Надя Вассеф

Каирские хроники хозяйки книжного магазина

Переводчик Ксения Артамонова

Научный редактор Ирина Царегородцева

Редактор Дмитрий Беломестнов

Главный редактор С. Турко

Руководитель проекта А. Василенко

Арт-директор Ю. Буга

Корректоры А. Кондратова, Е. Аксёнова

Компьютерная верстка К. Свищёв

Художественное оформление и макет Д. Изотов

Фото автора на обложке Э. Мейсон



© Nadia Wassef, 2021

This edition published by arrangement with United Agents LLP and The Van Lear Agency LLC

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина Паблишер», 2022



Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

* * *



Посвящается Рамзи и Файзе, без которых ничего бы не было;
Хинд, которая слышит каждое биение моего сердца;
Зейн и Лейле. Я старалась.
Это правдивая история, хотя некоторые имена были изменены.


Пролог

В 1981 году, когда члены «Братьев-мусульман»[1] убили президента Египта Анвара Садата и к власти пришел вице-президент Хосни Мубарак, мне было семь лет. В 2011 году, когда Мубарака отстранили от власти, я занималась продажей книг, у меня было десять книжных магазинов, сто пятьдесят работников, две магистерские степени, один бывший муж (далее – Номер Один), один нынешний муж (Номер Два) и две дочери и мне было тридцать семь.

Но наша история начинается задолго до революции в Египте и серии восстаний, известной как «арабская весна». Бо́льшую часть своей жизни я прожила на Замалеке, острове на реке, протекающей через пустыню, – его координаты: 30° северной широты, 31° восточной долготы. Замалек, район на западе Каира, раскинулся посреди Нила. Согласно легенде, Каир получил свое название в честь взошедшей над ним в день его основания планеты Марс, по-арабски – ан-Наджм аль-Кахир. Арабское название Каира – аль-Кахира, то есть «покорительница».

На главной пешеходной и автомобильной дороге Замалека, улице Двадцать шестого июля, стоят две постройки под названием «многоквартирные дома \"Балер\"», похожие друг на друга как сестры. Их высокие потолки, внутренние дворы и лепнина на стенах свидетельствуют о былом величии. Теперь же компрессоры кондиционеров намертво вцепились в балконные ограждения, висящие провода облеплены грязью и обрывками бумажек, под палящим солнцем болтается выстиранное белье. Вся улица пестрит вывесками разных заведений: антикварная лавка «Нуби», кофейня «Чилантро», Thomas Pizza, «Банк Александрии» – и на углу книжный магазин с большим окном, Diwan – тот самый, который мы с сестрой Хинд открыли в марте 2002 года. В последующие годы мы с Хинд открыли еще шестнадцать (и закрыли шесть) филиалов по всему Египту, но каждый наш магазин повторял облик этого – нашего флагмана, нашего первенца.

Мы с Хинд задумали Diwan однажды вечером в 2001 году, за ужином с нашими старыми друзьями Зиядом, Нихал и ее теперь уже бывшим мужем Али. Кто-то задал вопрос: «Если бы вы могли делать все что угодно, чем бы вы занялись?» И мы с Хинд дали один и тот же ответ. Мы бы открыли в Каире новый книжный магазин, первый в своем роде. Незадолго до этого наш отец скончался от беспощадной болезни – бокового амиотрофического склероза. И мы обе, с ранних лет любившие чтение, искали утешение в книгах – но современных книжных магазинов в нашем городе не было. На рубеже двух тысячелетий издательское дело, дистрибуция и книготорговля в Египте находились в упадке, к которому привели десятки лет неудавшегося социализма. Начиная с правления Гамаля Абдель Насера, второго президента Египта, и потом, при Анваре Садате (третьем) и Хосни Мубараке (четвертом), государство не справлялось с резким ростом населения – и это в итоге обернулось безграмотностью, коррупцией и сворачиванием инфраструктуры. В попытках подавить инакомыслие каждый политический режим брал культурную деятельность под свой контроль. Писатели превратились в госслужащих, а бюрократия медленно и планомерно раздавила литературу. Создавалось впечатление, что в Египте не осталось тех, кому хотелось бы читать или писать. Казалось, во времена такой культурной атрофии открыть книжный магазин было практически невозможно – и вместе с тем это было совершенно необходимо. К нашему удивлению, друзей эта идея захватила не меньше, чем нас. И в тот вечер мы стали пятью партнерами по бизнесу: Зияд, Али, Нихал, Хинд и я. Потом мы несколько месяцев без устали обсуждали новый проект, налаживали связи и строили планы. А затем Хинд, Нихал и я приступили к работе. И благодаря нашему совместному труду стали назваными сестрами, тремя хозяйками Diwan.

Мы с Хинд и Нихал совершенно разные люди. Хинд – закрытая и бесконечно преданная, Нихал – высокодуховная и щедрая, а я – человек дела. Став бизнес-партнерами, мы все старались проявить в работе свои лучшие качества, хотя зачастую нам это не удавалось. Мы разделили обязанности в соответствии со своими склонностями и пристрастиями: Хинд и я лучше разбирались в книгах, а Нихал лучше налаживала контакт с людьми. Впрочем, это разделение никогда не было строгим и однозначным. Всех нас объединял язык. И все наше внимание и весь наш труд были посвящены словам. Мы гордились египетской культурой и хотели ею делиться. У нас не было бизнес-плана, не было склада, но не было и страха. Мы были смелыми из-за отсутствия опыта: мы не знали, с какими трудностями нам придется столкнуться. Мы были молодыми женщинами: мне было 27, Хинд – 30, а Нихал – 40. В следующие два десятка лет нашей троице пришлось пройти рука об руку через браки, разводы, рождения и смерти. Нам довелось испытать все тяготы ведения бизнеса в патриархальной стране: прокладывать свой путь через домогательства и дискриминацию, обхаживать деспотичных бюрократов и по ходу дела разбираться в правилах египетской цензуры.

С самого начала мы знали, что наш магазин не должен выглядеть пережитком прошлого. Все в нем должно было служить определенной цели. Каждый аспект должен был быть обоснован, начиная с названия. Однажды за обедом наша мать, Фаиза, терпеливо слушала, как мы с Хинд бьемся над этой проблемой. В конце концов устав слушать наши предложения и желая поскорее вернуться к еде, она сказала: «Диван». Она перечислила значения этого слова: собрание стихотворений на персидском и арабском языках, место встречи, гостевой дом, софа, а также титул. А «дивани» – это вид арабской каллиграфии. Помолчав немного, она добавила, что это слово к тому же читается одинаково что по-арабски, что по-английски, что по-французски. И вновь уткнулась в свою тарелку. Мы были покорены.

Вдохновленные тем, что название наконец найдено, мы обратились к Нермин Хаммам, графическому дизайнеру, также известной как Мину, за помощью в создании логотипа. Мину – всезнающая женщина с едким юмором и широкой, открывающей десны улыбкой – попросила Хинд, Нихал и меня описать Diwan так, как если бы это был живой человек. Мы сказали, что наша Diwan[2] и есть живой человек и история у нее такая:

Создание Diwan было реакцией на мир, в котором до печатного слова никому больше нет дела. Она родилась 8 марта 2002 года, в Международный женский день. Она выходит далеко за рамки того физического пространства, которое занимает. Она принимает и уважает всех, какими бы разными они ни были. Как хорошая хозяйка, она приглашает своих гостей немного задержаться в ее кафе. Она принципиально против курения: она знает, что курение в других заведениях ее страны не возбраняется, но твердо намерена стоять на своем. Ее идеалы благороднее тех, что диктует ее окружение. Она честна, но не станет наказывать воров. Она искренна и будет гнать от себя неискренних. Она не любит цифры. Ей не нравится этот мир вокруг, где все делится лишь на черное и белое, и она будет стараться изменить его с помощью книг. Она убеждена, что понятия «Север» и «Юг», «Запад» и «Восток» лишь ограничивают наше мышление, поэтому предлагает книги на арабском, английском, французском и немецком. Она сводит вместе людей и идеи.

Мину превратила наше описание в логотип. Она написала «D-I-W-A» броским черным шрифтом и добавила арабское «N». Эта последняя буква – отсылка к нун ан-нисва и нун аль-инас – придает прилагательным, глаголам и существительным значение женского рода[3]. Все слово Мину окружила ташкиль – диакритическими знаками.





Мину не только нарисовала логотип – она создала бренд, способный расти и меняться. Она открыла для Diwan пути распространения: бумажные пакеты, закладки, открытки, свечи, упаковочная бумага, ручки, карандаши и обои. На улицах Каира бумажный пакет Diwan стал символом культурного статуса. Когда в последующие годы я вдруг замечала наши пакеты на лондонских улицах или в нью-йоркском метро, это каждый раз было как удар молнии.

За два послереволюционных года, с приходом к власти «Братьев-мусульман», Каир изменился до неузнаваемости – и я стала подумывать о переезде. Это была страшно болезненная перспектива, но за время управления Diwan в послереволюционном хаосе я исчерпала все свои ресурсы. Я стала осознавать, что, оставаясь в Каире, существую только как приложение к своим магазинам. И высвободиться уже не могу. А значит, после четырнадцати лет, которые я посвятила Diwan, настал момент подвести черту – и я отказалась от должности одного из руководителей сети. После недолгого пребывания в Дубае с Номером Два я, Зейн (которой сейчас шестнадцать) и Лейла (которой сейчас четырнадцать) переехали в Лондон. Хотя я больше не управляю Diwan – мои обязанности взяла на себя Нихал, – мысленно я то и дело возвращаюсь в те годы, испытывая при этом смесь грусти и облегчения.

Хинд, родственная мне душа и моя спасительница, никогда не говорит о тех временах: воспоминаниям она предпочла молчание.

Diwan была моим признанием в любви Египту. Она была для меня составляющей – и мотивом – поиска самой себя, моего Каира и моей страны. А эта книга – мое любовное послание Diwan. Каждая ее глава рассказывает о той или иной части магазина, от кафе до отдела книг по самосовершенствованию, и о людях, которые чаще всего в нем появлялись: о коллегах, постоянных покупателях, стажерах, ворах, друзьях и той семье, которая называла Diwan своим домом. Все, кто когда-либо писал любовные послания, знают, что их цели всегда остаются недостижимыми. В них мы безуспешно пытаемся сделать нематериальное материальным. Мы стараемся избежать неминуемого финала, хотя знаем, что ничто не вечно. Мы решили, что стоит быть благодарными за отпущенное нам время – каким бы коротким оно ни оказалось.

Глава 1. Кафе



Для несведущего прохожего Diwan лишь один из череды магазинов, которые располагаются за причудливо выглядящими многоквартирными домами «Балер». На традиционной синей табличке написано: «Shari 26 Yulyu» («Улица Двадцать шестого июля»). Свою вывеску, с крупными черными буквами, мы повесили на фасад здания. Над входом в магазин нависла жакаранда, будто застывшая в покорном поклоне. Стеклянная дверь, выходящая на угол улицы, украшена современными арабо-исламскими орнаментами и снабжена длинной серебряной ручкой.

Зайдя внутрь, вы попадаете с раскаленной, забитой машинами улицы в прохладный оазис. По магазину льются мелодии арабского джаза, Умм Кульсум и Джорджа Гершвина под аккомпанемент механического жужжания кондиционеров. На мощной стене с указателями «Рекомендуем», «Бестселлеры» и «Новинки» – каскады «плавающих» полок[4], уставленных арабской и англоязычной художественной и нехудожественной литературой. Посетители могут пройти либо направо, в книжный отдел, мимо кассы и канцелярских товаров, либо налево, в отдел мультимедиа, где их ждет тщательно подобранная коллекция фильмов и музыки, жанр которых трудно определить: произведений экспериментальных и классических, восточных и западных.

На этапе подготовки к открытию Diwan я прочитала статью, где говорилось, что, войдя в книжный магазин, люди, как правило, поворачивают направо. Под влиянием этого наблюдения мы расположили книжный отдел Diwan справа. Окна здесь выходят в прилегающий дворик, а не на главную улицу, из-за чего эта часть магазина самая тихая. Лампы накаливания освещают с высоких потолков ряды полок из красного дерева с гарнитурой из матовой стали – сочетание старого и нового. Книги разделены на две категории. Слева – арабские книги, подобранные Хинд. Справа – книги на английском, моя вотчина. Свою скромную коллекцию книг на французском и немецком мы поместили в отдел мультимедиа. За ближайшей дверью расположилось кафе – сердце нашего магазина.

Продавцы-консультанты курсируют по залам в униформе Diwan: это синяя рубашка поло с бежевым логотипом, вышитым слева на груди, и бежевые брюки с зашитыми карманами – во избежание воровства. Они предлагают свою помощь, стараясь отыскать баланс между рвением и профессиональной дистанцией. У нас от персонала всегда требовалось больше усердия, чем в любом другом книжном, – особенно в первое время после открытия Diwan, когда стиль работы нашего магазина был посетителям в новинку. Их замешательство было мне понятно.

До Diwan в Египте существовало три вида книжных магазинов: магазины под не слишком квалифицированным управлением государства, магазины при конкретных издательствах и маленькие местные лавочки, где в основном продавали газеты и канцелярские товары. Государственные магазины произвели на меня самое удручающее впечатление. Будучи студенткой, я ездила на такси в центр Каира, где армяне когда-то заправляли гильдиями[5], итальянцы – универсальными магазинами, а греки – продуктовыми. Я ехала по главным улицам своего города, каждая из которых получила название в честь какого-то важного исторического события. (Улица Двадцать шестого июля раньше носила имя Фуада I, первого короля современного Египта. Она была переименована в честь того дня, когда сын Фуада, Фарук, покинул страну на своей королевской яхте в ходе революции 1952 года под предводительством Насера (сына почтового работника) и Мухаммада Нагиба, ставшего первым президентом Египта.)

Приехав в центр, я заходила в магазины, похожие, скорее, на гробницы, где теснились ряды покрытых пылью книг. Полок там было множество, а указателей – почти нисколько. В каждом из этих магазинов, казалось, работает только один человек: мужчина, потягивающий за прилавком чай и сонно шуршащий газетой. Я спрашивала какую-то книгу, и он частично всовывал босую ногу в тапку – так, что потрескавшаяся пятка оставалась снаружи. Не приглушив радио, он вставал со своего места, и в воздух поднимались частички пыли, которые до этого мирно лежали на скрипучих досках пола.



Почему эти магазины были такими ветхими? Тому есть отчасти историческое объяснение. В Египте прошлое соседствует с настоящим, часто незаметно в него вторгается и никогда полностью не исчезает. Открытие Diwan заставило нас вникнуть в историю издательского дела и книготорговли – историю, которая по-прежнему определяла ситуацию в современной индустрии. В 1798 году наполеоновская экспедиция даровала Египту два первых печатных издания, одно на арабском, другое на французском. В 1820 году Мухаммад Али, османский военачальник родом из Албании и отец современного Египта, учредил в районе Булак[6] промышленную типографию. При его правлении издательское дело стало инструментом пропаганды.

Во второй половине XIX века государство ослабило свою монополию на книгопечатание, а затем и цензуру – особенно после британской оккупации Египта 1882 года. У высших слоев общества были возможности и желание вкладывать средства в печатные медиа. К 1900 году издавался целый скоп журналов – политических, социальных и феминистских: какие-то выпускались ради просвещения, какие-то – ради выгоды, какие-то – и для того, и для другого. Газеты и периодические издания публиковали речи, манифесты и романы, последние сначала выходили по частям, а потом – целой книгой. Далее последовали несколько десятков лет успешной и плодотворной работы египетских мастеров слова.

Но после революции 1952 года все изменилось. Когда в 1956 году Насер занял пост президента (будучи единственным кандидатом в избирательном бюллетене), он запустил целый ряд политических инициатив, изменивших египетскую действительность: стало во много раз легче получить жилье, образование и медицинскую помощь; но также были лишены гражданства и депортированы множество иностранцев; был создан бюрократический аппарат на манер британского; были урезаны гражданские свободы; страна на десятки лет попала под управление военных. К началу 1960-х годов Насер обязал книжную индустрию публиковать тексты, пропагандирующие новые социалистические идеалы Египта и более широкомасштабную идею арабского национализма. Но его режиму не хватало инфраструктуры, способной воплотить этот замысел. К 1966 году издательства столкнулись с прогрессирующей убыточностью, и под девизом «по книге каждые шесть часов» они наводняли свои склады никому не нужными томами. Книги печатались на низкокачественной бумаге. Обложки были хлипкими и легко отрывались. Литературных агентов, списков бестселлеров и отделов маркетинга не существовало вовсе. О том, что такое автограф-сессия или презентация книги, никто и слыхом не слыхивал. Книги доставлялись из издательства стопками, перевязанными тесемкой так крепко, что на обложках оставались порезы, или в картонных коробках, в которых до этого перевозили пачки сигарет. Вот в таких условиях мы с Хинд и Нихал вышли на рынок. Не дрогнув, мы начали работать с этим хаосом – и против него.

Еще до того, как мы открыли магазин на Замалеке, практичная Хинд систематически отмечала и анализировала каждое возможное затруднение. Вокруг нас бушевал реформаторский оптимизм. Новое инвестиционное законодательство оживило фондовую биржу. Большое число египтян, получивших образование за рубежом, вернулось назад, исполненные решимости изменить будущее своей страны. Мы находились на рубеже художественного и культурного возрождения – несмотря на то что у нас еще не было основных современных удобств. Таких как книжные магазины.

Хинд помогла нам выплыть на этой волне, решая проблемы быстро и на ранней стадии. Она ходила по другим магазинам и издательствам; отмечала, как организована их работа, и задавала нужные вопросы. Во время таких вылазок она прикидывалась хрупкой, робкой и безобидной. Владельцы предприятий отвечали ей со скептицизмом, иногда в назидательной манере, но она оставалась невозмутимой. В разговоре с одним руководителем издательства она выяснила, что очень мало какие местные книги имеют на обложке ISBN (Международный стандартный книжный номер (англ. International Standard Book Number)). В Египте присваивать изданиям ISBN могли только государственные библиотеки, и делали они это лишь в том случае, если книга не была антиправительственной. Независимые издательства изобретательно обходили цензуру, вовсе обходясь без ISBN или «заимствуя» ISBN у опубликованных ранее книг. Порой египетские авторы издавались в других странах. Поскольку на обложках не было этого номера, в процессе выставления счетов, отправки и слежения за транспортировкой книг происходили серьезные ошибки. Составлять списки национальных бестселлеров было невозможно. Хинд приняла это чудовищное откровение со свойственной ей выдержкой. Она создала такое руководство по транслитерации имен авторов и названий книг для внесения их в нашу англоязычную компьютерную систему, которое охватывало все возможные сочетания букв. Используя ее фонетическую систему, мы смогли генерировать внутренние коды для наших арабских книг.

Затем она шагнула в область неизведанного: в данные о продажах. В книжных магазинах Египта традиционно заполняли вручную бухгалтерские книги и выдавали написанные от руки чеки. Никто точно не знал, сколько чего продает, поэтому и не умел правильно подбирать ассортимент. А те, кто все же вел учет продаж, держал его в секрете. Хинд пренебрегла этим обычаем, начав сводить все данные воедино и публиковать списки бестселлеров Diwan, что спровоцировало конкуренцию между издательствами и авторами и помогло знакомить читателей с новыми книгами. И это было только начало. Я никогда не знала, что еще Хинд замышляет, пока она с успехом не реализовывала свой план. Мы обе были убеждены в том, что лучше сначала сделать, а потом рассказать.

Чахлая каирская книготорговая индустрия воспитала два основных типа читателей: тех, кто смирился с нездоровой системой, и тех, кто, как Хинд, Нихал и я, мечтал об альтернативных вариантах. У посетителей Diwan было множество мнений и предубеждений относительно книжных магазинов. И нам нужно было уметь распознавать, а порой и рушить их установки. Бывалые читатели чувствовали себя здесь как рыба в воде: покупали новые и продавали старые книги, советовали новинки и участвовали в дискуссиях. Они лично выходили на нас, владелиц, чтобы обсудить недочеты в обслуживании клиентов и передать нам свои жалобы. Они желали, чтобы Diwan преуспевала и соответствовала собственным стандартам. Я по сей день получаю электронные письма и сообщения в соцсетях от покупателей, недовольных задержками в доставке и какими-то другими моментами. Некоторые до сих пор хотят, чтобы кто-то из партнеров-основателей лично следил за продажами.

Другие приходили к нам не с такими добрыми намерениями.

Типичный разговор происходил так. «Я хочу поговорить с владельцем», – говорил покупатель, направляясь прямиком к Нихал, Хинд или ко мне.

– Я одна из них, – отвечала Нихал или Хинд. Я всегда старалась отойти в тень и заняться каким-то внезапно возникшим срочным делом.

– Я хочу вернуть эту книгу.

– Очень жаль. С ней что-то не так?

– Я купил ее. Прочитал. Она мне не понравилась. Верните мне деньги.

Далее диалог варьировался в зависимости от того, кто выступал в роли ответчика. Нихал всегда кивала, давая покупателю понять, что внимательно его слушает. Она мягко объясняла, что Diwan не библиотека. Зачастую покупатель отвечал на это, что мы как раз таки должны работать как библиотека. Мол, культура – общественное достояние, не так ли? На этой стадии я теряла самообладание и вклинивалась в разговор, говоря, что именно из-за этих вот допотопных убеждений Египет и стал таким, как сейчас, – и только после целого ряда подобных столкновений я наконец научилась держать язык за зубами. Нихал осторожно указывала на то, что в городе достаточно государственных библиотек, способных удовлетворить потребности покупателя, и выражала сожаление, что Diwan не работает по той же модели. Если же клиент попадал на Хинд, то она, с присущей ей любовью к абсурду, вступала в пространную дискуссию, чтобы испытать на прочность логические способности своего собеседника. Сохраняя уважительный тон и стремясь выглядеть наивной, она крушила его аргументы с ловкостью опытного спорщика. Если разговор затягивался, она смотрела на часы и вежливо откланивалась. Хинд самый непунктуальный человек, которого я знаю. Но, как и в нашей матери, в ней есть спокойная безжалостность и способность вежливо избавиться от человека, до которого ей больше нет дела.

Другие посетители были добрее, хотя тоже с трудом осваивали эту неведомую территорию. Они восхищались ясностью, щепетильным вниманием к деталям, декором, штатом сотрудников, но потом упирались в тот же вопрос: почему это магазин, а не библиотека? Хинд, Нихал и я, которые всегда присутствовали в торговом зале, объясняли, что библиотека, выдающая книги бесплатно, не может покрыть расходы на аренду, зарплаты, униформу, налоги и все прочие вещи, с которыми приходится иметь дело малому бизнесу. Когда нас в очередной раз спрашивали, имеет ли Diwan отношение к инициативе госпожи Мубарак по борьбе с безграмотностью, мы отвечали, что никак не связаны с первой леди или правительством – это частное предприятие. И нам с удивлением отвечали: какой нормальный человек станет вкладывать деньги в такое убыточное дело, как книготорговля?



Еще до того, как мы открыли Diwan, нам приходилось сталкиваться с неверием в наш замысел. На стадии подготовки Али, муж Нихал и один из наших соучредителей, предложил проинтервьюировать писателей, спросив их, откуда они берут идеи для своих книг. Выпускник Deutsche Evangelische Oberschule, одной из немецких школ Каира, Али был увлеченным читателем и компанейским человеком, способным заразительно смеяться. Меня поражало его умение заводить и поддерживать дружбу с людьми, разделенными с ним поколениями, континентами и идеологиями. И вот однажды мы отправились с ним на встречу с одним из самых выдающихся египетских журналистов. Выслушав нашу с Хинд презентацию проекта, он оглядел нас с головы до ног, а затем вынес свой вердикт: мы буржуазные домохозяйки и просто зря тратим свои время и деньги. С тех пор как в Египте исчез средний класс, никто здесь больше ничего не читает.

– Неужели все, что финансово невыгодно, вообще не имеет права на существование? – спросила я журналиста. – Правительства поддерживают общественные пространства, такие как парки, музеи, библиотеки, чтобы повысить культурное благополучие нации. Почему же вы считаете, что отдельный человек, который хочет взять на себя эту же миссию, обречен на провал?

– Вы молодые женщины, слабо знакомые с этим миром. Я говорю с вами как с собственными детьми. Я хочу уберечь вас от разочарования. Вы не представляете, как трудно вам будет вести свой бизнес, тем более если он будет связан с книгами. Ваши поставщики и клиенты съедят вас заживо.

Мне было обидно не столько за себя, хотя и это тоже, сколько за Египет. Что будет со страной, для которой дамбы и шоссе гораздо важнее культурных проектов? Впрочем, ответ был и так очевиден. Наши музеи уже превратились в кладбища, мертвые зоны, посвященные деяниям горстки сильных мира сего. В школьных учебниках – отголоски все той же лжи и следы тех же умолчаний. Парки урезались по мере того, как росли траты на их содержание. По мнению журналиста, культура стала делом элит, а остальным людям, с трудом удерживающимся над чертой бедности, просто не до книг. И нельзя сказать, что он был неправ. Но нам нужно было верить в свой магазин и свои книги. Если мы, египтяне, совсем забудем о том, кем мы были в прошлом, то и не узнаем, кем можем стать в будущем.



Diwan возникла на этом культурном фоне и прочно обосновалась на перекрестке прошлого и настоящего. Наше кафе Нихал оформила соответствующим образом: она перенесла в суматоху Каира дух уютных чайных из Киберона в Западной Франции, где проводила раньше каждое лето. К эстетике пространства она подошла с характерной для нее добросовестностью, поставив к столикам с мраморными столешницами стулья из дерева и хрома. Стулья были компромиссным решением: изначально она хотела установить более удобные сиденья, но Хинд рассудила, что это сократит оборот клиентов. На одной стороне меню были перечислены разные виды капучино, турецкого кофе и травяных чаев из ромашки, гибискуса, корицы и мяты, на другой – сырные паштеты, пицца на пышном тесте, морковный кекс, брауни и печенье с шоколадной крошкой. Ножи и вилки, обернутые в салфетки с логотипом Diwan, стояли наготове. Хасан, наш главный официант, был суданским беженцем и заикой и часто срывался на клиентов, оттого что они не понимают его речь. Но Нихал ценила его за чудесную улыбку, а также за неукоснительную приверженность санитарным нормам. Первое время ей приходилось утихомиривать то самого Хасана, то клиентов, но вскоре наши посетители привыкли к Хасану, а Хасан научился яснее выражать свои мысли.

Нихал всегда умела посредничать между людьми и делала это элегантно и непринужденно: хотя она была младшей из трех сестер, но почему-то выросла наиболее снисходительной и по-матерински заботливой. Я все ждала, когда же возникнет ситуация, которую Нихал не сможет разрешить, – и жду до сих пор. Она единственный знакомый мне человек, который может поститься весь месяц Рамадан и ни разу не пожаловаться. Мы то и дело ругаемся с ней вот уже двадцать лет и двадцать лет каждый раз друг друга прощаем.

Благодаря своему характеру Нихал была как нельзя лучше приспособлена к тому многообразию эксцентричных персонажей и манер поведения, которые встречались в стенах нашего на первый взгляд скромного кафе. Как и большинство подобных мест, оно имело собственный нрав, неподвластный нашим замыслам. Помню, как получала лицензию на Diwan. Я сказала чиновнику в муниципалитете, что мы будем продавать книги, фильмы, музыку и канцелярские принадлежности, а еще у нас будет кафе. Он бросил на меня пустой взгляд. «Так нельзя», – сухо ответил он, не поднимая головы от лежащего на столе бланка.

– Почему? – спросила я с вызовом, стараясь при этом выглядеть наивной и надеясь, что он вступит со мной в диалог.

– Предприятие может получить лицензию только на один вид деятельности. Нельзя быть и банком, и школой. Выберите что-то одно.

– Разве я не могу днем быть учительницей, а вечером исполнять танец живота? – спросила я.

Он холодно улыбнулся. «Кто замыслил два дела, тот лжец», – процитировал он известную пословицу, чтобы положить конец нашей дискуссии.

– А мы – книжный магазин, – заявила я.

Он вздохнул, заполнил последнюю строку бланка, поставил бледную синюю печать и отдал документ мне, так ни разу не оторвав взгляд от лежащего перед ним бланка следующего посетителя. Я не стала высказывать свое последнее возражение: мы книжный магазин, где люди будут не только тратить деньги, но и проводить время.



Жестокая ирония состоит в том, что как раз тогда, когда во второй половине XX века у египтян стало появляться больше свободного времени, число общественных мест, предназначенных для досуга, начало сокращаться. Городская застройка стала покушаться на городские парки. Набережные и кафе на берегах Нила превращались в частные клубы для армейских офицеров и государственных синдикатов. Публичная сфера – эту теоретическую концепцию предложил немецкий философ Юрген Хабермас – переживала переходный период. Публичная сфера, по Хабермасу, – это общественные пространства, в которых люди собираются для того, чтобы обменяться идеями; это места, где частные лица вступают в коллектив. Этот термин подтолкнул социолога Рея Ольденбурга к созданию теории «третьего места» (которое следует за первым местом – домом и вторым – работой). Третье место – это пространство, где создаются сообщества, и, по определению Ольденбурга, к ним относятся и кафе – такие как наше. В Египте третьим местом для мужчин были мечети, мужские парикмахерские и ахвы – кафе, где они курили кальян, играли в нарды и домино, слушали радио и смотрели телевизор, – а мир проходил мимо; у молодых мужчин были их спортивные клубы, а у женщин – только их дома, которые редко принадлежали им самим.

Мужчин определяет то, чем они занимаются, а женщин – их личные отношения и связи. Возьмем, к примеру, Аду Лавлейс. Хотя она была выдающимся математиком и изобрела алгоритм для вычислительных машин, она больше всего известна как дочь Байрона. Через несколько лет после открытия магазина покупатели, друзья и знакомые начали называть меня «Госпожа Diwan». Я проводила в магазине все свое время. Он мне снился ночами. Почти каждое утро, в восемь часов, я уже сидела за своим столом, а уходила поздно вечером. Я хотела застать и утреннюю, и вечернюю смены, а также дать понять сотрудникам главного офиса, что буду на своем месте и тогда, когда они приходят на работу, и тогда, когда уходят. И даже если я отсутствовала, то все равно думала о Diwan. Моя личность действительно постепенно стала неотделимой от магазина – до такой степени, что мои отношения с Номером Один оказались под угрозой, но об этом позже. И все же меня задевало то, что даже в моем прозвище Diwan выступает как бы в роли «мужа», а я оказываюсь в подчинении у моего собственного творения.



Книжный магазин – это одновременно и уединенное, и общественное место, в котором мы скрываемся от внешнего мира, но вместе с тем входим с ним в более близкий контакт. В нашем кафе это противоречие чувствовалось особенно остро: здесь люди встречались со своими друзьями и просиживали часы напролет (несмотря на не самые удобные стулья), а я нередко приводила сюда дочерей в выходные. Это место было похоже на дом, но не было домом. До Diwan все это помещение занимал пропитанный тестостероном тренажерный зал, называвшийся дворцом спорта. В том, что вместо этого храма маскулинности появился книжный магазин с владелицами-женщинами, ощущалась приятная ирония.

Хинд и я выросли в мире, который постоянно куда-то нас не впускал: он не принадлежал нам и не давал ощущения, что мы принадлежим к нему. В детстве мы почти каждое утро выходили из квартиры в семь тридцать и шли по безмолвному мраморному коридору к лифтам. Я давила на кнопку вызова лифта по несколько раз – от нетерпения и неуверенности в том, что лифт принял мой запрос. Я ненавидела стальной параллелепипед с неоновыми светильниками – им заменили оригинальную деревянную кабину компании Schindler с миниатюрной складной банкеткой и куполообразными плафонами из бронзы и хрусталя, – но спускаться четыре пролета по мрамору, покрытому мыльной водой после утренней уборки, было бы опрометчиво. О прибытии лифта сообщал звук, похожий на сигналы какого-то больничного оборудования. И почти каждое утро, когда дверь отъезжала вправо, за ней оказывался один и тот же сосед сверху: пожилой мужчина с сигаретой во рту. Мы входили в эту матово-серебряную кабину, заполненную клубами дыма, и в знак протеста задерживали дыхание. Если бы я была мужчиной, затушил бы он сигарету в тот же миг, как я появилась за дверями? Лифт, слегка подпрыгнув, останавливался на нижнем этаже. Как только двери открывались, мы выскакивали наружу, подальше от очередного облака табачного дыма.

Помню одну нравоучительную беседу, которая состоялась у меня с отцом, когда я была подростком. После какого-то давно позабытого недоразумения я пожаловалась ему на этот мир, который, как я уже начинала понимать, все время указывает женщине ее место. Он же напомнил мне о том, каким будет грядущий мир: в мусульманском раю благочестивым мужчинам будут дарованы красивые девственницы-гурии.

– Это мир мужчин. Измени его, когда сможешь, но до тех пор научись жить по его законам, – довольно резко сказал отец, продемонстрировав сугубо прагматический взгляд на ситуацию.

– Почему райские блага предназначаются исключительно для мужчин? Зачем мне вести праведный образ жизни, если в итоге мне достанется всего лишь кучка девственниц? – закричала я.

– Ты не целевая аудитория, – сказал отец, посмеявшись над той картиной, которую я вообразила.

– У божьего бестселлера полмира оказались просто невольными слушателями – вот в чем проблема.

– Ты, как обычно, неправильно определила проблему. – Он посадил на кончик носа свои прямоугольные очки и продолжил читать газету, бросив мне последнюю фразу: – Возможно, когда-нибудь ты продвинешь другие бестселлеры.



Мы решили сделать Diwan местом, которое бы обслуживало нас, а не местом, которое бы обслуживали мы. Вскоре и другие женщины стали видеть в Diwan свою тихую гавань: дом, в котором нет домашних обязанностей; общественное место, не так нагруженное требованиями к поведению женщины, как другие общественные места, где нам все время напоминают о том, что нас не существует. Общественные туалеты в Египте были, как правило, только при мечетях и церквях. Других вариантов государство почти никогда не предлагало. Мужчины спокойно мочились под эстакадами и у стен домов. А женские туалеты в общественных местах представляли собой невыносимо вонючие дыры в полу, залитом водой из неплотно закрученных кранов. Мыла и туалетной бумаги в них отродясь не бывало, и никто даже не рассчитывал их там обнаружить. Именно поэтому у Diwan появилась целая категория посетительниц, которые приходили к нам не за книгами, а за тем, что скрывалось в конце лабиринта из коридоров: благодаря нам у них появился спасительный туалет на улице Двадцать шестого июля. Мало у каких магазинов были удобства, а если и были, владельцы не были настроены ими делиться. Diwan была великодушнее. А кафе с его словно укрепленными слоем книг стенами стало импровизированным барьером между женщинами и их обидчиками – мужчинами, которые знали, что мы, хозяйки Diwan, не потерпим их нападок.

Кафе Diwan служило самым разным целям и принимало самых разных посетителей. Заядлые читатели просматривали здесь стопки отложенных ими книг, чтобы окончательно сделать выбор перед покупкой. Кто-то приходил, чтобы просто дать себе передышку в течение дня, а кто-то назначал наше кафе местом сбора и встречался здесь со старыми друзьями или со знакомыми, которых не хотел принимать у себя дома. За нашими мраморными столиками проходили теневые экономические операции: астрологи и гадатели составляли своим клиентам натальные карты и предсказывали судьбы, а по соседству частные преподаватели давали уроки своим нерадивым ученикам.



– Она опять сидит за тем же столиком. За четыре часа выпила чашку турецкого кофе и бутылку воды, – однажды сказала нам Нихал с легким раздражением.

– А книги какие-нибудь купила? – спросила Хинд.

– Нет. Она приходит сюда только ради своих занятий. Из-за таких, как она, нам не хватает места для покупателей.

– Отдел по работе с клиентами предложил установить минимальную сумму заказа, – осторожно начала я.

– Ну уж нет! Нельзя требовать с людей деньги за то, что они сидят в месте, которое ради этого и создавалось, – сказала Нихал, с ужасом вытаращив глаза.

– Ну мы же не можем брать комиссию с ее уроков. Какие еще остаются варианты?

– Ты все для этого сделала. Вот они и пришли. Сделай напитки более дорогими, а стулья менее удобными, или музыку погромче включи. Придумай, как навязать им свою бизнес-модель, – резко сказала Хинд и отправилась к стенду с арабской литературой. Я отвела глаза, чтобы избежать жалобного взгляда Нихал. Я, фанатично стремившаяся контролировать ситуацию в нашем заведении, прекрасно понимала ее: как настоять на том, чтобы место использовалось по предполагаемому назначению, но не выдворять при этом людей, которые его уже облюбовали?

Одна молодая посетительница приходила к нам в кафе почти каждый вечер. Наших книг она практически никогда не читала – вместо этого она сидела и строчила что-то в блокноте с кожаной обложкой. Мне было любопытно, чем она занимается днем. Про себя я называла ее «Павлова» из-за того изящества, что обычно присуще балеринам. Волосы у нее были обычно собраны в пучок, но иногда она их распускала. А взгляд у нее всегда был отсутствующий, будто душа покинула свое вместилище и пребывает где-то очень далеко. Общались мы с ней исключительно вежливыми кивками.

– Помните эту девушку, которая сидит у нас тут в кафе, эту вашу балерину? – сказала мне однажды, поджав губы, Шахира – одна из наших самых первых и самых долго работающих менеджеров. Эта дерзкая молодая женщина при всей внешней хрупкости была сильной личностью. До нее в магазине на Замалеке мы не раз сталкивались с менеджерами, которые бросали работу через пару недель после того, как их наняли, потому что были не в состоянии одновременно справляться со штатом сотрудников, покупателями и каирскими кутилами. Но Шахире все было по плечу.

– Да, конечно. Она чем-то недовольна? – спросила я, положив очки на стол и приготовившись идти к ней с извинениями.

– Нет. Один уборщик жалуется, что она не носит нижнего белья, поэтому ему приходится видеть то, на что он совсем не собирался смотреть. Судя по всему, улица Двадцать шестого июля – это ее место работы, а кафе Diwan – новая точка для отлова клиентов.

– Не может этого быть, – сказала я с запинкой, на мгновение представив себе все то многообразие странных личностей, которые воспринимали наше кафе как свою гостиную.

– Я послежу за ней и потом расскажу. Если это правда, нужно положить этому конец, – сказала Шахира.

Мне хотелось, чтобы это оказалось неправдой. Если правда – мне очень не хотелось вмешиваться. «Павлова» продолжала приходить в Diwan, но наши вежливые кивки стали суше. С каждым ее приходом сотрудники шептались все громче. За несколько дней Шахира попила чаю и посплетничала с владельцами нескольких соседних магазинов, собирая сведения о том, с кем и при каких обстоятельствах они видели «Павлову». Каждая такая история лишь подтверждала ее догадки. Узнав окончательный вердикт, я ненадолго отложила решительные действия и дождалась такого вечера, когда торговля шла не очень бойко и в кафе было минимум народу. Наконец я подошла к столику «Павловой». Она подняла на меня глаза. Я открыла рот, еще не до конца понимая, как продемонстрировать ей свою осведомленность.

– Мне передали, что вам не нравится наш кофе. Может, какое-нибудь из соседних кафе подойдет вам больше? – сказала я с вежливой улыбкой.

– Это какая-то ошибка. Мне здесь все нравится, – она не улыбнулась в ответ.

Я замешкалась, но потом слова хлынули из меня сами.

– Я не хочу вас обидеть. Мы все зарабатываем себе на хлеб, и к любой работе надо относиться с уважением. Но не могли бы вы, пожалуйста, вести свои дела в каком-то другом месте? Мы не будем вас пускать. Пожалуйста, не приходите больше, – я развернулась и ушла, не желая видеть ее реакцию.

На следующее утро Шахира спросила меня, как все прошло. Я сказала, что, поскольку наши сотрудники слишком много сплетничали, до нее уже должны были дойти слухи. Шахира не выказала никаких эмоций на этот счет, поэтому я все же передала ей свой диалог с «Павловой».

– Почему вы чувствуете себя виноватой? Это она злоупотребляла нашим гостеприимством.

Думаю, когда «Павлова» была маленькой девочкой, она вряд ли смотрела в небо и мечтала о том, что, когда вырастет, будет работать на улице Двадцать шестого июля. Мы разрешали людям предоставлять в нашем кафе другие услуги, давать частные уроки, например, но, поскольку «Павлова» оказывала сексуальные услуги, мы проявили нарочитую строгость. Правильно ли было выступать в роли моральных судей? Я задумалась о том третьем месте, которое мы создали, – общественном месте, где люди взаимодействуют друг с другом на сугубо частном уровне. В книгах, жестах, кофейных чашках и чайных листьях мы все искали себя, друг друга и средства к существованию. Спустя несколько дней по дороге домой я увидела «Павлову» в окне на втором этаже одного кафе по соседству. Она покачивала ногами под свободной юбкой в оборках.



Кафе Diwan служило нам офисом, пока мы не смогли позволить себе настоящий офис. Когда Хинд, Нихал и я не задыхались по очереди в дальней комнатушке (в прошлом – сауне дворца спорта), приклеивая к книгам ценники, мы курсировали по торговому залу: следили за сотрудниками, проверяли, насколько привлекательно выглядят наши стенды, и старались разрешить маленькие недоразумения до того, как они превратятся в большие неприятности. Думаю, большинство наших посетителей были довольны тем, что мы все время находимся на виду, а не прячемся где-то за закрытой дверью. Но некоторые, привыкнув к тому, что в других книжных магазинах их всегда игнорируют, неверно истолковывали поведение нашего энергичного персонала. Излишне рьяные клиенты настойчиво старались самостоятельно вернуть взятые ими книги на полки – часто не туда, где было их место. Когда наши консультанты просили таких клиентов не утруждать себя этой задачей, те делали вывод, что мы им просто не доверяем, считая их ни на что не способными, или проявляем излишнюю подозрительность. Сидя в кафе, я не раз наблюдала подобные диалоги (еще до того, как открыла для себя все прелести веб-камер и датчиков движения) и порой вмешивалась в них до того, как разгорится спор. Наконец, нам приходилось иметь дело с бедами, вваливающимися прямо через парадную дверь: взыскателями долгов, которые несправедливо утверждали, будто бы уже приходили много раз нас штрафовать, или каким-нибудь клиентом, который обратился в полицию и написал на нас заведомо ложное заявление о неких противоправных действиях, поскольку мы не разрешили ему вернуть книгу. В перерывах между всеми этими хлопотами мы перегруппировывались за своим столиком, пили кофе, проводили совещания и отвечали на письма. И когда нашей маме начинало казаться, что от дочек давно не было вестей, она тоже приходила к нам в кафе, зная, что обязательно найдет там либо одну из тех, кого сама воспитала, либо свою названую дочь Нихал.

Со временем и в результате труда – такого тяжкого труда, что, оглядываясь назад, я сама не понимаю, как нам хватало на него сил, – и с ростом продаж ситуация и в самом магазине, и за его пределами начала меняться. Очень многое случилось за столь короткий срок. Когда Diwan было два года, мне стукнуло тридцать. Впервые за всю свою жизнь и семь лет брака я предложила Номеру Один завести ребенка. Он согласился. Зейн родилась в 2004 году, Лейла – в 2006-м, как раз перед четвертой годовщиной Diwan. Хинд родила своего сына, названного в честь нашего отца Рамзи, в 2005 году. Я не знаю, как мы со всем этим справлялись. Это было невыносимо; мне казалось, что меня разрывают на части.

Но в нашей жизни были маленькие радости и места, которые даровали нам облегчение. В какой-то момент мы смогли позволить себе отдельный офис и сумели набрать лояльную команду, способную выполнять все те бессчетные задачи, которые мы раньше спонтанно делили между собой. На первом этаже дома «Балер» освободилась квартира. Каким-то чудом (чтобы получить лицензию, надо было пройти все круги ада) она уже была лицензирована для использования в качестве офиса. Вход в нее был со двора, а не с главной улицы. С одной стороны от входа стояла деревянная лавка, место сбора балерских привратников; с нее они наблюдали за перемещениями посетителей и на ней судачили обо всех и вся. Эти любители совать нос в чужие дела выполняли целый ряд функций: они были и надежными охранниками, и разнорабочими, и персональными закупщиками, а порой и риелторами. Мы узнали об офисном помещении от главного привратника, Амм Ибрахима[7], с которым я здоровалась каждое утро. Он говорил на отрывисто звучащем нубийском диалекте. Я не очень хорошо понимала его речь, но мы обменивались улыбками и смешками. Под конец каждого месяца он приходил в Diwan в своей опрятной белой галабее[8] и белой шапочке[9], чтобы забрать арендную плату для владельца здания. Когда мы переехали в новый офис, он стал приходить туда. Когда он умер, его обязанности перешли к сыну. В нашем мире профессии передавались по наследству, и окружающие знали вас, даже если не знали вашего имени. Взаимоотношения определяли наши действия в гораздо большей степени, чем установленные правила или писаные законы.

Мы наняли человека по имени Мухйи на должность мухаласати (подручного) – в Америке такой должности не существует. Он начинал как офисный уборщик. Также Мухйи подавал напитки посетителям, выполнял мелкие поручения, оплачивал счета и отвозил документы в государственные учреждения. Его легкий нрав приятно контрастировал с окружавшей нас невыносимой бюрократией. Все, от персонала нашего магазина до чиновников, сразу прониклись к нему симпатией. Он поддерживал эти отношения, обменивался с людьми номерами телефонов и оказывал им продуманные знаки внимания, чтобы при необходимости, воспользовавшись знакомством, обратиться к ним за услугой. Будучи человеком низшего класса, он понимал силу взаимных одолжений. Мухйи избегал менеджеров и начальников департаментов, зная, что реальную работу делают сотрудники на нижних ступенях служебной иерархии.

Как и все в Diwan, наш новый офис выглядел нетипично. Это была большая комната с высокими потолками, в которой стояло три стола для трех управляющих партнеров: Хинд, Нихал и меня. У одной стены стоял вместительный книжный шкаф – хранилище подписанных книг от особо почитаемых в Diwan авторов; новинок, которые должны скоро поступить в продажу; игрушек на случай, если в офис придет кто-то из наших детей, и стопок книжных каталогов. Вырезки из газет и фотографии, свидетельствующие о самых важных моментах в истории нашего бизнеса (статьи в египетских газетах с нашими списками бестселлеров, маленькие заметки в зарубежных изданиях вроде Monocle, фото с церемонии открытия магазина на Замалеке), висели в рамках на стенах. За моим столом находилась пробковая панель, которая была украшена лозунгами, призывающими «достать до звезд» и «быть собой»; фотографией меня с дочерями; потрепанными обрывками списков дел. Кассовый чек, удостоверяющий самую крупную сделку, осуществленную нашим продавцом, – полутораметровый список книг на 14 тысяч египетских фунтов – свешивался до пола.

В центре комнаты стоял круглый стол для переговоров, который во время ланча превращался в буфетную стойку: мы все распаковывали принесенные из дома блюда, раскладывали приборы, расставляли посуду и делились едой с работниками или посетителями. На заре существования Diwan Нихал пекла дома шоколадный торт и печенье с шоколадной крошкой и приносила их на продажу в наше кафе. Когда спрос вырос, а рабочая нагрузка Нихал стала неподъемной, она стала искать, на кого возложить пекарские обязанности. Несколько частых гостий нашего кафе заинтересовались этой работой. Мы проверили их навыки изготовления и оценки товара. В итоге одна из этих женщин, Мириам, больше чем на десять лет стала нашим основным поставщиком тортов и печенья, нашей «главной по тортикам». Как я позже узнала, она была матерью четверых детей и использовала свой новый источник дохода для оплаты их обучения. По мере развития Diwan рос и ее бизнес. Она прошла путь от домашнего производства до основания компании, которая стала обслуживать и другие заведения.

В офисе мы откровенничали о своих проблемах, слышали телефонные разговоры друг друга, и каждый из нас старался не вторгаться в личное пространство других. Наш бухгалтер, видя, что у нашей троицы напряженные отношения с цифрами, предложил нам нанять бухгалтера среднего звена по имени Магед, которому мы отвели офис в противоположном конце своего штаба. Поскольку в штате магазина были в основном мужчины, в новый офис мы нанимали преимущественно женщин. Они делили с нами обязанности по маркетингу, подбору персонала, организации мероприятий, работе с данными и складированию. Магед и Амид, помощник Хинд по закупке арабских книг, стали одними из немногочисленных представителей мужского пола у нас в офисе. Поработав со счетами девять месяцев, Магед попросил себе более престижную должность финансового менеджера. Он сказал, что, будучи человеком, желающим продвигаться вверх в этом мире, убежден: звания имеют не меньшее значение, чем цифры. Нам было все равно, как он себя назовет, – главное, чтобы продолжал справляться с растущими объемами бухгалтерской работы. Магед настоял, чтобы ему выделили офис побольше, который он отказался с кем-либо делить по причине «деликатного характера» его работы. За два десятилетия произошло бессчетное число экономических кризисов, девальваций и революций; размер нашего штаба сократился под гнетом финансового бремени, но офиса Магеда все это не коснулось.



Мину ненавидела офисные совещания так же сильно, как обожала кофе без кофеина, который мы подавали в Diwan. Каждый раз, когда нам нужно было с ней увидеться, мы проводили встречу в кафе. Кроме того, она хотела видеть свои работы в реальной жизни; наблюдать за тем, как люди взаимодействуют с ее творениями. Логотип Diwan был ее триумфом; за ним последовал пакет для покупок, который мы выдавали бесплатно при каждом приобретении нашего товара, – это был неожиданный маркетинговый успех. Прямо перед нашим открытием, когда у нас уже почти не оставалось ни гроша из стартового капитала, Мину показала мне превосходные эскизы пакетов. На них выполненный полужирным шрифтом наш логотип контрастировал с многослойным фоном из осовремененных арабо-исламских орнаментов, выполненных в светло-коричневых тонах. Мелованная бумага. Клей немецкого производства. Крепкие черные ручки. Все по высшему разряду. Ей удалось завладеть моим вниманием. Я заказала первый тираж в десять тысяч экземпляров. Хинд и Нихал вытаращили глаза. У нас в магазине не было столько книг! Как долго мы будем использовать эти пакеты? Где мы будем их хранить? И чем за них платить? Я мгновенно признала свою вину, и они не стали отчитывать меня и дальше. Но оказалось, что это была лучшая ошибка в моей жизни. Мы создали тренд «бесплатной рекламы», что для нашего рынка было беспрецедентным явлением: мы ни разу не заплатили за рекламу в журнале или на щите – наши пакеты работали на нас. Каждый раз, когда запасы заканчивались, мы с Мину встречались, чтобы решить: будем мы допечатывать такие же или создавать новый стиль.

– Знаешь что, коскосита, – на самом деле мы называли друг друга гораздо худшими словами, – я – художник, ты – торгашка, – говорила мне Мину до того, как я успевала закончить предложение.

– И что, у меня не может быть своего мнения?

– Я создаю. Ты сбываешь. Просто толкаешь чужую фигню и откусываешь себе кусок. Вы порой такое дерьмо продаете.

– Это дерьмо приносит деньги. А Шопенгауэр – нет.

– Ладно. Продавайте эту свою муть в пластике. Не кладите ее в мои пакеты, – говорила она с улыбкой.

– А как же «клиент всегда прав»? – картинно ужасалась я.

– Ты не так-то много мне и платишь, чтобы я целовала тебя в зад.

– Ну благо твои корпорации тебе и за это платят, а Diwan у тебя так, для души.

– Всем нужна халтурка.

Посетители за соседними столиками, шокированные нашим разговором, бросали на нас осуждающие взгляды, а новые сотрудники дрожали от страха. Когда Мину наняла офис-менеджера, а я наконец взяла себе менеджера по маркетингу, было очевидно, что они с ужасом представляют себе тот день, когда им придется самостоятельно решать какие-то вопросы с одной из нас. Мы наслаждались потоком вербальной агрессии, которую изливали друг на друга, поскольку для нас она служила определенной цели: это был ценный источник игры и творчества. Как только намечался очередной проект или юбилей, мы встречались в кафе, обменивались вульгарными репликами и идеями, а потом создавали новую линию пакетов, каждая из которых была произведением искусства. Но у Мину были свои правила.

– Не присылай ко мне белую ведьму. Я не могу с ней работать, – тон Мину сменился с угрожающего на уставший.

– Ты про Нихал? Серьезно? Да что с тобой не так? – произнесла я с растущим раздражением.

– С ней невозможно. Она слишком милая. Она капает мне в воду свою сраную гомеопатию, обезоруживает меня, а потом выносит мне мозг этой своей практичностью. Главное, этого каждый раз от нее не ожидаешь. В этом ее сила.

– Ладно, а Хинд?

– Точно нет. Знаю я эту тихоню. Все время работает в тени. Одноцветная одежда, туфли без каблуков, все время пытается быть незаметной. Ты шумная, это твое оружие. Ее оружие – молчание. Она меня больше пугает. Хочешь свои гребаные пакетики – играй по моим правилам, сучка.

И я играла. Потому что хотела их не только я. Наши клиенты буквально их коллекционировали.

В 2007 году, в пятую годовщину Diwan, мы запустили новую линию пакетов с выполненным в темно-бирюзовых тонах изображением «руки Фатимы» – так называемой священной пятерки, амулета в форме ладони, который, согласно преданию, отгоняет зло. Мы обратились в Музей современного египетского искусства, расположенный на территории комплекса Каирской оперы, с просьбой разрешить провести там празднование нашего юбилея. В нашем магазине не поместилась бы и малая доля всех друзей и поклонников, которыми Diwan обзавелась за первое пятилетие своей жизни. Они отказали: музей – не место для вечеринок и будет неуважительно использовать произведения искусства в качестве фона. Но мы нашли компромисс и провели торжество в главной аудитории Каирской оперы на открытом воздухе, которую от Музея современного искусства отделял двор с фонтаном. Клиенты и друзья заполнили зал: кто-то сидел на креслах, кто-то устроился просто на полу, кто-то облокотился на арки, окружающие это пространство. Я помню, как смотрела на небо и благодарила все те силы, что позволили нам пережить эти пять лет. Мы пригласили пять любимых авторов Diwan: Роберта Фиска, Баху Тахера, Ахдаф Суэйф, Галяля Амина и Ахмада аль-Айди, – чтобы они рассказали о прошедших пяти годах и о том, какими видят следующие пять. Никто не смел надеяться на грядущую революцию или предсказывать ее. Ахмад, приобретающий популярность молодой писатель, которого Хинд решила пригласить, как и более известных авторов, вспомнил, как в первые годы работы Diwan он смотрел на списки бестселлеров, которые мы вывешивали на стены, и представлял в них свою книгу. Я вспомнила о том, как отсутствие ISBN поставило под угрозу само существование этих списков, но Хинд добилась того, чтобы они появились.



Кафе Diwan замышлялось как дивная, идиллическая тихая гавань в сердце нашего магазина. Оказалось, что у него, как и у его посетителей, есть свой нрав. Мы превратили дворец спорта в собственное пространство. Мы переросли свое кафе и арендовали новый офис. Мы даже начали обсуждать открытие второго магазина. В городе было мало мест, где были рады женщинам – а уж тем более где им бы разрешали попи́сать, поэтому мы старались, чтобы наше кафе было таким местом. Как Госпожа Diwan, я пыталась изменить общественное мнение: я хотела, чтобы типичными египетскими женщинами считались такие, как я. Как написала в Facebook одна моя подруга, она гордится тем, что «является госпожой такой-то»; я поняла, что никогда не буду так гордиться своим мужем – до такой степени, чтобы пожертвовать собственной личностью. Но ради Diwan я была на это готова, и с радостью. Джанет Уинтерсон написала: «Мне кажется, что, если вы соответствуете своему миру по калибру и при этом знаете, что ни вы сами, ни ваш мир не имеете никаких фиксированных параметров, это знание дает понять, как жить». Я запомнила этот ее совет. Я создавала неожиданные альянсы и училась идти на компромисс: с приходящими и уходящими незнакомцами, с черствыми коллегами и, в конце концов, с самой собой. Я пыталась жить в пространствах, которые меня в себя пускали, или творить новые. Мы все так делаем.



– Я хожу к вам каждый день. Обожаю Diwan, – с бурным энтузиазмом заявила одна частая гостья нашего кафе.

– Наверное, вы очень много читаете, – восхищенно сказала Нихал.

– Я прихожу ради морковного кекса.

– Ну и замечательно! – Нихал была непоколебима в своем оптимизме.

Глава 2. Основы Египта



Мы с самого начала знали, что Diwan будет продавать книги на арабском, английском, французском и немецком языках. Мы также знали, что это не очень определенные категории, и потому сразу решили создать отдел под названием «Основы Египта»[10], который бы содержал книги на всех четырех языках и охватывал разные жанры. Мы, словно авторы научной фантастики, сотворили мир, который существовал лишь в нашем воображении. Из нитей беллетристики, биографической, исторической, экономической литературы и фотографии мы соткали на полках своего магазина современный миф. Некоторые из отобранных нами книг постоянно оставались в этом отделе, остальные красовались там какое-то время, а потом возвращались на свои обычные полки. Название отдела заставило меня задуматься об эфирных, или ароматических, маслах[11]: они продавались на базарах в фигурных стеклянных бутылочках, их история тянулась из далекого и таинственного прошлого, они превращали нечто неуловимое, неосязаемое в ароматную каплю. Так же и отдел «Основы Египта» предлагал сжатую, концентрированную информацию о стране своим читателям: туристам; приезжим, которые хотели бы стать своими; египтянам, которые видели свою страну лишь через замочную скважину.

Существовала причина, по которой слово «основы» было употреблено во множественном числе. Любой отдельно взятый текст о Египте – ложь. История Каира – это прежде всего повесть о двух городах: в одном циркулируют египетские фунты, в другом – зарубежная валюта. Люди, которые живут на египетские фунты, ходят в государственные школы, ездят общественным транспортом и стараются удержаться выше черты бедности. Их самая большая ценность – социальная карта, по которой можно делать покупки в государственных магазинах. Цена и размер одной лепешки балади определяют их существование. Книги для них не необходимость, это роскошь. Другие, как я, живут в безопасном Каире под знаком американского доллара; учатся в международных школах; зачастую говорят на английском или французском лучше, чем на арабском; ходят за покупками в супермаркеты и торговые центры; имеют доступ к импортным продуктам и лекарствам и нанимают других людей, чтобы те готовили, убирали у них дома и возили их на машине. Они живут в египетской столице, но зачастую душа Каира не живет в них – и им приходится потрудиться, чтобы увидеть собственный город.

Мы с Хинд были здесь по разные стороны баррикад: ее арабские книги – с одной стороны, мои английские – с другой. Каждая из отбираемых мной англоязычных книг приносила Diwan больше прибыли, поскольку они закупались за иностранную валюту и оценивались в местной по актуальному курсу обмена, что делало их дороже египетских книг; но арабских книг Хинд продавалось гораздо больше. Она никогда не упускала возможности напомнить мне об этом, например во время ежемесячных общих собраний. Я знала, что ее книги принесли Diwan уважение в регионе и статус истинно египетского книжного магазина, противопоставив нас ненадежным франшизам международных сетей книжных магазинов, которые недавно начали множиться в странах Персидского залива.

Наше извечное сестринское соперничество попало на благодатную почву. Мы постоянно ругались. Хинд была стратегом: она видела картину в целом. Я, напротив, была почти не в состоянии контролировать свои порывы и с упоением тонула в бесконечном потоке мельчайших деталей. Мы защищали свои конкурирующие подборки с рвением бравых солдат. Мы боролись за полки, книги на которых были лучше видны клиентам и поэтому быстрее раскупались, и места для новых поступлений на витринах. В детстве я испытывала перед Хинд бесконечное восхищение и преклонение и потому делала то, что делают все младшие сестры, – ходила за ней хвостом и вечно ее бесила. В подростковом возрасте наша ненависть стала взаимной, как и наше желание друг друга уничтожить. Мы хлопали дверями, громко заявляя, что никогда больше не будем иметь ничего общего. А потом мы познали ценность сестринской поддержки в условиях упорного женоненавистничества. Мы стали подругами и поклялись защищать и поддерживать друг друга. И при всем том мы, как никто другой, знали, как довести друг друга до белого каления.



В школе мы узнали больше о деяниях Вильгельма Завоевателя и Оливера Кромвеля, лорда-протектора Содружества Англии, Шотландии и Ирландии, чем о Мухаммаде Али и Насере. Мы изучали Древний Египет так же, как Грецию и Рим, но на уроках современной истории наша страна практически не была представлена – за исключением одного раздела об арабо-израильском конфликте. Я читала Шекспира и других корифеев английской литературы до того, как узнала об Имруулькайсе или аль-Хансе. Плохо финансируемые государственные школы предлагали «бесплатное» образование на арабском языке, но все, у кого была возможность, отправляли детей в иностранные школы – живое наследие колониального прошлого, миссионерских инициатив и дипломатических представительств. Мы с Хинд учились в Британской международной школе в Каире, но от Каира мы были страшно далеки. Выходными днями у нас были суббота и воскресенье, в то время как у остального Египта – пятница и суббота. На территории школы нам категорически запрещалось говорить по-арабски. Это была Великобритания – с ее блинами с лимоном и сахаром на Покаянный день, празднованием ночи Гая Фокса и благотворительными садовыми ярмарками. Белым учителям платили зарплату в английских фунтах. Одним из таких учителей, чей образ остался выжженным в моей памяти, словно клеймо, был мистер Пауэлл, который преподавал у меня в четвертом классе начальной школы. Помню его сердитое красное лицо, колючий взгляд голубых глаз, хищные зубы, губы, уголки которых, казалось, оттягивает вниз что-то тяжелое. Он держал руку на животе, как Наполеон на портрете, и всегда источал запах перегара. «Вы глухие, чокнутые или тупые?» – любил повторять он.

Как и многие египтяне, ходившие в иностранные школы, мы с Хинд учились, читали и думали не на арабском языке. Слишком сложный и труднодоступный, арабский язык оставил нас лингвистическими сиротами, а английский удочерил, и мы с готовностью приняли его за родной. Но мои родители настаивали, чтобы мы говорили на трех основных языках недавнего колониального прошлого Египта: арабском, английском и французском. Осознавая преимущество англоязычного образования, которое они сами получили в более старшем возрасте, мои родители все же не хотели жертвовать родным языком и обрекать дочерей на жизнь в лингвистической эмиграции. Когда мне было десять, они обратились за помощью к абле[12] Набихе – вышедшей на пенсию учительнице арабского семидесяти с лишним лет, которая стала раз в неделю прививать нам основы классической арабской грамматики. Для меня это была возможность лишний раз полакомиться шоколадным песочным печеньем из «Симондс», неподвластной времени кондитерской на улице Двадцать шестого июля, – мама приносила его нам вместе с чаем минут через десять после прихода учительницы. Абла Набиха пахла терпением и лекарствами. Ее тяжелая грудь покоилась на столь же внушительном животе, плавно перетекавшем в мощные бедра. Ее икры и щиколотки были вечно отекшими. Когда она сидела на стуле рядом со мной, я видела, как резинки гольфов продавливают глубокие борозды на ее коленях. Она была добра ко мне, арабский язык – нет.

Фусха, классический арабский язык, используется для письма, но не для устной речи. Он мертв, как выразилась Тони Моррисон, это «неизменяющийся язык, призванный восхвалять собственный паралич». Он напичкан правилами, которые охватывают все его грамматические структуры и не оставляют места для игры или ошибок. Хинд, которая всегда увлекалась словами и их употреблением, призывала меня разглядеть красоту, скрытую за этими правилами, но я не видела ничего, кроме бесчисленных ограничений. Фусха – мать всех арабских диалектов, породившая столь многообразное потомство во всем арабском мире, что жителям отдельных местностей трудно понять какой-либо диалект, кроме собственного. Аммийя, незаконнорожденное дитя фусхи, разговорный арабский язык, – исключение. Это язык огромной египетской киноиндустрии, поэтому египетский арабский популярен во всем регионе. Но, несмотря на широкое использование аммийи на киноэкранах и в жизни, большинство книг пишется на фусхе. Египет разрывается между двумя языками. И читатель летит прямиком в возникшую из-за этого пропасть.

Став постарше, мы с Хинд – уроженки Египта, выросшие без родного языка, – осознали, что оторваны от родины. Пользуясь своей новообретенной свободой, мы провели студенческие годы в поисках своей страны и самих себя. Хинд изучала политологию, а арабскую литературу читала для удовольствия. Я изучала английский язык и сравнительное литературоведение. За пределами университетских аудиторий мы открывали для себя незнакомые части города, в которых бурлила новая жизнь: перепрофилированные здания и переулки, блошиные рынки, букинистические рынки, музыкальные фестивали и экспериментальные театры[13]. Наши поиски более глубокого понимания своего происхождения и все те открытия, которые мы делали на этом пути, в значительной мере заложили основы Diwan. Мы быстро поняли, что многие клиенты Diwan так же оторвались от своих корней и затерялись в некой языковой эмиграции. Мы не хотели наказывать их за это – мы хотели открыть им двери.



Отдел «Основы Египта» начинался с очевидного: книг о Древнем Египте – от подарочных изданий и мини-путеводителей, посвященных конкретным памятникам или историческим местам, до художественной литературы. Книги замбийского писателя Уилбура Смита занимали здесь центральное место. На мировом уровне такие авторы детективов и триллеров, как Джон Гришэм и Стивен Кинг, обходят Смита по популярности, но у него есть свой круг преданных почитателей – любители Древнего Египта. На обложках его книг красуются пирамиды, верблюды и закаты. Читатель наблюдает за судьбами царей и царств глазами Таита, умного и амбициозного евнуха, в прошлом раба, а позже генерала и советника фараона. До этого я знала о предках только в общих чертах: семь тысячелетий, куча богов, несколько основных персонажей, вроде Рамзеса II, Хатшепсут и триады Осирис – Исида – Гор, плюс храмы, писцы и иероглифы. Я знала о значимости смерти и загробной жизни. Но не знала, как мои предки жили, как пекли хлеб и возделывали поля или как любили.

У мастеров и бенефициаров культурного колониализма, французов, есть собственный любитель Древнего Египта: Кристиан Жак, египтолог и автор международных бестселлеров. Клиенты Diwan, читающие английскую и французскую литературу, жадно поглощали его книги. Чтобы быть ближе к нашим покупателям, я сама прочитала одну из самых известных его серий, «Камень света», действие которой разворачивается на западном берегу Нила, где жили ремесленники, работавшие неподалеку над гробницами в Долине царей. Я была поражена тем, как подробно у него описаны все детали – что отличает его романы от творений менее осведомленных авторов – и как искусно он вплетает реальные исторические фигуры и события в свой вымышленный мир.

Чтобы узнать больше об истории своей страны, мне пришлось обратиться за помощью к французу, и это лишь подчеркивает малоприятный факт: за редким исключением, египтяне почти никогда не пишут романы, действие которых происходит в Древнем Египте. Есть какая-то двойная ирония в том, что колониализм сначала отрывает нас от нашего прошлого, а затем вынуждает обращаться к колонизаторам за информацией об этом самом прошлом. Европейцы изобрели египтологию, а потом стали учить ей египтян. Это как Служба древностей Египта – государственная программа, которую начали в середине XIX века якобы для того, чтобы контролировать торговлю египетскими артефактами. На самом деле она была продолжением неоколониализма: программой руководили французские ученые, и большинству египетских археологов просто даже не давали разрешения на раскопки в собственной стране. Возглавить эту программу уроженцу Египта впервые удалось только в 1950-х годах. Я увидела бюст Нефертити лишь во взрослом возрасте – в Новом музее Берлина. Британский музей, в котором находится Розеттский камень (и более 50 тысяч других древнеегипетских артефактов – самая большая коллекция за пределами Египта), до сих пор отказывается его репатриировать. Негодяи.

Чем больше я об этом думаю, тем чаще задаюсь вопросом: насколько наша зависимость от импортируемых знаний ограничивает наше воображение? Может, колонизированные культуры так привыкли быть в приниженном положении, что беспрекословно воспринимают знание как дар и даже не задумываются о его подлинности или о том, чтобы самим предлагать что-то взамен? Восточные писатели не пишут о западной истории так часто, как западные писатели пишут о восточной. Кто владеет прошлым: те, кто о нем повествует, или те, кто слушает это повествование? На писателях или на читателях лежит ответственность за то, чтобы заполнить бреши, оставленные колониальной разобщенностью?



– Не могу найти «Шампольона-египтянина» Кристиана Жака, – сказал мне однажды наш постоянный покупатель доктор Медхат[14], статный пожилой мужчина с рыжими волосами и голубыми глазами. – Он есть на складе? На полках его нет.

Он с растерянным видом снял с переносицы очки в коричневой роговой оправе. Его отчаянная настойчивость напомнила мне о том, с каким рвением я в двенадцать лет сама разыскивала новый детектив Агаты Кристи сразу после того, как закончила читать предыдущий. Я направилась к компьютерному терминалу возле кафе, зная, что, если я начну сама перепроверять полки, доктор Медхат будет оскорблен. Он пошел за мной со словами: «Вы бы сами почитали его книги». Я сосредоточенно смотрела в экран. Он воспринял мое молчание как признак интереса. «Читая о Древнем Египте, я так много узнаю о нашем современном Египте. Вы знали, что выражение \"изобретать колесо\" пошло от нас?» Я бросила на него скептический взгляд, и он с упоением продолжил: «Да-да, колесо было изобретено при одной из династий, затем технология была утрачена, и спустя несколько веков колесо было изобретено снова». Эта очаровательная история как-то не согласовывалась с моими (признаю, ограниченными) познаниями.

– А вам не кажется, что это не похоже на древних египтян? Они же маниакально все записывали. Все эти магические заклинания, завещания, медицинские процедуры и налоговые отчеты – писцы записывали все подряд. Мы точно унаследовали от них нашу любовь к бюрократии и мелочам, – ответила я.

– В чем-то вы правы, но с колесом, несомненно, все было так, как я говорил, – он опустил руки в карманы, словно стараясь сильнее упереться в землю и продемонстрировать твердость своей позиции. Потом он огляделся по сторонам, и его взгляд упал на ближайший стол с новинками, в том числе со сборником рассказов Али аль-Асуани «Дружественный огонь». Его приметная обложка, на которой стоящие рядком древние египтяне рассматривают канистру с инсектицидом, разожгла в докторе Медхате вовсе не дружественный огонь: – Какая наглость! Как он смеет оскорблять наше великое прошлое? Такое падение от grandeur[15] к decadence – c\'est trop[16]. – Он обошел столик кругом, взволнованный и раздосадованный.

– Мне кажется, доктор Асуани не имеет в виду ничего плохого. Он просто предлагает нам перестать греться в лучах нашего великого прошлого и задуматься о том, как нам улучшить свое настоящее. Мы стали жертвами собственной пирамидальной схемы: тешим себя идеей, что «мы построили пирамиды», и не замечаем, как вокруг осыпаются наши дома, – я одарила его своей самой обворожительной улыбкой. Отец учил меня, что можно сказать кому угодно что угодно, если сделать это с улыбкой. – Разве это нормально, что потомки людей, которые возвели пирамиды, живут в кирпичных монстрах, незаконно построенных на сельскохозяйственных землях и готовых вот-вот рухнуть?

– Но даже Платон считал, что по сравнению с египтянами греки были просто математиками-недоучками, – заявил он с удвоенным пылом.

– Спасибо, что обратились, доктор Медхат. Специалист по работе с клиентами позвонит вам, когда «Шампольон-египтянин» поступит в продажу, – с улыбкой завершила я наш разговор.

Этот диалог не выходил у меня из головы. Патриотизм и пристрастия доктора Медхата в чтении, казалось, только больше отдаляли его от того знания, к которому он стремился. А может, виной всему было его недовольство последними пятьюдесятью годами политического хаоса. Но история – это нечто живое и может толковаться по-разному. Так же как и литература. Важно понять, почему мы читаем, какое желание удовлетворяем с помощью чтения: уйти от реальности; установить связь с прошлым, которое было от нас скрыто; разжечь в себе националистическую гордость? Но еще важнее понимать, как мы читаем. Прозрение невозможно без чувства дискомфорта, а я сомневаюсь, что доктор Медхат способен принять хоть малейший дискомфорт.



Продолжая развивать отдел «Основы Египта», мы завезли книги о святых, монастырях, искусстве и цивилизации коптского периода. В этот период, продолжавшийся с III по VII века, в Египте произошел сдвиг от древнеегипетских религиозных обрядов к коптскому христианству – конфессии, современные последователи которой составляют самую большую часть христианского населения страны. И при всем том эти книги вызвали ряд гнусных комментариев.

– Посетители жалуются, что у нас слишком много книг о коптах и мало о мусульманах, – сказал Хусам, один из нелюбимых мной сотрудников службы по работе с клиентами, в уголках губ которого при разговоре все время собирались капли слюны.

– Неважно, это посетители так считают или ты сам, мы все имеем право на собственное мнение. А мое мнение таково: «слишком много» – это по сравнению с чем? Христианство пришло в Египет в 33 году нашей эры. Слово «копт» происходит от греческого слова «египтянин». Древний Египет захватывали гиксосы, нубийцы, ливийцы, персы, греки и римляне. И копты, возможно, являются ближайшими потомками древних египтян. А что касается мусульман – напомни мне, когда ислам добрался до наших краев? – Я отошла от него в сторону, чтобы слегка остыть.

Я бы сказала ему и больше, но мы уже столько раз возвращались к этому разговору, что я знала: никакие аргументы тут не помогут. Хотя его замечание кажется безобидным, оно обнажает брешь в нашем культурном самосознании: стремление к исламской гегемонии, несущее в себе тотальное отрицание любых различий и самой истории. Мусульманское завоевание Египта состоялось около 640 года нашей эры под предводительством полководца Амра ибн аль-Аса. После нескольких лет осад и битв Египет пал, и началась постепенная, поддерживаемая новой государственной властью исламизация. Сначала была введена джизья – неподъемная дань, которой облагались те, кто отказывался принимать ислам. Дальше последовал язык: коптский и греческий (языки, на которых говорили во времена греческой и римской оккупаций Египта) были вытеснены арабским, который стал доминирующим средством общения, а позже – и национальным языком по закону. В 1919 году египетские революционеры использовали совместное изображение полумесяца и креста, чтобы продемонстрировать единство народа против британской колониальной оккупации. С 1923 по 1953 год на флаге Египта был изображен полумесяц с тремя пятиконечными звездами. Считалось, что полумесяц символизирует ислам, а три звезды – либо земли Египта, Нубии и Судана, либо три мирно сосуществующие религии: ислам, христианство и иудаизм. И все же такие люди, как Хусам, боятся меньшинств, исповедующих другие религии, хотя каждый десятый египтянин – копт.

Такое отношение задевает меня лично. Я выросла с верой в единство и солидарность. Моя мать была из коптов, а отец был мусульманином. Они преподносили нам историю как длинную цепочку взаимосвязанных событий и учили нас воспринимать арабский, французский и английский не как языки, исконно доминирующие в нашей стране, а как современные проявления многочисленных завоеваний, которые Египет претерпел за тысячи лет своего существования. Ничего личного, просто колониальное наследие. Но в последние десятилетия принятие различий и толерантность по отношению к другим вероисповеданиям, кажется, сходят на нет. И я задаюсь вопросом: не является ли толерантность навыком, которому человека нужно обучать, как чтению? Нам с Хинд он был привит с самого раннего детства. Но, возможно, другие были лишены этого преимущества.



Космополитичная история Каира и Александрии и значительное влияние на облик Египта его греческого, армянского, итальянского и французского населения – все это нашло свое отражение в отделе «Основы Египта». В книге «Человек в костюме из белой шагреневой кожи» Люсетт Ланьядо рассказывает историю своей еврейской семьи и ее последующего исхода из Египта в результате репрессий Насера против иностранцев, которые начались после 1956 года. «Абрикосы на Ниле: Мемуары с рецептами» Колетт Россан повествует о ее детстве в семье египетских евреев в Каире военных лет. Создавая в своих мемуарах «Олеандр, жакаранда: Восприятие детства» портрет Египта 1930–1940-х годов, Пенелопа Лайвли представляет читателю жизнь Каира глазами ребенка колонизаторов. Будучи британской девочкой, она восхищается свободой босоногих крестьянских детей – не понимая, что это лишь показатель их бедности. В хитросплетениях своих воспоминаний все эти писательницы воссоздают яркую картину египетской жизни тех лет, не предаваясь при этом ностальгии. Они приумножают – и усложняют – историю египетской нации. Я надеялась, что это многообразие взглядов поможет таким читателям, как Хусам, изменить (хотя бы немного) точку зрения, смириться с некоторым дискомфортом и выслушать кого-то другого.

А когда мы представляли ислам, то делали это в характерной для Diwan манере. Мы избегали религиозной полемики. Мы не продавали хадисы, изречения пророка, или тексты разных школ исламского права, которыми полнились все остальные книжные магазины. Вместо этого мы предлагали книги о маулидах – праздниках, приуроченных к дням рождения святых; суфизме; поэзии; каллиграфии; архитектуре; искусстве резьбы по дереву и изготовления ковров и керамики. Мы призывали самих себя и всех своих посетителей воспринимать историю как подвижную, изменчивую сущность, а не как безжизненную, линейную хронику событий. Мы олицетворяли и продвигали идею о том, что историю, сотканную из фрагментов, надо изучать по фрагментам.

Затем мы стали срывать плоды в более удаленных садах: обзавелись сборниками египетских пословиц и поговорок, названия которых представляли собой причудливые дословные переводы на английский популярных фразеологических выражений и идиом. Сын утки умеет плавать (The Son of A Duck is A Floater). Разгружай собственного осла (Unload Your Own Donkey). Абрикосы – завтра (Apricots Tomorrow). В том, как они преподносили эти проверенные временем истины, была какая-то обезоруживающая простота. Отобранные выражения были чем-то вроде народного архива, передающего мудрость из поколения в поколение. Они использовались в устной и письменной форме в разговорном арабском языке, а будучи опубликованными на английском, стали доступны более широкому кругу читателей. Вместе с тем эти книги были полны очаровательной непереводимости. Переход в другой язык сделал наши пословицы и поговорки шероховатыми, немного неловкими. Их содержание перестало восприниматься как нечто самоочевидное и как будто приобрело собственное значение.

Оценив созданный нами отдел, мы с Хинд и Нихал осознали, что в нем не хватает книг Нагиба Махфуза, лауреата Нобелевской премии и автора «Каирской трилогии». Когда романы Махфуза прибыли в магазин, Ахмад, прирожденный торговец и мой любимый продавец в Diwan – всегда очень опрятный, улыбчивый и схватывающий все на лету – стал расставлять их в алфавитном порядке. Я встала у него за спиной, наблюдая за работой. Не оборачиваясь и словно бы адресуя свой вопрос полкам, он поинтересовался, почему мы не поместили в этот отдел книги Юсуфа Идриса.

– Лично у меня, Ахмад, он один из любимых авторов. Он был одним из четырех арабских претендентов на Нобелевскую премию, но не получил ее.

– Почему?

– Денис Джонсон-Дэвис, ведущий переводчик арабской литературы того времени, говорил, что на французский и английский было переведено недостаточно много его произведений; другие же говорили, что он мастер рассказа, а шведы предпочитают романы.

– Это несправедливо.

– Моя тетя делает лучшую басбусу[17] на свете, но у Tseppas есть сеть магазинов, где они продают свою безликую продукцию. Дело не в справедливости, дело в доступности.

Ахмад согласно кивнул, зная, что разговор на этом закончен. (По правде говоря, басбуса моей тети – еще та гадость. Я позаимствовала эту аналогию у Зияда, одного из пяти соучредителей Diwan, который нередко использовал ее для того, чтобы заткнуть мне рот. Зияд – очень примечательная личность по целому ряду причин, в том числе и потому, что из всех моих знакомых он единственный, кто никогда не произнес ни одного бранного слова. Однажды я заключила с Хинд пари, что рано или поздно настанет день, когда его благовоспитанность даст трещину и он разразится потоком грязной брани. К счастью для меня, это пари бессрочное.)



Без переводов никуда. Доступ к переводной литературе питает и укрепляет воображение. И еще важнее перевод для тех авторов, кто пишет не на английском языке и надеется попасть в мейнстрим, таких как Юсуф Идрис и Нагиб Махфуз. Считается, что Денис Джонсон-Дэвис, например, спас от гибели и забвения рассказы Алифы Рифат. Но я не раз была свидетельницей тому, как из-за плохих переводов книги были обречены на бессрочное пребывание в языковом чистилище.

Вопрос Ахмада о том, почему на полках не представлен Идрис, помог мне прояснить для себя формат отдела «Основы Египта». Ассортимент должен постоянно меняться. Я стала воспринимать этот отдел как продолжение традиций своей собственной семьи. Мы привыкли жить в открытом доме: каждую пятницу все члены нашей семьи собираются на ланч и каждый раз мы поочередно приглашаем кого-то из друзей присоединиться к нашему столу. Я напомнила себе о том, что этот отдел, как и Diwan в целом, не может вместить все, что когда-либо было написано о Египте. Мы, как кубисты, предлагаем разные углы и точки зрения для рассмотрения одного и того же объекта. И подобранные нами книги дают читателям возможность выработать собственный литературный опыт; он становится результатом встречи писателя и читателя, а также исторического момента, в который произошло знакомство с текстом. Два разных читателя никогда не прочтут одну и ту же книгу одинаково.

Из экономических соображений мы заказали арабский бестселлер доктора Галяля Амина и его английский перевод – «Что же случилось с египтянами?». Я знала доктора Амина со студенческих времен, поскольку, учась в Американском университете Каира, ходила на его лекции. Я прекрасно помню его крепкую фигуру, оживленную жестикуляцию, стоящие торчком волосы на макушке и проницательный взгляд. Когда студенты задавали ему вопросы, он прижимал ко лбу кулак. Перемежая речь короткими смешками, он рассказывал нам о новейшей истории нашей страны и о том, как низко мы упали относительно своего древнего статуса строителей пирамид и пионеров математики, ирригации и астрономии. Чем более провокационным был его ответ, тем больше он веселился. После ошеломительного успеха своей первой книги он выпустил продолжение – «Что еще случилось с египтянами?».

Доктор Амин – даже после окончания университета я не могу называть его иначе, без упоминания ученой степени, – говорил, что Египет оказался на грани краха. Используя эклектичный набор рассказов, в том числе о телевидении, телефонной связи, традициях празднования дня рождения, цирке и железных дорогах, а также романтические истории, он рассматривал влияние на страну социально-экономических факторов. Когда он посетил Diwan после революции 2011 года, я сказала, что у меня есть название для новой книги его серии. Он с любопытством наклонился в мою сторону, подставив мне ухо. Я прошептала: «Какая еще фигня может случиться с египтянами?» Он запрокинул голову и расхохотался. Это была наша последняя встреча, в сентябре 2018 года его не стало.

В последней главе своей второй книги – эта глава называется «Этот мир и грядущий» – он цитирует слова, которые во времена его учебы в школе ему сказал отец, выдающийся академик, о том, как религия подпитывает культуру смирения и препятствует политическому и социальному прогрессу, убеждая людей надеяться на воздаяние после смерти. Возможно, одержимость древних египтян смертью имеет под собой те же основания? Наши предки строили пирамиды, призванные упокоить и восславить умерших. Они написали «Египетскую книгу мертвых» (общее название манускриптов с заклинаниями, которые должны были помочь душам в загробном мире). Современные египтяне уже не читают и не пишут о смерти с таким интересом и упоением, хотя и христианские, и мусульманские погребальные обычаи берут свое начало в древнеегипетских ритуалах. Везде присутствует один и тот же временной отрезок – сорок дней. У моих предков это было время, отведенное на первую фазу мумификации (дегидратацию). У мусульман и коптов наших дней сорок дней – это период траура, когда близкие родственницы покойного должны носить черное. На сороковой день они устраивают поминки. В XVII веке сорок дней – и отсюда пошло слово «карантин» – были сроком изоляции корабля, если у кого-то из находящихся на его борту подозревали чуму или другое заболевание.



На несколько полок ниже работ доктора Галяля посетители могли найти «Смерть на Ниле» Агаты Кристи – легендарный детективный роман, действие которого разворачивается в 1930-е годы между Каиром и Верхним Египтом. Детектив Эркюль Пуаро отправляется в роскошный круиз по Нилу. Одну из туристок, богатую американскую наследницу, убивают. Пуаро и его приятель полковник Рейс опрашивают других путешественников, у каждого из которых, кажется, есть достаточно веский мотив для этого преступления. Этот роман попал в отдел «Основы Египта» как гость, а не как член семьи. Детективные романы, как и фэнтези и научная фантастика, в отличие от других, более популярных жанров – художественной прозы, исторических и политических сочинений, биографий и поэзии, – не очень привлекали арабских читателей начала 2000-х годов. «Смерть на Ниле» была исключением. Она манила посетителей Diwan, ностальгирующих по экзотичному Египту 1930-х годов, о котором им рассказывали родители или бабушки с дедушками.

Ностальгия, живущая в сердцах очень многих египтян, помогает продавать книги. Мину вечно распекала меня за то, какие книги мы кладем в ее пакеты. За любовные романы, где облаченных в корсеты и кринолины дев неизменно вызволяли из беды атлетического вида герои. За руководства по самосовершенствованию. За пособия по романтическим знакомствам. Да вообще за любые книги, в которых ничего не говорилось о жестокости белых. И, естественно, она была противницей фотокниг, где египетские пейзажи были представлены такими чарующими и манящими, какими их когда-то видели колонизаторы. Как обычно, я игнорировала ее недовольство. Я выставляла в «Основах Египта» такие книги, как «Старинный Египет: Круиз по Нилу в золотой век путешествий» Алена Блоттьера, «Гранд-отели Египта» Эндрю Хамфри и его же следующая публикация, «На Ниле в золотой век путешествий», поскольку знала, что они будут продаваться. В этих сборниках перечислялись знаменитые туристы прошлого, которые путешествовали по Египту в конце XIX – начале XX века: Амелия Эдвардс, Редьярд Киплинг, Флоренс Найтингейл, Артур Конан Дойл, Жан Кокто, и рассказывалось о том, что они делали и где останавливались. Тысячи иностранцев ежегодно упаковывали свои фантазии и отплывали к египетским берегам, вливаясь в общество пропитавшегося западным влиянием египетского бомонда и европейцев, для которых Каир или Александрия уже стали родным домом. В Египте открывались магазины и рестораны, призванные соответствовать их избалованному вкусу. Они также делали фотографии: как ездят на верблюдах по пустыне, как мчатся в «Бугатти» у подножия пирамид, как попивают чай в отеле «Мена Хаус» или плывут по Нилу на небольшом судне – дахабее.

Но «Смерть на Ниле» – это гораздо больше, чем просто ностальгия. В детстве я брала романы Агаты Кристи в библиотеке собора Всех Святых. Когда я узнала, что она умерла десятью годами раньше, меня вдруг охватило безумное сожаление о том, что писатели не бессмертны. Я решила прочитать все, что она написала. С этого началась моя привычка собирать книги и создавать библиотеки. И «Смерть на Ниле» остается моим любимым романом Кристи. Он приносил мне безмерное удовлетворение. Учась в школе, где британское превосходство ощущалось на каждом шагу, я, как египтянка, гордилась тем, что Агата Кристи сочла Верхний Египет достойным местом действия для своего произведения. Мне было двенадцать. Чимаманде Нгози Адичи было всего девять, когда она, как я узнала позже, писала истории, в которых белые персонажи ели яблоки, пили имбирное пиво и играли в снегу – все это были элементы англоязычных текстов, которые она читала; и всего этого не было в ее нигерийской действительности. А спустя несколько десятков лет я услышала, как она с глубоким пониманием проблемы говорит об «опасности единой истории». Из-за того что я училась не на родном языке, я стала думать, что Египет и египтяне не могут существовать в литературе белых людей, потому что их литература не принадлежит нам, а наша не интересует их.



Туристы покупали в Diwan экземпляр «Смерти на Ниле» и часто начинали возбужденно рассказывать о том, что тоже планируют отправиться в круиз по Нилу. А потом сидели на веранде отеля «Катаракт», притворяясь, будто они Эркюль Пуаро и полковник Рейс. И прогуливались мимо номера люкс, в котором однажды остановилась Агата Кристи и который теперь носит ее имя. Я улыбалась при упоминании этих забавных «реконструкций», которые все они устраивают. Когда мы с Хинд были детьми, мама повезла нас примерно с той же целью в Асуан, знаменитый город на берегу Нила в южной части Египта: чтобы мы познакомились с нашим древним прошлым, лично к нему прикоснулись и прониклись гордостью за наше коллективное наследие. Позже я взяла дочерей, Зейн, которой тогда было десять, и Лейлу, которой было восемь, в такое же путешествие. Мы сидели в тени веранды отеля «Катаракт» и так же, как когда-то Агата Кристи, ее сыщики и бесчисленное множество туристов, любовались солнечными бликами на Ниле. Я рассказывала дочерям о том, что древние египтяне почитали солнце как триединство тепла, лучей и сущности. Кивая головами, девочки потягивали через трубочки лимонад. Я взяла бутылку «Золотой Сахары» с изображением ступенчатой пирамиды Саккара на этикетке и подлила напитка в свой стакан.

Затем я предложила посмотреть экранизацию «Смерти на Ниле». Я сама впервые увидела ее в середине 1980-х годов на нашем только что купленном видеомагнитофоне. Помню картонную обложку этой кассеты: Питер Устинов в роли Пуаро задумчиво смотрит вдаль, словно бы обрамленный мощной фигурой сфинкса, которая красуется у него за спиной. Остальной фон – попытка Голливуда представить самую суть Египта в упрощенном варианте: пирамида, паруса фелук на Ниле и колесный пароход «СС Мемнон» (построенный для Томаса Кука в 1904 году). По краю изображения располагались друг за другом лица остальных актеров: Бетт Дейвис, Мии Фэрроу, Анджелы Лэнсбери, Дэвида Нивена, Мэгги Смит, Сэма Уонамейкера. Ради этого фильма их всех привезли в Египет и поселили в отеле «Катаракт» – съемки проходили в пирамидах Гизы и храмах Луксора. Мои дочери никогда не слышали об этих голливудских звездах. Во мне сразу пробудилась та с детства знакомая неуверенность в значимости моей культуры – на этот раз как желание защитить голливудскую классику, которую я когда-то смотрела с родителями. Я достала телефон и стала искать этот фильм, одновременно пытаясь придумать, как бы заинтересовать им девочек.

– Танго здесь поставил Уэйн Слип, – восторженно заявила я.

– Что такое танго? – равнодушно спросила Зейн.

– Кто такой Уэйн Слип? – таким же тоном спросила Лейла.

– Актеров начинали гримировать в четыре утра, чтобы не снимать в середине дня, когда температура поднималась до 54 градусов.

Тишина.

– Хотя фильм снимали в 1970-х, его старались сделать в духе 1930-х годов.

– Мам, не обижайся, но, может, что-нибудь современное посмотрим? С Ларой Крофт, например?

– Да ну вас и вашу Лару Крофт, – огрызнулась я, понимая, что дело безнадежное.

Возможно, интернет дал им мобильность, которая сделала вопросы принадлежности к какой-либо культуре и осознания ее ценности неактуальными. Они относятся к поколению, которому не пришлось столкнуться с политикой культурной диффамации и иерархии. Их мир существует только в настоящем, их не гнетет груз прошлого. Их жизнь выглядит четкой, ясной: оцифрованная и отфильтрованная, да еще их всегда опекают.



Наша Diwan соответствовала глобалистскому духу моих дочерей. Большинство англоязычных книг, которые мы продавали, приезжали к нам из дальних стран – этакими туристами, решившими уже не возвращаться домой. Мы заказывали их из Великобритании и Америки через сложную сеть международных торговых представителей. Эти представители свозили их в хранилище, а когда у нас набиралось количество, которое рентабельно перевозить, мы отправляли их по воде и воздуху либо в аэропорт Каира, либо в александрийский порт. Там, при прохождении таможни и цензуры, они впервые сталкивались с нашей волокитой, бюрократическими препонами и крючкотворством. Затем сотни коробок прибывали на склад Diwan, где их вскрывали, а содержимое снабжали радиочастотными метками (для защиты от воровства), штрихкодами и ценниками. На импортные книги приходилось устанавливать гораздо более внушительные цены, чем на подобную местную продукцию – арабские книги, изданные в Египте. Среднестатистический египетский роман в начале 2000-х годов стоил 20 египетских фунтов, в то время как розничная цена книги «Смерть на Ниле» была 8,99 доллара и она продавалась за 44 египетских фунта, а после девальвации нашей валюты в ноябре 2016 года – аж за 162 египетских фунта. С каждой такой поставкой становилось все больше электронных писем, переговоров и споров о скидках, ценах-нетто и недопоставках – когда товара приезжало меньше, чем указано в счете-фактуре. Но еще большим испытанием была непомерная продолжительность цикла поставки: прежде чем заказанные книги попадали на уютные полки Diwan, приходилось ждать от четырех недель до четырех месяцев.

Когда эти книги наконец приезжали к нам, я принимала их, как усталых путников, в свои распростертые объятия. Я выставляла их на витрины в продуманных комбинациях, чтобы они словно вступали между собой в оживленную беседу. Книготорговля – это тоже своего рода диалог, и, как в любом диалоге, здесь есть те, кто его заводит, кто в нем участвует, кто его прерывает и кто просто молча слушает. Продавец книг – больше чем профессия. Здесь приходится быть и хранителем, и свахой, и изобретателем трендов, и их знатоком.



Чтение, возможно, сродни путешествию. Мы едем в дальние страны, чтобы узнать, чем они отличаются от наших. Анализируя впечатления от дороги, мы осознаем и систематизируем собственный жизненный опыт. Одно из моих любимых описаний Египта содержится в книге Вагиха Гали «Пиво в снукерном клубе». Действие этого романа, написанного на английском языке и опубликованного в 1964 году, разворачивается во времена правления Насера. Рэм, египетский рассказчик из привилегированного класса, возвращается из Англии в незнакомый и непонятный для него Египет. Рэм немного напоминает самого автора, покончившего с собой через пять лет после выхода книги. Первое время его роман превозносили как шедевр эмигрантской литературы, затем надолго забыли – и лишь спустя двадцать лет после того, как книга вышла из печати, ее все же переиздали. Как и другие книги в отделе «Основы Египта», «Пиво в снукерном клубе» размывает воображаемые нами границы между странами. Описывая свою страну по-английски, Гали не чувствует потребности объяснять читателю египетскую жизнь. Он обращается к чувствам, знакомым каждому: желанию быть «своим» и страху оказаться лишним.

Описание Вагихом Гали Египта, существовавшего до моего рождения, заставляет меня вспомнить те истории, которые мне в детстве рассказывала мама. Она описывала вечерние чаепития в «Гроппи» – главном ресторане Каира, чайной, кондитерской и гастрономе одновременно, где они с семьей летом угощались мороженым, а зимой – изысканными тортами. И в этом же ресторане Рэм, персонаж Гали, встречается с друзьями, чтобы выпить виски. И моя мама, и Рэм ездили на трамвае номер 15 от Замалека до пирамид – когда-то он ходил мимо домов «Балер» по улице Двадцать шестого июля, которая в те времена еще называлась улицей Фуада I. Мама перемещалась по Каиру на автобусе или трамвае и ездила в другие города на поездах. Во всех них были вагоны первого и второго класса – в соответствии с классовым делением общества. В наши дни общественным транспортом пользуются только те, кто не может позволить себе такое необходимое удобство, как собственная машина.

В наших англоязычных отделах было два основных типа бестселлеров: новинки, о которых мы узнавали из The New York Times или лондонской The Sunday Times, и проверенная временем классика, в большинстве своем имеющая некоторое отношение к Египту, – вроде «Смерти на Ниле» или «Пива в снукерном клубе». Эти книги покупали даже мои местные клиенты – они словно пытались увидеть в них себя, даже пусть глазами западных писателей. Я могу это понять. Я горжусь тем, что Египет получил международное признание. Но у этой гордости есть горький привкус. Когда знание родного языка подавляется годами обучения на английском или французском, расслышать отголоски египетского духа – нашей надежды на возрождение и воздаяние – удается только в чужих словах.

«Основы Египта» был всего лишь небольшим отделом, который поднимал вопросы, но не утверждал, что может дать на них ответ. Я собирала в одном месте разные образы моего дома и сама пыталась в них что-то найти. Наша эклектичная подборка сводила колонизаторов с колонизированными, историков с романистами, местных с посторонними. Противоборствующие реальности существовали бок о бок друг с другом в противоборствующих Египтах: экстремальный консерватизм – с лишенным корней либерализмом, вопиющая бедность – с еще более вопиющим богатством, – так всегда было, и так будет всегда. В моих воспоминаниях, как и на улицах Каира, прошлое никогда полностью не вытесняется настоящим, и они не сливаются в одно целое. Как вечно препирающиеся соседи, они с упоением сосуществуют в дружном разногласии.

Глава 3. Кулинария



Хотя кулинарным книгам у нас была отведена всего лишь одна стена в кафе, в наших жизнях они играли куда более значимую роль, чем предполагало их скромное положение. Чтобы создать английский кулинарный отдел (арабским заведовала Хинд), я решила обратиться за помощью к родным и друзьям. Я разузнала об их фаворитах: Джулии Чайлд, Мэри Берри, Найджеле Лоусон, Джейми Оливере, Босоногой графине, Мадхур Джаффри и Кене Хоме. Редким исключением оказались «Кулинарная книга Momo» и серия «River Café» – свидетельства некоторого спада интереса к звездным шеф-поварам и перехода к более разноликим ресторанным брендам. Моя мать пришла в ужас от того, что в списке не обнаружилось «Гастрономической энциклопедии Ларусс». Хотя идея показалась мне сомнительной, я все же ликвидировала это упущение – и, к моему удивлению, оказалось, что эта книга пользуется стабильным спросом, несмотря на ее чересчур строгие, не терпящие отклонений инструкции. Добившись соразмерного представления разных вкусов, стилей и направлений, я решила попытаться разбавить эту подборку канонических трудов какими-нибудь местными наименованиями.

Когда я начала изучать ближневосточную и египетскую кулинарию, то узнала о королеве нашего региона – Клаудии Роден. Клаудия, уроженка Египта, начала свою карьеру с «Книги о ближневосточной еде» – и с тех пор никому не уступала свой престол. Ее единоличная власть над всей нашей кухней отразилась в названиях ее книг: от «Клаудия Роден – ваш гид по средиземноморской кухне» и «Клаудия Роден: Средиземноморская кухня \"для чайников\"» до более поэтичного «Тамаринд и шафран: Любимые рецепты Ближнего Востока». Хотя некоторые египтяне были рады считать ее нашим кулинарным послом, она ни разу не посвятила целую книгу исключительно египетской кухне. Напротив, она смешала все страны региона в один многонациональный «таджин»[18].

Мне удалось найти только одну специализированную книгу о египетской кухне на английском языке – «Египетская кухня: Практическое руководство» Самии Абд ан-Нур, опубликованную в 1985 году. Вместе с тем кулинария начала проникать в другие жанры, например в мемуары и биографии – начиная с книги «Абрикосы на Ниле» Колетт Россан, выставленной в отделе «Основы Египта». Мне были знакомы вкусы и запахи детства Россан, я узнавала их на ее страницах. Она породила во мне желание отыскать другие частные кулинарные истории. В 2005 году на наши полки попала книга Магды Мехдави «Кухня моей бабушки-египтянки». Помимо семейных рецептов и устных преданий, в ней содержались описания винодельческих технологий древних египтян, культурологические пояснения и анекдоты, а также меню для конкретных праздников и торжеств.

Праздники характеризуются тем, что в этот день принято ставить на стол. Шам ан-насим (буквально «вдыхание аромата ветра»), который египтяне отмечают с 2700 года до нашей эры, знаменует приход весны. Мы устраиваем пикники, едим фасих, рингу[19], яйца и зеленый лук. Этот праздник всегда приходится на следующий день после коптской Пасхи, но отмечается всеми египтянами вне зависимости от их вероисповедания. Во время праздника Ид аль-адха[20] мусульмане вспоминают о готовности пророка Ибрахима[21] принести своего сына в жертву по воле Бога, который позже даровал Ибрахиму барана, чтобы пророк принес его в жертву вместо сына. На рассвете, после праздничной молитвы, мусульмане по всему Египту закалывают баранов и делят их мясо на три части: одну – для семьи, другую – для друзей и родных и третью – для бедных.

Хотя наша кухня неотделима от нашей культуры, мне по-прежнему никак не удавалось найти египетские поваренные книги. Разочарованная столь скудными результатами своих поисков, я спросила свою мать – которая всегда готовила так, что пальчики оближешь, – как она осваивала кулинарное искусство.

– Я наблюдала, как готовит твой отец. У него были свои коронные блюда: ножка ягненка с корицей и можжевельником, маринованными огурцами и репой, его фуль[22] с тхиной. А еще, конечно, у меня была Фатма.

– Но когда ты только выходила замуж…

– У меня была всего одна поваренная книга – книга аблы Назыры. Она была в приданом у каждой невесты, в том числе у всех моих подруг, – сказала она. – Одна моя подруга все по ней готовила, но утверждала, будто этой книги у нее вообще нет. А другая придумала еще такую хитрость: когда я просила ее поделиться рецептом, она все мне подробно рассказывала, но, как я потом поняла, каждый раз не упоминала какой-нибудь важный ингредиент, чтобы ни у кого блюда не получались так же хорошо, как у нее.

– Какая умная.

– Была, пока ее не раскусили, – парировала мама.



Назыру Николу, чья фамилия по-арабски произносится как «Наула», целые поколения египетских и арабских женщин любовно называют абла Назыра. Ее книга «Усуль ат-тухи», или «Основы готовки», была первой арабской энциклопедией рецептов. Назыра Никола училась в Колледже домоводства в Каире. В 1926 году министерство образования отобрало ее в числе других студентов с наилучшими результатами для продолжения обучения за рубежом. Вопреки существующим традициям, по которым женщине было положено оставаться дома, ее семья позволила ей поехать в Глостерширский домоводческий колледж, где она в течение трех лет изучала кулинарное искусство и вышивание. Вернувшись в Египет, она стала преподавать в средней школе для девочек, а позже была назначена генеральным инспектором министерства образования. Ее знаменитая книга «Основы готовки», написанная в соавторстве с Бахией Осман, появилась на свет благодаря конкурсу на лучший учебник кулинарии, объявленному министерством образования. Впервые опубликованный в 1953 году, он стал самой главной поваренной книгой всего арабского мира, выдержал множество переизданий и модернизаций и пополнился целым рядом дополнительных глав, рассказывающих о новых рецептах и стилях приготовления блюд.

С 1940-х годов голос аблы Назыры регулярно звучал на египетском радио. В 1941–1952 годах она стала соавтором шести учебников. В 1973 году ее заслуги в области женского образования были отмечены медалью, которую она получила на церемонии, приуроченной к столетнему юбилею со дня открытия первой государственной школы для девочек в 1873 году. К 1992 году, когда абла Назыра скончалась в возрасте девяноста лет, несколько поколений соотечественников практически считали ее членом семьи.

Хинд выставила главный труд аблы Назыры в своем кулинарном отделе. Пышный слог этой книги, написанной на классическом арабском языке, только изредка оттеняли ненавязчивые иллюстрации. Я проштудировала массу списков и баз данных в поисках англоязычного издания, но его не существовало. Тогда я попросила Амира, ассистента Хинд (и впоследствии нашего закупщика), поискать по местным издательствам – в надежде на то, что кто-нибудь все-таки ее перевел. В мире арабского книгопечатания начала 2000-х годов базы данных были чем-то вроде мифических джиннов: мы все слышали о них и с радостью бы с ними ознакомились, но очень сомневались в их существовании.

– Это для Diwan или лично для тебя? – озадаченно поинтересовался Амир.

– И для Diwan, и для меня. А что?

– Не могу представить тебя в переднике у плиты, йа устаза[23].

Он был прав. На том этапе моей жизни весь мой кулинарный репертуар сводился к вареным яйцам и яичнице, а выпечка вызывала не меньший стресс, чем визит налогового инспектора. Номер Один, американец, делал бесподобную лазанью. Когда мы поженились, его мать – жительница Южной Каролины, страстная гольфистка, президент садоводческого клуба – сделала мне подарок, который должен был, по ее мнению, «исправить» меня: «Кулинарная библия». Я не знала, как отреагировать на надпись, сделанную ее чрезвычайно аккуратным почерком на внутренней стороне обложки в красно-белую клетку: «Путь к сердцу мужчины лежит через желудок». Я не стала говорить ей, что предпочитаю другой маршрут. Вместо этого я пошутила над тем, что в ее представлении я прямо «ангел в доме»[24]: в милом передничке из, быть может, английского кружева или клетчатого хлопка и с красиво уложенными кудрями на голове. Я поборола в себе желание произнести эту тираду, церемонно склонив голову набок.

В 1999 году, когда мы с Номером Один были женаты уже три года, Хинд вернулась из Лондона с экземпляром только что опубликованной книги Джейми Оливера (знала бы я, сколько ужаса мне придется пережить после открытия Diwan из-за метафорической наготы этого самого повара). Таких книг – англоязычных, несерьезных, фривольных – в существующих в Каире книжных магазинах не было. До Diwan считалось, что у нас они продаваться не будут. И они, собственно, не продавались. Джейми Оливер ворвался в мою жизнь, буквально сбив меня с ног своими цветастыми рубашками и мальчишеским энтузиазмом, с которым он поливал блюда бальзамическим уксусом или сдабривал куском рикотты. Он отказался от четких мер вроде литров и чайных ложек в пользу щепоток, пучков и пригоршней. И даровал мне уверенность в том, что я могу прийти на кухню и почувствовать себя там хозяйкой – чего я даже представить себе не могла, пока жила в родительском доме.



В детстве у нас с Хинд была няня по имени Фатма. Женщина с диабетом, диктаторскими замашками, рьяно приверженная традициям и добрая. Она жила в каирском квартале аль-Матария, между богатым Гелиополисом и кварталом аль-Марг, на границе с провинцией аль-Кальюбия. Но в течение рабочего дня ее обителью была наша кухня. Как-то раз мы с Хинд пришли к ней в гости и играли с ее сыном в футбол на крыше их скромного многоквартирного дома. После, когда Фатма посадила нас обедать кофтой[25], я попросила кетчуп, а ее муж спросил, что это такое. Дороги, ведущие к их дому, были немощеными, но широкими и чистыми – улицы Каира тогда еще не пали жертвой безумной перенаселенности и отсутствия основных городских служб. Различия в нашем уровне жизни еще не были столь разительными. Сейчас очень мало какие родители позволят своим детям играть с отпрысками прислуги. Различий стало больше, чем сходств.

Когда мы с Хинд подросли и перестали нуждаться в няне, Фатма стала нашей поварихой – и некоторые ее качества стали выглядеть как-то устрашающе. Моя мама обучала ее готовить определенный набор блюд, пока та не достигла уровня профи. Отец порой вторгался в кухню и стряпал что-нибудь свое коронное. Но главным его занятием была закупка ингредиентов. Все свое детство я ходила с родителями по разным ларькам на улице Двадцать шестого июля. Наши скромные беседы с их владельцами и другими покупателями перерастали в долгие личные взаимоотношения. Отец покупал мясо у мясника Болбола, который, кажется, состоял в родстве с торговцем рыбой Фаресом, державшим соседнюю лавку. Болбол – это, как правило, уменьшительно-ласкательное от имени Набиль, хотя я так и не узнала, как его звали на самом деле. Он мог поддержать разговор на французском, английском, немецком, итальянском и испанском. Ходили слухи, что у него была вилла на юге Франции. Они всегда здоровались друг с другом: Болбол приветствовал отца как короля, а отец в ответ называл его «баша»[26]. Отец заходил за прилавок и начинал сам перебирать куски мяса, не обращая внимания на то, что манжеты его рубашки ручной работы пачкаются в крови. О мясе они говорили на своем жаргоне. «Чтобы без письмён», – требовал отец: это означало, что все прожилки нужно срезать. Болбол понимающе улыбался. Когда он принимался за работу, отец вставал рядом и, глядя ему через плечо, следил за тем, как тот очищает кусок мяса. Он категорически отказывался передать эту функцию матери, которая бы просто позвонила Болболу и попросила его доставить к нам домой конкретные куски по списку. Отец с недоверием относился к мясу, которое не отобрал лично. Он еще мог смириться с тем, что мать заказывает по телефону фрукты и овощи, но и это было ему не по душе: время от времени он ворчал на нее за то, что она не выбирает их сама. Оглядываясь назад, я понимаю, что отец был первым требовательным покупателем в моей жизни – тем человеком, который научил меня настаивать на своем, торговаться и спорить с поставщиками, не переходя на оскорбления.

Пройдясь по магазинам, отец приносил покупки Фатме, которая готовила для нашей семьи не одно десятилетие. Когда ее муж умер, а сын женился, она отдала ему дом, а сама переехала к нам, навечно укрепившись тем самым в статусе члена нашей семьи. Сын приходил ее навещать, обедал за нашим кухонным столом и забирал ее зарплату. Брат Фатмы работал у наших родителей шофером. Как и Фатма, он был безграмотным. Но, в отличие от нее, он курил гашиш. Когда у Фатмы упало зрение, родители предложили, чтобы Амм Башир, наш софраджи (помощник по хозяйству, который занимается всякими общими вопросами), готовил под ее руководством.

Нубиец Амм Башир был низеньким и сгорбленным мужчиной с седой изморозью волос на голове. Он запомнился мне старым, побитым жизнью человеком, который, прежде чем поставить посуду в мойку, выливал себе в рот последние капельки алкоголя из всех стаканов. У него было четыре сына; хворая мать, которая все обещала уйти из его жизни и никак не уходила; жена-тиранка и столько внуков, что он сам не мог их сосчитать. Фатма поручила ему подготовительные работы: мытье и нарезку продуктов. Мама была поражена ее умением подчинять других своей воле. Отец любил готовить и вообще быть на кухне. Фатма, понимая, что здесь источник ее власти, защищала это пространство как крепость. Мама и Амм Бешир, оба склонные вести себя тихо и мирно, никак не участвовали в этом конфликте, пока он не разрешился сам собой. Когда Фатма умерла, отец стал гонять Амм Бешира так же, как это делала она. Когда не стало отца, главной по раздаче приказов стала мама. Хотя мы с Хинд ничего не знали об этой семейной иерархии, все свое детство мы инстинктивно избегали кухни. Хинд, которая унаследовала отцовскую любовь к готовке и терпение и упорство нашей мамы, вернулась на кухню, когда ей было уже за сорок, – в качестве ученицы школы Cordon Bleu в Лондоне.



Примерно в середине 2000-х годов на смену кухаркам и бабушкам пришли именитые шеф-повара, звезды только что проклюнувшихся в Египте спутниковых телеканалов. Эти повара наплодили целые горы кулинарных книг, написанных неформальным языком и пестрящих красивыми постановочными фотографиями. В результате отдел арабской кулинарии Хинд стал напоминать мой английский. Читатели полагали, что эти знаменитые повара всемогущи, и беспрекословно доверяли их квалификации. На фотографиях, как и в своих кулинарных шоу, все повара-мужчины позировали на профессиональной кухне в toque blanche[27] и белом двубортном пиджаке. На женщинах-поварихах униформы не было: их, как правило, снимали с роскошной укладкой, сильно накрашенными и с наклоненной набок головой – этот жест был призван передать атмосферу семейного уюта. Интересно, что, поскольку их передачи шли по спутниковым каналам, они постепенно включали в свой репертуар местные блюда, дабы заинтересовать более широкую аудиторию, – точно так же, как несколько десятков лет назад делала Клаудия Роден в своих кулинарных книгах.

Потом в Каире и в Diwan появились первые кулинарные книги египетских ресторанов – это событие заставило себя долго ждать, поскольку центральное место в нашей кулинарной культуре по-прежнему занимала домашняя кухня. Но в 2013 году ресторан, расположенный в одном квартале от Diwan, собрал свои рецепты в книге «Аутентичная египетская кухня на столике Абу ас-Саида». А на следующий год вышла «Поваренная книга Каира: Рецепты Ближнего Востока, вдохновленные уличной едой Каира». Их не перевели на арабский, потому что целевой аудиторией был вовсе не местный книжный рынок. Но англоговорящие египтяне все равно покупали их из чувства гордости и, как мне кажется, движимые сочетанием национализма и нарциссизма. На международной арене эти книги удачно вписывались в бурно развивающийся тренд «фьюжн-кухни», направленный на коммерциализацию и комбинацию местных блюд для вывода их на мировой рынок.



Кулинарный отдел Diwan отражал простую истину, которую я поняла за годы общения с Фатмой, родителями и Хинд: в Египте пища – это гораздо больше, чем то, что мы едим. На нашей офисной кухне сотрудники, объединенные в группки в зависимости от своего статуса и воспитания, завтракали вместе и скидывались на совместно выбранные продукты: хлеб, сыр, оливки, сэндвичи с фулем и таамией[28]. Они шутили: «Лома ханейя ткафи мейя» – «Доброго куска хватит, чтобы накормить сто человек».



Древние египтяне хоронили мертвых с едой, чтобы им было чем питаться в загробном мире, и высокопоставленные чиновники уходили в мир иной с особенно богатым запасом провизии.



В 1977 году режим Садата отменил субсидии на основные продукты питания – за этим тут же последовал хлебный бунт: египтяне вышли на улицы, выражая свой протест. Правительство тут же вернуло субсидии.

_______

Еда объединяет семьи: кульминация священного месяца Рамадан – это трапеза с родными и близкими на заходе солнца, знаменующая конец поста. Перед ее завершением гости желают хозяевам еще много еды в будущем: «Софра дайма!»[29] А хозяева отвечают пожеланием долгих лет жизни: «Дамит хайатик!»[30]



Еда укрепляет или разрушает супружеское счастье: вопрос о том, где проводить традиционный пятничный обед, с родственниками жены или мужа, – извечная почва для семейных конфликтов. У Нихал было такое определение для несовместимых пар: они выросли за разными обеденными столами.



Когда мой отец умер, друзья и родственники, как того требует традиция, приготовили обед на поминки после похорон. На следующий день после смерти отца Болбол прислал нам в дань уважения такой кусок мяса, какой он всегда требовал: «без письмён».



Еда, повара и трапезы – одни из главных тем египетских пословиц и поговорок, которые веками служили основным средством передачи опыта прошлых поколений. О том, что пуганая ворона куста боится: кто обжег язык супом, будет дуть и на йогурт. О том, что в гостеприимстве важнее всего дружеское отношение: предложенная с любовью луковица не хуже бараньей ножки. О карме: кто готовит отравленную еду, сам ее отведает. О том, что лучшая защита – это нападение: съешь его на обед, пока он не съел тебя на ужин. О том, как важен теплый прием: сердечное приветствие лучше обеда. О том, кто забывает о чужой доброте: ест и отрицает это.

_______

Рецепты передавались так же, как расхожие пословицы, – из уст в уста. Когда прошлые поколения ушли в мир иной, а молодые отказались перенимать кулинарные традиции, эти рецепты были забыты. Те немногие женщины, кому посчастливилось записать все то, что они знали, почти не выходили за пределы своей ниши. Та же абла Назыра с ее «Основами готовки». Ее влияние на последующие поколения изменило всю индустрию кулинарии, но о нем редко кто упоминает. Почему-то ее слова, ее наследие по-прежнему не выходят за пределы домашней кухни и остаются поддержкой для домохозяек, которых не пугает сложность и трудоемкость ее рецептов.

Фатма была безграмотной и учила рецепты наизусть. Она не пользовалась никакими мерными стаканчиками, полагаясь исключительно на собственные ощущения. Ее власть над нашей кухней и нашим домом держалась на том, что ее знания были для нас недостижимы. Подруга моей матери не скрывала никаких деталей, но утаивала какой-нибудь один ингредиент, чтобы никто не смог посягнуть на ее владычество. Оба этих умолчания связаны с властью: с желанием ее заполучить, удержать и защитить. И когда в стране существует такая тенденция к цензуре и такая страсть к секретности, в таких умолчаниях есть особая ирония; это отчасти даже выглядит саботажем: то, что не записано, нельзя уничтожить.



Из-за кулинарной же книги я оказалась в цензурном комитете. Раскаленным воскресным утром лета 2004 года, когда я считала себя начитанным, но не очень хорошо ориентирующимся в окружающей действительности человеком, мне позвонили встревоженные экспедиторы. За два года существования Diwan мы уже сталкивались с такими ситуациями, дойти до которых в относительно лояльном деле книготорговли, как нам казалось, вообще невозможно. В процессе создания Diwan мы с Хинд и Нихал многое переосмыслили. Иммигрировав в страну бизнеса, мы быстро осознали, что, если мы хотим сохранить Diwan, нам придется адаптироваться к этому новому миру. Мы все понимали свою зависимость от общей экосистемы взаимопомощи и влияния. Это было особенно важно в таких чужих для нас областях, как бизнес, бюрократия и государственный аппарат, – при взаимодействии со структурами, с которыми нам пришлось очень близко познакомиться.