– Детишек ей Бог не дал. И обидели ее еще… Сами, наверное, знаете.
Покровский кивнул, это речь шла о лагерях за просто так.
– Но она не озлобилась, не отвернулась.
– Вообще о ней говорят как о человеке очень нелюдимом.
– Может, эти нелюдимые сами, которые так говорят… – возразила Малафеева.
– Она одна всегда приходила?
– Храм не кабак. Чаще одна, конечно, коли детишек и внучат нету. Приходила как-то с сослуживицей, а еще несколько раз была с подругой… Вот имени сейчас не упомню. Представительная дама.
Ага! «Величественная» – так соседка на Красноармейской подругу Кроевской назвала.
А где величие с представительностью, там и ценности с преступлениями.
– Представительная? Что это значит?
– Видно, при средствах. Зимой была в шубе. Мирское… А они ведь там познакомились, я вспомнила.
– Где? – не понял Покровский, но тут же понял. – А, ясно. А как ее звали – совсем не упомните? Может вспомните?
– Нет, не помню. Но она говорила, что прихожанка Живоначальной Троицы.
– И… – Покровский не сразу сообразил, что это значит.
А значило это, что подруга Варвары Сергеевны живет, вероятно, близ метро «Университет».
Вот это и называется «с божьей помощью»!
Об иконах никаких не говорила? Что у нее, например, ценная икона есть? Нет, такого не помнит свечница.
Зато напоследок то ли вспомнила, то ли померещилось, что вспомнила (сама так и определила статус своего сообщения), что имя у подруги Варвары Сергеевны было простое… Возможно даже тоже Варвара! Но может и ошибаться.
Суббота сегодня. В почтовых отделениях нет, наверное, начальства, или оно до середины дня. Ладно, оперативность не надо путать с суетой, подождут почтовые отделения вокруг «Университета» до понедельника.
Сначала у Покровского был план после церкви нагрянуть в квартиру тринадцать, задать Бадаеву невзначай вопрос, что он делал поздним вечером девятнадцатого мая на месте грядущего убийства Нины Ивановны Ширшиковой. Имени-фамилии жертвы Бадаеву знать было неоткуда, конечно. Вот заодно и узнает. Но Семшов-Сенцов сообщил, что Бадаев придет на игру на «Динамо». Из Хабаровска привезли армейского ветерана, Бадаев к нему приставлен. Ветеран захотел на матч вечных бело-голубых конкурентов, которым он сам незадолго до войны как-то положил две плюхи. Хорошо. Гораздо невзначайнее и, возможно, эффективнее выйдет встретить Бадаева на стадионе.
Так что можно сейчас немножко прогуляться, навести порядок в мозгах. Посмотрел на стенде газету: извержение вулкана на Камчатке, новые отряды москвичей на БАМе, в выставочном зале Союза художников выставлена живопись космонавта А. Леонова (всюду протискиваются покорители бездн!), в МГУ завершилась конференция по миграции птиц, синоптики обещают в столице температурный рекорд (хочется верить, что как всегда облажаются), кондитерско-булочный комбинат «Черемушки» приступил к выпуску нового торта со сладким названием «Чародейка» (хотя чары бывают и горькими), юная советская певица А. Пугачева (Покровский еще не слышал такую) триумфально выступила на «Золотом Орфее», в Новгороде лоси упали в колодец, сельчане их вытащили, требуем освободить также и Л. Корвалана. Заглянул в футуристическое кафе «Сокол», но выходное утро, кафешка полна похмелянтов. Буфетчица та самая, что так мило ворковала с ним всего полторы недели назад, сейчас просто мазнула взглядом по лицу, запурханная.
– Ты не налегай, не налегай! – занята усмирением завсегдатаев.
Ладно, обойдемся.
Чернокожему парню автомат не дал газводы, парень саданул механизм ногой, вода полилась. Значит, наш, москвич, дите фестиваля, пятьсот человек их в столице. Был бы из Лумумбы, вряд ли стал бы ногой.
Вот и знакомые: майор Михаил Никифорович и гидропроектировщик Птушко прогуливаются, высматривают кавказцев. Не очень-то и высматривают, а разговаривают и даже хохочут.
– Вы чего хохочете-то?
– О, товарищ капитан, здравия желаю!
– Я сутки, наверное, уже находил, если в часах считать, – виновато сказал гидропроектировщик. – Только на Ленинградском рынке был шесть раз, от «Аэропорта» до «Сокола» раз двадцать прошелся. Нету его!
– А что смешного-то, поделитесь, я люблю смешное.
– Да он стишок мне рассказал районный, я такого не слышал, – Михаил Никифорович снова засмеялся. Похоже, начал сегодня раньше шести.
– Районный?
– Продекламируй! – майор подтолкнул Птушко.
– У метро у «Сокола» дочку мать укокола, – продекламировал, смущаясь, Птушко. – Это у нас на конкурсе самодеятельности пели.
– Отлично, – сказал Покровский. – На плакат надо!
– Точно! – майор захохотал.
– Только я не запомнил сразу – дочка мать или дочку мать?
– Вообще, и так можно, и эдак, – сказал гидропроектировщик. – Кому как нравится.
Хороший стих, жизненный. И так можно, и эдак.
Другой стишок сам Михаил Никифорович рассказал.
– У метро «Аэропорт» бабка делала аборт. От самого «Сокола» доплелась-дотопала!
Тоже неплохо!
– Доско́кала можно, – сказал Покровский. – Доплелась-доско́кала.
Все расхохотались.
От «Сокола» путь Покровского лежал к «Электронике» на Беговую, в район концентрации фарцовщиков. Проехал по Ленинградке на троллейбусе – довольно плотно набито, детей полно, следуют, возможно, на стадион Юных пионеров. Желающие усвистать на комфортабельном автобусе-экспрессе с нового аэровокзала в московские аэропорты заходят у метро «Аэропорт». Там не очень далеко до аэровокзала, километра полтора, но с чемоданами не попрешься. Ехать две остановки, отлетающие впихиваются в трамвай или троллейбус, многие наивно пытаются преодолеть их бесплатно – две-то, думают, как-нибудь. Но контролеры, конечно, тут как тут. Покровский пронаблюдал в окно за наказанием деревенской четы: она сухонькая, маленькая, в платочке, костерит не слышно какими словами, но явно почем зря большого своего густобородого спутника жизни, а он виновато разматывает узел, достает штраф. В два рубля на двоих им обошлись два перегона троллейбуса. Контролеры крепкие, безразличные, с лицами голубоватого оттенка, похожи на ходячих утопленников.
В припаркованном наискосок от комиссионки газике «Аварийная служба» располагался штаб операции. Обсудили еще раз все детали. Можно было влегкую взять фарцовщика на продаже, но Покровский решил усложнить, спровоцировать Перевалова кинуть Мишу. Фридман заметно нервничал, слишком часто закуривал у приоткрытого окошка. Солнце палило. И покупателей, и продавцов меньше обычного. Может быть, Гена Перевалов и не явится сегодня.
Гога Пирамидин рассказал, что поиски чувака, болтавшего о кирпиче с балкона, успехом пока не увенчались. Многие говорят, что вроде есть тут такой новый хрен, ходит понтуется, но на хвост пока сесть не удалось. Только начали плотную работу с подучетным элементом, как свой форс-мажор приключился, поножовщина между цыганами и конюхами ипподрома. Не до кирпича вчера было местным ментам.
– Клиент! – перебил сам себя Гога Пирамидин, сидевший на переднем сидении рядом с водителем.
Гена Перевалов с помпой, на красной «Яве» – сбросил скорость, подрулил гордо, как яхта. Туфли-плетенки, светлые легкие брюки, гавайская пестрая рубаха, на голове соломенная шляпа, пижонские микроусики. Одному отбил пять, другого покровительственно по плечу шлепнул, отошли в сторону, закурили, болтают о чем-то. Тополя дают пух уже несколько дней, пока больше по воздуху носятся серые клубочки, но вот здесь на тротуаре они уже сбились и в пуховую дорожку.
Перевалов словно мысли Покровского прочел, попросил у товарища спички, поджег, бросил. Сгусток огня побежал вдоль бордюра, покатился, как маленькая шаровая молния, в знойном воздухе огонь бледно-рыжий, призрачный.
– Дерзай, – сказал Покровский Фридману.
Фридман осторожно вышел из фургона. Оделся, молодец, как учили, полоховатее: дедушкины сандалии, под ними носки болотного оттенка. Никто особо на него не смотрит. Искательно глянул на Геннадия Перевалова, будто хочет обратиться, но не решается. Новичок. Возможно, год не завтракал, скопил на заграничные штаны. Потелепался буквально пять минут, Перевалов клюнул, подошел. Спросил, не надо ли чего.
Фридман, старательно заикаясь, сказал, что интересуется приобретением фирменных джинсов.
– По адресу! Только штаны или еще что? Камички есть по сотке – модели этого года.
– Я джинсы хотел…
– Будь спок, организуем. Соцлагерь или фирма-фирма?
– Лучше американские.
– Чешские есть, вайтовые на задвигалах, смотрятся как Голливуд. Всего девяносто.
– А настоящие американские если? – не отступал от партитуры Фридман.
– Америка есть страусы, это сто сорок деревянных, потянешь?
– У меня сто двадцать, – пролепетал Фридман голосом как можно более ягнятистым, чтобы понял Геннадий Перевалов, что совсем легкая перед ним жертва.
– М-м-м… – строго скривился Перевалов.
– Больше нету! – спешно оправдался Фридман. – Два рубля еще есть…
– Ладно, посмотрим, что можно сделать… Помаячь тут немного.
Перевалов неспешно удалился, Фридман начал маячить. Жарища. Встал в тень, выкурил две сигареты, пощупал-проверил казенные деньги в кармане. Пух в нос залетел, апчхи. Вот и наблюдатель: дважды прошелся мимо Миши туда-сюда шкет в зеленых шортах, оглядел, как статую, сзади-спереди.
В сторону «Аварийной службы» Фридман старался не смотреть, но опыта мало, иной раз нет-нет да и косился. Почесал себе живот, потом шею той же рукой.
Минут через двадцать появился Гена, прошел мимо Фридмана, бросил на ходу «Иди за мной чуть сзади». Привел Фридмана на небольшой пустынный участок между гаражами и железной дорогой. От железки отделяла живая изгородь и рифленый забор, а вообще пути совсем рядом, слышалась польская речь, стоял, видимо, на передышке варшавский поезд. Шкет в зеленых шортах тут как тут, Гена Перевалов велел Фридману дать шкету деньги, тот подчинился, но с некоторой задержкой. Глянул сначала вопросительно на шкета, на Перевалова…
– Сироп, одна нога здесь другая там, – сказал Гена.
Фридман отдал деньги, Сироп ушел.
– А долго? – спросил Фридман.
– Да не, минут десять.
В тени под деревом (это была липа, но Фридман не различал деревьев) стоял ящик из-под стеклотары, довольно крепкий, Геннадий Перевалов сел на него, вытянул ноги, закрыл глаза. Фридману сесть было негде, болтался туда-сюда. Прошло двадцать минут, Фридман сообщил об этом Геннадию.
– Ссышь, что ли? – удивился Перевалов. – Ты не ссы. Придет скоро.
Еще минут через пять предложил Фридману перекинуться в картишки. Фридман согласился. Подумал, что опрометчиво так сразу соглашаться, надо бы поменжеваться, но Гена Перевалов ничего не заподозрил. Спросил:
– Во что играем?
– В дурака? – спросил Фридман.
– Фи, в дурака, – презрительно сказал Гена. – В очко давай.
– По сколько?
– По червонцу.
– Не много? – спросил Фридман.
– По мелочи только школьники.
– Так у меня нет с собой.
– Фигня, проиграешь, потом отдашь. Будем ведь, наверно, встречаться?
Сели оба на землю, ящик поставили между. И Гена быстро, даже непонятно, как так вышло, выиграл у Фридмана сто рублей. Фридман ерзал, пыхтел, прикидывался человеком, которому очень хочется отыграться.
– Хватит, – сказал Геннадий, встал, осмотрел штаны, отряхнулся. – Что-то пропал Сироп. Ну все равно ты без манюнь. На тебе два чирика сдачи, сходи в кино.
Полез в карман.
– Ты меня… Ты специально это все провернул, чтобы меня обыграть! – Фридман будто бы только сейчас осознал, что произошло.
– И чё? – спокойно спросил Гена Перевалов.
– Ты… Ты кидала! – взревел Фридман.
– Тихо-тихо.
Мимо гаражей – наверняка не случайно – проходил Витек Панарин, статный юноша, которого и преподаватели в училище, и коллеги по правонарушительной деятельности, и даже любимая девушка Оксана Перепелицына называли не иначе как бугаем, только с разными интонациями.
– Генка, привет! – сказал Витек. – Что ты тут?
– Да вот… – начал Перевалов, и тут Фридман, нарушая сценарий злоумышленников, толкнул Перевалова в грудь.
– Кидала!
Громко кричит Фридман, молодец.
– Да ты… – Витек Панарин пошел к Фридману.
Тот еще раз толканул Геннадия Перевалова: не выдавая еще, что может толкаться гораздо сильнее. Тут и Перевалов толканул Мишу, не дожидаясь, пока Витек преодолеет последние три метра, а Фридман резко присел, одной рукой Перевалова под колена, другой перехватил его руку и сделал мельницу. Перевалов, перелетев через Фридмана, грохнулся на спину. Не перестарался ли Миша… Тут и возник милицейский патруль, на логичных основаниях сопроводивший в отделение и Фридмана, и Перевалова, и Панарина заодно, хотя тот поучаствовать не успел, только руку занес. Но его скоро отпустили.
А с Переваловым даже и придумывать дальше ничего не пришлось, так как запретная ампула у Гены прямо с собой оказалась. Прояснились слова Раи Абаулиной, что он как молниями нашпигован. Дурак этот Гена или потерял контроль, всякую осторожность. Или, скорее, сегодня и купил, а то зачем таскать. Так или иначе, статья прямо в кармане.
Перевалов сначала что-то вяк-вяк, а потом схватился за голову. Осознал серьезность произошедшего. Еще и уделал его Фридман так, что на рожон лезть не хотелось – спина разламывалась. Ампулу не отрицает, дома, видимо, можно еще что-нибудь у него найти интересное. Где купил, правда, врет как сивый мерин: якобы у входа на ипподром гуляет часто кент в красной майке, у которого можно это дело купить, а как его зовут – неизвестно.
– День на день не приходится, – лепетал Геннадий Перевалов. – То он есть, то его нет, то на несколько месяцев пропадет, а то нате вам пожалуйста. Сегодня был с утра.
В общем, по этому пункту врал безбожно – боялся выдать источник. Про все остальное, в том числе про свои досуги в течение последних дней, говорил охотно. Не спросил даже, почему интересуют милицию вечер двадцатого (Гражданская) и день двадцать второго (Петровский парк), перечислил, с кем гулял в компании в ресторане в первую дату, а во вторую вообще отъезжал в Рязань, где, оказывается, состоит заочно в пищевом институте, и улаживал там по академическому отпуску.
А женщина вот эта на фотографии… Покровский показал фото, на котором Перевалов оказался заснят с Ольгой Аркадьевной, дочкой уцелевшей старушки с «Сокола». Перевалов сразу не сообразил. Незнакомая, не знаю… А, все ясно! Да-да, тоже у ипподрома. Гена увидел, что она выходит оттуда средь бела дня, какая-то необычная баба, и одета не как все. И Перевалов и предложил ей свои услуги, чтобы еще интереснее была одета. А она давай выговаривать: лоботряс, спекулянт, комсомолец ли, есть ли приводы в милицию… Еле ноги унес.
Правдоподобно. Странное, конечно, совпадение, но еще и не такие бывают.
Вывод: никаких ниточек к основному делу. Да, свинтили наркомана, помогли Рае Абаулиной избавиться от опасного ухажера… Что, конечно, в прямые обязанности Петровки не входит. Покровский вспомнил дурковатого откинувшегося или лжеоткинувшегося, болтавшего про кирпич, подумал, что можно закоротить напрямую:
– А такого-то знаешь?
Когда описали, оказалось, что знает.
– Чудак лопоухий, недавно тут, – сказал Перевалов. – Тезка мой, Генка. Он в соседнем доме от «Электроники»! Подкатывал к нам знакомиться, типа, дескать, хочет знать, что кто на районе. Хвастался принадлежностью… эта… к блатному миру. А видно, что шавка.
– Давно ты его видел в последний раз?
– Да я не засекал…
– Ну так сейчас засеки, – сказал Пирамидин. – Не засекал он… Защеканец.
– Ну… – с опаской покосился Геннадий Перевалов на Гогу Пирамидина. – Неделю, может и больше. Сначала он каждый день терся, а теперь…
Гога Пирамидин и Фридман повезли Перевалова на Петровку, Покровский, внутренне чертыхаясь, будучи уверенным в бессмысленности следа, пошел в указанный двор. Быстро выспросил, где живет лопоухий бритый Генка. У тетки с дядькой, Козловы фамилия. Похожи лицами, долго вместе живут. Генка, по их словам, сидел за баловство, хотя нет такой статьи в Уголовном кодексе. А было бы удобно. Любого можно упечь. Хотел же Сталин ввести статью «сам знает за что»; скопытился, не успел.
У матери Генки Козлова дома молодой пихарь, вот его сюда и отселили, а что, пусть живет, комната свободная. Парень он балбес, но неплохой. Неделю назад Генка поехал к другу на дачу побалбесничать, а куда – может и говорил, да разве все упомнишь.
Всего не упомнишь, бесспорно.
Можно прямо сейчас и сообщить Рае Абаулиной, если она на месте в ресторане, что Геннадий Перевалов ее в ближайшее время не побеспокоит. Двести двадцать четвертая статья в новой редакции – до трех лет, если без цели сбыта и в первый раз.
Заметил их издалека – Раю Абаулину, ее подругу с высветленными волосами, наверное, Седакову, и двух солидных мужчин в пиджаках в жару. Садились в «Жигули» модного вишневого цвета, с блестящими никелированными колпаками на колесах. Рая Абаулина веселая, задирает толстую ногу, толстячок с мерзейшей коленообразной лысиной придерживает ей дверцу.
Ладно.
Согласно первоначальному плану, он собирался за Сережкой Угловым заехать перед футболом, но Наташа еще вчера позвонила и настояла, что сама привезет Сережку, а пока будет идти матч, посидит с книгой в кафетерии или в парке.
Приехала красивая, накрашенная, в клетчатых самошвейных брюках-клеш, в серой блузке. Клетка на брюках большая, желто-красная. Книга не видно какая, обернута в желтую бумагу.
Прекрасно выглядит, особенно для своей ситуации. Да, зубы, на вкус Покровского, великоваты, или это называется «заячья губа»… Не то что зубы великоваты, просто губа высоко, вот их и видно чрезмерно. Бывают у каждого свои пунктики. Многие считали Наташу красоткой, Покровского она – в силу зубов этих – как раз бы и не прельстила. Но кого-то, конечно, очень даже прельстит. Важно, чтобы не застряла в трауре, не потеряла годы… Тьфу ты, кто его просит лезть, не лезть даже… Ведь это все только внутри у Покровского, рассуждения. Ладно бы еще лезть.
Вон вдалеке и пацаны, уже вместе. Вадик опознал Митяя и Сеньку или они его опознали, Вадик показывает им свою тетрадь с записями и вырезками.
Пошли к стадиону. Народу много, «Динамо» сейчас аншлаг собирает. Праздничное настроение, запах шашлыка, милицейский оркестр играет в Милицейской аллее.
Покровский думал, легко ли сойдется домашний мальчик с чужими, но Вадик уверенно общается, захватил, несмотря на численное меньшинство, инициативу, рассказывает про турнирную таблицу. И Сережку маленького вовлекает, спросил, за кого тот болеет. Сережка не смутился, сказал, что за «Динамо». Их двое нынче за «Динамо», Сережка и Покровский. Вадик всегда за «Торпедо», а пацаны с «Сокола» вообще-то за ЦСКА, значит, против «Динамо», то есть сегодня будут тоже за «Торпедо». Два болельщика в толпе, синхронно оглянувшись, достали из кармана по чекушке, содрали пробки, чокнулись чекушками и выпили их винтом, один заметно быстрее другого; весело им будет на матче. Чекушки в урну, культурно. Сенька рассказывает, что ему гланды вырезали на той неделе.
– А что, правда, когда гланды вырезают, мороженое потом дают? – взволнованно спросил Сережка Углов.
– Правда!
– Ништяк! – воодушевились Вадик и Митяй.
– Медсестра принесла в штуке такой…
– Креманка называется, – сказал Покровский.
И увидел совсем вблизи от себя Бадаева, тот быстро нес, лавируя меж болельщиков, две картонные тарелки, между которыми был зажат шашлык, несколько порций.
– Николай Борисович, – поспешил к нему Покровский, – такая удачная встреча.
– Здравствуйте, – нахмурился Бадаев, не хотел останавливаться.
– У меня к вам буквально один вопрос, – Покровский все же блокировал ему дорогу. – Скажите, вы были девятнадцатого мая поздно вечером в Чуксином тупике? Это за станцией «Гражданская».
– А-а-а…
– А отношение к нашему делу такое, что оттуда кирпич принесли, которым убили Кроевскую-то. Вы же знаете, что ее кирпичом? Не помню, я вам говорил или вы сами знаете. А ведь как-то попал кирпич от Тимирязевского парка в Петровский!
Кадык дернулся у Бадаева. Стрелы ужаса – зигзаги вроде тех, что рисуют на «Не влезай, убьет» – вспыхнули в глазах.
Спасительное «они думают, что кирпичом», предполагал Покровский, перегородило на мгновение косым огромным транспарантом сознание Бадаева, а потом сверху шмяк печать «Издевается!»
Вот такие момент любил Покровский. Да, игра в кошки-мышки – не самая благородная. Не мог иной раз себе в этом низком удовольствии отказать.
Покраснел Бадаев, туго переваривает, скрипя мозгами, поменявший дислокацию кирпич.
– Это понедельник был? – спросил Бадаев.
Покровский кивнул. Бадаев изменил положение рук, шашлык рисковал вывалиться.
Бадаев сказал, что ходил к станции. Потерял на работе квартальное расписание электричек, стибрил кто-то, народишко вороватый, а оно нужно всегда, курьера иной раз удобнее через электричку пустить, чем через метро, и на работу кое-кто добирается железкой. Нужно расписание, в общем.
– Я вечерами гуляю, вот и сходил.
Допустим. Но ведь касса на платформе, а Чуксин тупик – это надо с платформы слезть и в другую от дома сторону почесать.
– Да бабенка там одна, – сплюнул Бадаев. – Такая, блазнивая. Вышла из вагона, я на нее зырю, она улыбнулась. Думаю, податливая. Пошел за ней. Вниз сошли, а там ее какой-то встречает. Ну я уж назад.
И смотрит в сторону, ждут его с шашлыками. Соус красный уже течет.
– Идите-идите, – торопливо сказал Покровский. – У нас же не допрос, что вы, ей-богу…
«Ей-богу» приплел. Посещение религиозного учреждения подействовало.
– А аппендицит у тебя не вырезали? – допытывался у Сеньки Сережка Углов.
До этой секунды Бадаев только подозревал, что его подозревают, а теперь знал точно.
Нашел глазами Бадаева с ветераном, тут же, на верхнем ярусе динамовской трибуны. Ветеран маленький, но решительный, ест шашлык кусок за куском, усы в соусе, Бадаев придерживает перед ним картонную тарелку.
Матч начался в шесть, жара спала, ветерок, прекрасная футбольная погода, тугой звук мяча, динамовские флаги трепещут. Игра сразу завязалась в высоком темпе, энергичные ситуации возникали попеременно и у тех и у других ворот. «Динамо! Динамо!» – присоединились к скандированию Покровский и Сережка Углов. Кто-то из динамовцев попробовал пробить издалека, но слабо и мимо. Лиха беда начало и первый блин! Покровский снова поискал глазами Бадаева: тот поймал взгляд Покровского и мгновенно отвернулся. Выдает себя, сдают нервы. Да, думал Бадаев, что все в порядке: мент пришел пару раз, как пришел, так и ушел… Ан нет. Широкорожий новый центрдеф у «Динамо», совсем молодой, грызет зверем. Отбил головой дальний мяч, да так удачно, что динамовцы очутились в контратаке трое на трое… Неточный чуть-чуть пас, эх. Мальчишки рты открыли, глаза выпучили. И Покровский мог когда-то столь же искренне переживать! Долматов потерял мяч в центре поля, торпедовцы тут же организовали острый выпад и забили – 0:1. Вадик встал и зааплодировал, на него воззрились с соседних мест, трибуна-то динамовская, но он выдержал взгляды. Кричать, правда, не стал. Вновь «Торпедо» лезет через центр… дулю… перевели на фланг, подача… в руки Гонтарю.
Мальчишки всегда мальчишки – вопрос зазудит, сразу надо разрешить. Митяй, вдруг забыв об игре, повернулся к Покровскому и тихо спросил, почему тогда на каркасах, когда следы искали, не использовали служебную собаку. Покровский пояснил, что след выдыхается – несколько часов висит запах, но редко больше пяти. «Динамо» наконец завладело инициативой, прижало соперников к штрафной, в какой-то момент торпедовец чуть не срезал в свои… Нет, только угловой. Попытались разыграть – неудачно.
В перерыве купил всем мороженое у разносчицы, пломбир с масляной розочкой. Сзади болельщики обсуждали слухи, что и как преобразуют к Олимпиаде. Мужчина в добротном пиджаке, но совершенно без зубов, смешно шамкая, утверждал, что стадион «Динамо» снесут, а к Олимпиаде на этом месте построят такой же, только в два раза больше, урезав парк. Ему наперебой возражали. Нашелся болельщик, точно слышавший, что ради пыли в глаза иностранцам везде понаставят автоматы, наливающие виски и ром.
Вадик принес пачечку пластинок жевательной резинки, раздал по одной каждому, в том числе Покровскому, пояснил безо всякого пафоса, что у него родители инженеры, работают в Финляндии, оттуда и привозят. Иной бы это с выделыванием сказал, а у Вадика нейтрально прозвучало.
В Сокольниках в марте юниорская хоккейная сборная России играла с какой-то слабой канадской командой. Каждому канадцу фирма, оплатившая поездку, выдала по пятнадцать килограммов своей жвачки, хоккеисты должны были разбрасывать жвачку во имя дружбы во все стороны после матча. Пришло очень много школьников, возникла давка, половина дверей по обыкновению закрыта, пьяный электрик выключил с перепугу свет, когда пошел шум… погибло двадцать или двадцать пять человек, пацаны в основном. Сейчас Покровский напоминать мальчишкам про этот случай, конечно, не стал, да и они, если вспомнили (историю, конечно, обсуждали во дворах и школах), не стали при Покровском тему муссировать.
Со второго или третьего раза взгляд Покровского задержался на рукаве Сенькиной рубахи. Что-то не то… Вот что!!! – пуговица на рукаве другая, чем по всей рубашке, пришита нитками не такими белыми, а скорее серыми. Но дело не в этом. Главное – остальные пуговицы, со слишком тесно прижатыми друг к другу дырочками – ровно такие, какую Покровский нашел на каркасах.
– Давно пуговицу потерял? – спросил Покровский.
Пару недель назад. А нашли ее на каркасах десять дней назад, совпадает. Начался второй тайм, замелькали туда-сюда синие и белые футболки. Покровскому вдруг представилось, что рушится вся возведенная для Бадаева западня. В мозгу будто короткое замыкание. Тут же успокоился – пуговица в списке улик по делу на последнем неважном месте, вообще ни на каком. Он этого и не забывал, разумеется, но ухитрилась эта пуговица на краткий миг все затмить. «Динамо» подало два подряд угловых, но в первом случае Гершкович запулили неясно куда, а второй мяч торпедовский вратарь уверенно в руки забрал. Трибуны гудят, требуют гола.
– А рубашка откуда у тебя такая? – спросил Покровский. – Что-то я в Москве таких в продаже не видел.
Сенька ответил, что батя, кажется, привез из командировки. Опасный прострел… «Динамо» атаковало уже безостановочно. «Ди-на-мо» неслось над стадионом. Сережка Углов вскочил, прыгает на ножках-пружинках, как воробей.
Петрушин повздорил с белобрысым торпедовцем, грудью на него наседает, торпедовец бухтит, но уступил, отошел. Надо давить! Долматов догнал мяч, уходящий за линию, отправил его в штрафную, а там всех опередил Павленко – 1:1. Ура-а-а! И еще куча времени вырвать победу. Но так вничью и добегали, хотя динамовцы в конце имели еще пару моментов.
8 июня, воскресенье
С утра Покровский мокрым веником подмел все полы – без поддавков, отодвинув кровать, шкаф и тумбочку. Мыть полы не стал, зато пропылесосил ковер и кресла. На пылесос редко бывает вдохновение, надо вытащить из кладовки, собрать всю эту членистоногую комбинаторику, жужжит, вырывается из рук.
Пошел во двор вытряхивать пыль из нутра пылесоса.
– Костя Раков! – раздался звонкий голос Вадика Чиркова.
Дети во дворе играли в штандер. Красно-синий мяч взмыл в небо, Костя Раков кинулся его ловить, остальные врассыпную от Кости Ракова.
Покровский помахал рукой Вадику, тот подбежал.
Рассказал, как закончились другие вчерашние матчи. «Спартак» победил в Ленинграде. «СКА (Ростов)» снова проиграл.
– У них всего четыре очка, – сказал Вадик. – Шансов остаться нет. Ку-ку Ростов, в общем.
Что-то было связано с «ку-ку…».
Кукуц! Фамилия боксера, которому проиграл Бадаев, несмотря на переписанный возраст.
– Вадик, а ты не слышал про боксера по фамилии Кукуц?
– Слышал! Такую фамилию как не запомнить.
– Да что ты! И что, хороший боксер?
– Известный. Я про бокс мало читаю, но фамилия встречается в «Советском спорте». То ли он даже чемпион Европы…
Кукуц, получается, не был, скорее всего, переписанным, если вышел в знаменитости. То есть Бадаев в семнадцать лет проиграл нокаутом реально шестнадцатилетнему. Серьезный удар не только по физиономии, но и по самолюбию.
Жил да был человек с амбициями, сильный человек – боксер! – а так все сложилось унизительно, нелепо-бесцветно… шашлыки ветерану таскать. Накопилась под спудом обида, энергия ненависти. И вот подвернулась соседка с иконой – и решился подлый раб: была не была.
В гастрономе в мясном отделе неплохая говядина, ну как неплохая – пепельно-фиолетовая пленка на костях отсвечивает не так мрачно, как обычно, и очередь всего человек десять.
Покровский отстоял, попросил кусок килограмма на полтора, мясник бросил на него короткий взгляд, выбрал кусок получше: мужская солидарность в действии. Взвесил, посчитал стоимость – три рубля тридцать копеек – написал ее на двух серых бумажках, одну налепил на кусок, другую протянул Покровскому. Потом Покровский отстоял в молочный отдел: несколько бутылок кефира, взвесил «Пошехонского» сыра, приобрел бы и сметаны, но забыл взять под нее из дома банку. В молочном получил бумажку тоже на три рубля с копейками, потом в хлебобулочный.
В очереди к кассе выделялась пожилая сухонькая женщина с большой хозяйственной сумкой, которая, ни к кому конкретно не обращаясь, громко охарактеризовала президента США Д. Р. Форда-младшего засранцем. Возражающих не нашлось. Покровский тоже не стал дискутировать. Может, она и права, как об этом судить.
Потом надо было выстоять еще три очереди оплативших, во все три отдела, чтобы получить вожделенный товар. Ну, это гораздо быстрее – после одного взвешивания продавец отвлекается на несколько выдач.
В овощном с торца того же здания накупил помидоров, огурцов, лука. Настриг себе салат. Параллельно хотел мясо поставить варить, но что-то удержало.
Пока ел салат, понял, что не сможет усидеть дома. И так почти полдня отдыхает.
Поехал на Красноармейскую. В Петровском парке много лошадиных каштанов – от конной милиции, которая вчера была на игре. Молодая мама в коротком ситцевом платье пытается заставить хнычущего мальчика надеть панамку.
На скамейке имени В. С. Кроевской сидел человек. Покровский издалека почувствовал что-то знакомое. В таких случаях он всегда сразу не просто «чувствовал знакомое», а узнавал человека. А тут такой возник, как красиво говорил Кривокапа, «когнитивный диссонанс»: этот человек с этой скамейкой из всех людей планеты Земля ассоциировался у Покровского плотнее всего, и именно поэтому представить, что он на нее уселся, было странно. Покровский срезал угол, пошел к скамейке напрямик. Николай Борисович Бадаев расположился на том месте, где пару недель назад сидела его жертва.
– Я бы никогда не вернулась на место преступления, если бы была преступницей, – решительно заявила Настя Кох в понедельник, когда Покровский рассказал этот момент на Петровке.
– Разные бывают причины, – важно возразил Миша Фридман. – Один приходит ликвидировать забытую улику, второго терзает чувство вины.
– Силу воли испытывают некоторые, – сказал Кравцов.
Покровский же полагал, что преступник просто-напросто проверяет, существуют ли высшие силы. Должны злодея за наглость на месте преступления мгновенно молнией испепелять. А если не испепеляют, может их и нет, высших… Это успокаивает.
Бадаев вздрогнул, конечно, увидев Покровского. Открыл рот, но Покровский приложил палец к губам. Бадаев от неожиданности закрыл рот. Покровский быстро прошел за скамейку, сделал вид, что выскакивает из кустов, хватает что-то из-под скамейки, размахивается.
– Что такое?! – Бадаев вскочил. – Что вы делаете?
Что происходит сейчас в его черепной коробке, какие там прыгают мысли? Не может быть у них никаких доказательств, подумаешь, видели меня в Чуксином тупике накануне. Я же объяснил. Не могли же они прямо уж догадаться, что и как, ерунду какую-то про кирпич говорили. Этот тип и говорил.
А тут пантомима Покровского с изображением «что и как».
Бадаев старался держаться, но крепкая его фигура показалась теперь мягкой, студенистой, подтекающей, как снеговик по весне.
– Что я делаю? – Покровский с удивлением посмотрел на свои руки. – Пусто же! Чем это я? Удивительно…
И в свою очередь вопросительно посмотрел на Бадаева. Помолчали.
– Воздухом подышать вышли? – спросил Покровский.
– А вы сам… вы… – огрызнулся Бадаев. – Вы меня преследуете!
– Так я всех преследую, кто по делу проходит, – простодушно согласился Покровский. – Даже Василия Ивановича разрабатываю, вдруг это он Варвару Сергеевну тюкнул. У других алиби – вы на работе были, Раиса Абаулина на работе…
Бадаев сглотнул что-то, слово какое-то, или дыхание встало комком. Не может он поддержать, совсем будет дебильно, если поддержит.
– Василий Иванович совсем беспомощный человек, – сказал Бадаев.
– Знаем мы таких беспомощных, – противным голосом протянул Покровский, стараясь смотреть Бадаеву в глаза.
Бадаев спрятал глаза, посмотрел на часы. Старенькая «Слава» у него. Жил бы и жил человек на своем месте, на уровне старенькой «Славы».
– Как вам вчерашний матч? – спросил Покровский.
– Неплохо, – нехотя ответил Бадаев. Покровский ждал продолжения, Бадаев добавил: – Все старались. На полную выкладку.
– Согласен, – согласился Покровский. – А как вам Бубнов? Через пару лет, думаю, в сборную можно.
– Там всё в киевлянах, в сборной-то…
– Надеюсь, не переписанный Бубнов-то, – рассуждал Покровский. – Если всплывет, могут ведь и бортануть от сборной?
Какой-то жук в этот момент залетел Бадаеву за шиворот, и тот начал его доставать, неловко вывернул руку… Предстал в комичном виде.
– Мне показалось, что Маховиков часто недобегал, – продолжал Покровский.
– Вот его и заменили. Я на работу иду. У нас юношеский турнир по борьбе.
– Идите-идите, – сказал Покровский.
Бадаев развернулся и пошел, и не по тропинке, а напрямик через траву, как и сам Покровский сюда пришел. Спина неуверенная, походка напряженная.
– Николай Борисович, – крикнул Покровский. – А вы мне вчера что-то начали говорить про записную книжку Кроевской, где ключ был спрятан? Или я перепутал?
Бадаев резко остановился, оглянулся. Сказал, что Покровский перепутал. Покровский кивнул.
В подъезде на Красноармейской грохот на лестнице – Покровского чуть не сбил с ног пацан, волочащий вниз по ступеням велосипед. И за дверью тринадцатой квартиры гам и грохот.
Дверь распахнула Рая Абаулина. Зашла – как позже выяснилось – забрать кое-что, на всякий случай в компании подруги.
– Василий Иванович с ума сошел! – сказала Рая Абаулина вместо приветствия.
«Разве это новость», – хотел сказать Покровский, но увидел Василия Ивановича. В створе своей двери он быстро-быстро ловил мух, разгонял руки до какого-то совсем уже немыслимого мельтешения, а потом с гортанным писком проносился по коридору и впечатывался в противоположную стену. Впрочем, тормозя перед впечатыванием и руками о стену опираясь. Инстинкт самосохранения полностью отключить трудно.
И тут же назад, наизготовку, и снова мухи, и снова рывок к стене! На появление Покровского внимания не обратил.
Пергидрольная подруга Раи Абаулиной в ужасе застыла на пороге ее комнаты. В руке она держала скалку.
– И давно он так?
– Раз десять уже прыгнул! Сначала сестру звал, кричал на весь дом. Теперь прыгает! А вы как догадались приехать?
Покровский думал сначала съязвить вроде «вы думаете, вас нет, так я и заходить перестал». Не стал язвить, спросил:
– Так Елизавете-то Ивановне звонили?
– Не отвечает! Может, уже сюда едет, сегодня воскресенье.
– Скрутить надо да санитарам звонить! – воззвала к Покровскому с Раиного порога подруга Седакова.
Василий Иванович как раз уселся на пол передохнуть. Но мух ловить не перестал. И что кроме него еще кто-то есть в коридоре, по-прежнему не замечал.
– Василий Иванович… – осторожно позвал Покровский.
Тот активизировался, закричал:
– Лизка плов почуяла! Почуяла Лизка плов!
Метнулся в свою комнату, мгновенно возник с уже знакомым Покровскому зажульканным пакетом «Плова», вдруг разорвал его, высыпал на пол коричневые и белые хлопья, заплясал на них. Рая Абаулина стояла завороженная, Покровский протянул руку к телефонной трубке, Василий Иванович, не объясняя мотивов, молча бросился на Покровского, стал выхватывать трубку, да как цепко. Такое бывает у психов, все скромные силы концентрируются и еще извне откуда-то энергия подгребается. Покровский обхватил Василия Ивановича сзади поперек живота, поднял. Тот сопротивлялся, задрал ноги, куролесил ими во все стороны, попал по выключателю, свет погас, Седакова дирижировала скалкой… Покровский потащил Василия Ивановича в его комнату, прижал к кровати, но рвется Василий Иванович, кричит. Привязать бы его, простыня вот как раз… Потянулся за простыней, а Василий Иванович с новыми силами – отпихнул Покровского, вскочил. Покровский вытащил свисток, огласил квартиру трелью – по наитию так поступил, а подействовало: застыл Василий Иванович, позволил себя связать. Через несколько секунд снова забился в конвульсиях, закричал:
– Лиза! Лиза! Лиза!
Жутко, с нездешними модуляциями, словно по мертвой воет.
Психи – большие интуиты.
Первым звонком Покровский вызвал санитаров. Жалко, конечно, Василия Ивановича, но оставлять его после такого с людьми нельзя.
– Он никогда раньше так, – сказала Рая Абаулина.
Тоже ей жалко стало Василия Ивановича.
– Вам, похоже, еще одна комнатка, – сказал Покровский. – Елизавета Ивановна у себя прописана, прав на жилплощадь Василия Ивановича не имеет. Если его навсегда в стационар…
Рая Абаулина не нашлась, что ответить. Еще не успела осмыслить подобную перспективу.
– А если, допустим, Бадаеву высшую меру, – задумчиво продолжал Покровский, – то и его комнатка освобождается.
Рая Абаулина широко открыла рот. Зубы эти золотые… Вот дура-то.
– Что, доказали вы про Бадаева? – спросила Рая Абаулина, но вопрос ее потонул в новых взревах Василия Ивановича.
Покровский набрал номер Елизаветы Ивановны – есть контакт! Трубку сняла соседка, та тихая, с заплатанными детьми. Испуганное «да».
– Здравствуйте, можно ли услышать Елизавету Ивановну? – спросил Покровский.
– А… А кто ее спрашивает? – очень растерянный голос.
– Я из милиции, помните, к вам приходил… – вылетело из головы, как зовут эту женщину.
– А, это… Это… А ее сосед убил. Он сейчас пока из квартиры выскочил, я из своей комнаты выскочила, дверь в подъезд на щеколду закрыла. Ой, он стучит! Стучит в квартиру! – и дальше голосом безвольной жертвы. – Открывать?
– Ни в коем случае! – скомандовал Покровский, вспомнил имя-отчество Казанцевой. – Марина Владимировна, ни за что не открывайте! Тело где?
Рядом раздался сдавленный звук. Это Рая Абаулина услышала слово «тело». Вторая официантка позеленела, но молча.
Марина Владимировна сказала, что тело вот оно, прямо в коридоре.
Покровский позвонил на Петровку, сообщил Рае Абаулиной в двух словах перед уходом о судьбе Геннадия Перевалова (Рая Абаулина схватилась за сердце), помчался на «Семеновскую». Дежурная группа работала в квартире, скрученный тут же во дворе абсолютно пьяный Занадворов куковал в воронке. Еще больше побледневшая, сжавшаяся до детского размера Казанцева рассказала, что она слышала из-за двери.
Занадворов, ушедший в крутой запой, потерял последние дни всякий человеческий облик. Казанцева из комнаты выходила только макароны сварить, когда Занадворов отрубался и храпел, а детей вообще не выпускала, даже ходили в горшок.
– А куда нам деваться, нам некуда, мы одни.
Вчера Занадворов пил на кухне с двумя страшными людьми, один из них ушел, а второй заснул в комнате Занадворова. Утром они допили недопитое, сходили в магазин, вернулись снова вдвоем, и когда зашли, застали Елизавету Ивановну в коридоре. Занадворов сказал другу, дескать, вот шея Елизаветы Ивановны кажется толстой, а на деле ее так же легко свернуть, как какому-нибудь куренку.
«Туфту лепишь, не так же легко», – возразил собутыльник. Занадворов ответил, что дело двух секунд, тут же Елизавета Ивановна вскрикнула и закашляла, раздался стук, а потом уже крики, из которых следовало, что опытный рефрижераторщик вышел в споре победителем. Потом хлопнула дверь, кто-то выбежал. Потом Казанцева набралась смелости, выскочила из комнаты и защелкнулась от внешнего мира на щеколду, молодец.
Потом Покровский сидел в «Софии», выпил две рюмки коньяку – очень медленно, глотками. Кофе еще пил, пребывал в своих мыслях, иногда прислушивался к разговорам.
– Мясо, говорит, мыть не надо. Ставишь в духовку, допустим, щепки, допустим, счистила с него, а мыть не надо.
– Как так? Почему?
– Потому что с брызгами микробы по кухне разнесутся.
– Конечно, так и поскакали! На тоненьких ножках!
Хохот!
– Говорит, температурная обработка сама микробов уничтожит.
– Микробов-то уничтожит, а грязь не надо, значит, отмыть? Вот дура-то!
– Дура-то дура, а муж ей дубленку привез из этой… Из Монголии.
– Из Болгарии!
– Да всегда она малохольная была, ваша Анютка.
– Там дубленка-то, я не знаю, я через год смотрю, а она вся розовая, вытерлась. Не дубленка, а название одно.
– Для болгарской погоды.
По Садовому пронеслась пожарная машина, громко завывая. Разговор о дубленке растаял в клубах дыма. Доносились фрагменты каких-то других разговоров.
– С резинкой как березу пилишь, а без резинки уже как по маслу…