Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Анастасия Логинова

Тайны мадам Дюбуа

Пролог

1891 год, 3 июня,

23 часа 11 минут. Германская империя, резиденция французского дипломата в Берлине Жана-Пьера Дюбуа

Ох уж эти поздние визиты… Хоть бы раз звонок в дверь после десяти часов вечера принес с собою что-то хорошее. Письмо от доброго друга. Посылку с цветами или сладостями. Да хотя бы простой заблудший путник постучался бы, чтоб справиться, как выйти на Унтер-ден-Линден, чтобы сесть в конку – я была бы лишь рада помочь!

Но не с моим счастьем, разумеется.

Софи и малютка Андре мирно спали в кроватках, горничная Кристина давно ушла домой, а кухарка фрау Кремер и вовсе взяла нынче выходной – собиралась поехать к сестре. Я же, как бывало часто, засиделась со словарями: не могла позволить себе лечь спать, покуда не переведу с немецкого на французский все двадцать три страницы – обязательную норму, что я сама для себя установила.

Однако все это имело значение до злосчастного звонка в дверь. С ним все мысли вылетели из моей головы, заставив внутренне сжаться и судорожно перебирать в уме варианты, кто бы это мог быть.

Супруг две недели назад покинул Берлин по служебным надобностям, которые у местных властей могут вызвать вопросы – еще и оттого мне было не по себе.

И снова звонок....

Я заставила себя собраться. Вложила карандаш, как закладку, меж страниц словаря, намереваясь вернуться к нему минутой позже, стянула со спинки стула шаль и накинула на плечи. Поторопилась в переднюю, чтобы открыть. Однако уже на лестнице услышала звенящий от возмущения голос Бланш, нашей няни, беседующей с незнакомцами.

И незнакомцы эти мне не понравились сей же час, как только я их увидела.

Было их четверо человек, ворвавшихся в нашу крохотную переднюю, оставивших следы грязи на новом ковре.

– Фрау Дюбуа, полагаю? – вопросил один из них, грубо оттолкнув к стене бедняжку Бланш, ему препятствующую.

Этот, очевидно, был главным – высокий светловолосый немец с военной выправкой, одетый, тем не менее, в штатское. На вид, должно быть, около тридцати пяти. Тонкие губы, сложенные в обманчивой полуулыбке, и бесцветные внимательные глаза на сухом вытянутым, как у англичан, лице.

Я плотнее запахнула шаль и пыталась сохранить самообладание.

– Мадам Дюбуа, – веско поправила я. – Мой муж – французский дипломат, и нынче он в отъезде. Что здесь происходит?

Тонкие губы искривились в еще более мерзкой улыбке:

– Нам отлично известно кто вы, мадам Дюбуа, и кто ваш муж. У нас приказ, извольте подчиниться.

Он помахал в воздухе бумажкой, но в руки ее дать и не подумал. Только велел безотлагательным тоном:

– Собирайтесь немедля, можете взять с собою два чемодана. Да сами оденьтесь потеплее: прохладное в этом году выдалось лето, а дорога нам предстоит неблизкая.

Сказать, что испугалась – это ничего не сказать. Мне казалось, сердце сейчас выскочит из груди! Тем удивительнее, почему мой голос звучал неожиданно твердо:

– Вы не имеете права нас трогать! Мы французские поданные. Сомневаюсь, что ваше начальство, кем бы оно ни было, хочет проблем с Парижем!

И, теряя всякую надежду, ахнула, когда один из незнакомцев – низенький, рыжий, с неаккуратными обвисшими усами – вдруг отодвинул полу сюртука. Под ним в полутьме прихожей блеснула рукоять револьвера. Бланш вскрикнула и закрыла руками рот. А рыжий тип, злорадно осклабившись, вынул револьвер и медленно поднялся ко мне по лестнице.

Я тяжело сглотнула, когда ледяное дуло револьвера уперлось в мою шею, чуть выше ключицы.

– Плевать мы хотели на твой Париж, куколка, – вкрадчиво произнес рыжий мне на ухо.

Блондин его не остановил. Спросил только:

– Есть еще кто в доме?

– Никого, – громче, чем следовало, ответила я.

И мысленно молила Софи проснуться и спрятаться с малышом хотя бы под кровать… Я учила ее этому, много раз объясняла, что делать, если случится что-то подобное – но она еще так мала!

Блондин мне не поверил.

Мотнул головой, отдавая приказ рыжему, и сердце мое ухнуло вниз, когда, убрав револьвер, тот хмыкнул и скоро взбежал по лестнице.

– Не надо! – теряя самообладание, вскрикнула я. – Там мои дети. Они совсем малы, старшей девочке всего пять лет. Умоляю, не троньте их – я поеду с вами куда скажете… Пускай дети останутся с Бланш, прошу вас!

– Бланш Перье? – вкрадчиво спросил блондин, в упор разглядывая девушку. – Боюсь, это невозможно: фройляйн Бланш придется поехать с нами. Тем более что вы будете слишком заняты, мадам Дюбуа, чтобы присматривать за детьми.

Девушка дрожала всем телом, судорожно оглядываясь то на меня, то на блондина. А я до сих пор не верила, что все это происходит на самом деле.

– Нет, нет… Бланш здесь совершенно не при чем, позвольте ей и детям остаться!

– Не при чем? – развеселился мой визави. – А своей вины, выходит, вы не отрицаете?

– За мной нет никакой вины… – без сил, но твердо ответила я.

И, пожалуй, только теперь поняла, что к своим переводам я не смогу вернуться ни сегодня, ни завтра.

Глава 1

4 июня, 08 часа 43 минуты,

Германская империя, лиман Унтерварнов, Росток

Пароход уходил из Ростока, портового города на северо-востоке Германской империи. Уходил в Петербург. Наверное, мне стоило радоваться: не об этом ли я мечтала все шесть лет в изгнании? Что муж заслужит прощение на Родине, и что нам позволят вернуться. Мечтала, что мои дети будут расти в том же городе, где росла я; смогут свободно, без страха вызвать лишние вопросы, говорить на русском языке и, главное, носить свою настоящую фамилию.

Да, именно об этом я мечтала.

Так почему же, глядя на медленно отдаляющуюся пристань чужого города, я совершенно не могла сдержать слез. Расчувствовалась настолько, что, в конце концов, на меня обратил внимание один из членов экипажа:

– У вас все хорошо, мадам?

– Да-да, – слишком поспешно отозвалась я, чем насторожила его еще больше. – Просто соринка в глаз попала… ветер.

А, между прочим, судя по нашивкам, то был совсем не рядовой член экипажа, а один из помощников командира корабля. Я тотчас отругала себя. Нельзя привлекать внимание! Что я себе позволяю вообще?!

– Все хорошо, уверяю вас, капитан…

– Обер-лейтенант цур зее1 Герман Вальц, – представился тот с галантным почти светским поклоном. – Если не ошибаюсь, мадам Дюбуа? Первая каюта?

Я изумленно приподняла брови:

– У вас прекрасная память.

– Профессиональная, – мягко улыбнулся он. – Проводить вас?

– Не стоит. Я еще подышала бы морским воздухом.

– Что ж, не буду вам мешать в таком случае. Однако я всегда к вашим услугам, ежели что-то понадобится.

– Благодарю, вы так добры…

– Что угодно, – веско добавил тот. – Даже если это просто носовой платок.

Я невольно улыбнулась. Впервые подняла глаза, чтобы посмотреть ему в лицо. Господин обер-лейтенант оказался весьма хорош собою – лет тридцати пяти, высок, темноволос и черноглаз. В общем, настолько в моем вкусе, что я смутилась.

Однако более обмениваться любезностями с красавцем-лейтенантом не пришлось: еще до того, как опустить глаза, я услышала по-кошачьи мягкие шаги за своей спиной. А мгновением позже властная ладонь придержала меня за локоть.

– О, это внушает доверие, когда члены экипажа поименно знают своих пассажиров. Представите меня вашему новому другу, любовь моя?

С его бы тонким слухом романсы по нотам разбирать. Я обозлилась, правда в этот раз больше на себя, чем на него. И конечно оставалась любезной:

– Рада, что вы присоединились к нам, дорогой: я уж было подумала, вас одолела морская болезнь. Обер-лейтенант Вальц – месье Дюбуа, мой супруг, – представила я мужчин друг дружке.

Все втроем мы говорили на немецком: у моих собеседников он был на высоте, что не удивительно. Смею надеяться, и я не ударила в грязь лицом. Как-никак именно переводами с немецкого на французский (обычно художественной литературы) я и занималась последние шесть лет. А кроме того неплохо говорила на английском. И на русском, конечно же, хотя о том предпочитала не распространяться.

Мужчины светски раскланялись, а обер-лейтенант вновь заставил подивиться своей осведомленности:

– Месье Дюбуа – французский дипломат в Берлине, – он уважительно склонил голову, – наслышан о вас, разумеется. Полюбопытствовал бы, что привело вас на «Ундину», но боюсь, как бы ваше ведомство в ответ не заинтересовалось моей скромной персоной.

Мужчины поулыбались милой шутке, вымучено изобразила любезность и я. После чего обер-лейтенант Вальц все же выпросил позволения проводить нас по палубе.

– Не удивляйтесь моей осведомленности, месье Дюбуа, – объяснился все-таки он. – «Ундина» – огромный лайнер вместимостью почти семьсот пассажиров, однако нынешним летом маршрут не пользуется большой популярностью. На борту, видите ли, всего сто четырнадцать пассажиров. А в первом классе из них и вовсе шестеро. Кроме вас – аптекарь из Гамбурга с семьею, делец из Северо-Американских соединенных штатов и одна популярная артистка из Франции, ваша землячка.

Я попыталась отстать, изо всех сил надеясь, что обо мне забудут. Любая беседа давалась мне сейчас нелегко, и я предпочла бы прогуляться в одиночестве. Тем более посмотреть было на что: пароход огромный, британской постройки – с многоярусными палубами, множеством гостиных, убранных с несвойственной немцам пышностью, с обеденными залами, рестораном, библиотекой и даже, кажется, парной.

А над машинным отделением, самым сердцем парохода, то ли для большего света внизу, то ли для любопытства пассажиров построили стеклянный куполообразный витраж поперек всей палубы. Что детвора, что господа в возрасте наблюдали за работой механизмов с большим интересом. Перестав слушать мужчин, и я надолго увлеклась разворачивающимся внизу действом: подобных размеров двигатель я видела впервые и, надо сказать, слаженная, гладкая работа такого гиганта, что приводила в жизнь гиганта еще большего – весь пароход – завораживал не меньше, чем буйство волн за бортом.

– Вижу ваш интерес, мадам: это и есть паровая машина, – снова настиг меня обер-лейтенант. – В топку мы забрасываем уголь, и он нагревает котлы с водою. А после двигатель преобразует напор водяного пара в возвратно-поступательное движение поршня, который, в свою очередь, вращает вал и гребные винты. Благодаря этому мы и держимся на плаву. Вы уже наблюдали гребные винты вблизи, мадам Дюбуа?

Господин обер-лейтенант наклонился ко мне, чтобы я хоть что-то расслышала из-за шума этой самой паровой машины. А я подумала, странно, что, учась в Смольном, у меня и мысли не было влюбиться в нашего преподавателя естественных наук. Двигатели, паровые машины, поршни… мое сердце точно немного сбилось с ритма, пока я слушала эту занимательную историю.

Впрочем, скорее всего дело в мундире морского офицера, который так славно сидел на подтянутой фигуре обер-лейтенанта Вальца.

В любом случае, прыжки моего сердца мне не понравились. Я нахмурилась, чуточку отстранилась и собралась уже ответить вежливо и прохладно – но за меня это сделал мой не очень-то воспитанный супруг:

– Мы хотели бы, конечно, поглядеть на это ваше техническое чудо, но позже, – сказал он с плохо скрытым раздражением. – Полагаю, сейчас мадам Дюбуа устала и хотела бы присесть.

– Мадам Дюбуа вполне может ответить за себя сама, мой дорогой, – отозвалась я. Сохранять любезную улыбку становилось все труднее.

– Не сомневаюсь, любовь моя, что можете. Но я всего лишь предугадываю каждое ваше желание, как и обещал когда-то.

Я бросила на него колючий взгляд. Но промолчала. Обер-лейтенант же продолжал оставаться душкой:

– Я провожу вас ко входу в первый класс, – кашлянул он, невзначай встав между мной и супругом. Я была не против.

– Стало быть, о пассажирах второго класса и третьего вы осведомлены не так хорошо, господин Вальц? – поинтересовался мой супруг, продолжив начатый без меня разговор.

Тот развел руками:

– Увы. Однако если вам захочется познакомиться ближе с пассажирами второго класса, вам достаточно выйти в общую гостиную – она соединена лестницей с гостиной первого класса. Ваши стюарды, Коль или Нойман, непременно впустят вас обратно. Как и приглашенных вами гостей, разумеется.

– Недурно, недурно… – пробормотал мой супруг. – Прогулочная палуба, как я понимаю, тоже общая? Первому классу не уединиться?

В его голосе было больше искреннего интереса, чем недовольства сим фактом, однако я все равно сочла вопрос грубым. Поторопилась заметить:

– Тем лучше. Как-никак нам пять суток добираться до Санкт-Петербурга. Я только «за» веселую и разнообразную компанию в путешествии.

– Шесть суток, – поправил Вальц, – если учесть, что пароход на некоторое время остановится в порту Гельсингфорса2 и совсем ненадолго в Кронштадте. Что касается прогулочной палубы, месье Дюбуа, вы всегда можете уединиться на верхнем ярусе, куда вход доступен лишь пассажирам первого класса.

Супруга моего замечание не смутило, он вновь одобрительно кивнул. Обер-лейтенант Вальц же тем временем поглядел на часы – не обычные на цепочке, а наручные, с кожаным браслетом, какие носят военные – и откланялся:

– Прошу простить, я должен присутствовать на мостике в двенадцать ноль-ноль. Мадам, месье…

Мы оба с месье Дюбуа проводили его долгим тяжелым взглядом.

– К чему вы устроили этот спектакль? – спросила я. – Будто не хотите встречаться с пассажирами второго и третьего класса. Создаете амплуа сноба-аристократа?

– Всегда мечтал быть снобом-аристократом, – одними губами улыбнулся мой супруг. – Кроме того, меня насторожил этот Вальц: слишком любопытен. И к вам прицепился ни с того ни с сего.

– Пароход только покинул порт, все офицеры на мостике, а у него есть время прогуливаться по палубе и предлагать дамам платки, – невольно поддержала я. Помолчала и добавила: – признаюсь, сперва даже подумала, будто он из вашего ведомства.

– Обер-лейтенант на Балтийском флоте? Не говорите глупостей, Лили, – отмахнулся тот.

Я спорить не стала.

– Что ж, если я говорю глупости, разрешите мне спуститься в каюту. Видимо, я и правда устала.

– О нет, моя дорогая, спуститесь после ужина. А отдохнуть вы вполне можете на палубе. Во-о-он на тех шезлонгах. Мне было бы приятно, если б время вы здесь провели… как вы только что сказали – в веселой и разнообразной компании? Так что вперед.

Я снова не сдержалась. В носу защипало, а голос предательски дрогнул:

– Прошу… я не видела детей с момента отплытия.

– Лили, дорогая, не делайте из меня монстра, – поморщился тот и легонько встряхнул меня за плечи. – Крошки Софи и Андре, уверен, прекрасно проводят время с няней. Хотите, и я тотчас к ним спущусь, чтобы убедиться, что все хорошо? А вы отдыхайте, моя дорогая. Отдыхайте и, главное, улыбайтесь. Ну?! – он встряхнул меня за плечи сильнее.

Я плотно сомкнула веки, приказывая себе успокоиться. Все когда-нибудь кончается, кончится и это. А когда кончится… ох, с каким же удовольствием я залеплю пощечину по этой наглой, самодовольной физиономии! Или даже воспользуюсь чем-то потяжелее, чем собственная ладонь. С удовольствием!

– Вы хотите, чтобы я сдружилась с пассажирами второго класса? – спросила я уже без слез.

– Именно. Вон та дама, к примеру – она вашего возраста, стоит в одиночестве и явно скучает. Начните с нее. А к вечеру, уверен, вы уже покорите весь пароход. С вашим-то обаянием, любовь моя.

Будто издеваясь, он напоследок подмигнул мне. И развернувшись, бодро спустился по лестнице вниз, туда, где были гостиные и пассажирские каюты.

Увы, свободной я себя и теперь не чувствовала. Чуть повернув голову влево, я увидела первого из его подельников, что стоял, облокотившись на перила над машинным залом, но смотрел не вниз, а точно на меня. Второй смолил папиросу, опершись плечом на спасательную шлюпку, и тоже не сводил с меня глаз. Третий как всегда держался шагах в десяти позади: безмолвной тенью он следовал за мной всюду.

Хотя бы немного поддерживало лишь осознание, что обер-лейтенант Вальц в это же самое время был где-то поблизости и не упускал меня из виду ни на минуту. Я не знала этого точно – но смела надеяться…

Потому как кроме своего мужа мне более надеяться не на кого. Настоящего мужа, разумеется, а не месье Дюбуа.

Глава 2

Последнее и заставило меня взять себя в руки. Я выдохнула и нерешительно двинулась к ограждениям палубы, где, тяжело опершись на перила, стояла та самая дама, на которую мне указал супруг. А мгновением позже прибавила шаг, всерьез обеспокоившись: дама, скорее даже барышня, не скучала – ее мутило.

– Господи, вам нехорошо?! Один момент, я принесу воды…

С водою помог стюард, господин Коль. Он же предложил спуститься в гостиную, где, по ощущениям, качало чуточку меньше, но новая знакомая решительно отказалась:

– Нет уж. Здесь хотя бы есть чем дышать, а внизу от духоты у меня немедленно начинается мигрень.

Стакан с водою она осушила с большой охотой, после чего ее лицо хоть немного начало менять оттенок с землистого на розовый. Дама оказалась миловидной особой лет двадцати пяти, кареглазой, с русыми модно подвитыми локонами под шляпкой, чуть сбившейся на бок и украшенной поникшими перьями. Да и в целом ее наряд – модный и продуманный до отплытия – теперь производил впечатление потрепанного жизнью и ветром.

– Ненавижу пароходы, – пробормотала, наконец, она. – И почти так же ненавижу тех, кого на них не укачивает.

Говорила она по-немецки, но не очень складно: чувствовалось, что язык ей не родной.

– Зачем же взяли билет на пароход, ежели знаете, что вас укачивает?

Шатко стоя на палубе, приложив к губам белоснежный платочек, дама одними глазами указала на верхнюю палубу. Ту самую, куда доступ открыт только господам, плывущим первым классом. На шезлонге там возлежала дама в белом воздушном одеянии и широкополой шляпке с алой подкладкой. Она как раз собиралась прикурить, поднеся к губам неоправданно длинный мундштук, а трое мужчин (собственно, все, кто был рядом) чуть не подрались за право поднести ей спичку.

– Ваша матушка? – опрометчиво предположила я.

Чем новую знакомую развеселила:

– Вы ей так не скажите – наживете себе врага. Это Жанна Гроссо. Неужто не узнали?

– Французская актриса? – я не вспомнила, но догадалась, сопоставив факты. – Простите, я француженка, но уже много лет не была в Париже и совершенно не слежу за театральными новинками.

– Француженка?!

Дама вздохнула с облегчением и даже просияла. Тотчас перешла на французский, на котором говорила хорошо и бегло. Хотя по-прежнему чувствовался в ее речи легкий акцент, происхождение которого я угадать не могла как ни старалась.

– Так и думала, что вы француженка! Представьте, страдаю здесь уже не меньше получаса, а эти добропорядочные бюргеры, делают вид, что не замечают. Терпеть не могу немцев. А что касается театра, то вы не много потеряли: театр нынче превратился черте во что. Жанна и та подумывает уйти из профессии. – Она спохватилась и по-мужски протянула мне руку: – мисс Ева Райс, секретарь Жанны.

– Лили Дюбуа, я занимаюсь переводами, – представилась я и деликатно заметила, не в силах побороть любопытство: – полагаю, и вы не немка?

– Я ирландка, – вскидывая подбородок, заявила дама. – Мои родители скончались от туберкулеза, когда мне было восемь – с тех пор меня воспитывала тетка, выскочившая замуж за немца. Скрягами они были отменными. В семнадцать я сбежала от них с парнишкой, который обещал на мне жениться, как только доберемся до Парижа. А в Париже чуть не продал меня в бордель. Спасибо Жанне, вытащила. Пристроила меня сперва служанкой, потом камеристкой. А с прошлого года я веду ее бухгалтерию да оправдываюсь перед директором «Комеди Франсез»3, когда она болеет или просто ленится выходить на сцену.

– О… – молвила я, понятия не имея, что отвечать на подобные откровения незнакомых людей.

А Ева, глянув на меня искоса, хохотнула:

– Ох уж эти французы: опомниться не успеешь, как выболтаешь им все что нужно и не нужно!

– Я, должно быть, слишком много вопросов задаю…

– Нет-нет, я рада с вами поболтать. Вы уж заметили, наверное, что женское общество здесь ограничено: либо Жанна, либо ее креолка – бессловесная тень, либо фрау Кох, жена аптекаря. А с нею разговор получается еще короче, чем с креолкой.

– Креолкой?

– Это чернокожая служанка, Жанна нашла ее еще до нашего знакомства, где-то в Новом Орлеане, пока гастролировала. Теперь всюду таскает за собой. Вы верите в черную магию?

– Не особо.

– Вот и я не верила… но, клянусь, эта креолка знает все и обо всех! Она угадала мое имя и день рождения, когда мы впервые встретились. Только глазищами своими посмотрела – черными, как сама преисподняя – и хоп! Брр, до сих мурашки по коже… А впрочем, увидите: Жанна просто обожает всю эту чушь и непременно потребует устроить сеанс.

Я скептически пожала плечами. И искоса взглянула на Еву: она мне нравилась, пожалуй. Да, грубовата и резковата, наивна кое в чем. Зато глядит в самую суть и все подмечает. А словоохотливостью своей напоминала о моей институтской подруге, которую я не видела уже тысячу лет. Словом, супруг мой не прогадал, когда потребовал познакомиться первым делом с нею.

Супруг…

Настроение снова ухнуло в самую бездну тоски. Даже жаль, что я себе не могу позволить быть такой же откровенной, как Ева, потому как выговориться, порой, ох как хотелось…

Обе мы невольно замолчали, поскольку мимо, чинно, едва ли не маршем прошли четверо: аптекарь Кох с супругой и двумя детьми, мальчиком и девочкой. Мальчику, наверное, лет семь, а девочке – пять. Ровесница Софи.

Семейство аптекаря я проводила взглядом столь жадным и обреченным, что Ева с ее наблюдательностью того не заметить не могла.

– Вы замужем? – прямо спросила она.

Я кивнула, опуская взгляд.

– Напрасно. Для женщины выйти замуж – все равно, что добровольно продаться в рабство, – фыркнула Ева. А я улыбнулась, но возражать не стала. Она же спохватилась: – Нет, вы не подумайте, я люблю мужчин: вся эта новомодная женская любовь – мерзость на мой взгляд. Фу! Хотя, и мужчины нынче такие, что душатся и пудрятся больше барышень…

– Возможно, вам стоит обратить внимание на мужчин, которые не так часто посещают «Комеди Франсез».

Взгляд мой против воли снова стал искать обер-лейтенанта Вальца.

– Возможно… – вяло согласилась Ева. – А впрочем, оплачивая счета Жанны, я каждый раз прихожу к выводу, что замужество – самая худшая идея, которая может прийти в голову самостоятельной женщине.

– Разве мадам Гроссо замужем? – удивилась я, наблюдая, как вокруг актрисы все еще вьются мужчины. Даже аптекарь Кох, этот добропорядочный бюргер, едва шею не вывернул, заглядываясь на верхнюю палубу. Его жена делала вид, что ничего не замечает.

А Ева хмыкнула:

– Нет, в данный момент Жанна не замужем. Насколько мне известно, по крайней мере.

* * *

4 июня, 12 часов 02 минуты

Балтика, территориальные воды Германской империи

Пароход наш был построен в Британии и спущен на воду в 1888 году под названием «Галлантик», означающим, очевидно «галантный», «бравый», «величавый». Строился по пассажирского лайнера и предназначался для рейсов в Индию. Держался на воде исключительно благодаря паровой турбине, а парусного оснащения не подразумевал вовсе – благодаря чему слыл одним из самых передовых судов в мире. И, наверное, поэтому оброс мифами и легендами еще до первого плавания. Газетчики прозвали пароход невезучим. Писали о десятках рабочих, погибших при постройке и – к сожалению, это было правдой – главный конструктор его, британский инженер Мартин Уолтер Коллинз, скончался при странных обстоятельствах за пару дней до спуска парохода на воду. Согласно легендам, дух его и теперь бродит по витиеватым переходам машинного отделения…

Леденящую душу эту историю поведал нам господин, с которым мисс Ева Райс познакомилась незадолго до ужина, и с которым поспешила познакомить меня:

– Мишель Муратов. Потомок русского графского рода, – на отличном французском отрекомендовался господин, делая при этом ударение на последнее «о» в своей фамилии.

Я, не буду скрывать, чуточку испугалась и притихла. Слава богу, собеседники мои слишком были увлечены беседой, чтобы это заметить.

– «Галлантик» долго ремонтировали, – говорил месье Муратов о корабле, – вкладывали огромные деньги, однако через год вдруг продали судоходной компании «Северогерманский Ллойд», где и переименовали в «Ундину». Собственно, в 1889, когда «Ундину» снова спустили на воду, и началась ее вторая жизнь.

– Именно с тех пор здесь видят призрака инженера Коллинза? – приподняв бровь, поинтересовалась Ева.

– Так говорят.

– Я в это не верю, – решительно заявила Ева. – Склоняюсь даже к мысли, что вы это выдумали. Не считаю вас лжецом, но вы, писатели, любите сочинить что-нибудь эдакое!

– Вы писатель, месье Муратов? – изумилась я. А впрочем, он не первый русский аристократ, развлекающийся писательством. Так что ничего удивительного. – О чем же ваши рассказы?

И тот действительно принялся рассказывать долго и подробно – впрочем, без излишнего занудства. И постепенно я успокоилась. Ежели сей господин и русский, то родился и жил, наверняка, за пределами Российской Империи. Это не редкость. О том говорило не только всякое отсутствие акцента, но и манера держать себя, и даже то, как он произносил собственное имя. О том, что русских принято называть по-отчеству он будто не знал и вовсе. Лет ему, нужно думать, было чуть меньше тридцати.

Если что и подсказывало о русском происхождении месье Муратова, то лишь типичная славянская внешность: средний рост, крепкое телосложение, открытое лицо с голубыми глазами и шевелюра со светлыми вихрастыми кудрями, которые задорно трепал ветер. Нос у месье Муратова был вздернутым и чуть-чуть смотрел в бок, что портило его репутацию русского аристократа, зато подсказывало, что жизнь он знает, и рассказы его, быть может, не дурны.

– Я, видите ли, пишу авантюрные истории о молодом человеке, который снимает тесную квартирку на Риволи в Париже, а на жизнь зарабатывает тем, что расследует особенно запутанные преступления.

– Это прелестно, – саркастично заметила Ева. – Готова поспорить, что квартиру он снимает на пару с молодым же доктором, ветераном войны?

Явный намек на популярные произведения мистера Конана Дойла не произвел должного впечатления на месье Муратова. Он улыбнулся, прищурился и любезно ответил:

– Редакторы крайне рекомендовали мне именно так написать, ибо подобные сюжеты теперь отлично продаются. Но нет. Моему герою в расследованиях будет помогать прелестная молодая особа. Шотландка или ирландка, пока не решил.

– О, – темные глаза Евы с интересом блеснули, – и как же будут звать эту молодую особу?

– Увидим… – пожал плечами Муратов и вдруг повернулся ко мне: – позвольте узнать ваше имя, мадемуазель?

Глаза Евы снова блеснули, уже недобро. Она была уязвлена – это ничего не сказать. Но ссориться с новой знакомой и подыгрывать этому субъекту я, конечно, не собиралась:

– Джанин, – не моргнув глазом, соврала я. – Джанин Уитсон.

– Вас действительно зовут Джанин Уитсон? – насторожился Муратов.

– Может быть. В любом случае, мое имя не подойдет для вашего рассказа.

– Бросьте, Лили, пускай месье Муратов берет ваше имя – уверяю, мне все равно.

Ева вскинула подбородок и горделиво отвернулась к морю. Месье Муратов не поспешил ее успокоить.

– Так значит, Лили? – снова обернулся он ко мне и сделал немудреный перевод: – как цветок?

– Как цветок, – согласилась я. – Мой муж тоже так говорит.

– Ваш муж? О… – месье Муратов сконфузился и даже отступил на шажок. – Не знал, прошу простить. Вы путешествуете вместе?

Я вымученно улыбнулась:

– Месье Дюбуа едет в Санкт-Петербург по… рабочим вопросам. Он дипломат. – И постаралась сменить тему: – полагаю, вы возвращаетесь домой из путешествия?

– Путешествие мое было длиною в жизнь, – поэтично ответил месье Муратов. – Родился я в имении под Ярославль, но мне и года не исполнилось, как папенька и маменька увезли меня с собою в путешествие сперва по Европе, потом и по Америке. Позже я оставил моих дорогих родителей, чтобы выучиться на юриста, но… писательское ремесло захватило меня, и жизнь моя пошла по наклонной, – он саркастично развел руками. – Я прочно обосновался в Париже, писал рассказы, работал в некоторых журналах – небольших, едва ли вы о них слышали. По правде сказать, жил я весьма скромно и уж давно позабыл о своих корнях – когда получил весть, что в том самом имении под Ярославль умер мой родной дядюшка. Умер, увы, бездетным. И, представьте себе, оставил свое состояние не кому-то, а мне.

– И велико ли то состояние? – впервые заинтересовалась нашим разговором Ева.

Месье Муратов скромно пожал плечами:

– Признаться, пока не знаю. Поверенный моего дядюшки разыскал меня в Париже и ехать советовал немедленно. Он говорил, кажется, о двух поместьях, особняке в Москва и… назвал некую сумму на счете в банке – но она была в рубль, а я, признаться, так и не понял, сколько это во франках…

Я смотрела на месье Муратова со смесью скепсиса и интереса. Если он говорил правду, то, похоже, сам не понимает, насколько скоро станет богат.

– Вы планируете остаться в России? – спросила я, чтобы хоть что-то спросить.

Тот снова пожал плечами:

– Пока что не думал об этом. Так или иначе, в Париже меня ничего не держит: из журнала я уволился, родители почили много лет назад, а жениться, к несчастью, я так и не успел.

Произнося последнее, месье Муратов скользнул взглядом по лицу Евы. А та, давно уж перестав обижаться, глядела на него задумчиво и накручивала на палец выпавший из прически локон.

* * *

4 июня, 19 часов 30 минут

Балтика, территориальные воды Германской империи

За ужином, что проходил в ресторане с нетипичным для немецкого заведения названием «Берлинская звезда», удалось познакомиться и с другими пассажирами «Ундины».

Ресторан представлял собой пышно убранную залу – не отличишь от любого, самого высококлассного ресторана в Берлине. Разве что вместо окон узкие иллюминаторы, да и те нарочно были закрыты кадками с буйно-цветущими растениями. На стенах – пейзажи в массивных золоченых рамах, под потолком тяжелая бронзовая люстра с электрическими рожками. Она угрожающе покачивалась прямо над нашим столом, отчего-то заставляя меня нервничать.

У ресторана имелось два симметричных выхода – к лестницам, что вели на прогулочную палубу и в курительный салон. Между выходами расположился бар с хрусталем, который нестройно звенел при каждом крене парохода, и возвышенность с небольшим оркестром. В центре же – несколько столов, покрытых белоснежными скатертями и превосходно сервированных.

– Вы не находите странным, господа, что на пароходе, плывущим из Германии в Россию, так мало немцев и совсем нет русских?

Вопрос прозвучал из-за соседнего столика, впрочем, обращен был ко всем присутствующим. Я, признаться, тоже размышляла об этом, потому не замедлила оглянуться на спросившего. Это был господин, назвавшийся мистером Макгроу, как знала я уже от Евы. Делец, хозяин мыловаренного завода из Северо-Американских соединенных штатов. Но выглядел он совершенно не так, как я себе представляла: не многим старше тридцати пяти, высок, подтянут и широкоплеч. Не очень-то похож на дельца… А впрочем, об американских дельцах я почти ничего не знала.

К тому же, как ни был бы мистер Макгроу приятен на вид, его полностью затмевала дама, подле которой он сидел. Утонченная шатенка, одетая с истинно парижским шиком – в вызывающе-алом бархатном платье и с собольей накидкой на открытых плечах. В отставленной руке она держала длинный мундштук, благодаря которому последние сомнения в ее личности и отпали. Жанна Гроссо, ведущая актриса театра «Комеди Франсез», собственной персоной. Макгроу говорил на грубом американизированном английском, но француженка-актриса, судя по всему, отлично его понимала.

Что забавно, понял его и месье Муратов, которого, как и Еву, я пригласила нынче поужинать со мной и моим супругом.

– Позвольте, я как раз таки русский! – простодушно поправил американца Муратов.

Месье Дюбуа, к слову, английского не знал, и, наклонившись ко мне, немедленно потребовал перевести. А мистер Макгроу, услышав реплику молодого литератора, поправляться и не думал, а возразил:

– Позвольте, милейший, какой же вы русский, ежели совсем не знаете их языка?

Жестокая правда заставила месье Муратова даже порозоветь в щеках.

– Да, но… знаете ли, в начале века многие русские аристократы совсем не говорили на родном языке. Да что там, даже сам Пушкин порой не мог русскими словами выразить свою мысль! Вы будете утверждать, что и Пушкин не русский?

– Пушкин, как и эти ваши прочие аристократы начала века, хотя бы жили в России – в отличие от вас, господин Муратов, – продолжал насмешничать американец. И вдруг разошелся окончательно: – да я и то больше русский чем вы, ибо уже дважды побывал по деловым вопросам в этой дикой стране.

Последнее было совсем уж лишним… Мне это стоило усилий, но, смерив американца холодным взглядом, я все-таки смолчала.

А вот мадам Гроссо, актриса, хмыкнула с явной неприязнью:

– Фу, не будьте так вульгарны, милый Рональд.

Вступился за Россию, к моему удивлению, и аптекарь Кох, ужинающий с женою за третьим столиком:

– Не могу с вами согласиться, господин Макгроу. Я тоже имел удовольствие бывать в России не раз и не два, и вовсе никакой особенной дикости не заметил. Их столица ничуть не хуже столицы любого другого европейского государства. Не говоря уж о Нью-Йорке.

– Вы бывали в Нью-Йорке? – не обидевшись, поинтересовался Макгроу.

– Бывал, – степенно согласился тот. – Мы с моей Гретой большие любители путешествовать.

Фрау Грета Кох сухо и без эмоций ему кивнула, соглашаясь.

– Что ж, не буду спорить насчет их столицы, – смилостивился Макгроу. -Однако ежели выехать за пределы ее, уверяю, вы решите, будто попали в средневековую деревушку, причем самую захолустную. Вся беда в том, господа, что территории России слишком велики. Поймите правильно, я люблю русских, они отличные ребята! Но содержать в порядке столь огромные территории они явно не способны. Жаль, что упорно не хотят этого признавать.

С этим Кох спорить не стал. Похмыкали, соглашаясь, и прочие пассажиры, даже Ева улыбнулась краешком губ и с превосходством поглядела на Муратова.

Окинув взглядом их всех, проигнорировав месье Дюбуа, снова требующего перевода, я жестом отослала стюарда, желающего подлить мне еще шампанского, и негромко заметила:

– Мне всегда было интересно, мистер Макгроу, что прочие народы раздражает больше: обширные российские территории, или то, что русские способны эти территории защитить?

– Мадам Дюбуа, если не ошибаюсь? – Макгроу недобро прищурился, хотя поклонился мне весьма светски.

Я с вежливой улыбкой кивнула в ответ.

– Ваше замечание достаточно смелое, мадам Дюбуа. Особенно учитывая, что в последний раз русские защищали свои территории как раз от Наполеона. А впрочем, мне странно, что столь хорошенькую женщину вовсе беспокоят вопросы политики.

– Я далека от политики, уверяю вас. Мой муж, месье Дюбуа – дипломат, как вам наверняка уже известно, но я лишь скромная переводчица. Хотя и слышала, что именно сейчас отношения Парижа и Петербурга близки как никогда.

– Вы о том, что Россия и Франция якобы готовятся к переговорам? – снова заговорила мадам Гроссо. И отмахнулась: – уверена, это журналистская утка.

– Пожалуй, и я не верю, что эти страны способны договориться, – согласился аптекарь Кох. – Франция – президентская республика, а Россия – монархия, которая как огня боится, как бы ни случилось с нею того, что уже случилось с Францией. Слишком много разногласий для успешных переговоров!

Зато мистер Макгроу неожиданно меня поддержал:

– Но мадам Дюбуа права. Сей союз выгоден обеим державам, так что весьма вероятно, что он состоится.

– Скорее ад замерзнет, – разозлился почему-то немец Кох. – Еще Бисмарк говорил, что Россия и марсельеза4 не совместимы!

Фрау Кох поглядела на мужа с молчаливым осуждением, и тот стих. Да и я решила не продолжать спор более – тем более что своего я добилась. Мадам Гроссо явно выделила меня среди прочих, а когда ужин кончился, остановилась ненадолго у нашего столика и любезно предложила:

– Мадам Дюбуа, месье, буду весьма рада видеть вас в своих апартаментах в любое время. Мы, французы, должны держаться вместе. Ева, и вы с вашим новым другом непременно заглядывайте…

– Мишель Муратов, литератор, – поспешил отрекомендоваться тот.

Мадам Гроссо хмыкнула на это с загадочной улыбкой. Ничего не ответила и, отставив руку с мундштуком, прошествовала к выходу в компании все того же мистера Макгроу, которого называла исключительно по имени – Рональд.

Глава 3

4 июня, 20 часов 15 минут

Балтика, территориальные воды Германской империи

Окончания ужина я и ждала, и боялась одновременно. Да, я, наконец, увижу детей, но после мне придется остаться с месье Дюбуа наедине, и я совершенно не надеялась, что он станет вести себя как джентльмен…

А впрочем, все после, после – сначала дети. Никто уже меня не удерживал, и я скорее спустилась в каюту, пока месье Дюбуа вышел с мужчинами в курительный салон.

Апартаменты первого класса состояли из просторной гостиной в имперском стиле – с затянутыми зеленым шелком стенами, отделкой из мореного дуба, тонконогим журнальным столиком со стульями, двумя диванами в гарнитур к ним и огромным зеркалом над каминной полкой. Из гостиной вели узкие, утопленные в стены двери – в личную уборную, личную же прогулочную палубу, общий коридор, первую спальную и, чуть меньшую по размерам, вторую. Именно оттуда с радостным воплем бросилась мне на шею Софи, едва я вошла.

– Мама! Наконец-то, мамочка, я так соскучилась!

– Хорошая моя… – я опустилась рядом на колени и крепко обняла дочь, уткнулась лицом в ее пышные черные кудри. – Как хорошо, что ты еще не спишь.

– Почему? Мы уходим, мамочка?! – просияла Софи, будто только этого и ждала. – Мне бежать одеваться?

– Нет… – протянула я невесело, – просто мне очень хотелось тебя увидеть. Тебе не страшно здесь?

– Нет, мамочка. Бланш сказала, что я уже взрослая и не должна бояться. Когда придет папа?

Слава всем богам, мне не пришлось отвечать: из спальной вышла Бланш, наша няня, девушка двадцати трех лет. Мы наняли ее еще в Париже, едва родилась Софи – и с тех пор не разлучались. Если я кому-то и могла верить на этом пароходе, то только ей. Ей и доверила самое дорогое, что есть у меня.

– Я только что уложила Андре… – негромко молвила девушка. – Прикажете разбудить снова?

– Нет, не нужно, – понижая голос, ответила я.

Андре – совсем еще малыш, ему только год и семь месяцев. Вряд ли он понимал, что происходит, и уж точно не нужно нарушать его режим, ради моей прихоти.

Отпустив Софи, я тихонько прошла в спальную, маленькую комнату с двумя узкими кроватями. На одной Бланш как раз и устроила малыша, который теперь сладко посапывал, хмурясь каким-то своим снам и шлепая пухлыми губками. Я осторожно опустилась на краешек кровати и легонько коснулась его волос. До чего же Андре похож на мужа… еще более похож, чем Софи. Оба мои ребенка были темноволосые и смуглые – в отца, но у Андре еще и глаза такие же черные, как два крохотных уголька. А Софи пошла в мою родню, и глаза у нее ярко-синие, еще ярче, чем у меня самой.

Встав, я открепила шляпку и бросила ее в кресло, стянула дорожный жакет (мне даже переодеться перед ужином не позволили) и снова поманила к себе дочку.

– Укладывайся спать, моя хорошая. А папа скоро придет, обязательно придет.

Бланш уже переодела Софи в ночную сорочку и даже успела разобрать постель, так что девочка нехотя забралась под одеяло.

– Когда я проснусь, он уже придет? – с надеждой спросила она.

Был большой соблазн солгать во благо, но я давным-давно решила для себя, что лгать своим детям не буду.

– Нет. Не так скоро, – улыбнулась я через силу. – Папа много работает, ты ведь знаешь. Расскажи, чем ты занималась сегодня?

Устроившись на мягкой, ничуть не хуже нашей домашней, постели, Софи уселась по-турецки и с готовностью принялась рассказывать:

– Днем Бланш нашла для меня бумагу и краски, так что я рисовала наш дом в Париже. Там так хорошо было, мамочка. Так жаль, что нам пришлось уехать! А потом я читала Андре сказку Шарля Перро – про Золушку. Это моя любимая сказка, мамочка! Золушка такая красивая и такая добрая. Только я все не пойму, как же она танцевала на балу в хрустальных башмачках? Это же не удобно! Я спросила Бланш, но она проплакала весь день, и так ничего и не объяснила про хрустальные башмачки…

Я украдкой подняла взгляд на няню. Девушка понуро стояла у дверей, а глаза ее и правда были красными и припухшими.

– Ложись спать, малышка, – я потянулась и поцеловала ее в лоб. – Мне нужно поговорить с Бланш, а потом я тоже лягу. Завтра у нас тяжелый день, так что нужно быть отдохнувшими.

Малышка спорить не стала – натянула одеяло до самого носа и прикрыла глаза. Хотя сомневаюсь, что в самом деле собиралась спать: девочка моя не так проста.

Но мне действительно нужно было поговорить с Бланш. Я попросила ее выйти – приглушила свет в спальне и плотно закрыла дверь.

В гостиной я первым делом нажала на кнопку вызова:

– Вы, должно быть, голодны, Бланш, я закажу ужин в номер…

– Я ужинала с детьми: месье… этот месье – он заказал нам еды. Индейку под клюквенным соусом и гарнир из зеленого горошка. А детям еще мороженого на десерт.

– Хорошо, – сдалась я.

И снова поглядела на Бланш. Девушка смотрела в сторону, а пальцами нервно теребила кружево на платье. Бланш была модницей и кокеткой – ее форменные платья от моих отличались, пожалуй, только наличием передника. Шляпки ее и жакеты всегда подбирались с большим вкусом, а любимым чтением были модные журналы. В Париже, я знала, остался ее жених, паренек на пару лет старше, но оба они решили повременить со свадьбой, чтобы заработать себе на достойное будущее. А теперь Бланш ехала черт знает куда и отлично понимала, что все ее будущее отныне под большим вопросом.

– Бланш… – Я сделала шаг к ней и тронула за руку, стараясь поймать взгляд. – Вы сможете когда-нибудь простить меня за то, что я втянула вас в эту историю?

По щеке девушки немедленно скатилась слеза, и она стерла ее тыльной стороной ладони. Отвернула лицо. Через силу произнесла:

– Я люблю ваших детей и должна быть с ними. Что уж теперь говорить и искать виноватого.

Я кивнула и горячо пообещала:

– Спасибо вам, что вы рядом, Бланш – я этого не забуду. И, разумеется, возмещу все… неудобства, когда мы выберемся. А если пожелаете, то найду вам хорошее место в другом доме, поспокойнее.

Губы у девушки дрогнули, и она не сдержалась:

– Когда мы выберемся?… Вы в самом деле полагаете, что мы выберемся?! – всхлипнув, девушка снова отерла слезы и гордо вскинула подбородок. – Мне нужно идти, мадам, Дюбуа. Этот месье… он сказал, что нанял для меня номер во втором классе. Я пойду, если вы позволите.

– Да, конечно, – вздохнула я.