Джон Норман

«Гладиатор Гора»

1. РЕСТОРАН; ТАКСИ

— Я могу поговорить с вами откровенно, Джейсон? — спросила она.

— Конечно, Беверли, — ответил я.

Мы сидели за маленьким столом, в угловой кабинке небольшого ресторана, расположенного на 128-й улице. На столе горела свеча в миниатюрном подсвечнике. В ее отсвете скатерть казалась белой, столовое серебро — мягким и глянцевым.

Беверли выглядела смущенной. Я никогда не видел ее такой. Обычно она вдумчива, чопорна, собранна и спокойна.

Мы не были по-настоящему близкими друзьями, скорее — просто знакомыми. Я не понимал, почему Беверли попросила о встрече в ресторане.

— Очень мило, что вы пришли, — сказала она.

— Я рад встретиться с вами, — ответил я.

Беверли Хендерсон — двадцатидвухлетняя аспирантка на отделении английской литературы в одном из престижных университетов Нью-Йорка. Я тоже аспирант в том же самом университете, но на отделении античности. Моя специальность — греческие историки. Беверли — молодая женщина небольшого роста, с прелестной грудью, изящными лодыжками и красивыми бедрами.

Она совсем не похожа на рослых плоскобедрых особ женского пола, которые царят в университете. Однако ей приходится изо всех сил стараться, чтобы отвечать их стандартам, — манерами, одеждой и самоуверенным видом. Беверли заимствовала самоуверенное поведение и суровое выражение лица, принятые в ее окружении, как нечто само собой разумеющееся. Однако я не думаю, что эти особы и в самом деле считали ее своей. Мисс Хендерсон была не из их породы. Они это чувствовали.

У нее очень темные, почти черные волосы, гладко зачесанные назад и собранные в пучок. Она светлокожая, с темно-карими глазами. Росту в ней около пяти футов, и весит Беверли примерно девяносто пять фунтов.

Меня зовут Джексон Маршал. У меня темные волосы, карие глаза. Я — белый. Рост — шесть футов и один дюйм, а вес, предполагаю, около ста девяноста фунтов. В день нашей встречи мне было двадцать пять лет.

Я потянулся, чтобы коснуться ее руки. Беверли сказала, что хочет поговорить со мной откровенно. Хотя я выглядел спокойным, сердце мое готово было выскочить из груди. Могла ли мисс Хендерсон догадаться о тех чувствах, что я испытывал к ней все эти месяцы, с тех самых пор как узнал о ее существовании? Я находил ее одной из самых волнующих женщин, каких когда-либо встречал. Это трудно объяснить. Дело вовсе не в том, что она на редкость привлекательна, а в некой тайне, скрытой в ней. Эту тайну я не мог разгадать до конца. Не однажды в мечтах я видел Беверли обнаженной в моих объятиях. Иногда, что было довольно странно, — в железном ошейнике. Я с усилием прогонял эти мысли. Конечно, я много раз приглашал мисс Хендерсон пойти со мной в театр, на лекцию или концерт, или даже в ресторан, но она всегда отказывалась. Что ж, в этом я не уникален. Многие молодые мужчины терпели неудачу с юной очаровательной мисс Хендерсон. Насколько мне известно, она мало с кем встречалась. Пару раз я видел Беверли в студенческом кампусе с теми, кого можно было бы назвать друзьями мужского пола. Они выглядели достаточно безобидно и невинно. Их мнения, я полагаю, соответствовали тому, что принято называть правильным взглядом на жизнь. Ей нечего было опасаться их, если, конечно, она не боялась скуки.

Но в один прекрасный вечер Беверли позвонила мне, пригласив встретиться с ней в ресторане. Она ничего не объяснила, просто сказала, что хочет поговорить со мной. Удивленный, я поехал в ресторан на метро. Домой, конечно, я повезу ее на такси.

Мисс Хендерсон спросила, может ли поговорить со мной откровенно. Я коснулся ее ладони. Беверли отдернула руку.

— Не делайте этого, — сказала она.

— Извините, — ответил я.

— Мне не нравятся такие вещи.

— Извините, — повторил я, чувствуя раздражение и вместе с тем удивляясь еще сильнее.

— Не старайтесь проявлять передо мной свое мужское начало, — заявила Беверли. — Я женщина.

— Это обнаружилось только сейчас? — улыбнулся я.

— Я имею в виду, что я личность, — сказала она. — У меня есть разум. Я не сексуальный объект, не вещь, не игрушка, не безделушка.

— Я уверен, что у вас есть разум. Если бы его не было, ваше состояние внушало бы тревогу, — ответил я.

— Мужчины не ценят в женщинах ничего, кроме их тел.

— Я этого не знал. Звучит так, словно это говорит женщина, которую трудно ценить за ее тело, — парировал я.

— Я не люблю мужчин, — продолжила мисс Хендерсон. — Себя, впрочем, я тоже не люблю.

— Я не понимаю смысла нашей беседы, — признался я.

В своих коротких, но категорических утверждениях Беверли коснулась двух главных заблуждений, на которых, как я понял, и зиждились ее жизненные взгляды. Первым было настойчивое утверждение женского начала, соединяющееся одновременно с подавлением этого начала и восхвалением бесполого, асексуального идеала человека. С одной стороны, она признавала себя женщиной, а с другой — не желала признавать свою женскую сущность. Идеал человека, бесполого и асексуального, был противопоставлением откровенной сексуальности, орудием, призванным сдерживать и уменьшать сексуальность, а то и разрушать ее. Конечно, для определенного типа женщин это удобный способ добиться удовлетворения своих жизненных амбиций.

Глава 16

Я думаю, что в некотором смысле это мудро с их стороны. У подобных особ хватает здравого смысла признать, что разнополая любовь и здоровая сексуальность человеческих существ являются главным препятствием для осуществления их жизненных программ. Женская жажда любви может оказаться в данном случае фатальной.

Вот зараза! — чертыхается про себя Шелдон.

Вторым заблуждением во взглядах мисс Хендерсон являлась парадоксальная комбинация: враждебность к мужчинам сочеталась в ней с завистью к ним. Если сформулировать кратко и просто, такие женщины ненавидят мужчин, но хотели бы ими являться. Иначе выражаясь, они ненавидят мужчин, потому что ими не являются. Будучи не в ладу с собой, женщины такого типа испытывают неприязнь и к себе самим.

В левом боковом зеркале трактора он видит самую мирную полицейскую машину из всех когда-либо виденных. Это белый фургон «вольво» с красно-синей полосой вдоль бортов, не вызывающий ощущения обреченности — лишь уважение, как школьная камера наблюдения.

Преодолеть эту трудность можно только внутренним согласием с тем, что ты есть, во всей полноте и глубине. Для мужчин важно признание своего мужского начала, для женщин — женского, что бы ни стояло за этим определением.

И все-таки внутри сидит полицейский с рацией.

— Не существует половых различий, — произнесла она.

— Я не знал этого, — снова сказал я.

Шелдон перебирает в голове варианты поведения. Оторваться от полицейского он не сможет. Спрятаться тоже не удастся. Вступить в борьбу — невозможно и абсолютно неуместно.

— Я такая же, как и вы.

И вечная мудрость Корпуса американской морской пехоты звучит в его голове голосом сержанта-инструктора.

— Не вижу смысла вдаваться в споры на эту тему, — ответил я. — Что могло бы убедить вас в обратном?


Когда у вас остается всего один выход, значит, у вас уже есть план!


— Какие-то несущественные, мелкие различия в анатомии — только это и разделяет нас, — не слушая меня, заявила Беверли.

Из патрульной машины вылезает противник — полноватый симпатичный господин лет шестидесяти и расслабленной походкой направляется к трактору. Он не вооружен и выглядит спокойным.

— А как насчет десятка тысяч поколений диких прародителей, как насчет генетических особенностей, заключенных в миллиардах клеток, из которых ни одна в вашем теле не похожа на те, что есть в моем?

Шелдон слышит, как тот что-то вежливо говорит Полу, но со своего места он видит мальчика и не слышит ответа, если ответ вообще был. Скорее всего, он промолчал и просто затаился в лодке.

— Вы сексист?

Пока полицейский приближается сбоку к трактору, Шелдон делает глубокий вдох и входит в образ.

— Возможно. Что такое сексист?

Страж порядка обращается к нему по-норвежски.

— Сексист — это сексист, — сказала мисс Хендерсон.

Шелдон не отвечает по-норвежски и даже не пытается перейти на английский.

— Очень логично, — заметил я. — Яблоко — это яблоко. Аргумент не очень убеждает.

— God ettermiddag, — приветствует его полицейский.

— Это понятие еще не определено, — пояснила она.

— Gut’n tog! — с энтузиазмом отвечает Шелдон на идише.

— Дело не в понятии, — высказался я. — Данное слово является сигнальным, вы выбрали его из-за эмоциональных дополнительных значений, а не по смысловому содержанию. Это слово договорились употреблять как некое орудие, чтобы отбить охоту задавать вопросы и тем самым навязать согласие. Сходные выражения, когда-то полнозначные, теперь по большей части ценятся как риторические приспособления, например: «шовинист», «сексуальный объект», «личность», «консерватор», «либерал». Одним из главных достоинств этих слов, лишенных своего истинного содержания, является то, что они делают мысль вообще необязательной. Не удивительно, что люди так высоко ценят их.

— Er di fra Tyskland? — интересуется полицейский.

— Я не верю вам, — сказала мисс Хендерсон. — Просто вы не разделяете моих взглядов.

— Это беспокоит вас? — поинтересовался я.

— Jo! Dorem-mizrachdik, — говорит Шелдон, надеясь что это слово все еще означает «юго-восток», как и тридцать лет назад, когда он в последний раз употреблял его. При этом он предполагает, что «Tyskland» — Германия по-норвежски.

— Нет, — быстро ответила она. — Конечно нет.

— Vil du snakke Engelsk? — спрашивает полицейский, который, очевидно, не говорит по-немецки, или на том языке, который Шелдон выдает за немецкий.

Я почувствовал, что начал злиться, поднялся и пошел к выходу.

— Я чуть говорить английский, — произносит Шелдон, старательно коверкая слова.

— Нет, — вдруг взмолилась Беверли. — Пожалуйста, не уходите.

— А, хорошо. Я немного знаю английский, — отвечает полицейский и ничего не подозревая, переходит на родной язык Шелдона. — Я думал, что вы американец, — говорит он.

Она подалась вперед и взяла меня за руку. Затем поспешно отпустила, проговорив:

— Amerikanisch? — отвечает Шелдон на языке, который мог бы быть идишем. — Нет, нет. Немец. Унд свисс. Яа. Зачем привлекать к ответственность. Норвегия с мой внук. Говорить только по-швейцарски. Глупый мальчик.

— Простите меня. Я не хотела быть женственной.

— Интересный какой у него наряд, — замечает полицейский.

— Отлично, — произнес я раздраженно.

— Викинг. Любить Норвегия очень.

— Пожалуйста, не уходите, — повторила мисс Хендерсон. — Я на самом деле во что бы то ни стало хочу поговорить с вами, Джейсон.

— Понимаю, — кивает полицейский. — Однако любопытно, что на груди у него еврейская звезда.

Я опустился за столик. Мы почти не знали друг друга, а она назвала меня по имени. Я проявил слабость. Я смягчился. К тому же меня одолевало любопытство.

— А да. Изучать евреев и викингов в школе на одной неделе, кто знать почему. Хочет быть тем и другим. Я дедушка. Не могу говорить нет. На прошлая неделя были греки. Завтра может быть самураи. У вас есть внуки?

И потом… она была красива.

— У меня? О да! Шестеро.

— Спасибо, Джейсон, — прошептала Беверли.

— Шестеро. Рождество стоит очень дорого.

Я был сильно удивлен. Она поблагодарила меня! Я не ожидал этого и почувствовал: эта женщина действительно испытывает необходимость поговорить со мной. Хотя почему со мной — догадаться не мог. Наши взгляды недостаточно совпадали, чтобы можно было надеяться на согласие.

— О да. Девочки хотят все розовое и размеры всегда не подходят. И сколько машинок можно подарить мальчику?

— Но почему я? — спросил я. — Вы ведь и дня со мной не провели.

— Купите мальчику часы. Он запомнит. И Рождество, и вас. Время против нас, стариков. Но мы можем объединиться с ним.

— Есть причины, — коротко заметила Беверли.

— Отличная идея. На самом деле, отличная.

— Раньше у вас не возникало подобных желаний.

— Я еду слишком быстро? — интересуется Шелдон.

— Потому что вы внушаете мне страх, Джейсон.

— Нет, все в порядке, — улыбается полицейский. — Хорошего дня.

— Почему? — удивился я.

— Danke. И вам хорошего дня.

— В вас есть нечто, — начала она. — Я не знаю на самом деле, что это такое. В вас чувствуется сила вашего мужского начала. — Беверли быстро подняла глаза. — Я нахожу это оскорбительным, понимаете?

«Вольво» отъезжает, и Шелдон заводит трактор.

— Отлично понимаю, — отозвался я.

— Эй, держись там, — кричит он Полу. — Поищем место для ночевки. Нам еще надо убрать с дороги этот драндулет.

— Но это делает меня слабой, — начала оправдываться она. — Заставляет чувствовать себя женщиной. Я не хочу быть женщиной. Я не хочу быть слабой.



— Прошу прощения, если я сказал или сделал что-нибудь, что обеспокоило вас, — произнес я.

Саул возвращался домой из первой командировки на коммерческом рейсе «ПанАмэрикан» Сайгон — Сан-Франциско. Ему стукнуло двадцать два. Он был одет в гражданское, в кармане куртки лежал роман Артура Кларка. За восемнадцать часов до посадки в самолет он пристрелил вьетконговца из своей М16. Тот человек, одетый во все черное, был одним из троих бойцов, устанавливавших миномет. С заглушенным двигателем лодка Саула дрейфовала по течению. Первым вьеткон-говцев увидел Монах и кивком указал их местонахождение. Саул не умел стрелять так метко, как его отец, но он первым различил силуэты людей в тени деревьев и отблесках света, проникавшего сквозь кроны. Он ударил короткой очередью, одной из пуль угодив неизвестному прямо в живот. Остальные разбежались. Морпехи высадились на берег и забрали орудие. Они заметили, что в голове у вьетконговца засела вторая пуля, выпущенная с близкого расстояния.

— Вы ничего такого не говорили и не делали. — Беверли покачала головой. — Я просто чувствовала, что в вас что-то такое есть…

Выполнив задание, лодка вернулась на базу. В честь отъезда Саула была устроена небольшая вечеринка — пили пиво, слушали рок-музыку и отпускали сальные шуточки. Сдав обмундирование и оружие, заполнив кучу бумаг и переодевшись в цивильное, Саул сел в автобус до аэропорта и полетел в Америку.

— Что именно?

В какую-то Америку.

— Нечто отличающее вас от других.

В самолете он читал книжку и боролся со сном. О безмятежном отдыхе речь не шла, потому что спокойно он не спал уже два года. Его часто мучили кошмары — снилось пережитое за день. Он страдал от этого. Его разум пытался все это осознать. Гудение самолета убаюкивало. Саул начал впадать в забытье, а это было опасно. Потому что забытье населено чудовищами.

— Что именно?

Он наблюдал, как другие пьют бесплатную водку и коньяк. Он тоже хотел было выпить, но его еврейские гены мешали ему. Алкоголь нагонит на него сонливость, но не расслабление.

— Мужчина, — проговорила мисс Хендерсон.

Саул посмотрел на мужчину, сидевшего через проход, в надежде поболтать с ним. У того была мощная грудь и шея, одет он был в серые слаксы и мятую голубую рубашку. Перед ним на подносе стояли три маленькие бутылочки с джином, и он ничего не читал. Мужчина почувствовал взгляд Саула и посмотрел на него. Их глаза встретились, но он отвернулся.

— Это же глупо, — возразил я. — Вы, должно быть, знаете сотни мужчин.

— Они не похожи на вас.

Америка 1973 года, встретившая Саула в Сан-Франциско, бурлила яркими красками и музыкой, межрасовыми парами и экстравагантными геями. Никто не плевал ему в лицо и не называл убийцей детей. Но когда он шел по улице со своей короткой стрижкой и вещмешком на плече, а американская молодежь двигалась ему навстречу, с развевающимися на ветру волосами и в посверкивающих цветными стеклами очках, они казались друг другу экзотическими животными, далекими и незнакомыми, словно существа из волшебного зоопарка.

— Вы боялись, что я отправлю вас на кухню и прикажу готовить еду?

Нечто подобное он испытал, когда двумя годами ранее прибыл во Вьетнам. Там его встретил разношерстный сброд американских новобранцев, но он оказался не готов ко всем скрытым смыслам, моделям поведения и запутанности жизни, с которыми пришлось столкнуться. К перекликающимся историям и темам разговоров, настроениям и воспоминаниям всех этих людей.

— Нет, — улыбнулась она.

Он не понимал флот. Он не понимал Сайгон. Он не мог понять, чего хотят молчаливые торговцы или враги-вьетконговцы. Его смущали коммунисты с их буддистскими семьями.

— Или что я силком затащу вас в спальню и заставлю устроить стриптиз? — продолжал я.

— Пожалуйста, Джейсон! — Беверли опустила голову и покраснела.

Он пытался разглядеть знакомое выражение на лице девушки — почти подростка, — которая стреляла в него из-за угла соломенной хижины в грязной деревушке спустя ровно месяц после его прибытия. В следующее мгновение ее сожгло заживо пламя, выпущенное Монахом из огнемета.

— Извините.

Согласно традиции, Саул должен был поблагодарить его после этого. Он открыл было рот, но Монах просто отвернулся.

Внутренне я, однако, улыбнулся, подумав, что это было бы весьма приятно — увлечь очаровательную мисс Хендерсон в спальню моей маленькой студенческой квартиры и там раздеть.

Достаточно смутно, из сведений, почерпнутых из газет, от военных и бывших солдат, а также слухов и новостных роликов, Саул понимал, что такое война. Но о воюющих солдатах он не имел ни малейшего понятия. Каким-то образом война была производным всего того, что эти люди творили, проснувшись поутру. Но то, что они делали, казалось безумием, поэтому война — термин, используемый для дурной театральной пьесы, в которой он участвовал, — превратилась в абстракцию, даже становясь все более реальной и осязаемой.

— Существуют различные причины, по которым я хотела бы поговорить с вами, — обратилась ко мне Беверли.

Он не мог охватить взглядом всю картину целиком, поэтому попытался проследить отдельные сюжетные линии. Отношения с товарищами. Почему полковник, по слухам, каждую ночь засыпал в слезах. Что обо всем этом сказал бы его отец.

— Я вас слушаю.

Пока он летел домой, ему представлялись различные варианты того, как обсудить эти вещи с отцом-морпехом, ветераном войны в Корее. Когда он вернется, это будут не просто отношения между отцом и сыном. Они теперь оба ветераны: американские солдаты, которые участвовали в боях, которые побывали по ту сторону Зазеркалья. Оба они изменились, всеобщее древнее правило племен позволяло им говорить по-новому, пользоваться уважением и авторитетом, которые не положены тем, кто не был крещен огнем войны.

— Вы мне не нравитесь, это вы понимаете?

— Прекрасно понимаю.

Со временем Саул научился сортировать людей, которых он встречал во Вьетнаме. Эти — на моей стороне. А те — нет. С этими можно договориться. А с теми — нет. В конце концов он вывел категорию, в которую попадал сам. Это был ящик, сколоченный его отцом, на крышке которого было написано: еврей-патриот. Ящик был наполнен немыслимыми вещами. Шелдон держал там свои соображения по поводу прошедшей войны и прошедшей эпохи. Саул — кошмары и впечатления.

— И мы, женщины, больше не боимся таких мужчин, как вы.

Он пробыл в Сан-Франциско всего одну ночь, перед тем как двинуться дальше на восток. На такси доехал до дешевого мотеля недалеко от аэропорта и весь вечер смотрел телевизор, попивая кока-колу и фанту из мини-бара. Между восемью и одиннадцатью он посмотрел сериал «Все в семье», вторую часть сериала «Скорая!», фильм с Мэри Тайлер Мур, шоу Боба Нью-харта и заснул посередине телесериала «Миссия невыполнима». Он пересек меридиан смены дат и второй раз в жизни страдал от джетлага[10]. Заснул он прямо в обуви. На простынях мотеля осталась вьетнамская земля.



— Очень хорошо.

На следующий день во время короткого визита в комендатуру его сняли с учета, и он не успел опомниться, как уже был гражданским, которому нечего делать и некому подчиняться. Но он уже был на пути в Нью-Йорк.

Мисс Хендерсон замолчала и опустила голову.

Когда он подходил к дверям квартиры в Грамерси, солнце стояло высоко, город благоухал. Он посмотрел на табличку около дверного звонка. На ней значилась фамилия его родителей — на минутку он забыл, что это и его фамилия тоже, — и замешкался, перед тем как нажать на кнопку звонка.

Я никогда раньше не видел ее одетой так, как в этот вечер.

Сам не зная почему и даже не притормозив, чтобы обдумать это, он повернулся и пошел прочь.

Обычно Беверли одевалась в соответствии с тем, что предписывалось ее окружением. Слаксы или брюки, рубашки и пиджаки, иногда — галстук. Довольно интересно, что одежду в мужском стиле часто носят особы, наиболее страстно заявляющие о своем женском начале. Впрочем, те, что кричат о женской самостоятельности, имеют в себе женского меньше других. Но проблемы такого рода, наверное, лучше оставить психологам.

— Он уже должен быть дома, — Шелдон обратился к Мейбл, которая сидела в гостиной на диване, подобрав под себя ноги и читая воскресное приложение «Нью-Йорк таймс». Было уже очень поздно.

— Вы сегодня очаровательно выглядите, — подметил я.

— Он же не указал время.

— Мы назначили день. По моим абсолютно точным часам, этот день истекает меньше чем через час. И тогда он начнет опаздывать.

Фигуру Беверли обтягивало белое атласное платье с приспущенными плечами. При ней была маленькая, расшитая серебряным бисером сумочка. Руки и шея открыты. Округлые предплечья изящны, руки с тонкими запястьями и маленькими ладонями очаровательны. Пальцы рук нежны и тонки, ногти не покрыты лаком. На ногах — легкие лакированные туфельки с позолоченными шнурками.

— Он многое пережил.

— Спасибо, — тихо произнесла она.

— Я знаю, что он пережил.

Я продолжал разглядывать ее восхитительные волнующие плечи и догадывался, что грудь Беверли — белоснежна. Атлас платья подчеркивал выпуклость бюста. Мне захотелось сорвать с нее одежду и повалить ее, обнаженную и беспомощную, на стол, а когда бы она заплакала от этого, бросить ее на пол и там овладеть ею…

— Нет, Шелдон. Ты не знаешь.

Усилием воли я прогнал эти мысли.

— Откуда тебе знать, что знаю я?

— Такой наряд совсем не похож на стандартную униформу, обычную в вашем окружении, — насмешливо заметил я.

— Вьетнам — это не Корея.

— Я не знаю, что со мной происходит, — печально молвила мисс Хендерсон, покачав головой. — Мне необходимо с кем-нибудь поговорить.

— А что в нем такого некорейского?

— Почему именно со мной?

— Я лишь хочу сказать, что ты не можешь представить, что он пережил, потому что, когда он войдет, он будет выглядеть как всегда.

— Есть причины, — повторила Беверли. — Одна из них — то, что вы отличаетесь от других. Обычно я всегда догадываюсь, что будут говорить и думать эти, другие. Но сейчас мне нужен кто-то, умеющий мыслить. Человек, который в состоянии быть объективным. Из наших коротких разговоров мне стало ясно, что вы — один из тех, кто мыслит не на языке слов, а на языке вещей и понятий. Когда вы думаете, то не проигрываете без конца одну и ту же пленку, а скорее — фотографируете факты.

— Вот что ты со мной сделала.

— Ты служил писарем.

— Тысячи индивидуумов мыслят на всеобщем языке, на языке природы и бытия, — сказал я, — а не на языке лозунгов и словесных клише. Правда, те, кто управляет миром, не могут обойтись без затасканных словесных формул. Они используют эти клише, чтобы манипулировать массами, но в собственном мышлении не ограничиваются ими. Иначе они не добились бы такой власти.

— Ты не знаешь, кем я служил.

— Я привыкла к тем, кто строит свою мысль вербально, — отозвалась мисс Хендерсон.

Мейбл скидывает журнал на пол и повышает голос:

— Академический мир слишком часто становится убежищем и раем для неудачников, которые не в силах достичь большего, — произнес я. — Академическое мышление в меньшей степени зависит от успеха или неудачи, чем мысль практическая. Инженер по аэронавтике совершает ошибку, и самолет разбивается. А историк пишет тупую книгу — и преуспевает.

— Ну и кем же ты тогда был, черт побери? Сначала говоришь одно, потом — другое. Хочешь, чтобы я тебя уважала? Хочешь, чтобы относилась с сочувствием? Хочешь, чтобы я наконец поняла, почему ты во сне все время кричишь: «Марио»? Тогда расскажи мне.

Беверли опустила глаза.

— Я делал, что мне приказывали. Вот и все, что тебе следует знать.

— Давайте закажем что-нибудь.

— Потому что так поступают мужчины?

— Я думал, вы хотите поговорить, — заметил я.

— Тебе не понять.

— Но сначала закажем что-нибудь, — повторила она.

— Я иду спать.

— Хорошо, — согласился я. — Хотите выпить?

— Да.

— Я буду дожидаться его.

Мы заказали напитки, а потом обед. Официант был внимателен, но не навязчив. Ужин прошел в молчании. После десерта мы принялись за кофе.

— Зачем? Чтобы, когда он вернется с войны, первое, что ты ему скажешь, было: «Ты опоздал»?

— Джейсон, — нарушила наконец молчание Беверли. — Как я вам говорила уже, я не понимаю, что происходит со мной. Я и в самом деле этого не понимаю…

— Ложись спать, Мейбл.

— И вы хотели с кем-то обсудить это.

— Разве ты не рад встрече с ним?

— Да.

— Я не знаю.

— Продолжайте.

Рассерженная Мейбл отправилась в спальню.

— Не диктуйте мне, что делать! — гневно произнесла мисс Хендерсон и повторила эту фразу еще раз.

— Я даже не понимаю, что это значит, Шелдон. Я говорю серьезно.

— Отлично! Я попрошу чек?

— Я тоже.

— Нет пока… Пожалуйста, подождите. Я не знаю, с чего… с чего начать!



Я отхлебнул кофе. Я не видел смысла торопить ее. Меня переполняло любопытство.

Пока его родители ссорились, Саул сел в последний поезд пятого маршрута от Юнион-сквер до Беверли-роуд в Бруклине. Всю дорогу он не отрывал взгляда от своих рук.

— Вы думаете, я сумасшедшая?

Женщина, которая в итоге стала матерью Реи, жила вместе с родителями на втором этаже дома, стоявшего на таком крошечном участке, что можно было передавать соседям туалетную бумагу, не вставая с унитаза.

— Если вы позволите мне столь дерзкое наблюдение, — начал я, — то я сказал бы, что вы кажетесь мне скорее напуганной.

Мисс Хендерсон внезапно взглянула на меня и торопливо начала рассказывать:

Одежда была великовата Саулу, за время службы на Меконге похудевшему на девять килограммов. Он стоял перед домом и смотрел на темные окна, словно подросток в надежде перепихнуться. Они познакомились в автобусе четыре года назад. В неуклюжем сближении юности они не выбирали и не отвергали друг друга. По мере развития их отношений они не смогли по-настоящему ни сблизиться, ни расстаться, потому что все это им казалось таким значительным. Так они и плыли по течению. Изменяя друг другу и раскаиваясь. Потом он уехал во Вьетнам.

— Несколько месяцев назад я впервые стала испытывать необычные чувства и желания.

Саул подобрал камешек и метнул его в окно. С таким же успехом это могла быть и граната. Последовал бы взрыв, и он вернулся бы в лодку. Но это была не граната. Это был камешек.

— Какие именно? — перебил я. Беверли ответила:

Она открыла окно почти сразу и выглянула.

— Что-то вроде того, что люди принимали за проявления женского начала, когда еще верили в это.

Наверное, все парни так поступают, подумал он.

— Большинство людей до сих пор верят в это, — отозвался я. — Ваша позиция, какова бы ни была ее ценность, противоречит не только истине, но и биологии.

— Ой, черт меня побери, — сказала она.

— Вы так считаете? — спросила она.

— Возможно, — отреагировал Саул.

На ней была рваная майка с названием группы, о которой он никогда не слышал. Майка была просторная и болталась на ее теле. Лицо ее отличалось особенной бледностью. В свете уличных фонарей он мог различить контуры ее грудей.

— Да, я так считаю, — ответил я. — Но на вашем месте я бы меньше беспокоился о том, что люди принимают за истину, а больше интересовался бы самой истиной. Если вы испытываете глубоко женские побуждения, продолжайте испытывать их. Это же так просто! Пусть люди, которые никогда не испытывали этих женских побуждений, спорят, существуют они или нет. Пусть те, кто знает, что они существуют, испытав их, займутся другими проблемами.

— Так ты вернулся.

— Но я боюсь природы моей женственности, — сказала Беверли. — Я видела такие страшные сны…

— Что бы это ни значило.

— Что это за сны? — спросил я.

— Что ты хочешь?

— Я с трудом осмеливаюсь говорить о них с мужчиной. Эти сны были ужасны!

— Увидеть тебя.

Я не произнес ни слова. Мне ни в коем случае не хотелось давить на нее.

— То есть ты хочешь меня трахнуть. Солдат-герой вернулся с войны со стояком. Так?

— Мне часто снилось, что я — рабыня, что меня держат в отрепьях или даже обнаженной, что на мою шею надет железный ошейник, будто я заклеймена и меня подвергают наказанию, будто я должна служить мужчине.

— Детка, я пойму, что я хочу, только после того как это получу.

— Понимаю, — выговорил я.

Эта фраза почему-то вызвала ее улыбку.

Мои руки вцепились в стол, на миг все поплыло перед глазами. Я смотрел на маленькую красавицу. Я никогда не предполагал, что способен почувствовать такое вожделение, такое пугающее, удивительное, сумасшедшее желание. Я не осмеливался даже пошевелиться.

— Заходи с задней двери.

— Я пошла к психиатру, — продолжала мисс Хендерсон. — Но он был мужчиной. Психиатр сказал мне, что подобные мысли абсолютно нормальны и естественны.

И он зашел.

— Понимаю, — повторил я.

Когда он оказался на ней, и внутри нее, и его руки сжимали ее бедра, а глаза были закрыты, он услышал ее голос:

— Тогда я нашла психолога-женщину.

— Если я залечу, он будет твой, понял?

— И что было?

В тот момент он решил, что ребенок будет от него, а не от кого-то другого. Что в последнее время она ни с кем не встречалась. Что между ними все же что-то было. Что прошлое имело значение.

— Было странно. Когда я заговорила с ней об этом, она вдруг рассердилась и назвала меня похотливой и сладострастной маленькой сукой.

Через несколько месяцев, когда ребенок будет расти во чреве матери, Саул погибнет. Он так никогда и не узнает, что она не имела в виду их прошлое. Она говорила о будущем.

— Не слишком профессионально с ее стороны, — улыбнулся я.



— Впрочем, — продолжила девушка, — она тотчас извинилась и снова стала сама собой.

— Вы продолжали посещать ее?

Когда Саул появился на следующее утро в семь тридцать в отчем доме, его отец спал в кресле в гостиной. Подруга вытолкала Саула из койки спозаранку, чтобы ее родители не узнали, что он провел с ней ночь. Она настаивала, заплатив свою часть аренды, что может делать у себя наверху все что ей вздумается. Но ее отец жил представлениями другой эпохи. Он говорил о том, что происходит «под его крышей» и о том, что «никогда его дочь» не навлечет «позор на семью».

— Несколько раз, но после этого все уже было не то. В конце концов я прекратила визиты.

Этим оборотам не было места в словаре 1973 года. Поэтому они продолжали играть каждый свою роль, не слыша друг друга и надеясь, что как-нибудь разберутся с последствиями. Но беременность в корне изменила ситуацию. С последствиями разобраться уже не представлялось возможным. Некоторые детали ее отношений с родителями, знай это Рея, могли бы объяснить то, что она хотела бы понять, но так никогда и не узнала. Эта загадочная женщина была чужой Саулу и навсегда останется чужой Рее.

— Видно, вы задели ее за живое, — заметил я. — Или, может быть, то, что вы сообщили ей, не вполне совпадало с ее теориями. Есть множество других психиатров и психологов, как мужчин, так и женщин.

Саул тихо вошел в квартиру, стараясь никого не разбудить. Свой зеленый вещмешок он перевесил на левое плечо, пока, по обыкновению, сражался с замком, пытаясь вытащить из него ключ. Фокус был в том, чтобы слегка повернуть его от центра по часовой стрелке и покачать.

Беверли кивнула.

Трудясь над замком, Саул вдыхал запахи дома, что вызвало у него тошноту. Вместе с запахами детства впервые в голову пришла мысль:

— В этой области существует большое разнообразие мнений, особенно в психологии. Если вы хорошенько поищете, то, без сомнения, найдете специалиста, который скажет вам то, что вы хотите услышать, что бы это ни было.


Я не могу.


— Я хочу услышать правду, — решительно произнесла мисс Хендерсон, — какой бы она ни была.

И в тот момент, когда он пытался облечь эту мысль в слова, раздался голос его отца:

— Возможно, меньше всего вы хотели бы услышать именно правду.

— Добро пожаловать домой.

— Что? — воскликнула она.

Наконец ключ удалось вытащить, и Саул закрыл входную дверь. Он шагнул вправо и заглянул в гостиную, которая ничуть не изменилась с тех пор, как он последний раз тут бывал. Отец был в какой-то бесформенной бесцветной одежде, лицо вытянулось и казалось усталым.

— Да-да. Предположим, истина заключается в том, что в глубине сердца вы — рабыня.

Саул положил вещмешок рядом с зонтиком и расправил плечи. Он глубоко вдохнул, втягивая в легкие прошлое, где ему не было места.

— Нет! — вскрикнула Беверли. И, смутившись, понизила голос: — Нет!

— Спасибо.

Помолчав, она добавила:

Отец остался в кресле.

— Вы отвратительны, просто отвратительны.