Пола Маклейн

Облетая солнце

Моей семье, с любовью и безграничной благодарность А также Летти Энн Кристоферсен, ставшей для меня моей леди Ди.
Я научилась наблюдать и доверять другим не меньше, чем себе. Я научилась странствовать и мечтать. И я научилась тому, что должен знать любой ребенок, захваченный воображением, а именно, что не существует границ, которые невозможно преодолеть. Это я усвоила легко и сразу. Но остальное давалось труднее… Берил Маркхэм. «На запад вслед за ночью»
Мы должны оставить след на земле, пока у нас есть для этого силы. Карен Бликсен
~~~

Ее жизнь была наполнена скандалами, трагедиями и головокружительными триумфами.



Англичанка по происхождению, она выросла в кенийской саванне на ферме отца. С юности презирала общепринятые правила, сама зарабатывала на жизнь, объезжала лошадей, прекрасно говорила на суахили, во время охоты одинаково ловко владела и копьем, и ружьем.



Сильная и независимая, порой она была безнравственна и жестока, но благодаря красоте и обаянию легко подчиняла своей воле мужчин. Она трижды выходила замуж, любила и страдала, заводила множество романов; среди ее поклонников были лорды, охотники, принцы.

Кто же эта потрясающая женщина?



Леди Берил Мархэм — знаменитая летчица. В 1936 году она первая совершила одиночный перелет через Атлантический океан с востока на запад. Ее отвагой и мужеством восхищался весь мир.

ПРОЛОГ

4 сентября 1936 года. Абингдон, Англия

Моя сверкающая «Чайка» напоминала синего павлина с серебряными крыльями. Она была красивей любой известной мне птицы. Тот, кто проектировал и строил эту великолепную машину, вложил в нее все свое старание и умение. Он назвал ее «Посланник», и ей предстояло совершить невозможное — единым броском пересечь океан и перенести меня из одного полушария в другое. Три тысячи шестьсот миль сквозь тьму и неизвестность!

Когда я села в кабину, сгущались сумерки. Уже несколько дней над аэродромом дули сильные ветра, прижимая нас к земле, и тусклый просвет между облаками можно было считать большим везением. Дождь хлестал по крыльям моего самолета с таким шумом, словно грохотали литавры. Однако я не переставала повторять себе, что это еще ничего. Меня не столько беспокоила погода, сколько грузоподъемность машины. В «Чайке» были предусмотрены специальные шасси, где располагались канистры с запасным маслом и топливом. Они были закреплены под крыльями и кабиной и плотно прилегали к моему сиденью, оборудованному особыми кранами, которые можно было легко повернуть, чтобы дополнительно заправить машину в середине полета. Меня строго проинструктировали, что сначала я должна досуха опорожнить одну канистру, и только затем подключать вторую, чтобы избежать воздушной пробки. Мотор несколько мгновений проведет в бездействии и только потом включится снова. Мне ничего не оставалось, как уповать на то, что именно так все и будет.

Огромные лужи на асфальте, покрывавшем аэродром, были похожи на маленькие озера — они пузырились на ветру, выплевывая пену. Яростные, не прекращающиеся ни на секунду встречные порывы буквально сбивали с ног. Небо было затянуто низкими, мрачными тучами. Несколько журналистов и кое-кто из моих друзей пришли проводить меня. Лица у них были суровые. Все, кто хоть немного знал о моей затее, старались убедить меня не делать этого. Или хотя бы не сегодня. Рекорд никуда не денется, если отправиться в полет, когда погода улучшится. Но для себя я решила: поздно поворачивать назад. Так что, положив в кабину небольшую корзинку с едой и сунув в боковой карман комбинезона фляжку с бренди, я уселась, чувствуя себя вполне комфортно. У меня с собой были часы, позаимствованные у Джима Моллисона — единственного пилота, совершившего подобный полет и оставшегося живым. Также у меня имелась карта, на которой был показан мой маршрут через Атлантику, из Абингдона до Нью-Йорка — каждый дюйм пути над холодной ледяной водой. Но одиночество, пустота и страх, поджидавшие меня в полете, на карте отмечены не были. А ведь им предстояло стать моими реальными спутниками в небе. Мне же надлежало справиться с ними. Удушающие приступы тошноты, постоянная угроза угодить в воздушную яму — все эти опасности тоже существовали. Нельзя начертить курс, чтобы он обходил стороной все то, что тебя пугает. Невозможно уклониться от самого себя. И, наверное, это даже к лучшему. Порой я думаю, что только трудности, которые встают перед нами, закаляют нас. И они нас изменяют. Для меня сейчас — это взлетная полоса длиной в милю и тысяча девятьсот фунтов топлива под крылом.

Теснящиеся со всех сторон «эскадрильи» туч затягивают небо, свет становится серым и тускнеет с каждой минутой. Я отчетливо понимаю — для меня не существует варианта избежать задуманного и при этом остаться собой.

Итак, я выруливаю на исходную позицию и устремляюсь к отметке на полосе, с ревом промчавшись мимо зевак с камерами. Рядом проскакивают несколько сигнальных флажков, отмечающих мой путь. Я не обращаю на них внимания. Моя цель — единственный красный флажок в конце, который означает точку невозврата. У меня только миля на разбег — и ни дюйма больше. И нет никакой гарантии, что моя машина справится с задачей. Наоборот. Не исключено, что после всех усилий, которые были вложены, — напряженного планирования, тщательной сборки и наладки, а также несмотря на все мое мужество пилота, собранное в кулак, — «Чайка» просто встанет как вкопанная — неуклюжий слон, а не легкокрылая бабочка, — и все закончится, даже не успев начаться. Однако случится это или нет — я делаю свое дело и не даю себе поблажки.

И вот уже пятьсот футов взлетной полосы позади. Я добавляю скорость, всем своим существом ощущая тяжесть механизма и нежелание земли отпускать нас. В этот момент я вся ухожу в зрение — только красный флажок в конце полосы, стремительно приближаясь, колышется на ветру перед моими глазами.

И тут вдруг — о чудо! — я слышу, как включается руль высоты и направления. У меня перехватывает дыхание от волнения. Да-да, это не ошибка. Нос машины поднимается, и… моя «Чайка» взмывает в небо, точно выпущенная из лука стрела. А все-таки она бабочка — бабочка! Мы поднимаемся выше и выше в грозно темнеющее небо, а под нами в дождевом мареве плывет Свиндон[1] — с высоты он напоминает ровно расчерченную серыми и зелеными квадратами шахматную доску. Впереди простирается Ирландское море — черное бесконечное пространство воды, и у меня замирает сердце. Тускло поблескивают огоньки Корка. Мрачной громадиной маячит вдалеке Лабрадор. Мотор ритмично всхлипывает, выполняя привычную работу.

Нос машины дергается. С трудом продираясь сквозь пелену дождя, я упрямо набираю высоту — корпус «Чайки» содрогается от непогоды. Но на моей стороне — жажда летать и неплохие навыки, полученные во время учебы. Однако это еще не всё. Самый важный и таинственный мой союзник — это ясное понимание, что мое предназначение в жизни — сделать это. Я рождена для того, чтобы лопастным винтом и сверкающими крыльями, точно рукодельницы в старину, выткать свое имя в небе, пролетев тридцать шесть часов в темноте.

В первый раз идея совершить этот бросок пришла ко мне два года назад. Мы сидели в баре «Белый носорог» в Ньери[2] — шумном, душном, — в самом углу, у отделанной кедровыми панелями стены. На моей тарелке лежал аппетитный и ароматный турнедо[3]; рядом — бланшированные стручки спаржи, тонкие, как мой мизинец. В бокалах поблескивал темно-красный бордоский кларет. И точно на десерт — дерзкий выпад от Джей Си Карберри:

— Еще никому не удавалось пролететь в одиночку из Англии в Америку, — как бы невзначай заметил он. — Ни мужчине, ни женщине. Что скажешь, Берил?

За два года до этого Моллисон рискнул покорить огромное водное пространство между двумя континентами, но попытка закончилась неудачей. Нужно было создать самолет, который будет способен совершить такой бросок, — над этой недешевой задачкой раздумывали многие. У Джей Си денег всегда было больше, чем он мог потратить. Но, кроме того, в нем постоянно теплился огонек авантюризма — жажда новых свершений и открытий. Без этого он не мог жить. Наверное, такими же были знаменитые путешественники Магеллан и Пири. Он уже представлял себе все это: бескрайний океан, тысячи миль ледяного воздуха над ним, неизведанного и манящего, бескрайний горизонт. В этой картине не хватало только самолета.

— Не хочешь ли попробовать, Берил?

Черные глаза Джей Си поблескивали в полутьме, как два агата. Я молча смотрела на него, а в памяти сразу всплыл образ его жены Майи. На мгновение мне показалось, что она тоже сидит напротив меня — в элегантном платье из белого шелка и с безупречно уложенными волосами. Но я тут же одернула себя — это был обман. Майя погибла — глупо, обидно! — во время обычного учебного полета на аэродроме близ Найроби. В совершенно безветренный и ясный день. Это было давно. И это была первая трагедия в воздухе, которая потрясла нас всех. Первая, но не последняя. Много иных дорогих сердцу лиц всплывали в памяти и, словно отблески света, мерцали над темно-красной поверхностью вина в бокале. Они напоминали нам о том, как безрассудно смелы были те, кто ушли навсегда, и как много они совершили. Да, собственно, мне и не нужны были напоминания. Никогда, ни на одно мгновение я не забывала о них, их образы жили в моей душе. И в тот момент, глядя в глаза Джей Си, я вдруг почувствовала, что готова дерзнуть, как и они, — что бы ни было дальше.

— Да, — произнесла я на удивление спокойно. И тут же повторила: — Да.



Последние блики света померкли на горизонте, и вот вокруг меня только темнота, дождь и едкий запах топлива. Я лечу на высоте две тысячи футов над океаном, и впереди у меня еще два дня пути. Ни луны, ни звезд — только сгустившиеся вокруг тучи. Кромешная тьма. Мне ничего не остается, как только доверять приборам, неотрывно следя за мигающими лампочками на панели. У меня нет радиосвязи, так что все, что может мне помочь не терять присутствие духа, — это исправный и мощный мотор да крепкий встречный ветер в сорок узлов. Еще в моем нехитром арсенале равномерное бульканье запасного горючего в баках. Я прислушиваюсь к ровной работе мотора — четыре часа полета он безупречен, как хорошо отлаженные швейцарские часы. И вдруг — запинка, молчание, снова глухое рваное урчание и опять запинка… Некоторое время мотор шипит, трещит, свистит и… замирает. Тишина. Широко раскрыв глаза, я смотрю, как стрелка альтиметра быстро устремляется вниз, — машина резко теряет высоту. Внутри меня растерянность и смятение, но руки после многих часов тренировок сами знают, что делать. Автоматически я кладу руку на магистральный кран и сливаю топливо. Мотор должен заработать. Он должен заработать. Я медленно передвигаю руку и пальцами нащупываю заветный серебристый рычаг. Когда я поворачиваю его, он обнадеживающе щелкает, но двигатель по-прежнему молчит. «Чайка» стремительно теряет высоту — она опустилась уже на тысячу сто футов. Я отчетливо ощущаю, как она снижается. Тучи вокруг меня на мгновение редеют, и внизу я вижу ужасающе огромные валы черной воды, брызгающие желтоватой пеной. Волны вздымаются все ближе, а надо мной — бескрайнее, безжалостно удаляющееся небо. Я снова щелкаю стартером, стараясь сдержать паническую дрожь, которая охватывает меня. Я была готова ко всему, я уверяла себя и всех, что готова. Но можно ли подготовиться к смерти, можно ли встретить ее спокойно, когда она неизбежна? На мгновение я вспоминаю Майю — она чувствовала то же самое, когда земля неслась ей навстречу, и столкновения нельзя было избежать? А Денис… В тот страшный день над Вои?

Яркий зигзаг молнии вспыхнул над левым крылом машины — ослепительный, точно новогоднее украшение на елке. Все пространство вокруг меня было настолько наэлектризовано, что, казалось, светилось и потрескивало. Как-то неожиданно я почувствовала, что все это уже происходило со мной прежде, очень давно. Я уже переживала это ощущение — когда прошлое несется на тебя, захватывая с головой. Безжалостный океан грохотал внизу, готовый поглотить меня. В этот момент Кения, моя дорогая Кения, точно спешила мне на помощь. Рифт Валли и гора Лонгонот всплыли перед глазами, заслоняя сверкающую, смертоносную бездну. Зубчатые очертания кратера Мененгаи… Озеро Накуру, точно окутанное розовым туманом от бесчисленных фламинго, нашедших на его берегах свой дом. Островерхие и пологие откосы гор, горячие источники Кекори, улочки Моло и Нджоро, блестящая от росы, ослепительно-зеленая лужайка для гольфа в Матайгском клубе. Всем своим существом я устремилась туда, к родным местам, словно оказалась там на мгновение — прекрасно зная, что это невозможно. Словно мотор машины, перемалывая годы, возвращал меня в прошлое. «Чайка» неудержимо несла вперед, давая неповторимое чувство свободы. «Да, да, так и есть», — мысль ясная и четкая, похожая на только что промелькнувший разряд молнии, осенила меня. Я больше не думала о несущейся сквозь тьму машине. Я словно перестала видеть все, что меня окружало. Кения окутала меня — и я неведомым мне образом оказалась дома.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ



Глава 1

Прежде чем Кения обрела свои очертания и стала Кенией, что произошло тысячи лет назад, так называли самую величественную гору страны. Она была хорошо видна с нашей фермы в Нджоро, расположенной в Британском Восточно-Африканском протекторате: гора резко обрывала золотое пространство долины, а ее вершина была покрыта льдом, который никогда полностью не стаивал.

Позади нас простирался голубой лес Мау, пронизанный нитями тумана, а прямо перед нами долина Ронгаи плавно спускалась вниз и уходила вдаль. Долина была окружена с одной стороны странной формы кратером Мененгаи, прозванным аборигенами Горой Бога, а с другой — далеким Абердарским хребтом, грядой округлых серых холмов, которые в сумерках становились фиолетовыми и покрывались дымкой, а затем и вовсе растворялись в ночном небе.

Когда мы впервые приехали сюда, в 1904 году, ферма представляла собой полторы тысячи акров нетронутой, поросшей кустарником земли и три изрядно потрепанные непогодой лачуги.

— И это всё? — произнесла моя мать. Воздух вокруг нее гудел и поблескивал, как живой. — Ты продал всё ради этого?

— Есть фермы в местах и посуровей, Клара, — ответил мой отец.

— Но ты же не фермер, Чарльз! — сердито бросила она и разрыдалась.

Да, отец был хорошим наездником. Он умел преодолевать препятствия и охотиться на лис и знал тихие дорожки и изгороди Рутланда как свои пять пальцев. Но однажды он увидел объявление, в котором предлагалось приобрести имперскую землю за бесценок, и идея обосноваться на новом месте зацепила его так сильно, что больше не отпускала.

И вот мы покинули дом в Вестфильде, где я родилась, и проплыли семь тысяч миль: мимо Туниса, мимо Триполи, а затем — через Суэцкий канал. Волны, вздымаясь, как огромные серые кручи, грозили поглотить небо. Наконец мы зашли в гавань Килиндини и выгрузились в порту Момбаса, пропитанном запахом острых специй и сушеной рыбы, а до Найроби доехали на извивающемся, как змея, поезде, где на окнах пузырилась и кипела красная пыль.

Я прижималась лицом к стеклу, полностью захваченная чувствами, которых не испытывала прежде. Что бы ни представляло собой это место, нигде и никогда я ничего подобного не встречала.

Мы кое-как разместились в лачугах и начали работать, пытаясь сделать жизнь сносной. Мы боролись с дикой природой, корчуя деревья и расчищая поля, в то время как природа упрямо наступала на нас.

Наша земля не имела видимых границ и заборов, а в лачугах даже не было нормальных дверей. Полосатые шелковистые мартышки колобусы запросто пробирались внутрь, проскальзывая под закрывающей окна мешковиной. У нас не было того, что в сельской местности называется сортиром. Когда нужда требовала, мы выходили в ночь, присаживались, держась за куст, у крутого склона оврага и отправляли продукты жизнедеятельности в длительный полет, насвистывая, чтобы не поддаться страху.

Нашими ближайшими белыми соседями были леди и лорд Деламер — они жили в семи милях от нас, если ехать напрямик, продираясь сквозь заросли. Они были настоящими бароном и баронессой, но, несмотря на титулы, так же как и мы, спали в покрытом соломой рондавеле[4].

Леди Ди держала под подушкой заряженный револьвер и посоветовала моей матери делать то же самое — но та не стала. Мама не желала стрелять в змей и ходить на охоту. Она не желала таскать воду ведрами на расстояние в несколько миль, чтобы принять более или менее сносную ванну. Она тосковала без общества, а в Африке не было никакого общества. Невозможно было не запачкать руки. Жизнь оказалась слишком тяжела для нее.

Через два года моя мать отправилась обратно в Англию. Мой старший брат Дики поехал с ней, так как он всегда был слабым ребенком и вряд ли выдержал бы африканскую жизнь.

Мне тогда едва исполнилось пять лет. В памяти отпечаталось, как мама и Дики садятся в проходящий поезд до Найроби, нагруженные огромными чемоданами из парусины, в дорожных башмаках и даже с носовыми платочками.

Белое перо на маминой шляпке задрожало, когда она поцеловала меня, велев не плакать и высоко держать голову. Она сказала, что уверена, что со мной все будет хорошо, потому что я большая, и сильная девочка. А если я буду себя хорошо вести, она пришлет мне коробку лакричных конфет и засахаренных груш из магазина на Пикадилли, которыми я могу ни с кем не делиться.

Я смотрела, как поезд черной гусеницей уползает вдаль, не веря, что она на самом деле уехала. Даже когда последний дребезжащий вагон исчез за далекими, желтыми холмами и мой отец повернулся ко мне и протянул руку, приглашая вернуться на ферму, я все еще надеялась, что это ошибка, ужасное недоразумение, которое вот-вот разрешится. Мама и Дики сойдут с поезда на следующей станции или повернут назад в Найроби и уже утром вернутся.

Они не вернулись. Но я все равно продолжала ждать. Я то и дело поглядывала в окно на верхушки холмов и прислушивалась, не идет ли поезд. Несколько месяцев от матери не было известий. Она не прислала даже коротенькой телеграммы. А потом доставили конфеты.

Коробка была тяжелой. Сверху округлым почерком матери было написано мое имя — Берил Клаттербак. Взглянув на надпись — на знакомые провалы и завиточки, — я разрыдалась. Я поняла, что значит этот подарок. Больше нельзя было себя обманывать.

Прижав коробку к груди, я убежала на конюшню и спряталась в самом дальнем углу. Я ела конфеты без остановки, сколько влезет, пока меня не стошнило.

Вечером, сидя с отцом за чаем, я наконец решилась спросить о том, что мучило меня больше всего.

— Мама и Дики не вернутся, правда?

Во взгляде отца промелькнула затаенная боль.

— Я не знаю.

— Может быть, мама ждет, что мы к ней приедем, — предположила я.

Отец долго молчал.

— Возможно, — нехотя согласился он. — Но наш дом теперь здесь. И я не готов его бросить. А ты?

Выбор, предложенный мне, был трудным. Отец спрашивал меня не о том, хочу ли я остаться с ним, — это решение было принято давно. Он хотел знать, смогу ли я полюбить то, что окружало меня, так же, как любил он. Смогу ли я отдать сердце этому месту, даже если мать никогда не вернется.

Что я могла сказать в ответ? Я смотрела на пустые шкафы и вспоминала вещи, которые хранились в них, а теперь исчезли — четыре фарфоровые чашки с золотым ободком, любимое янтарное ожерелье матери с крупными бусинами, — они так забавно стучали, когда она его надевала.

Отъезд матери оглушил меня. Я чувствовала боль, пустоту и растерянность. Я не знала, как мне забыть об этом, а отец не знал, как меня утешить.

Он взял меня за руки и усадил на колени — неуклюжую и, как обычно, неумытую. Некоторое время мы молча сидели, обнявшись.

На окраине леса тревожно закричала стая даманов. У огня спали наши охотничьи собаки, одна из них подняла ухо, а затем снова положила голову на лапы. Вздохнув, отец подхватил меня под мышки, быстро поцеловал следы высохших слез на щеках и поставил на ноги.

Глава 2

На языке суахили слово «mivanzo» означает «начало нового». Но прежде должен наступить конец — черное, глухое дно, — и лишь затем забрезжит свет.

Чем-то подобным стал для меня отъезд моей матери, хотя сразу я этого не поняла. Я еще долго грустила и плакала по вечерам, чувствуя растерянность и досаду.

Развелись ли родители? Любила ли меня мать, скучала ли по мне? Как она вообще могла меня бросить?

Я не отважилась задать эти вопросы отцу. Он и так был не особенно ласков со мной, как другие отцы, и я не решалась бередить его рану.

Но потом неожиданно жизнь моя переменилась к лучшему. Вот как это произошло. В окрестностях леса Мау, находящегося на наших землях, жили несколько семей племени календжин. Аборигены ютились в обмазанных глиной плетеных хижинах, окруженных колючим частоколом. Эти люди как-то сами заметили маленькую беспризорницу и решили помочь мне.

Старейшина племени торжественно обмахнул меня руками, произнеся заклинание, — словно стер прошлое, — и привязал мне к поясу ракушку каури. Она болталась на кожаном ремешке как напоминание о «раковине», скрытой внутри меня, и отгоняла злых духов.

В племени календжин всегда поступали так, когда рождалась девочка. Я же была дочерью их белого господина, бвана. Но в их представлении произошло нечто противоестественное, и это нужно было как-то срочно исправить.

Ни одна африканская мать не бросит свое дитя. Я была здоровой и вполне симпатичной, хоть и слабенькой. И вот мои новые африканские друзья «отменили» мою прежнюю жизнь и предоставили мне новый шанс, дав имя Лаквет, что означало «очень маленькая девочка». Я и правда была хрупкой, с острыми коленками и непослушной копной светлых волос.

Новое имя и новое место помогли мне стать сильнее. От постоянного бега вверх и вниз по холму в деревню и обратно мои ноги окрепли. Теперь я знала все отдаленные уголки нашей земли, которых прежде боялась, так же хорошо, как полоски на шкуре зебры, служившей мне покрывалом.

Обычно, когда темнело, я залезала под шкуру и оттуда смотрела, как, бесшумно ступая босыми ногами по полу, мальчик-слуга входит в комнату и зажигает светильник. Вспышка света и шипение фитиля спугивали притаившихся ящериц. Было слышно, как они шуршат в соломе. А затем наступала смена караула. Дневные насекомые — шершни и мухи — отправлялись в свои слепленные из грязи гнезда на полукруглых стенах моей комнаты, а вместо них монотонное стрекотание заводили проснувшиеся сверчки.

Я выжидала час-другой, наблюдая, как тени от мебели, составленной из коробок, расплываются, покачиваясь, по комнате, и прислушивалась, не ушел ли отец спать.

Как только голос его смолкал, я вскакивала с кровати и, выпрыгнув через открытое окно в чернильно-черную тьму, стремглав бежала через лес в хижину моего друга Киби, и мы допоздна сидели с ним и его семьей у костра.

Мать Киби и другие женщины племени пили мутный чай, настоянный на коре и крапиве, и рассказывали бесконечные истории о начале мира и о прошлом их земли. О том, как все начиналось.

Я выучила язык суахили, слушая рассказы, как гиена стала хромой, а хамелеон приобрел свое терпение. Я узнала, что ветер и дождь тоже были когда-то людьми, а потом не справились с важным заданием и были наказаны богами.

Среди женщин племени встречались как старые, высохшие и беззубые, так и, наоборот, — молодые, гибкие, с похожей на полированное черное дерево кожей, в коротких светлых накидках, открывающих длинные мускулистые ноги.

Я любила их всех, любила их сказки и легенды. Но больше всего мне нравилось играть с Киби и другими подростками, на суахили «тотос», которые готовились к посвящению в воины.

Жизнь девочек в деревне испокон веков связывалась с домом. Мое же положение было особенным. Я могла не заботиться о традициях. Ни о традициях в семье Киби, ни даже о тех, которые существовали в моей семье. По крайней мере, в то время.

Мое желание неожиданно сбылось. Посоветовавшись, старейшины племени — о счастье! — позволили мне учиться вместе с Киби.

Я с головой погрузилась в увлекательнейшие занятия: как правильно бросать копье, как слиться с окружающей растительностью, выслеживая бородавочника.

Главным наставником Киби был его отец, арап Майна, верховный вождь племени. Для меня он служил олицетворением силы и бесстрашия. Арап Майна учил нас правильно сделать охотничий лук — гибкий и крепкий.

У меня болели пальцы, когда я растягивала тетиву так, что она звенела от напряжения. Задание состояло в том, чтобы одной стрелой на лету сбить проносящегося над головой дикого голубя, свиристеля или ярко-голубого скворца.

Другое упражнение — щелкать кнутом из носорожьей кожи с гладкой, отполированной рукояткой. Такой кнут аборигены использовали и для укрощения животных, и для наказания провинившихся соплеменников.

А бросить тяжелую деревянную булаву с круглым навершием, унизанным металлическими шипами! Тут требовалось особое старание и упорство.

Целыми днями я увлеченно постигала премудрости жизни африканских воинов. Стараясь ни в чем не уступать Киби, я быстро сравнялась с ним в росте — и даже переросла его. Теперь я частенько опережала своего чернокожего друга, когда мы бежали наперегонки босиком по высокой золотистой траве. Ночью нам тоже было не до сна — ведь начиналось самое интересное.

Едва темнело, мы стремглав неслись по мягкой свежескошенной траве к лесу — скорей, скорей! — и с разбегу прыгали в густые заросли, крича и смеясь от восторга, когда прохладная роса обрызгивала нас с ног до головы.

Ночной лес, полный, тайн, манил нас. У меня перехватывало дух, когда рядом — только протяни руку — вдруг вспыхивали два зеленых огонька — глаза леопарда.

А через мгновение с угрожающим рычанием кошка бесшумно исчезала, как будто таяла в темноте. В такие минуты я ощущала себя козочкой, которую отец обычно привязывал к дереву как приманку для леопарда, когда охотился. Забравшись для безопасности на огромный бак с водой, я видела, что несчастное животное дрожит от страха, чувствуя приближение хищника.

Отец же хладнокровно вскидывал ружье и… «Не промахнись, не промахнись?» — шептала я и сжимала кулаки в напряженном ожидании выстрела.

В ночном лесу опасность поджидала нас на каждом шагу. Но уроки арапа Майны не прошли даром: каждый шорох, каждый звук был нам знаком, и ничто не могло испугать нас. Ни стрекотание цикад, ни похрапывающее бурчание древесных лягушек, ни громкая перекличка даманов, то и дело прерываемая визгом и свистом.

Стайки этих пушистых, похожих то ли на морских свинок, то ли на кроликов зверьков частенько попадались нам. Каково же было мое удивление, когда отец сказал мне, что, оказывается, эти бесхвостые маленькие «певуны» с неплохими вокальными данными — ближайшие родственники слонов!

Мы слышали в лесу тяжелую поступь их могучих собратьев, сокрушавших кустарник и мелкие деревца на опушке. Но близко к ферме слоны не подходили — они чувствовали запах лошадей и человеческого жилья и предпочитали держаться подальше.

Лес, окружавший ферму, буквально кишел змеями. Вовремя обнаружить нору с упругим, вибрирующим кольцом, ловко уклониться от проносящегося по воздуху смертоносного зигзага или от неожиданно повисшего на ветке извивающегося «каната» с дрожащим раздвоенным языком… Заметить в шаге от себя покрытую чешуей ленту, обвившую ствол и сливающуюся с темной древесной корой. Вот когда я с благодарностью вспоминала арапа Майну! Если бы не его наставления, каждая такая встреча могла стать последней!

Так незаметно летело время. Я не успела оглянуться, как уже прошло несколько лет с того дня, как мы впервые ступили на землю Кении.

Захватывающие путешествия по лесу ночью. Уже светало — мы с Киби уже скакали верхом no золотистой траве, объезжая лошадей, или отправлялись на охоту с отцом.

Упорный труд не пропал даром. Пришло время пожинать плоды. Покрывавший наш участок дикий кустарник выкорчевали. На открывшемся просторе отец посадил пшеницу и маис. Молодые побеги, покачиваясь на ветру, весело зеленели под солнцем.

Когда же урожай созрел, отец выгодно продал зерно, а на вырученные деньги купил два стареньких двигателя и построил мельницу.

Теперь наша ферма — Грин Хиллс — оказалась центром притяжения для всей округи.

Частенько, вскочив утром с постели и подставив лицо ласковым лучам солнца, я с восторгом наблюдала, как по глинистой дороге между спускающимися террасами полями в направлении фермы движется бесконечная вереница повозок, запряженных буйволами. Все они были доверху нагружены зерном.

Мельница работала днем и ночью без остановки. Клиентов становилось все больше, дела шли в гору, и нам постоянно требовались рабочие руки.

С раннего утра я слышала, как доносятся с дороги резкое пощелкивание хлыстов и окрики, — это возницы подгоняли быков, тянущих доверху нагруженные зерном повозки. Все окрестные племена — да и не только окрестные — привозили к нам урожай: масаи, нанди, жители высоких гор — кикуйя и равнинные обитатели — кавирондо. Вскоре о нашей мельнице прослышали и голландцы. Наши доходы росли, и отец вкладывал их в ферму. Сначала вместо железных навесов, под которыми держали лошадей, появилась конюшня.

Вскоре их стало уже несколько. Только что отстроенные фуражные заполнились приятно пахнущим сеном, а в денниках — особая гордость моего отца! — появились племенные жеребцы. Я прыгала от восторга, увидев, какие они красивые! К тому же отец сказал мне, что эти животные — самые лучшие в Африке, а может быть, и вообще на всем белом свете.

Воспоминания о маме и Дики иногда посещали меня, особенно перед сном. Я прислушивалась к ночным шорохам, доносящимся снаружи и убаюкивающим меня, в эти мгновения их лица всплывали передо мной и… тут же исчезали. Я не знала, пишет ли мама отцу, во всяком случае, мне она писем не присылала. Мне было трудно представить себе, как они живут там, в Англии. Наш старый дом был продан. Но где бы они ни обосновались, то, что окружало их, — деревья, звезды, воздух, — все это резко отличалось от того, что я видела в Нджоро. Там по-другому шел дождь, там по-другому светило солнце, и цвет заката был совершенно иной, расплывчатый и тусклый. Я сбилась со счету, считая закаты, отмечавшие месяцы нашей разлуки.

Время лечит любые раны, и постепенно мои воспоминания о матери поблекли — мне стало уже трудно воскресить в памяти черты ее лица, воссоздать ее голос и слова, которые она мне говорила. Дни, проведенные вместе с ней, словно подернулись пеленой, стушевались. Глядя в окно фермы, я отчетливо понимала, что мое будущее простирается передо мной, как эта величественная равнина, раскинувшаяся от угловатого кратера Мененгаи до ослепительно-голубой вершины горы Кения. И оно больше не связано с матерью. Инстинктивно я чувствовала, что надо смотреть вперед, жить будущим, а мать и ее отъезд… Мысли о ней лучше спрятать поглубже, чтобы больше не плакать и не обижаться. Надо убедить себя, что так было необходимо. И кончено. Своего рода прошение, закалка характера. Так масаи заостряют наконечник стрелы прежде, чем она попадет в цель.

Когда я пришла к такому решению, я ощутила ясно — «малышка» Лаквет сдала свой первый важный экзамен и поднялась на ступеньку вверх. Впрочем, все было и так очевидно. Моя жизнь была связана с фермой, с этой поросшей кустарником местностью, которая ее окружала. Унизанные острыми шипами деревья, вздымающиеся косогоры и приплюснутые возвышенности, обильно поросшие растительностью. Глубокие темные борозды между холмами и высокая трава, похожая на вытянувшиеся кукурузные побеги. Все это стало неотъемлемой частью моей жизни. Здесь словно случилось мое второе рождение — я нашла себя, свое истинное «я». Здесь был мой дом. И хотя однажды мне предстоит утратить все это, — все улетучится в миг, как горстка красной пыли с ладошки на ветру, — я уверена, мне было предназначено провести детство на этой земле, в этом чудесном месте, где я знала наизусть каждую травинку. В единственном месте на свете, о котором я могла сказать твердо: я родилась, чтобы жить здесь.

Глава 3

Раннее утро. Тишина. Вдруг на конюшне слышится удар колокола — он звучит необыкновенно отчетливо в прозрачной утренней дымке. Первыми поднимают головы ленивые пестрые петухи, за ними пробуждаются гуси, вечно покрытые тонким слоем красноватой пыли, в которой они любят поваляться. Слуги, конюхи, садовники, пастухи — ферма мгновенно оживает. Шаги, приглушенные разговоры, постукивание упряжи доносятся в мою, как у масаи, обмазанную глиной хижину. Она стоит рядом с отцовским рондавелем. Вместе со мной живет мой любимец — полукровка Буллер, большой, устрашающего вида пес, очень послушный и ласковый со мной. Едва заслышав колокол, он начинает тихо скулить, потягиваясь, вылезает из своей импровизированной постели, устроенной у меня в ногах, подходит ко мне и ласково толкает, осторожно просунув: квадратную голову под мою руку. Я чувствую его влажный нос, прикасающийся к моей коже, и глубокие шрамы в форме полумесяца, покрывающие его голову. Вместо правого уха у Буллера — комковатая, уродливая шишка. Он лишился уха в ту страшную ночь, когда в мою хижину ночью пробрался леопард и, схватив Буллера, утащил его в темноту. Буллер отчаянно дрался, и ему удалось перекусить горло леопарду. Он приполз домой, покрытый кровью, своей и своего поверженного врага. Он был победителем, но шансов выжить после драки у пса было немного. Мы с отцом выхаживали его, пока он не выздоровел. Буллер и до этого случая не был красавцем, но после истории с леопардом он поседел и слышал только одним ухом. Однако мы его обожали — ведь схватка с леопардом не сломила собачий дух, Буллер был, как и прежде, смел.

Солнце еще только поднимается над горизонтом, воздух чист, прозрачен, все еще немного сонно вокруг. А Киби уже на месте — он поджидает меня во дворе. В то время мне исполнилось одиннадцать лет, он был чуть младше меня, и вся наша жизнь проходила на ферме. По соседству с нами в других белых семьях дети отправлялись в школу в Найроби, а иногда их отсылали даже в Англию. Мой отец никогда даже не заикался о том, что со мной может произойти что-то подобное. Конюшня была моей классной комнатой. Веселый галоп на заре по золотистой траве, блестящей от росы, — так начинался наш день, и ни я, ни Киби никогда не опаздывали на это занятие. Киби всегда приходил чуть раньше и сидел на земле, поджидая меня. Когда я появлялась, он подскакивал так, словно на ногах у него были пружинки. Я тоже пыталась научиться так прыгать, и иногда у меня получалось сравниться с Киби в ловкости и прыгнуть так же высоко. Когда мы соревновались, перепрыгивая через ограду, я знала, что шансы у меня невелики, и потому не очень усердствовала. Киби же прыгал и прыгал, и постепенно уставал. Вот тогда у меня появлялся шанс утереть ему нос.

— Когда я стану воином, морани, — говорил Киби обиженно, — я буду пить кровь быка и свернувшееся молоко вместо крапивного чая, который пьют женщины. И тогда я буду бегать так же быстро, как антилопа.

— Я тоже могу стать знаменитым воином, — не уступала я.

При этих словах красивое, открытое лицо Киби озаряла насмешливая улыбка — словно ничего более забавного в жизни он не слышал. Ослепительно-белые зубы сверкали на солнце. Пока мы были с ним детьми, он был даже рад, что я вторгаюсь в его мир, это развлекало его — своего рода игра. Девочка, к тому же белая девочка — какая из нее конкурентка? Однако по мере взросления отношение его переменилось. Я чувствовала неодобрение с его стороны, он стал скептически относиться к моему стремлению состязаться с ним. Он был уверен, что я должна принять тот факт, что наши дорожки скоро разойдутся, и иначе быть не может. Однако я была настроена совершенно иначе.

— Если я буду упорно тренироваться, я смогу стать такой же ловкой! — горячо утверждала я. — Я буду делать это тайно.

— И кто же узнает о твоих подвигах, если ты будешь совершать их тайком, — насмешливо спрашивал он. — Как же слава?

— Я буду знать, — отвечала я упрямо.

Казалось, моя убежденность смешила его еще больше.

— Кого мы выезжаем сегодня? — спросил он, насмеявшись вволю, и обернулся к конюшне.

— Мы с папой сейчас уезжаем смотреть новую племенную кобылу, — сообщила я.

— Тогда я пойду охотиться, — легко согласился он. — Вечером сравним, кто провел день интереснее.



Дождавшись, пока Ви Мак-Грегор и Валми, коваль[5]моего отца, оседлают лошадей, мы двинулись в путь навстречу утреннему солнцу. Еще некоторое время я мрачно раздумывала над своим спором с Киби, но потом расстояние и ясное безоблачное небо над головой сделали свое дело — настроение мое улучшилось.

Выбиваемая копытами пыль клубилась вокруг нас От нее не спасали специально повязанные платки, закрывавшие рот и нос, — она легко пробивалась к телу. Эта пыль, мелкая и въедливая, имела красноватый цвет, похожий на охру, — точно яркий хвост лисицы, мелькнувший средь кустов, — и она была нашим неизменным спутником повсюду. Такой же повседневной обыденностью стали клещи — мелкие паразиты, похожие на мелкие горошинки красного перца, — цеплявшиеся ко всему. Мы не особенно беспокоились об этих клещах, так как избавиться от них было невозможно. Как и о кусачих белых муравьях, которые отрядами передвигались по равнине — точно живая, бесконечная и пугающая лента. Или о ядовитых змеях, или о солнце над головой, которое жарило порой столь беспощадно, что, казалось, готово спалить тебя живьем. Ко всему этому приходилось привыкать, потому что все это было частью природы, которая нас окружала, частью нашей собственной жизни.

Проскакав три мили, мы приблизились к небольшому оврагу. Похоже, это было пересохшее русло ручья. Дно покрывала потрескавшаяся красная глина — причудливо изогнутые щели напоминали вены на увядшей старческой руке. Над оврагом висел тонкий мостик, обмазанный глиной, — он выглядел хрупким, ненадежным. Так как воды в русле не было, невольно возникал вопрос, а для чего вообще здесь нужен мост? Издалека мне даже показалось, что передо мной — высохший скелет огромного животного, погибшего здесь давным-давно. Увидев, что воды нет, мы были разочарованы — после скачки по жаре лошадей мучила жажда. И мы не знали наверняка, найдем ли мы воду впереди.

— Эта кобыла, на ранчо Деламеров, она абиссинка. — Заметив, что мы приуныли, отец постарался отвлечь нас от грустных мыслей. — Однако Деламер уверяет меня, что она очень быстрая и сообразительная.

Я знала, что отец и сам еще не видел лошадь, но не мог удержаться, чтобы уже не представить себе в фантазиях, как она окажется в нашей конюшне и ее можно будет использовать для улучшения породы. Он представлял себе будущего жеребенка, как он появится на свет и изменит нашу жизнь. И вслед за отцом я тоже мечтала об этом. По большей части отец, конечно же, интересовался чистокровными особями. Но, как он говорил, нельзя исключать, что «бриллиант» может «заваляться» в самом неожиданном месте, не обязательно в именитых конюшнях. Я верила ему, так как он хорошо знал, о чем говорил.

Я не могла удержаться и спросила:

— А какой она масти?

Когда дело касалось лошадей, я всегда в первую очередь спрашивала про масть, меня подхлестывало любопытство.

— Она масти паломино, — ответил отец. — Золотисто-желтая с белой гривой и хвостом. А кличка у нее Кокетка.

— Кокетка… — повторила я, раздумывая. Значение слова я не знала, но мне понравилось, как оно звучит, — звуки «к» и «т» торчали из него, точно острые шипы. — Отличное имечко, — заключила я деловито.

— Правда? — Отец рассмеялся. — Что ж, посмотрим.



Все, кто знал лорда Деламера, обычно называли его просто Ди. И мы с отцом тоже. Ди играл в нашем небольшом обществе важную роль. Он был одним из первых поселенцев и всегда точно знал, какой участок земли более плодородный. Казалось, его неистребимая энергия готова поглотить весь континент и заставить землю приносить пользу. Трудно было найти человека более упрямого и амбициозного, чем Ди. Особенно когда речь шла о том, чем он дорожил: земля, свобода, деньги, быт и традиции местных племен. Он всегда шел напролом к своей цели, и чем рискованнее было дело, чем туманнее перспективы, тем с большим азартом он добивался успеха. Трудности его не пугали, а только раззадоривали.

Лорд Деламер знал множество захватывающих историй и рассказывал их с вдохновением и отчаянно жестикулируя. Его руки то взмывали вверх, то он размахивал ими перед носом слушателей, при этом ярко-рыжая встрепанная шевелюра колыхалась в такт движениям. Когда-то в молодости он один пересек Сомалийскую пустыню. Компанию ему составлял верблюд, да и тот, по словам лорда, с весьма скверным характером. Оказавшись в этих местах, он сразу же полюбил их всем сердцем. Вернувшись ненадолго в Англию, чтобы наскрести денег на проживание среди его любимых кенийских холмов, он познакомился с Флоренс, энергичной и смелой дочерью графа Эннискиллена, и женился на ней.

— Она и представить себе не могла, что я собираюсь чуть ли не за волосы приволочь ее сюда, — говорил Деламер, скрывая усмешку.

— О, я сомневаюсь, что тебе бы это удалось против моей воли, — отвечала леди Ди, и во взгляде ее сквозила ирония. — Скорее даже наоборот.

Когда наши усталые клячи наконец вдоволь напились воды, Деламер повел нас показать Кокетку. Она паслась на выгоне вместе с несколькими кобылами и стайкой прелестных жеребят. Отлично сложенная, гибкая, с покатой шеей и хорошо развитой грудной клеткой, она выглядела очень элегантно и очаровала нас издалека. Ее стройные ноги сужались в красиво очерченные фетлоки и прикрытые кисточками бабки над копытами. Почувствовав, что мы рассматриваем ее, она грациозно вскинула голову и взглянула на нас с вызовом, точно хотела спросить: «Неужели вы сомневаетесь, что я — совершенство?» У меня от восторга перехватило дух. Я только и смогла вымолвить едва слышно:

— Она прекрасна!

— Ага, и сама в этом не сомневается, — подтвердил лорд Деламер весело.

Он был довольно грузен и на солнце сильно потел, хотя всегда отшучивался по этому поводу. Пока отец внимательно рассматривал кобылу, наклонившись к забору, Деламер ежеминутно стирал голубым платком градом катившийся с лица пот.



Мне редко доводилось видеть лошадь, которая испугалась бы моего отца и убежала от него. Кокетка не стала исключением. Она сразу поняла, что он — хозяин положения, хотя она еще и не принадлежала ему. Когда отец подошел, она пошевелила ушами и фыркнула, вздернув роскошные, бархатные ноздри. Пока он осматривал ее, она стояла смирно, не шевелясь. Отец осторожно провел руками по красиво очерченной морде, затем медленно прощупал спину лошади вдоль позвоночника от самой холки — нет ли повреждений или искривления. С особым вниманием обследовал поясницу и крестец. Наклонившись, с необыкновенным тщанием исследовал задние ноги, буквально каждый дюйм, — а также голени, суставы на сгибах, сухожилия и берцовые кости. Мне даже показалось, что в этот момент он был похож на слепца, полностью погрузившегося в ощущения своих пальцев. Я стояла невдалеке и с замиранием сердца наблюдала за каждым его движением. Любое изменение его лица заставляло мое сердце стучать сильнее. Я пыталась угадать его мысли, но он осматривал Кокетку молча, и мне лишь оставалось лелеять надежду, что все закончится благополучно. К тому моменту, когда он наконец распрямился и встал, рассматривая морду лошади и слегка поглаживая ее пышную челку, я уже едва держалась на ногах от нетерпения. Если он вдруг скажет, что она ему не нравится, после того как она смиренно вынесла весь осмотр, у меня просто разорвется сердце!

— А почему ты хочешь избавиться от нее, я не понимаю? — спросил отец лорда Деламера, не отрывая взгляда от Кокетки.

— Нужны деньги, — признался тот, вздохнув. — Как всегда.

— Это в его стиле, ты же знаешь, — негромко произнесла леди Ди. — Какая-то новая идея, и вот он уже занят только ей, а все старое побоку. Сейчас, например, он собирается сажать пшеницу, так что лошади — пройденный этап. Большую часть табуна он намерен продать.

«Папочка, скажи „да“, ну скажи „да“, ну пожалуйста».

Стоя рядом с отцом, я буквально заклинала его мысленно, не решаясь произнести эти слова вслух.

— Что, правда, решил сажать пшеницу? — спросил отец и, к моему разочарованию, повернулся и зашагал назад, к забору. — У вас не найдется выпить чего-нибудь прохладного? — спросил он леди Ди.

Я смотрела на лошадь, и на глаза наворачивались слезы. Мне хотелось броситься к ней, зарыться лицом в ее гладкую, светлую гриву, вскочить на нее верхом и нестись во весь опор среди холмов. А затем привести ее к нам в конюшню и быть все время рядом — не расставаться никогда! Кокетка вмиг покорила мое сердце. Моему отцу она тоже понравилась, — я чувствовала, даже знала это наверняка! Но он никогда не позволял себе действовать поспешно, поддавшись чувству. В делах он умел сохранять хладнокровие. Я знала точно, что теперь они с Ди будут весь день обсуждать условия, ничего не говоря прямо, а тщательно взвешивая каждое слово, каждое предложение. И каждый будет тянуть одеяло на свою сторону, стараясь ни в коем случае не прогадать. Мне все это казалось каким-то безумием. Но что поделаешь? Мне тоже пришлось пойти в дом. Отец и Ди уселись за стол. Потягивая ржаную водку и запивая ее лимонадом, они начали бесконечный разговор, как бы о сделке, но в то же время ни о чем конкретно. Мне оставалось только усесться на коврик перед очагом и сердито дуться в ожидании.

Хотя у Деламеров было больше земли, чем у нас, а на их ранчо «Экватор» трудилось больше рабочих, чем на Грин Хиллс, нельзя сказать, что они много тратили на то, чтобы дом был более уютным. Собственно говоря, он представлял собой два просторных рондавеля с обмазанными глиной стенами, земляным полом и грубо прорубленными окнами. Двери заменял кусок брезента. Правда, леди Ди постаралась украсить интерьер старинными вещами, которые, по ее словам, когда-то украшали жилища ее предков в Англии. Массивная кровать красного дерева с четырьмя витиеватыми колоннами и вышитым балдахином, картины в золоченых рамах, длинный стол такого же красного дерева и восемь стульев с высокими резными спинками вокруг него — все это привлекало внимание гостей. Но больше всего мне нравился атлас в кожаном переплете, сделанном еще вручную, и всякий раз, приезжая к Деламерам, я внимательно изучала карты. Правда, сегодня мне явно было не до атласа. Все, что я могла, — лежать на ковре перед камином, постукивая голыми пятками по полу, кусая губы от досады и нетерпения и страстно желая, чтобы бессмысленная, с моей точки зрения, болтовня поскорее закончилась. Заметив мое настроение, леди Ди подошла ко мне и села рядом. Расправив юбку из белой хлопковой ткани, она оперлась на локоть и внимательно посмотрела на меня. Она никогда не была ни слишком чопорной, ни слишком суетливой, и это мне нравилось в ней.

— У меня есть вкусное печенье. Хочешь? — предложила она.

— Нет, — ответила я мрачно, хотя на самом деле мне очень хотелось есть.

— Я смотрю, волосы у тебя просто как у дикарки, такие же непослушные, — произнесла она мягко и придвинула ко мне тарелку с печеньем. — У них такой необычный цвет. Немного похоже на цвет гривы Кокетки. Правда.

— Вы так думаете?

Ее замечание заставило меня встрепенуться.

— Да-да. — Она кивнула. — Может быть, ты мне все-таки позволишь причесать тебя немного?

Сидеть смирно, и чтобы кто-то что-то делал с моими волосами — нет, это было не по мне. Но все-таки я позволила ей причесать меня. У нее была очаровательная щетка с серебряной ручкой и мягкими белыми щетинками, которые мне нравилось теребить. В нашем доме не осталось ничего, что напоминало бы о присутствии женщины — ни шелковых или атласных лент, ни флакончика духов, ни украшений, ни пудрениц. Честно говоря, и расчески тоже не было. И пока леди Ди трудилась над моими волосами, что-то приговаривая, я навалилась на печенье. Вскоре тарелка опустела — на ней остались только крошки.

— А где ты получила этот ужасный шрам? — спросила она. Я опустила глаза, взглянув на красноватые зазубрины, выступающие из-под обтрепавшегося края штанины. Длинная рваная рана, тянувшаяся едва ли не до половины бедра, выглядела пугающе.

— Я сражалась с воинами тотос, — соврала я.

— С воинами тотос? — переспросила она. — Или наткнулась на дикую свинью в кустах?

— Я хорошенько поколотила одного из местных мальчишек, — гордо заявила я. — Я его перекинула через плечо, и он грохнулся на землю. Он на меня так обозлился, что взял тайком у отца нож, подкараулил и накинулся на меня. Представляете?

— Что-что? — переспросила она явно встревоженно.

— Но я ему спуска не дала, как иначе? — продолжала я все так же уверенно. — Ему досталось больше, чем мне.

Я услышала, как леди Ди тихо вздохнула у меня за спиной. Я знала, что озаботила ее своим рассказом, но она молчала. Я расслабилась и, убаюканная равномерным и приятным движением щетки по волосам, едва не заснула. Так что когда отец и лорд Деламер наконец-то встали из-за стола, пожав друг другу руки, я не сразу сообразила, что все закончилось.

— Ну как? Она — наша?

Я вскочила на ноги, чуть не плюхнувшись на колени леди Ди.

— С гиеной сторговаться легче, чем с твоим папочкой, — усмехнулся лорд Деламер. — Умеет прижать к стенке и с места не сдвинется. Можно сказать, он украл у меня эту кобылу среди бела дня на глазах у всех.

Ди усмехнулся, и отец, рассмеявшись, дружески похлопал его по плечу.

— Ну а как вам моя Берил, разве она не хорошенькая?

Леди Ди подошла ко мне и пригладила мне волосы на макушке.

— Я бы не удивилась, если бы в такой «чаще» обнаружила птичье гнездо, где-нибудь у нее за ушком, — пошутила она.

Отец покраснел и закашлялся.

— Да, нянька из меня никакая, — признался он смущенно.

— А для чего все это вообще нужно? — гаркнул Ди, желая поддержать его. — Отличная девчонка. Только посмотри на нее, Флоренс. Здоровая, хоть в телегу ее запрягай. Просто мул-тягач.

— Вам бы все мулов да жеребцов вместо дочерей, я знаю, — парировала леди Ди.

Все были в хорошем настроении, и разговор получился беззлобный, но во мне он оставил странное ощущение, что все у меня как-то шиворот-навыворот, не так, как надо.

Еще час ушел на то, чтобы заплатить деньги и договориться, когда Кокетку привезут к нам на ферму. Мы двинулись в путь, когда уже вечерело. Красный шар солнца опускался все ниже к горизонту. Мы ехали молча. Я видела, что отец тоже озадачен. Вдалеке на фоне заката огромный столб пыли, похожий на мусульманского проповедника в развевающихся одеждах, вздыбился, охватил группу огненных деревьев с багровыми кронами и согнал с насиженного места большую стаю стервятников. Один развернулся и полетел прямо на нас. Я почувствовала, как меня охватила дрожь, когда он приблизился, и тень его огромных крыльев буквально поглотила нас.

— Надо признать, кое-что ускользает из моего поля зрения, — произнес отец негромко, когда страшная птица улетела.

Я сразу поняла, это «кое-что» — я, и он все еще думает над тем, какое впечатление произвел на леди Ди мой шрам, да и вообще, как я выгляжу.

— А я думаю, у нас все отлично, — ответила я уверенно и растрепала гриву лошади Мак-Грегора. — Я вовсе не хочу, чтобы что-то менялось.

Отец промолчал. Солнце все ниже клонилось к горизонту. Здесь, в Кении, когда до экватора рукой подать, сумерек почти не бывает. День превращается в ночь за считаные мгновения, но это поистине сказочные мгновения. Всю дорогу, пока мы ехали, высокая желтая трава вокруг нас колыхалась, точно волны безбрежного океана. Мы то и дело натыкались то на убежище муравьеда, то на кабанью нору. Огромные муравейники вздымались, словно курганы. Казалось, это пространство бесконечно. Эти кустарники, эта трава — море, которое устремляется за горизонт и несет нас на желтоватых волнах в вечность.

Глава 4

Кокетку доставили к нам на ферму, и она сразу стала всеобщей любимицей. Воины-тотос никогда не видели лошадей такой удивительной золотистой масти и сразу же облепили ее. Каждый желал к ней прикоснуться, потому что им казалось, что излучающее солнечный свет животное принесет с собой удачу. Кобылу поместили в загон, и несколько месяцев все шло очень хорошо.

Вскоре мы с отцом начали раздумывать над тем, какого жеребца подобрать ей, чтобы получить хорошее потомство. Разведение породы — это серьезнейшее дело для каждого коневода. Я еще не умела читать, а уже знала, что каждая чистокровная особь должна вести родословную не позднее чем с семнадцатого или восемнадцатого века и иметь в ней не менее трех арабских или азиатских жеребцов, спаренных с английскими кобылам, число которых было невелико. Все разветвленное генеалогическое древо обязательно тщательнейшим образом отражалось в Общем реестре пород лошадей Великобритании и Ирландии. За обедом мы обычно открывали этот справочник, а также толстую книгу в черном переплете, в которой содержалось точное описание нашего собственного фонда. Эти две книги стали для нас своего рода Ветхим и Новым Заветом. После долгих обсуждений мы пришли к выводу, что лучше всего Кокетке подойдет жеребец по кличке Рефери. Это был араб светло-каштановой масти, 60 дюймов высотой. У него были отличные крепкие копыта, удобные для ковки, широкая грудная клетка и ровные, стройные ноги. Он шел так ровно и быстро, что, казалось, просто проглатывал дистанцию. И конечно. мы без конца обсуждали будущего жеребенка. Он должен был появиться спустя одиннадцать месяцев после удачного спаривания. Мы были уверены, что он унаследует гибкость своего отца и сверкающую масть матери. Для нас он уже существовал, и мы живо обсуждали каждое мгновение его будущей жизни.

Как-то, укрывшись от полуденной жары в широкой тени акации, мы с Киби перебирали клички для нашего будущего воспитанника. Я громко выкрикивала имена, которые приходили мне на ум. За пределами нашего убежища земля была точно раскаленная сковородка, идти по ней — все равно что ступать по горячим углям. Все утро мы носились на лошадях, затем помогали промасливать уздечки, пока у нас не стало сводить судорогой пальцы. Мы устали, но все никак не могли успокоиться, разгоряченные на солнцепеке.

— А как тебе Юпитер или Аполло? — спрашивала я.

— Я считаю, надо назвать Шакалом, — возражал Киби. — Это имя куда больше подходит жеребенку.

— Шакал — это так просто, — скривилась я.

— А Шакалы умные, — многозначительно заметил он. Прежде, чем я успела возразить, послышался грохот и лязг, и огромный столб сизого дыма взвился над холмами. Это был поезд из Найроби — дюжина неопрятных вагонов, которые ударялись друг о дружку с такой силой, что казалось, один из них точно слетит с рельсов или разобьется на куски. — А что, твоему отцу должны еще привезти лошадь? — Киби повернулся и взглянул на склон холма. Я быстро обернулась вслед за ним. Я не знала, ожидал ли мой отец чего-то, но мы видели, как он поспешно вышел из конюшни, приглаживая волосы и заправляя рубашку.

Прикрыв глаза от солнца ладонью. он посмотрел на холм, затем быстро подошел к нашему новому фордовскому фургону и завел мотор. Мы с Киби не собирались спрашивать у него, куда он едет и зачем и возьмет ли нас с собой, мы просто сорвались с места и через минуту уже были готовы прыгнуть в кузов автофургона, но… не тут-то было.

— В этот раз — нет. Слезайте, — сказал отец, подумав. — Всем не хватит места.

— «Всем»? — удивилась я. — А что, приедут гости?

Отец ничего не ответил. Сел за руль и уехал, обдав нас облаком рыжеватой пыли, вырвавшейся из-под колес. Спустя час мы снова увидели наш фургон, ползущий обратно по холму. Но на этот раз отец был явно не один — в машине мелькало что-то белое. Платье! — догадалась я. Да, да. И шляпка с ленточками, и элегантные перчатки до локтя. В машине сидела женщина. Она была хороша собой — с шевелюрой блестящих волос цвета воронова крыла. В руках она держала зонтик с кружевной окантовкой — вещицу, каких мы и не видали в нашей саванне. Они вышли из фургона.

— Берил, это миссис Орчардсон, — сообщил отец, взглянув на меня. Вслед за леди из фургона показались два больших дорожных чемодана. Леди явно прибыла не на чай.

— Рада наконец-то познакомиться с тобой, — произнесла она, быстро окинув меня взглядом с ног до головы.

«Наконец-то?!» — От изумления мой рот сам собой раскрылся, и так я и стояла, онемев, наверное, минуту.

Когда мы вошли в дом, миссис Орчардсон сразу начала все тщательно осматривать. Она расхаживала по дому, уперев руки в бока. Хотя внутри все было устроено просто, дом наш производил впечатление: он давно уже не напоминал ту хижину, с которой когда-то все начиналось. Но миссис Орчардсон явно интересовало не это. Паутина на окнах, покрытая толстым слоем сажи печь. Скатерть на столе, которая не менялась с тех пор, как уехала мать. Небольшой угольный кулер, в котором мы хранили масло и молоко. Из него пахло так, словно пруд выкачали, и остался только на на дне. Стены дома были завешаны и заставлены охотничьими трофеями — шкурами львов и леопардов, кривыми рогами антилоп куду, и здесь можно было увидеть особый предмет гордости — огромное яйцо страуса величиной с человеческий череп. Ничего особо красивого и элегантного не было и в помине. Но мы как-то обходились без затей.

— Миссис Орчардсон согласилась вести у нас хозяйство, — сообщил отец, когда гостья наконец все обошла и, вздохнув, сняла перчатки. — Она будет жить в основном доме. Здесь есть для нее комната.

— А… — сказала я неопределенно. У меня было такое чувство, как будто меня ударили водосточной трубой по голове.

Спальная комната действительно имелась, но она была заставлена бесчисленными коробками с консервами, флягами с керосином, а также кучей прочих вещей, на которые мы просто не обращали внимания. На самом деле никакая домоправительница нам не нужна, это было очевидно. А если приедут гости, где они будут ночевать, если эта леди, которая вовсе не гость, здесь все поменяет по-своему?

— Я полагаю, тебе лучше пойти на конюшню, пока мы все здесь устроим, — сказал мне отец, и тон его не предполагал возражений.

— Что ж, отлично, — заметила миссис Орчардсон. — Я приготовлю чай.

Я шла по двору и просто разрывалась от гнева — мне даже казалось, что от меня валит дым В этот момент весь мир сконцентрировался для меня в одной досадной точке: кто такая эта миссис Орчардсон и для чего она приехала. Когда я вернулась через час, я увидела, что миссис Орчардсон уже переоделась, — теперь на ней была простая юбка и блузка с воротником-стойкой. Поверх юбки был повязан белый передник, рукава блузки закатаны до локтя. Миссис Орчардсон наливала отцу чай в чашку — чайник дымился у нее в руке. Когда она наклонилась, локон шелковистых волос выбился из прически и упал на лоб. Отец сидел на стуле, по привычке положив ноги на низкий стол. Лицо его выражало непринужденность — он явно не чувствовал никакого смущения. Хлопая глазами, я смотрела то на одного, то на другого. Не прошло и часа, а она уже заполнила собой всю комнату — всем завладела и все переделала по-своему. Чайник теперь был ее. Пятна со скатерти исчезли — она их старательно отчистила. Паутина из углов тоже исчезла — и, надо полагать, больше уже не появится. Миссис Орчардсон явно была настроена решительно и не собиралась церемониться. Вряд ли что-то могло укрыться от ее зоркого взгляда.

— Ты можешь называть ее миссис О, — сообщил отец, заметив мою растерянность. В последующие дни миссис О была занята тем, что, выгрузив содержимое своих огромных чемоданов, заполняла их вещами из нашего дома, которые казались ей лишними. Пыльные охотничьи трофеи, какие-то случайные побрякушки, вещи моей матери, оставшиеся после ее отъезда. Все это называлось «провести генеральную уборку». Вообще «генеральная уборка» — это было ее любимое выражение. Она обожала порядок, была просто помешана на мыле и чистящих средствах. Весь день был у нее строго расписан по часам. А утром полагалось читать книги.

— Мне надо выезжать лошадей! — пыталась возразить я, уверенная, что отец меня поддержит.

— Там пока прекрасно справятся без тебя, не так ли? — невозмутимо ответила миссис О. Отец же, к моему изумлению, смущенно кашлянул и быстро вышел из дома.

Всего за неделю миссис О убедила отца, что мне необходимо носить туфли, а спустя еще несколько недель меня заставили снять масайскую шуку и обрядили в чопорное английское платье, а в волосы заплели ленточки. При этом было строго заявлено, что есть руками больше недозволительно, надо приучаться к столовым приборам, С этих пор запрещалось убивать при помощи рунгу[6] любую живность — змей, птиц, кротов и мошек. Мне больше не разрешали ходить на ужин в семью Киби и охотиться с арапом Майной на леопардов и бородавочников. Теперь я должна была посвятить все свое время образованию и изучению литературного английского. Я пыталась протестовать и побежала к отцу, требуя, чтобы меня оставили в покое. Тот только покачал головой.

— Я долго позволял тебе делать все, что ты хочешь, — сказал он строго. — Теперь — всё. Это только тебе на пользу.

О да! Он позволял мне быть свободной, бегать, сколько я хочу, и это была чудесная жизнь! Теперь же ограничения, введенные миссис О, покончили с ней навсегда. Никогда ничего подобного больше не будет…

— Ну, пожалуйста…

В какой-то момент я почувствовала, что сейчас зарыдаю, но быстро остановила себя — это было не в моих правилах. Я никогда не ныла и не жаловалась. К тому же отец явно не был склонен уступать, и мне не стоило на него рассчитывать. Рассчитывать я могла только на себя, и я настроилась на борьбу. Я покажу этой миссис О, что я ей не какая-нибудь паутина в углу, с которой можно легко расправиться. Я — серьезный противник, и ей придется со мной считаться. Я решила: я буду наблюдать за ней, как за хищником на охоте. Я изучу все ее «повадки» — привычки и склонности, отыщу все ее слабые места. Я буду преследовать ее на каждом шагу, пока не пойму, как победить ее и вернуть мою прежнюю жизнь, — за это я была готова заплатить любую цену.

Глава 5

Тем временем приближался день, когда моя Кокетка должна была принести потомство. Она стала круглая как бочка, и можно было заметить, как внутри ее шевелится маленькое существо и старается вытянуть длинные непослушные ножки. Кокетка выглядела усталой, ее блестящая шкура померкла — жеребенок забирал много сил. Когда я подходила к кобыле с пучком люцерны, она едва шевелила губами, слегка откусывала часть и отворачивалась. Я не ждала, что жеребенок появится скоро. Мысли о нем служили мне утешением, пока я сидела за столом и зубрила ненавистную латынь, в узких, сжимающих пальцы туфлях.

Но однажды ночью сквозь сон я вдруг почувствовала, что Буллер, лежавший, по обыкновению, рядом со мной, резко вскочил. Я тоже встала, прислушалась. Из своей хижины я могла слышать, как суетятся и кричат грумы снаружи. До меня донесся голос отца — он тоже проснулся. В его голосе я уловила тревожные нотки. Я быстро оделась — все мои мысли были только о Кокетке. Неужели случилось что-то непредвиденное? Неужели жеребенок родился на двадцать дней раньше? Это означало только одно — он слабый, больной. Но этого не может быть! Как такое может случиться? Я была уверена в отце — обычно он всегда знал, что делает.

Выбежав во двор, я увидела, что в конюшне горит свет — он пробивался сквозь дверные щели и казался блеклым в темноте. А надо мной в черном бархатном небе сверкали молочно-белые звезды — точно легкие, ослепительные ленты, обвивающие желтоватый серп луны, висящий между ними. Бесчисленное множество ночных насекомых — незваные гости из леса — жужжали и вились в темноте. И только в конюшне царила тишина. Ужасная, гнетущая тишина. Мое сердце сжалось, предчувствуя несчастье. Едва переступая внезапно ослабевшими ногами, я приблизилась к деннику, где находилась Кокетка. Навстречу мне вышел отец. Он быстро приблизился.

— Тебе не стоит смотреть на это, Берил, — сказал отец, сочувственно взяв меня за плечи.

— Что случилось? — спросила я, и голос мой прозвучал глухо.

— Мертворожденный, — тихо ответил он.

Сердце мое вздрогнуло. Я еще не хотела верить в то, что услышала. Не хотела смириться с тем, что все надежды, все мечты рухнули в одночасье. Моего Аполло нет… Он не встанет, покачиваясь на тоненьких ножках, как маленький жираф. Он не увидит лес и холмы, не будет резвиться на ипподроме. Нам не лететь с ним стрелой по траве все дальше и дальше от фермы к горизонту. И мне никогда не растрепать его блестящую гриву, не склониться к нежной золотистой шее во время скачки. Ему не суждено прожить на нашей ферме ни одного дня. Однако мой отец никогда не ограждал меня от суровых уроков жизни в саванне. Я проглотила слезы и, высвободившись из его рук, решительно пошла вперед. В полутемном деннике я увидела Кокетку. Она испуганно забилась в угол. Рядом с ней на сене, закрывающем пол, стояли на коленях два грума и что-то старательно убирали. Несчастный малыш тоже был здесь. Он наполовину высвободился из пузыря, но можно было сказать смело, что жеребенка… не было. У него отсутствовали глаза, вся морда была объедена, тельце местами выедено до костей, животик вскрыт, внутренности выедены. Эта страшная картина могла означать только одно: ночью в конюшню пожаловали страшные кочевые муравьи сиафу — и малыш стал их жертвой. Этим черным бандитам с огромными челюстями по силам было запросто сожрать льва, не то что новорожденного жеребенка.

— Она ожеребилась ночью, так тихо, что никто не слышал, — сказал отец негромко и обнял меня за плечи. — Возможно, он родился мертвым, я не знаю.

— Бедная Кокетка, — прошептала я и уткнулась лицом ему в грудь.

— Сама она здорова, — произнес он, успокаивая меня. — С ней все в порядке.

Но как это возможно? Я не понимала. Жеребенок погиб. Ужасные муравьи не тронули больше никого, только сожрали это несчастное, маленькое, беспомощное существо — и всё? Растворились в темноте? Но почему? Почему? Я все время задавала себе мысленно этот вопрос, хотя прекрасно знала, что никто не может мне на него ответить. Ответа не было.



На следующее утро ни о каких занятиях не могло быть и речи — я убежала из дома. По узкой извилистой тропке я мчалась вниз по холму, не оглядываясь, в деревню, где жил Киби и его семья. Когда я наконец достигла цели, я задыхалась, босые ноги были избиты и полны шипов терновника. Но я сразу почувствовала облегчение, оказавшись здесь. Так всегда бывало. Даже когда я была маленькой и едва дотягивалась до щеколды, чтобы открыть калитку.

Колючий кустарник, оплетавший забор, вырос высоким — за ним легко можно было спрятать взрослого быка, так что и рогов не увидишь. Ощерившиеся колючками заросли оберегали от опасных «гостей». За ними ютились низенькие хижины, над огнем попыхивали котелки с едой. За таким забором спокойно пасся породистый скот, разгуливали длинношерстные козлы, свободно играли дети. Захлопнув калитку, я сразу увидела шеренгу молодых воинов-тотос. Они упражнялись с луком и стрелами — опустившись на колено, старательно пытались точно попасть в два связанных листочка, колыхавшихся на ветру. Киби, конечно, находился в центре. Он сразу заметил меня, бросив в мою сторону быстрый взгляд, — в ярких черных глазах мелькнуло любопытство. Однако он старательно делал вид, что занят упражнением, пока я не подошла ближе.

Большинство воинов успешно справлялись с заданием — цель все время оставалась на месте, так что поразить ее не составляло труда. Стрелы были сделаны из оструганных веточек с заостренными концами — они, достигнув мишени, буквально впивались в нее. Я наблюдала за тренировкой воинов, в сотый раз жалея о том, что я не родилась в племени кипсигов. О нет, конечно, не одной из этих занудных девчонок, вечно нагруженных корзинами с водой и съестными припасами, с их скучнейшими занятиями — приготовлением пищи и выхаживанием детишек. Женщины в племени обычно выполняли всю самую грязную, тяжелую работу — они ткали, выкорчевывали кустарник, вспахивали поле. Также в их обязанности входило заботиться о домашних животных, кормить их и поить. В то время как мужчины-воины либо охотились, либо готовились к охоте — смазывали жиром ноги и руки, выщипывали волоски с груди особым пинцетом. У каждого был свой и хранился в кожаном мешочке, привязанном на шее.

Моя фантазия рисовала мне захватывающую картину. Вот так же однажды эти воины бестрепетно опустятся на колено и натянут тетиву лука, когда перед ними окажется уже не игрушечная мишень, а настоящий хищник — лев, дикий кабан, леопард. Или хотя бы антилопа стенбок. О как мне хотелось оказаться с ними в этот момент!

Когда все юнцы освоили первый уровень, задание осложнилось. Один из старших воинов взял другую мишень — тоже скрученную из листьев, но меньшего размера — и, наклонившись, держал ее на весу. Стрелы полетели градом — некоторые достигли цели, но большинство промазало. Неудачники подвергались насмешкам, но никто не бросил состязание. Юнцы снова и снова пытались поразить цель в воздухе. Они использовали все стрелы, пока каждый будущий воин не добился успеха. И только после этого соревнования прекратились. Усталый, но довольный, уж он-то точно не промахнулся, Киби подошел ко мне и сел рядом. Я рассказала ему о жеребенке. Он слушал молча, изогнутый лук в его руке слегка покачивался. Одну из стрел он воткнул в землю. Выслушав, сказал мрачно:

— Сиафу — это все равно что мор, проклятие. Наказание свыше.

— Но за что?! — воскликнула я. — Ради всего святого, за что?!

— Ну, нам знать не дано. — Он слегка пожал плечами.

— Но почему, скажи мне?

Я посмотрела ему прямо в глаза и проглотила вставший в горле комок. Слезы душили меня, но я не могла позволить себе зарыдать здесь. Только не здесь, только не перед Киби. Я была рада, что смогла сдержаться. Беспомощность, бессилие, растерянность — в племени презирали за это. Слезы только отнимают силы, я знала это. Я встала, расправила плечи и попросила Киби дать мне его лук — я тоже хотела попасть в цель. Или хотя бы попробовать.



Когда миссис О прибыла в наш дом, отец сказал мне, что она будет домохозяйкой. Но с первого же дня она вела себя так, как будто была его женой и моей матерью. По любому поводу высказывала свое мнение, особенно же раздражало ее мое упрямство. Борьба, продолжавшаяся между нами несколько месяцев, закончилась в мою пользу — миссис О утомилась воспитывать меня. И отец объявил, что собирается пригласить гувернантку из города.

— Эмме не по силам заставить тебя учиться, — сказал он недовольно, — а это несправедливо с твоей стороны.

— Но мне не нужна гувернантка, — запротестовала я, чувствуя, как у меня покалывают кончики ушей от гнева. — Я обещаю, я буду делать уроки.

— Уже поздно. Все устроено! — отрезал отец. — И тебе это только на пользу. Вот увидишь.

О, это было испытанием! Сначала мне нашли ужасную женщину по имени мисс Лемей, но когда однажды вечером в ее постели случайно обнаружилась дохлая черная мамба пришлось искать другую. Три гувернантки сбежали от меня, и еще несколько преподавателей отказались от работы прежде, чем отец понял, что его идея провалилась. Когда за последним наставником закрылись ворота, еще некоторое время жизнь моя казалась безоблачной — больше учителей не появлялось, никто о них не говорил. В глубине души я торжествовала и даже гордилась собой, тем, что так замечательно отстояла свои права. Но не тут-то было. Вскоре после моего дня рождения отец пригласил меня проехаться с ним в Найроби — вдвоем, без миссис О. Я с радостью согласилась, так как единственной альтернативой было остаться с ней дома. Мы поехали на поезде. Отец собирался уладить кое-какие дела с банком. Покончив с ними, мы поехали навестить давнего приятеля отца Джима. Он жил на ранчо в Кикуйи. Мы ехали верхом. Я распевала песни воинов масаи: «Twendi, twendi. Ku pigano»[7]. Когда я устала от собственного голоса, я попросила отца рассказать мне какую-нибудь историю. Вообще обычно он был замкнутый — слова не вытянешь, но становился другим, когда ехал верхом. Тут он был не прочь и поговорить. Иногда он пересказы — вал мне древнегреческие мифы, которые помнил еще со времен обучения в Итоне, — о героях и титанах и о всевозможных богах. При этом намеренно пугал описаниями подземного царства. В другой раз рассказывал о вековой борьбе племен масаи и кикуйю, о жестоких поединках, хитрости и коварстве, о ночных пиршествах с жертвоприношениями. А иногда просто о том, как охотиться и не попасться в когти зверю. Чтобы застрелить разъяренного слона, надо точно попасть ему в лоб между глаз. Иначе, если ты промахнешься, у тебя уже не будет шанса на второй выстрел. Если не повезет и натолкнешься на африканскую гадюку, ни в коем случае нельзя делать резких движений. Надо отступать малюсенькими шажками и ни в коем случае не поддаваться панике. Ну а что касается смертоносной черной мамбы — тут надо бежать без оглядки. Человеку по силам опередить мамбу, но пережить схватку с ней — это исключено. В тот день, когда мы направлялись со станции Кабет на ранчо, отец начал говорить о львах.

— Природного ума у них побольше, чем у некоторых людей, — сказал он значительно и сдвинул на затылок широкополую шляпу.

Обычно для поездок верхом он одевался по-военному: светлая рубашка из хлопка, бриджи песочного цвета, высокие ботинки. В прошлом лощеные и блестящие, предназначенные для прогулок верхом среди лужаек где-нибудь в Британии, теперь они поблекли и потрескались под слоем красной пыли.

— Лев тоже намного смелее и решительнее человека, и он всегда точно знает свою цель, — говорил отец с увлечением. — Он будет сражаться за то, что принадлежит ему, до конца, с любым противником, даже если тот превосходит его силой и размерами. И если этот противник хоть на каплю струсит, все — он мертвец.

Я слушала отца как завороженная. Мне хотелось, чтобы он говорил и говорил, без конца. Мне казалось, что если я буду знать все, что знает он, однажды я стану такой, как он.

— А что если два равных по силе льва сойдутся в схватке за территорию или за самку? — спросила я, затаив дыхание.

— О, они будут наблюдать друг за другом, примериваться, дожидаться удобного случая. Лев всегда более осторожен, когда он видит перед собой равного соперника, но и в этом случае он не повернет назад. Он не знает, что такое страх. Во всяком случае, как мы это понимаем. Он делает то, что ему повелевает его природа, и только так.

— Интересно, а тот лев, который живет у Элкингтона, тоже такой? — спросил неожиданно наш грум Бишон Сингх, индус по происхождению. Он и Кимутаи, помощник отца, ехали с нами, чтобы присмотреть за лошадьми.

— О, этот зверь меня беспокоит, — откликнулся отец. — Я скажу честно. Не дело держать дикого зверя в таких условиях. Это против его природы.

— А мне нравится Пэдди, — сказала я. — Он хороший лев.

Я вдруг вспомнила, как однажды Джим гладил и почесывал Пэдди в моем присутствии, как обычную кошку. Бишон Сингх одобрительно щелкнул языком, поддерживая меня. Но отец горячо возразил:

— Это лишь доказывает мою правоту, — произнес он. — Да, можно взять детеныша в саванне, как это сделал Элкингтон. Можно вырастить его как домашнего питомца, пожалуйста. Держать в клетке, или пусть он бегает на свободе, как Пэдди. Можно кормить его свежим мясом, и он никогда не научится охотиться. Можно чистить его шкуру — он навсегда сохранит на себе человеческий запах. Но всегда надо отдавать себе отчет — это неестественное состояние для дикого зверя, а все, что неестественно, — опасно. Нельзя доверять ненатуральному, фальшивому — оно обязательно обманет. Мы не можем быть уверены, кто перед нами, что в голове у этого существа, и это настораживает. Вы не можете чувствовать себя спокойно с таким зверем. Бедняга Пэдди! Бедняга, — повторил он и с шумом выдохнул через нос, чтобы освободиться от набившейся пыли.



В доме Элкингтонов, помимо прозрачных окон из свинцового стекла, имелась чудесная веранда — за ней далеко-далеко, на тысячу миль, простиралась саванна, абсолютно дикая равнина, нетронутая, не прирученная человеком Африка. Сидя на этой веранде с чашкой чая и вкусным сэндвичем, нельзя было избавиться от чувства, что перед тобой — пропасть, пустота и ты находишься на самом краю и вот-вот упадешь вниз. Огромное пространство простиралось перед тобой, словно желало поглотить тебя без остатка. И, случись такое, о тебе не останется никакого воспоминания, что ты вообще когда-то существовал на земле.

Джим Элкингтон, хозяин дома, был вспыльчивый и раздражительный толстяк, с вечно красным возбужденным лицом. Его жена в соломенной шляпе канотье и идеально белых накрахмаленных блузках выглядела так, как будто только что вернулась с прогулки по Темзе в жаркий летний день. Но она всегда носила за поясом кожаный хлыст, и предназначался он для Пэдди. Пэдди же разгуливал по поместью как хозяин. В известном смысле это соответствовало действительности. А кто бы позволил себе оспорить его права? Когда-то он был ласковым, как щенок, и играл с Джимом на лужайке. Но сейчас перед нами предстал взрослый самец с блестящей и густой гривой. И кнут, конечно, был не лишним.

В последний раз, когда я видела Пэдди, Джим Элкингтон кормил его освежеванными тушками кроликов, нанизывая их на пику, а мы наблюдали за этим. Лев лежал вальяжно, скрестив лапы. Он был ярко-рыжий с черными отметинами на морде. Огромные золотистые глаза внимательно следили за приближающимся лакомством. Несколько морщинок, собиравшихся у его изумительно ровного, квадратного носа, придавали морде выражение озадаченности, что нас очень веселило.

Пока мы ставили лошадей в конюшню, Пэдди не появлялся. Но мы слышали, как он рычит где-то вдалеке. Это был душераздирающий, тоскливый рев, так что мурашки бежали по телу.

— Мне кажется, ему одиноко, — предположила я.

— Больше похоже на воющую сирену, — заметил отец.

— Я уже не придаю этому значения. — Миссис Элкингтон пожала плечами и повела нас к столу.

Маленькие имбирные кексы с сухофруктами, вареники с картошкой с изумительной хрустящей корочкой, которые можно было есть руками, и отличный китайский чай поджидали нас на веранде. Джим приготовил коктейль из виски с лимоном — целый графин. Он помешивал содержимое графина стеклянной палочкой, и кусочки льда поблескивали, как мелкие хрустальные слезинки. На веранде было душно, разговор не клеился. Мне было скучно. Я то и дело вздыхала и уже принялась за второй кекс, когда отец кивнул мне, сказав:

— Ну, мы пошли.

И они с Джимом встали из-за стола и отправились на конюшню. Миссис Элкингтон пригласила меня сыграть в кости, но я отказалась. Бросив туфли и чулки, я поспешно пересекла двор и побежала по пыльной золотистой траве, наслаждаясь свободой. Меня увлекала равнина, покрытая кустарником, раскидистыми огненными деревьями с ярко-оранжевой листвой, с толстым одиноким баобабом вдалеке. На горизонте передо мной маячила скрытая облаками вершина горы Кения. В какой-то момент я подумала, как было бы чудесно домчаться туда, пробежав добрую сотню миль. Вот бы отец гордился мной! А Киби… Да он просто позеленел бы от злости. Прямо передо мной располагался пологий холм, густо поросший крыжовником Я решила бежать туда прямиком, не обратив внимание на примятую траву рядом, что было явным предупреждением об опасности. Ветви кустов были сломаны, а на месте лежки — внушительная вмятина. Все мое внимание сосредоточилось на холме. Я больше ни о чем не думала. Мне не приходило в голову, что кто-то может следить за мной, беззвучно преследуя, точно молодую газель или антилопу конгони. В полном восторге от своей задумки, я мчалась вперед, затем карабкалась наверх. Я не успела осознать, что случилось, когда что-то огромное и могучее навалилось на меня. Боль пронизала все мое существо — точно раскаленный железный прут впился в спину. Я упала лицом вниз на траву, инстинктивно прижав руки к лицу.

Я не знаю, как долго Пэдди выслеживал меня. Вполне вероятно, что он почуял мой запах, как только я покинула веранду. Возможно, его привлек какой-то особенный аромат, исходивший от меня, — женские флюиды, или он просто решил на меня поохотиться. Все это уже не имело никакого значения, так как он легко одолел меня — это было все, чего он хотел.

Огромные зубы Пэдди впились мне в бедро, погружаясь все глубже, я чувствовала его шершавый влажный язык. Он держал меня под собой. Почувствовав запах собственной крови, я едва не потеряла сознание — у меня закружилась голова. Я не слышала ничего: ни голосов с веранды, ни каких-то иных звуков, — все слилось в один непрекращающийся надрывный гул, который заполнил все вокруг и поглотил меня. Я закрыла глаза и попыталась закричать. Но вместо крика получился какой-то неясный хлопок воздуха. Я снова почувствовала, как зубы Пэдди врезаются в мою плоть.

И вдруг с ужасающей ясностью осознала, что все кончено. Он сожрет меня здесь или оттащит куда-нибудь в укромное местечко, откуда я уже никогда не вернусь к отцу. Последняя мысль, которая мелькнула у меня в голове и ясно запомнилась, была: «Вот как это бывает. Вот что значит „сожрал лев“».