В разнузданном множестве, двигавшемся во все стороны, обращая на него не больше внимания, чем на случайно брошенный здесь корешок салата, Силас рассчитал траекторию. Но руки, бюсты, ноги, бедра, вырывавшиеся из причудливых орбит «Мамбо номер 4», мешали ему пройти.

Чья-то спина чуть не сбила его с ног. Страз цвета шпината, украшенный каштановой порослью, тотчас схватил его за шиворот, почти оторвав от пола.

– Эй, ниггер. Не толкай меня, понял?

На глазах у Силаса светловолосый Борис Карлофф вдруг опрокинулся назад, как срубленный ствол. Из носа у него пошла кровь, заливая медальон Богородицы. Раздались крики.

Силас пошевелил правой рукой. Суставы болели. Он понял, что ударил мужчину, лежавшего перед ним на полу.

– Извини, старина, – выдохнул он. – Я никого не толкал, это раз. Я не выношу, когда меня хватают за шиворот и называют ниггером, это два.

Тот поднялся, с подбородка у него капали слюна и кровь. Силас не успел уклониться, мощный удар в челюсть послал его по прямой к бару. Он ухватился за складки платья в голубую полоску, стукнувшись головой о стойку с хрустом надкусываемого яблока.

– Негодяй! Животное! – крикнул кто-то.

Силас, кажется, узнал Дидо. Виски больно стучали о зубы.

– Эй, негро. Ты поня…

– Эй, Франкенштейн! – перебил его тягучий, с ленцой голос.

Бад отпил глоток пива, аккуратно поставил стакан, и два кулачища по очереди врезались в солнечное сплетение Бориса Карлоффа, прямо под медальоном Богородицы. Тот сорвался с цепочки, перелетел через стойку и нырнул в аквариум составить компанию невозмутимой красной рыбке. Борис Карлофф остался распростертым на паркете, сложив манжеты со стразами крестом на груди.

Бад допил свой стакан. Потом обнял Пейдж за талию и показал на выход.

– Пойдем потанцуем в другом месте?

Никто не удостоил и взглядом грогги фальшивого Бориса Карлоффа на полу. Все смотрели на настоящего Марлона Брандо, который уходил с очаровательной незнакомкой.

У стойки Дидо, Джослин и Урсула присели на корточки вокруг Силаса. Урсула осторожно приподняла его затылок, устроила голову на своих обтянутых тюлем коленях.

– Что случилось с твоим подбородком, Дриззл? – спросила она строго.

Он открыл один глаз.

– А что? Я его потерял?

Бонго дали сигнал. Вернувшийся Тито Родригес заворковал прелюдию к медленному мамбо, призванному успокоить умы. На танцпол уже выходили пары.

– Tutto va bene, amici?[123] – осведомился Киллер Джо, от волнения вспомнивший родной итальянский.

Он увидел, что все неплохо и идет к лучшему, и вернулся на свое место, коротко махнув рукой бармену. Тот взял графин с водой – или с джином, кто знает? – и принялся методично кропить Карлоффа со стразами цвета шпината.

Урсула поцеловала Силаса в лоб.

– Дурак, – сказал Джослин. – Ты надеялся, что твои сто фунтов в костюме могут послать в нокаут этого верзилу, в котором двести?

– Где он, этот верзила? Я верну ему его апперкот.

– Кончай думать кулаками, Дриззл, – нежно прошептала Урсула. – От твоей глупости я лишусь голоса.

– Только для этого я и старался.

– А, ты признаёшься, что не любишь мой голос, лицемер?

– Я обожаю твой голос, красавица. Спой.

– Встань сначала. Ты можешь встать?

– Только если ты споешь.

Why don’t you do right? (Like some other men do)

* * *

Гуинивир Вихаукен-Хоукинс – для всех Джинджер, – супруге Фридриха-Гюнтера Фройденкерлештурма, пришлось вынести в Саскуэханс-Фоллз три грозы.

Две весенние и еще одну, скорее домашнего свойства.

– Ба, – возразила ей Энид Вердален, владевшая вместе с сестрой ближайшей фермой в пяти милях, – Джинджер нанесла им визит. – Весенние грозы приходят, уходят, думаешь, что все кончилось, а они опять.

– …пять, – сказала ее сестра Дженевьева, имевшая странную причуду повторять эхом последний слог последней фразы последнего собеседника. – Берегите ваши новорожденные яблони.

– Ага. Могут погибнуть все цветы сразу, – заявила Энид. – А цветы – это плоды!

– …ды, – повторила Дженевьева. – Гроз еще не было в этом году. Весенние грозы приходят, уходят.

Ей случалось повторять и целые фразы.

Сестры Вердален были старыми девами, близнецами атлетического сложения, с кое-как закрученными шиньонами. Шиньон Энид напоминал буханку, хорошо поднявшуюся на дрожжах, а Дженевьевин – помет полевой мыши, оставленный на исходе ночи.

Обе пекли удивительные пироги, с мясом, с вишнями, с яблоками, на дровяной плите, которой Джинджер не воспользовалась бы ни за что на свете. Это чугунное чудовище то ли из каприза, то ли от внутреннего порока то и дело выплевывало взрывы, синее пламя брызгало из-под крышки, а из стыков трубы валил черный дым. Тогда одна из сестер выливала на плиту кувшин дождевой воды, который был всегда наготове. Только ливень мог успокоить разбушевавшуюся злодейку.

– Что это? – спросила Джинджер, принюхавшись. – У вас всегда так хорошо пахнет.

– Ба! Старые орехи с остатками муки.

– …ки. Просто миндальное печенье. Надо было закончить горшок.

Джинджер украдкой вздохнула. Старые орехи и остатки муки, сказали они. Просто зло берет, ведь из этого получилось наверняка чудесное печенье. Она потрепала по холке Белоснежку, которой запах тоже пришелся по вкусу, и отогнала мрачное воспоминание о далеких уже анисовых бисквитах.

– Вы поедете на ярмарку графства в воскресенье?

– Да, – ответила Джинджер. – Фред хочет купить еще корову и бутылки, чтобы разливать сидр и медовуху. Может быть, и еще один пресс, более современный. Я поеду с ним, я еще никогда не была на сельскохозяйственной ярмарке.

Ее нога наткнулась на толстуху Дотти, черную курицу – огромную! просто великаншу! – которая жила с близняшками. Она свободно разгуливала по дому, клюя бог весть что между терракотовыми плитками. Джинджер ее немного побаивалась без особой на то причины. Наверно, из-за ее гигантских размеров, большущего клюва и когтистых шпор. И ее красных глаз (единственного, что было в ней маленьким). И покачивания ее шеи, как будто она искала мишень. Короче говоря, Джинджер ее избегала.

– О, прости! – сказала она птице, которая, разумеется, не ответила.

Близняшки прыснули.

– Просить прощения у курицы! Вы точно городская…

– …ская. Вы ведь тоже держите кур.

– Они в курятнике. Это был рефлекс.

– …флекс. А продавать вы ничего не будете на этой ярмарке?

– Не в этот раз. Мы готовимся к осенней, когда соберем яблоки и разольем сидр. Наша ферма начнет приносить доход, – закончила Джинджер со вздохом, полным надежды.

– Ба. Всегда найдется что сделать и продать, – отрезала Энид с легким неодобрением. – У меня вот консервированная свекла, у Джинни шмотки. Вы ведь умеете что-нибудь мастерить, правда?

– Ей-богу, нет. Я умею только… э-э, петь.

– На сельскохозяйственной ярмарке? Петь? – хихикнула Энид. – Для этого есть другие места…

На Бродвее, например, подумала Джинджер. В Карнеги-холле. В «Метрополитен». В Радио-сити-мюзик-холле. Все равно где. В Нью-Йорке.

– …но я не думаю, что сельскохозяйственная ярмарка входит в их число.

– …сло. Вот уж нет.

Она почувствовала, что краснеет. Как они справляются, эти двое? Она уже удостоилась чести получить большой ларь, полный состряпанных Энид пикулей. Женевьева же кроила и шила кухонные фартуки и распашонки для младенцев. Ими были набиты два больших шкафа. Все это помимо работ на ферме, да еще успевали печь чудесные вкусности.

Джинджер же падала без сил в иные вечера – нет, каждый вечер, – и никогда не успевала выполнить намеченную на день программу.

– Вопрос организованности. Этому можно научиться.

– …читься.

– У меня не получается, – пожаловалась она с виноватой гримаской. – Мне понадобятся уроки.

– …роки. Вопрос организованности.

В эту минуту Джинджер почувствовала, как перья великанши Дотти коснулись ее ноги. Плутовка наверняка воспользовалась ее минутной слабостью. Джинджер вздрогнула, отскочила к дровяной плите… которая выбрала именно этот момент, чтобы шумно выпустить газы. Из-под крышки брызнуло пламя, взметнулось, урча, прямо к потолку в десяти сантиметрах от Джинджер, которая громко вскрикнула. Белоснежка залаяла, Дотти заквохтала, как лягушка, и заметалась по кухне, хлопая крыльями.

Энид схватила стоявший наготове кувшин и обрушила ливень. Чудовище злобно зашипело и выбросило в самую середину кухни облако кипящего пара под равнодушным взглядом близняшек. Джинджер задыхалась и терла заслезившиеся глаза. Она выбежала наружу, потянув за собой Белоснежку, которая продолжала тявкать.

Когда пар рассеялся, Энид заглянула в духовку. Миндальное печенье подрумянивалось на противне ровным строем.

– Еще семь минут, Джинни, – сказала она, как будто ничего не произошло.

* * *

Гроза застала Джинджер на обратном пути, на полдороге от близняшек. Собака бежала впереди, ждала ее и снова убегала, как будто укоряя ее за то, что не торопится. Гроза же разразилась внезапно.

Вдруг стало темно, как в зимних сумерках. Капли размером с ее пудреницу начали хлестать и стегать. Джинджер казалось, что на нее падают мешки с гвоздями. От раскатов грома дрожала земля. Черное тело Белоснежки стало призрачной тенью под дождем и молниями. В несколько секунд Джинджер промокла до костей, шлепая по грязи. Время от времени до нее доносился лай.

– Подожди меня, Белоснежка! – закричала она.

У нее вырвалось ругательство. Несмотря на окаянные мешки с гвоздями, продолжавшие ее хлестать, она обратилась к небу с гневной речью:

– Ты не могло хотя бы подождать, пока я дойду до конца тропинки, гнусное чудовище?

Обычно, то есть в хорошую погоду, она срезала путь по тропинке через лес. Сейчас об этом нечего было и думать.

По дороге идти дальше на добрый километр… а дорога-то и в сухую погоду была вся в выбоинах, рытвинах и лужах. После каждой поездки Фреду приходилось подкачивать шины своего пикапа.

Белоснежка шла теперь рядом, с нее текло в три ручья, мокрая шерсть билась о бока. Дорога шла вверх, изливая реки воды и грязи на ее промокшие ноги. Подальше (но не очень далеко) ручей вдруг стал рекой, доходившей ей почти до колен. Молнии сверкали со всех сторон, словно по небу бежали скелеты.

Одна из них вдруг пустила огненную стрелу в одинокое дерево посреди поля. Стрела взорвалась с оглушительным треском. Дерево рухнуло, расколотое надвое, как под топором людоеда. Джинджер чувствовала дрожь земли каждой косточкой.

Теперь ей стало по-настоящему страшно. Дороги больше не было видно под потоком грязи, отяжелевшие башмаки и брюки тянули ее на дно. Вымотанная, с трудом дыша, она хотела было укрыться под деревьями вдоль дороги, которые сейчас служили ей ориентирами. Но вспомнила молнию и заставила себя идти дальше. Она запела во все горло:

I like the rhythm of the rain dropsTeep pee ti patWe share the same umbrellaI like the rhythm of the raiiiiin…[124]

Белоснежка тоже устала. Грязная вода доходила ей до брюха. Джинджер поймала ее и взвалила на плечо. Собака оказалась ужасно тяжелой.

Она хлюпала носом, говорила сама с собой. Кричала Белоснежке, что они все равно погибнут. Не лучше ли остановиться, сесть в грязь и ждать конца?

I like the rhythm of the rain dropsTeep pee ti patWe share the same umbrellaI like the rhythm of the raiiiiin…

Она умолкла и замерла, обшаривая глазами этот конец света. Должно было быть что-то, хоть что-то, что могло бы им помочь. Прав да же?

– ПРАВДА ЖЕ? – выкрикнула она, прижимая к себе бок собаки. – Гнусное чудовище!

Ответ пришел с неба меньше десяти секунд спустя.

Дождь кончился! Гром смолк. Ручейки иссякали. Скелеты убрались, как будто их не было.

Солнце раздвинуло облака, чтобы взглянуть, извиняясь, на этот пейзаж, временно сданный им вандалам и варварам. Оно задержало лучи на бедной молодой женщине с собакой, потерянной среди луж и полных воды рытвин.

– Негодяйское солнце! – крикнула она ему в лицо. – Ты не могло исхитриться удрать попозже? Или выйти пораньше? Гадкое!

Земля с облегчением начала впитывать потоп. Грязь все еще липла к ботинкам Джинджер. Пахло черноземом, корнями, корой, мокрой мукой, разграбленной булочной.

Где-то вдали затрещал мотор. Джинджер погладила Белоснежку, которая уже встала на ноги и развернулась. Она узнала пикап Фреда.

Он просигналил, поравнявшись с ней. Затормозил осторожно, чтобы не обрызгать любимую. Или для того, – подумала она, донельзя счастливая, что он с ней, и донельзя же взбешенная, что его с ней не было, – чтобы пикап не увяз.

– Что с тобой случилось? – воскликнул он ошеломленно.

Как будто трудно догадаться… Она замкнулась в обиженном и недовольном молчании.

Он открыл дверцу, помог ей сесть. Не удержавшись, брезгливо поморщился, когда плотный ком грязи отделился от ног Джинджер и шмякнулся, как гнилая тыква, на пол машины, а когда собака хотела забраться к нему на колени, лицо его исказила гримаса откровенного отвращения.

– Нельзя, Белоснежка! – рявкнул он. – Фу! Что ты здесь делала? Ты попала под дождь?

Как будто не видно было…

– О, весенняя гроза, – мягко сказала Джинджер. – Они приходят, уходят, сам знаешь.

Она показала на темную тучу, надвигавшуюся с горизонта.

– Думаешь, что все кончилось, а она опять.

Джинджер взяла собаку на колени.

I like the rhythm of the rain dropsTeep pee ti patWe share the same umbrellaI like the rhythm of the raiiiiin…

– Ты поешь? – проворчал Фред.

Как будто не слышно было…

– Ты поешь, – проворчал Фред, – когда собирается новый ливень, а наша крыша что твое решето!

Teep pee ti patWe share the same umbrellaI like the rhythm of the raiiiiin…

* * *

Вторая гроза разразилась через несколько дней, все такая же весенняя, на все еще не починенную крышу.

Джинджер опять была дома одна. Фред работал в хижине на берегу ручья. Он взял с собой доски и ящик с инструментами. Ей пришлось признать, поморщившись, что супруга своего она видела мало, даже когда он был на ферме.

Со вздохом она решила разобрать большую коробку с книгами, которую ее сестра Ферн прислала по ее просьбе. Там были все романы, которые Джинджер читала и любила. К каждому полагалась специальная закладка. Она их коллекционировала.

«Вдали от обезумевшей толпы» Томаса Гарди. «Ребекка», конечно же. Все книги Эдит Уортон… Ферн добавила еще несколько свежих бестселлеров, которых Джинджер не знала, «Яйцо и я» Бетти Макдоналд, детектив новой звезды по имени Патриция Хайсмит «Незнакомец из „Северного экспресса“»…

Как разбирать книги, все знают. Хочешь их расставить по местам… и совершаешь непоправимое: открываешь одну, пробегаешь глазами строчку, потом абзац, потом пару страниц…

Она сама не заметила, как развалилась в кресле, полная благих намерений продолжить разборку, потом домыть посуду, начистить кастрюли, убраться в загоне козы Эсмеральды, сварить суп из птицы, потом еще…

Белоснежка лежала рядом, свернувшись клубочком.

На каждой странице Джинджер обещала себе вложить закладку и вернуться к делам. Но прощайте, кастрюли, посуда, суп… Ситуация героини книги «Яйцо и я» так чертовски походила на ее, их сельские злоключения были так до странного похожи! Вдобавок дама рассказывала о своих невзгодах с таким юмором!

Джинджер, однако, находила ее слишком мягкой и покорной мужу. Почему она не взбунтуется, эта приличная девушка? Почему не прокричит НЕТ?

– Нет! – крикнула Джинджер стенам кухни.

Дама была влюблена. Высшая степень смягчающего обстоятельства, не так ли? Читая, Джинджер хмурила брови. Влюблена, да. Как и она сама. В сущности, она была далека от фермерши-бунтарки. Она посмотрела на Белоснежку. Только собака и была у ее ног. Дверь комнаты хлопнула от порыва ветра. Белоснежка повела ухом, как локатором.

На этом месте размышлений Джинджер разразилась весенняя гроза. На четвертой главе «Яйцо и я», если точнее.

Лампа под потолком угрожающе замигала. Ах ты черт возьми! Не забыла ли она заправить генератор бензином, как Фред приказал ей три дня назад? Нет. Не приказал. Попросил. (Хотя…)

Как бы то ни было, она его не заправила. Была ли она поэтому непокорной? Легкомысленной скорее. Потому что это просто-напросто вылетело у нее из головы!

В ту же минуту потоки воды обрушились на уцелевшую черепицу. Джинджер вскочила с подушек и побежала собирать все емкости – ведра, тазы, кувшины, – что были в доме. Скорее! У крыши были чувствительные зоны…

Она расставила емкости в стратегически важных пунктах. И пора было! Тотчас раздался концерт капель по жести. Джинджер проверила, заперты ли окна. Она была одна. Опять одна. Фред не вернется из хижины, пока не кончится ненастье.

Хижина. Они обнаружили ее на следующий день по приезде. Она, должно быть, служила какому-то рыболову или браконьеру и располагалась на излучине в идиллической рощице, там, где ручей низвергался дивным водопадом на большие синие валуны. Утки и лысухи исполняли танцы на поверхности воды под взглядом выдры, изображавшей из себя Эстер Уильямс.

Жуткий удар грома сотряс весь дом. За окнами скелеты снова завели свою сарабанду. Джинджер содрогнулась. Она показала язык гадким часам и заставила себя подумать о другом.

О хижине.

– Как красиво! – сказала она тогда. – И она твоя!

– Наша, миссис Фройденкерлештурм. Мы можем сделать ее нашей летней виллой. Нашим убежищем на выходные, чтобы отдыхать от фермы. Будем ловить рыбу. Ты споешь, чтобы ее привлечь. Будем плавать в ручье. Спать в густой траве, пожарив пойманную рыбу.

Сказанное звучало такой волшебной сказкой, но… Чтобы отдыхать от фермы?

На данный момент Джинджер не знала, о каком отдыхе идет речь. По воскресеньям они чинили, чистили, скребли, красили, смазывали, ели и ложились спать без сил. Ферма представлялась чем-то вроде операционного блока, где всегда был тяжелый больной и звучали команды, редко превышавшие два слога: «Куры!», «Трактор!», «Пикап!», «Дрова!» Единственной освободительной и синонимом благодати была: «В кровать!»

В дверь постучали. Джинджер вздрогнула. Фред! Он пренебрег дождем и ветром, он вернулся, чтобы быть с ней! Терзаясь угрызениями совести и чувством вины, она поправила волосы и пошла открывать.

Под ливнем стоял мужчина, с достоинством, несмотря на свой маленький рост. Яростные порывы ветра и мокрые волосы, прилипшие к ушам, придавали ему сходство с кокером.

– Я попал под дождь, – сказал он просто.

– Правда? – отозвалась она (довольно глупо, пришлось ей признать впоследствии).

Он не двигался с места, с него текло в три ручья, а он все смотрел на нее из-под своей собачьей прически.

– Ох, – наконец очнулась она. – Входите. Вы очень… промокли.

– Да, – сказал он все с тем же достоинством. – Весенняя гроза.

Прежде чем войти, он посмотрел на что-то рядом с собой, как будто колебался или искал одобрения. Джинджер вытянула шею, но рядом с ним не было ничего и никого. Мужчина был один. Он встряхнулся у камина – так встряхивалась Белоснежка, выходя из реки. И подал Джинджер лапу. То есть руку, холодную и мокрую.

– Джинджер. Вы, должно быть, встретили моего мужа и его ящик с инструментами, – сказала она, просто чтобы предупредить его – никогда ведь не знаешь, – что у нее есть муж.

– Оруэлл. Оруэлл Флэтбаш. Нет, Фреда не видел.

Значит, они знакомы. Более или менее успокоившись, она предложила гостю кофе. Оруэлл Флэтбаш не заставил себя просить и уселся за стол. Голова кокера лишь чуть-чуть возвышалась над спинкой стула.

– Вы далеко живете?

– В шести милях к западу. За домом этой пары плоскодонок Вердален.

– Плоскодонок?

– Дурочка, помноженная на два, равняется паре плоскодонок.

Его лицо расплылось в улыбке, в которой не хватало двух третей зубов. Он снова покосился в сторону и кивнул со сконфуженным видом.

– Прости, моя Кальпурния. Ты права, у меня злой язык. Моя Кальпурния не любит, когда я злословлю.

– Кальпурния?

– Моя жена. Бедняжка, она умерла уже больше двенадцати лет назад. От туберкулеза. Ее похоронили в Саскуэхансе. Скажите, м’дам Джинджер, у вас не найдется пары-тройки печений? Знаете, полезно перекусить в грозу, взбодрить желудок… И потом, – продолжал он, – недели через три после похорон, кого, по-вашему, я вижу под сливой у сарая, розовую и пышущую здоровьем? Мою Кальпурнию. С тех пор она всегда со мной.

Джинджер лишилась дара речи. Челюсть у нее отвисла. Она схватила кофейник, кружку, налила горячего кофе.

– Остались пирожки, – сказала она так тихо, будто в комнате спал младенец. – Хотите?

– Не откажусь. Вы не нальете вторую?

– Вторую?

– Кружку кофе.

– Нет, спасибо. Глоток кофе в этот час, и бессонница мне обеспечена.

– Не для вас, м’дам Джинджер. Для моей Кальпурнии. Кофе она может выпить вечером целую пинту, и ей это не мешает спать.

Губы Джинджер произнесли вопрос, которого она не задала вслух. Вид, однако, у Оруэлла Флэтбаша был как нельзя более разумный.

Она наполнила еще одну кружку, поставила ее перед соседним с гостем стулом. Подумав, положила и пирожок. Уши кокера заходили ходуном от удовольствия. Джинджер смотрела, как он молча пьет.

– Вы знаете Фреда? – спросила она.

– Ага. Помогаем друг дружке чем можем. Это Кальпурния подарила ему это, – добавил он, указав на кочергу у камина. – У нас было две.

Джинджер вспомнила, как Фред пришел домой с кочергой. Сказал ли он ей, где ее взял? Возможно. В тот вечер она, наверно, слишком устала, чтобы отличить синее от красного или кочергу от ветки яблони.

– Если я могу себе позволить, м’дам Джинджер… Кажется, моей Кальпурнии немного холодно, – сказал Оруэлл Флэтбаш, после того как отпил несколько глотков кофе, прищелкивая языком от удовольствия. – Она часто забывает свою шаль. А ведь весной бывает прохладно, я не устаю ей это повторять. Бестолочь. Не возражай, Кальпурния! – вдруг крикнул он, сердито нахмурившись. – Ты бестолочь, верно, да или нет? Очень вкусные ваши пирожки, м’дам Джинджер. Вы их сами печете?

– Они от Марти, – ответила она упавшим голосом.

Он съел первый, надкусил второй и обменял свою пустую кружку на стоявшую рядом, по-прежнему полную… гм, Кальпурнии, чью же еще. При этом он часто поглядывал налево и назад.

Но ведь Кальпурния была от него справа.

– Скажите… Есть… кто-то… еще с вами? – выдохнула Джинджер.

– Нет, нет.

Оруэлл Флэтбаш откусил половину пирожка.

– Не то чтобы кто-то, – уточнил он загадочно. – Не то чтобы.

Он стряхнул крошки, прилипшие к влажной фуфайке, тщательно собрал их в щепоть и поднес к плечу. Кого он кормил? Кому их давал?

– Просто большому Бастеру.

– Большому… Бастеру?

– Это мой гнедой конь. Вы чертовски любезны, что впустили его в дом. Вам не кажется это забавным?

– Да, да, – выговорила она, содрогнувшись. – О да… Умора.

– Я хотел сказать, удивительным? Лошадь обычно не обращает внимания на коров. Но к этой он, прямо скажем, прикипел. Они знают друг дружку с раннего детства, надо сказать.

– У вас… и корова? – спросила Джинджер, шумно, с подвизгом сглотнув.

Оруэлл Флэтбаш рассмеялся. Двух третей зубов у него, может быть, и не хватало, но это не помешало ему умять два пирожка.

– Не разыгрывайте меня, м’дам Джинджер! – весело воскликнул он. – Ну вы и шутница. Насчет Свифта-то я понимаю. Он такой лядащий. Но Маргарет! Она занимает много места. Ладно, это еще не все. Скоро время дойки. Да, да, Маргарет, потерпи. Смотри-ка, вот и кончилась.

– Кончилась? – ошеломленно повторила Джинджер.

– Гроза. Весной они приходят, уходят, как говорится. Верно?

За окном показался кусок голубого неба.

– Да, – вяло пробормотала Джинджер.

Она задумалась, что же готовит ей следующая весенняя гроза. И не посмела задать вопрос о форме и природе этого лядащего Свифта.

Оруэлл Флэтбаш отодвинул стул. Его рука галантно качнулась, пропуская вперед даму. Потом жестом приказала Бастеру и Маргарет (и… неведомому лядащему созданию) следовать за ними, за ним и его Кальпурнией.

Он рассыпался в благодарностях, пока Джинджер провожала всю эту веселую компанию до дверей.

– Молоко у нашей Маргарет изумительное. Она получила бронзовую медаль на ярмарке графства. Не слишком жирное, но сладкое. Я дам Фреду бидон при случае. Чтобы вы попробовали.

Молоко от невидимой коровы. Интересно, какое оно на вкус?

– У-ля, здорово посвежело! Скажите, э-э, м’дам Джинджер, не найдется у вас шали для моей Кальпурнии? Дамы такие мерзлячки. Я не хочу, чтобы она простудилась насмерть.

Простудилась насмерть. Он не хотел. Ладно. Она поспешила сунуть ему ужасный кисейный шарф своей кузины Бекки, который та не захотела – но должна была – забрать. От порога и вдоль всей аллеи Оруэлл Флэтбаш пятился, весело подпрыгивая и благодарно кивая.

– До свидания, м’дам Джинджер, спасибо большущее… И не беспокойтесь за вашу шаль, моя Кальпурния сама вам ее занесет.

COME RAIN OR COME SHINE[125]

Весна недолгая гостья в Нью-Йорке. Как субретка из водевиля, это второстепенный персонаж, и выходы ее коротки, а уходы молниеносны. Одна-две реплики… и уже наваливается жара.

Горожане начинали осаждать тележки с мороженым. Лежали на лужайках Центрального парка с наслаждением оголодавшей блохи на шерсти собаки.

Воздух на верхушках небоскребов начал дрожать от горячего дыхания кондиционеров. В Бруклине, в Маленькой Италии, в Гринвич-Виллидж юные руки пускали воду из пожарных шлангов, превращая мостовую в приток Гудзона. На берегах Ист-Ривер появились импровизированные пляжи.

Даже сам Эмпайр-стейт не успел перестроиться. По щелчку пальцев – хоп! – температура взлетела – хоп! – туристы уже дышали воздухом наверху, на шпиле.

В 7:04 этим утром метеостанция в Бронксе получила бюллетень от своей кузины в Огасте, в Южной Каролине, о наступлении теплых воздушных масс с равнин юго-запада и холодной массы из региона Галифакса в Северной Атлантике. По прогнозам, следовало ожидать в ближайшие дни масштабного столкновения этих масс-антагонистов к востоку от Аппалачей. Грозы уже разразились в Пенсильвании, в Западной Виргинии.

Когда стоит хорошая погода, трудно вообразить, что существуют, существовали или будут существовать такие невзгоды, как дожди, ливни, черные тучи, вихри, торнадо, град.

В данный момент небо над Нью-Йорком было невозмутимо синим. С каждым днем ртуть поднималась еще на градус по Фаренгейту.

31. Hot patatta[126]

– Манхэттен в Вашингтоне… Прелестное название для эксцентрической комедии! – воскликнула Уиллоуби, тепло обнимая Манхэттен. – Осталось только написать сценарий.

– Вы приехали сегодня утром? – спросила девушка старшую костюмершу.

– Вчера вечером, поздно. Скажите…

Уиллоуби огляделась.

На фоне Капитолия здание, где через полчаса должно было состояться слушание Ули Стайнера, стояло отдельно, но с внушительным видом подобия Трианона на атласной лужайке. Запоздавшие репортеры рысью взбегали по мраморной лестнице, другие уже строчили в тени колонн.

– Ни дать ни взять толпа на премьере на 42-й… Не хватает, увы, шампанского.

Манхэттен же виделись скорее мухи, запутавшиеся лапками в белой каменной паутине.

– Мандраж? – шепнула Уиллоуби, сжав ее руку, когда они добрались, не без препятствий, до верха лестницы.

– Я растекаюсь изнутри. А снаружи на что я похожа?

– На маяк.

– Декламировать монолог Шекспира в ночь циклона в Арканзасе кажется мне более привлекательным.

– Однажды у Ули было четыре минуты текста до финального поцелуя, четыре минуты до падения занавеса. Это долго – четыре минуты… когда за кулисами вспыхнул пожар! Пламя уже лизало декорацию и колосники. Но наш Ули выдал тираду как ни в чем не бывало. Поцелуй был бесконечен, партнерша полумертва от ужаса. Все это время за левой кулисой трудились пожарные. Занавес упал, всех эвакуировали. Ули тоже маяк. На свой лад.

Маяки, отец и дочь. Манхэттен молчала.

Под каменным фронтоном она застыла, оробев. Уиллоуби продела руку под ее локоть. У ограды внизу полсотни человек размахивали коленкоровыми транспарантами перед полицейским кордоном.

– Спасибо, что вы здесь, – сказала Манхэттен.

– Что написано на этих стягах, вы же в очках? Мне лень доставать мои.

Манхэттен машинально поправила их на носу. Она так волновалась, что до сих пор лишь скользила отсутствующим взглядом по демонстрантам.

– Ули Стайнер – свободный ум, – прочла она. – Мыслить – право человека. Мыслить как все… О!

Она раздула ноздри, сощурила веки.

Там! Под транспарантом Мыслить – право человека эти две фигуры… Ее рот округлился буквой О.

– Черт побери! – воскликнула она. – Они… Здесь, в Вашингтоне? Джо мог бы меня предупредить.

Она метнулась было спуститься вниз, но передумала.

– В чем дело? Вы их знаете?

– Нью-йоркские друзья… Джо и Дидо. Парочка сумасшедших! Как они добрались сюда?

– Вы же знаете эти «Баскервильские собаки» на колесах с кондиционерами, что носятся из города в город? Я воспользовалась таким за доллар пятнадцать центов, очень хорошо, несмотря на тряску и резкое торможение. Ваши два бунтаря, должно быть, поступили так же.

Манхэттен попала в толчею, прижавшую ее к колонне.

– Расскажите о тряске Ули. Он будет тронут, я уверена.

Она снова переключила внимание на протестующих.

– Парочка сумасшедших, – повторила она вполголоса. – Я бы хотела спуститься поздороваться с ними, но здесь, наверно, всё под наблюдением, и я боюсь, что не смогу подняться обратно.

– Мы увидим их внутри, с публикой… если они оставят свои транспаранты. Давайте войдем.

Показав пропуск, который раздобыл им Сесил Ле Рой, они стали проталкиваться в толпе и вскоре наткнулись на Рубена, который ждал на мраморных плитах на углу Галереи потерянных шагов.

– Со вчерашнего дня Ули ходит с таким видом, который мне совсем не нравится, – сказал он им, коротко поздоровавшись. – И Сесилу не нравится тоже.

– Что за вид?

– Если бы я только знал! Скажем, такой вид у него бывает, когда он решил изменить реплику, не предупредив партнеров.

Пройдя по лабиринту длинных коридоров, они нашли зал В17, именуемый залом Бенджамина Франклина.

Под дубовым кессонным потолком отец-основатель нации действительно присутствовал на всех стенах. На больших фресках он печатал книги, смотрел на звезды в подзорную трубу, укрощал молнию изобретенным им громоотводом, пожимал руку Вольтеру и так далее.

Все пространство внизу было полно шума, толчеи, дыма, на заваленных бумагами столах стояли телефоны и телетайпы, галдели возбужденные журналисты с сигаретами во рту, с карточками прессы, засунутыми за ленты шляп. В углу, на консоли, радиотехники возились с наушниками и микрофонами, как для трансляции матча Высшей лиги.

Ули сидел в центре островка среди скопища столов, с ним Сесил Ле Рой, на обитых кожей стульях.

На длинной трибуне напротив публики установили пюпитры, пока пустые, если не считать медного пресс-папье и ряда огромных коричневых микрофонов, напоминавших отрезанные головы.

Манхэттен, Уиллоуби и Рубен помахали адвокату, когда он поднял глаза. Ули Стайнер не шевельнулся. Он сидел склонив голову и как будто дремал. Они сели в зоне, отведенной для аккредитованных лиц, напротив зоны для публики, где уже яблоку негде было упасть, и некоторое время не произносили ни слова.

– Лишь бы, – пробормотала наконец Уиллоуби, не разжимая губ, – лишь бы он не выдал нам свою знаменитую сцену из четвертого акта.

– Репетиции, во всяком случае, не было! – выдохнул Рубен.

Судебный распорядитель повернул едва заметную дверь сбоку от три буны. Воцарилась тишина, как после удара гонга. Стоявшие нашли себе стулья, сидевшие сели поглубже.

Судебный распорядитель откашлялся. И объявил о прибытии господ членов Конгресса, сенаторов и представителей Палаты Соединенных Штатов Америки.



Вашингтон, D. C. 1949

ОТЧЕТ

об исполнительном заседании

под председательством почтенного Мартина Фитцмориса Брингс-Три, представителя штата Делавэр (республиканца), в зале В17 помещений специального подкомитета по расследованиям для House Committee on Un- American Activities[127]

Присутствовали сенатор, два заместителя, секретарь.

Ули Стайнер, урожденный Ульрих Антон Виктор Бюксеншютц, показал под присягой следующее:

М а р т и н Ф. Б р и н гс-Т р и: Ваше имя Ульрих Антон Виктор Бюк-сеншютц?

У л и С т а й н е р: Это мое имя, господин председатель.

М Ф Б Т: На всякий случай напоминаю, что этот специальный подкомитет не является трибуналом. Он просто проводит расследование. Вследствие этого вашему адвокату не будет предоставлено слово. В качестве свидетеля вы сами будете отвечать на вопросы. Не забывайте, однако, что вы даете показания под присягой. Ваш артистический псевдоним – Ули Стайнер?

У С: Скромно горжусь этим, господин председатель.

М Ф Б Т: Отвечайте ясно на вопрос.

У С: Не будь я Ули Стайнером, репортеров было бы меньше в этом зале.

М Ф Б Т: Отвечайте на вопрос, пожалуйста.

У С: Это правда мое балаганное имя, господин председатель.

М Ф Б Т: Вы родились в Праге.

У С: Да.

М Ф Б Т: Это в Чесок… Чех… ословакии.

У С: Эта страна действительно стала Чехословакией.

М Ф Б Т: Это коммунистическая страна.

У С: Когда я появился на свет, там правил император Франц-Иосиф.

М Ф Б Т: Вы этому рады, мистер Стайнер?

У С: Что родился под отеческим оком императора?