Эдгар наконец-то осознал, к чему клонит Олдред. Вот так поворот!

Уин помедлил, но упрямиться не стал: оказать услугу монаху считалось делом богоугодным, которое непременно окупится.

— Разумеется. Идемте в мою мастерскую.

Он шел впереди, остальные следовали за ним; чужак Робер все еще недоумевал, но не сопротивлялся.

Мастерская Уина отчасти походила на мастерскую Катберта в монастыре, Эдгар видел сходство во многом: тут и очаг, и наковальня, и множество инструментов, и прочный, окованный железом сундук, где мастер, верно, держал запасы драгоценных металлов. На верстаке стояли изящные весы в форме буквы Т, чашки свисали с каждой стороны перекладины.

— Мсье Робер, — обратился к чужестранцу Олдред, — мы хотим взвесить пенни, которые вы выиграли прошлой ночью в доме Кинреда.

Эдгар не сдержал возгласа, начиная понимать, как могли обмануть Робера.

Чужак снял с пояса кошель, битком набитый иноземными деньгами вперемешку с английскими. Спутники терпеливо ждали, пока он выберет английские монеты с крестом на одной стороне и головой короля Этельреда на другой. Робер плотно закрыл кошель и снова повесил на пояс, а потом отсчитал пенни — всего шестьдесят три штуки.

— Ты выиграл все эти монеты прошлой ночью? — уточнил Олдред.

— Большую часть, — не стал юлить Робер.

— Будь добр, положи шестьдесят пенни в лоток — какой угодно, по твоему выбору, — попросил Уин. Когда Робер это сделал, ювелир взял из шкатулки несколько продолговатых гирек; на взгляд Эдгара, отлили их из свинца. — Шестьдесят пенни должны весить ровно три унции.

Ювелир положил гирьки на второй лоток, и тот резко опустился вниз. Эдгар ахнул от изумления, а Уин сказал Роберу:

— Твои пенни легкие.

— Что это значит? — не понял Робер.

Эдгар знал ответ на его вопрос, но молчал: пусть Уин объясняет.

— Большинство серебряных монет содержит толику меди для прочности монет, чтобы они медленнее изнашивались. В английских пенни одна часть меди приходится на девятнадцать частей серебра. Вот. — Уин сняла с лотка гирьку весом в унцию и положил вместо нее другую, полегче, потом следующую. — Медь легче серебра. — Оба лотка уравновесились. — В твоих пенни, думаю, приблизительно десять частей меди на десять частей серебра. Разница настолько мала, что не бросается в глаза, но это подделка.

Эдгар утвердительно кивнул. Вот и разгадка тайны: Уинстен чеканил дурную монету. Более того, играл епископ явно ради того, чтобы обменять дурные монеты на хорошие. Если Уинстен выигрывал, он получал настоящие серебряные пенни, а когда проигрывал, то расплачивался подделками. Неплохой доход, особенно со временем.

Лицо Робера покраснело от гнева.

— Я не верю тебе, ювелир! — воскликнул он.

— Хочешь доказательств? Ладно. У кого-нибудь есть хорошая монета?

У Эдгара были при себе деньги Дренга. Он дал Роберу один пенни. Робер взял в руку нож и поскреб монету рядом с головой Этельреда. Царапина была едва заметной.

— Эта монета подлинная, — пояснил Уин. — Сколько ты ее ни царапай, хоть насквозь продырявь, цвет будет один и тот же. А теперь поскреби свою.

Робер вернул Эдгару его пенни, взял монету с чашки весов и провел по ней кончиком ножа. Царапина на монете Эдгара отливала серебром, а эта вышла какой-то бурой.

— Смесь серебра и меди в равных количествах дает именно такой цвет, — сказал Уин. — Те, кто подделывает монеты, серебрят их, промывая в купоросе: тот удаляет медь с поверхности, но глубже металл бурый.

— Треклятые англичане играли со мной дурными деньгами! — взревел Робер.

— Один так точно, — откликнулся Олдред.

— Я призову к ответу Кинреда!

— Думаю, Кинред не виноват. Сколько вас было за столом?

— Пятеро.

— А почему ты винишь хозяина дома?

Робер призадумался:

— Значит, обман сойдет мошеннику с рук?

— Нет, если ты послушаешь меня, — решительно сказал Олдред. — Но если ты начнешь бросаться обвинениями, все попросту отмахнутся от тебя. Хуже того, злодей узнает, что мы его подозреваем, и улизнет от ответа.

— Но что мне делать со всеми этими дурными монетами?

Олдред ничуть не сочувствовал чужестранцу:

— Не стоит поддаваться греху азарта, Робер. Расплавь монеты, сделай себе кольцо и носи его как напоминание о греховности погони за наваждениями. Вспомни, римские воины под распятием бросали кости, притязая на одежду Господа нашего Иисуса[36].

— Я подумаю об этом, — угрюмо сказал Робер.

Эдгар сомневался, что Робер переплавит дурную монету. Скорее всего, он их потратит — по одной, чтобы легкий вес был не так заметен. Но это уже не имело значения, ибо Олдред достиг того, к чему стремился: Робер точно никому не расскажет о монетах, возжелай он их потратить. Значит, Уинстен не узнает, что его тайна раскрыта.

Монах между тем повернулся к Уину:

— Прошу тебя ни с кем не делиться этими сведениями — по той же причине.

— Конечно.

— Смею заверить, что я полон решимости привлечь виновного к ответу.

— Рад это слышать, — сказал Уин. — Удачи тебе.

А Робер прибавил:

— Аминь.

* * *

Олдред торжествовал, но быстро успокоился — ведь битва еще не выиграна окончательно.

— По всей видимости, священники в монастыре знают об этом, — задумчиво проговорил он, когда Эдгар повел плот вверх по течению. — Уж они всяко должны были заметить неладное. Но они хранят молчание, зато ведут жизнь, полную праздности и роскоши.

Эдгар кивнул:

— Деревенские тоже знают — по крайней мере, догадываются, однако их подкупают дарами, которые Уинстен раздает четырежды в год.

— Что ж, это объясняет, почему он так взбеленился, когда я хотел превратить его развращенную обитель в богобоязненный монастырь. Тогда ему пришлось бы начинать все заново в какой-нибудь отдаленной деревеньке, а это непросто.

— Думаю, чеканит монеты Катберт. Он единственный способен вырезать нужный чекан. — Эдгар сокрушенно покачал головой: — Он не такой уж плохой человек, просто слабый. Люди вроде него не в силах сопротивляться мерзавцам наподобие Уинстена. Честно сказать, мне его почти жаль.

Расстались в Мьюдфорд-Кроссинге, по-прежнему стараясь не привлекать внимания к тому обстоятельству, что занимаются общим делом. Эдгар продолжил путь вверх по течению, а Олдред взгромоздился на Дисмаса и двинулся окольными путями в сторону Ширинга. Ему посчастливилось прибиться к двум углежогам; те толкали тачку, содержимое которой смахивало на уголь, но на самом деле было особой породой, пригодной для извлечения ценного олова. В их компании Олдред ничуть не сомневался в том, что, попадись им в лесу разбойник Железная Башка, крепкие углежоги, вооруженные молотками с железными насадками, отпугнули бы того в мгновение ока.

Обыкновенно путники болтали между собой, но быстро выяснилось, что углежоги склонны отмалчиваться, так что у Олдреда было достаточно времени поразмыслить над тем, как бы и вправду привлечь Уинстена к суду и добиться осуждения порочного епископа. Монах понимал, что это будет нелегко даже с теми сведениями, которыми он теперь располагал. Уинстен наверняка найдет множество свидетелей, готовых поклясться в том, что епископ безукоризненно честен и ничем себя не запятнал.

Когда свидетели расходились в показаниях, существовал такой порядок: кому-то одному предлагали пройти суровое испытание — либо взять в руку раскаленный железный прут и пронести его десяток шагов, либо сунуть пальцы в котелок с кипящей водой и достать со дна камень. Считалось, что Господь убережет того, кто говорит правду, но сам Олдред в жизни не встречал человека, который добровольно согласился бы на участие в таком испытании.

Нередко становилось ясно, какая сторона говорит правду, и суд верил более надежным свидетелям. Однако дело Уинстена будет рассматриваться в окружном суде, а этот суд возглавляет брат епископа, элдормен Уилвульф. Тот явно станет толковать все сомнения и разночтения в пользу Уинстена. Следовательно, нужно отыскать более убедительные доказательства, подкрепленные клятвами людей столь высокого положения, что даже брат Уинстена затруднится сделать вид, будто верит в невиновность сородича.

Олдред спрашивал себя, что вообще побудило человека вроде Уинстена заняться чеканкой дурной монеты. Он же епископ, живет привольно и весело, что еще ему понадобилось? Зачем рисковать потерей всего? Должно быть, алчность этого человека поистине не ведает насыщения. Сколько бы у него ни было денег и власти, он всегда жаждет большего. Грех, страшный грех.

На следующий день Олдред добрался до аббатства Ширинга поздно вечером. В монастыре было тихо, он слышал из церкви псалмы повечерия, служения, знаменующего конец дня. Монах поставил пони в стойло и направился прямиком в дормиторий.

В седельной суме лежал бесценный дар от приорства в Куме, копия Евангелия от Иоанна, каковое, что общеизвестно, начинается знаменательным изречением: «In principio erat Verbum, et Verbum erat apud Deum, et Deus erat Verbum», то есть «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Олдред чувствовал, что может потратить всю жизнь, пытаясь постичь эту тайну.

Он решил, что при первой же возможности предъявит новую книгу настоятелю Осмунду.

Монах разбирал свою суму, когда из кельи Осмунда в дальнем конце дормитория выглянул брат Годлеов.

Ровесник Олдреда, он был от рождения смуглым и отличался худощавым телосложением. Мать его была пастушкой, ее силой взял проезжавший мимо знатный владетель. Годлеов не ведал имени своего отца и намекал порой, что его мать тоже никогда этого не узнала. Подобно большинству более молодых монахов в обители, Годлеов разделял взгляды Олдреда и негодовал на чрезмерную осторожность и скупость Осмунда и казначея Хильдреда.

Олдреда напугал утомленный вид Годлеова.

— Что случилось? — спросил он. Второй монах замялся, подыскивая слова, и Олдред нетерпеливо махнул рукой: — Не томи, выкладывай.

— Я присматриваю за Осмундом. — До пострига Годлеов был пастухом и привык изъясняться немногословно.

— С какой стати?

— Его пришлось уложить в постель.

— Прискорбно это слышать, но ты же понимаешь, что к этому все шло, верно? — Олдред повел рукой: — Он болел, в последнее время ему стало трудно спускаться по лестнице, не говоря уже о том, чтобы подниматься. — Монах помолчал, глядя на Годлеова. — А что еще стряслось? Я же вижу.

— Лучше спроси Осмунда.

— Хорошо, так и сделаю. — Олдред взял книгу, которую привез из Кума, и двинулся в келью настоятеля.

Осмунд сидел в кровати, опираясь спиной на груду подушек. Быть может, он и вправду прихворнул, но выглядел достаточно бодро, Олдред предположил, что настоятель охотно останется в постели, будь его воля, до конца своих дней, сколько бы ему ни было их отведено.

— Горько узнать, что ты нездоров, милорд настоятель, — посетовал Олдред.

Осмунд вздохнул:

— Господь в Своей мудрости отнял у меня силы.

Олдред сомневался в том, что к этому исходу причастен Бог, но вслух сказал просто:

— Всевышний велик и всемогущ.

— Отныне приходится полагаться на молодых, — продолжал Осмунд.

Выглядел он слегка смущенным, подобно Годлеову, как если бы его угнетала некая тайна, которую он, предоставь ему право выбора, предпочел бы никому не раскрывать. Олдреду стало понятно, что аббатство встречает своего армария скверными вестями.

— Неужели ты помышляешь о том, чтобы поставить кого-то вместо себя настоятелем, пока тебе неможется?

Это было важное решение. Монах, обремененный таким поручением, имел все возможности для того, чтобы сделаться полноправным настоятелем после кончины Осмунда.

Старик не ответил на вопрос, и Олдред усмотрел в этом зловещий знак.

— Беда молодых в том, что они чрезмерно склонны к суете. — Это явно был камень в огород Олдреда. — Они идеалисты и норовят оскорблять тех, с кем не согласны.

Пора было перестать ходить вокруг да около.

— Ты уже кого-то назначил? — спросил Олдред в лоб.

— Хильдреда. — Осмунд отвернулся.

— Благодарю, милорд настоятель. — Олдред бросил книгу на кровать Осмунда и вышел из кельи.

20

Июль 998 г.

Уилвульф отсутствовал на три месяца дольше, чем кто-либо ожидал, — по сути, треть срока замужества Рагны. Шесть недель назад пришла одна-единственная весточка — он забрался в Уэльс глубже, чем предполагал изначально, жив и здоров, чего и всем желает.

Рагна скучала по нему. Она успела привыкнуть к тому, что рядом есть мужчина, с которым можно поболтать, обсудить дела и лечь в общую постель. Встреча с Инге, безусловно, омрачила это удовольствие, но все же очень хотелось, чтобы Уилф вернулся поскорее.

Что касается Инге, та попадалась Рагне на глаза едва ли не каждый день. Будучи хозяйкой в доме элдормена, Рагна высоко держала голову и не снисходила до выяснения отношений со своей соперницей, но ощущение испытанного унижения никуда не делось.

«Чего ждать от Уилфа после его возвращения?» — вдруг подумалось ей. За время своего похода он наверняка возлегал с другими женщинами. Недаром он прямо заявил — не до свадьбы, увы, а уже после, — что любовь любовью, а спать он будет с тем, с кем захочет. Может, он повидал в Уэльсе множество молодых и красивых девушек? Или вернется изголодавшимся по телу Рагны? Или что?

Уведомление о возвращении элдормена пришло за сутки до его прибытия: Уилф нарочно отправил вперед гонца на резвом коне — предупредить, что завтра будет дома. Рагна заставила всех на холме заняться делом. На кухне взялись готовить пир: забили молодого бычка, запалили огонь для жарки на вертелах, выкатили бочонки с элем и поставили в печь хлебы. Прочие слуги прибирались на конюшне, застилали пол свежим тростником, вытрясали спальные тюфяки и проветривали одеяла.

Рагна сходила в дом Уилфа, сожгла пригоршню ржи, прогоняя запахом насекомых, распахнула ставни, впуская свежий воздух, посыпала кровать лавандой и лепестками роз. Еще поставила корзинку с фруктами, фляжку вина и бочонок эля, принесла поднос с хлебом, сыром и копченой рыбой.

Вся эта суета отвлекала ее от лишнего беспокойства.

На следующее утро она попросила Кэт нагреть котел с водой и вымылась с головы до ног, особо тщательно намывая места, где на теле росли волосы. Затем натерла пахучим маслом шею, грудь, бедра и ступни. Надела свежевыстиранное платье, обула новые шелковые туфли и закрепила головной платок лентой с золотой вышивкой.

Уилф прибыл в полдень. Рагна издалека расслышала, как хлопают его воинам радостные горожане, и поспешила наружу, чтобы встать перед дверями большой залы.

Он ворвался во двор галопом, красный плащ развевался за плечами, воины скакали позади. Сразу же увидел Рагну и стремительно развернулся к ней, а она чуть было не поддалась искушению отпрыгнуть с его дороги, остановила только мысль, что надо показать мужу и жадным до зрелища зевакам — она целиком и полностью доверяет умению Уилфа править конем. Вблизи она разглядела, что его волосы и усы давно не стрижены, подбородок, обычно гладко выбритый, порос всклокоченной бородой, а на лбу появился новый шрам. Затем Уилф преднамеренно поздно дернул поводья всего в нескольких дюймах от Рагны. Ее сердце молотом стучало в груди, но она приветливо улыбалась.

Он спрыгнул с коня и обнял жену, как она и надеялась. Люди вокруг хлопали в ладоши и смеялись: им нравилось наблюдать такую страсть. Рагна понимала, что отчасти Уилф хвастается вот так перед своими подданными, и принимала это поведение как часть обязанностей вожака. Впрочем, в искренности его объятий сомневаться не приходилось.

Он страстно поцеловал Рагну, коснулся языком ее языка, и она охотно откликнулась на поцелуй.

Потом ему надоело торчать у всех на виду, он ловко подхватил Рагну одной рукой за бедра, а другой приобнял за плечи. Она радостно засмеялась. Уилф понес ее мимо большой залы в свое жилище. Зеваки одобрительно загомонили. Рагна не могла не порадоваться тому, что позаботилась навести порядок в его доме.

Уилф нащупал щеколду, распахнул дверь, внес жену внутрь, поставил на пол и захлопнул дверь.

Она сняла платок с головы, позволила волосам свободно упасть на плечи, затем одним быстрым движением стянула платье и легла обнаженной на кровать.

Он уставился на ее тело с восторгом и желанием. В это мгновение он больше всего походил на человека, исстрадавшегося от жажды и внезапно вышедшего к горному ручью.

Уилф навалился на нее, не снимая кожаной куртки, лишь приспустил штаны. Она обвила его руками и ногами.

Все закончилось быстро. Он скатился с нее и почти сразу крепко заснул.

Некоторое время она лежала, разглядывая мужа. Ей нравились бороды, однако она знала, что завтра Уилф свою сбреет, ибо знатные англы не носили бород. Рагна притронулась к свежему шраму на его лбу. Шрам начинался у правого виска, прямо под волосами, и тянулся неровной линией к левой брови. Она провела по шраму кончиком пальца, и Уилф зашевелился во сне. Еще полдюйма, и… Наверное, попался какой-то отчаянно храбрый валлиец, который, без сомнения, был потом убит.

Рагна налила себе вина и съела кусок сыра. Ей было приятно смотреть на мужа и видеть того живым. Валлийцы не считались грозными противниками, однако никто не назвал бы их беспомощными, и Рагна знала наверняка, что сейчас в городе и окрестных деревнях рыдают овдовевшие жены, узнавшие, что их мужья никогда не вернутся домой из похода.

Когда Уилф проснулся, они снова набросились друг на друга, но на сей раз более вдумчиво — и он наконец разделся. Рагна наслаждалась ощущениями: гладила мужа по плечам и по груди, запускала пальцы в его волосы, кусала его губы.

Когда все закончилось, Уилф выдохнул:

— Клянусь всеми богами, я готов проглотить целого быка!

— Я велела зажарить одного на обед. А пока, милый, просто перекуси, утоли голод. — Она принесла вино, свежий хлеб и копченого угря. Он ел с нескрываемым удовольствием.

А затем сказал:

— По дороге я встретил Уинстена.

— Ясно.

— Он рассказал мне о вашей стычке в Оутенхэме.

Рагна насторожилась. Это было вполне ожидаемо. Уинстен не относился к людям, согласным признать свое поражение. Уже тогда, в долине Оутен, было понятно, что он попытается отомстить, заронить в Уилфа недоверие к Рагне. Но она не ожидала, что епископ возьмется за дело так рьяно. По всей видимости, после прибытия гонца Уинстен немедленно выехал навстречу брату, торопясь донести до Уилвульфа собственное мнение и рассчитывая тем самым принудить Рагну к обороне.

Впрочем, Рагна все продумала заранее. В конце концов, виноват сам Уинстен, а вовсе не она, так что оправдываться ей не в чем.

— Не сердись на него, — сказала она, резко меняя предмет разговора. — Между братьями не должно быть разногласий.

Уилф такого явно не ожидал.

— Уинстен зол на тебя, — наконец произнес он.

— Еще бы! Он ведь хотел ограбить меня, пока тебя нет рядом, думал воспользоваться мной в твое отсутствие. Но я не поддалась и сумела ему помешать.

— Вот как? — Очевидно, Уилфу не приходило на ум, что все случившееся можно рассматривать и как нападение влиятельного мужчины на одинокую женщину.

— Именно так. Он получил отпор, потому и разозлился. Не беспокойся за меня, с ним я справлюсь, если он не уймется, но не ругай его слишком сильно.

Элдормен все никак не мог свыкнуться с этой мыслью:

— По словам Уинстена, ты унизила его перед простолюдинами.

— Если вора поймали с поличным, он, естественно, сочтет себя униженным.

— Ну-ну…

— Надо просто перестать воровать, верно?

— Верно. — Уилф улыбнулся, и Рагна мысленно перевела дух: она успешно выдержала трудный разговор. — Похоже, Уинстен наконец-то встретил достойного соперника.

— Нет, я ему не соперница, — возразила она, хотя все ее чувства требовали согласиться с мужем.

Пожалуй, хватит о епископе, пора поговорить о чем-нибудь другом.

— Расскажи о своем походе. Ты проучил этих валлийцев как следует?

— Да, я крепко их проучил и привел сотню пленников, которых продадут в рабство. Нам перепадет небольшое состояние.

— Молодец, — похвалила Рагна, опять покривив душой. В Англии рабство считалось обыденностью, но ей было непросто с этим примириться. В Нормандии-то рабов почти не осталось, зато здесь рабство по-прежнему процветало. В одном только Ширинге насчитывалось около сотни рабов, некоторые из них обитали и трудились за частоколом на холме. Обычно рабам поручали тяжелую и грязную работу — убирать навоз и чистить конюшню, копать канавы и таскать бревна. Более молодые рабы наверняка трудились в городских борделях, но об этом Рагна только догадывалась, так как сама никогда не бывала в домах удовольствий. Как правило, рабы не носили оков и порой сбегали, но их было легко узнать и отловить, поскольку они, одетые в лохмотья и босые, изъяснялись на местном наречии с иноземным выговором. Большинство беглецов ловили и возвращали хозяину, который выплачивал вознаграждение за их поимку.

Уилф притворно нахмурился:

— По-моему, ты не слишком довольна своим мужем, женщина.

Рагна прогнала из головы все досужие мысли о рабстве:

— Еще как довольна! Просто задумалась, достаточно ли в тебе мужской силы, чтобы взять меня третий раз подряд.

— Достаточно ли во мне силы? — сурово переспросил он. — А ну-ка, живо на четвереньки, я тебе покажу!

* * *

На следующий день пленников выставили на всеобщее обозрение на городской площади, выстроили несколькими рядами между собором и аббатством. Рагна вышла к ним в сопровождении Кэт.

Грязные, измученные после долгого пути, валлийцы глядели исподлобья, некоторые кривились от боли, как видно, страдая от ушибов и легких ранений. Тех же, кому досталось сильнее, наверняка добили или бросили умирать на поле брани. Среди пленников были как мужчины, так и женщины, все молодые, в возрасте где-то с одиннадцати до тридцати лет. Летнее солнце палило, укрыться в теньке возможности не было. Связали пленников по-разному: многим спутали ноги, чтобы не вздумали бежать, кого-то и вовсе приковали друг к другу, а кого-то держали на веревках новые владельцы, ожидавшие начала торгов. Простые воины выставляли на продажу одного-двух пленников, но Уигельм, Гарульф и прочие высокородные англы могли похвастаться сразу несколькими.

Рагна шла вдоль строя пленных. Зрелище было удручающим. Молва утверждала, конечно, что рабы заслуживают своей незавидной участи; быть может, иногда это было справедливо, но какое преступление, скажите на милость, могли совершить подростки, совсем юные мальчишки и девчонки, которым предстояло вскоре пойти по рукам сластолюбцев?

Рабы подчинялись распоряжениям хозяев, но обыкновенно они трудились настолько скверно, насколько позволяли обстоятельства; вдобавок их требовалось кормить, содержать и оделять одеждой, а потому их труд в конечном счете оказывался лишь немногим дешевле труда свободных чернорабочих. Правда, саму Рагну куда больше заботила духовная сторона. Когда человек владеет человеком, это развращает душу. С рабами обращались жестоко, да, существовали законы, воспрещавшие жестокое обращение, но они почти не соблюдались, а наказание предусматривалось, по сути, ничтожное. Возможность избивать, насиловать и даже убивать раба вскрывала худшее в человеческой натуре.

Вглядываясь в лица людей на площади, Рагна вдруг узнала Стиганда, приятеля Гарульфа, того самого юнца, с которым она поссорилась из-за игры в мяч. Он поклонился, нарочито низко, как бы с издевкой, но показная вежливость, при всей ее мнимости, не вызывала отторжения и порицания. Рагна притворилась, что приняла поклон за чистую монету, и взглянула на троих пленников Стиганда.

В следующий миг ей стало ясно, что одного она знает.

Точнее, одну — девушку лет пятнадцати. Черные волосы, голубые глаза… Истинная валлийка, бретонцы по другую сторону пролива с ними схожи. Девушку можно было бы назвать хорошенькой, сообрази кто-нибудь ее умыть. Пленница не опускала головы, смотрела с вызовом, под которым пряталась обреченность, этот ее взгляд окончательно пробудил память Рагны.

— Ты из Дренгс-Ферри, верно?

Пленница промолчала.

— Точно! — воскликнула Рагна. — Тебя зовут Блод.

Пленница по-прежнему молчала, но смотрела уже не так дерзко.

Рагна понизила голос, чтобы Стигги не расслышал:

— Мне говорили, что ты сбежала. Выходит, снова попалась? — Да уж, не повезло этой девушке. Рагна ощутила внезапный прилив искреннего сострадания к той, кто пострадал дважды.

Ей вспомнилось больше.

— Ой, еще говорили, что Дренг… — Она спохватилась, оборвала себя и невольно прижала ладонь к губам.

Блод поняла, что она имела в виду:

— Дренг убил моего ребенка.

— Мои соболезнования. Никто тебя не защитил?

— Эдгар прыгнул в реку, пытаясь спасти младенца, но не смог его отыскать в темноте.

— Я знаю Эдгара. Он хороший человек.

— Единственный порядочный англичанин, которого я когда-либо встречала, — с горечью проговорила Блод.

Рагна разглядела, как блеснули ее глаза:

— Ты влюбилась в него?

— Он любит другую.

— Да, Сунгифу.

Блод смерила Рагну взглядом, но ничего не сказала.

— Это его девушка, которую убили викинги, — пояснила Рагна.

— Угу. — Блод с тревогой оглядела площадь.

— Беспокоишься, кто купит тебя на сей раз?

— Я боюсь Дренга.

— По-моему, его нет в городе, иначе он навестил бы меня. Ему так нравится всем показывать, что мы — одна семья. — Тут на дальней стороне площади Рагна заметила епископа Уинстена и его телохранителя Кнеббу: — Здесь хватает жестоких людей и без Дренга.

— Ну да.

— Может, мне прикупить тебя?

Лицо Блод озарилось надеждой.

— Я не против.

Рагна повернулась к Стигги:

— Сколько ты рассчитываешь выручить за эту рабыню?

— Фунт, не меньше. Ей пятнадцать, совсем молодая.

— Это слишком много. Даю полфунта.

— Не пойдет, она стоит дороже.

— Давай поделим разницу?

Стигги нахмурился:

— Это сколько получится? — Он, конечно, слышал это выражение раньше, но вот с подсчетами у него всегда было туго.

— Сто восемьдесят пенсов.

Неожиданно рядом возник Уинстен:

— За рабыню торгуешься, миледи? А я думал, что вы, возвышенные норманны, рабства не одобряете.

— Знавала я одного высокородного епископа, который распутничал, но на словах блуд осуждал.

— Острый у тебя язычок, миледи. — Уинстен с любопытством уставился на Блод: — Эй, да я тебя знаю!

— Ты меня трахал, было дело! — громко ответила Блод, и епископ, на удивление, как будто смутился.

— Какая чушь!

— Почему чушь-то? Ты брал меня дважды, еще до того, как я понесла. Заплатил Дренгу по три пенни за раз.

Пускай все знали, что Уинстен лишь притворяется, будто блюдет священническую добродетель, но все же он смешался, ошеломленный прилюдным обвинением в распутстве.

— Бред! Что ты несешь, девка?! Помнится, ты сбежала от Дренга…

— Он убил моего сына, — перебила Блод.

— И что? Кому до этого есть дело? Подумаешь, ублюдок рабыни…

— Может, это был твой сын.

Уинстен побледнел. Похоже, он не задумывался об этом.

— Тебя следует выпороть за побег! — Епископ отчаянно пытался вернуть себе достоинство.

— Прости, милорд епископ, — перебила Рагна, — но я как раз торговалась за эту рабыню, так что давай обойдемся без дальнейших препирательств.

Уинстен злобно ухмыльнулся:

— Тебе ее не продадут.

— Извини, не поняла.

— Она не продается.

— Еще как продается! — возмутился Стиганд.

— Не продается, я сказал! Она сбежала. Ее нужно возвратить законному владельцу.

— Только не это, — прошептала Блод. — Умоляю, миледи!

— Это не моя прихоть, — весело пояснил Уинстен. — Даже будь эта рабыня со мною почтительна, исход все равно был бы тот же самый.

Рагне очень хотелось возразить, но она знала, что епископ прав. Как-то вылетело из головы, что сбежавший раб по-прежнему считался собственностью своего первоначального владельца, даже если провел несколько месяцев на свободе.

Уинстен велел Стигги:

— Отведи эту девицу в Дренгс-Ферри, понял?!

Блод разрыдалась.

Стигги захлопал глазами:

— Она же моя пленница!

— Дренг вознаградит тебя за возвращение беглянки как положено. Без дохода ты не останешься.

Стигги усиленно размышлял, пытаясь свести концы с концами.

Рагна верила в соблюдение закона. Любой закон, пусть и жестокий, по определению лучше беззакония. Однако сейчас она бы отринула закон, будь ее воля. По нелепой блажи судьбы, человеком, который настаивал на соблюдении закона, выступил епископ Уинстен.

В отчаянии Рагна предложила:

— Я могу забрать девушку себе и оплатить Дренгу все расходы.

— Ну уж нет, миледи! — вскричал Уинстен. — Я не позволю тебе обобрать моего двоюродного брата! Если Дренг захочет ее продать, так тому и быть, но сначала рабыню нужно ему вернуть.

— Я заберу ее к себе домой и пошлю весточку Дренгу.

Уинстен повернулся к своему телохранителю Кнеббе:

— Забери пленницу и запри ее в крипте собора. — Стигги он утешил: — Ее выпустят, когда ты будешь готов выдвинуться в Дренгс-Ферри. — Наконец настал черед Рагны: — Если что-то не нравится, миледи, пожалуйся мужу.

Кнебба принялся развязывать Блод.

Рагна поняла, что совершила ошибку, придя на площадь без Берна Великана. Тот мог бы вмешаться, как ровня Кнеббе, и тогда удалось бы, по крайней мере, отсрочить окончательное решение судьбы Блод. А теперь это было невозможно.

Кнебба крепко стиснул руку Блод и повел девушку прочь.

— Думаю, — доверительно сказал Уинстен, — Дренг хорошенько ее выпорет первым делом.

Он любезно улыбнулся, поклонился и пошел за Кнеббой.

Рагну так и подмывало завопить от разочарования и ярости. Она кое-как сдержалась, высоко вскинула голову, покинула площадь и направилась домой.

* * *

В июле всегда голодно, думал Эдгар, разглядывая хозяйство своих братьев. Зимние запасы по большей части уже съедены, все ждали урожая зерновых в августе и сентябре. В эту пору коровы давали молоко, куры неслись, поэтому люди, которые держали коров и домашних птиц, не голодали, а вот прочим приходилось питаться первыми лесными плодами, собирать листья и ягоды, рвать дикий лук — в общем, перебиваться, чем пошлет Господь. У кого хозяйство было побольше, сажал по весне бобы и снимал урожай в июне и июле, но немногие крестьяне располагали лишней землей под такие посадки.

Словом, братья Эдгара голодали, по счастью, терпеть оставалось недолго. Второй год подряд им удалось накосить и высушить изрядное количество сена на низменности у реки. За три недели до мидсоммера пролились дожди, вода в реке поднялась, но затем каким-то чудом выглянуло солнце: вода отступила, а трава сразу пошла в рост и налилась соками. Сегодня утром Эдгар прошел пятьдесят ярдов вниз по течению, чтобы выскоблить грязный котелок подальше от того места, где он набирал чистую воду, и оттуда было хорошо видно несколько акров скошенной травы, сохнущей на ярком солнечном свете. Вскоре братья продадут сено, и у них появятся деньги на пропитание.

Вдалеке показался верховой, спускавшийся с холма к деревне. Может, подумалось Эдгару, это Олдред на своем Дисмасе. Незадолго до расставания в Мьюдфорд-Кроссинге монах, когда Эдгар спросил его, намерен ли он разоблачить коварного епископа Уинстена, ответил, что подумает об этом. Быть может, он наконец придумал, как сорвать с Уинстена личину благочестия.

Нет, это был не Олдред. Когда верховой приблизился, стало понятно, что это крупный мужчина, и его сопровождает кто-то еще. Эдгар решил вернуться в таверну на случай, если путникам понадобится переправиться через реку. Спустя несколько мгновений он различил веревку и осознал, что второй путник привязан к седлу. Какая-то женщина, босая и оборванная… Внезапно, задохнувшись от ужаса, Эдгар узнал Блод.

Он был уверен, что рабыня сбежала. Как ее вообще поймали, ведь прошло столько времени?! Ах да, элдормен Уилвульф ходил походом на валлийцев, должно быть, Блод привели обратно среди остальных пленников. Поистине великое невезение — вырваться на свободу и снова угодить в рабство!

Блод подняла голову, заметила Эдгара, но, похоже, в нынешнем своем состоянии она никого не узнавала. Брела она сгорбившись, босые ступни кровоточили.

Верховой казался ровесником Эдгара, но превосходил юношу телосложением и был вооружен мечом.

— Ты перевозчик? — справился он хрипло.

Почему-то показалось, что этот паренек не слишком-то сообразителен.

— Я работаю у паромщика Дренга.

— Ага! Я привел обратно его рабыню.

— Ясно.

Тут из таверны вышел Дренг. Верховой был ему знаком.

— Здорово, Стигги! Что тебе нужно? Ба! Клянусь всеми богами, да это же мелкая шлюшка Блод!

— Скажи мне кто, что это твоя рабыня, я бы оставил ее в Уэльсе и забрал бы другую пленницу, — проворчал Стигги.

— Но она моя.

— С тебя причитается за ее возвращение.

Дренг посмурнел:

— Неужели?

— Так сказал епископ Уинстен.

— Понял. А сколько заплатить, он не сказал?

— Половину ее цены.

— Эта жалкая шлюха не стоит ни монетки!

— Я просил за нее фунт, а дама Рагна давала половину.

— То есть я должен тебе половину полфунта? Целых шестьдесят пенни?

— Дама Рагна давала сто восемьдесят.

— Ты же не ей продал, верно? Давай отвяжи эту сучку, и пошли внутрь.

— Деньги вперед.

Дренг постарался изобразить дружелюбие:

— Разве ты откажешься от мясной похлебки и кружки эля?

— Откажусь. Всего-то полдень. Давай мои деньги, и я сразу поеду обратно. — Стигги не блистал умом, но знал повадки владельцев таких вот заведений. Если он напьется в таверне Дренга и заночует здесь, кто знает, сколько монет с него вычтут поутру.

— Ладно, — смирился Дренг и скрылся в таверне.

Стигги слез с лошади и развязал Блод. Та молча уселась на землю.

Дренга не было долго, но наконец он появился — с деньгами, завернутыми в тряпку, Стигги забрал монеты и сунул сверток в кошель на поясе.

— Пересчитывать не будешь? — удивился Дренг.

— Я тебе доверяю.

Эдгар подавился смехом. Чтобы доверять Дренгу, нужно быть полным олухом. Видимо, этот Стигги не умел считать до шестидесяти.

Горожанин взобрался в седло.

— Ты уверен, что тебе не хочется отведать знаменитого эля моей жены? — Дренг явно надеялся, что сумеет вернуть хотя бы часть потраченного.

— Уверен. — Стигги развернул лошадь и двинулся в сторону Ширинга.