Сергей Даниелян

Серёжик

Благодарю за поддержку друзей Ани Багратуни-Агаронян и Наринэ Абгарян
© Сергей Даниелян, текст, 2020

© Ивана Крчадинац, ил., 2021

© ООО «Издательство АСТ», 2021

Я стоял на парадном балконе пятого этажа.

Наш бабулилизинский дом построили до Отечественной войны. Он был пятиэтажный, из красного туфа, и что самое примечательное – он стоит до сих пор. Вокруг снесли все, что могли снести. Притом сносили и при СССР, и после. Около него были дома одноэтажные, которые охранялись государством, – последние остатки старого Еревана. Предполагалось, что они должны сохраниться как памятник, но как только Армения получила независимость, и их снесли. Вместо них там появились многоэтажки – как символ прогресса в никуда. Наш дом, который был самым большим и возвышался на улице Свердлова среди малюток, вдруг сам стал ветхим домишкой сталинского периода. Совсем затерялся. Потом на нем выросла огромная мансарда – гигантский жировик на голове когда-то красивого дома.

А тогда у нас был маленький висячий балкончик. Он смотрел на улицу.

Мне было лет пять. Передо мной был кусочек старого Еревана. Маленькие, невзрачные постройки, они переплетались улочками, и во многих домах не было даже канализации. Зато вокруг них росли тутовые и ореховые деревья. А во дворах были беседки из виноградных лоз.

Я особо не помню подробностей, но поскольку в городе, когда я уже был взрослым, еще оставались такие районы, могу предположить, как это было. Дворы были общие, тутовые деревья были общие, виноград был общий; вода, которая текла из крана в середине двора, была общая, и даже дети были общие. Мелких только под конец дня разбирали каждый своего и загоняли по домам. Такой была старая жизнь Еревана. А наш дом стоял как символ советской власти, которая пришла, чтобы построить новую жизнь. Под новой жизнью подразумевалось снести старый город, провести всем воду, газ, срубить тутовые деревья и виноградники, заасфальтировать дворы.

Я стоял на балконе, и прямо передо мной экскаватор рушил эту старую жизнь. Людям, которые жили ею, дали новые квартиры. Кто-то этому был рад: больше не придется ходить в общий туалет. А кто-то жаловался, что в квартире не сможет держать кур.

Экскаватор загребал старые стены с желтыми обоями, поднималась пыль. Когда-то за этими стенами пряталась жизнь. Рождались дети. Бабки купали младенцев в медном тазу после первого крика. На столах стояли гробы с покойниками, эти же столы накрывались для свадеб. Мужчины выходили покурить на деревянные балконы, чтобы жены «не воняли». Бабульки взбивали шерсть в общем дворе и проклинали детей, если в кучу шерсти влетал мяч. На проводах сидели вороны и какали на нарды, которые мужики забыли убрать с вечера. Кошки удирали от мальчишек, чтобы их не мучили. Собаки на привязи хрипели на чужих. Мальчики подглядывали за девками, которые выходили на веранду. Девок лупили отцы за то, что поздно пришли домой. Во дворах разжигали костры и заставляли молодоженов прыгать на Трндез. Поливали друг друга из ведер на Вардавар.





Матери у окон ждали сыновей с войн.

Продавали воду во дворах, где не было крана. Ходили мужики с точильным станком на плече, точили ножи и ножницы. Меняли орехи на старую одежду. Парни били друг другу морды из-за пустяков…

Работал советский экскаватор! С камнями вместе выгребал обломки старой, уже никому не нужной мебели. А до того срубили все деревья и виноградники.

Я ничего не понимал, не имел никакого мнения на этот счет – мне было просто интересно, как работает экскаватор. Дед Айк стоял на балконе и тоже смотрел.

– Гляди, Ёжик-джан, прям как на войне во время бомбежки.

Дед часто рассказывал про войну, и теперь я мог представить, что такое бомбежка, как рушатся дома. С грохотом. Экскаватор скрипел

и ревел, как зверь, напавший на беззащитную жертву. Притом было совершенно непонятно, зачем он так свирепствует, ведь жертва вообще не защищается. Она просто стоит и ждет своей очереди. Как стадо овечек за сеткой в загоне у езидов, – с одинаково испуганным взглядом.

Экскаватор был похож на однорукое чудовище. Я потом вспоминал дядю Диму. Мужа Веры Григорьевны, ветерана Великой Отечественной войны Дмитрия Яковлевича. Близкие люди моих родителей, они жили в Москве. У дяди Димы была одна рука – как у экскаватора. Большая рука, широкая ладонь – как ковш. Он этим «ковшом» отстроил себе дачу. От второй, правой руки остался обрубок, которым он иногда, чтобы меня рассмешить, бодро вертел. Его каждый год звали в военкомат на переучет, решали: продлевать ему инвалидность или нет. Он шел туда важно, по повестке, показывал свой обрубок и с сожалением восклицал:

– Эх, блин… пока не выросла! Придется продлевать.

Человек он был русский, пьющий, но мирный, громко не говорил, не ругался при детях. Только когда его жена тетя Вера забирала у него – на компрессы – бутылку водки, в которой еще оставалось граммов тридцать, он прищуривался и говорил:

– Бога не боишься!

Потом упирался локтем в стол, обхватывал своим «ковшом» лоб… Так и сидел. Долго.

Дед Айк говорил, что на месте этих трущоб будет сад. В школе то же самое говорил Маяковский. Не знаю, как он, но дед не врал: землю выровняли. Посадили маленькие веточки, тополя. Дед говорил, вырастут красивые деревья. Бабуля Лиза хлопала себя по коленкам.

– Боже, а тебе-то что? Мы на ладан уже дышим. Сколько ты будешь жить?

Дед обычно отвечал:

– Сто лет!

Почти так и вышло, недотянул всего четыре года. Вот здесь он мне соврал.

– Сто лет… Так сколько же мне осталось? – Я доставал деда этим вопросом.

Он серьезно считал и говорил:

– Ну, Ёжик-джан, если тебе сейчас пять, значит, еще девяносто пять впереди. И чтобы прожить сто лет, тебе надо есть вареный лук. Это очень полезно.

Сто лет

У деда был друг – Старик Артуш. Противный старикашка, ему как раз и было сто лет.

Как-то дед Айк решил мне его показать. Мы зашли в какой-то подъезд и постучали в деревянную дверь, нас встретила женщина лет пятидесяти – тогда она показалась мне старушкой. Мы вошли в комнату. Старик Артуш сидел в кресле, укрытый пледом, в комнате стоял запах мочи и вареного лука. Хозяин направил на нас свои жидкие глаза, в которых не было зрачков, и низко проскрипел что-то вроде приветствия. Тетка встала около него и предложила моему деду сесть за стол. Как выяснилось, это была жена Старика Артуша.

Сейчас думаю, что она вышла за него, когда ему было под шестьдесят, а ей – примерно двадцать. Наверное, они прожили неплохую жизнь. Дети давно выросли, разбежались. А Старик Артуш задержался на этом свете лет на тридцать. И жена все ждала, когда же это кончится. Она посвятила ему свою молодость, сама уже немолодая. А он все сидел в кресле и ел вареный лук, чтобы не умереть.

Дед Айк важно поглядывал в сторону Старика Артуша и рассказывал о нем, будто о музейном экспонате. Даже не спросил его ни о чем. Наверное, тот был глухой. Показывая на него взглядом, дед говорил:

– Вот, Ёжик-джан, Артуш живет уже сто лет, и я с него беру пример. Я тоже так долго буду жить, и ты тоже – у нас в роду все долго живут. Только мои родители рано скончались. От холеры. Но сейчас советская власть, она холеру победила.

Старик Артуш нас не слушал – или не слышал. Он с трудом встал, подошел к столу. Его жена, не проронившая ни слова за все это время, принесла на блюдечке вареный лук, который дымился паром, и Артуш начал его есть. Жевать ему было нечем, и он подолгу перетирал лук стертыми гладкими деснами, потом вынимал изо рта, измельчал, давил пальцами и снова посылал в розовый беззащитный разрез на лице, раньше имевший зубы.

Мы посидели еще немножко и вышли, попрощавшись с его женой, которая просто склонила голову в знак уважения. Мы шли по дороге, я был счастлив, что можно жить сто лет.

Потом, уже в сознательном возрасте, значительно сократил в рационе вареный лук.

Бабуля Лиза

Бабуля Лиза часто кормила нас «гогли-могли».

Миксера тогда у нас не было, и она взбивала его вручную, ложкой в граненом стакане. Только советский граненый стакан мог выдержать остервенелый суд над яйцами, которые меняли цвет и превращались в белую жижу от бабулилизинского гогливзбивания. Ложку она держала, как фигу, между указательным и средним пальцами, и никакой современный миксер с ней бы не сравнился. Ее лицо потело, белые волосы лезли из-под черных шпилек и торчали в разные стороны, от напряжения она чуть подпрыгивала и стонала. Когда содержимое стакана становилось однородной желтовато-белой массой, она добавляла туда какао и крошила хлеб. Затем приводила себя в порядок и принималась кормить меня такой же комбинацией из ложки и пальцев, засовывая ложку-фигу мне в рот и приговаривая: «За маму, за папу, за Гагу…» Когда заканчивались близкие члены семьи, она переходила ко всем родственникам и вспоминала мертвых… вроде «а это за мою маму, за моего папу», умудряясь при этом даже прослезиться.

Кроме гогли-могли мне давали пить зпртич. Это тот же гогли, но туда бабуля Лиза добавляла еще топленое масло, и от этой жижи несло свежей блевотиной. Все это делалось с энтузиазмом и любовью, чтобы «повысить ребенку гемоглобин». Я никак не мог понять, что такое этот гемоглобин. Что именно мне надо повысить? Кстати, он, гемоглобин, повышался еще от рыбьего жира, который в меня запихивали большой столовой ложкой каждое утро. В общем, я осознавал, что гемоглобин – это нечто очень важное, и его у меня все меньше и меньше. И если он совсем иссякнет, то мама повесится, и бабуля тоже. И для того, чтобы приобрести этот проклятый гемоглобин, надо страдать, пить зпртич, что хуже, чем гогли-могли, и глотать рыбий жир, что хуже, чем гогли-могли и зпртич, вместе взятые.

В детстве я очень любил ругаться. Это было моим орально-ментальным удовольствием. Конечно, я знал, что ругаться нельзя, и при родителях вел себя прилично. В основном «грязные слова», как называла их бабуля, я говорил при ней. Она очень переживала и удивлялась, откуда я нахватался этой нечисти. Соображая, что делаю нечто, что ей не по душе, я давал волю своей фантазии и изощрялся в мате так, что у бабули Лизы поднималось давление. Бабуля никого из своих внуков не шлепала, она просто в сердцах хлопала себя по коленкам и орала:

– Божье наказание! Совсем с цепи сорвались!..

Однажды, после того как меня опять накормили какой-то гадостью, я решил отомстить! И, проглотив последнюю ложку, вытер рот рукавом и выложил весь свой арсенал грязнейшего туалетного мата. «Сексуального» я пока не знал.

Но, как ни странно, на бабулю это не произвело никакого впечатления. Она спокойно подошла к эмалированному умывальнику, сунула свой кривой подагрический палец под кран, потом глубоко окунула его в банку с красным перцем. Я наблюдал за ней и продолжал говорить гадости уже нараспев. Вот она подошла ко мне и попросила:

– Серёжик, а ну-ка, скажи «а-а-а-а-а».

Я разинул рот. Мне показалось, что бабуля Лиза в очередной раз хочет проверить мои гланды. Но она ловко смазала мне язык перцем. Во рту зажегся бенгальский огонь. Я начал плеваться и ругаться еще хуже, более того – добавил жестикуляцию и стал иллюстрировать то, что произносил. Аффективное действие перешло все границы, и бабуле стало настолько противно, что она меня обозвала клоуном и актером погорелого театра!

Настоящему же мату меня научила наша соседка, которой было тогда лет двенадцать. Рузан.

На улице Свердлова мы жили в коммунальной квартире. Нашими соседями были тетя Софик с дочкой Рузан и сыном Арменом. Муж тети Софик постоянно сидел в тюрьме, и мы его никогда не видели, а у ее сына Армена постоянно свисали зеленые сопли в рот. Это выглядело настолько органично, что было уже не противно. Сопли для Армена были основной пищей. В этом смысле он был самодостаточен. Сам производил, сам ел. Поскольку он все время проводил во дворе, а меня туда не пускали до первого класса, с ним мы почти не виделись. Зато его сестра была помощницей тети Софик, и мы часто играли вместе. Когда Рузан садилась делать уроки, она сажала меня к себе на колени, а я оттуда залезал под стол. Там было намного интереснее. Я заглядывал ей под юбку, по-моему, она не очень возражала. Потом я задавал вопросы касательно того, что там видел. И она меня научила ругаться матом. Но этот мат я начал использовать уже попозже, когда меня стали пускать во двор.

Однажды я решил рассказать маме, что у Рузан там, между ног, совсем не так, как у меня. Это произошло за круглым столом – кстати, он сейчас у меня на даче стоит. Так вот, за этим столом я и начал взахлеб рассказывать обо всем, чему меня научила двенадцатилетняя Рузан.

Отец уронил кусок мяса в борщ, и у него на усах повис кусочек капусты. Потом отвисла челюсть. Мама, как сова, выпучила глаза, вспорхнула с места и вылетела в коридор. Следом за ней как по команде из комнаты торпедировалась бабуля Лиза.

Из коридора коммунальной квартиры донесся мамин ор:

– Я твою маленькую шлюху под суд отдам! Ему всего шесть лет!

Соседка Софик оправдывалась, мы с Рузан плакали, потом мать сорвала веревку от стирки и начала меня хлестать. Тут мне помогла бабуля Лиза: накрыла своими крыльями и унесла в спальню.

Я дрожал, как желе на блюдечке, и понимал, что я – хулиган и выродок, что то, что я видел, нельзя было видеть в моем возрасте. И что если я еще раз увижу то, что увидел, то ослепну, а мама выпьет пачку седуксена, заснет и никогда больше не проснется, чтобы меня не видеть.

До свадьбы заживет

Из любимых занятий у меня были разные эксперименты. Я часто варил гвозди на газовой плите и однажды случайно опрокинул на себя кастрюлю кипящей воды.

Я начал орать, как положено орать ошпаренному, выбежал в коридор и прыгнул на бабулю Лизу.

– Говорила я тебе, не играй с огнем! Божье наказание!

А я орал и не понимал, почему боль не проходит. Ведь когда я ударюсь или упаду, тоже болит, но какое-то время, а тут болит и болит, и не проходит. Уже давно с меня сняли красные колготки, какие носили все советские дети, я лежал и смотрел на свою красную ногу и не понимал, когда закончится этот ад. Пришла соседка по подъезду, Марго, принесла тертую картошку, и мне сделали компресс из этой массы. Но холодная картошка помогала только на пару секунд. Потом – опять пожар.

Мама с папой в Африке, сестра в школе, и только бабуля Лиза и соседка Марго стояли над моей головой, как часовые. Бабуля Лиза сказала, что до свадьбы все заживет. А я начал орать, что хочу свадьбу прямо сейчас, немедленно. Бабуля Лиза и Марго смеялись, а я плакал… Ну где же эта чертова свадьба? Почему она не приходит?

Марго была доброй женщиной, и у нее был муж, его звали Онаник. Когда я немножко подрос, то понял, что на русском его имя звучит как-то странно. А тогда для меня это был просто дедушка Онаник: в «полосатовой» пижаме, как у заключенных из военных фильмов, худой и очень больной. Тетя Марго все время жаловалась бабуле Лизе, мол, он кашляет всю ночь напролет, и блюет кровью, и, наверное, скоро умрет. Я все думал: как это он умрет? И вот свершилось чудо. Онаник умер! Меня не пускали к ним в квартиру, но я видел, как несли гроб с пятого этажа вниз, оставляя царапины на грязных стенах подъезда. Спуститься с ним не удалось: меня силком затащили домой, и я смотрел с балкона, как его вместе с гробом три раза повернули и понесли по улице. Играл оркестр, все наше здание глазело на это чудо с балконов и из окон. Веселая вещь – похороны! И такая торжественная!

После похорон, когда бабуля Лиза поднялась домой, я ее спросил:

– Бабуля, а если я тоже умру, меня тоже будут так носить в кровати с оркестром по улице?

Бабуля перекрестилась и заплакала.

– Дурак! Ты ведь у нас за двоих живешь.

Бабуля часто говорила эту фразу, но я пока не придавал ей значения.

Болонка

Я любил не только гвозди варить. Еще одним из занятий мальчика, который сутками не выходил из дома, было делать всякие гадости. Например, плевать и писать с парадного балкона. А еще кидать в прохожих с пятого этажа яйца. Как только яйца кончались, бабуля Лиза огорчалась – она никак не могла понять, куда они деваются.

На втором этаже нашего дома жил один молодой мужчина. Я не видел его лица, но помню широкую голую спину. Он выходил на балкон покурить, облокачивался на перила, и я мог смачно плевать на нее. Обычно потом я прятался, и, предполагаю, он думал, что это капли от стирки с верхнего этажа. Наверное, удивлялся, когда смотрел наверх, а стирки там ни у кого не висело… Во всяком случае, жалоб в мой адрес не поступало. И я решил поизощряться.

В один прекрасный день он опять вышел на балкон и закурил. Его накачанная спина, вся в мышцах, и широкие, как у пловца, плечи были очень привлекательной площадкой для совершения очередной пакости. Я решил на нее пописать. Но не рассчитал, что писать придется довольно долго – это тебе не плюнуть и спрятаться. Я отошел от перил и начал свое черное – хотя, скорее, желтое – дело. Как оказалось, этот бедолага, когда ощутил тепло на своей спине, невольно развернулся и посмотрел вверх…

Я стряхнул последние капли на пол и спрятал свое маленькое достоинство. Даже не подозревая, что меня ждет.

По горячим следам к нам в квартиру влетела его мама, спиной удерживая сына со вздутыми от злости жилами на шее и мокрым от мочи лицом. Она умоляла бабулю Лизу спрятать меня, чтобы тот не сбросил меня с балкона. Тут бабуля встала в свою любимую позу «Ф» и сказала, что мне всего шесть лет. И если он сейчас же не успокоится, она вызовет полицию. И что не надо устраивать тут избиение младенцев.





Мужик вытер лицо полотенцем, которое бабуля Лиза сорвала со своего плеча, плюнул на пол и спустился к себе домой. Я же прятался за ее спиной и ждал божьей кары.

На шум вышли соседи. Они качали головами и говорили, что пока не приедет моя мать, им придется эмигрировать всем зданием. Этот случай постыдного преднамеренного хулиганства был не первым, и они не понимали решения этой проблемы.

Бабуля была настолько удручена, что даже не сказала мне ни слова.

В разговор вмешался еще один сосед, дядя Рафик – он рассказал, что держался за перила, когда поднимался домой после базара, и те были все оплеваны. Ну кому бы это пришло в голову, если не Серёжику? Я узнал свой почерк: это злодейство я совершил несколько дней назад. А потом с ужасом вспомнил еще одну историю.

Я часто выбегал в подъезд. Мне было интересно, что там происходит, и совершенно нечего было делать. Этажом ниже жил легендарный Ароян. Я его никогда не видел, но дед предупреждал, что он сумасшедший и я должен ходить на цыпочках, чтобы он не слышал. Я сам неоднократно слышал, как в пол к нам стучали шваброй – это означало, что надо снизить звук телевизора или ходить по дому босиком. Дед говорил, что у Арояна есть острый топор и он поднимется и нас всех прибьет, если я буду шуметь. Не знаю, насколько грозным на самом деле был этот Ароян, но я хотел ему отомстить за причиненные мне неудобства. И решил сделать такую гадость, чтобы он умер, испарился! Однажды спустился и покакал ему на коврик перед дверью. И убежал.

Весь день прятался дома, не выходил даже на балкон и ждал великого скандала. Адреналин зашкаливал, я уже жалел, что так поступил. Но процесс был необратим. Наконец слышу – шум в подъезде. Кто-то орет и ругается. Бабуля Лиза вышла на лестничную площадку, я же не рискнул, но подслушивал.

Ароян кричал:

– Если еще раз ваша собака сделает это, я ее отравлю!

Дело в том, что напротив жила болонка, и все решили, что это она нагадила. Владелец бедной болонки, Эдик, оправдывался, мол, он ее сегодня выгуливал, и это не собачье дерьмо. Он был очкариком и очень скромным. На крики соседа он отвечал спокойно, и это еще больше раздражало Арояна.

– Товарищ Ароян, вы посмотрите, какая толстая эта какашка – как человеческая, болонка так не какает.

Ароян в свою очередь кричал:

– А кто же тогда? Что, кто-то из соседей здесь обосрался у меня перед дверью, да?!

Пока всем подъездом обсуждали мою какашку, я находился на верхней лестничной площадке. Мне было страшно, но и приятно, ведь никому даже в голову не пришло, что это мог быть я.

Бабуля спустилась и сказала, что не стоит добрым соседям ссориться из-за всякого дерьма, лучше его просто убрать.

В общем, владелец болонки убрал какашку, чтобы заткнуть Арояна. Я же был счастлив, что не досталось ни мне, ни собаке.

Дед Айк

Самое светлое пятно в моем детстве – мой дед Айк. Человек он был с юмором, но даже не подозревал об этом. Дед Айк был очень высокого роста, а бабуля ему была чуть ли не по пояс. Несмотря на преклонный возраст, он ходил – с тростью, прихрамывая – с прямой спиной, медленно и вальяжно. Ему постоянно жала любая новая обувь, и когда он покупал туфли, то делал надрез сверху, и ему было начхать на общественное мнение, тем более на мнение бабули Лизы, к которой он относился не как к жене, а как к своей третьей, неумной дочери. Называл ее часто не Лизой, а уменьшительно-ласкательно – Лизик. Бывало, посмотрит на нее с умилением и скажет:

– Лизик, какая ты все же у меня дура.

В этом слове было столько любви, что бабуля почти не обижалась. Да и что на него обижаться?

– При таком росте кровь до мозгов не доходит! – говорила она.

Они так обменивались любезностями, как бы невзначай переглядываясь.

Дед не представлял своей жизни без Лизик. Он, еще не войдя домой, с лестничной клетки звал ее:

– Лизик, я иду!..

Точно так же, кстати, он кричал и звонящему телефону: «Иду-у-у».

– Лизик, я пришел! Лиза!

Бабуля должна была его встретить, принять из его рук провизию – это так назывался результат современного шопинга, – проводить его на кухню и подсчитывать, что сколько стоит. В общем, это была любовь!

У деда было несколько основных занятий. Например, ходить на базар и в магазин. Он это делал и для моей мамы Неллик, и для своей старшей дочери Джулик.

Еще одним из таких занятий было ходить в баню. Он это делал каждую неделю, с завидной пунктуальностью. Баня – это святое! Это было его личным пространством. Он ходил туда по субботам, с полудня и до вечера. Хотя и у нас, и у тети Джули были ванные комнаты в квартирах. Бабуля Лиза так и не смогла его убедить мыться у своих дочерей. Или хотя бы у себя дома над трапом.

– Поставь, как нормальный человек, ведро воды и купайся себе на здоровье! Пока не сделаем ремонт и у нас тоже не будет ванной, как у дочек, – уговаривала бабуля Лиза.

Нет! Это для деда было неприемлемо. Мыться дома?! Все равно что рыбаку предложить рыбу купить в магазине. Это был ритуал! У него был свой банный чемоданчик, от которого пахло мылом и тройным одеколоном. В нем еще можно было найти бритвенный прибор со съемным лезвием «Нева», щеточку для пены и металлический стакан без ручки, где он эту пену разводил. И вафельное полотенце, как положено офицеру.

Дед брился у умывальника по утрам. Обычно большая семья это чувствовала по воскресеньям, когда все спали. Это было похоже на японское харакири. Он резался постоянно и корчил неимоверные рожи, чтобы подогнать мышцы лица под бритву. Картину дополняли вздохи и охи, когда на коже выступала кровь. В конце он плескал в лицо одеколоном и орал на весь дом. Если учесть, что квартира была коммунальная, а брился он в семь часов утра даже в выходные, можно представить, как на это реагировали домочадцы и соседи. Обычно из спальни бабули доносилось традиционное «ЗАХРУМАР!» После бабулилизинского волшебного слова дед на время затихал, и можно было опять попытаться сладко задремать под стук стенных часов. Но уже через минуту дед начинал кашлять и прочищать горло с такими звуками, как будто ему только что перерезали кадык тупым ножом или он проглотил ежа. И опять наступала пауза. Потом обычно он украдкой возвращался в бабулину спальню, где получал чесночную клизму, мол, дай детям поспать в воскресенье, ирод царя небесного! Дед ничего не отвечал и тихо одевался. За это время все опять засыпали… Но не тут-то было!

Он считал своим долгом перед уходом, из коридора, чтобы всем было слышно, сказать трубным голосом офицера:

– Все! Спите спокойно, я пошел на базар.

Делал он это без капельки подтекста. Просто объявлял, чтобы мы особо не волновались и спали спокойно.

Как-то летом, после очередного утреннего дедушкиного концерта для кашля и бритья с оркестром, бабуля привычно его обругала, и он перед уходом на базар так закрыл дверь, что полетела штукатурка. Мы все повыскакивали из спален. Он стоял в дверном проеме гордо, как ребенок, которого точно накажут, но ему наплевать!

– Это сквозняк, черт побери! Не я!

Он был растерян и красив. Ветер доносил до нас запах тройного одеколона, а к щеке был прилеплен кусочек окровавленной газеты. Так он останавливал кровь после бритья.

Мне было весело, а бабуля сказала:

– В зеркало на себя посмотри! Ирод царя небесного!

Кроме магазина, базара и бани, у деда было еще одно любимое занятие – великая стирка после бани. Хотя у всех были стиральные машинки, дед свое белье стирал сам. Он ставил на газовую плиту ведро воды и бросал в него свои кальсоны, носки и все, что должно быть выбелено и накрахмалено. Бабуля протестовала как могла, потому что деду было плевать: это ведро хозяйственное или для питьевой воды. Я, только когда вырос, понял, почему у бабули Лизы было так много ведер. Дело в том, что как только дед кипятил нижнее белье в очередном ведре для питьевой воды, оно сразу же превращалось в хозяйственное. И так без конца…

– Господи Иисусе! Ну дай, наконец, я постираю твое белье! В стиральной машине! Или попрошу Джулик, пусть у себя постирает.

Дед смотрел с укоризной, мол, этого еще не хватало, чтобы кто-то дотрагивался до его белья! Он не любил делать что-либо личное в чужом пространстве, вот и все.

Дед Айк мне часто рассказывал про войну. Это были его так называемые сказки для внука на ночь. Некоторые истории он рассказывал мне сотню раз, но делал это с завидной точностью, как будто выучил их наизусть. И потому я помню их до сих пор.

Он вытягивал больную ногу, которая после ранения не сгибалась, зевал и начинал:

– В тысяча девятьсот сорок третьем году…

Кстати, зевал дед очень громко. Часто с зевком он проговаривал какие-нибудь слова, разобрать и понять которые было невозможно. Это было похоже на какой-то вымерший язык, пока не расшифрованный. И еще дед так широко открывал рот, что виден был в его горле маленький розовый язычок, который дрожал, пока он вдыхал импульсивно воздух. Я всегда заглядывал ему в рот, чтобы это увидеть. Бабуля Лиза рассказывала, что в молодости, когда дед только вернулся с фронта, он однажды так зевнул, что вывихнул себе челюсть.

– Это было под вечер, Серёжик-джан, – начинала она. – Я уже ложилась спать, дед пошел в туалет, слышу, он зевает и вдруг как заорет. Я подумала, это он так продолжает зевать. Но слышу, что этот зевок никак не прекращается, и вдруг дед влетает с открытым ртом в спальню. Я испугалась, такое ощущение было, будто он хочет меня съесть. Но он сел на пол на корточки и все орет как резаный и показывает на открытый рот. Я заглянула туда, а там кроме языка ничего нет. Все! Я подумала, у него горячка. Он ведь после войны пил безбожно. Вылетела к соседям, а они уже сами бегут навстречу. Видят, что дед орет и показывает на рот пальцем. Тут я поняла, в чем дело, и вызвала скорую. А скорая пришла не скоро. Весь дом собрался, Неллик и Джулик были маленькие, испугались и плачут. Надо же, всего несколько дней, как отец вернулся с фронта живым, и на тебе – с ума сошел. Сидит на полу, в трусах, с открытой пастью и орет как резаный. Врачи пришли, и хирург ему так вправил челюсть, аж зубы щелкнули. Но это еще не все. Нас с дедом таскали по милициям – никак не могли поверить, что человек может так зевнуть, что челюсть сойдет с рельс.

Я эту историю очень любил, и бабуля Лиза рассказывала ее без тени улыбки. Сто раз. Как и дед одну и ту же историю.

И начинал он рассказывать так же, как, скажем, год назад:

– В тысяча девятьсот сорок третьем году, весной…

При этом я должен был обязательно закрыть глаза, это было его требование. Я зажмуривался, и он продолжал:

– …мне на фронте временно доверили большой склад, Ёжик-джан. Ну, склад был вещевой: сапоги, портянки, тужурки… Сижу себе, караулю. И к вечеру приходит мой друг Петр. Говорит: «Товарищ капитан, там, в деревне за десять километров, сегодня будут танцы, прибыла женская эскадрилья. Давай пойдем».

Здесь дед Айк начинал говорить шепотом, как будто чтобы никто не слышал:

– «Петр, лучше иди один, я не могу оставить склад. Вдруг что-нибудь пропадет». А он настаивает: «Да никому не нужны эти тряпки, так охраняешь, как будто это оружие или еда. Давай, Айк Балабекович, пойдем, там красивые девушки».

Тут дед опять понижал голос и смотрел на дверь. Но все – и бабуля Лиза, и внуки – эту историю знали наизусть.

– В общем, Ёжик-джан, – продолжал дед, – он меня уговорил, я надел новые кальсоны, и мы пошли на танцы. Там мы танцевали вальс с представительницами женского пола. Собрались и другие офицеры. Даже гармошка была. Ну, и губная, и такая, в общем, было весело. Мы даже забыли, что в нескольких километрах – война. Молодые были, без мозгов, Ёжик-джан. Я танцевал с капитаном Гольцовой, потом мы устали и полежали на траве.

Здесь дед давал паузу, и в более зрелый период моей жизни я понимал, что на траве они лежали не только потому, что устали.

Потом дед закатывал глаза, какое-то время смотрел себе вовнутрь. И резко продолжал:

– М… да! Возвращаемся мы – до рассвета, чтоб никто не узнал, – вдруг вижу: мой склад горит! Оказывается, в него попала бомба и начался пожар! И я думаю: вот повезло, что я не был на складе, а то бы сгорел вместе с портянками… но что я скажу командованию, почему я не сгорел вместе с портянками, черт побери?! Вызвали нас к начальству, и нам нечего было сказать. Могли бы нас расстрелять, но пожалели. И отправили в дисбат. Это батальон смертников. Ну, их бросают на передовую, и они превращаются в пушечное мясо. Провинившиеся, понимаешь? Обычно никто не выживал… Мы явились в дисбат, представились, и нам сказали, что батальон завтра на рассвете идет в атаку и мы должны прикрывать пехоту, которая пойдет позади нас, под нашим щитом. Я только попросил у дежурного бумагу и ручку, чтоб написать последнее письмо детям. Честно говоря, ничего так и не написал. Слов не было. А наутро мы с другом попрощались – кто знал, увидимся еще или нет? – и пошли в атаку. Я кричал «За Родину, за Сталина!» и бежал, стреляя как попало, с закрытыми глазами и вразброс. «Ура-а-а!» Все ринулись в атаку, и заработала немецкая артиллерия. Мой друг Петр тоже кричал «ура» и бежал рядом со мною. Вдруг слышу свист снаряда и оборачиваюсь направо. Вижу, Петру голову снесло, но тело еще бежит вперед. Я никогда не видел, чтоб человек бежал без головы. Он, Петр, был сильным мужиком. Мне кажется, он бежал, чтоб дойти до Берлина! Через несколько шагов Петр упал. А я уже не думал о том, чтоб самому в живых остаться, я о себе забыл и думал, что не смогу даже похоронить его по-человечески. Моя шинель была вся дырявая от пуль. Но в меня они так и не попали, просто ранили в ногу.

Я часто спрашивал деда, убил ли он на фронте хоть одного фашиста. Дед говорил, что всегда во время атак стрелял без цели и не помнит, чтобы в кого-то попал. Он рассказывал мне, как они где-то в Европе в лесу с другом пошли набрать воды из родника во фляги. И вдруг наткнулись на фашистов, которые тоже пришли за водой.

– Мой товарищ прицелился из-за кустов, чтоб убить их. Я был уже ротным офицером, шел примерно четвертый год войны. Достал свой наган и приложил товарищу к виску. Он испугался: «Что вы делаете, товарищ капитан?» А я отвечаю, что если он выстрелит, то я прямо здесь его укокошу, и никто об этом не узнает. Мой друг удивился. «Но ведь это враги, фашисты», – говорит…

Тут дед ухмылялся и продолжал:

– Да! Но ведь они же тебя не видят, наберут воды и уйдут. Может, у них тоже дома дети есть, как мои Неллик и Джулик. Зачем детей оставлять без отца?

Дед рассказывал, что товарищ посмотрел на него как на предателя, но так его и не заложил. Дальше дед делал умиленное лицо и говорил, что он в бога не верит, но если делаешь добро, оно возвращается – по непонятным ему причинам.

Как-то он должен был прибыть в порт, ехал туда на «виллисе», но по дороге его машина вдруг испортилась. Дед так разозлился, что готов был расстрелять водилу.

– Представляешь, Ёжик-джан, через полчаса наш полк отчаливает в море, а шофер возится с этой машиной!

В общем, к кораблю они не успели, а к концу дня узнали, что под Одессой тот подорвался на мине.

Война была основной темой его жизни.

Часто бабуля вмешивалась и дополняла, чего дед недосказывал. У него была библиотека переводной армянской литературы на русском. «Самвел» Раффи, «Царь Пап» и другие исторические романы. У деда не было высшего образования, но он работал начальником Главпочтамта Еревана, был грамотен чуть ли не от рождения и любил читать. У него был каллиграфический почерк. Он любил свои вещи и особенно свои книги. Книжных полок не было. Книги хранились у него под кроватью в коробках, на шкафу, на подоконнике рядом с кактусом. И никто не смел их трогать. Бабуля рассказывала, что когда ему пришла повестка из военкомата, первое, что он сделал – сложил свои книги в ящики, связал вместе и строго-настрого приказал их не трогать. Мол, он еще не все прочел и собирается прочесть после войны. Бабуля удивилась до смерти.

– Я говорю – слушай, из нашего подъезда уже всех, кого призвали, нету в живых, почему ты так уверен, что с тобой ничего не случится? И представляете, что он сказал? Говорит, у меня дочки растут, на чьей шее я их оставлю? Как будто война спрашивает, у кого есть дочки.

Дед Айк был настолько уверен, что вернется, что всем казалось, он сошел с ума от страха. Представляю, как они удивились, когда дед сдержал слово.

Он прошел всю Гражданскую войну и рассказывал мне о ней тоже. Самая примечательная история могла бы стать сценарием для индийского фильма.

– Ёжик-джан, дело было в Гражданскую войну. Мне было лет шестнадцать. Мама умерла от тифа, когда я еще был грудным ребенком. Все удивлялись, как это я не заразился от мамы, она ведь меня кормила грудью. Отца тоже у меня не было. Меня растили бабушки, и я уже в шестнадцать лет был красным комиссаром! И вот поймали меня маузеристы, раздели до трусов, дали в руки лопату и приказали копать себе могилу. На улице снег лежал, но пот с меня катился градом. Выкопал я свою яму и встал, мне перевязали глаза, поставили перед ямой, и я слышу, как заряжают ружья. И вдруг издалека кричит кто-то: «Не стрелять! Не стрелять!» Подходит ко мне какой-то мужик, снимает повязку с глаз, обнимает и говорит на ухо: «Как тебя звать?» Я шепчу: «Айк». «Вай, Айк-джан, как давно я тебя искал… Ироды! Он ведь ребенок совсем, это сын моего брата. Немедленно отпустить!»

Дед рассказывал это с удивлением.

– Наверняка он был какой-то шишкой, Ёжик-джан, его сразу послушались и ушли. Мой спаситель дал мне подзатыльник и сказал, чтоб я бежал домой и больше не играл во взрослые игры. Время тогда было непонятное. По всей стране голод, беженцы из Западной Армении, Гражданская война, белые, красные, дашнаки… эпидемия холеры и тифа…

Потом дед кряхтел и приступал к следующему эпизоду.

– Дело было уже на второй войне, мы были уже в Европе и продвигались к Берлину. Сидели на привале, вдруг слышу: «Товарищ Айк! Товарищ Айк!» А я в этот момент стирал портянку, оборачиваюсь, вижу – ведут какого-то фрица под дулом, очевидно, взяли в плен и ведут на допрос или на расстрел. Все удивились. Надо же, немец – а говорит по-армянски! А я подхожу и вижу знакомое лицо. Тот самый маузерист-дашнак, который спас меня! Я сразу прошу, чтоб его пока не трогали, и бегу к командиру. Рассказываю всю историю, которая произошла со мной. В этот момент его вводят в комнату, я говорю, что даже его имени не знаю, но если вы его расстреляете, то тогда и меня расстреляйте! Командующий попал в неловкое положение, но оказался настоящим мужиком. Мой спаситель – как выяснилось, его звали Рубен – написал расписку, что он больше никогда не будет бороться против советской власти, а я написал, что за него ручаюсь, и если его поймают, тогда и мне крышка. Проходит время, война заканчивается. В Ленинакане решил зайти с друзьями в ресторан «Гюмри». Сидим там себе, вдруг вижу – Рубен, в форме советского офицера. Он меня тоже сразу заметил, и пока я подошел, пробиваясь через посетителей, он все оставил и убежал. Я понял, что он, наверное, шпионит, но, конечно, никому ничего не рассказал. Даже бабуле… А недавно, лет пять назад, еду в санаторий, ну, ты ведь знаешь, у меня контузия…

Кстати, контузией дед гордился, как своими медалями.

– …познакомился там с врачихой одной, и когда она узнала, что я фронтовик, сказала, что ее муж тоже фронтовик и орденоносец, и как-то показала его фотографии. Я чуть со стула не упал! Рубен! В форме полковника, весь такой красивый! А где сейчас ваш муж, спрашиваю ее. И еле сдерживаюсь, чтоб сердце изо рта не выскочило. А врачиха говорит: «К сожалению, он в прошлом году умер».

Дед ничего не рассказал этой женщине – она знала совершенно другого Рубена. Офицера Советской армии, доблестного орденоносца, участника Второй мировой войны. Но правду о нем знал только дед.

Эта история была очень опасная, и дед Айк рассказал ее впервые, когда мне было уже лет пятнадцать. А ему – за восемьдесят. Бабуля этой истории боялась.

Крытый рынок

Дед меня часто брал на сельскохозяйственный базар, который назывался Крытым рынком. А на армянском – буквально – Закрытым. И я никак не мог понять, почему он закрытый. Он ведь всегда был открыт для посетителей.

Тогда это был самый большой рынок в Ереване. Там можно было купить все, что можно съесть. Кроме свежих овощей и фруктов там продавались сухофрукты и восточные сладости. На рынке было шумно и весело, как на празднике. Особенности восточного базара: когда все орут и пытаются переорать друг друга. Кто-то хвалит свои яблоки, кто-то – свои абрикосы. Посетители торгуются из-за копейки. Дед очень любил торговаться. Он подходил, спрашивал цену, потом сбрасывал ее вдвое и говорил:

– Вот я сейчас пойду за мясом, а ты подумай насчет моей цены.

Он шел покупать что-нибудь другое и вновь подходил к одной и той же жертве. Обычно на третий раз жертва ломалась, лишь бы дед отстал.

– Да я тебе, старик, задаром отдам, только иди с миром, – говорили торговцы.

– Нет! Даром – это очень дорого. На вот, возьми, как договорились, и торгуй с миром.

Рынок был двухэтажным, но больше всего мне нравился маленький бассейн с фонтанчиком на первом этаже, в центре. Там всегда плавали рыбки. Наверное, их туда бросали, потому что они были маленькими. Для детской потехи. Я обычно усаживался на бетонный покатый край голубого бассейна и пытался их поймать рукой. Дед Айк набирался терпения и ждал, когда мне надоест. Но ведь есть вещи, которые не надоедают никогда. Есть вещи, от которых не устаешь. И тебе их все мало и мало. Я всегда, с детства, любил, когда мне чешут спину или делают массаж. К этому меня приучил отец. Сперва я ему чесал, а потом он мне. Мама говорила, что это свинство. Даже сейчас могу часами лежать на массаже и с беспокойством при этом думать, что сейчас все кончится. То же чувство было, и когда я играл с рыбками. Дед стоял у меня над головой, поглядывал на часы, а я чувствовал, что он вот-вот меня позовет. И играл все интенсивнее, чтобы успеть наиграться с водой… И вот ненавистное:

– Ёжик-Серёжик, пошли.

Опять обломали! Я ненавидел свое имя: когда его слышал, значит, кому-то от меня что-то надо. Этим именем звали со двора, а идти домой не хотелось даже ночью. Этим именем звали на какую-нибудь глупость типа поесть, поспать, тепло одеться. Не забыть, выйти к доске отвечать урок…

Когда на улице слышал «Сергей!», меня охватывала тревога, хотелось кому-нибудь немедленно заехать по чайнику, пока мне не заехали. И эти ощущения с возрастом не проходят.

– Ну дай же с рыбками поиграть, деда!

– Серёжик-джан, я тут уже полчаса стою.

Я предлагал ему пойти домой и забрать меня потом, мол, никуда я не денусь. Я просил, требовал, даже плакал. Нет! Взрослые – это упрямые, бесчувственные, глупые создания. Они всегда надоедают и достают.

Крытый рынок есть и сейчас, но это уже никакой не рынок, а супермаркет. Большой, с эскалаторами, кафе и магазинами под сводом. Просто городские власти и местные деньгозагребатели посчитали, что в центре города иметь восточный базар с бабульками, которые продают зелень и фрукты, с мясниками, которые разделывают туши прямо перед тобой, и с бассейном с рыбками – как-то несовременно, как-то не продвинуто, как-то не по-европейски, не по-американски. Надо же шагать в ногу с миром. И теперь здание Крытого рынка похоже на девушку, которая прооперировала свой армянский нос и сделала себе европейскую кнопку на широком смуглом лице. Глаза у нее стали еще больше – как у коровы, потому что вырисовываются на фоне нового маленького носа. Но это, наверное, красиво. Эротично еще прибавить губы с ботоксом, чтобы вообще рот от вагины не отличался – вот это современно. Кнопка с двумя дырками и вагина.

Так и рынок стоит, как не пришей к пизде рукав. А сельскохозяйственные праздники, ярмарки теперь проводят на улицах в палатках. Наверное, это тоже красиво. Ну не на рынке ведь продавать абрикосы! Надо как кочевники – в шатрах. Жаль, что верблюдов нет уже в Ереване для полной картины.

Дед Айк каждый раз обещал, что больше меня на базар не возьмет. Но каждый раз брал, и я снова возвращался с ревом. Мы садились в автобус. Обычно дед делал это с особой важностью. Он на весь транспорт объявлял, что у него постоянный билет и потому билета он брать не будет. Все это он говорил контролерше, но так, чтобы слышали все вокруг. Контролерами, как правило, были бабушки с коричневыми сумками из дерматина. Там была мелочь и рулоны билетов. Я был маленьким, детям билет не брали.

У деда было много льгот. Кроме бесплатного транспорта он ходил в магазин для ветеранов. Там продавались костюмы для того, чтобы человека одеть в последний путь. Помимо белых сорочек и черных костюмов были еще лакированные туфли, чтобы блестели в гробу на солнце. Думаю, любое похоронное бюро не отказалось бы иметь такой реквизит.

Этот магазин находился в центре города, и на вывеске так и было написано на русском и на армянском: «Магазин для ветеранов». И покупки в нем делались – если вообще делались – только по военному билету. Обычно магазин был пуст. На всех прилавках лежали одни и те же товары. Как-то мы с дедом в очередной раз вышли оттуда, он поднял голову к небу, прочистил горло и смачно плюнул в урну. Мы пошли вниз по проспекту.

Помолвка

Дед Айк, как все нормальные дедушки, любил и баловал своих внуков. Я часто садился ему на спину. Эта игра называлась «мацун, мацун». В семидесятых к нам во двор крестьяне приносили из деревни молочные продукты. И продавали так же и мацун. В основном это были старики, они тащили на спине грязный мешок с банками и кричали под окнами, оглашая весь список товаров. Нас иногда пугали этими бабульками и дедульками с мацуном. Мол, они нас украдут, если мы не будем слушаться родителей. И этих похитителей детей мы называли «Дедушка Мешок». Обычно говорили, что детей крадут, чтобы сварить из них мыло. Эти байки заменяли нам современные фильмы ужасов.

Дед Айк таскал нас с сестрой и двоюродным братом Рубиком на спине, и мы орали «мацун, мацун!» Игра не имела развязки и особого смысла. И кончалась, когда дед уставал.

Он не таскал на спине только свою самую старшую внучку. Дочь моей тети Джули, Наташу. Она была уже взрослая, училась в институте. Во всяком случае, я ее детства не застал. И вот настал момент, когда Наташа окончила медицинский институт и у нее появился кавалер. Левон.

Я был еще маленьким, но помню, как говорили, что кавалер этот похож на Джона Леннона. Он был очень галантный и из хорошей семьи архитекторов. Инженеры в советское время не были богаты, но и не приравнивались к бомжам, как сейчас. Образованность вообще ценилась, знание языков – особенно.

Наташа неоднократно приглашала Левона-кавалера к бабуле Лизе, и я его видел еще совсем молодым. Он носил джинсы «холидей» и круглые ленноновские очки. Кстати, джинсы в советское время были чем-то очень диковинным, буржуазно-мещанским проявлением западной субкультуры. Их не продавали в магазинах. Их можно было купить или у фарцовщиков, или в чековом магазине.

В общем, джинсовый кавалер в очках секс-символа Леннона пленил сердце моей кузины. И назначили помолвку.

Я помню этот день как сейчас. Все происходило в доме тети Джули. Наташу одевали в спальне в какую-то особую одежду. Меня за человека не считали и оставили в комнате, как вещь. Остальным членам семьи мужского пола было запрещено туда входить. Наташа все капризничала и волновалась. Ее успокаивали другие девушки, в том числе и моя сестра Гаяне. Наташу то одевали, то раздевали. Платье было голубое. И элегантное. Периодически в комнату влетала тетя Джуля и говорила, что времени уже нет и что сейчас придут сваты.

Вдруг раздался звонок в дверь, и все вышли в прихожую. Сперва вошел отец Левона-жениха дядя Гриша. Он был копией Левона, но старше и без очков Джона Леннона. Следом появился сам Левон-жених. Он держал в руках розы до пола и был неотразим.

Бабуля Лиза сразу начала приглашать всех в столовую.

Со стороны жениха были все, как положено. Не было только его матери: она к тому времени, кажется, умерла от какой-то болезни. И отец Левона-жениха был одиноким волком в преклонном возрасте. Но было видно, что в этой пороховой бочке еще не завелась плесень и порох был сух настолько, что мог воспламениться даже от света лампочки. Гости за стол пока не садились. Они расположились по всей комнате и начали знакомиться, говорить ни о чем и смеяться, неестественно прикрывая ладонью рот, напряженно, как в провинциальном театре. Бабуля Лиза бегала вокруг стола со скоростью света. Она с другими женщинами все накрывала его, перенакрывала, накладывала и поправляла, что-то считала, тыча в людей пальцем. Через какое-то время бабуля как старшая в доме объявила – как конферансье на концерте:

– Дорогие гости, сейчас подойдет мой муж Айк, и мы все сядем за стол! Потерпите еще немножко.

Все стали издавать одобрительные звуки, мол, да, надо подождать деда – старейшину рода и ветерана войны.

Мои мама и папа уже нашли себе занятие и говорили с гостями; Левон-жених не выходил из Наташиной спальни, они мирно сидели в кресле и болтали о чем-то, глупо улыбаясь друг другу. Я околачивался вокруг и так и хотел что-нибудь украсть со стола. Я умирал с голоду. Но до детей в такое время никому дела нет. Дедушки Айка все не было. Мама шипела бабуле на ухо:

– Ну где же он? Нельзя было сегодня дома остаться?

Тетя Джуля добавляла:

– Люди с голоду умирают, может, сядем?

Бабуля при этом смотрела в потолок, закатив глаза, чтобы не сказать что-нибудь резкое. Наконец она решилась и, встав в третью позицию, снова объявила:

– Дорогие гости! Айк задерживается, милости просим к столу!

Слово оставалось за дядей Гришей. Глава семьи жениха важно встал и, подойдя к тете Джуле, сказал, стреляя глазами ей прямо в декольте:

– Джульета Гайковна, ну давайте еще подождем Айка Балабековича. Все же, как-никак, он старше всех, вдруг обидится.

Тут бабуля Лиза с улыбкой сказала, что Айк не обидчивый и все поймет.

– Нечего было шляться в такой ответственный день! – это она уже прошипела своим дочкам – так, чтобы больше никто не услышал.

Все дружно сели за стол. Загудели по паркету деревянные югославские стулья. Как будто их настраивали перед концертом, чтобы они хорошо и правильно скрипели под попами.

Наши расположились по одну сторону стола, а сваты – по другую.

Я сел рядом с мамой. Мы начали есть. Поднялся отец Левона-жениха, дядя Гриша, с бокалом вина. И начал:

– Дорогая Джульета Гайковна!

Он говорил так, как будто писал поздравительную открытку. Дело в том, что тетя Джуля уже развелась со свои мужем, и старый ловелас начал ее клеить. Я, конечно, этого тогда не замечал. Сестра потом рассказывала, когда я начал что-то соображать.

Он говорил, что счастлив иметь возможность породниться с такой семьей, как наша, намекая на то, что он тоже человек науки, архитектор, и понимает, как важно встретить людей своей масти. И он надеется, что их дети будут счастливы, и все в этом духе.

Мама сразу вставила, что они только-только приехали из Африки, и им бабуля писала, что Наташа влюбилась в Левона. «Это так романтично, что я заплакала, когда узнала», – закатывала глаза мама. Но, глянув на моего жующего отца, решила не продолжать. И просто сказала, что она рада, что у Левона такие интеллигентные родственники. Это такая редкость в наше время.

Я устал. Деда все не было и не было. Я решил, не знаю почему, шмыгнуть под стол. Там меня никто не видел. А я видел ноги, каблуки, брюки, Левины джинсы. И мое внимание привлекли до блеска начищенные туфли дяди Гриши, который толкал очередной тост.

Я подождал, когда он сядет, подполз к нему поближе, распустил ему шнурки и связал их в общий узел. Потом опять выполз к маме как ни в чем не бывало. У нас, у детей, была еще одна традиция. На всех посиделках в бокалы для минеральной воды мы подливали себе водку. Ну как «мы»… так делал Наташин брат, Рубик. Они пили ее, и никто из взрослых не понимал, что это водка. Я же, естественно, пока не пил, но решил налить водку в мамин бокал с «джермуком». Надо было ведь чем-нибудь заняться. Мы продолжали сидеть и выслушивать, как красиво говорит отец Левона-жениха, дядя Гриша. Он рассказывал о своей работе, как важно быть архитектором. Мама все вставляла про Африку. Папа, как всегда, молчал или жевал, и только когда мать пихала его локтем, он издавал одобрительные звуки.

Тосты кончались. Уже никто не вставал с места, чтобы что-то добавить. И вдруг раздался звонок в дверь. Все радостно сказали: ну наконец! Это уж точно дед Айк!





Дядя Гриша встал, точнее, попытался встать из-за стола, чтобы встретить старейшину рода, и тут же с грохотом упал назад на стул. Все испугались, он сразу посмотрел на меня, а я спрятался за папу, который продолжал жевать. Дядя Гриша ничего не сказал, но, кажется, все понял.

Люди не успели оценить ситуацию, потому что в этот момент вошел дед Айк и объявил:

– Наташа, внучка моя! Поздравляю тебя, я принес тебе музыку!

Гости обрадовались, а наши напряглись. Дед был пьян вдрызг.

Из-за его спины показался маленький человечек с аккордеоном. Дед Айк вытащил из-под кого-то стул и усадил своего друга.

Все ждали, что будет. Музыкант растянул аккордеон до пола. Он заиграл и запел с важным видом:

– Справа горы, слева горы, посреди Кавказ, там армяне зажигали свой армянский джаз. Ара вай, вай…

Не могу описать, что произошло с невестой. Она выбежала из комнаты, за ней побежал Левон-жених, сняв очки Джона Леннона.

Гости, оглядываясь друг на друга, начали хлопать в такт, а наши опустили лица в тарелки. Только папа продолжал жевать. Мне было весело. Дед пустился в пляс. Он пел «Эх, раз, еще раз…», хотя играла совсем другая музыка. Потом стал приглашать гостей танцевать вместе с ним. Бабуля Лиза рухнула на диван и сказала:

– Господи Иисусе, где он так нахрюкался?

Тетя Джуля держалась за голову, не боясь испортить фонтанчик из буклей, наши выбежали в коридор почти все, кроме отца, который спокойно жевал. Дед тянул гостей за рукава и плясал. Аккордеонист перешел на еще более жесткий народный фольклор. И пошла-поехала фронтовая «На речке, на речке, на том бережочке мыла Маруся белые ножки!»

Я понял, что это уже не смешно, и тоже вышел в коридор. Там Наташа билась в истерике, она просила угомонить деда и увести аккордеониста. Мама ее успокаивала. В зале бушевал дед Айк, гости с каменными лицами хлопали и плясать не собирались.

Дед орал:

– А ну-ка, встали все и пляшите! Свадьба же!

Все наши посмотрели на бабулю Лизу. Правда, все впечатление уже было испорчено, но надо же было что-то делать. Бабуля, схватив деда за рукав, торпедировала его в коридор. Потом сказала ему, чтобы он взял своего друга и чтобы ноги их обоих здесь больше не было!

Дед Айк сразу протрезвел. Он оглядел собравшихся родственников. Наташа лежала на кровати лицом вниз, ее утешал Левон-жених. Было тихо, только тикали часы на стене.

Дед сказал:

– Почему вы не рады? Ведь моя Наташа сватается. Почему?

Аккордеонист заметил, что все родственники Айка куда-то исчезли, кроме моего отца. Свернул свой аккордеон и вышел к нам в коридор.

– Пошли, Айк-джан. Нам тут не рады.

Дед посмотрел на нас и сказал:

– Нелюди.

Они ушли. Мне было грустно, я заплакал. В коридор вышел отец Левона-жениха дядя Гриша с развязанными шнурками. И сказал:

– Зря вы обидели старика. Он хотел как лучше.

Бабуля вытерла слезы и сказала:

– Он же не пил после войны! Что случилось с ним?

Все вернулись за стол уже с плохим настроением. Папа жевал. Отец Левона-жениха дядя Гриша поднял бокал:

– Давайте выпьем за деда Айка. Он очень добрый.

С этим никто не мог не согласиться, все заулыбались. И выпили за него. Мама тоже выпила водку, потом взяла стакан с «джермуком» и запила ее, как оказалось, опять водкой. У нее скривилось лицо, и она выкрикнула:

– Какая гадость!

Папа проглотил кусок и спросил:

– Какая гадость?

Это были единственные слова, которые он проронил за вечер.

Чистый герой

По субботам дом всегда пах хозяйственным, черным как смоль мылом. Ничто не пахло так ужасно, как советское хозяйственное мыло. Им мыли все – посуду, детей, голову, – и делали стирку. Оно щипалось, пенилось и воняло. Этот шедевр советской легкой промышленности заменял и шампунь, и лекарство от запора. Не буду рассказывать, как оно при этом употреблялось, сверстники поймут.

Было истинным мучением, когда бабуля купала внуков! Это было инквизицией! Божьей карой – притом несправедливой, ни за что! Мучение во имя ничего! Она говорила, что если я не искупаюсь, то превращусь в чумазого героя из мультика «Мойдодыр»! Из того, где ходит по комнате страшный умывальник. И почему-то он выходил из маминой спальни… умывальников начальник и мочалок командир!

Терла она меня мочалкой примерно так, как взбивала гогли-могли. Но в этом случае была еще страшней! С убранными на макушку волосами, босая, в лифе, который застегивался сзади на многочисленные крючки. Когда бабуля Лиза хватала мою руку и принималась мочалкой сдирать с нее кожу, содержимое лифа подпрыгивало до подбородка и со шлепком падало назад на живот, капельки пота вместе с паром текли по бровям и до рта. Бабуля фыркала и пыхтела как паровоз, поправляла шпильки в волосах и давай драить вторую руку… Все это сопровождалось моим ором и рыданиями, которые захлебывались под ведром кипятка. Но самое ужасное начиналось, когда она мыла мне голову. Проклятое мыло щипало глаза, лезло в рот, в нос… И опять ведро кипятка на воспаленную красную кожу!

После этого она меня такого красного вытирала и начинала целовать. Странно как-то: лютая инквизиция и ненависть перерастали в бурную любовь, сопровождаемую поощрительными словами, мол, я герой! И чистый. Чистый герой!

Парад

Мне как-то подарили набор зеленых маленьких железных военных машинок. Броневик, гусеничный вездеход и грузовичок со съемным металлическим верхом. Они пахли холодным железом, это мне безумно нравилось. Грузовичок я любил особенно! Его можно было прятать в потайной гараж, который образовался в деревянном полу под порогом на балкон.

Вообще я всегда любил что-то куда-то прятать, чтобы никто не догадался. Например, втайне от мамы прятал под холодильник бутерброды, которые не хотел есть: мне казалось, если я их выброшу, это будет более наказуемо, чем если спрячу. Бывало, в целях эксперимента я прятал, скажем, яйцо в дырку в стене на веранде. Я сам проковырял ее в туфе. У дырки была дверца из кафеля, оставшегося после ремонта. А яйцо спрятал туда, чтобы посмотреть, что произойдет с ним через сто лет. Прятал промокашку, разжеванную и пропитанную чернилами, в морозильник – тоже для эксперимента: мне казалось, что с ней там должно произойти нечто особенное. Ну и гвозди варил.

Но на этот раз это был не эксперимент. Я просто прятал грузовичок в гараж, а он предательски провалился в глубь деревянного бабулилизинского пола!

На яйцо, которое стухло и воняло на веранде, сводя бабулю Лизу с ума, мне было наплевать. На бутерброды под холодильником, которые находила мама во время уборки, – тоже, я ведь их спрятал, а не выбросил. А вот грузовичок привел меня в отчаяние: я ревел без конца и просил деда вынуть доску и вернуть мне мою реликвию. Дед протестовал. Ты что, мол, с ума сошел, дом старый, пол столетний, наверняка эта машинка упала куда-то между балками или ее утащили мыши. Дед не понимал, как трудно расставаться с чем-то очень любимым, даже не попрощавшись. Психологов тогда не было. Дедушка Айк решил сам залечить мою душевную рану и сказал:







– А хочешь, я тебе покажу настоящую военную машину?

Естественно, про маленькую я не забыл, но увидеть настоящий военный грузовик – не по черно-белому телевизору, а наяву – мне захотелось.

И этот день настал. Девятое мая. Страна готовилась в военному параду. Дед был фронтовиком, он торжественно надел китель с медалями. Меня бабуля Лиза одела в черные шортики и белую сорочку.

У меня, как у каждого советского мальчика, был железный барабан. Синий с красными полосками, а на лицевой стороне – сине-белые круги, как на мишени. Взяв палочки и изводя соседей, мы торжественно спустились по лестницам подъезда и оказались на улице.







Шли мы по улице Свердлова к площади Ленина. И уперлись в грузовик, который служил баррикадой: простой, не военный, он камнем стоял и перекрывал проход на проспект Ленина. Дед понял, что близится мое разочарование, ибо этот простой гражданский грузовик для колхозных работ был совсем не похож на мою любовь, и заявил: