– Иначе было нельзя, я же бросил университет.

– Тебе не обязательно бросать университет.

– Я жестоко поступил с ней.

Отчаяние завладело им целиком. Клем силился справиться с ним, мать встала и подошла к плите. Он услышал треск, почуял дым. Клему так странно было видеть мать с сигаретой, что он позабыл отчаяние.

– Ты не хочешь выйти на крыльцо?

– Нет, – ответила мать. – Это и мой дом.

– Почему ты куришь?

– Извини. Сегодня то одно, то другое. Извини, если тебя это задевает. Мне жаль, что… как ее зовут?

– Шэрон.

Мать сделала глубокую затяжку.

– Мне трудно это понять. Если ты был с ней счастлив, зачем бросаешь университет?

– Потому что мой номер в лотерее – девятнадцать.

– Но почему именно сейчас? Почему бы не подождать еще семестр?

– Потому что я только о ней и думаю, учиться не могу. Пока я там, мне хочется только быть с ней.

– Значит… – Мать нахмурилась. – Ты бросаешь университет, чтобы сбежать от нее?

– У меня средний балл – четыре. Я не заслуживаю отсрочки.

– Нет-нет-нет. Ты ошибаешься. Ты ее любишь?

– Неважно.

– Ты ее любишь?

– Да. То есть… да. Но это уже неважно. Поздно.

Мать подошла к раковине, сунула сигарету под воду.

– Никогда не поздно, – возразила она. – Если ты любишь ее, а она любит тебя, не бросай ее. Все просто. Не беги от той, кого любишь.

– Да, но…

Мать резко развернулась. Глаза ее горели странным огнем.

– Это неправильно! Это самый дурной поступок!

Прежде Клем никогда ее не боялся. Мать и мать, милая, маленькая, вроде всегда тут, но как будто ее и нет. Испуг его лишь усилился, когда она подошла к телефону, висевшему на стене у двери столовой, сняла трубку и сунула ему под нос.

– Позвони ей.

– Мам!

– Просто позвони. Тебе станет легче. Я хочу, чтобы ты позвонил ей и извинился. Пожалуйста. Она простит тебя, вот увидишь.

Из трубки доносились медленные гудки. У матери дрожала рука.

– Шэрон у родителей? Она тоже уехала домой?

– Кажется, завтра уезжает.

– Так скажи, что ты возвращаешься и хочешь ее видеть.

Я тебя отпускаю.

– Мам, Рождество же.

– И что? Езжай, я не возражаю. Ну серьезно, неужели тебе хочется остаться? Здесь? – Рукой с телефонной трубкой мать обвела комнату. – Вот в этом!

В голосе ее сквозило такое отвращение, что Клем поразился. Но мать права. Ему и правда не хотелось оставаться, тем более после того, что сказала ему Бекки.

– Я не успею, – сказал он. – Утром она уезжает.

Трубка разразилась частыми гудками.

– Так поезжай сейчас, – ответила мать.



На вопрос, почему Перри поздно вечером очутился в бедном районе, в бесперспективной части Нью-Проспекта, где улицы жалких домишек упираются в железнодорожную насыпь, можно было ответить лишь в самом узком прагматическом смысле. Высшее “почему” требовало построения логических конструкций, бессмысленность которых теперь была очевидна. Перри шел по Терминал-стрит, снег скрипел под подошвами, и ему казалось, будто его преследует ширящийся черный кратер. И пока тот не настиг его и не поглотил, надо дойти до дома, порог которого Перри уже не надеялся переступить. Но в теперешней ситуации простительно там появиться.

Кратер разверзся после того, как Перри признался матери, что торгует наркотиками. И хотя признание было лишь стратегическим ходом, стремлением заручиться ее поддержкой против отцовского гнева, если его прегрешения выплывут на свет божий, он изготовился лить слезы, к чему с удивительным успехом прибегал в “Перекрестках”, чтобы его простили. Но мать словно и не рассердилась. Она не ругала его, даже вопросов не задавала. И когда, оставив мать с сигаретой на чердаке, Перри направился вниз, он чувствовал себя беззащитным перед обнаружившимся ментальным кратером.

Он шагал сквозь метель к дому Анселя Род ера. Уж сегодня-то можно накуриться. Перри представлял, как будет затягиваться косяком в надежном уединении крытого уличного бассейна Родеров, предвкушал, как намеренно и значительно превысит свою норму, как впадет в прострацию, изгоняющую мысли о будущем, и чувствовал стояк, становившийся тем сильнее, чем охотнее Перри представлял, как, удолбавшись, примется ублажать себя в ванной комнате, которую Родер делил с сестрой, тощей, не носившей лифчика Аннетт, когда та приезжала домой из колледжа. Аннетт, студентка третьего курса Гриннелла, отличалась ехидством, а рябое маслянистое лицо лишь добавляло ей шарма. Перри она казалась практически идеалом женской красоты – и недоступной, как галактика Андромеды.

К смущению Перри, дверь ему открыла сама Аннетт. Он не нашел в себе сил посмотреть ей в лицо и едва выдавил просьбу позвать Анселя. Дешевая куртка, дебильные галоши, очевидная потребность – ни дать ни взять, омерзительный червяк. Ему оставалось лишь дожидаться, пока она отвернется. Желание накуриться и остаться одному, запереться в ванной, было почти нестерпимым. В открытую дверь он видел оранжевое мерцание в камине Родеров. Камин был огромный, под стать особняку, и горели в нем такие длинные поленья, каких Перри нигде не видал.

Босой Родер вышел к нему с таким видом, точно заранее злился на Перри.

– Чего тебе?

– Я хотел бы войти, – сказал Перри. – Если можно.

– Не сейчас. Мы играем в канасту.

– В канасту?

– Праздничная традиция. На самом деле очень интересная игра.

– Вы с родителями играете в карты?

– Да. И поем старые рождественские гимны.

Семейство Родеров было еще менее дружным, чем Хильдебрандты. И то, что они проводят время вместе, показалось Перри аномалией, сравнимой размерами с космической несправедливостью. Перри, не глядя, чувствовал, как за спиной ширится черный кратер.

– Ладно, – сказал Перри. В горле комом стояла обида. – Тогда удели мне минутку, я сегодня допустил ошибку. Просчет.

– Ну правда, чувак. – Роджер хотел было закрыть дверь. – Сейчас не время.

– Может, сбегаешь принесешь мне один из пакетов? Помоги другу.

– Мы играем в канасту.

– Ты уже говорил. Хочешь, я тебе заплачу?

Родер скривился, точно этот червь внушал ему отвращение.

– Ну Ансель! Когда я к тебе так приходил?

– Ты совсем уже, что ли?

– Да, зря я заикнулся о деньгах. Я ошибся, прости.

Родер захлопнул дверь перед его носом. В каких-нибудь пятидесяти футах – близко, но не достанешь, – в комнате Родера, в комоде лежали три унции конопли, не лучшего качества, разве что торговать на школьном дворе, но Перри сейчас сгодилась бы и такая, и космос не виноват. Он сам обидел Родера. Предложив ему сегодня сделку, Перри обнажил правду, на которую прежде в добродушном расположении от совместного кайфа, щедрости Родера и умения Перри его веселить можно было не обращать внимания. Правда заключалась в том, что он любит не Родера. Он любит наркотики.

Преследуемый кратером, Перри направился к Первой реформатской. Из всех его друзей, у кого могла оказаться трава, в “Перекрестки” не ходил только Родер: вся надежда теперь на концерт. Его мать в юности сошла с ума. Ее упекли в психушку, ее отец утопился, и она сообщила об этом Перри — сообщила о двух исходах, что таились в его голове за дверцей, которую он не позволял себе открывать даже в самые бессонные ночи. Но при этом каким-то рентгеновским зрением, телекинезом прозревал сквозь запертую дверь, потому что услышанное от матери ничуть его не удивило. Эти исходы внушали ему омерзение, но не ужас: ему знакомы их облики.

Больше он ничего ей не расскажет. Ни теперь, ни в будущем. В каком-то смысле кратер, от которого бежал Перри, олицетворял его мать.

Он надеялся застать всю компанию на церковной парковке, но опоздал, парковка пустовала. В зале, с краю толпы, бывшие участники “Перекрестков” блаженно-небрежно отплясывали под инструментальную импровизацию в “Деревянных кораблях”[35] в исполнении какой-то группы; Перри по общему виду и по названию на афишах, которое сам же и выводил по трафарету, узнал “Ноты блюза”. Сквозь меняющиеся проходы в толпе он заметил пресловутую Лору Добрински, которая, хмуро склонившись над синтезатором, прилежно брала синкопы, заметил высокого гитариста с копной афро, слабо шевелившего губами в такт риффам, и Таннера Эванса: тот потряхивал волосами, как рок-звезда, и размашисто бил по струнам. Группа звучала нота в ноту, как “Кросби, Стиллз и Нэш” на первой пластинке, и публика, к сожалению, упивалась этим. Не считая танцующих девиц, Перри видел лишь затылки, кивающие в такт. К горлу подступило разочарование, но тут кто-то коснулся его плеча.

Это оказался Ларри Котрелл, самый бесполезный из всех его знакомых. Ларри как-то по-дурацки уложил волосы, зачесал их наверх, отчего весь его вид – джинсовка, прямые вельветовые брюки, туристические ботинки – тоже казался пижонским. Он раскинул руки, точно, боже мой, рассчитывал на объятие. Перри отвернулся к сцене, вытянул шею, притворяясь, будто увлечен выступлением. Он признался матери, что торгует наркотиками, родительское разоблачение ему уже не грозило, следовательно, и Ларри опасаться нечего.

“Мы ухооодим, – неслось со сцены. – Мы не нужны вам\".

Ларри, ничуть не смутившись, крикнул Перри в ухо:

– Где ты был?

Перри, как во время шахматной партии, сообразил, что, если не предпринять решительные шаги, эта мелкая пешка будет преследовать его по пятам, затрудняя поиск наркотиков. Его вновь охватило ощущение космической несправедливости. И вновь он подумал, что винить в этом вправе только себя.

Как быть? Решительный ход явился ему, как на шахматной доске, и Перри объял трепет: осмелюсь ли? Он поманил Ларри за собой в опустевший вестибюль, и Ларри охотно повиновался.

– Я вот что придумал, – сказал Перри.

– Что, что? – спросил Ларри.

– Давай напьемся.

Ларри тут же принялся теребить сальные крылья носа.

– Ладно.

– У твоей матери ведь есть бар?

Пальцы терли кожу. Ноздри вдыхали кожное сало. Глаза круглились.

– Иди домой, – продолжал Перри, – и возьми из бара что-нибудь, чего она не хватится, трипл-сек или мятный ликер. Сгодится любая более-менее полная бутылка.

– Угу, э-э-э… а как же правила?

– Спрячешь бутылку в сугробе, она не замерзнет. Сделаешь это ради меня?

Ларри явно испугался.

– Тогда пойдем вместе.

– Нет. Это вызовет подозрения. И не торопись, я тебя дождусь.

– Ну не знаю…

Перри схватил свою пешку за плечи, взглянул Ларри в глаза.

– Иди и сделай. Потом сам же спасибо скажешь.

Видя свою власть над Ларри, Перри почувствовал, как отодвигается край кратера. Отказавшись от мысли стать хорошим, он даже ощутил нечто вроде облегчения. Стоя в дверях, Перри смотрел, как Ларри торопливо пересекает парковку.

Лора Добрински, уже за церковным кабинетным роялем, во все горло орала песню Кэрол Кинг. Перри вернулся в зал и принялся пробираться сквозь толпу, то и дело останавливаясь и обнимаясь с парнями и девушками из “Перекрестков” – с девицей, которая призналась, что восхищается его словарным запасом, и с той, которая подначила его открыто выражать чувства, и с той, с которой они, к всеобщему одобрению, разыграли экспромтом скетч об угрозе нечестности, и с той, которая во время парного упражнения призналась ему по секрету, что месячные у нее начались в неполных одиннадцать лет, а парень, который помогал ему рисовать афиши, показал Перри большие пальцы, вдобавок он удостоился дружеского кивка даже от такой знаменитости, как Айк Изнер, чье лицо Перри щупал с завязанными глазами во время упражнения на доверие и чьи слепые пальцы щупали его лицо. Никто из них не мог заглянуть в его черепную коробку, все они, обманувшись, аплодировали его эмоциональной искренности и все вместе мягким коллективным импульсом подталкивали его, точно макроскопический жгутик, к тому, чтобы он вошел в ближний круг “Перекрестков”. От объятий Перри по-прежнему получал удовольствие, но край кратера вновь подобрался к нему, теперь в виде классического вопроса: какой смысл? Ближний круг не имеет реальной власти. Это всего лишь цель в абстрактной игре.

Возле угла сцены, близ американского флага, который церковь по каким-то причинам сочла себя обязанной вывесить на флагштоке, Перри наткнулся на всех своих старых друзей. Бобби Джетт и Кит Страттон, Дэвид Гойя и его землистолицая подружка Ким, и Бекки, рядом с которой стоял незнакомый взрослый мужик с густыми бакенбардами, в рыжем кожаном пальто с поясом, точно сбежал со съемочной площадки “Модных копов”. Ким проворно обняла Перри, и он с удовольствием отметил, что от ее волос пахнет сканком. Где трава, там надежда жива. Бекки лишь махнула ему, но по-доброму. Сейчас она почему-то казалась выше ростом и лучилась благополучием, и Перри острее ощутил собственную малорослость и стремительно растущее неблагополучие.

Таннер Эванс на сцене взял акустическую гитару, его дружок с афро – банджо, и “Ноты блюза” затянули теологически-тенденциозную балладу, текст которой Перри знал, поскольку эта баллада считалась полуофициальным гимном “Перекрестков”, Таннер Эванс написал ее специально для общины, эту балладу часто пели под конец воскресных занятий.

Песню поют перемены, а вовсе не ноты,Я искал то,Чего во мне нет,Я встретил друга,Между нами нашел ответ.Да, песню поют перемены, а вовсе не ноты.

Бекки завороженно смотрела на Таннера, стиляга с бачками завороженно смотрел на Бекки, а Дэвид Гойя, которому вместо строчки “между нами нашел ответ\" нравилось петь “между ее ног я нашел ответ\", таращился на толпу, точно глухой старик, дивящийся наглядному доказательству звука. Перри дернул его за рукав, увел в коридор.

– У тебя есть? – спросил он.

В свете коридорных ламп было видно, что глаза у Гойи красные, а выражение лица мечтательное.

– Увы, нет.

– А у кого есть? Если ты знаешь.

– В этот поздний час даже не скажу. Все разобрали рано и быстро.

– Дэвид, ты думал, я не приду?

– Что тебе ответить? Так уж вышло. И теперь да, все карманы пусты. Надо было приходить вместе с сестрой.

– С сестрой?

– А что такого? Разве мы не любим Бекки?

Край кратера издевательски жег Перри подошвы. Очевидно, несмотря на недавний прогресс в отношениях с сестрой и прекращение боевых действий, она так и не отказалась от масштабного замысла отобрать у него все имеющееся.

– Кстати, – продолжал Гойя. – Ты знал, что она с Таннером Эвансом? Знал, а нам не сказал?

Перри таращился на латунные ручки дверей, за которыми “Ноты блюза” исполняли “Песню перемен” куда лучше, чем ее пели на воскресных занятиях “Перекрестков”.

– По сообщениям очевидцев они целовались, – продолжал Гойя. – Ким… как это говорится? Ким сгорает от любопытства.

Вниз, вниз, вниз. Перри катился вниз.

– Может, сходим к тебе? – спросил он Дэвида. – Я… дело в том, что… может, сходим пополним запас?

– Был разговор о блинчиках, – ответил Гойя. – Бекки хочет полуночных блинчиков, и кто же ее осудит? Ким идет. А куда Ким направит стопы…

– Мы их потом догоним.

Острое нетерпение в голосе Перри, похоже, лезвием рассекло добродушие Гойи. В его красных глазах читалась настороженность.

– У тебя что-то случилось?

Космос несправедлив. Потратив время на разговор с матерью, Перри опоздал и не сумел облегчить беспокойство, которое вызвал у него разговор; с другой стороны, пропусти он разговор и приди на концерт раньше, то и беспокоиться ему было бы не о чем, – следовательно, он вполне мог бы соблюсти данный себе зарок.

– Я просто… – ответил он. – Я, э-э… А кто идет?

– Ким, Бекки, я. Таннер, наверное, тоже. Может, еще кто-то.

Перри осенило.

– Группе нужно собраться. Если мы пойдем прямо сейчас, успеем вернуться.

Мысль показалась ему разумной и легко осуществимой, но Гойя то ли по укурке, то ли из упрямства этого не замечал.

– Что-то случилось?

– Нет. Нет.

– Тогда давай не пойдем.

Слушатели взорвались ликующими воплями. Гойя развернулся и ушел в зал, Перри, поколебавшись, последовал за ним. Можно было предположить, что музыканты сейчас сыграют на бис, но Лора Добрински спрыгнула со сцены. Набычась, устремилась в толпу и направилась к выходу, толкнув по пути Перри. Он оглянулся через плечо и увидел, как она несется по коридору.

В зале включили свет, Таннер Эванс тоже спустился со сцены, волосы у него были влажные от напряжения. Он пожал руку стиляге и облапил Бекки. Перри не видел ее лица, но видел лица тех немногих, кто его обнимал, и многих из тех, кто не обнял. Все они смотрели на его сестру, обеими руками обхватившую Таннера Эванса. Она в “Перекрестках” меньше двух месяцев и уже явно обскакала Перри, продвинулась в самый центр.

До чего же, наверное, счастлива ее душа в том теле, в которое угодила.

Дальше в его голове сгустилась чернота, и Перри пришел в себя лишь на Пирсиг-авеню, явно целенаправленно шагая к заправке “Шелл”. В кошельке лежали двадцать три доллара, прежде предназначавшиеся на рождественские подарки Бекки, Клему и Преподобному, но если он потратит на каждого из них всего доллар-другой, вряд ли наступит конец света. И еще оставались монеты в прозрачной пластмассовой монетнице, которую Джадсон подарил ему на день рождения. На заправке Перри достал из монетницы десять центов и сунул в стылый таксофон у туалета. За спиной на снегу стоял тягач с горящей мигалкой, водителя за рулем не было. Телефонный номер, 241-7642, запомнить было легко: четвертая цифра – сумма первых трех, повторяющихся в десятичной инверсии четвертой, последнее же двузначное число – произведение двух предыдущих цифр, помноженных друг на друга.

Трубку взяли с шестого гудка. Не успел Перри назвать имя и фамилию, как его перебили.

– Извини. Закрыто на праздники.

– Мне нужно срочно.

Ответивший повесил трубку.

Тут бы Перри мудро признать поражение, вернуться в Первую реформатскую и довольствоваться бутылкой, которую, быть может, удалось промыслить Ларри Котреллу, но успех Ларри нисколько не гарантирован, скорее наоборот, у Перри есть деньги, у чувака наркотики – чего же проще?

Он был у чувака всего раз, и приходил не покупать, а знакомиться – его привел Рэнди Тофт, старше Перри, противный тип, Тофт продавал наркотики Киту Страттону. В дальнейшем Перри встречался с чуваком среди выбоин на парковке за старым супермаркетом сети “А&Р”, который заколотили досками, но еще не перестроили и не снесли, и каждый раз приходилось подолгу ждать, пока покажется белый “додж” без опознавательных знаков, Перри досадовал на непунктуальность чувака, но сделать ему замечание не решался. Оба знали, у кого власть, а у кого ее нет.

Дом отыскался легко, поскольку находился на тупиковой улице с жизнерадостным названием Феликс[36] и на уличном почтовом ящике красовалась выцветшая наклейка “НИКСОН АГНЮ”[37] – то ли в шутку, то ли чтобы сбить полицию с толку, то ли (кто знает?) по зову сердца. Перри шел по улице с названием Феликс по направлению к железнодорожной насыпи и заметил на подъездной дорожке белый “додж”, засыпанный еще более белым снегом. Из-за краев провисших жалюзи в окнах гостиной пробивался свет. На дорожке к двери ни следа, ее даже не чистили.

Установлено: всеобъемлющая порочность дарует власть.

Что же еще, риторически вопросил первый оратор, доказывающий это утверждение, отличает того, кто хочет купить наркотики, от того, кто хочет продать? В конце концов, покупатель так же волен оставить себе деньги, как продавец волен оставить себе товар. Не следует ли из этого, что разница во власти должна соотноситься с тяжестью преступления? Тот, кто толкает наркотики школярам, не вреднее брандспойта, он изливает блага на сверстников и на себя, тогда как превративший дело брандспойта в занятие всей жизни сознательно нарушает строгие федеральные законы. В нравственном отношении он куда хуже юного торгаша, поэтому последний молчаливо сносит непунктуальность первого. Чем глубже погружаешься в порок, тем сильнее тебя боятся.

Осмелев от того, как дурно он обошелся с Ларри Котреллом, Перри открыл сетчатую калитку и побрел по снегу к входной двери, за которой играла музыка. Не успел он постучать, как раздался сдавленный вой, и Перри только в эту минуту вспомнил, что у чувака есть собака; вой сменился свирепым басистым лаем, точно собака вдохнула воздуху, которого ей сперва не хватило, чтобы завыть. В тот единственный раз, когда Перри сюда приходил, собака стояла в раскрытых дверях, большая, короткошерстная, с карикатурно выпирающими мышцами челюстей, и подозрительно щурилась, сам чувак встретил их с Рэнди Тофтом за калиткой, с показным дружелюбием взял за плечи, и собака нехотя уступила. Теперь из-за лая на крыльце зажегся фонарь. Чувак заорал за дверью:

– Что ты творишь, она же не слушается! Собака меня не слушается! Вали-ка ты лучше отсюда! Нечего тут делать!

Перри не сомневался, что за ним наблюдают сквозь рыбий глазок в двери. Даже если сделать скидку на резонную подозрительность наркоторговца, ситуация не сулит ничего хорошего, но Перри подумал, что сдаваться рано: сперва нужно продемонстрировать свою безобидность. Он выудил из кармана кошелек, достал двадцать долларов и показал купюру в глазок.

– Что тебе от меня надо? – рявкнул чувак, перекрикивая лай. – Ты ошибся адресом! Уходи!

Перри изобразил, как затягивается косяком, чтобы у чувака не оставалось сомнений.

– Да понял я! Уходи!

Перри сделал умоляющий жест, и свет на крыльце погас. Казалось, разговор окончен, но дверь неожиданно распахнулась. Чувак в одних джинсах (пуговица расстегнута, молния тоже) держал за ошейник ярящуюся собаку, которая царапала воздух вздернутыми передними лапами.

– Чего тебе надо? – спросил он. – Что ты тут стоишь? Нечего тебе тут делать. За кого ты меня принимаешь?

Он оттащил от двери рвущуюся вперед собаку. Из дома дохнуло жаром.

– Да закрой ты уже дверь!

Перри счел это приглашением, вошел и закрыл дверь. Чувак оседлал собаку, точно пони, и повел вглубь дома, Перри же остался стоять на коврике у двери, на его галошах таял снег. В доме было градусов тридцать тепла. Из деревянной стереоустановки лилась музыка – “Ванилла Фадж”[38]. Перри не помнил ни проигрыватель, ни гостиную в целом, отчасти потому, что стены в ней были голые и мебель безликая, но главным образом потому, что в прошлый раз его переполняли волнение, тревога, стыд, и он ни на что не обращал внимания. Чувак тогда, в прошлом апреле, представился Биллом, но по его насмешливой интонации Перри заключил, что имя ненастоящее. Рыжеватые усы казались слишком большими для его лица, одна нога на дюйм-два короче другой. По словам Рэнди Тофта, это уберегло его от Вьетнама, но, судя по чуваку, ему и так особо нечем похвастать. Безымянность соответствовала его положению в обществе.

Хлопнула дверь, собака завыла жальче. Вернулся чувак, все так же в расстегнутых джинсах (молнию перекосило из-за разницы в длине ног). Грудь у него была безволосая, почти как у Перри, но пониже пупка виднелась густая растительность. Резко поворачивая голову, он, не останавливая взгляд на Перри, осмотрел комнату, точно искал источник угрозы. И, словно обнаружив ее в проигрывателе, дрожащей рукой потянул от пластинки иглу. Послышался тошнотворный скрежет иглы, царапающей пластинку. Он снова поднял иглу и аккуратно отодвинул вбок. Часто закивал головой, выпрямился и оглядел сделанное.

– Извините за беспокойство… – осторожно начал Перри, сообразив, что чувак чем-то сильно обдолбался.

– Невозможно, невозможно, невозможно, – перебил чувак, не сводя глаз с проигрывателя. – В доме ничего нет, меня наебали, зачем ты пришел?

– Я надеялся купить у вас кое-что.

– Нечего тебе тут делать, мне это не нравится.

– Я это понимаю и прошу прощения.

– Ты не слушаешь меня. Я говорю, мне это не нравится. Понимаешь, что я говорю? Я не про эту штуку, а про штуку, которая за этой штукой, и ту штуку, которая за той штукой, которая за этой штукой. Понимаешь, что я говорю?

– Не волнуйтесь из-за меня, – ответил Перри. – Если вы продадите мне то, что нужно, я заплачу вам полную стоимость и тут же уйду.

Чувак все кивал. Полтора месяца назад, в прошлую встречу за супермаркетом, он тоже был нервный и рассеянный, но гораздо меньше, чем сейчас. Перри решил, что чувак сидит на спидах. Он слышал о таком, но никогда не видел. Уходить не хотелось, потому что за порогом этого дома его поджидал кратер, но инстинкт самосохранения взял верх. Перри повернулся к двери.

– Эй-эй-эй, ты куда? – Чувак преградил ему путь, оперся рукой о дверь. Тыльную сторону его руки покрывали безобразные язвы, от него нестерпимо смердело. – Что ты со мной делаешь? Я такие размеры не потяну.

– Если вы не можете мне помочь…

– Ты решил меня наебать. Вы все меня наебываете. Нет у меня травы, понял? Веселого Рождества, счастливого Нового года… Где деньги?

– Я, пожалуй, пойду.

– Нет-нет-нет-нет-нет-нет. Тебе нравятся таблетки, тебе нравится квалон, у меня еще остался кваквалон.

– Увы, я уже не торгую.

Чувак энергично кивнул.

– Не страшно, мы всё решим. Не уходи никуда, ладно? Стой здесь, не двигайся, я тебе кое-что принесу.

И он босиком, прихрамывая, побрел в заднюю часть дома, где снова завыла собака. Такое рвение, свидетельствующее о перекосе во власти в пользу Перри, отчего-то утишило его страх, и Перри стало интересно, что же такое ему сейчас принесут.

Вернулся чувак, потряхивая стеклянной банкой, как маракасом, в банке из-под арахиса лежало несколько сотен пилюль, и такое изобилие подсказало Перри, что пилюли вряд ли ценные. Скорее всего, амфетамин. Пробовать который его никогда не тянуло.

– Попробуй, – предложил чувак, – их много не бывает.

Крышка глухо стукнула о придверный коврик и откатилась в сторону. Дрожащая рука протянула Перри банку.

– Что у нас тут? – уточнил он.

– Возьми штуки четыре и разжуй, сам увидишь, много их не бывает, ты забудешь о своей травке. Прожуй и подожди минутку, тебя накроет. Первые четыре за мой счет, хули, все-таки Рождество, а сорок отдам за двадцатку, забудешь о своей травке, эта штука просто бомба, бери-бери-бери. Если понравится, а тебе точно понравится, продам тебе бомбу побольше. Бери-бери-бери.

Черный кратер разверзся сразу и спереди, и сзади Перри, а это значило лишь одно: он падает. Перри протянул руку.



Выполнив задание Фрэнсис и обеспечив себе место в весенней поездке с “Перекрестками” в Аризону, Расс в экзальтации вернулся к себе в кабинет. На столе, где, расставив ноги, сидела его дама в охотничьей кепке, ему привиделся аризонский пейзаж. Мысленно он уже катил по тамошним просторам. Его подмывало позвонить ей немедля и доложить об успехе, но весь день, весь вечер верховодила Фрэнсис, возбуждала его пыл, отказывая в награде: этому следовало положить конец. Это он убил дракона! Это ему хватило духу постучаться к Эмброузу! Так что пусть Фрэнсис томится в ожидании, подумал Расс. Пусть гадает и в конце концов сама спросит его, как дела. И тогда он нехотя признается, что простил Эмброуза и едет в Аризону.

Расс запер кабинет и спустился на парковку. На снегу, покрывавшем ветровое стекло “фьюри”, чья-то отроческая рука вывела слово “Упс!”. Из зала собраний доносилась музыка, и Расс вспомнил, что в Аризоне они с Фрэнсис будут не одни, а с целым автобусом потенциально враждебных подростков. Он спохватился, что до сих пор в дубленке.

Расс пристыженно подумывал вернуться в кабинет и переодеться, но ему надоело робеть. Он имеет полное право носить то, что считает нужным. И плевать, если Мэрион узнает, что он провел день с Фрэнсис. Разумеется, если у них начнется роман и перерастет во что-то большее, в новую жизнь, второй шанс, последствия будут зловещими, пока же единственное прегрешение, в котором его можно обвинить, – что он солгал ей за завтраком. И если Мэрион хоть заикнется о дубленке, позволит себе малейший намек, он оглушит ее новостью о том, что Перри курит траву. А еще лучше – расскажет ей про Эмброуза. Три года она очерняла Рика, подпитывая злобу Расса, и когда узнает, что он простил Эмброуза (а тот – его), не посоветовавшись с нею, непременно обидится на такое предательство. Она-то, конечно, считает себя верной женой. Но в каком-то смысле она первая его предала. Если бы Мэрион так не поддерживала его в слабостях и ошибках, он, может, давно помирился бы с Эмброузом. Фрэнсис восстановила его решимость, его удаль, она верила, что он способен на большее.

Опасаясь забуксовать на нечищеном склоне Мейпл и совершенно не торопясь поскорее увидеть Мэрион, Расс поехал домой, на Хайленд-стрит, длинным путем. Сегодня он снова и снова на протяжении шести часов смотрел в лицо Фрэнсис и любовался ею. Такая простая штука (а сколько мужчин принимают ее как должное!) – зайти вдвоем в “Макдоналдс”, не стесняясь своей спутницы, но Рассу это облегчение, так разительно отличавшееся от ежедневного разочарования, какое вызывала у него Мэрион, казалось едва ли не чудом. Стрижка Фрэнсис, даже примятая кепкой, была ей к лицу, Мэрион же за последние годы сменила массу причесок, и каждая ее по-своему уродовала: то слишком короткая, то слишком длинная, она подчеркивала красное лицо, толстую шею, заплывшие бессонницей и жиром глаза. Расс сознавал, что несправедлив к жене. Несправедливо, что она оскорбляет его зрение куда сильнее множества прочих женщин Нью-Проспекта, которые объективно выглядят хуже. Несправедливо, что он наслаждался ее телом, пока она была молода, потом взвалил на нее детей и тысячу обязанностей, а теперь мучается всякий раз, когда случается выйти на люди с ней и ее неудачной прической, беспомощным макияжем и нарядами, которые она выбирает словно назло себе. Он жалел ее, потому что был к ней несправедлив, и чувствовал свою вину. Но невольно винил и Мэрион, потому что ее непривлекательность свидетельствовала о том, что она несчастлива. И на очередном церковном приеме, когда Мэрион выглядела особенно жалко, он чувствовал, что ей даже нравится казаться ему неприглядной, что она будто наказывает его за то, что сотворил с нею этот брак; правда, чаще всего ее несчастье не испытывало в нем нужды. Точно ненависть к собственной внешности – очередное бремя, которое Мэрион безропотно и споро несла ради него. Нужно ли удивляться, что он так одинок в браке?

Расс подкатил к дому в тот самый миг, когда с подъездной дорожки пятился просторный “олдсмобиль” Дуайта Хефле. Расс попытался его объехать, но Дуайт остановился наискось, опустил стекло. Рассу ничего не оставалось, как последовать его примеру.

– Жаль, что вы не пришли, – сказал Дуайт.

– Да, прошу прощения.

– Мэрион сказала, вы с миссис Котрелл попали в аварию в городе.

В редком свете лицо Дуайта казалось непроницаемым. Зачем он приехал? Откуда Мэрион узнала, что Расс был с Фрэнсис, а не с Китти Рейнолдс?

– Да, но никто не пострадал, – ответил он.

– Я привез вам поесть, вдруг вы проголодались.

– Спасибо, вы очень добры.

– Благодарите не меня, а Дорис.

Дуайт быстро и плавно поднял стекло. Новизна, мощь, электрические стеклоподъемники “олдсмобиля” словно бы олицетворяли неуязвимость старшего священника перед искушениями плоти. Бог был с Дуайтом, как и Дорис. Расс – развалина за рулем развалины, зато у него есть миссис Котрелл.

Лишь зарулив на дорожку и заглушив мотор, Расс вспомнил, что и Клем, скорее всего, дома. Видеть Клема ему хотелось не больше чем Мэрион, но Расс сознавал, что обязан с ним поговорить. Он обязан повторить уже сказанное – рискнуть, как с Эмброузом, быть искренним, признаться в трудностях сердца и простить, как простил Эмброузу, те обидные слова, что наговорил ему сын. От мужчины, каким он должен стать, меньшего и не ждали.

Мэрион с Джадсоном сидели на кухне, на столе стоял пакет эгг-нога. Джадсон, запрокинув голову, допивал последние густые капли из вымазанного эгг-ногом стакана. Отчего-то пахло копченой свининой.

– Господи боже, – сказала Мэрион. – Наконец-то.

– Привет, пап, – сказал Джадсон.

– Привет, парень. Ты что так поздно не спишь?

– Перри водил меня к Хефле. Я смотрел кино, отличное, дело было в Нью-Йорке, там огромный магазин, “Мейсиз”, тот, который проводит парад…

– Джадсон, милый, – перебила Мэрион, – беги наверх, чисти зубки. А я приду и тебя уложу.

– Я с удовольствием послушаю о фильме, – искренне произнес Расс.

Джадсон и ухом не повел: встал и вышел из кухни. Дети слушали только Мэрион. Расс снял рабочие ботинки, которые расшнуровывал Эмброуз.

– Мне жаль, что я пропустил прием.

– Не сомневаюсь, – ответила Мэрион. – Там было очень весело.

По ее ледяному тону Расс, даже не глядя на нее, догадался, что его ложь за завтраком не осталась незамеченной. Он хотел было оправдаться – мол, миссис Котрелл неожиданно вызвалась поехать вместо Китти. Но так поступил бы прежний Расс.

– Клем дома?

– Нет, – сказала Мэрион.

– Он… Ты его видела?

– Я отправила его обратно в Шампейн.

Расс посмотрел на Мэрион. Лицо ее было такое же красное, как всегда, и волосы выглядели не лучше, но во взгляде блестела сталь.

– Должен же хоть один из нас что-то делать, – пояснила она. – Насколько я знаю, ты не сделал ничего.

– Он уехал в Шампейн? Сегодня?

– Полуночным автобусом, и я так поняла, у него там девушка. Уж не знаю, передумает ли он, но надо же с чего-то начинать.

Расс отвернулся.

– Жаль. Я надеялся поговорить с ним.

– Если бы ты так не задержался…

– Я уже извинился за опоздание. Я не думал…

– Что у него духовный кризис?

– Я пытался его вразумить.

– И как, получилось?

– Не совсем.

Мэрион рассмеялась. Рассмеялась, встала, направилась к вешалке у двери, достала что-то из кармана пальто, встряхнула. Белый предмет, который она достала губами, был небольшой, но казался таким чужеродным, так притягивал взгляд, точно в комнате вдруг объявился кто-то третий. Расс сообразил, что душок, похожий на запах копченой свинины, исходил от жены.

– Ради бога, что ты делаешь?

– Курю, – ответила Мэрион.

– Только не в моем доме.

– Это не твой дом. Отвыкни уже от этой дурацкой мысли. Дом принадлежит церкви, и я торчу в нем день-деньской. С чего он вдруг твой?

Вопрос поставил его в тупик.

– Дом выделили мне как священнику.

– Скажите пожалуйста. – Она опять рассмеялась. – Ты хочешь со мной поспорить? Не советую.

Он понял, что Мэрион злится, пожалуй, даже чрезмерно, из-за его маленькой лжи. Она зажгла плиту, склонилась над конфоркой, придерживая волосы, чтобы не опалить.

– А ну затуши, – велел он. – Не знаю, что ты себе думаешь, но затуши сигарету.

Глаза Мэрион искрились весельем, она выдохнула в его сторону дым.

– Мэрион! Что с тобой?

– Ничего.

– Если ты злишься, что я не пришел на прием…

– Сказать по правде, я вообще о тебе не вспоминала.

– Я попал в аварию в городе. Кстати, ездил я с миссис Котрелл. Китти не смогла, э-э… Китти не смогла поехать. У нее, э-э…

Он чувствовал, как инерция брака затягивает его в привычную уклончивую модель поведения. Останься Расс с Мэрион, он никогда не изменится.

– Нам с тобой многое предстоит обсудить, – с угрозой произнес он. – Не только Клема. У Перри неприятности, и ты должна об этом знать. А еще я виделся с Эмброузом. Я решил, что…

– Ладно тебе. Да, я курю. Подумаешь.

Расс смотрел на Мэрион с сигаретой и не верил своим глазам. Сорви она с себя одежду и напоказ тряхани грудями, он и то удивился бы меньше. И затягивалась она даже сексуально.

– Хотя интересно, – Мэрион выдохнула дым, – как ты себе это представляешь. Даже если пофантазировать – как ты думаешь, что из этого выйдет?

– Выйдет что из чего?

– У тебя четверо детей, которых нужно содержать. Зарабатываешь ты семь тысяч долларов в год. Или ты рассчитывал сесть ей на шею? Уж извини, что спрашиваю, но, сдается мне, ты малость не додумал.

– Я понятия не имею, о чем ты говоришь.

Она опять рассмеялась.

– Надеюсь, она хорошо пишет проповеди, – продолжала Мэрион. – Надеюсь, ей понравится готовить тебе еду и стирать твое исподнее. Надеюсь, она готова общаться с твоими детьми, ведь ты слишком занят, ты спасаешь мир. Надеюсь, она не против каждый вечер выслушивать твое нытье. И знаешь еще что? Надеюсь, она с тебя глаз не спустит.

Над Рассом издевались – второй раз за последние два часа. Хотя, строго говоря, с позиции морали он все это заслужил, его вдруг сильнее, чем с Клемом, охватило физическое желание ударить жену. Выбить у нее сигарету, закатить ей оплеуху, стереть улыбку с ее лица – вот до чего разозлил его контраст меж неуважением близких и авансами Фрэнсис.

– Я не знал, – сухо ответил он, – что тебе в тягость помогать мне с проповедями.

– А мне и не в тягость. Помогают по доброй воле.

– Впредь я буду писать их сам.

Мэрион вновь затянулась.

– Как тебе угодно, дорогой.

– Что же до остального, – продолжал Расс, – то это я ответом не удостою. У меня был долгий день, я хочу лечь в постель. И я попросил бы тебя не курить в доме, нам здесь спать.

В ответ она округлила губы, выпустила колечко дыма, но рот не закрыла.

– Мэрион, черт побери.

– Да, дорогой?

– Не понимаю, что ты пытаешься доказать…

– Не сомневаюсь. У тебя есть хорошие качества, но воображение к ним не относится.

Это неприкрытое оскорбление возмутило Расса. В первые годы брака он не раз чувствовал, что Мэрион злится на какой-то мелкий или значительный проступок, который он совершил или, наоборот, не совершил. Всякий раз он ждал вспышки, какие, он знал, случались у других супружеских пар, и всякий раз ее гнев превращался в мягкий укор, в худшем случае она дулась на него день-другой, но потом успокаивалась, и в конце концов он понял, что они не из тех, кто ссорится. Помнится, он этим даже гордился. Теперь же это казалось ему лишним доказательством того, что жена для него умерла.

– Воображение тут ни при чем, – ответил он. – Если тебя что-то не устраивает, правильнее сказать мне об этом прямо, а не намекать.

– Думай, о чем просишь.

– Ты полагаешь, я этого не выдержу? Нет ничего, что я не сумел бы выдержать.

– Громкие слова.

– Я серьезно. Если тебе есть что сказать, говори.

– Ладно. – Она понесла сигарету к губам, скосила губы на огонек. – Меня раздражает, что ты хочешь ее трахнуть.

У Расса пол ушел из-под ног. Он впервые слышал от Мэрион такое слово.

– Меня это очень раздражает, и если ты думаешь, что я ревную, то это меня раздражает еще больше. Чтобы я? Ревновала к этой? Кем ты меня считаешь? На ком ты, по-твоему, женился? Я видела лик Божий.

Расс вытаращился на нее. Такие же слова однажды сказала прихожанка с шизофренией.

– У тебя есть твоя прогрессивная религия, – продолжала Мэрион, – твой кабинет на втором этаже, твои дамы по вторникам, но ты понятия не имеешь о Боге. Равно как и о настоящей вере. Ты считаешь себя даром Божьим, считаешь, ты заслуживаешь лучшего, чем имеешь, ну да, меня это немного раздражает. Не знаю, заметил ли ты, но у тебя дивные дети, по крайней мере один из них – сущий гений. Откуда, по-твоему, это взялось? Как ты думаешь, от кого они это унаследовали? Или ты полагаешь, что от тебя? Черт!

Она встряхнула рукой, выронила сигарету, которая ее обожгла. Подобрала, бросила в раковину. Расс подумал, что у Мэрион нервный срыв, ему бы встревожиться или проникнуться к ней отвращением, но он не чувствовал ни того, ни другого. Он вспомнил, как прежде, лет в двадцать пять, так давно, что теперь это казалось сном, Мэрион переполняла сила – и он сильно ее хотел. Она по-прежнему его жена. Его законная жена. Ее несдержанность пробудила в нем желание, он подошел к ней сзади, положил руки ей на грудь. Под шерстяным платьем и складками зрелой плоти пряталась эксцентричная девчонка, которая в Аризоне сводила его с ума. Исходящий от нее запах табачного дыма и такой же непривычный запах спиртного раззадорили еще больше. Прикосновение к груди незнакомки его возбуждало.

Он попытался развернуть ее лицом к себе, но она нырнула под его локоть и вырвалась. Он шагнул к ней, она отпрянула.

– Не смей!

– Мэрион…

– Член еще не обсох, а уже ко мне лезешь?

Она никогда ему не отказывала. В альковных делах обычно отказывал он.

– Ну и пожалуйста, – сердито ответил Расс. – Я всего лишь хотел…