— Если это будут настолько дебильные приказы, то да!

– А по-моему, ужасно, – содрогнулась я.

— Ты плохо знаешь наше командование в целом и моего отца в частности, — хмыкнул я. — Спорим, он сумеет найти такие доводы, что даже и возразить ему ничего не сможешь?

— А спорим! — запальчиво тряхнула волосами немка, останавливаясь на месте и протягивая мне руку.

— А на что? — поинтересовался я, после минутного колебания протягивая в ответ свою.

— Не знаю. Есть предложения?

— Готовить умеешь? — задал я уже продолжительное время терзавшийся меня вопрос.

— Конечно!

— Неделю будешь готовить только ты.

— Годится. Но вообще-то выиграть должна я, и что я тогда получу?

— Ну, тогда я буду готовить лишнюю неделю, согласно нашему с Мисато графику, — ухмыльнувшись, заявил я.

— Ладно, пусть так, — слегка поморщилась Аска.

Думаю говорить ей сейчас, что в этом доме 99,99 % времени готовлю ТОЛЬКО я, будет несколько излишне, хе-хе…

— Отлично. Рей, разбей.

— Что разбить? — не поняла Аянами.

— Ударь своей рукой по нашим скрещённым, как бы рассекая их, — объяснил я. — Общий принцип понятен?

— Вполне.

Ну вот, теперь полный порядок…

Лэнгли внезапно приобрела задумчивый вид.

— Слушай, Рей, а ты всегда такая молчаливая и… эээ… какая-то странная… Или сегодня просто особенный день?

— Странная?.. — подчёркнуто-флегматично произнесла Аянами.

— Угу. Такое ощущение временами, что ты не человек, а робот какой-то. Натуральный \"терминатор\" прямо.

Он покинул кресло и приблизился ко мне.

— Я не робот.

– Я говорил не об истории.

— Она у тебя случаем не умственно отсталая? — покосилась на меня Аска.

– Эй, мы, кажется, договаривались в этом году ничего друг другу не покупать! – Он все-таки взял коробочку, сияя от предвкушения, точно ребенок в ожидании конфетки, развернул папиросную бумагу и вынул карманные часы на цепочке. Золотые, сверкающие. – Боже мой! Они прекрасны, хрисо му[17], спасибо тебе. Но зачем было так тратиться? Они наверняка стоили целое состояние.

– О…

А вот за такие слова в приличном обществе могут и морду набить…

– Открой их. Там с-с-стихи, – улыбнулся Юсуф.

– И почему же тебе нравится столь ужасная сказка?

Впрочем, я ещё только открывал рот для гневной отповеди, а Рей уже отреагировала на это ничем неприкрытое хамство.

На внутренней стороне крышки были выгравированы строки стихотворения – буквы мерцали, будто светлячки в ночи. Йоргос прочел вслух:

В Бхарате нас учили, что это рассказ о могуществе бога. Но я видела в нем иное: игру с толкованиями, когда нечто страшное и незыблемое можно перевернуть и одолеть. Точно как в звездной комнате, куда Амар водил меня всего несколько дней назад. Сказка об умении смотреть под иным углом.

— Вряд ли больше, чем ты, — спокойно произнесла Аянами.

– Прибытие написано тебе на роду. / Но путешествуй неспешно… О, Кавафис!

– Она дарила мне надежду… что, вероятно, есть способ обойти гороскоп. А еще она учит играть со словами, почти как загадка…

— Чего?!

Кавафис был любимым поэтом Йоргоса. Перевернув часы, он обнаружил две выгравированные там буквы: Й и Ю.

Амар посмотрел на меня и рассмеялся.

— Ничего. Если я не болтаю без умолку — это ещё не означает, что со мной что-то не так. Просто я предпочитаю молчать, чем говорить без дела.

– Тебе нравится? – спросил Юсуф.

– Только моя королева может отыскать надежду в кошмаре. – Он взял меня за руку, взгляд его пылал. – Ты – моя надежда, и даже больше.

Я мысленно зааплодировал. Ай да, Рей! Ай да, молодчинка!..

– Нравится?! Я их обожаю! – Голос Йоргоса дрожал от переполнявших его эмоций.

– А ты тогда кто? Мой кошмар?

Если бы Аска была кошкой, то у неё сейчас наверняка бы топорщились от возмущения усы и шерсть, но так как она была человеком, то ограничилась выпученными глазами, а также открывающимся и закрывающимся ртом. Она явно порывалась что-то сказать, но, видимо, всё никак не могла подобрать слова…

– И даже больше.

Улыбка на лице Юсуфа почему-то увяла. Глаза стали печальными. Он задумчиво взъерошил другу волосы. Затем притянул к себе и нежно поцеловал. Я знала, что тревожило Юсуфа. Накануне он нашел записку, прилепленную к двери жвачкой. Короткое трусливое послание без подписи на ломаном английском, из вырезанных из газет букв, в грязных пятнах и в чем-то красном, похожем на кровь, что, возможно, и впрямь было кровью. Юсуф несколько раз перечитал записку и эти отвратительные слова: «содомиты», «гомики», «грешники», вонзавшиеся прямо в тело, перерезая вену рядом с сердцем и расковыривая рану; не свежую рану, а старую, так до конца и не зажившую. Его с детства постоянно дразнили и высмеивали за недостаток мужественности, за то, что он не настоящий мужчина, сперва родственники, затем ученики и учителя в школе, даже совершенно незнакомые люди. Издевки и колкости внезапно перерастали у обидчиков в немотивированные припадки ярости и презрение. Юсуф никогда толком не понимал, чем это обусловлено. В общем, ничего нового, но вот угрозы он получил впервые. Однако Юсуф решил не делиться своими опасениями с Йоргосом, не желая травмировать любимого человека.

Так, как бы до драки-то не дошло… Аска ведь у нас горазда до рукоприкладства, а Рей ведь — это не я. Она таких \"шуток\" не поймёт, и вполне может воспринять как серьёзную угрозу для себя…

Мир померк, остались только его глаза. Темные, бархатные. Цвета умбры, какому и тени позавидуют. Амар смотрел на меня с отчаянной надеждой. Почти безумно. Я должна была все прекратить. Должна была отойти подальше. Но вместо этого подалась вперед, и из горла его вырвалось тихое рычание, похожее на стон поражения. Амар впился пальцами мне в спину, а губами – в губы.

В ту ночь они долго болтали, не давая мне уснуть. Я шелестела листьями, желая напомнить им, что фиговые деревья тоже нуждаются в отдыхе и сне. Но любовники, поглощенные друг другом, меня не замечали. Йоргос выпил немного вина, заполировав его фирменным ликером Панагиоты из плодов рожкового дерева. Юсуф, совершенно трезвый, тем не менее вел себя так, словно был слегка навеселе, и смеялся каждой глупой шутке друга. А потом оба дружно запели. Боже мой, у них были просто чудовищные голоса! Даже Чико пел лучше, чем они.

— Лэнгли, отстань от Рей и потише выражайся всё-таки, — вмешался я, выступая немного вперёд и на всякий случай прикрывая собой Аянами. — Если она немного необщительная, это не повод к ней докапываться.

Поцелуй вышел яростным и жгучим. Не теплым, а как удар молнии. Или, может, его прикосновение высекло все это из меня – яркие искры света и всполохи сумерек во всем их неистовом великолепии. Я потерялась, потянулась к Амару, и мир вокруг нас обернулся пустотой. Казалось, я могу шагнуть в бездну безвременья, а этот миг, будто насаженные на струну мерцающие звездочки, все равно останется нашим.

Перед рассветом, взвинченная и измученная, уже почти засыпая, я услышала, как Йоргос прошептал, словно разговаривая сам с собой:

— Немного необщительная? — фыркнула Аска. — Да она иногда вообще на живого человека не похожа!

Мы целовались, пока хватало дыхания. А потом целовались дальше, пока прикосновения друг к другу не заменили нам воздух.

– Это стихотворение Кавафиса… Как думаешь, нам когда-нибудь удастся покинуть Никосию? Не пойми меня неправильно, я обожаю этот остров, но иногда мне хочется, чтобы мы с тобой жили там, где есть снег!

Я буквально нутром начал ощущать нарастающее в Рей лёгкое раздражение.

* * *

Они собирались попутешествовать и даже составили список городов, где хотели бы побывать.

— Ты тоже временами похожа не на человека, а на какое-нибудь стихийное бедствие. И что дальше?

Всю следующую неделю я старательно не смотрела на луну. Даже утопая в счастье, в глубине души я знала, что все это временно и рано или поздно придется оборвать одну из нитей Викрама, но игнорировала эти мысли. Я попала в плен магии Акарана и Амара.

– К-к-кого ты обманываешь? Мы оба знаем, что никуда не уедем. – Всплеск эмоций Юсуфа граничил с отчаянием. – Птицы могут покинуть остров, а вот мы – нет! – Юсуф махнул рукой в сторону Чико, мирно спавшего в своей клетке, накрытой черной тканью.

Да даже, пожалуй, не временами, а почти всегда…

Йоргос, немного помолчав, спросил:

В Акаране не существовало времен года, потому мы искали их по всему дворцу. Амар привел меня в летний зал с бледными, но прекрасными небесами, выцветшими от жары. В углах бушевали ветра, а над нами покачивались на разросшихся стеклянных лозах хрустальные плоды манго. В комнате муссонов мы вылепили из глины крошечных слонов и отправили их трубить хоботами по залитому дождем, бурлящему полу. Амар подул, и над их головами поплыли маленькие короны облаков. В жаре летнего зала я рассказывала ему сказки, а под безжалостными ливнями в комнате муссонов он меня целовал. Рядом с Амаром мир становился легким, пульсирующим, ярким, и я знала, что в нем бесчисленное множество потайных уголков, которые откроются нам один за другим. То была не просто магия – вся жизнь наполнилась движением и звездным светом. И я ею наслаждалась.

— А ничего! — огрызнулась Аска, но было видно, что она уже, в принципе, отошла от своего очередного припадка неадекватности.

– А ты знал, что в стародавние времена люди не могли понять, почему зимой практически нет птиц?

Радость омрачала лишь все так же холодная постель. Амар уходил перед ужином и возвращался, когда я спала. Порой усталость до неузнаваемости искажала его прекрасные черты, но он все равно всякий раз улыбался мне при встрече. Порой ночами я слышала гулкий лай гончих, и по коже ползли мурашки, но утром я обо всем забывала, предпочитая негу тягостным мыслям. Порой, оглядываясь, я краем глаза ловила очертания обугленной двери, закованной в цепи, но она всегда тут же исчезала.

— Ну, раз ничего, то и закроем эту тему, — спокойно, но твёрдо произнёс я. — И не цепляйся больше к Рей — уж такой она выросла.

И вдруг однажды Амар появился за ужином. Он сидел напротив Гупты, избегая моего взгляда. Луна за окном превратилась в жалкую полоску. Осталось всего два дня.

После чего рассказал Юсуфу, что древние греки недоумевали, куда деваются птицы, когда погода портилась и начинал дуть холодный ветер с гор. Греки всматривались в неподвижные небеса, теряясь в догадках, где прячутся все птицы: черные коршуны, серые гуси, скворцы, ласточки и стрижи. Не подозревая о существовании путей миграции, античные философы нашли собственное объяснение. Они пришли к выводу, что каждую зиму птицы превращаются в рыб.

— Интересно, почему ты тогда таким не вырос, Икари.

– Завтра ты должна принять решение, – тихо произнес Амар.

И пернатые, ставшие рыбами, сказал Йоргос, неплохо освоились в новой среде обитания. В воде было достаточно еды, да и условия жизни не столь суровые. Однако птицы так и не смогли забыть родные небеса и то, как парили высоко над землей, легкие и свободные. Ничто не смогло заменить им ощущения полета. Поэтому в конце зимы, когда тоска стала невыносимой, рыбы превратились обратно в птиц, снова заполнивших небосклон, – в черных коршунов, серых гусей, скворцов, ласточек и стрижей.

— Может, потому что мы росли порознь? — я подпустил в голос толику желчи. — И потому, что Рей в детстве мало общалась со сверстниками и вообще с людьми?

После чего быстро ушел, почти не притронувшись к еде и не сказав больше ни слова. Я слегка встревожилась. А что, если решение будет неправильным?

До поры до времени все шло отлично, птицы были счастливы оказаться дома, в лазурном небе, но лишь до тех пор, пока мороз не начинал сковывать ветви деревьев. И тогда они возвращались в морские воды, где чувствовали себя в безопасности, но не совсем полноценными. Такой вот непрерывный цикл: птицы превращались в рыб, рыбы – в птиц. Одним словом, бесконечный процесс. Часть года на родине, часть года в изгнании.

— Она в пробирке, что ли, росла? — недоверчиво хмыкнула Лэнгли.

По дороге из трапезной я впервые за несколько дней услышала нежный зов песни:

Вечный вопрос: уезжать или оставаться? В ту роковую ночь Юсуф и Йоргос решили остаться.

Надо же, почти угадала, германо-американка…

Луна на небе почти истлела,Дни ожидания пролетели,Услышь слова мои, королева,Я знаю монстра в твоей постели.

— Нет, просто она в детстве очень много болела… Не умственно. И пришла в норму только совсем недавно. Вот ты бы очень общительной выросла, если бы лет десять пролежала в больницах, общаясь только с несколькими врачами?

Я тряхнула головой и закрыла за собой дверь в спальню. Под кожей словно перебирали лапками ледяные насекомые. «Дворец полон таинственных голосов. Ерунда. Ничего особенного. Может, завтра я найду театральную комнату, и в разыгрываемой сценке один персонаж скажет эти слова другому». Сердце успокоилось, но разум мне убедить не удалось.

Луна

— Ммм… Вот оно что… Ну, тогда ладно — вопросы отпадают.

В ту ночь мне снились запертые двери и лающие гончие, окутанные непроглядной ночью комнаты и король-зверь с полным ртом сломанных звезд. Он улыбался, смеялся и вновь и вновь напевал единственную фразу: «Я знаю монстра в твоей постели».

Кипр, май 1974 года


— Ну и славно, — слегка холодно отозвался я. — Надеюсь, мы закрыли этот вопрос на будущее.

В следующий раз, когда они встретились в «Счастливой смоковнице», Костас опоздал. Он помогал матери рубить дрова и складывать поленья возле очага, а потому не смог уйти пораньше. Когда он наконец освободился, то ему пришлось всю дорого бежать сломя голову.

— Да ладно тебе, Икари, я же не знала, — несколько ворчливо, но в целом вполне дружелюбно произнесла Лэнгли. — Эй, пай-девочка!.. Давай без обид, хорошо?

15. Жилы магии

Дефне, слава богу, еще не ушла. Сидела в каморке за баром и ждала.

— Я не обиделась, — спокойно произнесла Рей. — Но у тебя очень странная логика, Аска.

Я стояла перед гобеленом. Ладони покалывало от пота. Даже сейчас нити поражали меня – путались, извивались, дышали, пульсировали. Неукротимые, как море в шторм. Ко мне повернулся Амар. Он казался совсем загнанным. Волосы растрепались, а устремленные на меня глаза горели смесью надежды и страха.

– Прости, любовь моя, – запыхавшись, произнес Костас.

— Это ещё почему?

– Каков твой выбор?

Но что-то в выражении лица Дефне его сразу насторожило. Тяжелый, загнанный взгляд. Сев рядом с Дефне, Костас перевел дух. Их колени под столом встретились. Дефне тотчас же отодвинулась, почти незаметно.

— Ты пытаешься судить о людях по всяким мелочам. Это неправильно.

Я не раз пыталась обдумать решение, но все время вспоминала нагромождение шлемов в отцовском святилище. Я заставила себя взглянуть на гобелен, хотя уже знала, что он мне покажет. Тела воинов моего отца, разбросанные по землям чужой империи, что должно принести мир, но ценой множества жизней. Или будущее, где хрупкого мира достигнут гораздо быстрее и меньшей кровью, но ценой великого наследия Бхараты. Хуже того, ее народ лишится независимости и самобытности. Кто-то, вероятно, даже станет рабом, и всем до одного придется подчиняться новому правителю.

– Привет! – отводя глаза, поздоровалась она.

— Гхм! — нахмурилась немка.

– Почему нужно выбирать сейчас?

Костас знал, что ему следует спросить свою возлюбленную, в чем дело и почему у нее такой расстроенный вид, но какая-то странная логика остановила его. Ему казалось, что, помешав Дефне озвучить причину своего горя, он сумеет хотя бы на время его отогнать.

— Так, девушки… Девушки! Не ссоримся. Мир, хорошо? Давайте лучше в парк сходим, что ли… Рей? Аска?

Амар стиснул кулаки, но почти сразу расслабился. Он помолчал мгновение, а я за это время успела вспыхнуть, как раздутый уголек.

– Мой отец в больнице! – нарушила молчание Дефне.

— Не возражаю, — слега пожала плечами Аянами.

– Чем дольше ты ждешь, тем сильнее распускаются нити, – наконец сказал он. – Видишь?

– Почему? Что случилось? – Костас взял девушку за руку – рука казалась вялой и безжизненной.

— В парк?.. — задумалась Лэнгли.

Амар был прав. Пара сияющих нитей уже рассыпалась по краям. Я поднесла к ним руку: белая сверкала, проча Викраму будущее предводителя, красная – будущее воина. Оба потока стремились к миру, пусть и разной ценой. И все же, какой путь ни выбери, потери понесет Бхарата.

— Мороженного всем куплю, поедим, — пообещал я.

Дефне покачала головой, глаза ее наполнились слезами.

Амар обошел меня по кругу, сцепив руки за спиной.

Перспектива халявы оказалась, по всей видимости, весьма заманчивой.

– И мой дядя… мамин брат. Помнишь, я тебе о нем рассказывала? Тот самый, что встретил меня на улице ночью и спросил, куда я иду?

– Ты должна решить.

— Годится! Пошли!

– Ну конечно. Что случилось?

Я чувствовала на себе его взгляд – острый, неумолимый и… отчаянный.

– Нужно выбрать путь, который дарует благополучие большинству, тем самым поддержав мировое равновесие, – продолжил он. – Однако сама видишь, сколько здесь аспектов. Речь не просто об одном человеке – все они взаимосвязаны.

– Он умер. – (Костас оцепенел.) – Вчера вооруженные люди из ЭОКА-Б остановили автобус, на котором ехали папа с дядей, и попросили всех пассажиров назвать свои имена… После чего отвели в сторону мужчин с турецкими и мусульманскими именами. У дяди был при себе пистолет. Люди из ЭОКА потребовали его отдать, дядя отказался. Началась перепалка. Все произошло очень быстро. Папа попытался вмешаться. Он бросился вперед, и его подстрелили. Сейчас он в больнице. Врачи говорят, он может навсегда остаться парализованным ниже пояса. А мой дядя… – Дефне всхлипнула. – Ему было всего двадцать шесть. Только что обручился. Я еще накануне над ним подшучивала.

Я пригляделась к Амару. На миг глаза наши встретились, и на самой глубине темных омутов я заметила проблеск скорби. Но он тут же отвернулся, а я попыталась говорить самым дипломатичным тоном, на какой только была способна:

Поперхнувшись, Костас отчаянно искал нужные слова.

– Красная нить слишком опасна. В этом варианте мира достигнуть легче, но кто сказал, что он не развалится после смерти Викрама? Риск огромен. И утрачены будут не просто жизни – целый старинный город. Я считаю, что мир, завоеванный словами и неустанно отстаиваемый, гораздо лучше, чем союз на костях, даже если… даже если придется пролить больше крови.

– Мне очень жаль. – Он собрался было обнять Дефне, но остановился, опасаясь, что она его оттолкнет, и попытался постичь внезапно возникшую между ними трещину. – Дефне, мне очень жаль.

Глаза жгло слезами. Скольких людей я обрекла?

Она отвернулась:

– Итак, выбор сделан. Оборви нить.

– Если мои родители обнаружат… Если они узнают, что я встречаюсь с греческим парнем, то никогда мне этого не простят. Хуже этого для них ничего не может быть.

Я медленно потянулась к гобелену и намотала на пальцы красную нить. Она пульсировала, сопротивляясь. Я собиралась с силами, чтобы дернуть, но, закрывая глаза, видела лишь, как мой народ горит и истекает кровью.

Костас побледнел. Именно этого он больше всего и боялся – прелюдии к разрыву. Ему показалось, что грудь вот-вот лопнет от переполнявших ее эмоций; потребовалось нечеловеческое напряжение сил, чтобы сохранять спокойствие. Как ни странно, единственное, о чем он мог сейчас думать, была подушечка для булавок, которую Панагиота использовала во время шитья. Теперь его сердце стало именно такой подушечкой, пронзенной десятками иголок.

Я отшатнулась, будто ошпаренная.

– Ты хочешь сказать, что мы должны расстаться? – Его голос сорвался на хриплый шепот. – Я не могу видеть, как ты страдаешь. И сделаю все, чтобы облегчить твою боль. Даже если это будет означать, что я больше никогда тебя не увижу. Скажи, тебе будет легче, если я уйду с дороги?

– Не могу, – пробормотала, отпустив нить и отступая от гобелена.

Дефне выставила вперед подбородок и посмотрела ему прямо в глаза, впервые за все это время:

Ладони вспотели. Во мне не было ни капли уверенности – я чувствовала себя вялой и мягкой, словно куча ниток. Я уперлась взглядом в пол. Больше всего на свете я хотела доказать, что я не просто укрытая от всех невзгод принцесса Бхараты. Что я достойна и могу справиться со столь важной задачей и не оплошать.

– Нет, я не хочу тебя терять.

– Слабость – роскошь, отныне тебе недоступная, – сказал Амар.

– Я тоже не хочу тебя терять, – сказал Костас.

– Сострадание – не слабость.

Дефне рассеянно поднесла стакан ко рту. Стакан был пуст.

– Здесь – слабость.

Костас вскочил с места:

– На Ночном базаре ты говорил, что желаешь моего мнения и искренности, – повернулась я к нему. – Вот тебе и первое, и второе.

– Пойду принесу воды.

– Ты приняла решение в тот миг, когда увидела оба пути, я точно знаю, – бросил вызов Амар. – Осталось довести дело до конца.

В голосе его едкой насмешкой звучал упрек. И если прежде тронный зал наполнял меня силой возможностей, теперь я чувствовала себя крошечной и незначительной.

Он отдернул занавеску. В таверне яблоку негде было упасть. В воздухе висела плотная пелена табачного дыма. Возле дверей сидела компания американцев, склонившихся над тарелками с мезе[18], которые принес официант.

Амар схватил меня за руки:

Костас заметил стоявшего в углу Юсуфа, одетого в синюю льняную рубашку. Чико на полке у него за спиной чистил перышки.

– Знаю, тебе это не по вкусу…

Поймав взгляд Костаса, Юсуф ответил ему улыбкой – спокойной и доверительной.

Я стиснула зубы. Что ни скажу – его мнение обо мне изменится в худшую сторону. А я слишком часто стала ловить себя на том, что мнение его для меня важно.

Костас попытался ответить тем же, но, после того как он узнал секрет хозяев таверны, смущение волей-неволей наложило свой отпечаток на его обычно дружелюбную манеру общения. И прямо сейчас, когда его сердце буквально разрывалось от боли после разговора с Дефне, он сумел ответить Юсуфу лишь кривой улыбкой.

– Это как-то неправильно. Что, если…

Глава 3

– Ты в порядке? – беззвучно спросил Юсуф сквозь шум.

– Никогда не позволяй сомнениям терзать тебя. – Амар отступил, вскинув руки, сдаваясь, но я испытывала что угодно, кроме радости победы. – Выбор за тобой. Я доверяю твоим инстинктам, Майя. И ты должна. Доверять себе. Доверять своей сути.

Явление Аски народу

Костас показал на пустой кувшин, который держал в руке:

Дверь закрылась с легким стуком, и я молчала, пока все вокруг заполняла тишина. Лишь гобелен гудел. Я вновь потянулась к нитям и отвернулась, позволяя ему самому направлять мои пальцы. На совести тяжким грузом лежал всплывший в памяти гороскоп. «Супружество, что свяжет ее со смертью и разрушением». Благодаря разрушению Викрам стал безжалостным воином, что жег деревни и копил власть во имя «мира». Я не могла этого допустить. Я собралась с силами и задержала дыхание, словно оно – якорь, связавший меня с тысячей мест одновременно.

Халява…

– Я просто хотел попросить немного воды.

А затем потянула и…

Как много в этом слова для уха русского слилось…

Юсуф подозвал ближайшего официанта – высокого худого грека, на днях впервые ставшего отцом.

Ничего.

А как оказывается не только для русского, но и для немецко-американского.

Костас ждал, когда ему принесут воды, рассеянно глядя по сторонам. После разговора с Дефне он был точно в тумане. Звуки таверны сомкнулись вокруг него, словно пальцы на рукоятке кинжала. Костас заметил, как сидевшая за одним из передних столиков пышная блондинка достала из сумочки зеркальце, чтобы освежить губную помаду. Этот цвет надолго врежется в память – ярко-красный, словно пятно крови.

Я открыла глаза. Нить не сдвинулась с места. Как будто человек, зарывшийся ступнями в землю. Я сосредоточилась и дернула посильнее, наматывая нить на пальцы, подсекая у самого корня, но тщетно.

Во всяком случае, одна отдельно взятая представительница подобного синтеза наций и воспитания пользовалась предоставленной возможностью тратить чужие деньги на полную катушку.

Сердце екнуло. Дело было не в нити… а во мне. Я оказалась недостаточно сильна. Гобелен и дворец испытали меня и сочли недостойной. Слабой.

И даже многие годы спустя, в Лондоне, Костас будет снова и снова вспоминать этот миг. И хотя все произошло слишком быстро, в его памяти события той ночи разворачивались мучительно медленно. Яркий свет, такой ослепительный, какого ему до сих пор не доводилось видеть и какого, как казалось, не существует в природе. От жуткого свистящего звука заложило уши, после чего раздался дикий треск, как будто разом столкнулись сотни обкатанных камней. А затем… сломанные стулья, разбитые тарелки, искалеченные тела и дождь из мелких осколков стекла, которые в воспоминаниях Костаса останутся идеально круглыми, точно капли воды.

…Вполне ожидаемо мои прекрасные спутницы не стали трактовать предложение угоститься мороженым в ключе \"объесться до потери сознания\". Девчонки, что с них ещё взять-то? Траты энергии нынче днём практически никакой не выдалось, запасённые калории не расходуются, да и юному организму много и не требуется, собственно говоря… Плюс Аска ещё и наверняка сидит на какой-нибудь диете — знаю я этих женщин (ну, по крайней мере, как мне думается, хотя бы касательно этого вопроса). Про Рей я вообще молчу — она и в лучшие то времена никогда не отличалась большим аппетитом и запросами…

Пол накренился и ушел из-под ног. Костас упал навзничь, увлекаемый непреодолимой силой, но, как ни странно, не почувствовал удара. И тишина. Абсолютная тишина, оглушающая даже больше, чем сотрясший таверну взрыв. Костас наверняка разбил бы голову о каменную ступеньку, если бы не оказавшееся прямо под ним тело: труп официанта, принесшего ему кувшин воды.

Зато кое-кто рыжий и наглый решил компенсировать количество качеством и урвал себе самый дорогой сорт. Конечно, для йенового мультимиллионера Синдзи Икари сия трата была, право слово, малозаметна, но зато одним пунктом в моём мысленном документе \"Аска Лэнгли — избалованная папина дочка\" стала больше.

Амар велел доверять себе. Но я ведь доверяла, разве нет? В разум хлынули иные мысли. О Бхарате, о том, что я делала. Где находилась… кем была. Все мои сомнения и неуверенность. Я выпустила нить, и она плавно скользнула к остальным. Я распростерла пальцы на гобелене, словно могла заставить его услышать… и дать мне еще один шанс. Или хотя бы силу оторвать от него кусочек.

Это была бомба. Самодельная бомба, брошенная в сад с проезжавшего мимо мотоцикла. Она разрушила всю переднюю стену. В тот вечер взрыв в «Счастливой смоковнице» унес жизнь пяти человек. Троих американцев, впервые приехавших посмотреть остров, канадского солдата, который вот-вот должен был демобилизоваться из миротворческих сил ООН и вернуться домой, а также молодого греческого официанта, буквально на днях ставшего отцом.

— …Обалденный сорт! Просто обожаю его! — разглагольствовала Сорью, пока мы неспешно прогуливались по парку. — Не понимаю, почему его больше никто не покупал?..

В ответ гобелен задрожал, из-под узора, смачивая нити, просочился блестящий ихор. Повисшая нить засияла, комнату наполнил высокий гул. Я отступила на шаг, сердце зачастило. Что происходит? Неужели моя неспособность оборвать чей-то путь все разрушила?

* * *

— Ну, возможно всё дело в цене… — несколько лениво произнёс я, неторопливо поглощая свою порцию лакомства и на полном автомате сканируя взглядом окружающее пространство. — Мы, японцы, за последние годы научились довольствоваться только самым необходимым…

Теперь уже от всех нитей хлынул свет, ослепив меня эонами цветовых потоков, столь ярких, что я чувствовала их тепло на коже. Осколки вечернего неба, прохлада морозного утра, пропитанный липким нектаром жаркий полдень – я ощущала каждый цвет, словно он был измерением во времени и пространстве, видимым, осязаемым, полным вкуса и жизни. Цвета терпкостью леденцов осели под языком, и голоса – громкие и тихие, шепотки и вопли – преисполнились такой страсти, что вырвались за границы мифов и легенд, и такой скорби, что я почти видела преследующие их тени. Это было невыносимо. Я отшатнулась.

Когда Костас поднялся, левая рука у него конвульсивно подергивалась. Он оглянулся, посмотрев расширившимися от ужаса глазами на разодранную в клочья занавеску на двери задней комнаты, откуда выскочила Дефне. Лицо ее было пепельным.

Надо же, как это у меня теперь легко выговаривается-то… \"Мы, японцы…\"

Свет окутывал меня, напевая, бормоча. Прижимался к моим опущенным векам, словно пытался их поднять, показать мне что-то. Но я уже догадывалась, что именно, и желанием не горела. Как бы я ни мечтала влиться, стать здесь своей, как бы ни хотела дышать воздухом под расколотым небом, пропитанным волшебством, и притворяться, будто имею на это право, на самом деле – не имела.

– Костас! – бросилась к нему девушка.

Да нет уж, фигушки! Я — русский! Был, есть и останусь им до конца жизни! И неважно, куда эта самая жизнь меня забросит — хоть в Японию, хоть в Мордор, хоть ещё куда-нибудь. Пускай я и не вижу теперь ничего особенного в той жизни, которой живу, пускай вся та фантастика, в которой я живу последние месяцы стала для меня обыденностью, но есть вещи которые не изменятся никогда и ни за что.

«Я здесь чужая».

Он хотел что-то сказать, но не смог найти ни единого слова утешения. Он хотел поцеловать ее, но это казалось совершенно неприемлемым посреди кровавой бойни, хотя и единственно возможным. Костас молча обнял Дефне, их одежда была пропитана чужой кровью.

— Даже и не собираюсь довольствоваться только самым необходимым! — возмущённо фыркнула немка. — Я привыкла получать всё, что пожелаю!

В мгновение ока притяжение гобелена исчезло, точно он спрятал всю свою магию и превратился в обычный моток шелка. Нити уснули, все их таинственные напевы растворились в тишине. Я безвольно опустила руки, глядя, как тусклый свет из окна заливает пол. Тяжелое решение легло на плечи колкой мантией. Я стиснула кулаки, внутри закипало и бурлило разочарование.

Были ли целью террористов американские туристы или британские солдаты? Или сама таверна и двое ее владельцев? Не лишено вероятности, что имел место произвольный акт насилия, которых в те дни становилось все больше. Этого никто никогда не узнает.

— Очень концептуальное заявление, — ухмыльнулся я. — Оно очень точно характеризует тебя.

Что я скажу Амару? Что как ни старалась, но выполнить его просьбу не смогла? Я почувствовала себя такой глупой и загнанной в угол, что хлопнула ладонями по гобелену.

В помещении стоял едкий запах гари, обугленного кирпича и дымящихся обломков. Основной удар принял на себя вход в таверну: деревянная дверь слетела с петель, со стен сорвало плитку и фотографии в рамках, стулья превратились в щепки, везде валялись осколки фарфоровой посуды. Из-под опрокинутого углового стола вырывались слабые языки пламени. Дефне с Костасом, под хруст битого стекла под ногами, разошлись в разные стороны помочь раненым.

— Что-то я тебя сейчас не слишком хорошо поняла, Икари… — с лёгкой угрозой в голосе протянула Сорью.

Небеса сотряс раскат грома. Я вскинула голову. Гром? Минуту назад светило солнце. Словно в ответ на мои мысли, грозовые тучи цвета ссадин рассеялись.

Позже, когда приехала полиция, и задолго до того, как прибыла «скорая», Йоргос с Юсуфом велели влюбленной паре уходить, что та и сделала, покинув «Счастливую смоковницу» через патио за таверной. На небе светила полная луна – единственное умиротворяющее зрелище за весь сегодняшний день. Луна, словно холодная жемчужина на темном бархате, сияла безмятежной красотой, равнодушная к человеческим страданиям где-то там внизу.

— Да ладно тебе, Лэнгли, не заморачивайся.

Я отступила на шаг, по коже продрал мороз. Столь резкие перемены казались… неслучайными, будто отклик на мое настроение. Но это ведь невозможно. Погода не слышит наших мыслей и не подстраивается под них. Верно?

* * *

— Не уходи от ответа, Икари. Что ты сейчас имел в виду, а?

Уставившись в небо, я подумала о дожде, и за окном заморосило. Я представила пылающее солнце, и яркие лучи разогнали тучи и вспышки молний. Ахнув, я отшатнулась.

В ту ночь им обоим не хотелось возвращаться домой, и они пробыли вдвоем дольше обычного. Долго бродили по холму за таверной, а затем посидели возле старого колодца, спрятанного в густых зарослях ежевики и кустах вереска. Перегнувшись через поросший шелковистым мхом край колодца, они заглянули в каменную шахту, но ничего не увидели – уж больно темной казалась вода внизу. У Костаса с Дефне не было ни монетки, чтобы бросить в колодец, ни желания, которое хотелось бы загадать.

— Мне кажется, что Синдзи имел в виду, что твои слова, Аска, характеризуют тебя как человека… слишком привыкшего получать всё, что пожелаешь, — вмешалась Рей и немного погодя добавила. — А это в нынешних условиях не слишком правильно.

Что происходит?

– Позволь мне проводить тебя домой, – попросил Костас. – Хотя бы до половины дороги.

Обожаю тебя, сестрёнка! И за точность выводов, и за их дипломатичность — тут и захочешь, но не обидишься.

С каждой секундой погода становилась все неустойчивее, буря обращалась ясным днем, чистый воздух – хаосом. Небеса над Акараном раздувались, изгибались, трескались, точно какое-то изломанное чудовище, сливаясь с дворцом и пуская по мрамору свои почерневшие жилы в попытке добраться до меня.

– Мне не хочется никуда идти. – Дефне потерла ранку от осколка стекла на затылке, которую только сейчас заметила. – Мерьем с мамой останутся с папой в больнице на ночь.

Впрочем…

Кожу покалывало. Воздух стал липким и тяжелым, заискрился магией. Живой. Властной. Я чувствовала, что дворцу надоело настороженно приглядываться, и теперь он тянулся ко мне всей своей мощью, желая поглотить целиком.

Достав носовой платок, Костас стер со щек Дефне грязные потеки от слез вперемешку с сажей. Она задержала его руку, уткнувшись лицом ему в ладонь. Он чувствовал тепло ее губ, трепет опущенных ресниц. Все замерло, мир вокруг внезапно исчез.

— Кто избалованная? Я избалованная? — моментально начала заводиться рыжая. — Да ничего подобного!.. И тебя, Пай-девочка, я вообще не спрашивала.

Под бешеный стук сердца я выскочила из тронного зала, но неумолимая магия неслась по пятам. Пол собирался вокруг меня складками, вздымался под ногами кочками, разливался блестящими лужами. Дворцовые балюстрады со скрипом оживали, изгибались и взмывали ввысь алебастровыми деревьями.

Дефне попросила заняться с ней любовью, а когда Костас сразу не ответил, она откинулась на спину и испытующе посмотрела на него немигающим взглядом, без тени смущения.

— Избалованная… — хмыкнул я. — Заметьте, не я это сказал… Ладно, ладно, Лэнгли! Спокойно! Тебя никто не хотел обидеть — мы просто констатировали тот факт, что то, к чему ты привыкла у себя в Штатах здесь не всегда возможно.

Тут и там захлопали двери. Двери, что не сдвинулись ни на йоту, когда я пыталась их открыть. Двери, что скрывали развешанные на сверкающих крючках вдоль стен шкуры животных и людей. Двери, за которыми не было ничего, кроме бесконечного пламени.

– Ты уверена? – Лицо Костаса вспыхнуло в лунном свете. Ведь это было бы их первой интимной близостью.

— Вообще-то я привыкла просто к нормальным условиям жизни, — ядовито заметила Аска. — Неужели я так много требую, а?

Я бежала так быстро, что чуть не врезалась в створки перед стеклянным садом. Распахнув их, я ринулась сквозь хрустальные заросли прямиком к раскидистому баньяну. Я трясла головой, пытаясь прояснить мысли, но их заволокло клубами дыма.

Она ласково кивнула.

— Честно говоря — да, много. Извини, Лэнгли, но Япония в отличие от Штатов всё ещё не до конца залечила раны после Второго Удара. Люди только недавно смогли получить доступ просто к нормальной еде, а ты тут со своим мороженым…

– Майя… – донеслось издалека.

– Но должен предупредить тебя, что здесь полно жгучей крапивы, – поцеловав Дефне, сказал Костас.

— Вот что ты докопался до этого мороженого? — моментально вскинулась девушка. — Так и скажи, что тебе жалко денег, скупердяй!

Голос звучал искаженно. Я прижалась к стволу баньяна, наблюдая за приближающейся размытой фигурой. Я закричала, отшатнулась и, запнувшись о стеклянные розы, разбила бутоны. В пятки впились осколки, и из горла моего вырвался вой. Кто-то протягивал ко мне руки, но я отбивалась. Отчаянно. Царапалась и брыкалась, но незнакомец держал крепко. И вскоре мир заволокла тьма.

– Я заметила.

— Нет, не жалко, — ни капельки не покривив душой, ответил я. — Мы с Рей просто пытаемся объяснить тебе, что кое от чего тебе здесь придётся отвыкать. И желательно как можно быстрее — здесь тебе не Америка.

* * *

Он снял рубашку, обмотал ею правую руку. Затем, пошарив в траве, вырвал сколько мог крапивы и отбросил ее в сторону большими пучками – примерно так, как делала его мать, когда собирала крапиву для супа. Подняв голову, он встретился глазами с Дефне, глядевшей на него с печальной улыбкой.

— Да я уже это как бы заметила, если что. И не надо мне про это постоянно напоминать! Это у тебя бзик, что ли?

Сквозь дымку сна я слышала голоса.

– Почему ты на меня так смотришь?

Ммм… Ну, наверное, всё-таки да, бзик. И вроде бы лично мне Штаты не сделали ничего плохого, но всё же, всё же, всё же…

– Она не готова… – говорил Гупта и далеко, и близко.

– Потому что люблю тебя. Костас, у тебя такая нежная душа.

— Извини, Лэнгли, — миролюбиво произнёс я. — Я ничего не имею против тебя лично, просто…

Где-то что-то гневно громыхнуло, разбилось, заполняя вакуум тишины, и я наконец выбралась из тумана. Поерзала и сморщилась от острой вспышки боли. Гупта и Амар продолжали сбивчиво спорить, и я замерла, пытаясь расслышать побольше.

Нельзя влюбляться в разгар гражданской войны, когда ты в эпицентре кровавой бойни и тебя со всех сторон окружает ненависть. Нет, ты бежишь со всех ног, способных унести твои страхи, чтобы банально выжить, и не более того. Ты взмываешь в небо на взятых взаймы крыльях и улетаешь в голубую даль. А если ты не можешь уехать, то ищешь убежище, чтобы отсидеться, поскольку теперь, когда все остальное потерпело фиаско – дипломатические переговоры и политические консультации, – теперь будет лишь око за око, зуб за зуб, и тебе не гарантирована безопасность за пределами твоей собственной общины.

— Что просто? Не томи уже, Икари — заколебал.

– Нет, готова. Ты же видел, что творится снаружи. – Голос Амара казался таким усталым… он едва не через силу выталкивал слова. – Я вечно в пути. Не останавливаюсь ни на миг. И даже так, даже успевая в тысячу мест одновременно, я все равно не справляюсь.

Любовь – это смелая аффирмация надежды. Ты не видишь надежды, когда смерть и разрушение правят бал. Не надеваешь лучшее платье, не втыкаешь в волосы цветок посреди руин и обломков. Не отдаешь свое сердце любимому в темные времена, когда сердца должны быть наглухо закрыты, особенно для тех, кто исповедует другую религию, говорит на другом языке и не одной крови с тобой.

— Просто в Японии не слишком любят Соединённые Штаты Америки и их граждан, — прямо пояснила Аянами. — Так что совет на будущее — не слишком дави на своё происхождение.

– Она знает, – отозвался Гупта. – Не знаю как, но она вышла на охоту… будто уловила запах.

Ты не влюбляешься на Кипре летом 1974 года. Не здесь и не сейчас. И все же они влюбились, эти двое.

— И вовсе я не американка, а немка! — яростно возразила Аска.

В боку опять кольнуло, и я шумно выдохнула, тут же мысленно ругнувшись. Теперь придется «просыпаться», иначе они поймут, что я подслушивала. Я осторожно чуть приоткрыла глаза и едва не зажмурилась вновь от сияния золотого потолка спальни. Но все же смогла приподняться, а когда огляделась, потирая виски, Гупта уже исчез.

Фиговое дерево

— Ну, так и веди себя как немка… — флегматично заметил я, по уже ставшей обыденной привычке проверяя удобно ли в случае чего мне вытаскивать пистолет.

Лишь Амар сидел на краю кровати. Он повернулся ко мне и улыбнулся, несмотря на явно снедавшую его усталость.

Тьфу ты!..

– Восхитительное представление, хотя в итоге направленное не в то русло. Что ты помнишь?

Когда взорвалась бомба, одна из моих ветвей загорелась от разлетевшихся искр. И буквально за считаные секунды я уже пылала. Но никто не заметил. По крайней мере, пока. Все были в шоке. Лихорадочно пытались помочь раненым, разгребали завалы, не смея взглянуть на мертвые тела. Повсюду поднимались столбы пыли и дыма, пепел кружился в воздухе, точно мотыльки вокруг пламени свечи. Я услышала женский плач. Не громкий, едва слышный, почти сдавленный, словно женщина боялась шуметь. Я слушала и продолжала гореть.

Неужели я теперь от этого никогда не отвыкну? Постоянная боевая готовность, мать её так…

Я напрягла память… но лишь обрывочные образы мелькали перед глазами. Дремлющая красная нить Викрама, вспышки молний и всплеск чего-то безымянного, мощного, что струится по моим венам. Гобелен словно смотрит на меня. Насмехается. А затем… волна стыда.

В районах, подверженных лесным пожарам, деревья разрабатывают великое множество способов защиты от полного уничтожения. Они окружают ствол слоем толстой чешуйчатой коры или прячут под землей «спящие» почки. Вам могут встретиться сосны с твердыми, крепкими шишками, готовыми выбросить семена при первых прикосновениях обжигающего дыхания пламени. Некоторые деревья сбрасывают нижние ветви, чтобы огонь не смог вскарабкаться вверх. Все это и даже больше того мы делаем для выживания. Но я была фиговым деревом, росшим в веселой таверне. А потому не видела необходимости в подобных мерах предосторожности. Моя кора была тонкой, ветви – густыми и нежными, и я никак не могла защититься.

— Я буду вести себя так, как захочу! И не вам мне указывать что и как делать, — отчеканила рыжая.

Я вспомнила о своей неудаче. Нить не поддалась.

Первым меня увидел Юсуф. Он подбежал ко мне, этот прекраснодушный, косноязычный человек. И, громко всхлипывая, всплеснул руками.

— Даже и не собирались, — фальшиво надулся я. — Мы же исключительно о твоём благе заботимся, Лэнгли…

– Что случилось? – спросила я едва слышным шепотом.

– Ах, каним, не олду сана? Ах, мое сердечко, что с тобой случилось? – снова и снова твердил он по-турецки, его глаза потемнели от печали.

— Как-нибудь обойдусь без вашей помощи.