Она очнулась, только когда самолет приземлился в международном аэропорту Лос-Анджелеса. Первой ее мыслью было: Хорошо хоть жива осталась. Не пристрелили, и ладно.

Рассказы Уайти

Глянув в зеркало, она увидела, что Уайти плачет! Спросила, запинаясь:

– Уайти, ты что?.. Что с-случилось?

Ее охватило чувство вины. Наверняка он плачет от жалости. Ее гример рыдал от жалости к ней.

Уже поздно. Апрельское утро, если не майское. Пошла третья неделя съемок. Нет, то было позже, неделю или две спустя. Сначала ей показалось, что у нее выходной, но затем, когда ровно в 7:30 утра появился отважный Уайти (как они, очевидно, и договаривались), она поняла, что ошибается. Массажист Нико недавно ушел. Странное совпадение, а может, и не просто совпадение. Ведь оба они Близнецы. Мало того, массажист Нико тоже страдал бессонницей. Нико по ночам, Уайти на рассвете. Она бы никогда не стала их упрашивать – только не выдавайте моих тайн, ладно? Оба видели ее обнаженной, но не нагой.

Теперь Уайти плачет. Ну почему?

Наверное, это она во всем виновата. Она знала, что так и есть.

Уже поздно! Всегда было поздно. Даже не глянув на часы, она всегда знала, что уже поздно. Хотя шторы были задернуты и пришиты степлером к подоконнику, чтобы не впускать в комнату солнечный свет. Бывало, она вскрикивала от боли, когда ей наконец удавалось забыться коротким сном и в этот момент в спальню проникал хотя бы тончайший лучик света, иголкой впивался в глаза, она тут же пробуждалась, и сердце тяжело билось у нее в груди.

Нико – добродушный, но неуклюжий – спотыкался в темноте; прибытие Уайти означало, что ночь подошла к концу. Он входил и первым делом включал тусклую лампу у кровати – на это хозяйка выдала ему разрешение. Если утро было совсем уж экстремальным, Уайти ставил свой чемоданчик рядом с кроватью и нежно начинал предварительные ласки (очистку кожи лица, втирание масел и увлажнителей), пока его госпожа лежала на спине с закрытыми глазами, погруженная в сонный полумрак. Ведь сегодня не самое худшее утро, верно?

Но Уайти плакал. Хотя и стоически, как подобает плакать мужчине: не вздрагивал, не морщился, лишь слезы катились у него по щекам, выдавая его скорбь.

– Уайти! Что с-случилось?

– Мисс Монро, я вас умоляю. Я не плачу.

– Ах, Уайти, ну зачем ты врешь? Я же вижу, ты сильно плачешь.

– Нет, мисс Монро. Не плачу.

Уайти, такой упрямец. Уайти, отважный гример. Как давно он начал утренние процедуры? Ей никак не удавалось вспомнить. Хотя, наверное, работает уже часа два, ведь она выпила уже шесть чашек черного кофе с обезболивающим и капелькой джина. (Эта привычка появилась у нее еще в Англии, во время съемок другого фильма, принесшего ей несчастье.) Уайти успел выпить кварту грейпфрутового сока без сахара (он имел привычку пить из горлышка, при этом у него дергался кадык). Уайти так и не спросил у своей госпожи: Мисс Монро, что произошло с вами после апрельской поездки в Нью-Йорк? Что же с вами произошло? Уайти не любил говорить ни о других, ни о себе.

Ловкие пальцы Уайти, ватные шарики, смоченные в вяжущем средстве. Смягчающие маски, щипчики и пинцеты для завивки ресниц, крошечные кисточки, цветные косметические карандаши, кремы, румяна, пудры делали свое волшебное дело. В то утро он трудился уже несколько часов, а в зеркале до сих пор отражалась женщина, лишь отдаленно напоминающая МЭРИЛИН МОНРО. В такое проклятое утро она не могла выйти из дома, не осмеливалась покинуть своего убежища, полутемной спальни, пока в зеркале не появлялась МЭРИЛИН МОНРО.

Нет, ей не нужно было, чтобы МЭРИЛИН МОНРО выглядела как само совершенство. Достаточно было узнаваемой и респектабельной МЭРИЛИН МОНРО. Женщины, при виде которой удивленный прохожий на улице, человек на Студии, на съемочной площадке, не сказал бы: О господи, это Мэрилин Монро? Я ее не узнал!

У актрисы поднялась температура, тридцать восемь и три, в крови бушевала инфекция. Голова… такое ощущение, будто ее наполнили гелием. Столько сильнодействующих лекарств, а температура никак не спадала. Может, малярия? Может, она подцепила от Президента какую-то редкую болезнь? (А может, беременна?) Один из брентвудских врачей сказал, что ей нужно лечь в больницу, у нее в крови недостаточно лейкоцитов, и она перестала к нему ходить. Она предпочитала психиатров – те никогда ее не осматривали, а просто выписывали рецепты на таблетки. Толковали ее проблемы в теоретическом фрейдистском ключе. Стало быть, их трактовка была мифической, даже легендарной.

У такой красавицы, как вы, мисс Монро, нет причин быть несчастной. К тому же вы талантливы. Думаю, вы и сами это знаете, верно?

Дважды на прошлой неделе и три дня подряд на этой Уайти пришлось звонить на Студию, сообщать режиссеру К., что мисс Монро больна и не сможет сегодня явиться на работу. В другие дни она приезжала на съемки с опозданием на несколько часов – кашляя, с покрасневшими глазами и насморком. А иногда, как ни странно, на площадке появлялась сияющая МЭРИЛИН МОНРО.

Сам вид МЭРИЛИН МОНРО приводил всю группу в восторг, иногда люди разражались аплодисментами и возгласами облегчения. Но в последнее время ее чаще всего встречали гробовым молчанием.

К., знаменитый голливудский шабашник, презирал и боялся МЭРИЛИН МОНРО. Он вписался в проект, прекрасно понимая, что его ждет впереди. Но ему нужна была работа, нужны были деньги. Блондинка-Актриса скажет (и не без причины), что К. из вредности бесконечно переделывал ее сцены, выбрасывал целые куски из банального сценария «Что-то должно случиться» и сообщал об этом в самый последний момент. Всякий раз, когда МЭРИЛИН МОНРО была готова сняться в сцене, ей вручали новый диалог. Имя героини непрерывно менялось – Роксана, Филлис, опять Роксана. Как-то она с тихим смешком Мэрилин сказала режиссеру (когда они еще разговаривали):

– О господи! Знаете, на что это больше всего похоже? На жизнь.

Но сегодня утром МЭРИЛИН возникла в зеркале всего лишь на секунду, мелькнула и тут же исчезла, как ребенок, играющий в прятки. Высунулась, потом спряталась. Помешкала и сбежала. Затаилась в стеклянных глубинах зеркала, своего обиталища, и ее нужно было выманить. Норма Джин знала, что уже не может доверять своему Волшебному Другу в Зеркале, которого раньше так обожала. И бедный Уайти тоже не сможет ей доверять. Уайти, бывший куда терпеливее Нормы Джин и гораздо реже приходивший в отчаяние.

Внезапно, когда Уайти красил ей ресницы, из зеркала выглянула хитрюга МЭРИЛИН, ее кристально-голубые глаза искрились жизнью. Подмигнула им обоим и засмеялась, но через несколько минут, после приступа кашля, глаза МЭРИЛИН куда-то делись. Теперь из зеркала с мрачным презрением смотрела Норма Джин. Она сказала:

– Ох, Уайти, давай все бросим.

Но Уайти всегда игнорировал подобные ремарки. Считал их недостойными их обоих – и его, и МЭРИЛИН.

Норма Джин всегда старалась не выдавать своего отчаяния. Это было самое малое, что она могла сделать для Уайти, обожавшего свою госпожу.

Бедняга Уайти располнел, волосы и кожа его приобрели пепельный оттенок. Все это время он верой и правдой служил МЭРИЛИН МОНРО. Его бесполая крупная фигура формой напоминала грушу, и голова с красивыми и благородными чертами лица, тонувшая в массивных покатых плечах, казалась непропорционально маленькой. Выражение глаз стало таким же, как у его госпожи. То были глаза состарившегося ребенка. Этот человек из племени троллей был горд, упрям и верен своей хозяйке. Если вдруг спотыкался о какой-то предмет, валявшийся на полу в спальне (кругом были разбросаны полотенца, одежда, бумажные тарелки, контейнеры из-под еды, книги, газеты, ненужные сценарии, что присылал ее агент, – так замусорен бывает пляж после шторма), она слышала, как Уайти тихонько чертыхается себе под нос, как любой нормальный человек. Но он никогда ее не упрекал, и она думала, что он ее не осуждает.

(Норме Джин надоело убирать за Мэрилин. Ее неряшливость была неотъемлемой чертой характера, это неисправимо! Студия наняла для мисс Монро служанку, следить за порядком в доме, но меньше чем через неделю Норма Джин попросила эту женщину не приходить. «Нет, вы можете остаться на зарплате. Но мне нужно быть одной». Она обнаружила, что эта женщина заглядывает в ее шкафы и ящики, читает ее дневник, рассматривает розу из фольги, стоявшую на пианино.)

Уайти был ее близким другом, более близким, чем ночной Нико. В завещании она приготовила для Уайти сюрприз: отписала ему процент от будущих доходов с фильмов Монро – если они, конечно, будут, эти доходы.

Между тем Уайти продолжал смаргивать слезинки. Вид у него был удручающий.

– Да что случилось, Уайти? Прошу, расскажи.

– Мисс Монро, глазки в потолок, пожалуйста.

Упрямец Уайти хмуро продолжал делать свое дело. Сейчас он подводил ей веки предательски остро заточенным темно-коричневым карандашом. Затем принялся покрывать изогнутые ресницы тушью. Изо рта у него пахло фруктами, дыхание было теплым, как у младенца. Завершив эту тонкую работу, он выпрямился и отвел взгляд от зеркала.

– Простите мою слабость, мисс Монро. Вчера ночью умерла Мэригольд. Моя кошка.

– Ах, Уайти. Соболезную. Мэригольд?..

– Ей было семнадцать лет, мисс Монро. Нет, понимаю, для кошки это большой возраст. Но она была такая бодренькая. Почти что до самой смерти. Скончалась у меня на руках. Красавица, трехцветная, шерсть длинная, шелковистая. Прибилась к дому, села и сидит у задней двери. Давненько это было, много лет назад. Тощая была, с голоду подыхала. По ночам спала у меня на груди, всегда была мне добрым товарищем. Когда я был дома, ни на шаг не отходила! Такая ласковая была, мисс Монро. А уж как мурлыкала! Даже не представляю, как теперь жить.

Для Уайти то был необычайно долгий монолог, он редко произносил больше нескольких слов подряд, да и те вполголоса. Норма Джин разволновалась. В макияже и с платиновыми волосами МЭРИЛИН ей вдруг стало очень стыдно. Хотелось взять Уайти за руки и крепко-крепко сжать, но тот отвернулся, чтобы спрятать заплаканное лицо, и сказал, запинаясь:

– Понимаете, она так в-внезапно умерла. И вот теперь ее нет. Даже не верится. А почти год назад, чуть ли не день в день, умерла моя мама.

Норма Джин смотрела на Уайти в зеркало, тот по-прежнему не поворачивался. От удивления она потеряла дар речи. Мама? Мать Уайти? Но она понятия не имела, что год назад он потерял мать; даже не знала, что у Уайти была мать. И это она, Норма Джин, которая так всегда гордилась тем, что заботится о своих помощниках. Помнит дни рождения, дарит подарки, выслушивает их рассказы. Эти рассказы, мало что значившие для остального мира, казались ей гораздо более интересными, чем рассказы о МЭРИЛИН, чья всемирная значимость была, пожалуй, преувеличена.

Как же утешить Уайти в его печали? Смерть Мэригольд занимает сейчас все его мысли; с Мэригольд он спал в одной постели, и Мэригольд он теперь оплакивает. Норма Джин должна поговорить с ним о матери, разве нет? Странно, что год назад Уайти ничего не сказал о смерти своей мамы. Ни слова. Ни намека! Он вообще никогда не рассказывал Норме Джин о своей маме. Сочувствовать обеим его потерям значило бы опошлить кончину матери.

Но почему-то Уайти плакал из-за смерти кошки, а из-за маминой смерти не плакал.

Наконец Норма Джин двусмысленно сказала:

– О Уайти! Прими мои соболезнования.

Сойдет для обеих утрат.

Уайти ответил:

– Обещаю, мисс Монро, этого больше не повторится.

Он вытер лицо и снова принялся за работу. Уайти вызывал из глубин зеркала молодую и ослепительную МЭРИЛИН МОНРО, обязанную явиться на съемки обреченного на неуспех фильма «Что-то должно случиться». Пусть даже с опозданием на несколько часов! Он последний раз прошелся по ее лицу пуховкой с пудрой, и Норма Джин с тревогой подумала: Но я же знаю этот рассказ. Русский рассказ. Извозчик начинает плакать, у него умер сын, но все от него отмахиваются. Как же он называется, этот рассказ? Никак не могу вспомнить! С тех пор как разъяренный любовник захлопнул дверь прямо у нее перед носом, она стала многое забывать. Страшное дело.



Еще один рассказ Уайти. Однажды Уайти делал своей госпоже грязевую маску на Студии, в ее гримерной. Грязь попахивала навозом и стоячей водой, но ей нравился этот запах, этот запах подходил Норме Джин. И еще ей нравилось ощущение, когда грязь туго стягивает кожу, было в нем нечто мирное, гипнотическое, утешительное. Она лежала в шезлонге, прикрытая полотенцами, глаза защищали увлажненные марлевые салфетки.

В этот день она приехала на Студию просто сама не своя – наглотавшись таблеток. Ее, словно инвалида, передали команде гримеров и помощников. Вообще-то, МЭРИЛИН МОНРО только что выписали из «Ливанских кедров» (воспаление мочевого пузыря, пневмония, переутомление, анемия?), и в тот день на Студии была запланирована одна лишь рекламная фотосессия. Никаких разговоров, никакого актерства, никаких причин для тревоги.

Она лежала, откинувшись в шезлонге, а Уайти наносил грязевую маску ей на лицо, и она быстро провалилась в сон без тревожных сновидений: одна девочка слишком много видела, прилетел ворон и выклевал ей глазки; одна девочка слишком много слышала, и большая рыба пришла к ней на хвосте, чтобы съесть ее ушки. Через некоторое время она проснулась и села, встревоженная и смущенная, и сняла марлевые тампоны, и увидела себя в зеркале – лицо в грязи, голые растерянные глаза. Она закричала от страха, и Уайти тут же бросился к ней, прижав ладонь к сердцу, и стал спрашивать, что случилось, мисс Монро, и мисс Монро со смехом ответила:

– О господи! Я уж решила, что умерла, Уайти. Показалось, всего на секунду.

И они долго смеялись вместе бог знает почему. Среди груды подарков, скопившихся в гримерке МЭРИЛИН МОНРО, прежде принадлежавшей МАРЛЕН ДИТРИХ, нашлась открытая бутылка вишнево-шоколадного ликера, и они отхлебнули из нее по несколько глотков, и снова расхохотались, и хохотали до слез, ведь женщина с грязевой маской на лице – очень смешное зрелище, а рот и глаза не тронуты грязью, но обведены ею. Норма Джин попросила шикарным голосом МЭРИЛИН МОНРО, как бы подчеркивая, что говорит серьезно, что ей совсем не до смеха, не до шуток, не до флирта, чтобы Уайти помалкивал.

– Ты обещаешь, Уайти? Чтобы никому! Когда я… – из деликатности не хотелось говорить «умру», даже «уйду» для Уайти не годилось, – ну, что ты загримируешь Мэрилин? В самый последний раз?

Уайти ответил:

– Обещаю, мисс Монро.

«С днем рождения, мистер Президент»

Ей снилось, что она беременна от Президента, но с президентским ребенком что-то неладно; ее обвинят в убийстве, ее таблетки изуродовали плод. Ребенок был не больше морского конька, плавал в жидкой тьме. В любом случае Президент (хоть он и был правоверным католиком, отрицал аборты и противозачаточные средства) очень боялся скандала на государственном уровне, а посему изуродованный плод следовало удалить из матки Монро хирургическим путем.

Но я же знаю, это всего лишь безумный сон, твердила она себе, просыпаясь каждые полчаса в холодном поту. Сердце ее бешено билось, она вся дрожала от страха, зная, что один из них (Дик Трейси, Джиггз, Багз Банни, Снайпер) уже вошел к ней в дом, вошел тайком, чтобы усыпить ее с помощью хлороформа (так же как ее усыпили в нью-йоркской гостинице и отвезли в измятом черном дождевике в аэропорт, на рейс в Л.-А.). Поэтому она в полном отчаянии набирала номер Карло, зная, что Карло не ответит, но набирать номер Карло – уже одно это служило ей утешением, как молитва. Гордость не позволяла думать, сколько еще мужчин и женщин набирают номер Карло, обезумев от банальных ночных кошмаров.

Позже тем же днем, когда она окончательно проснулась и отчетливо поняла: Это реальная жизнь, а не сцена, зазвонил телефон. Она сняла трубку и произнесла голосом Девушки, тихо и приветливо:

– Слушаю? Алло? Кто это? – (Ее номера не было в телефонных книгах, его знали лишь самые близкие люди или те, от кого зависела ее карьера.)

Но в ответ доносилось лишь слабое потрескивание на линии, означавшее, что ее телефон прослушивается и что где-нибудь поблизости, за углом или на соседней подъездной дорожке, стоит неприметный фургон со специальной аппаратурой.

Разумеется, у нее нет никаких доказательств, и вообще, не стоит преувеличивать, от этих таблеток у нее вконец расшатались нервы, она стала чрезмерно подозрительна и постоянно страдала расстройством желудка, головокружением, ее тошнило и даже рвало, в голову лезли параноидальные мысли. То, что кажется, могло уже случиться.

Позже тем же днем, когда сумерки смягчили очертания предметов, а небо над головой приобрело акварельно-апокалиптический оттенок, она лежала в пластиковом шезлонге у бассейна (в котором, кстати, никогда не плавала), и подняла глаза, и вдруг увидела его – не Президента, а президентского шурина, похожего на Президента, эти двое были похожи как родные братья. Президентский шурин улыбнулся ей и сказал:

– Ну, Мэрилин, вот мы и встретились снова.

Этот общительный человек с вкрадчивым голосом, бывший актер, популярный в определенных кругах и презираемый в других, получил прозвище Президентского Сводника (узнала она об этом совсем недавно и была очень смущена). Он сам дьявол. Впрочем, я же не верю в дьявола.

Она была на взводе. Только что читала «Три сестры» Чехова и воображала, как сыграет Машу; она уже провела переговоры с одним известным нью-йоркским режиссером, собиравшимся поставить эту пьесу в самые короткие сроки, за шесть недель. Сердце ее было полно оптимизма и подзуживало: Почему нет? Я, как и Маша, умею свистеть! Она уже созрела для роли Маши, созрела для настоящей театральной трагедии. Но дальним уголком сердца, где угнездились пессимизм и реалистичная оценка своих способностей, чувствовала: Тебя ждет очередной провал, не стоит рисковать.

Все успехи МЭРИЛИН МОНРО оставляли во рту горький привкус провала, привкус мокрого пепла, но вот перед ней посланник от Президента, стоит и «буквально пожирает ее глазами». Еще бы: МЭРИЛИН МОНРО сидит в черном бикини и читает сборник пьес Чехова. Что может быть смешнее? О господи, почему он не догадался захватить с собой фотоаппарат? Он уже представил, как хохотал бы над этой сценой Президент, с которым он делил выпивку и женщин.

Он сказал МЭРИЛИН, что ему хочется выпить, и она пошла в дом (без обуви, виляя задницей в узких черных трусиках, а уж таких роскошных сисек, как у нее, он не видел ни у одной женщины из вида Homo sapiens). А когда вернулась, он огорошил ее новостью. Оказывается, МЭРИЛИН МОНРО приглашена спеть песенку «С днем рождения» Президенту, на гала-приеме, тот будет сопровождаться фейерверком и «состоится в Медисон-сквер-гарден в конце этого месяца». То будет грандиозное мероприятие по сбору денег на достойное дело, на развитие Демократической партии, народной партии, там будет пятнадцать тысяч толстосумов, так что удастся собрать около миллиона долларов, и на ноябрьских выборах эти деньги придутся как нельзя кстати. Участвовать в этом мероприятии приглашены лишь самые яркие звезды Америки, лишь самые близкие друзья Президента, включая МЭРИЛИН МОНРО.

Она не сводила с него изумленных глаз. Без грима и с косичками она выглядела хорошенькой простушкой, гораздо моложе своего возраста (а ведь скоро ей уже тридцать шесть). Задумчиво, горько и робко она сказала:

– Но я д-думала, что больше ему не н-нравлюсь. Не нравлюсь Президенту.

Шурин Президента изобразил искреннее изумление:

– Как это не нравитесь? Вы что, серьезно, Мэрилин? Вы? – Она молча грызла и без того обгрызенный ноготь на большом пальце, и шурин Президента добавил: – Дорогая, чтоб вы знали, мы все от вас без ума. Без ума от Мэрилин.

Она с сомнением, словно ожидая подвоха, спросила:

– П-правда?

– Конечно! Даже первой леди, этой Снежной Королеве, как мы ее с любовью называем, нравятся ваши фильмы.

– Вот как? Даже ей? О боже!

Он засмеялся, допил виски с содовой. Напиток она приготовила неумело, как ребенок. Да к тому же еще подала не в том бокале и с надбитым ободком.

«Ничего не вижу, ничего не слышу. Вот мое кредо».

Она сказала, что не сможет лететь в Нью-Йорк в разгар съемок. Ее и без того вот-вот уволят из проекта. О, ей очень жаль, это такая честь, такое бывает в-всего лишь раз в жизни. Но она не может рисковать, иначе ее просто выгонят, и, честно говоря, ей такая поездка не по карману. Ведь она не Элизабет Тейлор, имеющая миллион с каждой картины. Ей в лучшем случае платят всего лишь сто тысяч, но после всех расходов, агента и остальных нахлебников этих денег почти не видно – короче говоря, неловко признаваться, но денег у нее совсем немного. Может, он объяснит все это Президенту?

Она обожает свой дом, но, честно говоря, содержать его – дорогое удовольствие. Билеты на самолет, расходы на гостиницу, новое платье, ведь к такому случаю нужно подбирать особый наряд, все это обойдется в несколько тысяч долларов. И еще, если она нарушит контрактные обязательства перед Студией и уедет в Нью-Йорк, никто не станет оплачивать ей это платье или возмещать другие расходы, за все придется платить самостоятельно. Нет, она никак не может себе этого позволить, такая честь выпадает раз в жизни, но нет, никак не получится, ей это не по карману.

В любом случае я знаю, что он меня ненавидит. Не уважает. Зачем идти на поводу у этой шайки эксплуататоров?

Президентский Сводник поцеловал ей руку:

– Что ж, Мэрилин. Тогда до встречи.



Все это обойдется в пять тысяч долларов.

У нее не было этих пяти тысяч, но (ей обещали!) организаторы торжества по случаю дня рождения Президента компенсируют все расходы, в том числе и на платье. На примерке у нее кружилась голова, она нервничала и посмеивалась, словно школьница при виде своего выпускного наряда. О, что это было за платье! Из тончайшей, почти невидимой ткани, вроде шелкового газа, усыпанное сотнями – тысячами! – искусственных бриллиантов. МЭРИЛИН МОНРО будет сиять, блистать, сверкать, взрывать пространство «Медисон-сквер-гарден» в бешеном водовороте прожекторов. Разумеется, под платьем ничего не будет. Совершенно ничего. МЭРИЛИН МОНРО дает гарантию.

Она прилежно сбрила с тела все волоски и стала гладкой, как кукла. О, эта старая облысевшая кукла с безвольными ножками, кукла из детства! Но у самой МЭРИЛИН МОНРО с ножками пока что все в порядке. Толпа в зале будет смотреть на нее, роскошную заводную секс-куклу Президента, надувную блондинку на сцене. Все будут смотреть на нее и представлять, что видят части тела, закрытые одеждой: тень манды! тень манды! тень пустоты между роскошными сливочно-белыми бедрами! словно эта тень – исполненный тайн объект религиозного поклонения.

Так случилось, что ведущим торжества был не кто иной, как симпатичный шурин Президента, в узких кругах известный под прозвищем Президентский Сводник. Он был в смокинге. Лучась праздничным настроением, он так завел шумную толпу, что та начала кричать, реветь, аплодировать, свистеть и топать, приветствуя МЭРИЛИН МОНРО, президентскую шлюху.

Мэрилин так напилась, что ей пришлось показывать, где выход на сцену. Ведущий, не переставая широко улыбаться, вынужден был подхватить ее под мышки и подвести к микрофону. Нелепое платье было таким тесным, а каблуки такими высокими, что она могла лишь семенить детскими шажками. Она накачалась спиртным и кокаином до потери пульса, но все равно была в таком ужасе, что едва могла сфокусировать взгляд. Вот это зрелище. Вот это вид. Аудитория из пятнадцати тысяч демократов-толстосумов приветствовала ее одобрительным ревом. Или над ней добродушно подсмеивались? Мэри-лин! Мэри-лин!

Эта невероятная женщина должна была поставить жирную точку в грандиозном торжестве. Момент стоил ожидания. Даже Президент, задремавший было во время некоторых поздравлений (в том числе и прочувствованных госпелов, исполненных а капелла негритянским хором из Алабамы), проснулся и обратил внимание на сцену. Вот он, сидит в президентской ложе – красивый моложавый Президент в черном галстуке, сидит, закинув ноги на барьер, с огромной сигарой (кубинской, самой лучшей!) в крупных молочно-белых зубах. И смотрит вниз, на МЭРИЛИН МОНРО, на это роскошное тело самки в сверкающем «голом» платье.

Было ли у Мэрилин время задуматься, прилетел бы Президент в Лос-Анджелес на ее день рождения первого июня? Они бы отметили эту дату в тихой интимной обстановке. Нет, наверное, времени задуматься у нее не было, ведь она обнаружила, что стоит прямо перед микрофоном, ослепленная, и растерянно улыбается, облизывая губы в красной помаде, словно пытаясь вспомнить, где она находится. Глаза ее остекленели, она покачивалась на высоких каблуках и наконец, после неприлично долгой паузы, запела тихим гортанным голосом сексуальной МЭРИЛИН:

С ДНЕМ рож денья ТЕБЯС днем рож денья ТЕБЯС д-днем рож де нья мис терПре зи дентС днем РОЖ ДЕНЬЯ ТЕБЯ!

Она как-то сумела выдавить эти слоги, хотя во рту у нее страшно пересохло, в ушах стоял сильный шум, глаза ничего не видели из-за мечущихся прожекторов. Она отчаянно вцепилась в микрофон, чтобы не упасть. Ведущий и не думал поддержать ее, стоял позади, громко хлопал в ладоши и скалился по-волчьи, разглядывая ее зад, обтянутый блестящей тканью. Некоторые скажут, что МЭРИЛИН подняла влюбленные глаза на Президента, а тот, словно избалованный молодой Принц, смотрел на нее из ложи сверху вниз. Ясно было, что простодушная детская песенка, исполненная с сексуальным подтекстом, предназначалась только ему.

Вот только Президент пребывал сегодня в праздничном, а вовсе не сентиментальном настроении; Президента окружали его шумные дружки-приятели и братья-соперники. (Все видели, что с ними нет первой леди. Первая леди всегда презирала демагогию и вульгарщину, вроде мероприятия по сбору средств в «Медисон-сквер-гарден». Многотысячному сборищу партийных наймитов и политиканов, людей грубых и невоспитанных, она предпочитала общество аристократов.)

Президент глазел на соблазнительно воркующую МЭРИЛИН МОНРО, и тут один из дружков ткнул его кулаком в бок: Надеюсь, трахается она лучше, чем поет, а, През? И остроумный През пробурчал, не вынимая изо рта сигары: Нет. Но она, когда трахается, хотя бы не поет, и все в ложе покатились со смеху.

Рисковой МЭРИЛИН МОНРО удалось кое-как пропеть два куплета, а толпа не сводила с нее глаз. Так публика глазеет на канатоходца, шагающего по высоко натянутому канату. Внезапный приступ головокружения, и люди с замиранием сердца ждут: упадет или нет. Но она допела песенку до конца, ни разу не сфальшивив (так ей, во всяком случае, показалось), не перепутав ни единого слова и не теряя достоинства. В самом конце все вскочили на ноги и дружным хором поздравили Президента «с днем рождения».

В тот вечер Мэрилин была просто великолепна фантастическое выступление ни у кого кроме Мэрилин не хватило бы храбрости встать перед пятнадцатитысячной аудиторией зная что ты бездарь и выглядела она как утопленница, хоть и красиво, была мертвенно-бледная, как труп у поверхности воды, была так мила в тот вечер что все мы снова влюбились в нашу Мэрилин в странном сверкающем платье оно обтягивало ее плотно словно кожура сосиску и еще все удивились что она оказывается может петь заунывно и тихо как привидение.

Вдруг все кончилось. Она, щурясь, вглядывалась в зал, смотрела на незнакомых людей, которые ее обожали. Кричали и хлопали ей. И Президент со своими приятелями тоже энергично хлопал в ладоши и хохотал. О, она им понравилась! Вызвала у них уважение. Не напрасно она прилетела на торжество, невзирая на страх и скверное самочувствие. Это счастливейший день в моей жизни, пыталась объяснить она, теперь я могу умереть с улыбкой. Я так счастлива, о, спасибо! пыталась объяснить она, но улыбчивый ведущий во фраке уже уводил ее со сцены.

Спасибо, спасибо вам, мисс Монро, – из-за кулис возник ассистент и потащил мисс Монро прочь, бедная ошеломленная женщина опиралась на руку незнакомца. Сразу было видно, что она больна, вымотана вконец, как выжатый лимон. На нее было жалко смотреть, она оперлась на мужскую руку, готова была упасть на пол и заснуть, но мужчина тихо сказал: Мисс Монро, вам не следует здесь ложиться.

Она, тяжело дыша, схватилась за дверной косяк. Затем прошла в туалет и долго стояла, привалившись к полке над раковиной, она была одна, она боролась с приступами тошноты, она находилась в своей ванной, в доме под номером 12305 по Пятой Хелена-драйв, смотрела на свое изможденное лицо в зеркале. Она ведь никуда не ездила? Не летала в Нью-Йорк, петь «С днем рождения» самому Президенту?

Это было несколько дней спустя, ее уже уволили со Студии и выкатили иск на миллион долларов (если верить «Вэрайети»), но все же был в ее жизни исторический момент, и в шкафу висело сказочное прозрачное платье, расшитое искусственными бриллиантами, такое красивое платье нужно вешать не на проволочную вешалку, а на обтянутые тканью плечики, но таких плечиков у нее не было, или же были, вот только где – неизвестно. О господи, она пришла в ужас, увидев, что многие камешки осыпались, а ведь платье было такое жутко дорогое, и ей так и не «возместили» расходов. Так и знала!

Курьерская доставка 3 августа 1962 г.

Смерть мчалась к ней, но она еще не знала, как и когда все случится.

Тем вечером, когда ей сообщили о смерти Касса Чаплина.

Она тупо повесила трубку и долго сидела без движения, ощущая во рту солоноватый холодный привкус. Касс умер! Мы так и не попрощались. Ему было тридцать шесть, как и ей. Ее Близнец. И авторы некрологов не будут снисходительны к Чарли Чаплину-младшему, сыну Маленького Бродяги.

– Может, я во всем виновата? Но это было так давно.

Испытывать чувство вины – теперь это роскошь. Это значило, что она жива!

Ей позвонил Эдди Джи. Голос у него был пьяный и агрессивный, не узнать его было невозможно.

Сперва она хотела осведомиться, откуда он узнал ее номер, ведь этого номера не значилось в справочниках, но потом вспомнила слова Президента: секретных номеров не бывает. Она слушала в полном молчании; она знала, что Эдди Джи может позвонить только затем, чтобы сообщить о смерти Касса Чаплина. И Касс Чаплин позвонил бы ей только затем, чтобы сообщить о смерти Эдди Джи.

Значит, Касс ушел первым! Из нас, Близнецов.

Втайне она всегда считала, что отцом Младенца был именно Касс.

Потому что любила его гораздо больше, чем Эдди Джи.

Потому что он вошел в ее жизнь еще до Мэрилин. Тогда она была «Мисс Золотые Мечты», и перед ней раскинулся весь мир.

Может, это моя вина? Мы все хотели, чтобы Младенец умер.

Эдди Джи говорил, что Касс скончался рано утром, по мнению судмедэксперта – где-то между 3 и 5 часами, в доме на Топанга-драйв, где в последнее время жил и где Эдди Джи иногда его навещал.

Умер от пьянства, не от наркоты, так сказал Эдди Джи.

Норма Джин сглотнула слюну. Ох, ей не нужно было этого знать!

Эдди Джи продолжал свой рассказ, голос его дрожал; видно было, что актер докапывается до собственных эмоций, собственного гнева. Начал тихо, но то было притворное спокойствие. Затем заскрипел зубами, чуть ли не зарычал:

– Лежал на спине в постели и вырубился. А до этого пил, в основном водку, и заедал ее чем-то мягким, яичными роллами и чоу-мейном. Его затошнило, повернуться на бок он не смог, рядом никого не было, вот и захлебнулся собственной блевотиной. Типичная смерть алкаша. Я заскочил к нему где-то в полдень и нашел тело.

Норма Джин слушала, не вполне понимая услышанного.

Сидела сгорбившись, прижав кулак к губам.

Эдди Джи с ребяческой настырностью продолжал (словно звонил не для того, чтобы огорчить Норму Джин, чтобы сделать ей больно):

– Касс оставил тебе кое-что на память, Норма. Вообще-то бо́льшую часть вещей он оставил мне. Я ведь был лучшим его другом, ни разу не подводил, вот он и решил оставить мне почти все… кроме этой вещички. Для него она много значила. Как-то раз говорит мне: «А вот это для Нормы. Сердце мое всегда принадлежало Норме». Так и сказал.

Норма Джин прошептала:

– Нет.

– Что нет?

– Мне этого не н-надо, Эдди.

– Откуда тебе знать, надо или нет? Ведь ты еще не знаешь, что это за штука.

Она не ответила.

– Вот видишь, детка. Я пришлю. Курьерской доставкой. Жди.



Смерть примчалась к ней, и наконец, на исходе жаркого и душного дня (ей казалось, что был день, на улицу она не выходила, жалюзи почти не поднимала) Смерть позвонила в дверь. Страх ожидания закончился.

Смерть улыбалась, демонстрируя крупные белые зубы, утирала потный лоб рукавом. Тощий долговязый латиноамериканец в калтеховской футболке.

– Мэм? Вам пакет.

Велосипед у него был старый, страшный, ободранный, но способный одолеть любые пробки. Она улыбнулась. Этот незнакомец привез ей Смерть и сам не понимал, что привез. Он работал в Голливудской службе курьерской доставки и широко улыбался в надежде на щедрые чаевые, ведь этот адрес в Брентвуде говорил о многом, и ей не хотелось его разочаровывать. Она взяла из его рук легкую коробку в красно-белой полосатой обертке с дешевым атласным бантом.

ПОМЕСТЬЕ «ММ»12305, ПЯТАЯ ХЕЛЕНА-ДРАЙВБРЕНТВУД, КАЛИФОРНИЯСШАПЛАНЕТА ЗЕМЛЯ

Она услышала собственный смех. И расписалась: «ММ».

Паренек не стал спрашивать, что за странное у вас имя, мэм? Очевидно, не узнал «ММ».

Трудно было узнать эту женщину, стоявшую перед ним босой, с обломанными ногтями, покрытыми розовым лаком, в выстиранной, но не выглаженной одежде; с нечесаными, потемневшими у корней волосами, спрятанными под тюрбаном из полотенца. В огромных очках с очень темными стеклами, в них весь мир казался черно-белым, как негатив. Она спросила:

– Вы можете п-подождать? Всего м-минутку?

Пошла искать сумочку, но кошелька в сумочке не оказалось, куда же она его сунула, хоть бы не украли, как предыдущий, у нее столько всего украли, да и сама она много чего растеряла, сломала, испортила. Она носила с собой посылку в полосатой обертке, словно в ней не было ничего особенного, обычная посылка, и что в ней – вовсе не секрет.

Она кусала нижнюю губу и вся уже вспотела в поисках этого проклятого бумажника среди хаоса полутемной гостиной. Абажур так и не успели повесить, он лежал в целлофановой обертке на диване, рядом – плетеные мексиканские гобелены, купленные еще в начале лета, керамические вазы землистых оттенков; ох, куда же подевался этот бумажник? Там ее водительские права, кредитные карточки, остаток наличных…

Вот она уже в спальне, где резко пахнет лекарствами, парфюмерией, рассыпанной пудрой, гниющим огрызком яблока – наверное, закатился под кровать накануне ночью. Наконец на кухне она нашла что искала, дорогой бумажник из телячьей кожи, подарок давным-давно забытого друга. Пошарила в нем, нашла купюру и поспешила назад, к входной двери, но…

– О, какая жалость!

Парнишка-посыльный уже укатил на своем нескладном велосипеде.

В руке у нее была двадцатидолларовая купюра.



Это был маленький полосатый тигренок.

Детская плюшевая игрушка. Та самая, которую Эдди Джи украл тогда для Младенца.

– Господи боже мой.

Как давно это было! Она дрожащими пальцами сорвала бумажную обертку и сперва подумала – это была безумная мысль, но она подумала, что перед ней тот самый тигренок, которого украли в сиротском приюте. Флис говорила, что взяла его из зависти, но, может быть (может быть!), Флис ее обманула. Затем она подумала, что это тот самый тигренок, которого она сама сшила для малышки Ирины, а ее мать Гарриет так и не поблагодарила ее. И в то же время она точно знала: именно этого тигренка забрал тогда Эдди Джи из разбитой витрины. Ей живо вспомнился магазин под вывеской «ИГРУШКИ ГЕНРИ. ИГРУШКИ РУЧНОЙ РАБОТЫ – МОЯ СПЕЦИАЛЬНОСТЬ». Эдди Джи испугал ее тогда, с грохотом разбил витрину и украл полосатого тигренка, поскольку Норма Джин его захотела. Для себя и для Младенца.

Она смотрела на детскую игрушку, и сердце колотилось так сильно, что от сердцебиения содрогалось все тело. Зачем Касс оставил ей эту вещицу? Прошло уже десять лет, но тигренок до сих пор был как новенький. Его не мяли, не пачкали детские руки. Должно быть, Касс сунул тогда игрушку в ящик комода, в память о Норме и Младенце. И всегда о ней помнил.

– Но ведь ты тоже хотела, чтобы Младенец умер. Сама знаешь, что хотела.

Она взглянула на открытку, Эдди Джи приложил ее к игрушке. Или ее напечатал Касс, предчувствуя собственную смерть:

ММ, ПОКА ОНА ЖИВА. ТВОЙ БЕЗУТЕШНЫЙ ОТЕЦ

«И все мы ушли в мир света»

Пианино-призрак. При необходимости, когда время поджимало, она умела действовать быстро. Два-три телефонных звонка. Маленькое белое пианино «Стейнвей» привезли в лейквудскую психиатрическую клинику, где поставили в приемной для посетителей от имени ГЛЭДИС МОРТЕНСЕН. До Глэдис, похоже, не дошло, какая ей оказана честь. Она вступила в новую фазу жизни – ей исполнилось шестьдесят два, она уже не пыталась удрать из клиники, не ссорилась с другими пациентами и медперсоналом, вот уже несколько лет не совершала сколько-нибудь серьезных попыток свести счеты с жизнью, стала образцово-показательной пациенткой.

Научилась радоваться разным пустякам – или хотя бы притворяться, что радуется. Так ребенок отвечает улыбкой на ожидания взрослых. За пианино сесть отказалась, но робко дотронулась до клавиш, взяла несколько аккордов, осторожно & почтительно, как некогда касалась клавиш ее дочь.

Директору & восхищенному персоналу Норма Джин сообщила: Это очень ценный инструмент. Настроен идеально, изумительный звук, ведь правда? Все бросились уверять ее – да, звук изумительный, инструмент очень ценный, большое вам спасибо. Сцена не была отрепетирована как следует, но прошла гладко. На удивление гладко. Директор выразил ей благодарность, персонала вокруг прибавилось, несколько пациенток, подруг Глэдис, тоже улыбались & с восторгом смотрели на белокурую посетительницу, напрямую называя ее «мисс Монро». Она считала, что требовать, чтобы ее называли настоящим именем, будет бессмысленно & глупо.

В приемной для посетителей среди громоздкой мебели стояло изящное маленькое пианино, призрачно поблескивая белыми боками. Памятный инструмент. Она говорила: Музыка очень важна для чувствительных одиноких душ. О, музыка всегда так много для меня значила! Говорила самые банальные & позитивные слова, директор взял ее за руку то ли во второй, то ли в третий раз, явно не желая расставаться со столь знаменитой посетительницей.

Но нет, задержаться она никак не может, у нее на сегодня назначена еще одна встреча, сказала она, попрощалась с мамой, поцеловала ее, хотя Глэдис и не думала отвечать на поцелуй или объятия – только улыбалась, разрешая дочери целовать & обнимать себя. Что ж поделаешь, если мама предпочитает вести себя вот так. Я все понимаю. Возможно, виной всему лекарства. Однако эти мощные транквилизаторы все же куда гуманнее, нежели лоботомия или шоковая терапия, не говоря уже о том, что они гораздо предпочтительнее непредсказуемых эмоциональных взрывов. Норма Джин обещала скоро позвонить, обещала, что следующий ее визит продлится гораздо дольше. Надев темные очки, чтобы никто не видел ее глаз, она в спешке вышла из клиники.

Но одна молоденькая медсестра, нервная улыбчивая блондинка, похожая на юную Джун Хэвер, решилась проводить ее до парковки. Она стеснялась заговорить о Мэрилин Монро, но сказала, что пять лет брала уроки игры на фортепьяно & что хотела бы теперь давать уроки пациентам. Белое пианино, бог ты мой! Я думала, такие бывают только в кино! Норма Джин ответила: Это фамильная ценность. Однажды пианино принадлежало самому Фредрику Марчу. Молоденькая медсестра наморщила лоб и переспросила: Кому?



Камин. Стало быть, он ненавидел ее, но она приняла его ненависть, как некогда принимала любовь, грелась в лучах его любви, а потом предала его & все это было справедливо. Может, смешно; узнав об этой шутке, клеветники наверняка бы смеялись: Касс Чаплин писал Монро странные письма вроде как от ее старика-отца; она ему верила, и это продолжалось много лет. Эти драгоценные письма она держала в маленьком сейфе, чтобы защитить от пожара, наводнения, землетрясения & разрушительного действия Времени, не позволяя себе взглянуть на них лишний раз. Эти письма, напечатанные на машинке & подписанные словами Твой безутешный отец, она сожгла в камине своего дома под номером 12305 по Пятой Хелена-драйв. Тогда Монро разожгла камин в первый и последний раз.



Детский городок. На самом деле городков было несколько: в Брентвуде (в шаговой доступности от ее дома), в Западном Голливуде, в центре. Она не хотела, чтобы на нее смотрели, чтобы ее узнавали, как много лет назад узнавали ее на Манхэттене, в парке Вашингтон-сквер, когда она смотрела, как резвятся детишки, смеялась & спрашивала, как их зовут. Все это было в порядке вещей, ведь до Галапагос-Коув & падения в подвал оставалось еще несколько месяцев.

Но с тех пор, как земля сошла с привычной орбиты, Норма Джин поумнела & стала осторожничать, ходила на игровые площадки не чаще чем раз в две недели или десять дней. Узнавала играющих там ребятишек, но старалась не приглядываться к ним слишком пристально. Приносила с собой книгу или журнал, иногда – свой дневник. Садилась возле качелей, лицом к горке, лесенкам & каруселям.

Она понимала: не исключено, что кто-то (не мать или нянька) наблюдает за ней с близкого расстояния, тренирует зрение или даже тайно фотографирует ее или снимает на пленку. Снайпер в своем фургончике или же частный сыщик (нанятый Бывшим Спортсменом, ведь тот все еще влюблен в нее & дико ревнует?). Она способна защитить себя, лишь навсегда спрятавшись в доме, но делать этого не хотелось. Ее тянуло в детские городки, к играющим детям. Ей нравились их возбужденные возгласы & смех, нравилось слушать, как матери окликают их по именам. Считается, что мы произносим имена своих любимых, просто чтобы услышать, как они звучат.

Если кто-то заговаривал с ней, или рядом пробегал ребенок, или катился мяч, она поднимала взгляд & улыбалась, однако избегала смотреть взрослым в глаза: боялась, что ее узнают даже в неприметной одежде. Вон, смотри-ка, та женщина очень похожа на Мэрилин Монро. Точно, это она, вот только похудела & постарела & сидит в парке одна-одинешенька!

Однако при удачном стечении обстоятельств, если рядом пробегал ребенок, а мать или няня были на безопасном расстоянии, она могла сказать: Привет! Как тебя зовут? Случалось, что ребенок останавливался и отвечал ей, потому что дети бывают общительные & дружелюбные, а бывают робкие, как мышки. Но никому из детей она не подарила своего плюшевого тигренка. Не подошла к чьей-то маме или няне, не сказала: Прошу прощения, эта вещица некогда принадлежала одной девочке. Девочка выросла, тигренок ей уже не нужен. Может, возьмете? Он чистый, ни пятнышка, игрушка ручной работы! Даже в страшном сне она не скажет: Извините за беспокойство, но эта вещица некогда принадлежала одной девочке, а потом девочка умерла. Не хотели бы взять ее себе? Пожалуйста, возьмите!

Гордость не позволяла. К тому же она боялась, что подарок не примут. Поэтому поступила так: поехала в детский городок, где собирались белые, черные и латиноамериканские дети, & оставила полосатого тигренка на столике возле песочницы для самых маленьких. Тут же ушла, не оборачиваясь, & поехала домой, в Брентвуд, чувствуя огромное облегчение. Наконец-то она дышала полной грудью, улыбалась и представляла, как игрушку найдет какая-нибудь девочка: Ой, мам, гляди-ка! Мать ответит: Но чья она, ведь это наверняка чья-то игрушка? Но девочка скажет: Это я ее нашла, мамочка, значит она моя. Мама станет у всех спрашивать: Не ваша? Кто тигренка потерял? А дальше сцена будет развиваться своим ходом, как и все остальные сцены, где нас нет.



Путешественница во Времени. Настало время дисциплины. Оно не повторится, поэтому важно каждое мгновение. Она записывала в дневник то стихи, то сказку. Школьный дневник уже закончился, небольшой дневник в красной обложке, который когда-то подарила Норме Джин искренне любящая ее женщина. Все страницы были исписаны мелким почерком Нормы Джин, теперь приходилось вставлять чистые. На один из новых листков она аккуратно переписала отрывок со старой странички, где чернила поблекли и стали почти невидимыми. Итак, я путешествовал, время от времени делая остановки, одним скачком преодолевал тысячи лет & даже больше. Влекла меня загадочная судьба планеты Земля. Завороженно наблюдал за тем, как солнце становится все больше, огромным тусклым диском нависает к западу, над горизонтом, как жизнь старушки Земли угасает. Наконец, спустя почти тридцать миллионов лет, огромный красный пылающий диск солнца стал занимать почти десятую часть потемневших небес… меня пронзил чудовищный холод. Однако она была все еще жива.



Хлороформ. Это был сон, не имевший никакого отношения к реальности. Она это знала. Доказать обратное было невозможно. И галлюцинаций у нее тоже не было. Хлоралгидрат – безопасное седативное средство. Не в том состоянии она находилась. Отвернулась от телефона, как отворачиваются от искушения. Закрыла его в ящике письменного стола. Если телефон и звонил, звук напоминал приглушенный писк младенца. Ей незачем было отвечать на звонки, потому что не было на свете человека, с которым бы ей хотелось поговорить, за исключением одного, а он ей ни за что не позвонит. Сама она была слишком горда, чтобы снять телефонную трубку и набрать этот номер, она поклялась, что никогда так не сделает.

Если к середине июля станет окончательно ясно, что менструации у нее прекратились, этому должна быть какая-то другая причина, и она обязана выяснить эту причину. Она разглядывала свою грудь – что-то не похожа на грудь недавно забеременевшей женщины. Вид груди ассоциировался у нее с запахом Атлантического океана. В памяти живо возникали виды Галапагос-Коув – как в кино, виденном много лет назад в превосходном настроении. Она посоветовалась с одним из врачей. Тот сказал, что неплохо бы провести гинекологический осмотр, мисс Монро, ну и, разумеется, сделать тест на беременность, голос его звучал мрачно, она поспешила ответить: О нет, только не сегодня. У меня совершенно нет времени. Больше она к нему не пошла. (Она так боялась всех этих врачей и анализов!) Однажды они предадут меня. Свою пациентку. Растрезвонят на весь белый свет о секретах Монро, а если чего не знают, так придумают сами.

Она знала, что такое менопауза. С болезненным любопытством снова и снова задавала себе вопрос: Неужели началось? Так рано? Спутала свой возраст (тридцать шесть) с возрастом матери (шестьдесят два). На первый взгляд кажется, что ей ровно вдвое меньше, но на самом деле это не так. Но обе были рождены под знаком Близнецов. Вот они, фатальные узы!

В ту ночь к ней кто-то заходил, не один человек, а сразу несколько. Один совершенно точно проник в дом через заднюю дверь. Сама она в это время лежала в кровати голая, прикрывшись одной лишь простыней, и была не в состоянии двигаться, казалось, все мышцы онемели, ее парализовал животный страх. Потом рот & нос ей накрыли марлей, пропитанной хлороформом, она была не в силах сопротивляться, никак не могла вырваться, чтобы спастись; не могла ни кричать, ни дышать. Ее вынесли из дома к поджидавшему автомобилю, привезли в операционную, где хирург вырезал из нее президентского ребенка (под предлогом, что плод деформирован и ему все равно не выжить).

Часов через пятнадцать она наконец проснулась в полном изнеможении & увидела, что истекает кровью. Густая темная кровь сочилась из ее матки, все простыни & матрас пропитались этой кровью, вся постель, где она спала обнаженная, внизу живота пульсировали спазмы, & первой ее мыслью было: О боже, что за чудовищный сон! А второй: Сон не сон, все равно ведь никто не поверит.



Белый купальник, 1941. «Несчастная смешная глупышка, совсем еще ребенок. Ну конечно, мы все ее знали. На ней был новый купальный костюм, такой шикарный белый цельный купальник со скрещенными спереди лямками, а вся спина открытая. Фигура у этой малышки была просто сногсшибательная, по голой спине сбегали вьющиеся волосы. Но купальник был сшит из дешевого материала, & когда она вошла в воду (было это на Уилл-Роджерс-Бич), он стал почти прозрачным, видны были соски & даже волосы на лобке. Она, похоже, не замечала этого, бегала по берегу, с визгом бросалась в прибой. Баки весь покраснел, заметался, подскочил к жене. Должно быть, что-то сказал ей, велел утихомириться, а потом обернул ей талию полотенцем & заставил надеть свою рубашку. Она выглядела в ней так смешно, рубашка была велика и раздувалась, словно парус. Ну и она страшно застеснялась & больше за весь день не вымолвила ни слова. Нет, конечно, мы и не думали смеяться ей в лицо, но, когда его девчонки поблизости не было, хохотали вовсю, стоило только вспомнить. Этот случай превратился у нас в шутку, ржали мы как кони».

Река Ночи& я ее глаз, открытый.

У Шваба. Она не принимала нембутал вот уже несколько месяцев. Лишь умеренные дозы хлоралгидрата, выписанные двумя врачами, и этого лекарства скопилось у нее дома предостаточно – капсул пятьдесят, не меньше. Мало того, она получила рецепт на нембутал у нового врача & тем же вечером пошла с ним в драгстор Шваба, ждала, пока ей соберут все семьдесят пять таблеток. Врачу она сказала, что уезжает из страны, путешествие продлится несколько недель.

Она ждала, беспокойно расхаживая по ярко освещенному залу, избегая подходить к прилавку и стойкам с журналами в ярких обложках – все эти «Скрин уорлд», «Голливуд тэтлер», «Муви ромэнс», «Фотоплей», «Кью», «Сэр!», «Пикс», «Пэрейд» и так далее, на страницах которых МЭРИЛИН МОНРО продолжала жить своей жизнью, словно в комиксе. Молоденькая кассирша потом вспоминала:

Ну конечно, все мы сразу узнали мисс Монро. Она зашла к нам поздно вечером. И лично мне сказала, что драгстор Шваба – ее самое любимое место на свете. Моя карьера началась у Шваба, а ну-ка, догадайтесь как? И я спросила как, а она ответила: кое-кто обратил внимание на мою задницу, как же еще. И засмеялась. Она совсем не была похожа на других больших звезд, к тому же сами они к нам не заходят, посылают слуг. А она приходила сама и всегда одна. Без макияжа, даже узнать ее было трудно. Вообще она была самой одинокой из всех, кого я знала. В тот вечер было уже около половины одиннадцатого. Она платила наличными, отсчитывая бумажки и мелочь из кошелька. Запуталась и начала пересчитывать снова. Она всегда улыбалась мне, всегда находила что сказать – что-нибудь приятное, как будто мы с ней подружки. И тот вечер не был исключением.



Массажист. В полночь зашел Нико, о его существовании она почти уже забыла. Она встретила его у двери & извинилась, что не позвонила предупредить. Нет, сегодня вечером он ей не нужен. Но она настояла, чтобы он взял оплату за сеанс, сунула ему пригоршню купюр. Позже он с удивлением насчитает почти сто долларов, гораздо больше обычного. Он спросил, приходить ли завтра вечером. Она ответила: наверное, нет, лучше какое-то время не приходить. Нико спросил: Почему? В ответ она рассмеялась: О Нико, благодаря тебе мое тело и так само совершенство!



Эликсир. Из таинственных порошков и жидкостей она приготовила эликсир. Он показался ей вкусным, как «Дом Периньон», и столь же пьянящим.

СказкаГОРЯЩАЯ ПРИНЦЕССАТемный Принц взял Нищенку за руку
и скомандовал ей: Идем!
Бедняжке оставалось лишь слушаться, ее
слепила красота алого солнца,
яркий отблеск его на глади вод.
Доверься мне! – сказал Темный Принц,
& она ему доверилась.
Повинуйся мне! – сказал Темный Принц,
& она ему повиновалась.
Обожай меня! – приказал Темный Принц,
& она его обожала.
Ступай за мной! – повелел Темный Принц,
& я пошла за ним.
Пошла охотно и, несмотря на боязнь высоты,
поднялась по печально известной лестнице в 1001 ступень,
& каждая ступень была объята пламенем.
Встань тут, рядом со мной! – сказал Темный Принц,
& я встала рядом,
хотя мне теперь было страшно
& больше всего хотелось домой.
На ветру, на высокой платформе,
высоко над орущей толпой
Темный Принц взял волшебную палочку
Импресарио.
Я спросила его: Но кто ты?
Он ответил: Я твой любимый.
Искупалась в ванне с духами,
отмыла все тело от грязи,
все изгибы его были чисты.
Неприглядные волосы отбелили,
Лишили всякого цвета, сделали тонкими как шелк.
Выщипали все волоски на теле,
умаслили все тело душистыми маслами,
чтобы мне хватило сил вынести самую страшную боль.
Это волшебное масло, уверил меня Импресарио,
Глубоко внедряется в поры на теле, создает пленку, неуязвимую, как броня,
тонкую, как пленка под яичной скорлупой,
будет гореть, но больно не будет.
А потом Импресарио сказал: Вот тебе эликсир, пей!
Дрожащей рукой подняла я бокал
высоко над орущей толпой, а потом испугалась.
Но Принц скомандовал: Пей!
Я дрожала от страха.
Пыталась что-то сказать, но слова унес ветер.
Здесь, на самом краю возвышения, сказал Импресарио:
Пей Эликсир, я приказываю!
Хочу обратно, сказала я,
но эти слова тоже унес ветер.
Пей, и станешь Принцессой!
Пей, и станешь бессмертной!
Я отпила глоток.
Горький напиток, я подавилась.
Пей до дна, приказал Импресарио.
До самой последней капли.
Я допила эликсир
до самой последней капли.
А теперь прыгай вниз, приказал Импресарио.
Ныряй и не бойся, ведь теперь ты Принцесса
& ты бессмертна.
Импресарио завел толпу до безумия.
Далеко внизу был бак с водой, в него я должна была нырнуть.
Далеко внизу оркестр играл цирковую музыку.
Толпа нетерпеливо шумела.
Импресарио зажег факел.
Завел толпу до безумия.
Ты не почувствуешь боли, сказал Импресарио.
Я смотрела на язычки пламени,
никак не могла отвернуться.
Импресарио поднес факел к моей голове
& волосы тут же вспыхнули
& вспыхнуло обнаженное тело.
Я подняла руки, на голове корона из пламени.
Толпа замолчала, смотрела, как огромный зверь.
Такая жуткая боль, я не могла ее стерпеть.
Такая боль!
Волосы горят, живот горит, глаза горят,
пора расстаться с горящим телом.
Ныряй! – приказал Импресарио. – Делай, что велю!
Я нырнула с платформы в бак с водой.
Как объятый пламенем бриллиант, как комета, летящая к земле.
Я была горящей Принцессой, теперь бессмертной.
Нырнула во тьму, в ночь.
Последнее, что я слышала, – безумные вопли толпы.
Я бегу по пляжу босая, ветер треплет волосы.
Венис-Бич. Раннее утро, я одна,
горящая Принцесса умерла.
& я жива.


Снайпер. В темной одежде, спрятав лицо под маской, Снайпер вошел в заднюю дверь уединенного дома в мексиканском стиле под номером 12305 по Пятой Хелена-драйв. Информатор Р. Ф. заранее снабдил его ключом. Снайпер выполнял приказ: собрать вещественные доказательства. Ему не нужно было никаких объяснений. Он не пытался объяснить даже собственные действия. Он был безжалостный человек, лишенный эмоций.

Он бесшумно скользил по темному дому, словно парящий в воздухе мясоед. Глянув в зеркало, он не увидел бы отражения. Луч фонарика тонок, как карандаш, но светит ярко & не дрожит. Воля Снайперa столь же сильна, он никогда не сдастся, не дрогнет. Мишень наша называется Зло. Когда говоришь «мишень», подразумеваешь «Зло».

Он не знал, отправило ли его сюда Агентство с заданием защитить Президента от шлюхи-блондинки, которая ему угрожала, а стало быть, ставила под угрозу «национальную безопасность» страны, или же его сегодняшние действия, став достоянием общественности, навредят Президенту, раз уж он связался с этой белокурой шлюхой. Ибо Президент & Агентство не всегда были союзниками. Президент – переменная величина, Агентство – постоянная.

Снайпер знал, что эта женщина давно связана с подрывными организациями в Америке & за рубежом, знал о ее браке с евреем-диссидентом; знал о ее сексуальной связи с индонезийским коммунистом Сукарно (их свидание состоялось в отеле «Беверли-Хиллз» в апреле 1956-го). Знал, что она публично защищала Кастро, коммуниста и диктатора. Будь он человеком эмоций, а не холодного расчета, пришел бы в ярость, узнав, что эта женщина подписывала подстрекательские петиции, бросая тем самым наглый вызов государству, которому он присягнул своей жизнью.

Но оценивать ее поступки будут другие. Его задача – собрать все улики в сумку & доставить начальству, после чего их изучат и уничтожат. Сам он ничего уничтожать не будет. Сомнительные записи в дневнике, документы, материалы, способные служить потенциальным (или реальным) поводом для шантажа, – нет, Снайпер в таких вопросах не специалист.

Первой уликой была роза из фольги. Покрытая пылью, она стояла в вазе в гостиной; он вынул цветок из вазы и убрал в сумку. Затем на глаза попался то ли журнал, то ли дневник, куда было вставлено множество дополнительных листков бумаги. Он лежал на небольшом столике в гостиной – среди книг, сценариев, газет, немытых чашек, бокалов и тарелок. Наспех перелистав страницы, он понял, что дневник является вещественным доказательством, а следовательно, подлежит конфискации. Непонятные фразы, выстроенные, как «стихи», старательным почерком школьницы.

Птичка в небо залетела высоко,Что уже как будто и не в небе.Если видит все слепой,Как же быть тогда со мной!Моему ребенкуВ тебе одномВся жизнь моя,А то, что было до тебя, —Не жизнь, не мир, не я.Ребенок! Для кого-то это опасно.Японцы имя дали мне.Мончан меня назвали.Япошки! Что ж, неудивительно.Помогите, помогите!Чувствую – жизнь приближается.

Он улыбнулся. Сунул руку во внутренний карман куртки, коснулся пальцем шестидюймового пера беркута, которое всегда носил во внутреннем кармане, поближе к сердцу. Затем увидел список слов. Очевидно, то были кодовые слова, для секретности записанные все тем же старательным девичьим почерком. Усугублять закоснелый заунывный закоренелый отлучить палингенез / метемпсихоза. Эти материалы Снайпер аккуратно положил в сумку: эксперты расшифруют, проанализируют, а когда надо будет, уничтожат. Ибо все, что попадало в Агентство в качестве улик, со временем подлежало уничтожению в огромном шредере или мусоросжигательной печи. (Может, так же уничтожают и агентов, чтобы стереть их из истории Агентства? Но патриот не должен задаваться такими вопросами.)

Все, что останется, пойдет в краткое досье, зашифрованное так, что его не сможет прочесть почти никто из сотрудников Агентства.

Снайпер перешел в темную спальню, расположенную в глубине дома. Здесь, в постели, лежал объект наблюдения – по всей видимости, крепко спал. Судя по хриплому прерывистому дыханию, спал очень крепко, во всяком случае так решил Снайпер. Информатор Р. Ф. уверял его, что Блондинка-Актриса принимает на ночь снотворное. Разбудить ее не так-то просто.

Шел август 1962-го. Снайпер, выросший в опытного профессионала, вдруг снова почувствовал себя неотесанным деревенским парнишкой, гоняющим по пустыне в Папином пикапе с заряженным ружьем двадцать второго калибра. Он ощутил прилив возбуждения: добыча совсем близко. Не кто иная, как знаменитая Блондинка-Актриса. Ибо добыча, как эта женщина, всегда находится в «бессознательном» состоянии – не знает, что ей грозит. В работе с мишенью нет ничего личного. Зло всегда деперсонализировано.

Президентская шлюха была наркоманкой & алкоголичкой, в Голливуде и окрестностях подобная смерть не будет выглядеть необычно. Рядом с постелью, на тумбочке, горка пузырьков из-под таблеток & бокал, до половины заполненный мутной жидкостью. В комнате гудел и вибрировал оконный кондиционер, но этого было недостаточно, чтобы очистить воздух от мерзкой вони женского тела, пудры, духов, грязных полотенец, постельного белья & лекарств. У Снайпера заслезились глаза. Воздух был почти непригоден для дыхания. Слава богу, нос и рот прикрыты плотной маской в мельчайшую сеточку.

Объект не окажет сопротивления. Слова информатора Р. Ф. подтвердились.

Женщина была обнажена, прикрыта одной лишь белой простыней, словно на столе у коронера. Простыня прилипла к ее разгоряченному, вспотевшему телу; отчетливо вырисовывались округлый живот, бедра, грудь. Глядя на это, Снайпер испытывал возбуждение и омерзение одновременно. Ноги непристойно раскинуты, одно колено слегка приподнято. При трупном окоченении согнутая нога – весьма неприятная проблема. С левой груди сползла простыня. Снайперу захотелось прикрыть эту голую грудь. Платиновые волосы спутаны, как у куклы; такие призрачно-светлые, что почти сливаются с наволочкой. Кожа тоже белая, как у привидения.

Снайпер не раз видел эту женщину при жизни, и его всегда поражало, какая белая у нее кожа, какая неестественно гладкая. И еще Красота, перед которой малодушно раболепствует весь мир. Но ведь и огромные птицы, высоко парящие в небе, – беркуты, ястребы & так далее – красивы в полете, но запросто превращаются в тушки, развешенные на изгороди. Теперь ты понимаешь, кто ты есть на самом деле. Теперь знаешь, как велика власть Снайпера!

Женщина словно подслушала эти его мысли, веки ее дрогнули, но у Снайпера не было причин бояться. В таком состоянии объект может даже открыть глаза, но ничего не увидит; женщина по-прежнему погружена в глубокий сон & не осознает, где находится. Губы полуоткрыты, пересекают лицо черной прорезью; вот мышцы щек слегка дрогнули, словно она пыталась что-то сказать. Но издала лишь тихий стон. Задрожала. Она лежала, закинув левую руку за голову, обрамляя рукой лицо. Под мышкой блеснули в луче фонарика светлые вьющиеся волоски. Снайпер передернулся от омерзения.

Достал из сумки шприц. Этот шприц подготовил для него штатный терапевт Агентства, он наполнил шприц жидким нембуталом. На руках у Снайпера были латексные перчатки, тонкие, как у хирурга. Он не спеша обошел постель, примеряясь, под каким углом лучше нанести удар. Ударить приказали молниеносно и точно. Лучше всего было нависнуть над мишенью: одна нога справа от кровати, другая слева. Но рисковать нельзя, мишень может проснуться.

Наконец он выбрал позицию слева от кровати, склонился над спящей женщиной. Когда она сделала глубокий вдох, грудная клетка приподнялась, и Снайпер вонзил иглу – все шесть дюймов – прямо ей в сердце.



Асьенда. В темном зале кинотеатра! Счастливейшие моменты. Ну конечно же, она сразу узнала «Египетский театр» Граумана, каким он был много лет назад. Когда сама она была маленькой. Она не чувствовала себя одинокой, когда мама была на работе. Могла просидеть в кинотеатре двойной сеанс, чтобы хорошенько все запомнить & потом рассказать маме. Мама как завороженная слушала ее рассказы о Темном Принце и Принцессе-Блондинке, а иногда даже просила рассказать что-нибудь еще. В кинотеатре Граумана ей нельзя было садиться рядом с мужчинами. С одинокими мужчинами. В тот день Норма Джин уселась в одном ряду с двумя пожилыми женщинами, у них были хозяйственные сумки. Здесь она точно будет в безопасности.

Она чувствовала себя такой счастливой! Хотя фильм закончился смертью Принцессы. Она умерла, ее роскошные золотые волосы рассыпались по подушке, а Принц скорбно склонился над телом. Когда в зале зажегся свет, она увидела, что две сидящие рядом женщины вытирают глаза. Она тоже вытерла глаза и нос; прекрасное мертвое лицо Принцессы на экране расплывалось и блекло: образ еще более нематериальный, чем мельтешение крыльев колибри.

Она поспешно вышла из кинотеатра, чтобы никто не успел заговорить с ней (иногда такое случалось). Уже смеркалось, зажглись уличные фонари, день выдался сырой & ветреный; она тут же стала зябнуть, потому что оделась слишком легко, не по погоде: голые, без чулок, ноги & майка с коротенькими рукавами.

Она шла домой по бульвару, стараясь держаться как можно ближе к краю тротуара, как велела мать. Машин на улице было немного, вот с лязгом промчался мимо трамвай, но пассажиров в нем не было. Заблудиться она никак не могла, она знала дорогу.

Однако, подойдя к дому мамы, она вдруг увидела, что это тоже АСЬЕНДА, но только совсем не мамина, а другая; поняла, что, должно быть, заблудилась во времени. Никакая это не Меса-стрит, а Хайленд-авеню & в то же время вроде бы похоже на Меса-стрит, потому что вот он, прямо перед ней, маленький белый домик в мексиканском стиле, с зелеными навесами над окнами, Глэдис называла их «бельмом на глазу». Вот она, ржавая пожарная лестница, – Глэдис шутила, что, когда начнется пожар, она непременно рухнет под чьим-нибудь весом. АСЬЕНДА с ярко освещенным, ослепительно-ярко освещенным крыльцом, прямо как на съемочной площадке. А вокруг царит сплошная, непроницаемая тьма. Тут ей стало страшно.

Постарайся собраться Норма Джин не отвлекайся этот круг света твой ты входишь в этот круг и становишься там недосягаема ты повсюду носишь его с собой куда бы ни направилась

Норма Джин стояла на ступеньках, Глэдис вышла ей навстречу. Глэдис улыбалась, была в приподнятом настроении. Губы накрашены, щеки подрумянены, от нее исходит цветочный аромат. Глэдис была совсем молодая. То, что должно было случиться, еще не случилось. Глэдис с Нормой Джин смеются, словно непослушные девочки. Как же им весело! Как они счастливы!

В квартире Норму Джин поджидает сюрприз. Сердце у нее трепещет, словно птичка колибри, зажатая в руке. Хочет вырваться и не может. В кухне расклеены по стенам афиши – Чарли Чаплин в «Огнях большого города»; его изумительные глаза устремлены прямо на нее. Прекрасные печальные темные глаза смотрят на Норму Джин. Но сюрприз Глэдис находится в спальне. Глэдис дергает ее за руку, потом приподнимает Норму Джин & показывает ей снимок в рамочке. На нем красивый улыбающийся мужчина. Кажется, в этот момент он улыбается только ей одной.

– Видишь, Норма Джин? Этот человек – твой отец.