Больше ничего, но так ответить было слишком жестоко. Равно как и дать напрасную надежду.

– Трэверс уехал, – твердо произнесла я, глядя в ее сияющее лицо.

Наверное, я говорила это себе в не меньшей степени, чем ей. Я полжизни провела в ожидании Лоуэлла, и теперь нам просто надо научиться жить без этого ожидания.

– Вот что. Его разыскивают. Из серии “их разыскивает полиция”. Ищет ФБР как террориста Фронта освобождения животных на территории Америки. Ты не можешь даже заикнуться о том, что он был здесь, или меня арестуют. Снова. Но уже по-настоящему.

До тех выходных я не видела его десять лет. И знать не знаю, какая у него на фиг любимая группа. Его даже звать не Трэверсом. Ты серьезно, серьезно, серьезно должна о нем забыть.

И опять я в своем репертуаре, не умею держать язык за зубами.

Потому как теперь замаячила натуральная “Касабланка”! Харлоу внезапно осознала, что всегда мечтала о человеке принципов. Человеке дела. Американском террористе.

Мечта каждой девушки, если под рукой нет вампира.



У Фронта освобождения животных нет органов управления, штаб-квартиры, списка членов. Он состоит из множества автономных ячеек. Настоящая головная боль для ФБР, поскольку один человек приводит максимум к другим двум-трем, и на этом цепочка обрывается. Лоуэлл привлек их внимание, потому что слишком много болтал – глупая ошибка новичков, которую он уже не повторял (и забавная, учитывая, сколько раз он говорил, что я не умею держать язык за зубами).

Вступить в ФОЖ может любой человек. Более того, любой, кто как-либо связан с освобождением животных, кто физическим образом противодействует эксплуатации и жестокому обращению с ними, автоматически становится членом Фронта на период совершения акции, как гласят принципы ФОЖ. ФОЖ не готов мириться с физическим насилием по отношению к любым животным, людям и т. д.

А вот уничтожение собственности как раз очень поощряется. Нанесение экономического ущерба тем, кто наживается на страданиях, декларируется как одна из целей. Равно как и необходимость максимальной огласки случаев жестокого обращения – нужно выводить на свет божий ужасы, творимые в секретных лабораториях. Вот почему некоторые штаты подумывают ввести законы, по которым несанкционированные съемки происходящего на агропромышленных фермах и бойнях будут считаться тяжким преступлением. Показывать людям то, что происходит на самом деле, вот-вот станет серьезным правонарушением.

Точно так же, как членства автоматически удостаиваются за проведенную акцию, без нее членство никоим образом невозможно. Нельзя вступить в ФОЖ, просто сочувствуя идеям. Нельзя вступить, расписывая, как вам невыносимы страдания животных. Необходимо что-то сделать.

В 2004 году Жак Деррида заявил, что перемены уже на подходе. Пытки разрушают не только тех, кого пытают, но и тех, кто пытает. Неслучайно один из видов пыток в Абу-Грейб пришел в армию прямиком с птицеперерабатывающей фабрики. Может, не так быстро, говорил Деррида, но со временем насилие, причиняемое животным, станет несовместимо с представлением людей о себе самих.

ФОЖ не слишком интересно, когда оно не быстро.

Да и с чего бы? Ведь этот ужас, весь этот ужас происходит прямо сейчас.

Харлоу чахла. Лицо опухло, глаза красные, губы искусанные, кожа бледная. Она перестала заходить к нам, два дня не таскала еду из нашего холодильника, что вполне могло означать, что она не ела. Эзра, обвязанный поясом с инструментами сильно ниже талии, устроил важное совещание на четвертом этаже – присутствовали он да я, – чтобы сообщить, что давеча обнаружил Харлоу вниз лицом на полу, на свежеположенном ковре 309-й квартиры. Может, она плакала, сказал он. Эзра был из тех мужчин, кого так расстраивают женские слезы, что ему бы лучше их вовсе не видеть.

Эзра винил Реджа. Несмотря на блаженную уверенность, что он держит руку на пульсе всего происходящего в доме и с жильцами, Эзра дрогнул. – Ты должна поговорить с ней, – заявил он мне. – Объясни ей, что любой конец – это новое начало. Ей надо услышать это от друга.

По его мнению, Редж мог быть скрытым гомосексуалистом или же пережил сексуальное насилие в детстве. Он католик? Если нет, то нет никакого оправдания такой жестокости, и Харлоу еще повезло, что она вовремя сбежала.

Эзра также сказал Харлоу, что в китайском закрыть дверь и открыть дверь обозначает один и тот же иероглиф. И лично он, Эзра, в трудную минуту находил большое утешение в этом наблюдении. Не знаю, откуда он это взял, как правило, большая часть его цитат была из “Криминального чтива”. Почти уверена, что это неправда.

Я сказала ему, что в китайском иероглиф для женщины – это мужчина на коленях, и вряд ли лекарство от разбитого сердца Харлоу кроется в древней мудрости Востока. Я не пошла с ней разговаривать. И часто думала, а что было бы, если б сходила.

Но я все еще злилась на нее. Я считала, у Харлоу нет права так сильно горевать, нет оснований претендовать на Лоуэлла. Она сколько вообще с ним пробыла? Четверть часа? Я любила его двадцать два года и почти все время ужасно по нему скучала. Харлоу должна бы обо мне печься, так я считала.

Иногда я задумываюсь: только я всю жизнь раз за разом повторяю одну и ту же ошибку или людям это вообще свойственно? У всех ли есть склонность к одному главному пороку?

Если оно так, то мой – ревность, и есть большой искус отнести эту прискорбную одержимость за счет характера. Но отец, будь он жив, конечно, не согласился бы. Кем я себя возомнила? Гамлетом? Современные психологические исследования говорят о том, что характер играет поразительно скромную роль в поведении человека. Мы просто остро реагируем на самые банальные перемены обстоятельств. В этом мы совершенно как лошади, только не такие одаренные.

А я вот не уверена. С годами я пришла к мысли, что реакции людей куда больше определяются тем, каковы они, чем тем, что мы им, собственно, сделали. Само собой, мне удобно так думать. Все, кто в школе так гадко себя со мной вел, они же попросту несчастные люди!

Значит, исследования не на моей стороне. Но будут и другие. Мы передумаем, и окажется, что я всю дорогу была права, пока не передумаем снова, и опять окажется, что я ошибалась.

А до тех пор оставим последнее слово за отцом и снимем с меня груз ответственности. И тогда есть вероятность, что близость выпускных сыграла большую роль, чем ревность. Было делом чести сдать хотя бы несколько предметов. К тому же надо мной висела курсовая. Не скажу, что дотянула с ней до последнего, но до сдачи оставалось всего ничего. Мне моя тема была интересна, что удивительно, потому что профессор велел нам определиться еще несколько недель назад, когда невозможно было предсказать, что будет интересно к моменту, когда начну писать. Я выбрала тему того, как теоретическое наличие зла в “Утопии” Томаса Мора выражалось в его собственной жизни и общественной деятельности. Это один из сюжетов, к которым имеет отношение все, что так или иначе проскакивает у нас в голове. В моем случае так можно сказать о большинстве тем.

И потом еще столько приходилось звонить по поводу чемодана. Женщина, отвечавшая за багаж в аэропорту Сакраменто, уже называла меня дорогушей, вот как мы сблизились.

Так что я задвинула Харлоу подальше – последнего человека, которого стоило задвинуть подальше. И вот за двадцать четыре часа до самолета в Индианаполис я укладывала вещи в спортивную сумку, позаимствованную у Тодда, напевала “Радость в мире”, обдумывала, что рассказать родителям о Лоуэлле и может ли новый дом тоже быть на прослушке, как и прежний, что приводило отца в бешенство – как будто мы подопытные крысы под постоянным наблюдением, вот на что идут наши налоги, говорил он, – и, возможно, стало истинной причиной нашего переезда. А заодно пыталась сообразить, как попросить новый велосипед на Рождество, поскольку потеряла свой в том наркотическом трипе. Так вот, пока я была всем этим занята, у двери нарисовался полицейский.

5

На этот раз не Арни. Полицейский не представился. У него было треугольное лицо, как у богомола, широкий рот, острый подбородок; он излучал неумолимое беспримесное зло. Вполне вежливо попросил пройти с ним, но я почуяла, что друзьями нам не стать. Он не представился, и меня это устраивало. Знать его имя мне ничуть не хотелось.

На этот раз я шла без наручников. Меня не посадили в камеру. Не отвели в кабинет подписать бумаги. Вместо этого оставили одну в комнате для допросов. В ней было почти пусто, только два неудобных пластиковых стула оранжевого цвета и стол, покрытый линолеумом. Дверь заперли. В комнате было холодно, и мне тоже.

Никто не приходил. На столе стоял графин с водой, но не было стаканов. Нечего почитать, даже какой-нибудь брошюрки о поведении на дороге или технике безопасности в обращении с оружием, или о том, какой трагической ошибкой вашей жизни станет употребление наркотиков. Я сидела и ждала. Я поднялась и прошлась. У меня есть привычка, которой я никогда не изменяла, в любом месте смотреть вверх, прикидывать, докуда смогу взобраться, докуда Ферн и Мэри могли бы залезть. Окон в комнате не было, а стены совсем голые. Никто из нас особо не преуспел бы.

Никто, похоже, не собирался нападать на меня с электрошокером, но меня пытались поставить на место. Было неожиданно осознать, что со мной это не пройдет. Я и сама не знала, где мое место. Тем более кто-то другой.

На полу лежала мокрица, и я стала разглядывать ее, хоть какое-то занятие. Ферн обычно съедала мокриц, чего мама старалась не допускать, но папа сказал, что на самом деле они скорее не клопы, а наземные ракообразные, дышат через жабры, а в крови у них медь вместо железа, и тому, кто хоть раз ел креветки, нечего воротить нос от мокриц. Не помню, чтобы я их ела, но явно попробовала, потому что точно знаю, что они хрустят во рту, как кукурузные хлопья.

Мокрица ползла к стене, потом вдоль стены, пока не уперлась в угол. Это ее то ли смутило, то ли озадачило. Прошло утро. Я узнала, как скудны мои внутренние ресурсы.

Полицейский, который приходил за мной, наконец появился снова. Он принес диктофон, который положил на стол между нами, большую стопку бумаг, папок и записных книжек. Поверх стопки я заметила старую газетную вырезку; был виден заголовок: “Проект сестер из Блумингтона”. Значит, о нас с Ферн когда-то писали в “Нью-Йорк таймс”. Не знала этого.

Полицейский сел и принялся перебирать бумаги. Тянулись долгие минуты. В старые добрые времена я бы непременно заговорила, и я видела, что он ждет этого. Мы играли в игру, и я была намерена выиграть; ни за что не заговорю первой. Вот бы удивились моя прежняя няня Мелисса и бабушка с дедушкой Куки. Я пыталась представить, как бы они подбадривали меня в этой комнате. “Замолчи! Прекрати свою адскую болтовню! Хоть минуту дай передохнуть, собственных мыслей не слышно!”

Так и запишите. Полицейский сдался и включил диктофон. Наговорил дату и время. Велел назвать мое имя. Назвала. Спросил, знаю ли я, почему нахожусь здесь. Не знала.

– Вашего брата зовут Лоуэлл Кук, – произнес он. Звучало не как вопрос, но я ошибалась. – Подтвердите, – бесстрастно велел он.

– Да.

– Когда вы видели его в последний раз?

Я подалась вперед, чтобы встретиться глазами, что так удачно проделал недавно доктор Соса.

– Мне нужно в туалет, – сказала я. – И я требую адвоката.

Может, я всего лишь студентка, но сериал-другой посмотреть довелось. Я пока еще не боялась, по крайней мере за себя. Я решила, что они поймали Лоуэлла, и это ужасно, ужасно, но я не могла позволить этой ужасности испортить единственную вещь, которую мне нужно было сделать, – не брякнуть чего-то, что можно использовать против него.

– Зачем вы это делаете? – полицейский раздраженно вскочил. – Вы не арестованы. Это просто дружеская беседа.

Он выключил диктофон. Вошла женщина с тонкими капризными губами и налаченным каре и проводила меня в туалет. Она ждала у кабинки, слушая, как я писаю и сливаю воду. Когда привела обратно, комната снова была пуста. Со стола исчезли бумаги и все остальное. Даже графин.

Текли минуты. Я снова воззрилась на мокрицу. Она не шевелилась, и я заволновалась, вдруг она скорее мертвая, чем озадаченная. Мне послышался запах морилки. Я стояла, прислонившись спиной к стене, и начала сползать, пока не села на пол. Тронула мокрицу пальцем и с облегчением увидела, что та свернулась колечком. В голове возник образ черной кошки с белыми мордочкой и брюшком, свернувшейся клубком с хвостом на носу.

Лоуэлл говорил мне, что я не умею держать язык за зубами. Говорил, что заставила маму с папой выбирать.

Эта кошка была очень похожа на ту, что мой отец сбил машиной, только эта кошка просто спала. Другая кошка, услышала я где-то в недрах головы голос, резко чеканивший каждую согласную. Другая кошка.

Не припомню, чтобы раньше так отчетливо слышала в голове голос. На мой не походил. Кто же ведет это цирковой фургончик между моих ушей? Чем занята хозяйка голоса, когда не говорит со мной? Какими такими проказами и плутнями? Слушаю, сказала я ей, но не вслух, на случай, если за мной наблюдали. Она не ответила.

В комнату допросов почти не проникали звуки извне. Все те же неприятные шипящие лампы дневного света, которые я заметила в свой первый приход. Я обдумывала, что сказать следующему человеку, который войдет в дверь. Попрошу принести мою куртку и что-нибудь поесть. Я в то утро не позавтракала. Попрошу позвонить родителям. Бедные мама с папой. Все трое детей за решеткой; злой рок, не иначе.

И снова попрошу адвоката; может, как раз этого мы сейчас и ждем, приезда адвоката, хотя никто не намекал на такую возможность. Мокрица начала осторожно разворачиваться.

Женщина, водившая меня в туалет, вернулась. Она принесла бумажную тарелку с сэндвичем с тунцом и горсткой чипсов. Сэндвич был плоский, как будто кто-то держал его между страницами книги, как памятный подарок, а чипсы зелеными по краям, но, может, дело в освещении.

Она спросила, надо ли мне еще в туалет, я не хотела, но решила лучше сходить, пока есть возможность. Хоть какое-то занятие. Вернулась и съела кусок сэндвича. Руки пахли тунцом, и этот запах на руках мне не нравился. Они пахли кошачьей едой.

Я задала голосу другой вопрос – а была ли та кошка? В голове возник образ бродячей кошки с глазами круглыми, как луна, которую мы часто видели рядом с фермерским домом, когда я была маленькой. Мать оставляла ей еду зимой и несколько раз пыталась поймать, чтобы стерилизовать, но кошка была слишком умной, а у матери было слишком много дел.

С тех пор как мама прочитала нам “Миллион котов” с манящими картинками, я отчаянно захотела кошку. Этого не случилось, учитывая бесконечных крыс, которые беспрестанно появлялись в доме. “Кошки – убийцы, – говорил отец. – Одно из немногих животных, которое убивает просто ради забавы. Поиграть с едой”.

Я начинала нервничать. Когда кошка испугана, шерсть у нее становится дыбом, чтобы казаться больше. То же самое и у шимпанзе. У людей появляется гусиная кожа. Как у меня сейчас.

Я видела рисунок с последним котенком из “Миллиона котов”, тем, которого взяла себе пожилая пара. Я видела Ферн, сидящую с моей матерью в большом кресле; она клала руку на страницу, сжимала и разжимала пальцы, словно пытаясь его ухватить.

– Ферн хочет котенка, – сказала я матери.

Круглоглазая кошка родила трех котят. Я обнаружила их как-то днем, разлегшихся на солнечном мшистом берегу ручья, за кормлением. Они нажимали своими крохотными лапками на кошкин живот и выдаивали молоко себе в рот. Двое были черными и совершенно одинаковыми. Мать приподняла голову и посмотрела на нас, но не пошевелилась. Она редко подпускала меня так близко. Материнство ее укротило.

Котята не были новорожденными. Они уже вполне могли скакать и резвиться, котята в расцвете своей котеночьей милоты. Меня захлестнуло желание иметь такого. Я знала, что надо оставить их в покое, но все же оторвала НеПохожего, серенького, от груди и перевернула, чтобы узнать пол. Он громко протестовал. За зубами и языком было видно розовое горлышко. От него пахло молоком. Все в нем было махонькое и совершенное. Мать хотела получить его обратно, но и мне тоже его хотелось. Я подумала, что, найди я его без матери, окажись он одиноким сиротой, нам пришлось бы его забрать.

В комнате для допросов меня била дрожь. “Здесь очень холодно, – сказала я вслух, на случай, если за мной наблюдали. Не хотела, чтобы они думали, будто их тактика срабатывает. Не хотела доставить им такого удовольствия. – Можно мне мою куртку, пожалуйста?”

Трясло на самом деле не потому, что меня часы напролет держали в холодной пустой комнате. И не потому, что полицейский, который меня сюда препроводил, по всей видимости, излучал то же, что и Кайзер Сосе; и не потому, что знал обо мне с Ферн; и не потому, что арестовал Лоуэлла. Меня трясло не из-за того, что происходило сейчас или могло произойти позже. Я с головой ушла в забытый, очень спорный мир фантазий из прошлого.

Зигмунд Фрейд полагал, что у нас нет воспоминаний из раннего детства. А есть ложные воспоминания, которые возникают позднее и имеют больше отношения к взгляду из этого времени, чем к реальным событиям прошлого. Иногда, в моменты серьезных эмоциональных переживаний, один образ во всей своей полноте и глубине, заменяет другой, который попросту отбрасывается и забывается. Это называется вытеснением. Вытеснение – компромисс между памятью о чем-то, причиняющим страдания, и защитой от этого воспоминания.

Наш отец всегда говорил, что Зигмунд Фрейд был выдающимся человеком, но не ученым, и то, что люди спутали одно с другим, имело катастрофические последствия. Так что, когда я пишу здесь, что, по моему ощущению, воспоминание о том, чего никогда не было, – это вытеснение, я говорю об этом с большой грустью. Излишне жестоко по отношению к отцу оскорблять его слух фрейдистским анализом вдобавок к обидной идее, что он безо всякой причины сбивал кошек машиной.

Вы помните, как, когда исчезла Ферн, меня, пятилетнюю, отправили к бабушке с дедушкой в Индианаполис. Я рассказала, что там произошло. Рассказала, что произошло после.

А вот что, как я думаю, произошло до. И здесь важно предупредить – это воспоминание не ярче того, которое оно заменило.

6

Мы с Ферн спустились к ручью. Она взобралась на дерево и раскачивалась вверх-вниз на ветке. На ней была клетчатая юбка из тех, что перехвачены спереди большой булавкой. У Ферн булавки не было, и юбка крыльями порхала у ее ног. Больше на ней ничего не было. Она почти приучилась к горшку и уже который месяц ходила без подгузников.

Когда ветка опускалась, у меня иногда, если подпрыгнуть, получалось коснуться ее ноги. Так мы и играли – она склоняла вниз ветку, я прыгала. Если касалась ноги, то выигрывала. Если нет – победа за Ферн. Мы не считали очки, но обе были страшно довольны, значит, шли примерно вровень.

Но потом игра ей надоела, и она забралась выше, докуда мне было не достать. Ферн не слезала, только смеялась и швыряла в меня листьями и веточками, на что я заявила, что, мол, ну и ладно. И уверенно направилась к ручью, будто у меня там важное дело, хотя для головастиков время года было слишком позднее, а для светлячков день слишком ранний. На краю ручья я обнаружила кошку с котятами.

Взяла серого и уже не отдавала, несмотря на крики матери. Я отнесла его Ферн. Чтобы похвастать. Я знала, как бы ей хотелось котенка, но заполучила-то его я.

Она тут же смахнула вниз. Знаками просила отдать ей, и я сказала, что котенок мой, но подержать дам. Круглоглазая кошка всегда была со мной игрива, но к Ферн и близко не подходила. Даже в гормональном чаду материнства она не позволила бы Ферн тронуть котенка. Заполучить его Ферн светило только из моих рук.

Котенок продолжал отчаянно мяукать. Прибежала мать, и было слышно, как вопит пара брошенных черных у ручья. Шерсть у нее встала дыбом, и у Ферн тоже. Дальше все произошло в считаные секунды. Кошка шипела. Серый котенок в руках Ферн громко кричал. Мать вцепилась в Ферн когтями. И Ферн хряснула крохотное совершенное создание о дерево. Котенок болтался в ее руках с разорванной пастью. Она раскрыла его пальцами, будто кошелек.

Я смотрела на все это в моем воспоминании и снова слышала слова Лоуэлла о том, что мир живет на топливе бесконечных безмерных страданий животных. Черные котята все еще кричали в отдалении.

В полной истерике я помчалась в дом, к маме, чтобы она пришла и все поправила, поправила котенка, но по дороге налетела на Лоуэлла, буквально налетела, отчего грохнулась на землю и ободрала коленки. Я пыталась объяснить ему, что стряслось, но сбивчиво и бессвязно, и он взял меня за плечи, чтобы успокоить. И велел отвести к Ферн.

Она уже была не у дерева, а сидела на корточках у ручья. Руки мокрые. Кошек, живых или мертвых, нигде не было.

Ферн вскочила, схватила Лоуэлла за щиколотки и потешно перекувырнулась между ногами, сверкнула веснушчатым задом, и юбка снова благопристойно опала. В шерсти на руках застряли колючки. Я показала Лоуэллу: “Она спрятала котенка в кустах. Или бросила в ручей. Надо найти его. Надо отнести его к врачу”.

– Где котенок? – спросил Лоуэлл и вслух, и жестами, но она не обращала внимания, примостившись на его башмаках и обвив руками ноги. Она любила так передвигаться. Я тоже, но только с папой – ноги Лоуэлла были для меня маловаты.

Ферн прошлась с ним несколько шагов и как всегда бездумно весело соскочила на землю. Уцепилась за ветку и раскачивалась взад-вперед, потом спрыгнула. “Догони, – показала она, – догони”. Хороший спектакль, но не лучший. Она знала, что провинилась и только притворялась, что все путем. Неужели Лоуэлл этого не видел?

Он сел на траву, подошла Ферн, уткнулась подбородком ему в плечо, подула в ухо.

– Может, она случайно поранила какую-то кошку, – выдвинул версию Лоуэлл. – Она не сознает своей силы.

Сказано в виде одолжения: он не поверил мне. А поверил он в то, во что верил всегда и по сю пору, – что я все это придумала, чтобы напакостить Ферн. Не было ни тела, ни крови. Все тихо-спокойно.

Я искала в зарослях амброзии, портулака, паслена, среди одуванчиков. Искала среди камней в ручье, и Лоуэлл мне даже не помог. Ферн наблюдала из-за его спины, ее янтарные глаза блестели и, так мне, по крайней мере, казалось, весьма злорадно.

Я считала, что Ферн выглядит виноватой. Лоуэлл считал, что я. Он был прав. Ведь это я забрала котенка у матери. Я отдала его Ферн. Я виновата в том, что случилось. И все же не я одна.

Я не виню Лоуэлла. В пять лет у меня уже была твердая репутация выдумщицы. Я хотела восхищать и развлекать. Не столько приврать, сколько добавить драмы, чтобы расцветить не слишком броскую историю. Но разница нередко стиралась. Девочка, Которая Кричала: “Волки”, прозвал меня папа.

Чем дольше я искала, тем больше раздражался Лоуэлл.

– Не смей никому рассказывать! – велел он. – Слышишь, Рози? Я серьезно. У Ферн будут проблемы, и я тебя возненавижу! Навсегда возненавижу! Всем разнесу, что ты законченная врунья. Обещай, что ничего не скажешь!

Я честно собиралась сдержать обещание. Угроза, что Лоуэлл будет меня всю жизнь ненавидеть, – это не шутки.

Но хранить молчание было выше моих сил. Одно из многого, что Ферн могла, а я – нет.

Несколько дней спустя я хотела войти в дом, но Ферн не пускала. Это тоже была игра, легкая игра. Хотя и меньше меня ростом, Ферн была проворнее и крепче. И когда я пыталась проскочить мимо, она схватила меня за руку и с такой силой дернула назад, что в плече что-то хрустнуло. Она смеялась.

Я расплакалась и стала звать маму. Это были слезы досады и злости оттого, что Ферн так легко победила. Я сказала матери, что Ферн сделала мне больно, что случалось довольно часто, и поскольку обошлось без серьезных травм, то и обвинение было несерьезно. Дети вечно куролесят, пока кому-то не достанется; так устроены все семьи. Матери, предупреждая, что этим все кончится, больше сердятся, чем волнуются.

Но потом я добавила, что боюсь Ферн.

– Да с чего вдруг ты боишься малышки Ферн? – спросила мама.

И тогда я рассказала.

И тогда меня отправили к бабушке с дедушкой.

И тогда Ферн услали прочь из дома.

7

В комнате для допросов воспоминание это прошлось по мне мощным катком. Всего я тогда не вспомнила, по крайней мере не так, как рассказала здесь. Но вспомнила достаточно, и странным образом, как только оно ушло, я перестала дрожать и плакать. Мне не было холодно, не хотелось есть или адвоката, или в туалет, или сэндвич. Появилось ощущение полнейшей ясности. Я выбралась из прошлого. Я была здесь и сейчас. Я была собранна и сосредоточенна. Я была нужна Лоуэллу. Остальное могло подождать.

Я хотела говорить.

Подняла с пола мокрицу, она свернулась в тугое, идеальной формы колечко, прямо-таки произведение Энди Голдсуорти. Положила на стол, рядом с тарелкой с недоеденным сэндвичем, прикинув, что все же когда-нибудь отсюда выйду, а Лоуэллу бы не понравилось, оставь я здесь букашку. Двойные очки за насекомых. Эта комната не для жизни.

Я решила придерживаться проверенной версии – бабушка с дедушкой и их мыльные оперы, батут и мужчина в голубом домике, женщина, связанная по рукам и ногам, как индюшка, – только изложить все словами поумнее. Мимесис, диегезис, гиподиегезис… Не просто рассказать, но и прокомментировать. Критически препарировать. И все это я выстрою так, чтобы они каждую минуту думали, что я вот-вот отвечу на заданный вопрос, вот-вот доберусь до сути. Я намеревалась сыграть в умышленные поддавки.

Я такого повидала, будь здоров. Лоуэлл подростком был магистром джедаев по этой части.

Но полицейский, который начал допрос, так и не вернулся. Бац! Как черт, пропал с концами.

Вместо него появилась широкобедрая женщина без бумаг и сообщила, что я могу идти, а неумолимое зло с такими поручениями не отправляют. Я последовала за ней по коридору и вышла в ночь. Увидела огоньки самолета, идущего на посадку в аэропорту Сакраменто. Присела и положила на траву мокрицу. В комнате для допросов я провела почти восемь часов.

Кимми, Тодд и мать Тодда ждали меня. От них-то я и узнала, что Лоуэлла не поймали.

Поймали кое-кого другого.



Накануне вечером, когда в честь окончания четверти я рано улеглась спать, Эзра Мецгер попытался проникнуть в Центр изучения приматов при Калифорнийском университете в Дэвисе. Его арестовали прямо на месте с набором разнообразных инструментов для взлома замков, разрезания проводов, переподключения электрических сигналов. Все они висели у него на поясе, а то и попросту были в руках. Он сумел открыть восемь клеток, прежде чем его схватили. Позднее в газете анонимный сотрудник университета рассказывал, что обезьяны были крайне травмированы этим вторжением. Они орали благим матом, сообщал неназванный источник, и пришлось дать им успокоительное. Самым печальным в новости было вот что: большинство обезьян отказались выходить из клеток.

Соучастницу акции пока не поймали. Она скрылась на его машине, иначе Эзра тоже мог бы сбежать.

Нет, однозначно нет. Последнее утверждение было несправедливо.



В 1966 году Калифорнийский университет в Дэвисе открыл Центр сравнительной медицины. Он задумывался как мостик между медицинской и ветеринарной школами, возможность объединить все исследования в области инфекционных заболеваний, которые проводились с использованием животных. Центр изучения приматов был важнейшей частью проекта. С момента основания там занимались профилактикой и контролем заболеваний, главным образом чумы, свиного гриппа, куру и разными болезнями, передающимися от животного человеку, как, например, вирус Марбург. Все еще на слуху были два недавних случая, когда вирусом Марбург заразились двое сотрудников лаборатории из Советского Союза. Бестселлер Ричарда Престона “Опасная зона” не выходил у нас из головы.

Ничего этого даже близко не упоминалось в газетах. Только на предварительных слушаниях прозвучало вскользь, что мы имеем дело не просто с хулиганской выходкой, а Эзра мог выпустить на свет божий куда больше, чем подозревал.

Семь лет спустя, в 2003 году, заявка университета на лабораторию с высокой степенью биозащиты, в которой предполагалось искусственно инфицировать обезьян сибирской язвой, оспой и Эболой, была отклонена, когда самка макаки-резуса сбежала во время мытья клетки. Ее так и не нашли. Вышла сухой из воды.

Сегодня Центр изучения приматов в Дэвисе особенно отмечают за успехи в понимании и лечении свиного гриппа, аутизма, болезней Альцгеймера и Паркинсона. Само собой, это непростые проблемы.



От тюрьмы меня спасли четыре вещи.

Первая. Тодд и Кимми поручились за мое местонахождение накануне ночью. Я рано ушла спать, сообщили они полиции, но они продолжали отмечать конец четверти в самом что ни на есть рождественском настроении за просмотром старых фильмов. Взяли напрокат “Психо”, “Ночь живых мертвецов”, “Плетеного человека”, “Кэрри” и “Чудо на 34-й улице”. Смотрели в этом порядке, большей частью на диване в гостиной, с короткими вылазками на кухню за попкорном. Я никоим образом не могла уйти из квартиры незамеченной. Разве что я на самом деле Человек-Паук, так Кимми, по ее словам, заявила в полиции.

– Я сказал Тарзан, – вставил Тодд. – Но Человек-Паук даже лучше.

Или Ферн, подумала я, но говорить не стала, хотя подозревала, теперь уже все о ней знают. Этот вывод был основан на ложном убеждении. Я недооценила умение полиции держать язык за зубами.

Вообще-то я не думаю, что кого-то сильно впечатлила вещь Первая. Как только в полиции связали меня с Лоуэллом, у них отпали все сомнения, кто же та самая сообщница. Мы все наверняка члены одной террористической ячейки, решили они, и, конечно, будем покрывать друг друга. Они уже какое-то время следили за нашим домом. И им очень не нравилась компания, проживающая на третьем этаже.

Вторая. Мать Тодда. Какой-то раздолбай разрешил Тодду сделать звонок перед допросом. Мать Тодда была в Сан-Франциско известным адвокатом по гражданским правам; наверное, стоило раньше об этом упомянуть. Представьте себе Уильяма Кунстлера, только не такого обаятельного. Представьте себе Уильяма Кунстлера в образе миниатюрной нисэи[18]. Она прилетела на вертолете и, пригрозив последствиями, вместе с Тоддом и Кимми великодушно помянула и меня тоже. Когда я наконец вышла, она поджидала меня в роскошной взятой напрокат машине, чтобы отвезти нас всех на ужин.

Третья. Харлоу. Не сама Харлоу – никто не знал, где она, а Тодд и Кимми, заявившие, что не сомневаются: женщина, которую ищет полиция, это Харлоу Филдинг. Полиция отправилась к Реджу, но Редж сказал, что ничего не знает, ничего не видел, ничего не слышал, но это очень в духе Харлоу – так обработать парня, что он из-за нее отправился за решетку.

На Розмари это не похоже, добавил Редж, что, конечно, очень мило с его стороны. Думаю даже, он и правда в это верил. Он же не знал, что из-за меня Ферн годы провела за решеткой.

Эзра тоже сказал полиции, что это Харлоу. Интересно, героем какого фильма он представлял себя в этот момент? “Хладнокровный Люк”? “Побег из Шоушенка?” “Эрнест идет в тюрьму”? Я поразилась, как быстро и легко он сдал Харлоу, но мне не приходило в голову, что сделал он это ради меня, как позже предположил Тодд. Я уж точно не нравилась Эзре больше, чем Харлоу. Но он был благородным парнем. И если это было в его силах, он бы не дал арестовать меня за то, чего я, как он знал, не совершала.



Четвертая. То, что в полиции не читали мое экзаменационное эссе о религии и насилии.



Мать Тодда повезла нас на ужин не в Дэвис, там не было ничего достаточно шикарного, а в старую часть Сакраменто, с мощеными улочками и деревянными тротуарами. Мы ели в ресторане “Файер-хаус”, где мать Тодда уговаривала меня взять лобстера, чтобы отметить счастливое спасение, но для этого надо было выбрать живого из аквариума, так что я отказалась. На тарелке он бы мне напоминал очень крупную мокрицу.

Она сказала, что я, конечно же, могу лететь домой на следующий день, хотя и обещала полиции не покидать города. Так я и сделала.

И сто раз ее поблагодарила.

– Не стоит, – ответила она. – Друг Тодда…

– Ты же поняла, что все это бред собачий? – поинтересовался Тодд позднее, и на секунду я решила, что бред собачий относился к нашей дружбе.

Но нет, Тодд просто имел в виду, что его мать любила давить своим авторитетом, а в чью пользу, ее ничуть не заботило. Я понимала, что в матери это могло быть не самой прекрасной чертой, но сегодня явно не тот случай. Я считала, есть время жаловаться на родителей, а есть время быть им благодарными, и не стоит смешивать одно с другим. И положила себе на ум не забывать об этом в собственной жизни, но, как оно всегда и бывает, забыла.

Спустя несколько недель я спросила Тодда, друзья ли мы.

– Рози! Мы дружим уже много лет, – сказал он, явно сильно задетый.

Большой черный автомобиль доставил нас домой и уплыл вместе с матерью Тодда в звездную ночь. Третий этаж уже гудел вовсю. Гремела оглушительная музыка; неизбежно пришлось бы вызывать полицию. Разодранные в мелкие клочки конспекты лекций, словно конфетти, падали во двор.

Рабочее кресло постигла та же судьба, оно лежало посреди тротуара, и колесики еще продолжали крутиться. Мы вошли в подъезд под градом наполненных водой презервативов. Вот что значит жить в плохо управляемом многоквартирном доме. Придется привыкать.

Мы сели за стол, островок печали в океане безудержного веселья. Выпили зюдверкского пива Тодда и покачали головой по поводу Эзры, который как-то собирался податься в ЦРУ, но не сумел в своей первой (по нашим сведениям) спецоперации освободить ни одной обезьяны. Никто не ввернул Ферн, и я поняла, что они по-прежнему не знают. Но они знали про Лоуэлла и не на шутку возбудились, что принимали в квартире такого опасного человека. Я тоже их впечатлила – целая отдельная тайная жизнь. Оказалось, копать не перекопать, кто бы мог подумать?!

Тодд извинился за то, что назвал Лоуэлла марионеткой в руках Харлоу, когда верно было ровно обратное.

– Скорее всего, твой брат ее завербовал, – сказал он. – И теперь она член ячейки.

Мне это в голову не приходило, и такое предположение совсем не радовало. В любом случае, маловероятно. Слишком убедительными были сердечные страдания Харлоу. Я не раз видела Харлоу в образе. Видела и без. Я знала разницу.

А потом мы все заново смотрели “Чудо на 34-й улице”, и Тодд с Кимми признались, что вообще-то большую его часть проспали и несколько других фильмов тоже, так что я сто раз могла прийти и уйти незамеченной.

“Чудо на 34-й улице” оказался очень проадвокатским фильмом. И совсем не таким милым по отношению к психологам.



Даже если Лоуэлл и не подбил Харлоу, все равно она сделала это из-за него. Мы и правда опасное семейство, но не в том смысле, как думает Тодд. Харлоу явно пыталась найти Лоуэлла по единственному доступному ей следу, по оставленным им маячкам. Интересно, чем это закончилось. Я бы против нее не ставила.

Вообще-то Харлоу не его типаж; ей просто нравилось изображать, что оно так. Если ей нужен Лоуэлл, придется спуститься на землю. Никаких театральных отделений и смотрите-все-на-меня фигни. Но мне подумалось, она бы смогла. Подумалось, что, быть может, они даже были бы счастливы вместе.

Той ночью, зайдя в свою комнату, я уловила легкий ванильный аромат духов Харлоу. Я направилась прямиком к небесно-голубому чемодану. Разумеется, мадам Дефарж в нем не было.

Часть шестая

Я вскоре понял, что для меня существуют две возможности: зоологический сад или варьете. Я не колебался ни секунды. Я сказал себе так: “Надо приложить все силы, чтобы попасть в варьете, это единственный выход; зоологический сад – не что иное, как новая клетка. Попадешь в нее – и ты погиб”. Франц Кафка“Отчет для академии”
1

Впервые годы после Ферн мы взяли за правило куда-нибудь отправляться на Рождество. Дважды побывали в Йосемити, раз в Пуэрто-Вальярте, раз в Ванкувере. Как-то доехали аж до Лондона, где я впервые попробовала копченую рыбу, в другой раз – до Рима, где родители купили у Колизея маленькую камею с лицом девушки, потому что продавец сказал, что она на меня похожа и мы обе bellissima. А когда вернулись, профессор Ремак, преподававший немецкую литературу в Университете Индианы, но обладавший скрытыми талантами, вставил камею в кольцо, и я чувствовала себя bellissima всякий раз, как его надевала.

Мы не были религиозными, так что в этом смысле Рождество никогда не отмечали. А после Лоуэлла и вовсе перестали.

Когда я наконец прилетела в Блумингтон под невеселый конец 1996-го, о празднике напоминал лишь маленький куст розмарина в горшке, подстриженный в форме елки. Он стоял на столике у входной двери и благоухал на всю прихожую. Ни хвойных венков на доме, ни украшений на розмарине. Я решила отложить разговор о Лоуэлле на после Рождества. Вокруг ни намека на веселье, значит, день этот все еще слишком болезненный, и мама пока еще не окрепла.

В тот год не было снега. Двадцать пятого числа мы отправились в Индианаполис отужинать с бабушкой и дедушкой Куками. Трапеза как всегда была мокрой. Клеклое картофельное пюре, раскисшая зеленая фасоль. На тарелках высились горы еды, совершенно не распознаваемой под реками мясной подливки. Отец пил как сапожник.

Помнится, в тот год он поднимал бокал за регбистов индианаполисской “Колтс”, которых “Ассошиэйтед пресс” отобрало в Команду лучших игроков. Обычно Индианаполис такой чести не удостаивался. Папа пытался вовлечь в разговор и своего отца, но дедушка Джо прямо за столом заснул на полуслове, будто сраженный волшебным заклинанием. Теперь уже понятно, что наступал неумолимый Альцгеймер, но тогда мы этого еще не знали и лишь добродушно посмеивались.

У меня начались месячные, в животе тянуло, поэтому я пошла прилечь в комнате, где спала летом, когда мы остались без Ферн. Само собой, я не сказала, что истекаю кровью, но выразилась так уклончиво и благопристойно, что дедушка Джо вообще ничего не понял и бабушка Фредерика шепотом объяснила ему на ухо.

На стене по-прежнему висел постер с арлекином, но у кровати был новый каркас: четыре столбика и изголовье из кованого железа с узором из листьев плюща. Бабушка Фредерика была в процессе перехода от псевдокитайского стиля к бескомпромиссному провансу.

В этой комнате я провела долгие недели, думая, что я та самая сестра, изо рта которой сыпались змеи да жабы, та, которую бросили умирать в горе и одиночестве. В этой комнате я поняла, что Лоуэлл рассказал всем, что я законченная врунья, а поскольку Лоуэлл ни разу ни в чем не солгал, все поверили ему. В этой комнате я была злом, отравившим радость жизни Ферн.

Та история с Ферн и котенком была ужасна. Если я ее выдумала, мне и правда нет прощения.

Так все-таки выдумала?

Я отвернула к стене ночник и легла лицом к окну. В доме соседей через улицу рождественские огоньки сосульками стекали по карнизу, отбрасывая мягкий свет в мою комнату. Я думала об Эбби, девочке из общежития, рассказавшей как-то ночью о сестре, которая обвинила отца в надругательстве, а потом передумала и заявила, что ей это только приснилось.

– И вот эта чокнутая сестра берет и все на корню рушит, – отрезала Эбби. – Ненавижу ее.

И Лоуэлл:

– Скажешь кому, навсегда тебя возненавижу.

Тем вечером в общежитии мне показалось, что это вполне справедливо. Вполне справедливо возненавидеть за такую чудовищную ложь.

И вполне справедливо, что Лоуэлл возненавидел меня. Я обещала молчать и нарушила обещание. Но меня же предупреждали.

Наша верхняя одежда была свалена на покрывале. Я вытащила мамину парку и укрыла ноги. Когда я была маленькой, мама душилась туалетной водой “Флорида уотер”. Духи, которыми она пользовалась теперь, были такими же чужими, как и дом-образец, в котором теперь жили родители. Но комната пахла точно так же – лежалым печеньем. Даже затхлости не прибавилось.

Мы привыкли считать, что воспоминания быстрее возвращаются к нам там, откуда они родом. Как и прочее, что, как нам думается, мы знаем, сегодня это уже не так очевидно.

Но пока на дворе 1966-й. Заглянем мне в голову, когда я представляю, что мне снова пять, и пытаюсь почувствовать то же, что чувствовала в конце очередного дня в изгнании, ложась на эту самую кровать в этой самой комнате.

Первым пришло чувство вины за то, что не сдержала обещание. Вторым – отчаяние оттого, что навсегда утратила любовь Лоуэлла. Третьим – отчаяние оттого, что меня отослали прочь.

Больше вины. Я забрала котенка у плачущей матери и отдала его Ферн. И еще больше, потому что в рассказе я опустила ту часть, когда, жалуясь на Ферн, преподнесла все так, будто она действовала в одиночку. Почти все и всегда мы затевали вместе и, как правило, отвечали за все тоже вдвоем. Это было вопросом чести.

Но потом меня охватило бешенство. Может, я тоже виновата, но котенка-то не я убила. Это все Ферн. Нечестно вот так мне не поверить, наказать больше всех. Дети, точно шимпанзе, чувствительны к несправедливости, особенно по отношению к себе.

Ну, может, и не сказала я всей правды. Но я бы не испытывала такой жгучей обиды, если бы солгала.

Я лежала на кровати, закутав ноги маминым пальто, и под тихий звон моющейся посуды, под споры о спорте и обычные для праздников нападки бабушки Фредерики и мамы на папу из-за выпивки, под рождественские гимны молодого стройного Фрэнка Синатры из телевизора, я заставила себя заново прокрутить в голове жуткое воспоминание от и до. Я пыталась нащупать какие-то зазоры в картинке; я наблюдала за наблюдающей собой. И тут произошло нечто поразительное. Я вдруг поняла, что знаю, кто я.

Несмотря на то самое вытесненное воспоминание, еще достаточно яркое в моем сознании, чтобы с эффективностью и прицельной точностью математического доказательства ниспровергнуть идею памяти как таковой; несмотря на все исследования, утверждающие, что личность не важна при выборе поступка, и на возможность того, что я, с вашей точки зрения, всего лишь безмозглый робот, которым управляют посторонние кукловоды, я со всей ясностью поняла, что не придумала того котенка. Поняла, потому что человек, которым я была, человек, которым я всегда была, этот человек никогда бы такого не сделал.

И тогда я заснула. В старые добрые времена родители тихонько отнесли бы меня в машину, привезли в Блумингтон и уложили в моей комнате, ни разу не разбудив. Случись рождественское чудо, наутро, открыв глаза, я очутилась бы дома, и Лоуэлл с Ферн вместе со мной.

Я в тот же вечер собиралась рассказать родителям про Лоуэлла. После всех этих мучительных самокопаний настроение было вполне подходящее, а долгая поездка в машине не хуже исповеди – так мне во всяком случае кажется, сама-то я никогда не исповедовалась – годится для неприятных разговоров. Но отец был пьян. Он откинулся на сиденье и заснул.

Не помню, почему не сложилось на следующий день, скорее всего, из-за настроения матери, ну а потом пришли оценки из колледжа, и тут-то переключить внимание было бы как нельзя кстати, но все же неправильно. Так что рассказала я только за пару дней до отъезда. Мы сидели за завтраком, и солнце лилось через стеклянные двери, выходившие на заднюю веранду. Деревья росли там плотной стеной, и солнце редко попадало в комнату. И когда такое случалось, мы своего не упускали. Из животных наблюдалась только стайка благовоспитанных воробьев у кормушки.

Вы уже знаете о приезде Лоуэлла, так что, вместо того, чтобы повторять все заново, скажу вам, что я тогда опустила: Харлоу, Эзру, Центр изучения приматов, два раза в участке, наркотики, пьянство и вандализм. Это все родителям неинтересно, сочла я. И начала свое повествование с середины, и закончила там же. Ограничилась в основном посиделками в “Бэйкерз сквер” и долгой ночью за разговорами и пирогом.

Зато ее я описала весьма подробно. Не утаила ни моей озабоченности психическим состоянием Лоуэлла, ни его замечаний по поводу папиной статьи и ужасных вещей, которые мы творим с животными. Тяжелый для отца разговор. Добравшись до Ферн, я не преминула отметить, что ни сейчас, ни прежде она не была ни на какой ферме, что наш дом она сменила на полную страданий жизнь за решеткой. Не помню точно, в каких именно словах я все это изложила, но отец обвинил меня в излишнем смаковании темы. “Тебе было пять лет, – возмутился он. – Что же я должен был сказать?”, как будто самым страшным преступлением во всем этом была придуманная для меня легенда.

Родителей совершенно убило известие, что Лоуэлл жалеет об учебе в колледже. То, что он хотел повидать их, было бы уже чересчур, это пришлось отложить на вечер. Все за столом в слезах. Мать без конца рвала на кусочки свою салфетку и теперь клочками побольше вытирала глаза и нос.

На удивление, меня тоже удивили; я-то думала, что у меня главные новости. Но самое поразительное, что родители уверяли, будто из-за меня они и не говорили о Ферн, будто именно я не могла этого вынести. По их словам, я начинала задыхаться при одном упоминании ее имени, расцарапывала себя до крови, выдирала волосы. В этом у них было полное согласие: все годы я неизменно пресекала многочисленные попытки поговорить о Ферн.

Тот ужин, когда Лоуэлл сказал, что Ферн любила вареную кукурузу, а еще нас, тот ужин, когда он ушел из дома, потому что мама была еще не готова говорить о Ферн, – родители запомнили его совсем иначе. По их словам, это я разрыдалась и велела всем замолчать. Сказала, что они разрывают мне сердце, и потом просто бессвязно, истерично и весьма результативно вопила. И тогда наконец все умолкли, а Лоуэлл ушел из дома.

Это утверждение противоречит многим моим воспоминаниям. Я передаю его, потому что оно есть, res ipsa loquitur (факты говорят сами за себя), а не потому, что меня убедили.

Несмотря на якобы случившуюся истерику, родителей явно удивило, как велико мое чувство вины из-за изгнания Ферн. История, конечно, тяжелая, и все же от детей обычно не отказываются, если они убили животное. Ферн отослали не из-за котенка. Были бы новые проблемы, как и говорил Лоуэлл, и пришлось бы следить и защищать от нее маленьких, слабых созданий, и это был бы конец.

Но оказывается, были и другие случаи, о которых, клялись родители, я знала и даже видела собственными глазами, только я совсем ничего не помню. Тетя Виви утверждала, что Ферн наклонилась к коляске моего кузена Питера и схватила ртом его ухо. Тетя Виви заявила, пока там живет эта зверюга, ноги ее не будет в нашем доме, что расстроило мать, зато очень порадовало отца.

Одного аспиранта она сильно покусала за руку. Он в тот момент держал апельсин, и есть вероятность, что Ферн хотела съесть апельсин. Но укусы были такие серьезные, что пришлось сделать две операции, и университету был предъявлен иск. А Ферн всегда недолюбливала этого парня.

Однажды она с размаху швырнула о стену свою обожаемую аспирантку Эми. Совершенно непонятно, почему вдруг, да и Эми уверяла, что это просто случайность, но другим студентам это не показалось игрой или оплошностью, правда, агрессивного поведения за Ферн они тоже не признали. В результате Шери, которая видела, как все произошло, покинула программу, а Эми осталась.

Ферн тогда еще была малышкой, и очень милой и покладистой. Но она росла. И постепенно делалась неуправляемой.

– Было безответственно дожидаться, пока произойдет что-то совсем серьезное, – сказал отец. – Это бы ничем хорошим не кончилось ни для Ферн, ни для кого другого. Если бы она по-настоящему кого-то покалечила, университету пришлось бы ее усыпить. Мы пытались сделать как лучше для всех. Солнышко, у нас не было выбора.

– Это не из-за тебя, – добавила мама. – И никогда не было из-за тебя.

И снова не слишком убедительно. Мы продолжали разговаривать все последние дни до отъезда, и я обнаружила, что, стоило мне снять с себя обвинения за одну ложь, как я тут же приписала себе другую. Да, я рассказала матери, что Ферн убила котенка, и это не было ложью, и отослали ее по другим причинам, и можно больше не угрызаться за то, что я это рассказала.

Но я не унималась. Я никогда не думала, что Ферн может намеренно причинить мне боль. Никогда не замечала за ней ничего подобного, не больше, чем за Лоуэллом или родителями. Но ее равнодушие, то, как безразлично она глядела на мертвого котенка, а потом пальцами разорвала его живот, потрясло меня до глубины души. Так вот что мне надо было рассказать маме; вот что я имела в виду.

В Ферн было нечто, чего я не знала.

Оказалось, я не знаю ее так, как думала.

У Ферн были свои секреты, и не лучшего толка.

Вместо этого я сказала, что боюсь ее.

И из-за этой лжи ее отослали прочь. В этот самый момент я вынудила родителей сделать выбор.

2

В жизни каждого есть люди, которые остаются, и люди, которые уходят, и люди, которых забирают против их воли.

Мать Тодда добилась для Эзры выгодного соглашения. Суд не согласился с тем, что открыть и закрыть дверь – одно и то же. Эзра признал вину и получил восемь месяцев в тюрьме общего режима города Вальехо. Мать Тодда заметила, что могло быть и пять, если бы он вел себя как следует. Это стоило ему любимой работы. Стоило шанса попасть в ЦРУ (а может, и нет, откуда мне знать? Может, ровно этой строчки в резюме им и не хватает). С тех пор ни один из моих домоуправов не вкладывал душу в работу так, как Эзра.

– Секрет хорошей жизни, – как-то раз поделился он со мной, – делать все по первому разряду. Даже если вся твоя работа – выносить мусор, делай это на совесть.

Я приехала к нему в день для посещений – дело было после Рождества, – то есть прошел месяц после суда. Его, одетого в оранжевый комбинезон, вывели к точке, где нам разрешалось сесть друг против друга за штуковиной, которую в другом антураже я бы назвала столом для пикников. Наказали не касаться друг друга и оставили одних. Эзра был без усов, верхняя губа такая голая, будто волосы содрали, как пластырь. Лицо казалось беззащитным, зубы слишком крупными, как у зайца. Было видно, что он совсем приуныл. Я спросила, как он.

– Теперь совсем не то, что раньше, – заметил он, и это утешало. Старый добрый Эзра. Старое доброе “Криминальное чтиво”.

Он спросил, слыхать ли чего от Харлоу.

– Приезжали ее родители из Фресно, искали ее. Но безрезультатно. Никто ее не видел.

3

После того как я доложила Лоуэллу, что Харлоу никогда не рассказывала о своей семье, она выдала следующую информацию: трое младших братьев, две старшие сестры. Наполовину родные, если уж совсем точно.

И добавила, что мать из тех женщин, которым нравилось быть беременными, а вот долгие отношения – не очень. Девчонка-хиппи, эдакая богиня плодородия. Все братья-сестры Харлоу были от разных отцов, но все жили с матерью в доме-развалюхе на окраине города. Еще до двух последних детей места хватать перестало, так что пара отцов обустроили подвал под спальни, где все они и жили вполне питерпэновской жизнью, без особого присмотра. Харлоу уже невесть сколько лет не видела своего отца, но у него была маленькая театральная компания в Грасс-Вэлли, и он, конечно, устроит ее на работу после колледжа, никаких проблем. Он ее главный козырь в рукаве, говорила Харлоу.

Меня поразило, как похож подвал Харлоу на дом на дереве из моих детских фантазий, разве что надо было спуститься, чтобы попасть в ее Нетинебудет. (А это принципиальная разница – недавние исследования показали, что люди становятся более отзывчивыми, если они только что поднимались, чем если спускались, – хотя эти исследования могут с тем же успехом быть полной лажей. Я всего лишь хочу сказать, бывает наука и наука. Когда изучают людей – это по большей части не наука.)

У подвала с домом на дереве было еще кое-что общее: и то, и другое было выдумкой.

Выяснилось, что Харлоу была единственным ребенком. Ее отец снимал показания газовых счетчиков для компании “Пасифик газ энд электрик”. Работа, может, и не эффектная, но на удивление опасная – из-за собак. Мать работала в библиотеке. Когда я стану управлять миром, библиотекарей освободят от больших трагедий. Даже их мелкие печали будут длиться не дольше, чем нужно, чтобы достать книжку.

Родители были оба высокие, но сутулые, совершенно одинаково согнутые, будто им только что врезали. Волосы у матери были как у Харлоу, только стрижка короткая и без затей. На шее шелковый шарф, под ним – длинная серебряная цепочка с подвеской в виде египетского картуша. Мне удалось рассмотреть иероглиф птицы. Я думала о том, как тщательно она одевалась, чтобы прийти и поговорить с полицией, встретиться со мной, с Реджем. Представляла, как она замерла перед шкафом, раздумывая, что же надевают, когда предстоит узнать о своем ребенке то, что может разбить сердце. Она напомнила мою собственную мать, хотя общего у них было только разбитое сердце.

Родители Харлоу боялись, что ее похитили и бог знает что еще могло произойти, потому что совсем на нее не похоже не позвонить, когда они волнуются, и она это знает. Едва живые от ужаса, что она могла быть мертва. Они пытались донести это до меня, не произнося вслух. Намекали, что Эзра мог обвинить ее, подстроить всю историю с Центром изучения приматов, чтобы покрыть куда более темные делишки. Она бы никогда, никогда не пропустила Рождество, говорили они. Ее носок с подарками все еще висит над камином и будет висеть там, пока она не вернется домой.

Они упросили меня встретиться где-нибудь, чтобы поговорить, так что мы оказались в “Мишке” и пили кофе в полной тиши первых дней зимней четверти, чуть ли не одни на все кафе. Спокойствие нарушало только жужжание кофемолки.

Во всяком случае я пила. Их кофе стоял нетронутым и только остывал.

Я сказала, что Харлоу, конечно же, жива, что она, собственно, побывала у нас в квартире на следующий день после своей авантюры и кое-что забрала. Сама я ее не видела, но у меня есть доказательства, сообщила я, она оставила мне явные доказательства, а большего я не знаю. У матери Харлоу вырвался некий звук – что-то среднее между резким вздохом и воплем – непроизвольно, но громко и пронзительно. Потом она разрыдалась и схватила меня за руки, опрокинув чашки.

Ей досталось больше всех. Думаю, ее чудесную блузку уже не спасти.

– Но это так на нее не похоже, – все повторял отец, пока мы вытирали стол. – Вломиться куда-то. Взять вещи – полагаю, он это об обезьянах, потому что о мадам Дефарж я смолчала, – взять чужие вещи.

Я недоумевала: мы вообще об одном и том же человеке толкуем? Именно что на Харлоу это и похоже.

Но родителей обмануть легче легкого; они видят только то, что хотят видеть. Что-то я пересказала Эзре. Ему было так плохо, что не больно-то интересно. К моему удивлению, потребность коснуться его – которой я никогда прежде не испытывала и, скорее всего, сейчас испытала только потому, что это было запрещено, – переполняла меня. Хотелось погладить его по руке, потрепать по волосам, немного расшевелить. Я села на руки, чтобы удержаться.

– И куда, по-твоему, отправились бы обезьяны? – спросила я.

– Да куда им заблагорассудится, черт подери.

После того как мы распрощались с Лоуэллом на дэвисском вокзале, не было смысла и дальше торчать здесь, продолжать учебу в колледже. Мне надо было позаботиться о сестре. Пора было взяться за дело всерьез.

Я ждала первого отчета о Ферн, но он так и не пришел. Что бы там ни устроил Лоуэлл, оно не сложилось. Я покуда изучила все доступные книжки о девочках-обезьянках – Джейн Гудолл (шимпанзе), Дайан Фосси (гориллы) и Бируте Галдикас (орангутаны).

После выпуска подумывала отправиться в Национальный парк Гомбе-Стрим наблюдать за жизнью шимпанзе из клана Касакела. Надеялась с моим опытом внести свою лепту в тамошнюю работу, извлечь наконец хоть какую-то пользу из папиного эксперимента. Вот для такой жизни я и рождена, думала я. Конечно, это больше походило на баюкавшие меня мечты о домике на дереве. Но, может, там я окажусь наконец на своем месте. Тарзан в джунглях. Эта мысль приводила меня в восторг.

С неба на землю. Я вспомнила сто семьдесят изнасилований за три дня из лекции доктора Сосы. Какой-то ученый за этим наблюдал, то есть буквально смотрел, как шимпанзе насилуют сто семьдесят раз, вел подсчет. Прекрасный ученый. Но меня увольте.

Кроме того, поскольку я на протяжении всей учебы столь усердно уклонялась от изучения приматов, эта карьерная стезя означала бы возвращение в колледж.

Да и как бы это помогло Ферн?

Я вспомнила, как Китч, бывшая девушка Лоуэлла, однажды сказала, что из меня выйдет отличная учительница. Я тогда решила, что она это просто из вежливости, ну и потому, что чокнулась, на всю голову чокнулась, как и все, кто слишком долго прожил в женском обществе, – но проведя пару часов с университетским справочником в одной руке и с зачеткой в другой, смекнула, что скорейший путь довести дело до конца, факультет, который зачтет большую часть прослушанных занятий, – как раз преподавательский. Разумеется, придется защитить диплом. Но я не видела других шансов получить специальность до наступления конца света по календарю майя.



Как-то той весной я наткнулась в библиотеке на Реджа, и он предложил сходить вместе на ломающего гендерные каноны “Макбета”. У него было два билета благодаря какому-то приятелю Харлоу.

Мы встретились ближе к вечеру в корпусе Театрального искусства. (Через месяц его переименуют в Зал Селесты Тернер Райт, и он станет одним из трех зданий на территории кампуса, названных в честь женщины. Мы, женщины города Дэвиса, благодарим тебя, Селеста.) Погода была чудесной, и в дендрарии за театром вовсю цвели кусты багряника и смородины. От подножия холма доносилась ленивая перепалка диких уток.

Пьесу поставили в традиционном кровавом духе, ни одну из идей Харлоу в ход не пустили. Что обидно. Спектакль неплохой, но было бы куда интереснее, если бы они прислушались к Харлоу. Редж по-прежнему настаивал на своем исключительно оригинальном соображении, что нет ничего забавнее мужчины в платье.

Я сочла это возмутительным, оскорбительным по отношению к женщинам и трансвеститам во всем мире. Сказала, что он, похоже, один такой придурок, полагающий, что “Макбет” играют на потеху публики.

Он весело отмахнулся.

– Когда парень приглашает девушку на феминистский спектакль, – заявил Редж, – он знает, на что идет. Знает, что вечер закончится ссорой.

Он поинтересовался, не начались ли у меня месячные, и это тоже показалось ему чертовски забавным.

Мы как раз шли к его машине. Я резко развернулась. Лучше пройдусь, сказала я. Одна. Вот кретин. Уже на полпути к дому меня осенило. “Когда парень приглашает девушку..” Я не поняла, что это было свидание.

На следующий день он перезвонил и снова позвал встретиться. Мы продержались пять месяцев. По сегодняшний день, а мне почти сорок, это так и осталось моим рекордом. Мне очень нравился Редж, но мы так и не съехались. Мы постоянно ругались. Вышло не так спокойно, как я рассчитывала.

– Думаю, у нас ничего не получится, – сказал он мне как-то вечером.

Мы сидели в машине у моего дома и ждали, когда уедет полиция. Они штрафовали третий этаж за шум и прочие нарушения.

– Почему? – спросила я из чисто научного интереса.

– Ты крутая. И очень красивая девушка. Не заставляй меня произносить это вслух.

Так что я толком и не знаю, почему мы расстались.

Может, дело в нем. Может, во мне. Может, то призрак Харлоу тряс подле нас окровавленными кудрями. Ступай отсюда! Скройся, мертвый призрак![19]

Разговор вовсе не был таким болезненным, как может показаться в пересказе. Я всегда тепло вспоминаю Реджа. Тогда я считала, что расставание пошло от меня, хотя он и заговорил первым. Однако ж позже дошли слухи, что он встречается с мужчиной, так что, может, я поспешила с выводами.

Несомненно одно – похоже, у меня не складывается с сексом на долгой дистанции. И не потому, что не стараюсь. Не заставляйте меня произносить это вслух.

Интересно, а про меня Лоуэлл сказал бы, что наше детство крепко пригасило мою сексуальность? Или у всех вас тоже не складывается с сексом на долгой дистанции?

Может показаться, что складывается, но это не так. Может, анозогнозия, неспособность признать за собой болезнь, заложена в природе человека, и я единственная, кто ей не страдает.

Мама говорит, я просто пока не встретила правильного парня, того, кто увидит звезды в моих глазах.

Что ж, верно. Все еще жду этой встречи.



Человек, увидевший звезды в глазах моей матери, умер в 1998 году. Папа устроил себе неделю кемпинга, рыбалки, каякинга и самосозерцания на реке Уобаш. Спустя два дня, перетаскивая каяк по камням, он перенес инфаркт, который принял за грипп. Он добрался до дома, лег в кровать, и на следующий день случился второй инфаркт, а ночью, уже в больнице, третий.

Когда я приехала, он снова был на свободе, взбирался на гору своих грез в каких-то неведомых краях. Нам с мамой пришлось постараться, чтобы втолковать ему, что я здесь, но не уверена, что он меня признал.

– Я очень устал, – сказал он. – Можешь взять мой рюкзак? Совсем ненадолго.

Ему явно было неловко.

– Конечно, пап, – ответила я. – Конечно. Вот, беру. Понесу, сколько потребуется.

Это последнее, что я ему сказала и что, я знаю, он услышал.

Похоже, наверное, на киношную сцену у смертного одра – чистую, классическую, проникновенную и значительную. Но в реальности папа прожил еще один день, и не было там никакой чистоты. А были кровь, дерьмо, слизь, стоны и долгие часы громкой, мучительной борьбы за кислород. Врачи и сестры носились туда-обратно, и нас с мамой то пускали в палату, то выгоняли.

Помню аквариум в приемной. Помню рыб с прозрачной чешуей, у которых было видно бьющееся сердце. Помню улитку, ползшую по краю, ее рот бесконечно открывался и сжимался. Вышел врач, и мать поднялась ему навстречу. “Боюсь, на этот раз мы его потеряли”, – произнес он, как будто ожидался еще и следующий раз.



В следующий раз между мной и отцом все будет иначе.

В следующий раз мама честно разделит вину за Ферн, чего не случилось из-за ее срыва. В следующий раз я не взвалю все бремя ответственности только на папу.

В следующий раз я и на себя возьму, что мне полагается, ни больше, ни меньше. В следующий раз я буду помалкивать о Ферн, но не о Лоуэлле. Я расскажу маме с папой, как Лоуэлл прогулял баскетбольную тренировку, они проведут с ним беседу, и он не сбежит из дома.

Я всегда собиралась когда-нибудь простить папу. Это многого его лишило, но только не меня, и я должна была ему это сказать. Горько и глупо, что так и не сделала.

Поэтому я буду вечно благодарна за ту последнюю просьбу. За то, что позволил освободить его от бремени, пусть и воображаемого.