Я опираюсь руками на унитаз. Желудок судорожно сокращается, и причиняемая этим боль неописуема. Облегчения нет. Только еще больше боли, заставляющей забыть и собственно о тошноте, и о недомогании вообще.

Болит все, будто тело — это единая биологическая система предупреждения, которая пошла вразнос. Как будто я умираю.

Отталкиваюсь от унитаза и сажусь на койку. Тупо смотрю на стену, вижу казенную, окрашенную зеленой краской штукатурку, испещренную трещинами и неясными надписями. Выдолбленные вопли, последние сообщения, химеры, безмолвные свидетельства, оставшиеся от людей, бывших здесь до меня.

Нервы натянуты до предела. Я задыхаюсь. Делаю вдох, но воздуха не хватает. Приступ паники. В последние месяцы такое случалось частенько, но атаки не были столь сильными…

Только без истерики, Симона, без истерики.

Прижимаю руки ко рту и пытаюсь сосредоточиться, дышать как можно спокойнее. Нужно считать. Считаю до трех. Выдох. Вдох. Раз, два, три. Выдох. И еще раз.

Сильный стук в дверь. Он едва доходит до моего перенапряженного сознания. Глазок открывается.

— Мадам?

— Иду, — говорю я, как привыкла за последний год, когда пекарь, или почтальон, или кто там еще что-то приносили, а я не могла достаточно быстро подойти к двери. — Иду.

Тут же до меня доходит неуместность этого ответа. Присутствия духа хватает только на то, чтобы заправить за ухо влажную прядь волос. Руки дрожат.

Засов отодвигается, и в дверном проеме появляется полицейский. Лет двадцати пяти, темноволосый. Что-то жует. На его кожаном ремне висят кобура с пистолетом, наручники и рация.

Он в упор смотрит на меня, и в этом взгляде смешаны осуждение и любопытство.

Я встаю, содрогаясь от тошноты. Упираюсь рукой в стену, чтобы удержаться на ногах.

Полицейский входит в камеру. Кажется, что он парит, будто и не человек вовсе. Ненастоящий, как и моя роль в этом абсурдном спектакле. Дурной сон, очнуться от которого я не могу.

Не может быть. Со мной такое никогда бы не случилось. Это происходит не со мной.

Я поднимаю голову и по его глазам осознаю, что он видит не мать двоих детей, читавшую им вслух книжки, не владелицу престижной chambres d\'hotes[1]. Он видит женщину со спутанными, слипшимися волосами, красными пятнами на лице, одетую в футболку, прилипшую к телу. Он чувствует, что я в панике.

Стыдно так, что хочется уползти прочь. Я пренебрегла своей жизнью, проносится мысль в голове. Совсем. Она окончена. Мне тридцать четыре года, у меня было все, и я всем этим пренебрегла. Своей жизнью, жизнью Эрика, жизнью своих детей. А ради чего?

Или, точнее: ради кого?

1

Для меня есть что-то притягательное в старых зданиях. Осыпавшаяся штукатурка, провалившиеся крыши, деревянные и каменные скелеты без окон и дверей. Они кажутся мне трогательными. Неприкрытые и беззащитные, без каких бы то ни было претензий.

Обхожу дом кругом, и меня обтекает его атмосфера. Хочется лечь на спину и раскинуть руки. Как ребенок, который на теплом летнем песке изображает бабочку. Вдохнуть. Вобрать здание в себя.

Я этого не делаю.

Почему мы никогда не делаем того, чего нам действительно хочется?

Слой штукатурки на стенах снаружи был того же цвета, что и покрывало из облаков, сонно и тяжело опиравшееся на вершины холмов. Цемент вспучился от сырости и плесени и весь потрескался.

В некоторых местах он осыпался, так что обнажились желтовато-красные валуны фундамента. Темные прямоугольники, проемы без стекол и наличников, отмечали места, где раньше были окна и двери. Стебли дикого плюща и пурпурного вьюнка свободно вились и внутри, и снаружи.

Я шла по каменным ступеням к дыре в фасаде, среди крапивы и сорняков, пустивших корни в расщелинах. Местами вся эта растительность доходила мне до плеча. Кроссовки промокли.

В старом доме было холоднее, чем на улице. Первое, что я уловила, это запах сырого камня и гниющего дерева. На полу лежали деревянные доски. Стены покрыты облезающей оливково-зеленой краской и бурыми заплесневелыми обоями, которые кое-где отстали.

В просторном холле было темно. Широкая деревянная лестница вела на второй этаж. Конечно, когда-то этот дом был великолепен. Наверное, раньше наверху висела люстра, от которой исходил мягкий мерцающий свет. Я без труда представила себе, как приглушенно разговаривают люди, жившие тут давным-давно. Звучит фортепиано, звенят бокалы.

Я вздрогнула и плотнее завернулась в плащ, удерживая воротник рукой, а потом посмотрела наверх. Двумя этажами выше виднелась черепичная крыша. Через дыры скатывались капли дождя. Они падали к моим ногам.

Я вспоминала этот дом другим.

Может быть, я приукрасила его в своих мыслях с тех пор, как в мае, почти четыре месяца назад, мы в первый — и последний — раз увидели этот дом и сгоряча купили его у английского маклера.



ТРЕБУЮЩИЙ РЕМОНТА ВОСХИТИТЕЛЬНЫЙ СТИЛЬНЫЙ АНСАМБЛЬ НА ВЕРШИНЕ ХОЛМА, ПОСТРОЕННЫЙ В XVIII ВЕКЕ. ОБЩАЯ ЖИЛАЯ ПЛОЩАДЬ — 500 КВАДРАТНЫХ МЕТРОВ. ОСНОВНОЙ ЖИЛОЙ ДОМ (ПРИБЛИЗИТЕЛЬНО 300 КВАДРАТНЫХ МЕТРОВ) С ОРИГИНАЛЬНЫМИ ЭЛЕМЕНТАМИ (КАМИН, ДУБОВЫЙ ПАРКЕТ), ВИННЫМ ПОГРЕБОМ И БАШНЯМИ. СОБСТВЕННЫЙ ИСТОЧНИК, КОЛОДЕЦ И РАЗЛИЧНЫЕ ПРИСТРОЙКИ, ВКЛЮЧАЯ ГОЛУБЯТНЮ, АМБАР И ТРЕБУЮЩИЙ РЕМОНТА КАМЕННЫЙ ДОМИК ПЛОЩАДЬЮ 60 КВАДРАТНЫХ МЕТРОВ. ПО МЕНЬШЕЙ МЕРЕ 8 ГЕКТАРОВ СОБСТВЕННОЙ ЗЕМЛИ, ИЗ КОТОРЫХ 3,5 ГЕКТАРА ПОД ЛЕСОМ. МАЛЕНЬКИЙ ПРУД. ПАНОРАМНЫЙ ВИД С ХОЛМОВ. ИЗОЛИРОВАННОЕ МЕСТО (БЛИЖАЙШИЕ СОСЕДИ В 1 КИЛОМЕТРЕ), ПОЛНОСТЬЮ ПРИВАТНОЕ, ВСЕГО В 20 МИНУТАХ ЕЗДЫ ОТ ВСЕХ ЦЕНТРОВ ОБЕСПЕЧЕНИЯ И УЮТНОГО ГОРОДКА. АНСАМБЛЬ ПРЕДОСТАВЛЯЕТ МАССУ ВОЗМОЖНОСТЕЙ! ОЧЕНЬ ПОДХОДИТ ДЛЯ ИЩУЩИХ ПОКОЯ ИЛИ ДЛЯ УСТРОЙСТВА CHAMBRES D’HOTES ЛИБО ГОСТИНИЦЫ.



В мае деревья и поля были еще в цвету. Белые бутоны, лиловая одичавшая сирень и поля, заросшие желтым рапсом. На чистом голубом небе — солнце. Ни облачка. До самого горизонта виднелось море холмов, окрашенных всевозможными оттенками бледно-лилового и голубого. Ласточки, кружась, ныряли в дом и снова взмывали вверх в поисках пищи или места для устройства гнезда. В высокой траве стрекотали кузнечики. Легкий ветерок разносил запах цветов, сладкий и удушливый. В озере, лежащем ниже, в долине поблизости от леса, не смолкало кваканье лягушек.

Эрик откупорил тогда бутылку бордо, и мы выпили его до последней капли посреди заросшего двора.

Мы вели себя, как обычно ведут люди в подобных ситуациях. Мы опьянели от счастья, и этот хмель кружил нам голову. Это был рай, место, где сказка становится явью. И это было место, где начнется наша новая жизнь.



— Я понимаю, о чем ты думаешь, — услышала я рядом голос Эрика. Он провел рукой по стене и потер зеленовато-бурую субстанцию, которая приклеилась к кончикам пальцев. — Все будет хорошо, вот увидишь. Это просто фантастика, Симона. В самом деле, восхитительно.

Я не знала, что бы следовало сказать в этом случае. В голове вертелось много мыслей.

Мы молча прошли через холл. Наши шаги на дубовых досках заглушали раскаты грома где-то вдалеке. Эрик вошел в левое крыло. Я постояла, пока он не скрылся из виду.

Прямо под балюстрадой, справа от лестницы, располагалась кухня, отделанная желтой плиткой. Там стояла старая белая мебель и была газовая колонка. Трубы, добела окисленные сыростью, змеились по бурым, заплесневевшим стенам. На полу — лужи. Я присела на корточки и прикоснулась к плитке пальцами. Холодно и скользко.

Одну мысль из тех многих, которые меня обуревали, я попыталась прогнать прочь, но не получилось. Я увидела рядом свою мать. Ее неуловимый взгляд остановился на заплесневевших стенах, потом на дырах в крыше, на этих жутких трубах. Мать, в туфлях на высоких каблуках, боязливо обошла лужи, придерживая рукой юбку, — она опасалась, что дорогая ткань запачкается о бесчисленные источники грязи в этом доме. Она ничего не говорила, моя мать. Совсем ничего. Она никогда ничего не говорила, если была в чем-то со мной не согласна, а это случалось частенько. Я вслушивалась в ее молчание и училась различать разные оттенки этого безмолвия.

Я видела, как мать стоит возле меня и прикидывает все недостатки дома. Итог читается на ее лице.

Она любила комфорт, моя мать. Комфорт, которого ей пришлось лишиться и которого она так хотела для своей единственной дочери. Она натягивала на меня платья, в которых мне было неудобно, и тащила за собой в теннисные клубы или к хоккейным площадкам, где предполагалось присутствие важных персон с сыновьями моего возраста. Безмолвные оплеухи, молчаливое неодобрение, все более частое и длительное по мере того, как я становилась подростком.

Долгие тихие дни моих юных лет до самой свадьбы с Эриком, который был не принцем и даже не врачом и не торговцем недвижимостью, а просто студентом, изучал экономику и управление, снимал комнату. Он имел всего лишь старый велосипед, сережку в ухе и переэкзаменовки. Только за год до того, как мы поженились, мать поняла, что я делаю именно то, чего она для меня хотела. Как раз вовремя. Перед самой своей смертью.

Мои пальцы все еще оставались на плитке пола.

— Тебе бы это страшно не понравилось, мама, — прошептала я. — Ты бы этого не поняла.

А сама-то я понимала?

Эрик шел на кухню. Услышав его шаги в холле, я быстро встала и сунула мокрые руки в карманы плаща.

Обернулась к нему.

— Я все думаю, — сказал мой муж. — Не попросить ли Эллен оставить детей у себя еще на несколько дней?

Эллен — старшая сестра Эрика. Наши дети гостили эту неделю у нее и ее мужа Бена, так что у нас были развязаны руки для самых неотложных дел.

— Этот дом и за несколько месяцев не станет жилым, — услышала я свой собственный голос. — Оставлять их там еще дольше без толку. Да и учебный год начинается через полторы недели… Знаешь, я думаю, им тут понравится. Длинные коридоры, все эти комнаты, таинственный погреб, комнатка в башне и пруд с лягушками… Для них это будет замок, приключение. Они смогут каждый день совершать какие-то открытия.

— Тогда мы все-таки должны первым делом позаботиться о караване[2]. Мне не попалось тут ни одной сухой комнаты. Крышу придется перекрывать заново.

— Мы можем пожить в гостинице.

— Симона, сделай мне приятное. Согласись. Это точно не продлится больше полгода. Я куплю такой большой, что ты и не заметишь, что это только караван.

2

Шесть метров в длину, два с половиной в ширину. Кремовый, а по бокам — зеленые полоски, которые, плавно изгибаясь за последним окошком, поднимаются кверху. Внутри — гостиная (изогнутый диванчик со столиком) и малюсенький, как для гномов, душ с линолеумом под мрамор на полу и на стенах. Биотуалет со сломанным замком, мусорный бачок, газовая плитка на две конфорки. Плюс четыре спальных места. А в довершение всего — спутниковая антенна рядом на столбе.

Мамалу[3].

Он стоял, насмешливо уставившись на меня своими дымчатыми пластиковыми окнами. Уродливый сверху донизу. Он смеялся надо мной, со всеми своими тоненькими краниками и узенькими кроватками. Трясясь от радости, он возвышался над раздавленными сорняками позади дома.

Это временно, подсказывал мне рассудок, а главное — я не хотела создавать сложности. И как назло, именно сейчас солнце скрылось, а бесконечный дождь явно намеревался объяснить мне, что дорожка, на которую мы ступили, не самая короткая в этих краях и что нам очень понадобятся любые положительные стимулы, как бы малы они ни были, чтобы пройти по ней всем вместе.

Эрик размотал длинный электрический шнур и подключил его к нашему временному жилищу. Ток, наконец-то. Ответвление от центральной линии электропередач вело к тому углу нашего дома, который был ближе всего к дороге, и исчезало в загадочном с виду сером прямоугольном пластмассовом шкафу. Когда я поворачивала выключатели в вестибюле или на кухне, включался свет. Наш дом был застрахован, и у нас имелась постоянная телефонная связь. Перед домом на улице, в конце четырехсотметровой въездной дорожки, стоял почтовый ящик с нашей фамилией. И все это устроили мы сами.

— Дождь идет, — сказал Эрик и удивленно посмотрел вверх, подняв лицо к небу, как будто это только что до него дошло.

— Да, идет. Опять. Или все еще.

Муж взглянул на часы.

— Кстати, во сколько они должны приехать?

— Между пятью и шестью. Так сказала Эллен.

— А когда выехали?

— Около восьми.

— Тогда смело прибавь еще два часа.

Бену было шестьдесят, на пятнадцать лет больше, чем моей золовке Эллен. Всю жизнь он работал со всякими машинами. У Бена была интересная особенность — одна из многих, характеризующих его. Ему не надо было смотреть на приборы, чтобы убедиться, что машина работает в оптимальном режиме. Он мог определить это на слух. Оптимальная скорость «тойоты» Бена и Эллен составляла девяносто километров в час. Поэтому Бен ездил со скоростью девяносто километров в час. Всегда.

— Тогда мы можем смотаться поесть в деревню, — услышала я голос Эрика. — Заодно поищем рабочих. Я не собираюсь делать тут все в одиночку. Работы очень много. Балки, на которых держится крыша, по-моему, тоже прогнили.

Я выпрямилась.

— А не лучше ли будет выписать бригаду рабочих из Голландии? Может быть, тех двоих братьев из Польши, которые в прошлом году сделали мансардное окно Хенку и Марге? Они остались довольны. Может быть, эти парни…

Эрик отрицательно покачал головой.

— Никаких поляков. Здесь это делается иначе. Другие масштабы, другие материалы. Местные мастера знают, что здесь продается и что им нужно. У них и дело пойдет быстрее. Кроме того, если мы позовем французов, это сыграет нам на руку. Они будут расположены к нам. Если нанять иностранцев, чтобы они работали здесь, французы будут недовольны. Я собираюсь здесь строить не только дом, но и отношения.

— Эрик, но здание даже не видно с дороги. Сюда никто не придет! — в моем голосе были слышны нотки отчаяния. — Через три месяца наступит зима. Я и думать не хочу, что мы останемся зимовать в караване.

— И тем не менее так случится, потому что, работай тут даже десять человек день и ночь, все равно ничего не будет готово раньше февраля. Я не ожидал, что дом окажется в таком плохом состоянии. Крыша, стропила, балки, полы, все электричество, водопровод… Дом такой старый, да еще и пустовал тридцать лет. Его не привести в порядок за несколько месяцев. Расслабься, дорогая. Посмотрим, как пойдут дела.

— Но, — сказала я уже не так воинственно, — если ты выпишешь людей, то хотя бы что-то произойдет. Мы здесь уже целую неделю, а у нас нет ничего, кроме каравана, спутниковой антенны и электричества. Я допускаю, что это может длиться дольше, чем мы думали сначала, и не хочу создавать никаких проблем, но если сейчас начнется хоть что-нибудь, это уже будет кое-что. Если бы мы для начала починили крышу и привели в порядок окна и входную дверь, то смогли бы устроиться внутри… И распаковать вещи.

Я намекала на белый контейнер, мокнувший под дождем справа от въезда. Там было сложено все наше домашнее имущество. Я слегка беспокоилась, не покрываются ли плесенью персидские ковры и наша зимняя одежда, и задавалась вопросом, на пользу ли такое содержание компьютеру и музыкальному центру. Я просто не решалась посмотреть, не протекает ли эта металлическая махина.

Выражение лица Эрика не оставляло сомнений, что, по его мнению, тут не о чем говорить.

— Симона, мы здесь всего неделю. Чего ты хочешь?

Я провела руками по лицу.

— Прости. Это нервы. Я устала. Так много новых впечатлений, прощание… Это пройдет.

Эрик обнял меня.

— Слышишь лягушек? — прошептал он. — Посмотри-ка, там, вдали, эта белая колокольня. Разве не великолепно? Что такое еще несколько месяцев по сравнению с оставшейся жизнью? Здесь божественно хорошо, Симона. Имей немножко терпения. Все будет отлично, правда.

В последние дни Эрик предпринимал отчаянные попытки найти подрядчика, чтобы каким-то образом собрать бригаду рабочих. Потому что наш дом, который надо было перестроить под респектабельную частную гостиницу, — все это было бы только началом. Обновленный рай должен был в будущем стать испытательным полигоном для талантов Эрика в связи с его французским предприятием, которое еще только предстояло создать. Мой муж не хотел просто наслаждаться природой, бордоскими винами и мягким климатом. Он горел желанием создать центр отдыха. Это и было его целью в нашем раю. Комнаты для гостей стали бы моей вотчиной, и еще в мае казалось, что наша мечта сбывается.

Несмотря на энтузиазм Эрика и его знание языка, до сих пор дела шли не очень хорошо. Мы исколесили сотни километров, разъезжая по извилистым заасфальтированным дорожкам между холмами к деревушкам с ничего нам не говорящими названиями. Туда никто никогда и не заглядывал, кроме самих жителей и почтальона. Мы искали племянника мсье Деневиля, который жил у своей матери и занимался изготовлением септик-танков[4]. Оттуда мы опять ехали к другу сына бургомистра, который владел подрядным предприятием на месте бывшего виноградника. Леса, поля, пашни, луга, опять леса и штабеля досок. От деревушки к деревушке. Безрезультатно.

— Как ты думаешь, — я услышала в голосе Эрика усмешку. — Не выпустить ли нам пар хоть немножко? Может быть, торжественно обновить перед ужином этот действительно великолепный караван?

— А ты не считаешь, что это уже произошло? Раз этак… надцать.

— Тсс… Может быть, это в последний раз. Когда привезут детей, с удовольствиями будет покончено.

Об этом я не подумала. Караван. Дети.

И никакой личной жизни.



Эрик сидел напротив меня за столом деревенского кафе. Бутылка розового, стоявшая между нами, была уже почти пуста, а еду все не подавали.

Мобильный телефон моего мужа лежал рядом с замусоленными «Желтыми страницами» за прошлый год, которые он получил от официантки. Эрик позвонил уже шести подрядчикам и разнорабочим. Да, они охотно поработали бы. Нет, в этом году с проектом такого объема ничего не получится. Наша очередь подошла бы, самое раннее, в июне будущего года.

— Ошибка номер один, — подумала я вслух. — Сие мы могли бы предвидеть. Это надо было уладить еще в Го…

— Вздор. Ты не хуже меня знаешь, что из Голландии никак нельзя повлиять на то, что происходит здесь. Это ничего не изменило бы. И у нас попросту не было времени.

Мне показалось, что в энтузиазме Эрика, его всегдашней броне, стали появляться трещины.

Я была первой, кто признал, что мы не подготовились основательно. Что не было и речи о плане переезда. Или о плане вообще. Разумеется, на то имелись свои причины. Причины находятся всегда. Времени у нас было всего четыре месяца. А четыре месяца, как оказалось, это слишком мало, чтобы все хорошенько продумать и сделать, основательно подготовиться к самому значительному шагу в нашей жизни. Не в практическом смысле, в эмоциональном.



Перед нашим отъездом во Францию Эрик был так занят завершением текущих проектов и введением своего преемника в курс дела, что редко приходил домой раньше десяти часов вечера. А я в последние месяцы только и занималась, что упаковкой. Невероятно, сколько вещей собирается вокруг человека, а главное — как много, оказывается, ему нужно для повседневной жизни. Не помню уже, сколько раз я вытаскивала на свет целую стену аккуратно составленных коробок со стеклянной посудой в поисках той единственной кружки с Микки Маусом, которую Изабелла непременно хотела взять с собой в школьную поездку, или куртки Бастиана, потому что для начала июля было еще ужасно холодно. Надо было отказаться от абонементов, разослать извещения о переезде, обеспечить пересылку почты. А тем временем приходили электронные сообщения и раздавались телефонные звонки от голландских и французских маклеров и нотариусов, кто-то приходил смотреть наш старый дом, который, невзирая на штабеля коробок во всех комнатах, напоследок удалось удачно продать. Знакомые и друзья, желавшие попрощаться, вместе и по отдельности появлялись у нас на пороге, осознав, что вскоре мы исчезнем из их жизни. Братья Эрика и его сестра, их жены, мужья и дети, наши родители, дядюшки и тетушки, все были на вечеринке, которую организовала Миранда. Учителя Бастиана и Изабеллы устроили в школе День Франции, который перешел в прощальный вечер. Одноклассники втайне нарисовали картинку и написали письмо, а учительница нашей дочери вклеила их в две специальные обложки с фотографиями классов Бастиана и Изабеллы.

Соседи, почтальон, кассирша из супермаркета Дейна[5] в нашей деревне, даже люди, которых мы едва знали, — словом, все останавливали меня при встрече. Только в последние недели в Голландии я осознала, скольких людей мы оставляем, как много у нас друзей, родственников, знакомых, на которых мы всегда могли положиться.

В своей новой жизни мы должны были все делать сами. Мы действительно никого не знали, даже поверхностно, в радиусе тысячи километров от своего нового места жительства. Я старалась не слишком об этом задумываться. Мне казалось, что лучше сосредоточиться на том, что будет у нас впереди, на нашей новой жизни. Нашей лучшей жизни.

За время между покупкой дома и переездом у меня не было ни минуты на размышления. Просто все происходило слишком быстро. Мы сделали, что смогли, по-человечески и уехали.

Эрик налил остатки вина в мой бокал. Худенькая девушка с бледным лицом и растрепанными волосами принесла нам куски копченой утятины с ободком жира, теплый козий сыр и жесткие листья салата.

Я вяло поковыряла мясо вилкой и посмотрела в окно. Дождь.

— Добро пожаловать на юг Франции, — вырвалось у меня.

— Неспроста же здесь так зелено. В Жере[6] в прошлом году все было желтое, помнишь? Ты еще сказала тогда, что все высохло.

— Помню. Но я ненавижу дождь. По-моему, он мог бы уже прекратиться.

Я подняла глаза, чтобы оценить реакцию Эрика, но он опять занялся «Желтыми страницами» и сидел, делая пометки на обороте рекламного проспекта.

Я нацепила последний кусочек утки на вилку и доела его, глядя в окно на булочную на противоположной стороне улицы. Оттуда вышла старая женщина с пуделем. Из ее хозяйственной сумки высовывался длинный батон. Шаркающей походкой она ступила на тротуар, и собачка на крепких лапках пошла за ней.

— Выкинь из головы эти заботы, Симона, — пробился голос Эрика в мой внутренний мир. — Мы же во Франции, черт возьми. Laisse-faire[7]. Почему ты так мало доверяешь мне? Ведь я же всегда правильно оценивал ситуацию?

Я кивнула и допила вино.

Он этого хотел. Эрик верил, этого у него не отнимешь. Он не гнался за мечтой, он действительно верил.

А я его сопровождала. Почему? Не знаю. Подруги назвали меня смелой, поскольку я решилась на такой шаг. Это были их обычные слова — мужество, смелость, храбрость. Я чувствовала себя вовсе не такой героиней. Собственно говоря, я почти не раздумывала. Это было спонтанное решение, принятое под влиянием теплого майского солнца, сервированное на клумбе из цветов и трав и залитое половиной бутылки хорошего бордо.

Размышления? Нет. Смелость? Совсем уж нет. Я следовала за ним из малодушия, возможно, даже из лени. Замужество бывает чрезвычайно удобным для женщин вроде меня.

Чтобы думать, был Эрик. Для этого его и вырастили. Кроме того, у него безупречно скоординированы речь и мышление. Он свободно говорит на четырех языках. А главное — он исполнен любви. Добрый, дружелюбный и оптимистичный. И это еще не все положительные черты его характера. Он был ими переполнен.

Я не могла бы вспомнить в этом отношении ничего существенного, что исходило бы от меня и отличало от других. Разве что стабильность.

Все достоинства приходились на долю Эрика.

3

У Изабеллы волосы отросли до плеч и забраны в два довольно длинных хвостика. Бастиана опять пора вести в парикмахерскую — темные вихры торчат над ушами.

Я ожидала, что дети вцепятся в меня, будучи, возможно, под впечатлением от нашего нового дома, от места и простора, но такого предположить не могла. Едва успев освободиться от автомобильных ремней, они с радостными воплями понеслись по коридорам. Бастиан завывал, как привидение, а Изабелла визжала. Они положительно взбесились.

— Мы во Франции! — кричала наша дочь. — Франция! Франция! Франция!

— Здорово!

— Это будет моя комната!

— Нет, моя!

— А где бассейн?

— Бассейна пока нет, детка. Папа его потом устроит. Потерпи.

Бен, мой бесподобный зять, похожий на отставного консьержа, стоял, почесывая лысеющий затылок. Уже в тридцатый раз он говорил одно и то же:

— Ну-ну… Тут тебе придется несладко, Эрик. — Бен повернулся ко мне. — И тебе тоже, Симона. Держитесь. Я бы за это не взялся.

Эллен стояла рядом с мужем. Выглядела она измученной. Их путешествие продолжалось почти тринадцать часов вместо десяти, потому что Бен еще в Бельгии повернул не туда, куда надо, а выяснилось это только через сотню километров. Потом они очутились в Париже вместо кольцевой дороги, потому что часть ее была перекрыта из-за ведущихся там работ. В центре города весь транспорт стоял в пробках. Словом, это оказалось не самое удачное путешествие.

— Тут действительно красиво, — заметила Эллен. — Природа и все такое. Но вас очень трудно найти. Все дороги похожи одна на другую, а табличек нигде нет.

— Вы на самом деле не хотите кофе? — спросила я.

— Нет, Симона, спасибо, — отозвался Бен. — Мы лучше оставим вас одних. По дороге сюда недалеко от города я видел гостиничку. Мы поедем туда. Рано утром нам снова в дорогу, и я хочу хорошенько отдохнуть, прежде чем садиться за руль.

Мы пошли вместе с ними во двор. Легкие капли дождя падали вокруг нас на сорняки и желтоватый гравий.

— Какое красивое здание! — вырвалось у Эллен еще раз, когда она для приличия опять посмотрела на наш дом. — Какая роскошь, все эти камни, и лестница, и вообще все. Башни просто великолепны! Обязательно вернемся на будущий год, когда все будет готово, но…

— …вам еще есть чем заняться, — поддержал жену Бен.

Я выдавила из себя улыбку.

Не прошло и часа, как они приехали, а мы уже махали Бену, Эллен и их зеленой «тойоте». Мы махали, пока они не скрылись из виду, выехав по нашей дорожке на шоссе.

Спустились сумерки. Небо окрасилось в оранжево-красный цвет, а стрекотание кузнечиков доносилось со всех сторон. Ошеломляюще.

Из дома были слышны детские голоса, восторженные крики. Бастиан и Изабелла выбежали на улицу, озорные и полные энергии.

— Идите сюда! — позвала я и присела на корточки, обнимая детей, прильнувших ко мне с обеих сторон. — Хорошо вам было у Бена и Эллен?

— Да, очень хорошо! — воскликнул Бастиан. — Они разрешали нам самим выбирать, что мы будем есть.

— И когда идти спать! — тут же гордо добавила Изабелла.

— А что вы ели? — спросила я.

— Блинчики с джемом, жареную картошку… — начал перечислять Бастиан.

— Шоколад! — Изабелла не могла остаться в стороне от столь животрепещущей темы.

— Ты рад, что вернулся? — я внимательно смотрела на сына.

— Ну конечно, — Бастиан вдруг стал серьезным.

Он глянул на дом, и я проследила за его взглядом. Здание, с его высокими башнями с правой стороны, резко выделялось огромным темным силуэтом на фоне багровевшего неба.

Может быть, мне показалось, но кузнечики вдруг умолкли.

— Мама, мы будем тут жить? — робко спросила Изабелла.

— Да, милая. Мы будем тут жить. Это наш новый дом. Разве он тебе не нравится? Настоящий замок, а?

Изабелла думала совсем о другом.

— Нам теперь придется говорить по-французски? Fleur[8] и как там — soleil[9]?

— Французский дурацкий, — тут же прокомментировал Бастиан.

— Да, мое сокровище, мы будем говорить по-французски. Но дома это не обязательно, мы по-прежнему будем говорить на родном языке, как привыкли. Папа уже поставил тарелку, так что вы можете смотреть голландские передачи. И «Зоо», и «Губку Боба»[10].

— А когда нам в школу?

— В четверг, через пять дней.

— Так скоро? — закричал Бастиан.

— А они все там говорят… не как мы? — спросила Изабелла.

— В школе все говорят по-французски. И ученики, и учителя. Но вы скоро научитесь и уже к Рождеству будете говорить по-французски лучше, чем папа и мама. Это действительно получится очень быстро, можешь мне поверить.

Я слышала себя будто со стороны. Мудрость, приобретенная на форумах в Интернете.

Изабелла прижалась ко мне. Бастиан крепко сжимал мою руку.

В горле у меня застрял ком.



— Мадам? — повторяет полицейский, будто сомневаясь, что я его вижу и слышу.

Растерянно смотрю ему в глаза в надежде найти искру тепла, возможно, сочувствие или, во всяком случае, просто человеческое понимание. Он глядит на меня равнодушно. Никакого сочувствия, никакого тепла.

— Я хочу позвонить мужу, — говорю я. — Позвольте мне, пожалуйста, позвонить мужу.

Должно быть, Эрик не на шутку испугался. Сегодня утром он видел, как меня увозили. Видел, как во дворе на меня надели наручники, как двое вооруженных полицейских шли по бокам. Когда полицейская машина тронулась с места и я через заднее стекло бросила отчаянный взгляд на Эрика, одиноко стоявшего на нашей дорожке, его лицо исказило смятение.

Слава Богу, Изабелла и Бастиан еще спали.

— Это невозможно, — отвечает представитель закона. — В течение трех дней вам запрещены все контакты с внешним миром. Таковы правила.

Я зажмуриваюсь. Снова открываю глаза. Пытаюсь оставаться спокойной.

— Но мой муж…

— Ничем не могу помочь.

«Адвокат», — проносится мысль. Человек, с которым я смогу поговорить. Я попрошу его успокоить Эрика, передать, что я люблю его и детей.

Поднимаю глаза.

— Мне нужен адвокат, — это заучит безнадежно, в точности так, как я себя чувствую.

Полицейский отрицательно качает головой.

— Только после допроса, мадам.

4

Я часто смотрю на небо. Днем, когда по нему летят самолеты и лениво двигаются облака. Но еще лучше ночью, когда там, наверху, посверкивают бесчисленные огоньки, непостижимые, недостижимые. Я представляю себе, что я — один из них. Подняться вверх, обнять, вобрать в себя все что можно и расколоться на миллионы осколков. Это несбыточное желание. Тоска.

Все разочаровывает, если очень-очень ждешь.

Хорошо еще, что прощание в первый день учебы не утонуло в детских слезах. Оба мужественно помахали мне, входя в школу, где и дети, и взрослые говорили на языке, который они знали еще так плохо.

Самым ужасным в тот день оказались мои собственные слезы в машине на обратном пути домой. Я не знала, почему расплакалась. Я так гордилась детьми, или так им сопереживала, или и то и другое?

Всю первую школьную неделю я не знала покоя. Целыми днями, едва ли не каждую минуту, я думала о дочери и сыне. Изабелла и Бастиан, в чужом классе, с незнакомой учительницей и детьми, которые разглядывают их как диковину. Они не могли понять многое из того, что там говорилось, и, должно быть, испытывали неуверенность и робость. Эта мысль не оставляла меня ни на минуту. Я все время была около телефона на случай, если позвонит директор школы, но аппарат молчал.

Бастиан и Изабелла постепенно втягивались. Хотя вчера, когда я укрывала сына на ночь, он сказал, что ужасно скучает по своим друзьям и думает, что ему никогда не научиться говорить так, как другие дети в школе. Правда, на перемене они играли в футбол на школьной площадке (в старой школе, в Голландии, это было запрещено), и ему очень понравилось. А еще он вместе с другими мальчиками ловил ящериц, которых на стенах школы было множество.

Изабелла приспособилась к новой обстановке подозрительно легко. По ее словам, в школе, уж точно, были хорошие цветные карандаши и шаблоны, по которым надо обводить всякие фигурки. Там имелся компьютер. И она примерно понимала, чего хочет от нее учительница. Она просто делала то же, что другие дети.

А вот еда в школе была противная, в этом мои дети оказались единодушны. Овощное пюре показалось им очень странным блюдом — какое-то детское питание, а спагетти слиплись, и подали их без кетчупа. Дома еда лучше, чем в школе.

Труднее всего было привыкнуть к долгим французским школьным дням, с девяти до половины пятого. Только в среду дети могли идти домой после обеда.

Теперь Эрик был постоянно занят в доме. Я видела, что провода и деревянные панели ему в диковинку. Он понятия не имел, что с ними делать. Я изо всех сил старалась обдумывать все вместе с мужем, даже помогать, но, как и Эрик, понятия не имела, как измерять оконные косяки или как можно заменить балки, которые проходили от одной стены дома до другой, высоко, под самым коньком крыши. И ведь кто-то должен был укладывать черепицу…

Мы не могли это делать. Нам очень бы хотелось, но мы просто не знали, как ее укладывают.

Я постаралась повеселее устроить все в караване, навести в нем уют. Мы перетащили морозильный шкаф и холодильник из контейнера на сухую половину кухни на первом этаже. Эрик купил четырехконфорочную газовую плитку с металлической откидной крышкой и укрепил ее на старом столе, найденном в подвале. Рядом на полу стоял тяжелый зеленый газовый баллон, соединенный шлангом с плиткой. Наискосок от этой конструкции мы поставили стиральную машину, а за ней — сушильный барабан. Воду, которая здесь сильно пахла хлоркой и была такой жесткой, что на кофеварке целый день мигала лампочка, я наливала из-под крана на другом краю помещения. Там была глубокая раковина размером с небольшую сидячую ванну, в которой я мыла посуду.

В ванную, расположенную на втором этаже, мы почти не заходили. Горячей воды там не было. В подвале стоял бойлер, но Эрик не отважился его запустить. Один человек, с которым он сегодня утром разговорился у булочника, знал мастера, умевшего обращаться с отопительными котлами. Он обещал прислать его к нам, чтобы посмотреть, что представляет собой наш бойлер: бомбу с часовым механизмом, как подозревали мы, или устройство, пригодное для нагревания воды.

Я мечтала о ванне или по крайней мере о душе. Первая неделя сентября выдалась теплой, и я все время чувствовала себя потной и липкой.

Кроме того, я все чаще задавалась вопросами, что я здесь, собственно, делаю и не начинают ли у меня развиваться признаки мазохизма.

5

И вот все в доме перевернулось. Вчера в городском супермаркете Эрик неожиданно столкнулся с одним человеком. Это был бельгиец по имени Петер, который семь лет назад простился с родиной и поселился здесь, по соседству с нами. Точно так же, как и нас, его очаровали природа, простор, недорогой загородный дом и здешний климат, и так же, как мы, он наткнулся на стену незаинтересованности или чрезмерной занятости рабочих.

Петер нашел для себя нишу на рынке услуг и заполнял ее уже лет пять. По мнению Эрика, не без успеха. На Петера работали сорок человек, занятых только тем, чтобы приводить в порядок фермы, загородные дома и замки для иностранцев вроде нас. Речь шла о бельгийцах, нескольких немцах и множестве англичан и голландцев — с мечтами, но без рук.

Ездил он теперь на почти новом «лендровере» и жил, как рассказал Эрик, в прекрасном месте. От нас это было двадцать километров.

На следующий день Петер обещал заехать к нам. Он сказал, что в ближайшее время сможет освободить несколько человек для работы у нас, чтобы мы в любом случае смогли поскорее поселиться в своем доме.

Было приятно узнать, что что-то сдвинулось с мертвой точки: наш дом скоро станет не только нашей проблемой, но и еще чьей-то. Я ждала этого Петера с нетерпением.

Поскольку бойлер все еще не работал, вчера вечером мы ходили принять душ на заправочной станции на шоссе. За несколько евро там можно постоять минутку под теплыми струями.

Там мы привели себя в порядок, а вернувшись, застали у себя человека, о котором говорил покупатель в пекарне. Синий «Пежо-407» стоял припаркованным перед аркой. Провозившись час, его хозяин смог запустить наш бойлер. Взрыва не последовало, но котел производил много шума. Он урчал, а рядом с ним приходилось ставить пустую жестянку, чтобы собирать вытекающую воду. Впрочем, в любом случае нам больше не надо было мыться на заправке. Мы могли принимать душ в старой ванной на втором этаже.

На фоне этой удачи и все остальное стало выглядеть не так уж плохо.

Я вышла на улицу и потянулась. Сентябрьское солнце пробивалось сквозь дымку и нагревало влажную землю. Сорняки во дворе Эрик скосил, и теперь кое-где показалась молодая травка, использующая свой шанс. Я слышала только птиц и кузнечиков. Было тихо. Спокойно.

Я пошла к арке — дугообразному сооружению из больших желтоватых известняковых блоков при въезде во двор. На них, прицепившись к шершавой поверхности, грелись ящерицы с поднятыми головками. Когда я проходила под аркой, они скользнули в расщелины стен.

Самым красивым в нашем новом местожительстве оказался даже не дом. Это было то, что в маклерском листке называлось «une vue panoramique»[11]. Холмов вокруг было не счесть. Они простирались перед нами сразу, как только мы выходили со двора в сторону озера. Подобные застывшим волнам, холмы подарили мне чувство, будто я стою на вершине мира. Кое-где вдали выныривали из зелени белые колокольни. Еще дальше я смутно различала контуры замка. Высоко в небе парили большие птицы.

Я обернулась к дому. В солнечных лучах он выглядел очень приветливо. Попыталась представить себе, каким он станет, если на окнах будут нарядные голубые наличники. Под ними можно поставить вазоны с геранью, розовой и красной. Потом я мысленно представила двор — не ухабистый и заросший травой, как сейчас, а приглаженный газон с террасами на разных уровнях, с широкими лестницами, желтоватым гравием, синими лакированными цветочными горшками и фонтаном либо декоративным прудиком. Я видела каменную скамью, на которую могли бы сесть наши гости, чтобы смотреть на окружающую всех нас красоту и избавляться от стрессов — каждый от своих.

Впервые с мая я снова смогла создать себе этот образ. И дом для меня ожил.

6

О жителях Корсики говорят, что когда они хотят проложить тропу, то первым пускают осла. Хозяин, руки в брюки, не спеша шагает следом за этим парнокопытным. Путь, выбранный ослом, и станет тропой. Нет, более того: он ею уже стал. Это не очень лестный рассказ о корсиканцах, создающий представление об их мнимой лености и пассивности в житейских вопросах.



Его звали Петер Вандам. На первый взгляд я дала бы ему лет сорок, но при ближайшем рассмотрении бельгиец оказался гораздо старше. У него были карие глаза, как у Эрика, и волнистые коротко остриженные седеющие волосы. Овальное лицо с энергичными чертами. Петер был речист, он пересыпал свои монологи французскими выражениями, часто подмигивал и жестикулировал. Этот человек производил впечатление везде чувствовавшего себя непринужденно и хорошо прижившегося в стране.

Петер стал моим ангелом-хранителем, волшебником, которого я дожидалась. Причем сей сказочный персонаж знал толк в дереве, камне и цементе.

Выяснилось, что наш дом по всем статьям совсем неплох.

— Домик с шармом, — то и дело повторял Петер. — С большим шармом. Вы сделали хорошее приобретение. Такие дома — редкость и становятся все большей диковиной.

Он прошел вместе с нами по дому, быстро занося в видавший виды блокнот записи обо всем подряд. Это был список покупок для местного строительного рынка и для поставщика песка. Петер поручил Эрику заказать много чего. Леса и другие материалы для работы он привезет сам. И рабочих — по его мнению, человек шесть-семь.

— Начнем в понедельник, — сказал мсье Вандам. — Мы работаем до восьми часов. С двенадцати до двух у нас перерыв. — Он повернулся ко мне: — Вы сможете готовить?

Я пробормотала нечто утвердительное.

— Мои парни привыкли хорошо есть. Это дело принципа. Пища должна быть разнообразной и здоровой. Ребятам нужны белки, а главное — углеводы. У них тяжелая работа. Им необходимо качественное питание, и они должны его получать.

Я не знала, как реагировать. Этого я не могла предвидеть. Симона — королева кухни? Я еще только предполагала развиваться в данном направлении, да и то если бы имела неограниченное время. И всю необходимую бытовую технику.

Я впала в панику. Начала подсчитывать. Восемь голодных мужчин плюс мы с Эриком — это десять человек взрослых. Одна четырехконфорочная плитка, один небольшой холодильник и морозильная камера.

Мне надо сделать покупки. Составить меню. Подобрать рецепты.

И все это к понедельнику.

— До зимы вам придется пожить в тесноте, — сказал Петер, снова повернувшись к Эрику. — Месяца два, от силы три. Потом сможете вселиться в дом.

— А часть дома под гостиницу? — услышала я вопрос своего мужа.

— Там еще придется поработать. Сначала надо привести в порядок крышу. Поменять балки, перестелить полы. Потом — электричество и водопровод. Затем все остальное. Окна и внутренние стены — в последнюю очередь.

Пока Петер прикидывал, все казалось очень просто. Он говорит то, что люди хотят от него услышать, поняла я вдруг. В этом, наверное, и был его успех. А может быть, Вандам прав, и все это действительно не так уж трудно.

Мы помахали ему, когда он уезжал в своем темно-зеленом «Лендровере». Эрик стоял рядом, держа руку на моем плече.

— Вот видишь, — сказал он. — Я же говорил, что все будет хорошо! А чудно все-таки, вот так встретиться с кем-то просто возле кассы в супермаркете.

Муж пошел к дому, а я осталась стоять во дворе. Посмотрела наверх. Небо — голубое и безоблачное. В вышине вычерчивал след самолет. Слышно мне его не было, только видно. Блестящая серебристая точка, а позади нее — прямая белая полоса, которая постепенно расходилась, по мере того как самолет продолжал свой полет, и потом совсем растворялась. Мне захотелось лечь. Просто улечься на спину на земле, в траве. Только смотреть и смотреть на этот белый шлейф в воздухе, раскинуть руки, изображая бабочку.

Вместо этого я пошла за Эриком.

Собственно говоря, я сделала в точности то же самое, что делала в течение последних тринадцати лет. Следовала по безопасной тропе, проложенной для меня Эриком.

Эрик был моим ослом.

7

Утро понедельника, половина десятого. Я отвезла детей в школу и вернулась домой. Вышла из машины и остолбенела. Во дворе стояли три маленьких автобуса, припаркованных прямо перед аркой. Они были покрыты царапинами и вмятинами. Открытые раздвижные двери позволяли видеть содержимое: инструменты и ящики со строительными материалами.

Повсюду сновали люди, одетые по-рабочему — в футболки с рекламными лозунгами, застиранные джинсы или спортивные штаны. На бедрах у них висели кожаные ремни с молотками, отвертками и рулетками. Внутри и снаружи нашего дома возводились леса, доходившие уже почти до самой крыши. И все это под звуки радио, перекрывавшего шум и гам.

Петер отдавал распоряжения. Это вселило в меня уверенность, что теперь здесь действительно что-то предпринимается, а энергия, с которой он направлял своих людей, и то, как они быстро реагировали на его указания, внушили доверие. Эрик показывал рукой на крышу, обсуждая что-то с Петером.

Я решила, что здесь мне делать нечего, а нужно купить свежий хлеб и салат. Села в машину, проверила, при мне ли кошелек, и пристегнула ремень.

Только я хотела включить зажигание, как раздался напугавший меня громкий стук. Эрик. Он стоял рядом с машиной и колотил рукой по крыше.

Я приоткрыла окошко.

— Симона, так поступать нельзя.

— Как поступать нельзя?

— Смыться, не поговорив с людьми.

Смыться?

— Я не смываюсь, а еду за покупками.

— Эти парни уже спрашивали, где моя жена. Я сказал, что познакомлю тебя с ними, когда ты вернешься из деревни. И вдруг краем глаза вижу, что ты приехала и сразу уезжаешь. Веди себя как следует. Вылезай!

Я посмотрела на двор через плечо мужа. Там стояли несколько человек, с любопытством глядя на нас.

— Ой, виновата!

Я вышла из машины и пошла с Эриком. Со всех сторон к нам подходили мужчины. Они были совершенно разного возраста. Одни уже начали седеть, другие были совсем молоды, лет двадцати-двадцати пяти. Все приветливо улыбались.

Я пожимала протянутые руки и называла свое имя. Мне было смешно, потому что приходилось повторять одно и то же, и неловко, потому что я оказалась единственной женщиной среди стольких мужчин.

Обошла всех. Рабочего с тремя пальцами на одной руке и морщинистым лицом звали Луи. Белокурого парня лет двадцати с пирсингом брови и татуировкой на правом плече — Брюно. Антуану лет тридцать пять, у него лучистые темные глаза и женственные черты лица. Очень грациозный. Самым старшим из них выглядел Арно — лысоватый, с седеющими волосами, усатый, руки в мозолях. Я никогда не отличалась хорошей памятью на имена, а знакомство происходило слишком быстро, но надеялась, что со временем смогу выучить, как кого зовут, и не ошибаться. Пятым номером был Пьер-Антуан. Он показался мне очень темным, похожим на испанца. У этого человека были смуглая кожа и черные как смоль волосы.

Последний был немного выше меня ростом. Одет в поношенные спортивные штаны, которые спускались так низко, что над ними виднелся край трусов. Плоский живот, упругая молодая кожа, широкие плечи. Когда я протянула ему руку и посмотрела в глаза, меня озадачил его чувственный взгляд, который, казалось, пронзал насквозь. Я внезапно осознала, что его тело находится совсем рядом с моим, бесстыдное в своей мужественности, не прикрытое рубашкой. Он назвал свое имя — Мишель.

Наступила тишина. Вакуум.

Кто-то из мужчин разрядил обстановку, громко рассмеявшись и по-дружески дав Мишелю подзатыльник. Тот выпустил мою руку, быстро сказал что-то, чего я не поняла, а у его друзей это вызвало одобрение. Были и такие, кто ухмыльнулся.

Подошел Петер. Прежде чем я угадала его намерение, он наклонился ко мне и поцеловал в щеку. Похлопал меня по плечу, а затем одним жестом вернул своих товарищей к работе. Мне пришло в голову интересное сравнение — он похож на дирижера симфонического оркестра. Люди у него играли по нотам. Они явно хорошо сработались, Петер и его бригада. Крепкая команда.

— Вот! Это они будут у вас столоваться, — сказал Петер, широко улыбаясь, но каким-то поучающим тоном, который от меня не ускользнул. — Симона, не забывайте, что здесь всем нужна рабочая сила, а мы склонны отдать предпочтение тем, у кого самая лучшая еда и приятная обстановка.

Я попыталась улыбнуться и пробормотала:

— Вы можете… Впрочем, простите… Еда действительно так важна?

Петер осклабился.

— Вы во Франции, а не в Нидерландах. Здесь не только усердно работают, но и наслаждаются жизнью. Хорошо поесть, найти время для приятной беседы — это не просто подходит одно к другому, это даже необходимо. — Вандам кивнул в сторону своих людей. — Они не забывают каждый день пожать друг другу руки не только утром, но и вечером, когда прощаются до завтра. В наших краях очень ценится обходительность. Проявите интерес, дайте им вкусно поесть. Они не оставят это без внимания. Я, впрочем, тоже. Как все здесь. Ваше голландское происхождение работает против вас. Голландцы невоспитанные, невежливые, слишком прямые, шумные, культурно и кулинарно неразвитые. Но если вы сможете проявить себя, то приживетесь здесь. Не пройдет и недели, как мои парни станут носить вас на руках.

Я уставилась на него и вдруг поняла, что должна что-то сказать. Что-нибудь умное. Но в голове не было ничего подходящего.

Петер улыбнулся мне еще раз и пошел в дом.

Я огляделась, но Эрика нигде не увидела. Сейчас мне хотелось только одного — укрыться в машине.

Проходя мимо дома, я увидела, что на лесах стоит Мишель. Его мускулистое тело было слегка загоревшим на солнце. Рекламная картинка мужской привлекательности.

Хорош необыкновенно.