— Morituri te salutant, — пробормотал он; что ж, вполне уместно, а раз он может шутить, значит, не помрет. Финн и Радослав встали на лестнице, заслоняясь щитами, — правда, толку от этих крохотулек — все равно что лопухом прикрываться.
Потом я услышал, как Радослав затянул песню, впадая в боевой раж; видно, совсем плохо дело… От шума я не мог мыслить ясно. Но, уклоняясь от очередного снаряда и врезавшись черепом в ржавый насос, я взревел, досадуя на собственную тупость.
Заборное отверстие!
— Ботольв! — крикнул я, и он на мгновение обернулся. Я отчаянно замахал, призывая спускаться. — Финн! Радослав!
Они поспешно заняли место Ботольва наверху. Что-то разбилось вдребезги, и толпа, заметив, что мечи исчезли, прихлынула к лестнице. Полетели новые монеты.
Ботольв, сплошные мышцы, навис надо мной, и я показал на ржавый насос:
— Бей!
Брат Иоанн торопливо отполз в сторону, пока Ботольв плевал на руки; потом закрутил топор над головой, даже не заметив, что ему в плечо попали винной чашей. Топор опустился, громовое эхо раскатилось по подземелью. Ржавый насос раскололся, топорище переломилось, лезвие тут же унесла мощная струя воды, чуть было не подхватившая и брата Иоанна. Монаха точно бы унесло прочь, не схвати я его за одежду. Рев воды заглушил все прочие звуки.
Толпа попятилась, увидев струю, огромную, будто из Торова уда. Потом они сообразили, что это значит, и заметались в ужасе.
Короче, мы первыми достигли двери и вырвались наружу. Я выскочил в ночную прохладу амфитеатра, вывалился прямо посреди пыльной арены. Следом за мной выполз на четвереньках один из громил, поглядел на меня, кое-как поднялся на ноги и опрометью умчался во мрак.
Вылезли Финн и брат Иоанн, потом Радослав, а затем, неспешно, положив на плечи топорище, выбрался и Ботольв, ухмыляющийся и весь в крови. За ним из двери извергся с воплями поток любителей гладиаторских боев.
— Задница Тора! — Ботольв радостно хлопнул меня по спине, и я решил, что ушел в землю по пояс. — Орм, ты истинный ярл! Что бы там ни болтал Скафхогг!
Не знаю, не знаю. Скафхогг, наш седовласый плотник, всегда оказывал мне уважение. Да ладно, плевать!
У Финна, конечно, нашлось что сказать.
— Утопишь его в пиве, — проворчал он, — но не здесь. Да хоть всех утопи, из-за вас я деньги потерял.
Я пошел следом за побратимами из амфитеатра, припадая на хромую ногу, и лязг цепей затерялся в криках тех, кто убегал с арены.
— Значит ли это, что я больше не раб? — спросил Ботольв. Эх, дать бы ему цепью по башке, чтобы мозги вправить!
Мы вернулись в стан Скарпхеддина, прошли мимо дозорных и двинулись прямиком к шатру ярла, напугав часового у входа. Один подсобил — часовой оказался ирландцем и накануне долго общался с братом Иоанном, так что ничуть не возражал против лишнего человека в шатре, даже такого большого. Мы с трудом расчистили себе место под сонные проклятия домочадцев Скарпхеддина.
Большинство, впрочем, продолжало храпеть. Внутри воняло дымом, жареным мясом, медом и потом. Кто-то, приподняв голову, ткнул пальцем в сторону, а скальд Скарпхеддина во сне бормотал себе под нос какие-то висы. Я поискал ярла, но тот затаился своем уголке за занавеской — вместе с матерью, за что все мы были ему благодарны.
Мы расселись на расчищенном пространстве и заговорили шепотом, из вежливости и чтобы не подслушали. Первый вопрос был очевиден — всем хотелось знать, где Вальгард и остальные.
Ботольв вытянул шею, разглядывая порез на плече, дернул содранную кожу и пожал плечами.
— Мы сидели в Хольмгарде, ожидая весточки от Эйнара, что вы теперь богатые, — сказал он. — Потом Русь затеяла воевать с хазарами, разбила их и взяла Саркел, и мы стали спрашивать себя, что с вами стряслось, раз до сих пор ни словечка не слыхать.
— Это потому, что писать было недосуг, — усмехнулся Финн, и Ботольв мрачно покосился на него.
— Ну-ну… А дальше все пошло наперекосяк. Князь Ярополк вернулся, вместе с отцом и братьями — и со Старкадом, который сказал, что мы люди Эйнара. Раз Эйнар сбежал от Ярополка и опозорил князя, Старкад мнил получить его драккар, но обмишулился — Ярополк забрал и нас, и корабль. Нас он продал Такубу, работорговцу, с которым я однажды повстречаюсь и откручу ему башку.
— Значит, наши письма не доходили? — спросил я, и он кивнул.
— Старкад пришел к нам в темницу и поведал, весь такой довольный, что Эйнар, Кетиль Ворона и все остальные погибли в степи — а юного Орма выбрали ярлом. — Ботольв помолчал, а потом покосился на меня чуть ли не с раскаянием. — Мы решили, что это наглая ложь, коли живы Финн Лошадиная Голова и Квасир. Вальгард сказал, что не верит, будто Орма могли предпочесть Финну. Не обижайся, Орм.
— И что было потом? — спросил я, пропустив его слова, хотя лицо горело.
Ботольв пожал могучими плечами.
— Старкад сказал, что все так и есть, а Вальгард плюнул и заявил, что теперь уж нас никто не спасет… тем паче — уж прости, Орм — никчемный мальчишка.
— Скафхоггу давно морду не били, — прорычал Финн, и Ботольв, сверкнув зубами в полумраке, кивнул в знак согласия. Я знаком попросил его продолжать, и он поджал губы и нахмурился, вспоминая.
— Старкад хотел знать, куда делся монах Мартин, но Вальгард велел ему проваливать и сдохнуть в луже собственной мочи. Вскоре нас по реке отвезли на юг, в Херсон, и продали этим козоебам-арабам. Такуб набил нами целый большой корабль и поплыл в Серкланд.
Он поморгал; похоже, это страх — таким Ботольва я никогда не видел.
— Мы оказались все вместе, удача подсобила, — он покачал кудлатой головой. — Аж вспоминать тошно — многие поумирали, но никто из побратимов…
— А как тебя с ними разлучили? — справился я.
— Кто-то увидел меня и решил, что я сгожусь для боев. Знаю только, что меня расковали, потом приковали к другим, и мы двинулись на север. А прочих, по-моему, увели в Дамаск.
— Вместе? — уточнил я, и он кивнул.
— Даже это христово отродье, Мартина, — сказал он.
Новость потрясла всех, а в моей голове прозвучал смешок Одноглазого.
— Монах? — ахнул Финн.
Ботольв ухмыльнулся:
— Ага, его загребли вместе с нами. Старкад его не видел, а Вальгард сказал, мол, хорошая шутка, — он так искал этого монаха и не догадался, что тот от него в двух шагах.
— Хейя! — прошептал Квасир, глядя на меня. — Ватага Одина, право слово. Ты думал, что наврал Старкаду, а оказывается, это правда.
— Что с иконой? — спросил брат Иоанн, теребя ссадину на лбу. Ботольв недоуменно воззрился на него, потом вспомнил, и его лицо прояснилось.
— А, копье? Такуб его увез.
— Где сейчас остальные, как думаешь? — спросил я, сурово поглядев на брата Иоанна.
Ботольв пожал плечами.
— Мы их потеряли, — проворчал Финн.
— Это вряд ли, — весело возразил Ботольв, перестав рассматривать порез. — Они ушли с Грязными Штанами. Слыхал, так его называют.
— Волосатая задница Одина! Кто такой Грязные Штаны? — гаркнул Финн, и вокруг тут же зашевелились сонные тела и послышалось ворчание: мол, дайте людям поспать.
— Полегче, Финн, — сказал я, кладя руку ему на плечо. — Давайте ложиться, а утром прикинем, сможем ли мы найти кого-то, кто знает об этом парне.
Финн с ворчанием улегся. Ботольв снова пожал плечами, потом схватил мою руку.
— Ты молодец, Орм, — сказал он. — Вальгард был уверен, что наша судьба — умереть как собаки, он не верил, что тебе хватит мужества. Вот бы глянуть на его морду, когда с него собьют цепи!
Он тоже лег и почти сразу захрапел. Я позавидовал ему; в голове по-прежнему грохотали вопросы без ответов. Значит, пленные побратимы, похищенный рунный меч — и страшно даже вообразить, что ждет впереди, ибо всем ведомо, что норны ткут тройные узоры.
Утром, поплескав воды на лица, мы обошли весь стан Скарпхеддина, расспрашивая о Грязных Штанах. На нас глядели как на слабоумных, даже пытались прогнать, но всякий раз Ботольву было достаточно нахмуриться. Никто ничего не знал.
Стан представлял собой оживленное место, тут ткали вадмаль, и люди вели себя так, будто они до сих пор в селении среди холмов, округлых, как женские груди, поросших весенней рыжеватой травой и обсиженных чайками и воронами.
Они расставляли шесты, растягивали ткань, раздували меха и ковали, готовили сытную еду по северному обычаю и пыталась не обращать внимания на здешнюю жару, на небо, едва голубевшее, мнившееся почти белым, на гряду покатых холмов и пронзительные, как крики свиньи на резанье, скрипы нориев на реке Оронт; нориями звались огромные водяные колеса, которые поднимали воду до старого арочного римского акведука, что поставлял влагу в поля вокруг Антиохии.
В этой суете крутились купцы, бородатые хазары-иудеи, чьих собратьев я видел в Бирке и против которых сражался под Саркелом, толстые арабы, вертлявые греки и даже несколько славов и русов, учуявших прибыль.
Скарпхеддин выплатил нам немного серебра вперед, а потому мы решили починить наше снаряжение, и я послал Финна обратно на «Сохатый» с наказом шестерым оставаться два дня в дозоре, а остальным собраться в становище.
Мне не терпелось удрать отсюда, пуститься в погоню, но следов мы покуда не нашли, — ни Старкада, ни этого таинственного Грязные Штаны.
Радослав, брат Иоанн, и я с ними сторговали добрый вадмаль для палаток, а мне удалось еще разжиться новыми русскими штанами в полоску и плащом с красивой застежкой.
Брат Иоанн воспользовался случаем осмотреть мои колени, выпрямился, почесал в затылке, а затем поглядел на мои ладони. Что он там нашел?
— Что? — спросил я, веселее, чем было у меня на душе. — Долго еще проживу?
Монах нахмурился и покачал головой.
— Дольше любого из нас, — ответил он и взял за руку Радослава. — Смотри сам.
Ладонь Радослава была в мозолях и шрамах — белесых старых, красных новых и нескольких желтоватых от гноя.
— Ну? — не понял я. — У всех хватает. От веревок, от мечей…
— Твои все старые, — выдохнул брат Иоанн. — Давно зажившие. И на коленках, которые ты ободрал на Патмосе, шрам едва заметен. — Он снова покачал головой. — Мир устроен несправедливо, это верно. Vitam regit fortuna non sapientia — случай, а не мудрость управляет человеческой жизнью. Вот он ты, молодой и здоровый, и все тебе нипочем. И вон Ивар Гот, что пожелтел и высох, хотя подумаешь — стрела щеку пробила.
По спине побежали мурашки; я знал, что отводило от меня все беды и хвори, — будет ли так и впредь, раз Рунный Змей более не в моей руке? Тут подошла Свала, и все мои мысли обратились к ней, потому что она словно светилась.
Отвернувшись от Радослава и его широкой улыбки и подмигиваний, она посмотрела на меня и сказала:
— Весь город гудит от разговоров о том, как амфитеатр затопило вчера вечером, хотя никто не видел, как это случилось.
— Правда? — удивился я. — Подумать только, что мы пропустили!
— Римские солдаты ходят повсюду, расспрашивают людей, механики заделывают дыру в старой подземной цистерне. — Девушка заломила бровь. — И поговаривают о каком-то великане с топором.
В этот миг к нам подошел Ботольв, помахивая новым гребнем и волоча за собой двоих или троих хихикавших девушек, явно решивших во что бы то ни стало расчесать его рыжую гриву. Заметив Свалу, они вдруг вспомнили, что у них есть другие дела, и даже будто испугались, что странно. Свала злорадно усмехнулась.
— Вот и великан, — проговорила она, косясь на меня. — Правда, без топора.
— Он сломался, — признался Ботольв. — Но если Орм даст мне серебра, я куплю себе другой, по разумной цене.
Я достал деньги из своего похудевшего кошеля — на глазах у Свалы было не отвертеться. Радослав, посмеиваясь, куда-то ушел, я вдруг остался наедине со Свалой — и только разевал рот, как свежепойманная треска.
— Ты не такой велеречивый, как болтают, — сказала Свала, а потом с улыбкой взяла меня за руку. — Но это не страшно, в тебе и без того слишком много достоинств для юноши.
— Ага, — прохрипел я. А ее лицо посуровело.
— И эти твои сны…
Мое тело словно растеклось лужей, в утробе и на сердце потяжелело. Откуда она знает о моих снах?
Свала ничего больше не сказала, и до становища мы дошли в молчании, думая каждый о своем. Я увидел Ботольва, который снова разделся до пояса и хвастался мастерством и силой, крутя в одной руке данский топор, а в другой длинный и широкий сакс. Ему громко хлопали, а купец, кому принадлежал сакс, вынужденно признал, что Ботольв по праву заслужил скидку на оружие.
Безмерно счастливый, Ботольв пришел ко мне с этими покупками, и я должным образом их одобрил. За спиной великана прятались все те же хихикающие девчонки, похоже, от него не отлипавшие. Свала фыркнула.
— Тира вечно к мужикам жмется, так что я не удивлена, но вот Катле с Гердис так себя вести не пристало, — сказала она. — Их матери рассердятся, не говоря уже об отцах. Катла вообще должна поберечься, ей стоит лишь поглядеть на мужской член, как у нее живот раздувается. Уже двоих принесла, а муж хоть и бестолковый, да догадался, что второй не от него.
Виной всему было слово «член». С ее уст оно бы и христианского святого заставило стремглав выскочить из его кельи. Во рту у меня пересохло, я молча таращился на нее, и она ощутила мой взгляд — обернулась, увидела мое лицо… и посмотрела вниз, туда, где топорщились мои новые полосатые штаны.
На ее губах заиграла улыбка, она поглядела мне прямо в глаза, склонила голову набок, затем рассмеялась.
— Тебе лишний карман пришили, вон как набил, — проговорила она лукаво. — Пошли прогуляемся, охладим твой пыл.
Так мы и поступили в тот день. И на следующий. И еще. Мы видели золото из Африки, кожу из Испании, посуду из Миклагарда, полотно и зерно из земли Фатимидов, ковры из Армении, стекло и плоды из Сирии, духи от Аббасидов, жемчуга из Южного моря, рубины и серебро из дальних восточных краев…
На четвертый день с нами пошел брат Иоанн, ибо мы все еще искали этого загадочного Грязные Штаны; его мы опять не нашли, зато я услыхал о земле по имени Катай, где лепят яркую и блестящую посуду, добывают перья павлинов, делают отличные седла и плотную, тяжелую ткань и умеют работать с золотом и серебром. На глаза попалась еще диковинного вида лиловая ветка с листьями — ревень, его продавали на вес золота, не знаю уж, почему: от него сводило челюсти, а брюхо словно сжимали щипцами.
Знакомых товаров тоже хватало: янтарь, воск, мед, слоновая кость, железо и добрый мех с моей родины. Сильнее всего я затосковал по дому, углядев пестрые камешки, — из таких обычно ладят оселки. Я обнюхал их, как свинья свое корыто, и мне почудился слабый запах северного моря, прибрежной гальки и снега на скалистых горах.
И той ночью, когда пал густой туман, а у костров пели наши северные песни, я поцеловал ее в мягкие губы, в уединенном местечке на берегу реки.
Той ночью она тяжело дышала, стонала и извивалась подо мной, приговаривала, что нельзя терять голову, — а потом стиснула мой уд в руке, будто топорище, и дернула несколько раз, как если бы взялась доить козу; и я задохнулся, затрясся, как бешеный заяц, и опустошил себя.
У меня давно никого не было, прошептал я, а она усмехнулась и сказала, что это и к лучшему; но, покуда она наставляла меня, словно мать, нижняя половина ее тела продолжала прижиматься ко мне, а когда я опустил руку вниз, она направила мои пальцы и застонала.
После этого она словно обернулась стонущей женщиной-змеей, а затем вдруг обмякла, раскинулась, улыбнулась мне — щеки разрумянились, глаза сверкают, лицо блестит от пота. Потом резко откинула прядь волос с лица и выдохнула:
— Милый… Было чудесно.
— Могло быть и лучше, — не согласился я, погружаясь в эти глаза, отчаянно цепляясь за то, что они сулили. За любовь, которую я когда-то ощущал к обреченной Хильд, за краткий миг, за мимолетное счастье. Меня захлестнули грезы.
— Как скажешь, — отозвалась она, — но, по мне, все и так было хорошо.
— Когда мы поженимся, я тебе докажу, — произнес я, удивляясь сам себе. Не знаю, какого ответа я ожидал, но Свала заставила меня заморгать — она рассмеялась.
— Нет, — сказала она. — Не думай об этом. Ничего не выйдет.
— Почему? Я тебе не гожусь?
Она показала мне язычок и снова улыбнулась.
— Ты у нас ярл и воин. Это достойно. Но, пожалуй, тебе придется убить не только медведя, чтобы заполучить меня.
Она потешалась надо мной, однако я был уже не так молод, как когда впервые взошел на корабль Эйнара. Я не злился, нет, но задался вопросом, почему она так себя ведет; впрочем, вслух ничего говорить не стал, ведь Свала — сокровище, столь же редкое и недостижимое, как клад Атли.
Она между тем не желала отвлекаться и вновь принялась направлять мою руку. Но вопреки всей ее настойчивости, понадобились бы хитроумные механики Миклагарда, чтобы взять эту цитадель приступом, — а я остался обезоруженным.
Позднее, слушая вопли нориев и ощущая, как ветерок обдувает мне щеки, я подумал, что эта ночь одна из лучших в моей жизни, ибо о таком я и не мечтал никогда; сладкая, как сон, хотя обычно мои сны полны мертвецов.
Мне следовало знать, конечно, что Один спит, как говорится, с открытым глазом, выжидая случая досадить человеку. Так произошло и в тот раз — а приближение беды возвестил стяг с зловещей черной птицей.
Мы со Свалой расстались, едва небо мазнули первые проблески рассвета, а потом, когда я ел вместе с остальными побратимами у костра, она подошла к нам, будто ничего и не было.
Сверкнув улыбкой, девушка протянула мне что-то белое, а я внезапно сообразил, что побратимы поглядывают то на нее, то на меня. Коротышка Элдгрим подтолкнул Сигвата и что-то прошептал; хорошо, наверное, что я не слышу.
— Все восхваляют вашу доблесть, — сказала Свала, и голос ее был звонок и чист, как свежевыпавший снег. — Но вам кое-чего недостает. Вот, держите. — Она развернула полотно, и нам явился белый стяг с вышитым на нем черным вороном.
— Хейя! — воскликнул Финн. Другие повставали, вытирая жирные пальцы о бороды и рубахи, чтобы пощупать ткань.
Я с запинкой поблагодарил, а Свала вновь улыбнулась, ярче прежнего.
— Вам понадобится длинное древко, — сказала она лукаво, глядя мне в глаза. — Знаете, где найти? Если нет, я подскажу.
Что-то слишком часто у меня пересыхает во рту. Я ощутил, как кровь прилила к щекам, и, похоже, именно этого она и добивалась. Я поспешно присел, чтобы никто не заметил моего возбуждения. На губах снова возник привкус руммана, как ночью.
Она ушла, прошуршав подолом платья по траве, и Сигват подошел и встал за моей спиной. Он потрогал полотно и кивнул.
— Тонкая работа, — отметил он, потом посмотрел на меня. На его плече расправил крылья ворон. — Это опасно. — Я моргнул, чуть было не прикрикнул на него, мол, не лезь не в свое дело; но я слишком уважал Сигвата, чтобы так срываться. Он увидел недоумение и раздражение в моих глазах и погладил ворона по голове. — Ни один ворон не сядет рядом, — пояснил он. — Один уже пропал, я оставил его следить за этой ведьмой, матерью ярла, и он так и не вернулся. Тут творится что-то недоброе, Торговец.
Мое чрево будто заморозили изнутри. Иное подступает; мне вдруг привиделась Хильд, черная на черном, волосы-змеи шевелятся без ветра, и это видение почти заставило меня кинуть новый стяг в пламя.
Верзила Ботольв смял полотно и с ухмылкой бросил его мне на колени.
— Славный стяг. Хочешь, я найду для него древко? Все равно я собирался менять рукоять на своем саксе, так почему бы не сделать ее подлиннее? С одного конца острие, с другого стяг — очень удобно.
Прямо у костра, к немалой его радости, я произвел Ботольва в знаменосцы; он все еще улыбался, когда показался Квасир, увидел стяг с вороном в ручищах Ботольва и одобрительно хмыкнул.
— Как раз вовремя, Орм, — сказал он, — тут приплыл другой ярл — с дюжиной хавскипов и тысячей людей, не меньше.
Эта новость уже передавалась по всему становищу. Ярл Бранд Ховгарден, свейский правитель, который отказался воевать дома и уплыл на юг, миновал земли аль-Хакама из Кордовы, прошел теснины Норвасунда, которые римляне зовут Столпами Геркулеса, и очутился в Срединном море. И воинов у него не меньше шести сотен.
Внезапно посреди жаркого Муспельсхейма, знойной земли Sarakenoi, северян стало намного больше, чем мне приводилось видеть до сих пор.
Мы стояли в толпе и смотрели, как ярл и его воины движутся по дороге из порта в город; ярл верхом, дружинники пешком, облаченные, несмотря на жару, в шлемы и кольчуги, все с мечами и щитами.
Он был умен и расчетлив, этот молодой ярл, Бранд сын Олава, светловолосый и суровый, как и в зрелые годы, когда он станет одним из приближенных Олава, конунга скоттов, правителя свеев и геатов по прозвищу Подножный Конунг — Олав выпросил себе земли, сидя у подножия трона, на котором восседал сын Харальда Синезубого, Свейн Вилобородый.
Лицо Бранда уже побагровело от солнца, пусть он прикрывался ладонью, а голову его венчал великолепный шлем, отделанный золотом и серебром. Он весь сверкал, этот ярл. Золото на шее и на запястьях, семь серебряных браслетов на каждом рукаве ярко-красной рубахи. Я смотрел, как он и его люди идут к городу, и думал, что уж он-то удостоится чести быть представленным греческому командующему — той чести, которой не досталось Скарпхеддину.
Я проглотил пыль, набившуюся в рот, и криво усмехнулся: я тоже ярл, по старинному обычаю всякий, у кого задница не выпадает из штанов и кто сможет найти хотя бы двоих товарищей, может считаться ярлом. А нынче ярлы метят в римских вельмож и мечтают об империях. И все меньше на свете места для таких людей, как мои побратимы.
Тут Финн выбранился, да так заковыристо, что все украшения, верно, осыпались с наряда Бранда. Он уставился на желтую пыль с видом дозорного, выглядывающего отмели в тумане.
Я проследил его взгляд и различил фигуру, хромающую позади дружины свейского вождя, покорно глотающую пыль и ведущую за собой стаю двуногих волков, еще более худых и голодных, чем она сама. Я не видел ни наряда, ни доспехов. Я смотрел только на меч на поясе.
Старкад здесь.
8
Настал последний день греческих пасхальных церемоний, которые, как мнилось нам, северянам, растянулись на недели: с утра до вечера звонили колокола, а священники, пропахшие ладаном, помахивали золотыми кадилами; на них самих было столько золота, что хотелось их ограбить прямо здесь и сейчас.
Помню образ мертвого Христа в богато украшенном гробу, помню многолюдные шествия с пением и восхвалением книги, которую брат Иоанн — кривясь и сплюнув — назвал греческими евангелиями. Всего два года назад я знать не знал о такой книге.
Люди распевали песнопения, разбрасывали лавровый лист, служили бдения, постились и праздновали. Разумеется, мы не могли оставаться в стороне, будучи ныне добропорядочными христианами, но я видел и жертвенные побеги, плывущие по Оронту, приношения Остаре, сделанные втихомолку. И не все из тех, кто так поступал, были нашими побратимами.
Брат Иоанн не возражал, поскольку он считал греков еретиками, а они, полагая западных христиан заблудшими, относились к нему самому и того хуже. Да что говорить, любой здешний христианин, казалось, глядел на брата Иоанна и ему подобных как на ложных служителей Мертвого Бога; именно потому мы и уважали маленького священника и позволили ему нас окрестить. Оковы этого обращения, и прежде не слишком суровые, ныне спадали, по той причине, что они оказались бессильны: клятва Одину по-прежнему держалась.
Итак, мы стояли под жарким весенним солнцем, все разряженные, и смотрели, как греческие священники потеют в своих богатых золотых одеяниях, что тяжелее кольчуг, как они бредут по улицам Антиохии с их иконами и Христом в гробу. А потом, с братом Иоанном, Финном, Радославом и еще несколькими побратимами, этакой свитой ярла, я отправился к Скарпхеддину — невежливо отказывать, коли тебя зовут на пир в честь другого вождя.
Вдобавок мы знали, что там будет Старкад. С его прибытием я совсем запутался, не в силах решить, что же делать. Нужно доставить яйца шелкопрядов и письмо Хониата в руки василевсу лично, ибо я не мог доверять никому. Но Великий Город далеко, а Старкад рядом.
Прочие, все еще уверенные, что в кожухе, припрятанном на «Сохатом», хранится жемчуг, искренне радовались, что Старкад так близко — в особенности Ботольв. Он хотел убить Старкада — ведь тот был причастен к его порабощению, а Финн мечтал выпустить Старкаду кишки и намотать их на палку, а потом вонзить ему в сердце рунный меч.
Эта греза согревала душу, однако Старкад состоял нынче при снежноголовом Бранде, и это был умный ход: всякое покушение на него грозило обернуться смертной казнью. В общем, близок локоток, да не укусишь.
Финн бранился, рычал и хмурился, и проклятий было хоть отбавляй, но ничего не складывалось, и я сам злился ничуть не меньше остальных. Рунный Змей здесь, и мы здесь, но меч столь же далек от нас, как и прежде.
— Спокойнее, парни, — советовал брат Иоанн. — Есть разные способы отобрать у человека его добро, и, как вам ведомо, я не новичок в таких делах — хоть и привержен благочестию. Господь укажет нам путь, не сомневайтесь.
Так что мы криво усмехались друг другу и выжидали.
В тот теплый вечер в становище Скарпхеддина собралось немало гостей. Его люди пекли лепешки и жарили истекавших жиром быков. Медовые яблоки, рыба с луком в козьем молоке, колы со змеиным жиром, свининой и чечевицей — добрая северная еда посреди знойного Серкланда, в духоте местной ночи, в чаду костров и свечей; пахло дымом, кровью, мочой и рвотой… Запах дома.
Подавали и конину, как распорядился Бранд. Впоследствии, когда правитель Бранда, Эйрик по прозвищу Сегерсалл — Победоносный, стал конунгом и окрестил свеев и геатов, Бранд тоже принял крещение, но в ту пору он и его дружина принадлежали Одину и Тору. А раз среди людей Скарпхеддина были христопоклонники, отказывавшиеся есть конину, мол, это еда язычников, Бранд своим ловким ходом без труда выяснил, кто каким богам служит.
Пива не наливали, потому что варить его было не из чего — мусульманские земли, их бог запрещал хмельные напитки. И из-за этого, как сказал Финн, эти мусульмане частенько получали пинки от греков-ромеев из Миклагарда.
Вместо пива гостей угощали набидом, который делали христианские монахи в Антиохии и продавали купцам-иудеям, а те уже продавали мусульманам. Набид гнали из изюма и смоквы, вымоченной в воде; по мусульманскому обычаю, замачивать плоды в воде можно только два дня. Конечно, арабы, любившие выпить, охотно раскупали и настойку на трех- и четырехдневных смоквах, — а как установили Финн с Радославом, лучше всего шла настойка шестидневной выдержки, если ее смешать с медом и вином, отчего она становилась на вкус почти медовой.
Скарпхеддин постарался угодить Бранду, но ему также пришлось позвать иудейских, арабских и греческих купцов, которые ссужали его деньгами, а еще командиров из войска стратегоса — но сам главный полководец был занят, собирая новых воинов в Тарсе.
— Значит, скоро они будут сражаться, — сказал Финн, когда мы укрылись под полотняным навесом, который сочился влагой.
— Чем скорее мы уберемся отсюда, тем лучше, — отозвался я, сожалея, что напялил на себя новый плащ, захотел похвастаться застежкой. — Если задержимся, мы растаем, как масло на сковородке, в этой проклятой Одином кузнице. Или окажемся в первом ряду римского войска.
Это настолько расходилось с нашими намерениями, что все засмеялись. Мой вам совет: не делайте так, когда боги вас слушают.
Пир выдался странным — люди притворялись, что пируют в северных чертогах, но все виделось каким-то искаженным, будто под водой.
Иудеи и мусульмане вежливо улыбались и старались удостовериться, что им не подсунули свинину, тыкая мясо ножами и входившими в обиход двузубыми вилками; северяне-христопоклонники осторожно нюхали мясо, чтобы убедиться, что это не конина; лишь служители древних богов были веселы и мели все подряд, некоторые из них спьяну попробовали освоить двузубые вилки и попрокалывали себе щеки и языки, из-за чего им оставалось только пить дальше.
Скарпхеддин, узкобедрый и туго перетянутый поясом, шагнул вперед, поднял руку и позвал своего скальда, прежде чем сесть на свое высокое место: видно, мнил себя слишком важным, чтобы даже говорить самому. Скальд, златоволосый, но с темными пятнами под мышками, отчетливо заметными на зеленой рубахе, громко объявил, что великий ярл приносит дар добрым богам Севера.
Иудеи, мусульмане и верные Христу озабоченно зашевелились, забеспокоились. Финн, изнывавший от духоты, пробормотал что-то насчет задницы Одина. Вдруг он весь подобрался.
— Старкад, — процедил он.
Подавшись вперед, как охотничья собака в стойке, Старкад с вызовом глядел на Финна. На поясе у него висел рунный меч — все пришли на пир с оружием, — и пальцы так и норовили коснуться рукояти, точно паучьи лапы. Его глаза, светло-голубые, как старый лед, отыскали меня и словно вцепились в мой взгляд, как если бы он пытался заставить меня вспыхнуть пламенем.
Вот они мы, каждый жаждет того, чем владеет другой, каждый скован страхом перед тем, что может начаться, если мы просто кинемся друг на друга. Мои ноги дрожали, пот струился по спине, и я вдруг подумал, насколько в безопасности кожух в укромном уголке на борту «Сохатого». Скальд Скарпхеддина между тем умолк. Дружный вздох облегчения грозил задуть сальные свечи.
Церемония еще не завершилась, и брат Иоанн хмыкнул, будто ему врезали под дых, и начертал оберег от дурного глаза.
Даже Скарпхеддин не посмел запереть собственную мать, и она выползла на свет, в своей накидке из кошачьих шкур, гремя бесчисленными побрякушками и амулетами. Послышался шум, словно вспорхнула спугнутая стая птиц, устрашенные христиане осеняли себя крестными знамениями, а люди Бранда творили знаки от сглаза.
Но не Торхалла меня поразила, точно молот Тора, пусть она была уродлива, как истинная дочь Хель. Нет, это была фостри Скарпхеддина, та, кого Торхалла наставляла в своем чародействе; она вышла следом за ведьмой, величаво и уверенно.
Платье цвета закатного неба, на груди стеклянные бусы. Черный колпак из овчины, обшитый белым мехом, покрывал светлые волосы. В руке деревянный посох с медным навершием, увенчанным черными вороньими перьями. Я услышал, как Сигват шумно втянул воздух.
Пояс из коры, с вставками древесины орешника, дерева Фрейи; на поясе большой кожаный кошель, где, как я знал, лежали обереги. На ногах башмаки из телячьей кожи, на руках перчатки — и ни пятнышка пота на платье. Даже сейчас, когда я убедился, что все мои надежды напрасны, мне подумалось, что Свала прекрасна.
— Она похитила твоего ворона, — сказал я Сигвату, и тот крякнул.
— Хуже того, — ответил он с болью в голосе и прижал ладонью мою руку, привлекая мое внимание. — Боюсь, она похитила твое сердце.
Толпа заревела, мой голос был едва слышен мне самому, но я был уверен, что расслышал верно, и меня скрутила боль — не судьба, видно, найти настоящую любовь, только чародейскую тень от нее.
— Посохом своим она его не проткнет.
Шестидневная медовуха — коварный напиток, вечером она наполняет тебя силой богов, а в холодном свете утра словно разваливается в твоем чреве полусгнившим трупом; во рту гадко, череп будто раскалывается.
Я проснулся — хотя сам не назвал бы сном те муки, какие пережил ночью, — в чужом теле. Ноги отказывались поднимать меня, пальцы рук мнились складками войлока. Брат Иоанн сидел на корточках рядом со мной, мрачный, как вестник судьбы; искоса поглядел на меня и ушел прежде, чем я успел сосредоточиться.
Внезапно на меня обрушилась вода, дыхание пресеклось, и словно спала завеса: я увидел и осознал, где я и кто я, рассмотрел яркий свет восходящего солнца, вынырнул, помотал головой, вяло обругал тех, кто учинил со мной такое, потом сел, протер глаза и откашлялся.
Козленок, бледный, но улыбающийся, сжимал в руках пустую деревянную бадью. Брат Иоанн держал другую, принесенную с реки, и задумчиво смотрел на меня. Я поднял руку, убеждая остановиться.
— Наконец-то, — проворчал монах. — Финну с Радославом, между прочим, еще хуже твоего. Квасиру и Хедину получше. А вот Ивар Гот умер.
Я как раз вытирал лицо и промокал мокрые и липкие волосы, так что не сразу сообразил, о чем он. Потом до меня дошло, и я изумленно уставился на монаха. Как Ивар мог умереть? Он был вместе с нами, помогал мне накачиваться шестидневным набидом, его опухшее лицо побагровело, как и у всех прочих, и, хотя отек мешал ему говорить, он заставлял нас хохотать над своими шуточками.
Брат Иоанн вздохнул. Козленок бросил бадью и накрыл меня своим плащом, чтобы обсушить.
— Моя вина, — печально сказал маленький монах. — Надо было отвести его к греческим хирургеонам с этим зубом.
— Они бы его исцелили, — поддержал Козленок, задирая рубаху, чтобы показать мне лилово-красный рубец шрама. — Они и мертвых воскресят.
— Сатанинское отродье, — беззлобно ругнулся брат Иоанн. — Иди, найди Сигвата. Не беги, предупреждаю, иначе рана откроется. — Монах повернулся ко мне, а Козленок медленно побрел прочь. — Ему еще рано вставать, но разве такого удержишь!..
— Знаю, набид крепкий, — выдавил я, — но ведь от него не умирают, правда? Он же не убивает, так?
Брат Иоанн отдал мне ведро, чтобы я попил, и я послушался, но жажду не утолил.
— Ивара убил его зуб. Там завелся гной, в опухоли. Ты его видел. Он не хотел идти к грекам, хотя ясно, что вреда бы они не причинили. А так яд из зуба, должно быть, отравлял его каждый день после нашего отплытия с Кипра.
Я вспомнил лицо Ивара, раздувшееся с одной стороны, и шрам на щеке, в том месте, куда угодила стрела. Другая сторона лица запала и словно высохла, так что он смахивал на изъеденный червями сыр.
— Зуб его убил, — повторил я. Брат Иоанн согласно кивнул.
— И это лишь первая из многих смертей, — сказал он. — Пришла весть: стратегос Красные Сапоги будет здесь через два дня, вместе с войском. А Старкад рассказывает всем, кто захочет послушать, что Братство разграбило церковь на Кипре и истребило много добрых христиан.
Я поднялся, накинул плащ на плечи, отчаянно желая, чтобы в голове прояснилось.
— Кто-нибудь его слушает?
Брат Иоанн пожал плечами.
— Скарпхеддин, например. Или греки-командиры. Ярл Бранд, мне говорили, только посмеялся, когда узнал, отчего греки слегка поумерили пыл, ведь Бранд грабил на всем пути до Срединного моря, и я не удивлюсь, если он не щадил монастыри. Грекам, похоже, нужен Бранд и его люди. Но все же Бранд обязан помочь Старкаду, раз этот пес принес ему клятву верности.
— Ты одобряешь разграбление церквей, монах? — удивился я его словам.
— Не стал бы, будь они прежними монастырями, — ответил брат Иоанн, — но нынешние — лишь пустые оболочки, под которыми затаились невежество и глупость. Lucri bonus est odor ex re qualibet, как сказал бы ярл Бранд, знай он Ювенала.
Я никогда не слышал о Ювенале, но слова «сладок запах денег, откуда бы те ни взялись», безусловно, подошли бы любому ярлу. Брат Иоанн повел меня к нашим палаткам, голова кружилась от винных паров и мыслей о том, как бы нам половчее удрать отсюда, прежде чем враги захлопнут ловушку.
Мы сожгли Ивара Гота по обычаю восточной Норвегии, ибо жара уже коснулась его тела. Козленок стоял рядом со мной, бледный и до сих пор хрипящий; он весь дрожал, пока люди Бранда и Скарпхеддина, тоже любившие посмеяться шуточкам Ивара, складывали хворост для погребального костра.
Греческим святошам было досадно, что человека, вроде бы обратившегося в Христову веру, сжигают как язычника, — но мы не стали их слушать, потому что хотели похоронить Ивара достойно, с доспехом и оружием. Местные козопасы-грабители могил наверняка придут ночью и все уволокут — это оружие стоило целого состояния, даже если разломать его натрое.
Так что встали у облитого маслом костра, зажгли его и отправили Ивара в чертоги Асгарда.
— Я тоже почти умер, — прошептал Козленок, и я стиснул его плечо, ощущая, как ему страшно. Сердце в груди колотилось, как птица в клетке.
— Ты не умер, хвала богам.
Он посмотрел на меня.
— Как ты можешь не бояться смерти, Торговец?
Ну и вопрос. Ответить на него, впрочем, достаточно просто: сам увидишь. Но Козленок нуждался в обереге, в защите, и потому я снял с шеи молот Тора, тот самый, который носил мой отец, чью окровавленную голову я нашел в грязи под стенами Саркела и забрал прежде, чем стервятники над ней потешились.
— Вот лучший податель храбрости, — сказал я, накидывая кожаный ремешок ему через голову. Он потрогал оберег, столь схожий с христианским крестом, и нахмурился.
— Я не могу. А как же ты?
Я наполовину обнажил свой волнистый клинок.
— Вот защита еще надежнее, но слишком тяжелая для тебя. Пока носи амулет.
Он сжал оберег в кулачке и улыбнулся, весь его страх сгинул. Я ощутил, как колыхнулась разлитая в мире сила сейд. Быть может, Рыжебородый и вправду благословил этот амулет.
Финн и другие хотели поставить камень в память Ивара, но поблизости не нашлось ни одного подходящего, да и резчика рун было не сыскать в доступных пределах — за всю мою жизнь я наткнулся всего на один такой камень; сомневаюсь, что их больше сотни на всем белом свете. А ныне и того меньше.
В конце концов они взяли под руки Коротышку Элдгрима, который менее прочих ошибался в рунах, доставили его в Антиохию и заставили вырезать имя Ивара на придверной колонне одной из церквей, покуда священники трясли бородами и грозили позвать стражу.
Как сказал Финн, меньшим, что христиане могли сделать для Ивара, который вместе с нами окунался в воду и умер не на поле брани, было его имя на одном из домов Белого Бога. У них таких домов предостаточно.
Я напомнил, что если Христос не примет Ивара, он уйдет в чертоги Хель, прекрасные и уродливые, как она сама. Известно, что умершие от хвори или от старости, в итоге рассаживаются на богато убранные скамьи Хельхейма.
У погребального костра мы столкнулись со Старкадом — он и его люди явились туда якобы для того, чтобы почтить Ивара. Мы глядели друг на друга поверх жарко пылавшего хвороста — две своры волкодавов, которых удерживают разве что страх перед призраком Ивара и опасение устроить всеобщий переполох.
— Еще один, — проговорил Старкад, лаская рукоять меча, будто бедро женщины. — Если так и дальше пойдет, скоро вы уже никого не побеспокоите.
— Ты вроде как продался, Старкад? — ответил я, стараясь не смотреть на его пальцы, скользящие по рунам на рукояти меча. — Твоих мертвецов на Патмосе мы проводили как заведено, положили Sarakenoi, которые над ними надругались, к их ногам. А добро, вестимо, забрали.
Старкад криво улыбнулся.
— Скоро стратегос получит донесение от Льва Валанта с Кипра, — прорычал он. — И тогда вы вернете все, что украли, и еще сверх того.
— Или василевс узнает обо всем, — ответил я едко. — Уверен, ему знаком почерк Хониата, а в письме упоминается твое имя и посылка, за которую тебе выколют глаза, да и твоим людям заодно.
За его спиной забормотали, но он сделал вид, что не слышит, и усмехнулся.
— Ну зачем же так? Я враждую не с вами, а ярла Бранда можно убедить, и он защитит вас от Кипра. Нам нечего делить, ведь, как я понимаю, вы имеете отношение к монаху из Хаммабурга не больше, чем я сам. Я не знал этого раньше, потому, быть может, мы и выгребали друг против друга. Я готов забыть твою ложь насчет того, что монах бежал в Серкланд, — я узнал, что это правда, хоть ты о том и не подозревал.
Я постарался не выдать удивления: он умен, этот Старкад, и умеет отыскивать правду, что сбивает с ног.
— Верни меч, который украл, — сказал я; ничего другого на ум не пришло.
Он наклонил голову, как любопытствующая птица.
— Слишком ты дорожишь этим клинком, — задумчиво произнес он. — Да, меч добрый и дорогой, но все же…
— Сторгуемся? — перебил я, а он обидно рассмеялся.
— С какой стати? Скоро я получу назад то, что вы похитили с Кипра, — и если греки не ослепят вас за ваши делишки, я сам приду за вами. Меня хранит ярл Бранд, не забывай об этом.
— А Бранд знает, что ты служишь Харальду? — спросил я, и его глаза налились кровью. — И что подумает Синезубый насчет твоей клятвы Бранду? Ты слишком легко нарушаешь обещания, чтобы с тобой договариваться.
— И все-таки, — ответил он хрипло, — я предлагаю перемирие.
Я не смел обернуться, но чувствовал, как мне в спину впиваются взгляды побратимов, и острее всего наверняка взор Ботольва. А еще незримо присутствовали те, кто сидел в темнице, кого по вине Старкада заковали… Тяжесть гривны ярла, другой рунной змеи на моей шее, сделалась нестерпимой.
— Перемирие? — повторил я. — Ради чего? Ты же еще не сдох.
За плечом послышались смешки, и Старкад резко развернулся, махнув полой алого плаща, и скрылся за спинами своих людей. Бросая на нас угрюмые взгляды, они удалились.
Побратимы обступили меня, с усмешками хлопали по плечам. Ботольв, урча от удовольствия, как громадный кот, сказал, что редко ему доводилось слышать такую перепалку, и прочие согласились. Я кивнул, когда мои колени перестали подгибаться. Хвала богам за эти просторные русские штаны.
— Ну, — проворчал Финн, — вот и ладно. Он не станет торговаться, так что придется меч у него отобрать.
В становище мы собрались у огневой ямы и смотрели, как тают в небе черные перья дыма от погребального костра Ивара. Квасир и Финн, которых я поставил командовать воинами, сошлись на том, что единственный способ — найти Старкада и сразиться с ним. Однако никто не знал, как быть с нашим кожухом, насчет которого Старкад был прав: едва Красные Сапоги прибудет, нам не поздоровится.
— Мы можем узнать, где Старкад ночует, и напасть ночью. Так мы задавим его числом, — предложил Радослав.
Финн поджал губы.
— Ночью? Это убийство, а не честный бой.
Я объяснил Радославу. Любая смерть в ночи признается убийством, даже если мы покроем тело, как положено, и немедленно известим о случившемся.
— Какая разница? — пробормотал Квасир. — Ярл Бранд снимет с нас головы, даже если мы победим. Пусть всего один уцелеет, его не пощадят.
Я был уверен, что этим последним окажется Финн либо Квасир, но наверняка никто из данов. Те знали, чем ценен меч, и принесли клятву, как и все остальные, но я сомневался, что они будут биться насмерть. Посулов невообразимого богатства достаточно, чтобы заманить их и увести за собой — и поклясться, — но драться до смерти? Это уже совсем другое дело.
Говорили и о прочем, покуда Финн готовил маньши, арабскую еду — баранина, лук, перец, кориандр, корица, шафран и другие пряности, в том числе мурринаки, приправа из ячменного масла. И этот человек узнал названия многих пряностей всего несколько недель назад!
Не сводя глаз с горшка, мы пускали слюни и говорили о Красных Сапогах и римском войске. Мало кто из нас понимал, какую славу и какие богатства можно завоевать в такой унылой земле, как эта, — тем паче что нынешняя война была одной из череды войн между Великим Городом и Sarakenoi.
— Я потолковал с тем лучником, Зифом, — сказал брат Иоанн, одобрительно принюхиваясь. — По его словам, василевс посулил Господу принести Его Слово язычникам. Это священная война.
Я знал, что все наши войны угодны богам Севера, которые помогают тому или другому, будучи к тебе расположены — или наоборот. Понятия не имею, что греки называют священной войной, но сражаться в ней мне не хочется. Я уже узнал — слишком поздно, — каковы земли, опустошенные войной: все перебиты, все сожжено. Sarakenoi придерживались тех же убеждений, значит, тут нет и следа надежды.
Мы облизывались на стряпню Финна, когда подошла Свала, и ее появление заглушило наши разговоры, словно руку ко рту прижали. Она оглядела нас, почти грустно, и я единственный посмотрел ей в глаза, пусть меня и пробил пот.
Дан Клегги раскрыл было рот, чтобы пошутить, но она так глянула на него, что он поперхнулся словами. Коротышка Элдгрим смерил девушку сердитым взглядом, но, хоть на его покрытом шрамами лице и не было страха, никто не посмел даже пошевелиться, чтобы начертать знак против зла. Она приблизилась и присела рядом со мной, на сей раз одетая просто, волосы уложены в завитую косу. Я никогда не видел своих суровых побратимов такими напуганными.
— Теперь ты знаешь, — сказала она, — и мне жаль, что я вас пугаю.
— Ты третья вельва, которую я встречал, — ответил я, и ее глаза расширились, ведь редко кто отваживался подходить хотя бы к одной. — Лишь одна сделала для меня кое-что хорошее, и то ее дар — как обоюдоострый клинок.
Свала поджала губы.
— Какой урон причинила я?
— Мне — нет, — признал я. — Пока нет. И добра никакого не сотворила. И ворона убила.
— А нечего было подсылать его ко мне, — огрызнулась девушка.
— Один рассердится, — сказал я, — но на твоем месте я бы сильнее опасался Сигвата.
— Фрейя оборонит меня от Одноглазого, — твердо произнесла Свала, — а ваш Сигват, пусть он владеет сейд, не справится с двумя женщинами вроде нас.
Я вздохнул: говорить с ней было все равно что плыть по морю под грозовой тучей. В любое мгновение все может стать еще хуже, чем было.
— Я не хочу ссор между матерью Скарпхеддина, тобою, мной и Сигватом, — сказал я. — Держись подальше от всех нас.
— И от тебя?
— От меня в особенности.
Она выпрямилась, отряхнула колени, потом пристально поглядела на меня.
— Эта Хильд, — проговорила она, и мои жилы словно вымерзли. — Я видела ее, темный призрак в ночи. У нее меч, а у тебя его близнец, — был когда-то.
Я застыл, язык будто прилип к небу. Она вправду видела, прозревала Иное — или подслушала, как бормочу во сне?
Свала улыбнулась.
— У меня есть дар. Выслушай, и я не стану вас больше донимать. Во-первых, Скарпхеддин верит в силу его матери, — и не зря. Торхалла посулила, что вы откроете ему тайну сокровища, вашего сокровища, и будет проще, если вы просто поговорите с ним. В противном случае он может сделать что-то… дурное. Во-вторых, ты должен забрать меч у Старкада, ведь он твой по праву.
Я проглотил комок пыли в горле, разозлился на нее, на эту самоуверенную девку, которая думала, что может вить веревки из Обетного Братства.
— Ведьмы одаривают тройнями, — прохрипел я; да, дерзко, но я был молод и не очень верил, что ее силы простираются дальше подслушивания.
Улыбка Свалы, однако, была сладкой, как плод руммана.
— Я знаю тайну Грязных Штанов, — сказала она.
9
Дневной зной еще цеплялся за пыльный кустарник, но небо на западе уже окрасило в цвета заката, а далекие холмы сделались серо-голубыми. Оливковые деревья приобрели в сумерках лиловый оттенок, их листья почернели, а сухой воздух отдавал пылью и деревом — и едким запахом костров, что вспыхивали подобно алым цветам.
Повсюду, куда ни посмотри, были вооруженные люди — пришло войско стратегоса, сплошные кожа и железо, лошади, свербящая вонь людского пота и пронзительный запах страха.
Я никогда не видел ничего подобного — и, думаю, никогда больше не увижу. Мне мнилось, Красные Сапоги приведет еще от силы несколько сотен, но это же Миклагард, Великий Город, и войско под Антиохией растворилось, словно кнорр в морской дали, в столпотворении воинов, которые пришли из Тарса.
Мы поначалу различили громадное облако на севере, которое светло-рыжим плащом наползало на Антиохию, и брат Иоанн сказал, что пора собирать палатки, — ему доводилось видеть такие вот песчаные бури дальше на юге, в пустыне вокруг Мертвого моря. Но я тоже видел нечто похожее в степи, и понял, что это не буря. Это было облако пыли, поднятой войском стратегоса Иоанна Армянского, любимчика василевса, прозванного Цимисхием — он же Красные Сапоги.
Как и при осаде Саркела, ученые из Великого Города потрудились разыскать меня — позднее, когда я стал добропорядочным купцом. Одного звали Лев, почти мой ровесник, пока я стоял в строю под Антиохией, он полз на коленях в Константинополь, постигая пути христианского вероучения. Впоследствии он составил историю — по обыкновению монахов — и прославился под именем Льва Диакона.
К тому времени все, что мы совершили, уже забылось, и сражение Иоанна Цимисхия при Алеппо превратилось в сказку для римлян из Великого Города. Лев, хитрый и ловкий, как лиса, однажды ходил с Василием, вторым императором этого имени, и его воинством на булгар и едва не погиб в том трагическом походе, поэтому он знал кое-что о войне.