Ребекка Маккай

Мы умели верить

«Мы умели верить, как никто другой. И никто не волновал меня сильнее, чем эти ребята – они встретили свою первую весну в одно время со мной и увидели перед собой смерть, и были помилованы, а теперь гуляют этим долгим бурным летом» Ф. Скотт Фицджеральд, «Мое поколение»
«…мир – это чудо, но порции малы» Ребекка Хейзелтон, «Убойное чтиво»
REBECCA MAKKAI

THE GREAT BELIEVERS



Copyright © 2018 by Rebecca Makkai Freeman

© Дмитрий Шепелев, перевод на русский язык, 2021

© ООО «Издательство Лайвбук», оформление, 2021

* * *


«Не оторваться! Затягивающая и переворачивающая душу книга»
– Майкл Каннингем, писатель,
лауреат Пулитцеровской премии,
автор романов «Часы» и «Дом на краю света»



«Маккай пишет о потерях, предательстве, дружбе и выживании. Мощная история о людях, которые изо всех сил пытаются сохранить свою человечность в ужасных обстоятельствах»
– People



«Роман дает возможность увидеть первые годы эпидемии СПИДа одновременно ностальгически и откровенно»
– Library Journal



«Верить во что-то – значит иметь веру, и Маккай яростно отстаивает это вопреки нигилизму и отчаянию – веру в хорошее в других, в способность времени если не исцелять, то создавать что-то новое»
– National Book Review



«Сильное, незабываемое размышление не о смерти, а, скорее, о силе и даре жизни. Этот роман, несомненно, затронет сердца и умы читателей»
– Publishers Weekly



«Эмоциональная, захватывающая история о том, каково жить во время кризиса»
– The New York Times Book Review


1985

За двадцать миль отсюда, двадцать миль на север, начиналась заупокойная месса. Йель взглянул на свои часы, когда они шли по Белдену[1].

– Как думаешь, – спросил он Чарли, – сколько наберется человек в той церкви?

– Давай не будем, – сказал Чарли.

Чем ближе они подходили к дому Ричарда, тем больше встречали друзей, направлявшихся туда же. Кто-то нарядился в парадное, как на настоящие похороны; другие были в джинсах, кожаных куртках.

В церкви, по всей вероятности, собрались только родственники, друзья родителей, священник. Если там выложили сэндвичи, в какой-нибудь общей комнате, большая часть останется нетронутой.

Йель нашел в кармане брошюрку со вчерашней вигилии и сложил ее во что-то наподобие бумажной гадалки, которые в детстве делали его друзья, коротая время в школьных автобусах – ты открывал лепестки и читал свою судьбу: «Слава!» или «Смерть!» Эта получилась без лепестков, но со словами на каждом квадратике, иногда перевернутыми, исчезавшими за краями: «Отец Джордж Х. Уитб»; «любимый сын, брат, покойся»; «Все создания прекрасные и»; «вместо цветов пожерт». И все эти предсказания, как казалось Йелю, относились к судьбе Нико. Нико был ясным и прекрасным. Цветы будут лишними.

Дома на этой улице были высокими, нарядными. На каждом крыльце все еще стояли тыквы, но в основном без рожиц – антураж по большей части создавали бутылочные тыквы и кукуруза. Кованые заборы, распашные ворота. Когда они свернули на дорожку к дому Ричарда (шикарный особняк из бурого песчаника, стеной к стене с шикарными соседями), Чарли сказал шепотом:

– Декором занималась его жена. Когда он был женат. В семьдесят втором.

Йель рассмеялся в самый неподходящий момент, как раз когда они входили в дом, мимо горестно улыбавшегося Ричарда, державшего дверь открытой. Это была идея Ричарда – вести жизнь гетеросексуала в Линкольн-парке с какой-нибудь любительницей декора для отвода глаз. Йель представил фарсовую сцену: Ричард заталкивает в шкаф любовника, когда жена возвращается за клатчем от Шанель.

Йель подобрался и повернулся к Ричарду.

– У тебя прекрасный дом.

За ними вошла группа людей, выталкивая Йеля и Чарли в гостиную.

Внутренний декор громко намекал не столько на 1972-й, как на 1872-й: ситцевые диваны, бархатные кресла с резными подлокотниками, восточные ковры. Йель почувствовал, как Чарли сжал его руку, когда они погрузились в толпу.

Нико ясно дал понять, что хотел вечеринку: «Если я тут зависну призраком, думаете, мне захочется видеть рыдания? Я вам устрою. Будете лить слезы, запущу лампу через комнату, окей? Засуну кочергу вам в жопу, и не по-доброму».

Если бы он умер пару дней назад, они бы не решились выполнить его наказ. Но прошло уже три недели, как Нико не стало, а семья все откладывала вигилию и похороны, ожидая, пока его дед, которого никто не видел двадцать лет, прилетит из Гаваны. Мать Нико была продуктом скоротечного брака между дочерью дипломата и кубинским музыкантом – еще до эпохи Кастро – и вот теперь похороны застопорились без этого древнего кубинца, а между тем любовника Нико, с которым он прожил три года, даже не желали видеть в церкви. Стоило Йелю подумать об этом, и он закипал, а Нико не хотел бы этого.

В любом случае, они его оплакивали три недели, а теперь дом Ричарда искрился вымученным весельем. Здесь были, кроме прочих, Джулиан и Тедди, махавшие из-за перил второго этажа, опоясывавших зал. А выше поднимался еще один этаж, и над всем возвышался круглый купол неба в изысканной оправе. Этот дом больше походил на собор, чем сегодняшняя церковь. Кто-то резко рассмеялся над ухом Йеля.

– Полагаю, – сказал Чарли, – от нас требуется хорошо провести время.

Когда Чарли говорил с сарказмом, его британский акцент – Йель был в этом убежден – проявлялся сильнее.

– Жду не дождусь танцоров на разогреве, – сказал Йель.

В доме Ричарда было пианино, и кто-то играл «Fly Me to the Moon»[2].

Какого черта они все тут делают?

Тощий тип, которого Йель впервые видел, крепко обнял Чарли. Заезжий, подумал он, из тех, кто жил в городе раньше, а потом переехал, еще до того, как нарисовался Йель.

– Как ты, блин, умудряешься молодеть? – сказал Чарли.

Йель ждал, что их познакомят, но этот тип затараторил какую-то историю о ком-то, кого Йель не знал. Чарли был связующим звеном многих компаний.

Голос в ухо Йелю:

– Мы пьем кубу либре.

Это была Фиона, младшая сестра Нико, и Йель повернулся обнять ее, вдохнуть лимонный запах ее волос.

– Правда ведь нелепо?

Нико гордился своими кубинскими корнями, но если бы он знал, какую суматоху вызовет прибытие его деда, он бы наложил запрет на этот коктейль.

Хоть Фиона и сказала всем еще прошлым вечером, что не пойдет на похороны – что она будет здесь – но все равно она вносила какой-то диссонанс, словно в этом было что-то нарочитое. Правда, она порвала со своей семьей так же кардинально, как семья порвала с Нико за годы до его болезни. (Только недавно они заявили на него свои права, настояв, чтобы он умер в убогой пригородной больнице с веселенькими обоями.) Макияж у Фионы был смазан. Она сбросила туфли, но покачивалась, словно еще была на шпильках.

Фиона вручила Йелю свой бокал – полупустой, со следами помады. Она коснулась пальцем ямки на его верхней губе.

– Никак не могу поверить, что ты сбрил их. То есть тебе так идет. Ты выглядишь как бы…

– Мужикастей.

Она рассмеялась, а затем сказала:

– Оу. Оу! Они ведь не принуждают тебя, нет? В Северо-Западном?

Фиона сделала одно из самых сочувственных лиц, какие он видел – брови домиком, губы втянуты в рот – и он удивился, что у нее вообще остались силы на какие-то эмоции.

– Нет, – сказал он. – Это… То есть я же отвечаю за развитие. Я общаюсь со многими старшими выпускниками.

– Чтобы достать денег?

– Денег и картины. Это странный танец, – Йель устроился в Северо-Западный университет, в их новую галерею Бригга, в августе, в ту же неделю, когда заболел Нико, и он все еще не очень четко понимал, где начинались и кончались его рабочие обязанности. – То есть они знают о Чарли. Мои коллеги. Все путем. Это галерея, не банк.

Он отпил кубу либре. Неуместный напиток для третьего ноября, хотя вечер был необычайно теплым, и ему нужно было что-то именно такое. Может, кола его даже растормошит.

– Ты был реальный Том Селлек[3]. Терпеть не могу, когда блондины отпускают усы; это цыплячий пух. Вот темноволосые ребята – это моя тема. Надо было тебе оставить! Но все окей, потому что теперь ты выглядишь как Люк Дюк[4]. В хорошем смысле. Нет, как Патрик Даффи![5]

Йель не смог рассмеяться, и Фиона склонила голову набок и взглянула на него серьезно.

Ему хотелось разрыдаться ей в волосы, но он сдержался. Он весь день работал над тем, чтобы заставить свои чувства онеметь, и теперь держался за это умение, как за спасительную соломинку. Если бы эта встреча случилась три недели назад, они могли бы просто поплакать вместе. Но рана уже затянулась, и все теперь помешались на этой вечеринке, вознамерившись так или иначе быть окей. Веселыми.

А кем был Нико Йелю? Просто хорошим другом. Не родственником, не любовником. На самом деле, Нико стал первым настоящим другом Йеля, когда он сюда переехал, первым, с кем он сел просто поговорить, и не в баре, не перекрикивая музыку. Йель обожал рисунки Нико, он приглашал его сходить поесть оладий, помогал закончить курсы на школьный аттестат и говорил ему, что у него талант. Чарли не увлекался искусством, как и любовник Нико, Терренс, поэтому Йель водил Нико в галерею на выставки и лекции, знакомил с художниками. И все же, если младшая сестра Нико держалась настолько хорошо, разве Йель не должен был быть в лучшей форме?

– Сейчас всем тяжело, – сказала Фиона.

Их родители порвали с Нико, когда ему было пятнадцать, но Фиона тайком носила ему еду, деньги и лекарства от аллергии в квартиру на Бродвее, которую он снимал с четырьмя ребятами, и сама добиралась туда на метро и надземке от Хайлэнд-парка. В одиннадцать лет. Когда Нико знакомил Фиону с друзьями, он всегда говорил: «Эта леди меня вырастила».

Ничего из того, что Йель мог выразить в словах, не стоило озвучивать.

Фиона предложила ему посмотреть верхний этаж, когда появится возможность.

– Там прямо Версаль.

Йель не мог найти Чарли в толпе. Хотя Чарли казался на редкость высоким, его рост был ненамного выше среднего – и Йель всегда удивлялся в таких ситуациях, когда не видел поверх остальных голов его «ежика», аккуратной бороды, флегматичных глаз.

Но теперь рядом с ним возник Джулиан Эймс, спустившийся сверху.

– Мы пьем с самого ланча! – сказал он. – Я вдрабадан!

Было пять часов, небо уже выцветало. Он привалился к Йелю и захихикал.

– Мы обшарили ванные. У него ничего, или он что-то прячет. Ну, кое-кто нашел немного старых попперсов[6] в глубине холодильника. Но какой смысл в попперсах, если ты не трахаешься?

– Да ну. Боже. Попперсы?

– Я серьезно спрашиваю!

Джулиан подтянулся. Со лба у него свисал темный локон, отчего Чарли утверждал, что он выглядит как Супермен. («Или единорог», – добавлял Йель.) Он смахнул локон с глаз и надул губы. Джулиан был слишком безупречен, это точно. Уехав из Атланты, он подправил себе нос – для своей актерской карьеры – и Йель считал, что зря. Он предпочитал небезупречного Джулиана.

– Я серьезно отвечаю. Нет совершенно никакого смысла принимать попперсы на поминках.

– Но это же не похороны, это вечеринка. И это как… – Джулиан снова к нему прильнул, шепча заговорщицки на ухо. – Это как в том рассказе По, про красную смерть. Смерть где-то рядом, но мы намерены чудесно провести время.

– Джулиан, – Йель осушил кубу либре и сплюнул в бокал кусочек льда. – Рассказ не об этом. Там другой конец.

– Никогда не доделывал домашку.

Джулиан положил подбородок на плечо Йелю – он вечно так делал – и Йель всегда опасался, что Чарли их увидит в такой момент. Последние четыре года Йель старался убедить Чарли, что он не сбежит с кем-нибудь вроде Джулиана или Тедди Нэпплса, который сейчас рискованно перевесился через перила, оторвав ноги от пола, и звал друга внизу. (Тедди был таким маленьким, что если бы и свалился, кто-нибудь наверняка поймал бы его, но Йелю стало не по себе, и он отвел взгляд.) У Чарли не было причин для неуверенности, не считая того, что оба парня были красавчиками и любителями пофлиртовать. Не считая того, что Чарли никогда не чувствовал себя уверенно. Даже притом, что это Йель предложил им моногамные отношения, Чарли все время искал какой-то подвох. И он выбрал двух самых красивых мужчин в Чикаго, чтобы подпитывать свою тревожность. Йель стряхнул Джулиана с плеча, и тот отчалил, дурашливо улыбнувшись.

В помещении стало громче, звук рикошетил от верхних этажей, появлялось все больше людей. Двое смазливых, совсем молодых парней лавировали с подносами с кусочками киша и фаршированными грибами и яйцами. Йелю казалось странным, что еда не кубинская, под стать напиткам, но у Ричарда, вероятно, был один расклад на все вечеринки: открыть двери, открыть бар, нанять мальчиков с кишем.

В любом случае, это было бесконечно лучше, чем та странная и бесчестная вигилия прошлым вечером. В церкви приятно пахло ладаном, но в остальном там было мало такого, что одобрил бы Нико.

Чарли тогда сказал, что Нико до смерти не понравилось бы это, и, услышав себя, попытался рассмеяться.

Родители Нико осторожно пригласили любовника Нико на вигилию, сказав, что это «подходящее время для друзей отдать дань уважения». Имея в виду: не показывайся на главную мессу сегодня. Имея в виду: лучше не показывайся и на вигилию, но признай, что мы великодушны. Но Терренс пришел прошлым вечером, а с ним еще восемь друзей. В основном, чтобы быть рядом с Терренсом и поддержать Фиону, которая, как выяснилось, как раз и вынудила родителей написать приглашения; она им сказала, что, если они не пригласят друзей Нико, она встанет во время службы и объявит об этом во всеуслышание. Но все равно немало друзей отклонили приглашения. Эшер Гласс заявил, что он физически не сможет ступить ногой в католическую церковь. («Я стал бы орать про резинки[7]. Богом клянусь»).

Восемь друзей Нико сидели плечом к плечу на задней скамье, когорта пиджаков вокруг Терренса. Было бы лучше, если бы Терренс мог анонимно смешаться с толпой, но они и рассесться еще не успели, когда Йель услышал, как одна пожилая женщина говорит своему мужу: «Вон тот. Черный джентльмен в очках». Словно бы в церкви был другой черный парень, с идеальным зрением. Та женщина была не единственной, кто периодически оглядывался во время службы, движимый антропологическим интересом увидеть, когда же – если вообще – эта черная гомоособь начнет скулить.

Йель держал Чарли за руку, незаметно для других – не в знак нежных чувств, а потому, что Чарли испытывал аллергию в церквях: «Только увижу подколенники и гимтарии[8], – говорил он, – и на мою шею опускаются пять тонн англиканской вины»[9]. Так что Йель украдкой потирал своим широким большим пальцем костлявый палец Чарли.

Родственники, вспоминая Нико, рассказывали истории только из его детства, словно он умер подростком. Одна история от его сдержанного, мертвенно-бледного отца, была хороша: Фиона, когда ей было семь, захотела двадцать центов, чтобы купить горсть конфет «Шведские рыбки» со стойки на кассе мини-маркета. Отец заметил, что она уже истратила карманные деньги. Фиона начала реветь. А Нико, которому было одиннадцать, уселся посреди прохода и пять минут выкручивал и тянул свой едва шатавшийся коренной зуб, пока не вырвал. Потекла кровь – и отец, который был ортодонтом, встревожился при виде обломанного корня выдранного зуба. Но Нико положил зуб в карман и сказал: «Зубная фея принесет сегодня ночью четвертак, так?» Доктор Маркус не посмел отказать в присутствии Фионы. «В таком случае, можешь мне одолжить до ее прихода?»

Толпа рассмеялась на это, и доктору Маркусу, наверно, можно было бы и не объяснять, что Нико сразу отдал деньги сестре и потом год ходил без зуба, пока не вырос постоянный.

Теперь Йель огляделся в поисках Терренса. Прошла минута, прежде чем он увидел его, сидевшего на середине лестницы, в таком плотном кольце друзей, что Йель решил подождать с общением. Вместо этого он взял с подноса мини-киш и протянул Терренсу через перила.

– Похоже, ты застрял! – сказал Йель.

Теренс проглотил киш и протянул руку, сказав:

– Подкармливай меня!

Фиона хотела провести родителей, подменив прах Нико пеплом из камина, и отдать настоящий Терренсу. Трудно было сказать, серьезно ли она говорила. Но Терренсу не досталось ни праха, ни пепла, только кот Нико, которого он взял себе, когда Нико первый раз лег в больницу. Семья дала ясно понять, что завтра, когда они будут разбирать вещи Нико, Терренса там не будет. Нико не оставил завещания. Его болезнь была такой внезапной и скоротечной – первые несколько дней у него было что-то вроде герпеса, а потом, через месяц, страшная лихорадка и умственное расстройство.

Терренс был учителем математики восьмых классов, но ушел с работы этим летом, чтобы ухаживать за Нико сутки напролет, и вскоре выяснил, что он тоже инфицирован. И как теперь Терренс проживет эту осень и зиму, без Нико, без работы? Дело было не только в финансах. Он любил преподавать, любил своих ребят.

У Терренса были кое-какие начальные симптомы, легкая потеря веса, но пока ничего серьезного, не настолько, чтобы считаться недееспособным. Он прошел тест, когда заболел Нико – из чувства солидарности или просто чтобы знать, Йель не мог сказать наверняка. Было непохоже, чтобы имелась какая-то панацея. Йель и Чарли, просто из принципа, проверились в числе первых той весной. Газета Чарли поддерживала тестирование, просвещение, безопасный секс, и Чарли посчитал, что должен подкрепить свои слова делом. Но главное, Йель хотел сразу решить этот вопрос. Неведение, как он рассудил, не пойдет ему на пользу ни в каком отношении. В клиниках еще не проводили тестирование, но это делал доктор Винсент. Когда Йель с Чарли получили хорошие результаты, они открыли шампанское. Это был печальный тост; они даже не допили бутылку.

Вернулся Джулиан, снова шепча Йелю на ухо:

– Налей себе еще выпить, пока не началось слайд-шоу.

– А будет слайд-шоу?

– Это же Ричард.

У бара Йель увидел Фиону, болтавшую с каким-то незнакомым ему парнем, по виду натуралом, с массивной челюстью. Фиона накручивала свой светлый локон на палец. Она слишком быстро пила, у нее в руке был пустой бокал. Она успела его осушить уже после того, как отдала Йелю недопитый коктейль, а весила она вряд ли больше сотни фунтов[10]. Он тронул ее за руку.

– Ты про еду не забываешь? – сказал он.

Фиона рассмеялась, посмотрела на парня, снова рассмеялась.

– Йель, – сказала она и поцеловала его в щеку, с нажимом, оставив отпечаток, а парню сказала: – У меня двести старших братьев, – она еле держалась на ногах. – Но, как ты видишь, он самый стильный. А взгляни на его руки. Взгляни.

Йель осмотрел свою ладонь; с ней было все в порядке.

– Нет, – сказала она, – с тыльной стороны! Разве не похожи на лапы? На них шерсть!

Она провела пальцем по темным волоскам, плотно покрывавшим тыльную сторону его руки. И громко прошептала парню:

– И на ступнях тоже! – а затем спросила Йеля: – Эй, ты говорил с моей тетей?

Йель оглядел помещение. Здесь было всего несколько женщин, и самым старшим из них – ненамного больше тридцати.

– На вигилии? – спросил он.

– Нет, она не водит машину. Но ты наверняка с ней говорил, потому что я ей сказала. Я ей сказала, ну, пару месяцев назад. И она сказала, что говорила с тобой.

– Твоя тетя? – спросил он.

– Нет, моего отца. Она любила Нико. Йель, ты должен это знать. Она его любила.

Йель сказал парню:

– Принеси ей еды.

Парень кивнул. Фиона похлопала Йеля по груди и отвернулась, словно он был из тех людей, чья логика непостижима.

Он наполнил бокал почти чистым ромом и стал искать Чарли. Не его ли это бородатый подбородок, синий галстук? Но люди снова сомкнулись, а Йель был не так высок, чтобы рассмотреть что-то в толпе. А тут и Ричард притушил свет и развернул экран проектора, но Йель не видел ничего, кроме плеч и спин, окруживших его со всех сторон.

Ричард Кампо если кем и работал, то фотографом. Йель понятия не имел, откуда у Ричарда были деньги, но он мог себе позволить множество хороших камер и свободное передвижение по городу, чтобы делать фотографии из повседневной жизни, помимо нечастых свадебных съемок. Вскоре после переезда в Чикаго Йель загорал на пляже Белмонт-рокс, с Чарли и его друзьями, еще до того, как он замутил с ним. Это был рай, даже несмотря на то, что Йель забыл полотенце, хотя он всегда обгорал. Ребята обжимались среди бела дня! Гейский уголок, скрытый от города, но полностью открытый бескрайнему озеру Мичиган. Один из друзей Чарли, с волнистыми, раньше срока поседевшими волосами, в зелено-лаймовых плавках, сидел и щелкал их всех своим «никоном», менял пленку и снова щелкал.

– Кто этот извращенец? – спросил Йель.

И Чарли сказал:

– Возможно, он гений.

Это был Ричард. Чарли, разумеется, видел гения почти в каждом, он прощупывал человека, пока не выяснял его сильную сторону, и потом ее в нем поддерживал, но Ричард действительно был талантлив. Йель с Ричардом никогда не были близки – до этого дня Йель не был в его доме – и все же он к нему привык. Ричард всегда был где-то в задних рядах, наблюдая и снимая. Старше всех в их кругу лет на пятнадцать – он всех опекал, баловал, платил за выпивку. Первое время он спонсировал газету Чарли. И то, что началось как странная причуда, стало, за последние несколько месяцев, чем-то крайне важным. Йель слышал щелчок камеры и думал: «Хотя бы это он заснял». Имея в виду: что бы ни случилось – через три года, через двадцать – этот миг останется.

Кто-то заморочился с проигрывателем, и при появлении первого слайда (Нико и Терренс поднимают тост на прошлом дне рождения Фионы, когда ей исполнилось двадцать) заиграла музыка: акустическое введение к «Америке» Саймона и Гарфункеля, из концерта в Центральном парке. Любимая песня Нико, которую он считал гимном несогласных, а не просто песенкой о дорожных приключениях. В тот вечер, когда Рейган прошел на второй срок в прошлом году, взбешенный Нико ставил эту песню в автомате у «Малыша Джима» снова и снова, пока весь бар не стал подпевать хмельными голосами, как ты потерялся, и считаешь машины, и ищешь Америку. И теперь все вот так же пели.

Йелю было невыносимо участвовать в происходящем, и хотя если бы он разревелся, то не был бы в этом одинок, он решил, что не должен там оставаться. Выбравшись из толпы, он поднялся по лестнице на несколько ступеней и увидел головы собравшихся. Все смотрели на экран, не отрываясь. Но кое-кто тоже уходил. Тедди Нэпплс стоял у массивной входной двери, натягивал пиджак, медленно поворачивая ручку. Обычно Тедди был точно метеор, семеня на цыпочках и помахивая пальцами в такт музыке, звучащей в его голове. Но сейчас он двигался словно призрак. И, возможно, он был прав. Если бы толпа не перекрыла Йелю путь к выходу, он мог бы поступить так же. Не уйти, а просто выйти на свежий воздух.

Слайды: Нико в беговых шортах, с номером на груди. Нико и Терренс прислонились к дереву, оба показывают средний палец. Нико в профиль, в оранжевом шарфе и черном пальто, сигарета во рту. Неожиданно Йель увидел себя, с одной стороны его приобнимал Чарли, а с другой был Нико: вечеринка в прошлом декабре, когда газета Чарли «Чикаго во весь голос» отмечала окончание года. Нико работал в газете художником и вел там рубрику с комиксами, а с недавних пор стал еще оформлять театральные декорации. Он был самоучка, от и до. Это должно было стать началом его зрелой жизни. Новый слайд: Нико смеется над Джулианом и Тедди, на Хэллоуин, когда они вырядились как Сонни и Шер[11]. Нико открывает подарок. Нико держит пиалку с шоколадным мороженым. Нико крупным планом, зубы сияют. Последний раз, когда Йель видел Нико, тот лежал без сознания, и изо рта и ноздрей у него вдруг полезла жуткая белая пена. Терренс закричал и выбежал в коридор, зовя медсестер, налетел на тележку уборщицы и ушиб колено, а паршивых медсестер больше заботило, не запачкал ли Терренс что-нибудь кровью, чем то, что творилось с Нико. А сейчас слайд показывал лицо Нико, крупное, прекрасное, и это было слишком. Йель поднялся по лестнице до самого верха.

Он опасался, что спальни будут забиты ребятами, принимавшими попперсы, но по крайней мере первая оказалась пустой. Он закрыл дверь и сел на кровать. На улице уже стемнело, редкие фонари Белдена едва освещали стены и пол. Ричард, должно быть, переделал хотя бы эту комнату после того, как съехала его загадочная жена. По бокам широкой кровати стояли два черных кожаных кресла. Небольшая полка с книгами по искусству. Йель поставил бокал на пол, лег на кровать, уставившись в потолок, и принялся за фокус с замедлением дыхания, которому научил его Чарли.

Всю осень он заучивал список постоянных спонсоров галереи. Чтобы отгородиться от шума снизу, он стал делать то же, что и дома, когда не мог заснуть – перечислять имена спонсоров на букву «A», затем на «Б». Во многом список совпадал со спонсорами Художественного института, с которыми он работал последние три года, но были и сотни других имен – выпускники Северо-Западного, типичные представители Северного побережья – и он должен был знать их всех.

С некоторых пор такие списки вызывали у него раздражение – он испытывал тупую хмурую тревогу. Он помнил, как в восемь лет спросил отца, кто еще из их соседей евреи («Ротманы – евреи? А Андерсены?»), и отец сказал, потирая подбородок: «Давай-ка не будем, дружок. Так уж исторически сложилось, что, когда мы составляем списки евреев, случается недоброе».

Только через много лет Йель понял, что у отца был комплекс, своеобразная разновидность ненависти к себе. Должно быть, неприязнь Йеля к спискам имен была следствием его юношеской впечатлительности.

А может, дело было в другом: с недавних пор у него в уме составлялись параллельно два списка – спонсоров и больных. Людей, которые могли пожертвовать картины и деньги, и друзей, которые могли заболеть; крупных спонсоров, чьи имена никогда не забудешь, и друзей, которых уже потерял. Но прежде среди тех, кого он потерял, не было близких друзей. Это были просто знакомые, друзья друзей, как Джонатан, старый сосед Нико по квартире, пара владельцев галерей, один бармен, парень из книжного. Их было сколько – шесть? Шесть человек, которых он знал лично, с которыми он бы поздоровался, встретив в баре, но чьи полные имена, а может, даже и фамилии, он мог и не знать. Он побывал на трех поминках. Но теперь он начал новый список: близких друзей.

В прошлом году Йель с Чарли посетили семинар с ведущим из Сан-Франциско. Он говорил: «Я знаю ребят, не потерявших никого. Компании, которых это не коснулось. Но я также знаю людей, потерявших двадцать друзей. Целые жилые здания вымерли». И Йель подумал – наивно, отчаянно – что, может быть, он попадет в первую категорию. Несмотря на то, что он знал через Чарли почти всех в Бойстауне[12]. Несмотря на то, что все его друзья были первыми во всем – и, похоже, обгоняли остальных и в этом новом, ужасном соревновании.

Спасением для Йеля, как и для Чарли, стало то, что они познакомились именно тогда и так быстро друг в друга влюбились. Они были вместе с февраля 1981-го и – почти ко всеобщему изумлению – хранили верность друг другу с осени того же года. В восемьдесят первом уже был риск инфицирования, по крайней мере небольшой, но ведь это был не Сан-Франциско и не Нью-Йорк. В Чикаго, слава богу, все приходило медленнее.

Как же Йель забыл, что ненавидит ром? От рома его развозило, в горле пересыхало, бросало в жар. Крутило живот.

Он нашел рядом с комнатой туалет размером со шкаф и, присев на прохладный стульчак, свесил голову между коленей.

Кто входил в его список людей, рисковавших заболеть, пренебрегавших осторожностью и, может быть, уже заболевших: что ж, Джулиан, определенно; Ричард; Эшер Гласс; Тедди – боже правый, Тедди Нэпплс, заявлявший, что однажды он смог провести в купальне «Мужского мира» пятьдесят два часа – он просто иногда прилегал поспать (под звуки секса и гремящей музыки) в приватных комнатах, которые снимали для утех пожилые мужчины, и питался «сникерсами» из автомата.

Тедди отказывался от тестирования, беспокоясь, что правительство может вычислить имена и использовать в своих целях, как во время холокоста. По крайней мере, так он говорил. Но, может, он просто боялся, как и все. Тедди писал докторскую по философии в университете Лойола и имел склонность оборачивать мудреными философскими концепциями зауряднейшие чувства. Тедди и Джулиан периодически были «в отношениях», но в основном Тедди просто парил между Кьеркегором, барами и клубами. Йель всегда подозревал, что у Тедди не менее семи различных компаний, и эту он ставил невысоко. Судя по тому, как он ушел. Может, его, как и Йеля, доконали слайды; а может, он просто решил проветриться, но Йель в этом сомневался. Тедди ждали другие места и вечеринки получше этой.

И был еще список знакомых, уже заболевших, скрывавших сыпь на руках, но не на лицах, жутко кашлявших, худевших, готовых к худшему – лежавших в больницах или вернувшихся умирать в родительский дом, а потом в местных газетах причиной их смерти укажут пневмонию. Пока таких было немного, но в этом списке имелось свободное место. Слишком много места.

Когда Йель наконец поднялся, он набрал воду в ладони и плеснул на лицо. Он ужасно выглядел в зеркале: круги под глазами, кожа позеленела. Сердце шалило, но это как раз было в порядке вещей.

Слайд-шоу наверняка закончилось, и если он посмотрит сверху на толпу, то сможет найти Чарли. Они смогут устроить побег. Даже поймать такси, и он будет сидеть, прислонясь к окошку. Когда они вернутся домой, Чарли помассирует ему шею, сделает чай. Он будет в порядке.

Он открыл дверь в холл и услышал коллективное молчание, словно все они затаили дыхание, слушая, как кто-то произносит речь. Только вот самой речи он не слышал. Он взглянул вниз, но в гостиной никого не было. Все перешли куда-то.

Он медленно спустился, надеясь, что его не застанет врасплох какой-нибудь сюрприз. Его бы вырвало от внезапного шума.

Но внизу, в гостиной, слышалось только шипение пластинки, крутившейся вхолостую, звукосниматель покоился на фиксаторе. Столики и подлокотники были заставлены пивными бутылками и недопитыми стаканами кубы либре. На обеденном столе остались канапе. Йель подумал об облаве, о каком-нибудь полицейском налете, но ведь это было частное владение, а они все взрослые люди и не делали ничего особо незаконного. Возможно, у кого-то был косяк, но в самом деле…

Сколько он пробыл наверху? Минут двадцать. Может, тридцать. Он подумал, что мог заснуть на той кровати, и сейчас уже часа два ночи. Но нет, его часы – если они не остановились – показывали 5:45.

Он просто тупил, а все ребята на заднем дворе. При таком доме обязательно есть задний двор. Он прошел через пустую кухню, через каморку, заставленную книгами. Там была дверь с окном, но она была заперта. Он вгляделся в окно, обхватив лицо ладонями: полосатый навес, ворох сухих листьев, луна. Никого.

Йель обернулся и стал кричать:

– Эй! Ричард! Ребята! Эй!

Он подошел к парадной двери – тоже, как ни странно, запертой – и стал возиться с замком, пока не открыл. На темной улице никого не было.

Нелепая мысль туманом окутала его ум – случился конец света, и этот апокалипсис накрыл всех, только про него забыли. Он рассмеялся на себя, но отметил, что ни в одном соседском окне никто не маячил. В доме напротив горел свет, как, впрочем, и здесь. В конце квартала светофор переключился с зеленого на желтый, а потом на красный. Йель расслышал смутное гудение машин вдалеке, но ведь это мог шуметь ветер. Или даже озеро. Йель надеялся услышать сирену, клаксон, собаку, самолет в небе. Ничего.

Он вернулся в дом и закрыл дверь. И снова прокричал:

– Эй, ребята!

Теперь у него было ощущение, словно его разыгрывают, словно сейчас они откуда-нибудь выскочат и будут смеяться. Но ведь это были поминки, разве нет? А они уже не подростки. У людей есть дела поважнее, чем строить ему козни.

Он увидел свое отражение в телевизоре Ричарда. Он был реален, он видел себя.

На спинке стула висела синяя ветровка, в которой пришел Эшер Гласс. В карманах было пусто.

Ему надо уходить. Но куда ему идти?

Пепельницы были полны окурков. Все докуренные как положено, не раздавлены в спешке. Комиксы Нико, аккуратно разложенные перед вечеринкой на журнальных столиках и на барной стойке, теперь были разбросаны в беспорядке – но это скорее говорило о том, что их читали – и Йель подобрал один с пола. Трансвестит по имени Мартина Лютер Кинк выдавал дурашливо коронную реплику Лютера Кинга о своей мечте.

Йель прошел по всему первому этажу, открывая каждую дверь – кладовку, гардеробную, хозяйственный шкаф – пока не ощутил стену холодного воздуха и ведущие вниз бетонные ступеньки. Он нашел выключатель и спустился в подвал. Стиральные машины, коробки, два ржавых велика.

Выйдя из подвала, он поднялся на третий этаж – кабинет, небольшая комната с гантелями, кладовки – и снова спустился на второй и стал открывать все двери. Изысканные комоды красного дерева, кровати с балдахинами. Хозяйская спальня, вся в бело-зеленых тонах. Если все это придумала его жена, у нее был вкус. На стене висел принт Дианы Арбус, мальчик с гранатой.

У кровати Ричарда стоял телефон, и Йель с облегчением схватил его. Услышав гудок в трубке – порядок – он медленно набрал свой номер. Нет ответа.

Ему нужно было услышать голос, любой человеческий голос, так что он прервал вызов и переключился на оператора.

– Имя и город, пожалуйста, – сказала женщина.

– Привет? – ему хотелось убедиться, что это не автоответчик.

– Это оператор. Вы знаете имя человека, которому хотите позвонить?

– Да, его зовут… Маркус. Нико Маркус, в Северном Кларке, в Чикаго.

Он произнес имя по буквам.

– Есть Н. Маркус в Северном Кларке. Хотите, чтобы я вас соединила?

– Нет… Нет, спасибо.

– Оставайтесь на линии для набора номера.

Йель положил трубку.

Он еще раз обошел дом и наконец подошел к парадной двери. Он сказал неизвестно кому:

– Я ухожу! Я пошел!

И вышел в темноту.

2015

Когда они подлетели к Атлантическому океану, парень, сидевший у окошка, резко проснулся. Он спал с самого чикагского аэропорта, и Фиона пыталась занять себя, вожделея его. У нее на коленях целый час лежал раскрытым журнал для пассажиров, и все это время она занималась тем, что мусолила уголок страницы с кроссвордом. У этого парня было тело скалолаза, с соответствующей одеждой, волосами и бородой – все порядком запущено, вьющиеся волосы свисали до подбородка, шорты испачканы синими чернилами. Он спал, уткнувшись лбом в спинку переднего кресла, и, когда он выпрямился и огляделся в недоумении, Фиона поняла, что до этого не видела его лица. Она успела придумать ему лицо, так что настоящее – хоть и симпатичное и обветренное – показалось ей неправильным. Она уже поняла по его мускулистым ногам и мясистым рукам, что он для нее слишком молод. Чуть за тридцать.

Он достал из-под ног рюкзак и стал рыться в нем. Он сидел у окошка, Фиона – у прохода. Он ощупал карманы и кресло под собой. Снова стал рыться в рюкзаке, вынимая вещи: скатанные носки, пластиковый пакет с зубной пастой с отбеливателем, маленький журнал. Повернувшись к Фионе, он сказал:

– Виски?

Она не была уверена, что расслышала правильно. Возможно, он предлагал угостить ее выпивкой, но вопрос звучал как экстренный, точно не флирт.

– Простите? – сказала она.

– Я заказывал что-то выпить? На этом рейсе? – его речь звучала обрывисто.

– О. Вы спали.

– Бля, – сказал он и запрокинул голову, задрав кадык в потолок.

– Что такое?

– Я оставил бумажник в баре, – сказал он шепотом, словно боясь признавать этот факт. – В аэропорту.

– Весь бумажник?

– Большой такой, кожаный. Вы его не видели случайно? – его осенила внезапная надежда, и он сунул руку в свой журнальный карман, а затем – в карман в кресле перед Фионой. – Бля. Хотя бы паспорт со мной, но бля.

Она ужасно переживала за него. Она сама попадала в подобные ситуации в свои безумные деньки. Могла оставить сумочку в каком-нибудь клубе, оказаться в не той части города, не зная дороги домой.

– Позвать стюардессу?

– Как будто она что-то может, – он покачал головой с ошарашенным видом – пряди волос цеплялись за бороду – и издал короткий, горький смешок. – Блядский алкоголизм. Сплошное блядство. Блядь.

Она не могла понять, не шутит ли он. Какой алкоголик стал бы говорить об этом так открыто? С другой стороны, кто стал бы говорить такое просто так?

– У вас есть друзья в Париже, которые могут помочь? – сказала она.

– Есть кое-кто, у кого я собираюсь остаться на выходные. Не думаю, что она будет терпеть меня дольше.

И Фиона вдруг прозрела: это же мошенник. Со своей слезливой историей. Ей полагалось взглянуть на него с материнской заботой, предложить ему сотню долларов и сказать: «Надеюсь, это поможет».

Будь она его ровесницей, он бы, кроме прочего, попытался соблазнить ее.

– Просто кошмар, – сказала она.

Она сделала сочувственную мину, а затем перевернула страницу своего журнала. Она могла бы сказать: «У меня проблемы побольше твоих, дружок». Она могла бы сказать: «Можно потерять кое-что поважнее бумажника».

Когда свет в салоне погас, Фиона повернулась в кресле в сторону прохода, пристроив голову на тонкой подушке.

Она ни за что не заснет, но было приятно создавать видимость сна в полете. В Париже ей предстояло принять миллион решений, а прошлую неделю она как угорелая составляла планы, но восемь часов полета освобождали ее от любых дел. Пассажир самолета, пусть даже летящий эконом-классом, переживает состояние, максимально приближенное к восхитительной беспомощности младенчества. Фиона всегда испытывала иррациональную зависть, когда Клэр заболевала. Она приносила ей книги, бумажные салфетки и теплый кисель, и рассказывала сказки, и при этом хотела поменяться с ней местами. Отчасти чтобы избавить дочь от болезни, но еще ей хотелось почувствовать, что о ней заботятся. Только в таком состоянии Клэр принимала заботу Фионы, только в таком состоянии она могла заснуть у нее на коленях – ее тело пылало, мягкие волосы вились по лбу и шее, липкие от пота. Фиона поглаживала ее горячее ушко, пылавшие икры. Когда Клэр подросла, их отношения стали другими – она предпочитала болеть наедине с книгой или ноутбуком – и все же она разрешала Фионе принести ей суп и присесть на край матраса на минутку. А это уже что-то.



Должно быть, она все-таки поспала, но из-за смены часовых поясов, искусственного освещения и того, что они летели против солнца, она не могла сказать, сколько – полчаса или пять часов. Ее сосед храпел, свесив голову набок.

Самолет нырнул, и появилась бортпроводница, чтобы коснуться двумя пальцами всех верхних багажных камер. Все под контролем. Фиона хотела бы вечно жить в самолете.

Ее сосед не просыпался, пока не подали завтрак. Он заказал кофе, с несчастным видом.

– Чего я реально хочу, – сказал он Фионе, – так это виски.

Она не предложила угостить его. Он поднял оконную шторку. По-прежнему темно.

– Мне не нравятся эти самолеты, – сказал он. – Семьсот шестьдесят седьмые.

Она не удержалась и спросила:

– Почему?

– Да, в прежней жизни я на таких летал. В одной из многих прежних жизней. Мне не нравится угол шасси.

Следующая мошенническая схема? Начало его непутевой истории, как он потерял работу, а, может, заодно и жену? Он выглядел слишком молодо, чтобы у него могли быть прежние жизни, или хотя бы одна прежняя жизнь, достаточно долгая, чтобы ему доверили настолько большой самолет. Разве для этого не требовались годы практики?

– Это небезопасно? – сказала она.

– Ну, знаете, это все совершенно безопасно и совершенно небезопасно. Вы же несетесь по воздуху, так? Чего вы ожидаете?

Он казался достаточно трезвым, чтобы она могла не опасаться, что его на нее вырвет или он положит руку ей на колени. Просто говорил немного громче обычного. Она против желания продолжала говорить с ним. Хоть какое-то занятие. И ей было любопытно, что еще скажет этот мошенник, как его план будет разворачиваться дальше.

Он сказал ей, что давал имена каждому самолету, который пилотировал, а она сказала, что ее дочь давала имена вообще всему – зубным щеткам, человечкам из Лего, сосулькам за окном ее спальни.

– Охренеть как круто, – сказал он, и эта оценка казалась явно завышенной.

Когда самолет стал садиться, он спросил, была ли она раньше в Париже.

– Только раз, – сказала она. – Школьницей.

Он рассмеялся.

– Значит, сейчас все будет по-другому, да?

Она мало что помнила о той поездке, кроме остальных участников Французского клуба и мальчика, которого она надеялась поцеловать, но в итоге застуканного в постели с Сюзанной Маркс. Она помнила, что курила травку и не ела ничего, кроме круассанов. Посылала открытки Нико, которые дошли позже, чем она вернулась домой. Очереди в Лувр и на Эйфелеву башню и то ощущение, что ей полагалось как-то их более глубоко прочувствовать. Она стала учить французский наперекор матери, считавшей, что она должна знать испанский.

Фиона спросила, был ли он сам в Париже, и добавила:

– А, ну конечно, если вы были пилотом…

Она забыла об этом, потому что не поверила его словам.

– Второй лучший город в мире, – сказал он.

– А какой первый?

– Чикаго, – сказал он так, словно это само собой разумелось. – В Париже нет «Кабс»[13]. Вы будете жить на левом берегу или на правом?

– О… Между, полагаю. Мой друг живет на Иль-Сен-Луи[14].

Ей понравилось, как этот штрих придал ее путешествию налет гламура, а не отчаяния.

Ее собеседник присвистнул.

– Хороший друг.

Возможно, ей не стоило этого говорить, чтобы не казаться обеспеченной и заманчивой добычей. Но ей до того нравилось видеть себя в таком свете, что она продолжила.

– Он вообще-то… вы слышали о фотографе Ричарде Кампо?

– Ну да, конечно, – он смотрел на нее, ожидая, что она скажет дальше. – Что, это и есть ваш друг?

Она кивнула.

– Мы давно знакомы.

– Боже, – сказал он. – Вы серьезно? Я прямо балдею от искусства. Я его путаю с Ричардом Аведоном. Но ведь это Кампо снимал умирающих?

– Он самый. Это покруче Аведона.

– Я не знал, что он еще жив. Вау. Вау.

– Я ему не скажу, что вы это сказали.

На самом деле она понятия не имела, в какой сейчас форме Ричард. В свои восемьдесят он продолжал работать, и на своей выставке в чикагском Музее современного искусства несколько лет назад он хоть и сутулился, но был полон энергии, ухлестывая за двадцатидевятилетним французским пиарщиком, очевидно, любовью всей своей жизни.

Самолет долго не выпускал пассажиров. Сосед Фионы спросил, собирается ли она пройтись по музеям с Ричардом Кампо, и Фиона сказала, что вообще-то приехала повидаться с дочерью. Это было правдой, в самом оптимистичном варианте.

– И с ее дочерью тоже, – сказала она. – Моей внучкой.

Он рассмеялся, но потом понял, что она не шутит.

– По вам и не скажешь…

– Спасибо, – сказала она.

К ее облегчению, индикатор показал, что можно отстегнуть ремни безопасности. Этот тип не успеет задать вопросы, на которые у нее не будет ответов. (Какой округ? Сколько внучке? Как ее зовут?)

Она ждала, когда освободится место в проходе.

– Ваш бумажник не может быть в вашем чемодане, нет? – она указала на верхние багажные камеры.

– Проверил сумку еще в Чикаго.

Она уже была готова поверить ему, но не настолько, чтобы предложить денег.

– Могу предложить вам доехать со мной в такси, если хотите, – сказала она.

Он улыбнулся, показав красивые зубы. Точеные и белые.

– Трансфер – единственное, что у меня есть.

Наконец в проходе появилось место, и она встала, хрустнув коленями.

– Удачи, – сказала она.

И хотя он и близко не догадывался, насколько ей самой нужна была удача, он сказал: – И вам тоже

Она опустила на пол свой багаж. За овальными окошками вставало розовое солнце.

1985

Йель с облегчением проводил взглядом машину, пророкотавшую по Белдену. Кто-то открыл дверь дома через улицу.

Если бы он поспешил, то был бы дома через полчаса, но он пошел так медленно, как только мог. Ему не хотелось возвращаться в пустую квартиру, но еще меньше хотелось, чтобы его там ждал Чарли, готовый поведать, что за напасть заставила всех покинуть дом. Внезапный звонок, очередная смерть. Или они могли включить телевизор и увидеть новости из России, что-то настолько серьезное, что все бросились по домам готовиться к худшему.

Он повернул на Халстед: долгую прямую дорогу к своей кровати. Он заглядывал в витрины магазинов, стоял на светофоре, пусть даже не было машин. Пропускал других людей. Может, он ожидал, что ребята возникнут у него за спиной и скажут, что отправились по барам и удивлялись, куда он пропал.

Он прошел намного дальше, чем нужно, миновал свой перекресток. Он заглядывал в окна каждого бара на своем пути, если окна были зеркальными или закрашены черным, то открывал двери – и высматривал Чарли, Фиону, хоть кого-то из них.

В одном затхлом предбаннике какой-то упоротый тип привалился к сигаретному автомату, держа руку на ширинке джинсов.

– Эй, – сказал он, причмокивая. – Эй, красавчик. У меня для тебя работа.

В следующем баре, почти пустом, телек на стене показывал почему-то «60 минут»[15], а не порно или музыкальные клипы. Гигантский секундомер отсчитывал время. Спасибо, что не началась ядерная война. Никаких экстренных новостей.