Инес де ла Фрессанж, французская модель, которая внешним видом и раскрепощенностью напоминала саму мадемуазель Шанель, вышла на подиум в черном соломенном канотье наподобие тех, что надевают на трибуны спортивных соревнований, на шопинг или на ланч со светскими подругами, и с единственной нитью жемчуга. Эти аксессуары гармонировали с мягкими дневными жакетами из буклированного твида с золотыми пуговицами, подкладка которых крепилась на золотых цепочках, а лацканы из ткани с тем же принтом, что и платье, были сшиты вручную.

Невероятное платье – любимейшее платье Карла – предназначалось для одного из последних выходов. Его демонстрировала американская модель, блондинка Бонни Берман. Платье было из белого плотного шелкового марокканского крепа, с короткими рукавами, длиною в пол.

На груди было два больших накладных кармана, которые, как и края лацканов, были вручную расшиты золотым бисером мастерами знаменитого Дома François Lesage, сотрудничающего с Chanel и другими известными Домами моды с 1930 года.

Бонни шла по подиуму в этом платье непринужденно, но энергично, как это делают американцы, живо и без намека на пафос. Это смотрелось так, словно она только что вышла из душа, надушилась Chanel № 5, повязала на голову репсовую ленту, чтобы челка не падала на лицо, и нанесла немного помады на губы. Она двигалась по узкому проходу между двумя рядами золоченых стульев подобно спортсменке с безупречной выправкой и естественной улыбкой. Диаметральная противоположность Инес де ла Фрессанж, чья элегантность была легкой, беззаботной и очень аристократичной. Инес появлялась в новых нарядах и смотрела на публику так, будто она прибыла на скачки Prix de Diane в Шантийи или на посольский прием в лимузине с шофером в серой униформе, перчатках и фуражке.

Сидя в этом зале, где под мягкую музыку, подобранную Карлом, проходило дефиле, я мгновенно почувствовал эмоциональный подъем: место в первом ряду – самое важное на любом модном показе – означало для меня кульминацию моего пути. Мне повезло быть другом Карла Лагерфельда. Ни цвет кожи, ни мое скромное происхождение, ни нынешнее отсутствие работы не имели значения. Здесь собралось, наверное, более двух сотен гостей, и тем не менее я наблюдал из первого ряда, как творилась история.

Во время показа все хранили молчание. Первый ряд представлял собой череду безмолвных неподвижных сфинксов. Любые аплодисменты могли создать эффект взорвавшейся в зале хлопушки и отвлечь от плавного ритма фэшн-шоу. В течение многих десятилетий люди соблюдали принятые для парижских показов от кутюр каноны: никаких хлопков до конца дефиле. Полная тишина, никакого обмена мнениями. Это было похоже на мессу, разве что основной задачей здесь было продать идеи дизайнера состоятельным женщинам. К моменту кульминации шоу, хотя пресса, казалось, приняла коллекцию спокойно, мои эмоции зашкаливали и я начал громко аплодировать. Меня не волновало, что это могло показаться неподобающим, я хлопал всегда.

Коллекция, вдохновленная самой жизнью Шанель, оказалась великолепной. «Это похоже на новую постановку пьесы, – сказал Карл после шоу в интервью Сюзи Менкес для International Herald Tribune. – Молодежи важно прикоснуться к ее стилю, и это должно их увлечь!»

В тот день Карл Лагерфельд закрепил за собой статус нового императора моды и гения, с которым Дому Yves Saint Laurent придется считаться. Джон Фэйрчайлд звал его «Кайзер Карл». Год спустя он представил свою первую весеннюю коллекцию прет-а-порте. И вплоть до своей смерти создавал глобальный бренд и имидж, которые не смогла бы создать и сама Коко Шанель.

Это был исторический момент для Карла Лагерфельда.



Я дважды проходил собеседования в Vogue. Первый раз в 1980 году, вскоре после моего отъезда из Парижа и ухода из WWD/W. Я был знаком с великим Александром Либерманом, главным редактором издательства Condé Nast. Именно он уволил Диану Вриланд; она с этим так и не смогла смириться и называла его «этот желтый русский». Но я бывал в его загородном доме с четой де ла Рента и знал его супругу Татьяну, великолепную женщину.

Мистер Либерман был одет в темно-синий костюм и носил аккуратные, ухоженные усы. У него под столом стояло устройство, автоматически закрывающее дверь. Поэтому, когда я сел напротив него, дверь за моей спиной захлопнулась. Я сказал ему, что хочу работать в Vogue. Он тепло улыбнулся и ответил: «Я думаю, вы блестящая кандидатура. Но, если вы хотите стать частью команды Vogue, спускайтесь вниз и убедите в этом Грейс Мирабеллу».

«И только-то?» Я знал главного редактора Vogue по коротким встречам на мероприятиях, и мы лишь здоровались, но, судя по ее репутации, она не любила ярких персонажей. Грейс Мирабелла одевалась в бежевый кашемир и была крайне сдержанна. Ранее она занимала должность ассистента Дианы Вриланд, но была полной ее противоположностью во всем. Мистер Либерман вел себя весьма любезно, но мы оба знали, что он ставит передо мной невыполнимую задачу.

Я направился в офис Грейс с заготовленной заранее речью. На ней были безупречные брюки Yves Saint Laurent, совершенно в стиле Vogue. Свои волнистые серебристые волосы она укладывала в классической манере. Очень элегантно и очень просто.

Как только я начал говорить, она меня перебила. И я смолк из уважения.

«Я вас помню по парижским показам. Вы сидели в первом ряду с Мэриан МакЭвой на шоу Claude Montana и как сумасшедший аплодировали коллекции. А затем я вас увидела на показе Thierry Mugler, вы так же громко хлопали. Зачем?»

Клод Монтана был на тот момент восходящей звездой и абсолютным гением. Тьери Мюглер стоял особняком, талантливый дизайнер, представитель нового поколения. Я любил молодежь, но не все в мире моды быстро принимают новые имена.

Грейс смотрела на меня строго и холодно. Откровенное возмущениие моим поведением требовало честного ответа, поэтому я откинулся, скрестил руки и произнес: «Я всегда бурно реагирую, когда вижу талантливых дизайнеров и мне нравится то, что они делают. Обоим – и Клоду Монтана, и Тьери Мюглеру – есть что сказать миру!»

«Хм, хм, – ответила она, абсолютно не впечатлившись моим ответом. И добавила с ехидной улыбкой: – Хорошо, большое спасибо!»

Я вышел из офиса, понимая, что на этом переговоры закончены. Я не буду работать в Vogue у Грейс Мирабеллы. Она считала меня горлопаном с первого ряда, неистово, как тюлень ластами, хлопающим дизайнерам, которых она не могла понять или оценить.

Ну и ладно. Vogue оставался работой мечты, но вокруг было немало вдохновляющих возможностей. Я продолжал сотрудничать с другими журналами.

В 1983 году, спустя два года после моего первого собеседования, Грейс пригласила меня к себе в офис. Фотограф Артур Элгорт показал ей видео, где я беру интервью у Карла Лагерфельда на заднем сиденье автомобиля по дороге на фэшн-показ. Это был эксперимент, но получился серьезный, страстный разговор о моде. Я полагаю, Грейс осознала, на что я способен, и изменила свое изначальное мнение обо мне.

Она спросила меня про интервью Лагерфельда и лестно отозвалась о нем. «Очевидно, вы умеете разговаривать с дизайнерами. Мы попробуем вас на должность редактора новостей раздела моды», – сказала она.

Я ответил «большое спасибо» и ушел, чтобы не дать ей время передумать.

По дороге к лифту я встретил Анну Винтур, которую недавно назначили креативным директором Vogue. Мы с Анной не были знакомы, но о ее репутации я был наслышан.

Когда мы поравнялись, она вежливо мне улыбнулась, я улыбнулся в ответ, но мы не обменялись ни словом. Я вернулся на метро в свою квартиру на Union Square, находившуюся буквально в двух остановках от офиса Vogue. Под дверью меня ждал конверт, доставленный курьером. Внутри я обнаружил красивую, написанную от руки записку: «Добро пожаловать в Vogue. Буду рада работать с Вами. Анна Винтур».

«Быстро», – подумал я. И еще это означало, что у меня в Vogue есть союзник. Потрясающий союзник.

_“ Должность «креативный директор» была придумана им специально для Анны._”


Я совсем не был знаком с Анной Винтур, но все же жутко ее боялся.

Куда бы мы ни пошли с Энди Уорхолом, мы всегда оказывались на тех же вечеринках, что посещала она. Она носила десятисантиметровые шпильки и простую элегантную одежду, например пальто Chanel, которые она покупала в Bergdorf Goodman. Ее стрижка «боб» а-ля Луиза Брукс была радикальнее и короче на затылке. В остальном ее стиль с тех пор не сильно изменился.

Энди знал, что я дико ее боюсь. Он пихал меня локтем в бок и говорил: «Ну же, Андре, пойди поздоровайся с Анной Винтур».

«Она даже не знает, кто я. Я не могу заговорить с ней!»

«Да конечно знает. Иди поприветствуй ее».

«Нет, нет, нет, я не могу. Она слишком меня пугает и слишком знаменита».

Анна Винтур была известна по своей работе в журнале New York. Когда она перешла в Vogue, все знали, что ее нанял мистер Либерман. В действительности он навязал Анну Vogue… и Грейс Мирабелле. Издатель Сай Ньюхаус и мистер Либерман были очарованы этой молодой английской розой, взявшей в свои руки бразды правления Vogue и привнесшей в журнал европейское восприятие моды. Анна, несомненно, знала, как вести себя, чтобы добиться от них своего. Но для этого были все основания: она была редактором от Бога. Они в нее верили. Как часто говаривал мистер Либерман: «Анна Винтур – это визионер».

Приближенность к мистеру Либерману означала, что Анна может себе позволить говорить и делать такие вещи, которые другие редакторы не могли. Должность «креативный директор» была придумана им специально для Анны и давала ей весьма размытые полномочия. И все же ей приходилось считаться с Грейс Мирабеллой, чтобы сохранить мир.

Видимо, благодаря своей интуиции Анна Винтур догадалась, что я войду в ее ближний круг. Она знала это раньше, чем я. Как только я приступил к работе в Vogue, мы быстро стали друзьями. Мы никогда не обсуждали нашу дружбу и не старались специально выстроить долгоиграющие отношения. Мы просто прекрасно понимали это, без лишних слов.

Когда Грейс Мирабелла давала мне задания, я часто зависел от помощи Анны. На мне было заполнение разворота в начале журнала свежими новостями мира моды. Однажды я решил написать в своей колонке о перьях. Перья присутствовали в коллекции Yves Saint Laurent, и я нашел фотографию Лени Рифеншталь, на которой изображен африканский туземец с пером на голове. Я показал ее Грейс и объяснил ход своих мыслей. Она вскинула руки вверх и спросила: «Чем я заслужила этот андеграунд?»

Для Грейс Энди Уорхол был все еще андеграундом. Я рассказал Анне Винтур о реакции Грейс, она пожала плечами. «Не переживай из-за этого, – ответила она, – просто… просто не переживай».

Грейс могла держаться холодно, но все же у нее была теплая улыбка, и она вкладывала в отношения смысл. Ее очень уважали в отрасли; Билл Бласс, Кельвин Кляйн, Ральф Лорен были ее фаворитами. Как редактор, миссис Вриланд была непревзойденным романтиком – романтиком в своей работе, романтиком в том, что касалось ее источников вдохновения, и романтиком по отношению к людям. Ее полная противоположность, Грейс Мирабелла, была более рациональна в своих приоритетах и принятии решений.

Давно работавшая в Vogue редактор Полли Меллен однажды решила поставить в номер юбку Calvin Klein. Кельвин прислал юбку в редакцию, но Грейс и Полли отправили ее обратно на доработку. Кельвин все выполнил… и снова получил юбку назад. Они хотели еще каких-то модификаций, но не могли объяснить каких. За следующие несколько дней Кельвин Кляйн присылал обычную юбку в Vogue семнадцать раз. О каком вдохновении тут может идти речь? Возможно, они стремились к совершенству, но выглядело это вымученно. Как можно испытывать какой-либо энтузиазм в отношении юбки после семнадцати возвратов?

Грейс не всегда доходчиво объясняла, чего она хочет добиться, но была демократичной и не исключала никого из процесса, абсолютно никого. Когда я приступил к работе, она приглашала меня на все совещания отдела моды, несмотря на то что я был начинающим редактором. Очень организованная, она соблюдала сроки сдачи очередного номера спокойно, без истерик; во многих отношениях она отлично уравновешивала команду эксцентричных креативщиков. Для нее было важно, чтобы Vogue представлял все лучшее, что есть в индустрии. Ей нравились Джеффри Бин и Эмануэль Унгаро, но она также признавала, что Ив Сен-Лоран и Карл Лагерфельд были титанами.

Совещания с Грейс длились часами. Мы могли сходить на модный показ в пятницу вечером, в субботу прийти в офис и, склонившись над лайтбоксами для просмотра отснятых слайдов, обсуждать, сильная ли коллекция была у Bill Blass, насколько мы в этом уверены и нужно ли об этом написать. Часами.

В Париже была та же рутина: все сидели за столом и тщательно обдумывали каждое микроскопическое решение. На тот момент Vogue отправлял на показы в Париж и Милан команду из двадцати двух человек. Мы с Анной ездили на одной машине, иногда к нам присоединялась Вера Ванг, которая тогда работала в Vogue. На показах топовых брендов Анна сидела на первом ряду вместе с Грейс и Полли Меллен. Я обычно сидел за ними во втором ряду, что заставляло меня вести себя так, как хотела Грейс, ведь аплодировать как сумасшедший из второго ряда не будешь. Начинающие дизайнеры в основном устраивали показы по выходным, и я старался посещать как можно больше их шоу, даже если высокопоставленным редакторам Vogue это было неинтересно.

Грейс и Анна занимались перетягиванием каната: у каждой из них было свое видение того, каким должен быть Vogue. Должность Анны как креативного директора давала весьма расплывчатое представление о ее реальных возможностях – от тотального до нулевого уровня контроля над журналом – в зависимости от того, кому бы вы задали такой вопрос.

Именно Анна послала меня встретиться с Энди Уорхолом и заказать у него портрет Дианы Вриланд для Vogue. Проходившая в 1984 году в Институте костюма выставка носила название «Человек и лошадь» (Man and the Horse), и в Vogue хотели в этой связи посвятить Вриланд тематический портрет.

У Энди возникла идея взять картину Жака-Луи Давида «Переход Наполеона через Альпы» (Napoleon Crossing the Alps) и вставить туда голову Дианы Вриланд. Анне нравилась затея, но она боялась, что Энди не успеет сдать работу вовремя. Поэтому она велела мне и ее второму ассистенту Изабелле Блоу каждый день бывать на Фабрике и проверять, как идет дело с шелкографией. Предполагалось, что я пишу репортаж о процессе создания картины, но Анна настаивала, что я должен взять его под контроль. День за днем мы делали полароидные снимки, чтобы показать Анне прогресс. Мы в буквальном смысле слова наблюдали за сохнущей краской! В конце концов я наделил Изабеллу полномочиями по самостоятельному наблюдению за процессом. Это действительно была трудоемкая история – как раз для Изабеллы. Она печатала на машинке в длинных оперных перчатках – не самое лучшее стилевое решение для второго ассистента, но ее вкус был слишком изысканным, чтобы критиковать такие детали.



В 1984 году Анна Винтур вышла замуж за психиатра доктора Дэвида Шаффера. Торжественная часть была назначена на дневное время в середине недели. Я был в числе приглашенных, но ничего больше о церемонии не знал. Я надел свой лучший серый костюм Dior в клетку и направился к половине первого в дом Анны на Салливан-стрит сразу из офиса. Стол был накрыт примерно на сорок человек. Я искал глазами мистера Либермана и Грейс Мирабеллу, но безрезультатно. Единственным человеком из Vogue была первый ассистент Анны Лори Шехтер. Даже Полли Меллен отсутствовала. На банкет были приглашены члены семьи и, как это ни странно, бывшие бойфренды Анны. Все прилетели на бракосочетание из Англии. Наверное, это какая-то английская традиция.

Анна выбрала для бракосочетания шелковое платье из бутика Chanel бледно-кремового оттенка. После церемонии она переоделась в платье для медового месяца из парижского бутика Chanel: в сине-белую полоску, из шелка, длиной по щиколотку, на пуговицах спереди. Когда она вновь появилась перед гостями, ей нужно было спуститься по лестнице в квартире. Все собрались у подножия в надежде, что, следуя традиции, Анна бросит букет невесты. Но подружек невесты не было. Единственной подругой среди присутствующих была Джоан Джулиет Бак, чья близкая дружба с Карлом позволила раздобыть свадебные платья.

_“ Анна Винтур сделала меня самым высокопоставленным чернокожим в истории модной журналистики._”


Анна проигнорировала чаяния толпы и, спустившись, направилась прямиком ко мне. «Вот, позаботься об этом», – сказала она, сунув мне букет.

Я вернулся в офис около половины пятого (конечно же, мне нужно было вернуться в офис) и сразу заглянул в кабинет Грейс Мирабеллы. У меня было ощущение, что она ждет меня, и я не ошибся. Там же находился и мистер Либерман.

«Ну? – спросила Грейс. – Как все прошло?»

«Она сунула мне букет невесты!»



Двумя годами позже Анна ушла из американского Vogue, чтобы занять пост главного редактора британского Vogue, и попросила меня перейти вместе с ней в качестве креативного директора.

Я сначала согласился и уже было анонсировал свой уход из американского Vogue. Но потом засомневался. У меня не было иллюзий относительно амбиций Анны, хотя она никогда не обсуждала со мной свою карьерную стратегию. Задуматься меня заставила бабушка: она была уже в преклонном возрасте и жила одна. Если бы с ней что-то случилось, из Лондона я бы так быстро до Дарема не добрался.

К тому же я, видимо, боялся ехать в Лондон. Когда WWD командировали меня в Париж, они обо всем позаботились. Мне оставалось только собрать свои вещи и сесть в самолет. Анна не предлагала мне стильные меблированные апартаменты – бюджет британского Vogue не мог покрыть такие расходы.

Вместо позиции в Лондоне я получил любезное предложение от мистера Либермана занять должность редактора по стилю в Vanity Fair под общим руководством редактора Тины Браун. Однозначно, Анна Винтур приложила руку к тому, чтобы этот перевод прошел легко.

Журнал Vanity Fair дал мне такую степень свободы, которой не было для меня в Vogue. Впервые мне доверили самостоятельно разрабатывать концепции. Плюс я наслаждался работой с Тиной Браун и у меня оставалось время на общение с Анной Винтур. Когда я приезжал в Лондон к лорду Сноудону, я мог заскочить к Анне в офис, и она просила сотрудников позволить мне поработать пару дней за их столами. Я имею в виду важных людей, таких как креативный директор Патрик Кинмонт! Она показывала мне макеты, и мы обсуждали дизайн, словно по-прежнему были коллегами. Нас объединяла наша преданность общему делу.

В 1987 году, на пятьдесят восьмом году жизни, скоропостижно скончался Энди Уорхол. В соборе Святого Патрика на Пятой авеню прошла грандиозная поминальная месса, на которой присутствовал весь Нью-Йорк. Этот печальный повод собрал людей, наполнивших церковь до отказа. Я сидел рядом с Изабеллой Блоу, надевшей красивый черный костюм от кутюр Bill Blass (за который она заплатила) и соответствующую случаю шляпу. Мы сидели на одной скамье с Домиником Данном[18]. Во время отпевания я подумал о том, какое влияние Энди оказал на развитие моей карьеры. Он был мне замечательным боссом и верным другом до самой кончины. Энди умел принимать людей во всем их многообразии. То, что вы были не таким, как другие, никогда не было для него проблемой: именно этого он и ожидал от своих друзей. Мне повезло, что я испытал такого рода отношение на заре своей карьеры. Он был одним из величайших художников двадцатого века, и его наследие будет продолжать поражать умы.

Вскоре после похорон Анна вернулась в Нью-Йорк в качестве главного редактора House&Garden. Первой ее задачей было сменить название журнала на HG. Второй – назначить меня креативным директором. Она не рассказала мне, почему сменила пост, но она и не была обязана. Я не был слеп: было очевидно, к чему все идет. Хоть об этом и не говорили вслух, все понимали, что Анна метит на место Грейс Мирабеллы.

Переход Анны в House&Garden был смелым шагом, он привлек много внимания, причем не всегда позитивного. Тем не менее нам там было хорошо. Мы оба приезжали в офис к половине восьмого утра, и часто наши арендованные седаны Condé Nast от Big Apple Car могли поравняться на Мэдисон-авеню. Мы опускали стекла и махали друг другу, пробираясь в центр города через утренние пробки.

Анна времени зря не теряла: она принимала решения быстро и никогда их не меняла. В самом начале первый час дня посвящался расчистке арт-отдела от всех накопившихся портфолио, снятых, но так и не пригодившихся. Мы заново создавали журнал по дизайну интерьеров, и эти пыльные старые фото должны были освободить ценное место для нового контента.

Подписчики HG, в основном проживающие в Верхнем Ист-Сайде, пребывали в смятении и отменяли подписку. Анна мыслила нестандартно, и мистер Ньюхаус всячески ее поддерживал и всецело доверял ей. Для сентябрьского номера Анна заказала фотографу лорду Сноудону портреты лучших американских дизайнеров интерьера в их собственном жилье. На обложку он снял Систер Пэриш, а также Марка Хэмптона – великих декораторов. Для всех фото он накрывал мебель чехлами, чтобы читатели не увидели личных пристрастий и стиля дизайнеров. Это было несколько странно, но позволяло сфотографировать этих потрясающих людей так, чтобы на первый план вышла их личность.

Хайят Басс, дочь Сида и Энн Басс, работала у меня стажером в HG. Сид Басс был знаменитым техасским миллиардером, а Энн – одной из премиальных клиенток парижских Домов высокой моды, прежде всего Valentino. Мне всегда могла пригодиться помощь ассистента, поэтому я согласился.

Хайят была прекрасным стажером и на мои постоянные требования и указания реагировала спокойно и тихо, как церковная мышь, затаившаяся в углу офиса возле двери, где стоял ее стол. В конце лета мы вместе с ее матерью отправились на торжественный обед в La Grenouille. Энн Басс пришла в жакете от Christian Lacroix. Когда мы сели за стол, она сказала: «Вы хороший человек, Андре. Знаете, я вас проверяла».

«Прошу прощения, в каком смысле?»

«Я наводила о вас справки, чтобы убедиться, что вы благонадежны. Не могла же я позволить, чтобы моя дочь работала абы на кого».

Думаю, она хотела быть уверенной, что я не был бывшим уголовником, не привлекался за наркотики или что-то в этом роде. Как мать, она имела право беспокоиться. Я не обиделся. После этого мы стали добрыми друзьями и каждый сезон встречались на показах коллекций от кутюр в Париже.

В HG мы стали практиковать многодневные съемки с проживанием в домах. Это могли быть виллы, старинные поместья в Европе и даже загородный особняк Кристиана Лакруа. Энн Басс организовала для меня съемку в Badminton House, грандиозном английском поместье семнадцатого века с тремя сотнями комнат. Это было родовое гнездо герцога и герцогини Бофор. Я провел там три дня, фотографируя великолепные интерьеры.

Анна Винтур отправила меня в Регенсбург сфотографировать для HG княгиню Глорию фон Турн-и-Таксис в родовом дворце семейства. Карл когда-то рассказывал мне об этой немецкой аристократке, вышедшей замуж за князя Йоханнеса фон Турн-и-Таксис, одного из самых богатых людей в Европе. Приехав в Париж, она произвела настоящий фурор, заказывая десятки костюмов Chanel и Lacroix. У нее были километры и километры одежды от кутюр.

Впервые оказавшись в Париже, княгиня Глория одевалась чрезвычайно консервативно: нити жемчуга, кашемировые двойки, юбки из твида. К моменту, когда мы встретились для съемки в HG, она превратилась в экстравагантного панка от кутюр: сделала рваную стрижку и играла в музыкальной группе. Она владела великолепной тиарой с огромным синим сапфиром в центре, которая когда-то принадлежала Марии-Антуанетте. Тиара была частью коллекции фамильных ювелирных украшений князей Турн-и-Таксис.

Я прибыл во дворец, и у меня захватило дух: двор, масштаб сооружений – все это было грандиознее, чем в обычной жизни, грандиознее даже, чем Букингемский дворец. Меня проводили в приемную, где мы с фотографом Максом Вадукулом бесконечно долго ждали, когда к нам спустится княгиня. Пока ей делали макияж и укладку, мы изучали дворец, чтобы выбрать места для съемки. В одной из спален мы нашли кровать в стиле ампир в форме лебедя. Глория спустилась в полдень, села на кровать и сыграла на гитаре. Фотографии имели успех, и мы стали близкими друзьями.

В следующем году умер муж княгини Глории, преподнеся ей сюрприз: миллионные долги, о которых она не подозревала. Она нашла блестящего юриста в Нью-Йорке и устроила большую распродажу старинной мебели и антикварных автомобилей из дворца. Благодаря своей деловой смекалке она спасла семейное состояние.

Работа в HG была сказкой. Однако все знали, что это лишь пробный шар. Наконец, спустя девять месяцев, Анна Винтур получила должность, к которой стремилась.



Так же, как и Диана Вриланд, Грейс Мирабелла последней узнала о своем увольнении. Эту новость ей сообщили в программе WNBC-TV «В прямом эфире в пять» (Live at Five).

Анна Винтур вступила в должность главного редактора Vogue.

Я был назначен креативным директором. Она не могла выше оценить мои заслуги: в списке работавших над номером моя фамилия значилась на самом верху. Анна Винтур сделала меня самым высокопоставленным чернокожим в истории модной журналистики. (Если вы не до конца оценили важность события, пожалуйста, вспомните, что шел 1988 год и это был единственный прецедент в течение последующих тридцати лет, пока Эдварда Эннинфула не назначили главным редактором британского Vogue.)

Vogue устанавливал свои законы. На мгновение я стал самым влиятельным мужчиной в фэшн-журналистике. Как афроамериканец, родившийся на изуродованном расовой сегрегацией Юге, я понимал, что это краеугольный момент. Я был первым.

Какие конкретно обязанности должен выполнять креативный директор, мне никто не объяснял. В мире моды многое делается негласно. Анна Винтур разглядела во мне нечто, чего другие не видели, точно так же, как раньше это сделала великий Дельфийский оракул Диана Вриланд. Что это было – я так никогда и не узнал. Как я понимал, я должен был быть всегда подле Анны Винтур и вдохновлять ее.

Мой новый офис был просторнее и располагался недалеко от кабинета Анны, но не рядом. Я оформил его коврами Aubusson, сотканными в Португалии (что очень понравилось мистеру Либерману, так как ковры напоминали ему о старых русских интерьерах).

Не было никакого «переходного периода». Как только было объявлено о воцарении Анны, все закрутилось со скоростью света. Времени праздновать не было: нам нужно было сдавать номер. Мы работали с небывалой энергией, предлагая динамичные, свежие идеи.

Полли Меллен оставили директором по моде, несмотря на драматические сцены с заламыванием рук, которые она устроила при увольнении Грейс Мирабеллы. Драма вообще была частью ее натуры. «Театральные подмостки потеряли великую актрису, когда Полли Меллен занялась модой», – говорила Диана Вриланд.

_“ В фильме «Дьявол носит Prada» недостоверно переданы многие детали поведения сотрудников Vogue._”


Карлин Серф де Дудзеле, одна из величайших из когда-либо существоваших редакторов моды, ранее работавшая во французском Elle, также присоединилась в качестве директора по моде. Она стилизовала и придумала обложку первого номера Vogue под руководством Анны. На ней была фотография молодой модели по имени Микаэла Берку в жакете Christian Lacroix от кутюр и потрепанных синих джинсах. Ни разу до этого джинсы не появлялись на обложке Vogue. Перед жакета был декорирован гигантским золотым крестом с сияющими стразами – в те годы это могло привлечь молодую клиентку, интересующуюся высокой модой.

Еще одним директором по моде стала Грейс Коддингтон. Грейс, долгое время занимавшая аналогичный пост в британском Vogue, переехала в Нью-Йорк в то время, когда Анна руководила журналом в Англии, и получила высокооплачиваемую работу в Calvin Klein. Однако она скучала по журнальной жизни и возможности сотрудничества с разными дизайнерами. Анна была рада, что Грейс приняла предложение американского Vogue. Грейс Коддингтон – настоящий гений, профессионал и творческий человек.

Все эти женщины были сильными независимыми личностями. Дав им всем полномочия директоров по моде, Анна поставила их на один уровень и дала каждой необходимую степень свободы. Это было политически блестящим решением. Равенство их ролей также отражало тот факт, что в Vogue Анны Винтур не было иерархии. Существовала Анна Винтур и все остальные.

Анна Винтур считала, что продуктивная встреча должна укладываться в восемь минут. Если совещание длилось более пятнадцати минут, значит, что-то пошло не так. Если она доверяла вашему вкусу и образу мыслей, не было нужды что-то обсуждать дольше.

Впервые мы с ней общались вне офиса в Bice, куда пошли на ланч. На мне были мой любимый, сшитый на заказ синий костюм с двубортным пиджаком и розовая рубашка. Первое блюдо еще не успели подать, когда она поднялась и сказала: «О’кей, пошли обратно в офис». Когда я проходил мимо метрдотеля на выходе, по выражению «c’est la vie» на его лице я понял, что в этом заведении уже привыкли к «встречам за ланчем» Анны Винтур. Скорее всего, они еще даже не включали гриль для выполнения ее заказа. Анна не хотела терять время, сидя и обдумывая что-то. Она стремилась к тому, чтобы ее редакторы делали дело.

Одним из моих первых важных заданий была первая обложка Мадонны для Vogue, которую мы снимали в 1989 году. Я находился в Париже, делая обзоры коллекций, и мне пришлось вылететь в Лос-Анджелес с подборкой вещей для съемки. Голливудское жилье Мадонны было просторным, с минималистичным декором. Она тепло улыбнулась, представилась и спросила: «Привет, я Мадонна, хочешь минет?»

«Нет, спасибо», – ответил я. Уверен, она просто шутила и хотела растопить лед, поскольку мы никогда раньше не встречались. Я был польщен и продолжал распаковывать огромные чемоданы с вещами из Парижа.

От тебя ожидают определенного поведения, если ты представляешь Vogue. Я вел себя сдержанно и отстраненно, даже слегка высокомерно, подобно тому, как люди ведут себя в первом ряду на показах. Большая редкость увидеть, как топовый редактор проявляет эмоции. Полли Меллен постоянно выражала эмоции и позволяла себе высказываться. Но это было исключение, подтверждающее правило. Я могу пересчитать на пальцах одной руки случаи, когда Анна Винтур аплодировала, подняв руки над головой, словно желая заявить миру: «Это шедевр». Однажды она это сделала на шоу Alexander McQueen по мотивам фильма «Загнанных лошадей пристреливают, не так ли?» (They Shoot Horses, Don’t They?) с Джейн Фондой в главной роли и полностью основанного на драматических сценах танцевального марафона эпохи Великой депрессии в Соединенных Штатах.

Публика часто аплодировала стоя Сен-Лорану, чествуя его, как олимпийского чемпиона. Его поклонники были очень ему преданы. Все, кто считал себя друзьями Дома моды Yves Saint Laurent, вставали. Редакторы Vogue и WWD продолжали сидеть, словно сфинксы. Никто не позволял себе выкрикнуть: «Браво, браво!»

Никто не плакал. О’кей, я расплакался однажды, сидя в первом ряду, но это случилось только один раз! Карл открыл показ Chloé осень/зима 1978 появлением двух выдающихся афроамериканских моделей – Пэт Кливленд и Кэрол Ла Бри. Они стояли за серой решеткой, как в тюрьме. Или это была гигантская птичья клетка? Словом, какое-то волшебство. Я взял себе за правило выражать свое восхищение и искренние чувства, когда происходило нечто того стоящее.

Редакторы исполняют роль, которую от них ожидает руководство. Не подобает захлебываться от восторгов на мероприятии, если вы представляете Vogue. Но зачастую я просто не мог с собой ничего поделать. Такова моя суть; главное в жизни для меня – это гламур, независимый характер и честь вести репортажи с первого ряда на модном показе. Аллилуйя! Это мой способ славить моду.

На показе коллекции Chanel от кутюр в январе 1998 года, источником вдохновения для которой послужила Мизиа Серт, ближайшая подруга Мадемуазель Шанель, я сказал Анне: «Мы должны встать и стоя аплодировать Карлу». Карл вернулся в знаменитое ателье Chanel на улице Камбон, и мы набились туда, как сельди в бочку. Я вскочил на ноги, а Анна Винтур осталась сидеть, как и ожидалось от главного редактора Vogue.

В культурных традициях Vogue – неписаные правила и свой этикет. В фильме «Дьявол носит Prada» (The Devil Wears Prada) недостоверно переданы многие детали поведения сотрудников Vogue: такого просто не могло быть. Например, Анна Винтур никогда не швыряла свои сумки и пальто. И девушки не бегали по этажам на шпильках. Никто так себя не вел. В Vogue была особая культура поведения, культура хороших манер. Хоть и негласных, но предельно понятных. Было принято посылать цветы и писать от руки благодарственные записки, выстраивать отношения и стараться их поддерживать. Безупречно ухоженный внешний вид. Никакой нецензурной лексики, появления в офисе в пьяном виде или с похмелья и уж тем более никаких интимных отношений с дизайнерами.

Мы любим мир моды, и он, в свою очередь, любит нас. Vogue соблюдает самые высокие стандарты в журналистике и издательском деле. Так было при Диане Вриланд, при Грейс Мирабелле, и так оно, безусловно, продолжается при Анне Винтур. Когда кто-то сотрудничает с Vogue, он сотрудничает с лучшей командой в мире моды. Дизайнеры хотят быть на страницах Vogue, хотят, чтобы Анна Винтур их поддержала. Это особое культурное явление.

Надо сказать, что моя роль в Vogue во многом была обусловлена нашими отношениями с Карлом Лагерфельдом. Важность этого человека в моей жизни и карьере беспрецедентна. Когда Анна выбрал Chanel для свадьбы, ей пришлось действовать через Джоан Джулиет Бак, чтобы получить свои платья. В остальных случаях она покупала одежду и аксессуары Chanel в Bergdorf Goodman. Моя дружба с Карлом окрепла к тому моменту и была несокрушима, как слиток золота. Наши близкие отношения давали мне возможность взглянуть на моду изнутри, а также были рычагами воздействия: многие хотели подобраться к Карлу Лагерфельду.

Карл прислушивался ко мне. Он часами сидел на примерках в Chanel или Lagerfeld, поворачивался ко мне и спрашивал: «Что ты думаешь, дорогой? Как тебе кажется?» Он говорил: «О, поменяйте это. Поменяйте. Что скажешь?»

Я всегда участвовал в разговорах о нем в Vogue. Не то чтобы Анна просила меня позвонить Карлу Лагерфельду и соединить его с ней, но, когда мы рассматривали платья из его коллекций, она спрашивала, что я думаю, понимая: я знаю, что думает Карл. Всякий раз, когда Анна и я летали в Париж, мы вместе наносили ему визит в Chanel, чтобы познакомиться с коллекциями. Анна предпочитает, чтобы дизайнеры устраивали ей превью коллекций первой, до того, как редакторы других журналов увидят их. В этом заключается ее власть. Я играл важную роль посланника, к моему мнению прислушивались. Знаю, они с Карлом чувствовали, что во мне есть нечто особенное: я умел оценить волшебство момента, восторгаться творческим процессом создания изысканной одежды.

VII

Теперь, когда я занимал высокий пост в Vogue, меня не удивил звонок от Пьера Берже. Он предлагал встретиться в своем офисе на авеню Марсо, в величественном салоне, оформленном в стиле Второй империи, в штаб-квартире и главном мозговом центре модного Дома.

Мы сели друг напротив друга и быстро перешли к цели визита. «Я хочу дать вам возможность написать подробную биографию Ива», – сказал он.

Это типично французская манера – сегодня я в опале, а завтра мне предлагают огромную сумму денег. Какой резкий разворот на сто восемьдесят градусов! Этот могущественный человек когда-то ненавидел меня так, что отправил обратно в Нью-Йорк, сфабриковав скандал, а теперь он протягивал мне золоченый лавровый венок. Он осознал, что я все еще на коне и обладаю серьезной властью, поэтому абсолютно искренне сделал мне это уникальное предложение. Он также инстинктивно чувствовал, что Ив обожал меня и знал, насколько я понимаю глубину его гения, его умение создавать одежду, которая танцует вместе с той, что ее носит, одежду, которая может поведать миру тысячи романтических, роскошных и изысканных историй.

Я согласился с энтузиазмом. Несмотря ни на что, это была такая высокая честь. Написать книгу об Иве Сен-Лоране в сотрудничестве с ним самим означало сделать еще один серьезный шаг в карьере. Аванс гонорара за книгу мне был выплачен через издательство Knopf.

Работы было очень много, и времени она требовала немало вдобавок к моей основной занятости в Vogue. Анна поддержала меня в этом начинании, но я наивно полагал, что смогу совместить свои задачи, и не просчитал все сложности. Оглядываясь назад, я понимаю, что мне следовало уволиться или взять неоплачиваемый отпуск в Vogue, чтобы посвятить год или два сбору материалов для книги и ее написанию. Вместо этого я был занят исполнением своих непосредственных обязанностей в Vogue, встречался с Gianni Versace и писал репортажи о модных показах, полагая, что буду заниматься книгой в свободное от основной работы время.



Лиз Тильберис сидит перед Бобом Колачелло, а за ним —Франка Соццани, Ирен Сильваньи, Коломб Прингл и Анна Винтур, сексуальная, как всегда, в коротком открытом платье. На мне сшитый на заказ костюм из хлопчатобумажной ткани, солнцезащитные очки Chanel и соломенная кепка газетчика от Jean Paul Gaultier. Марина Скиано сделала это фото примерно в 1989 году.



Когда я начал писать, я осознал, что не могу хронологически выстроить и описать масштаб творчества Ива Сен-Лорана. Я чувствовал себя пойманной рыбой, брошенной в лодку, отчаянно бьющей хвостом и задыхающейся.

Я был на юге Франции, по заданию Vogue работал над материалом об антикварных магазинах в маленькой деревушке. Я позвонил Пьеру в Париж. Я слишком затянул с книгой, мы оба это знали, но я не хотел признавать этот факт. Он спросил, когда я намереваюсь закончить рукопись. Пока я не сдал ему ни страницы.

Я ответил: «Пьер, Библия писалась не в мгновение ока. Требуется время!»

Пьер лишь посмеялся. Когда я вернулся в Нью-Йорк, мне стало известно, что французский юрист Ален Кобленс, друг Дома Yves Saint Laurent, занят поисками другого автора.

Во время нашего ежедневного бесконечного разговора по телефону Карл вроде как старался меня утешить. Но в глубине души, я уверен, Карл был рад, что все так обернулось. Когда было объявлено, что я стану писать эту книгу, он не сказал ни слова. Просто, пожав плечами, перешел к следующему пункту своей повестки дня. «Не отдавай этому ужасному человеку свой аванс», – посоветовал мне Карл.

Об этом не было и речи: столько денег было уже потрачено. Спустя годы я выписал чек на половину суммы в фонд Пьера Берже – Ива Сен-Лорана с личной запиской Пьеру и обещанием заплатить оставшуюся часть, как только смогу. Я не получил ответа с благодарностью, но чек был определенно обналичен.

То, что я не написал книгу о Сен-Лоране, – одно из моих самых больших сожалений в жизни. У меня была уникальная возможность, но я был слишком наивен, чтобы понять, какой подарок мне преподнес Пьер. Для написания книги был найден отличный автор – Лоуренс Бенаим из Le Monde, и биография получилась выдающаяся. Она недавно вышла на английском языке в издательстве Rizzoli. Обо мне упоминаний в ней нет, но я в любом случае ее рекомендую.



После полутора десятилетий дружбы с Карлом я начал замечать закономерность: он имел склонность вычеркивать из своей жизни людей, которых любил.

Фрэнсис Патики Штайн, его любимый редактор американского Vogue, переехала в Париж и работала над аксессуарами Chanel. Они о чем-то повздорили с Карлом, и Карл больше с ней не разговаривал.

Инес де ла Фрессанж взбесила Карла, согласившись позировать для бюста Марианны, культового символа Франции. Какая Марианна, если она должна представлять Chanel?! Он стал постоянно делать неприятные намеки в адрес Инес в прессе. Каким-то образом она смогла вернуть расположение Карла, прежде чем он умер.

Патрик Уркад, работавший во французском Vogue при Франсис Кресент, годами охотился от имени Карла за ценным французским и европейским антиквариатом. Он нашел один из оригинальных ковров Aubusson в Версале. Через год Карл узнал, что Патрик стал жить вместе со своим партнером. Он был удален из ближнего круга.

Китти Д’Алессио, которая устроила Карла на работу в Chanel, была следующей в списке. Она изменила историю Chanel, наняв Карла. И, возможно, она говорила об этом слишком громко и слишком часто. В результате Китти была не только уволена, ей было запрещено когда-либо снова посещать показы Chanel.

Как и Антонио Лопес, фэшн-иллюстратор, один из самых близких друзей Карла в молодости. Эскизы Антонио были главным источником вдохновения для Карла, когда он работал над дизайном первой коллекции Chloé. В семидесятые годы Карл включал пуэрториканского художника и его лучшего друга Хуана во все свои проекты.

Карл почерпнул от Антонио и Хуана все, что мог, и они купались в роскоши, которую дает нахождение в ближайшем окружении Карла. Целые апартаменты были обставлены изысканными предметами антиквариата в стиле ар-деко для Антонио и Хуана.

В свою очередь, они познакомили Карла с персонажами Фабрики Уорхола, такими как Донна Джордан и Кори Типпин. Есть прекрасные фотографии Антонио и Донны Джордан на пляже в Сен-Тропе, когда они весь сезон гостили на вилле Карла. Все лучшие модели знали и любили Антонио. Он научил их позировать!

Когда мы впервые встретились с Карлом, чтобы сделать материал для Interview, все организовали именно Антонио и Хуан. И вот однажды Карлу все это надоело. Он попросил их вернуть ему винтажную мебель из их парижских апартаментов. И затем просто никогда больше с ними не разговаривал.

В том, что Карл требует назад подарки, не было ничего нового. Однажды он прислал мне из своего хранилища редкое французское канапе восемнадцатого века для моей гостиной. Потом внезапно попросил его вернуть, так что моя гостиная осталась без канапе. Наверное, он хотел его продать. Я уже был предупрежден ранее Джерри Холл, что Карл всегда забирает назад ценные подарки. И он действительно так и делал. Любой предмет антиквариата, подаренный Карлом, можно было считать выданным напрокат.

Кто знает, почему Антонио и Хуан были внезапно изгнаны из святилища. Уверен, у Карла были на то свои причины. Скорее всего, они не были больше полезны ни ему, ни его карьере. Множество других постигла та же участь, и я всегда в глубине души знал, что в любой момент могу оказаться следующим кандидатом на вылет. Карл не прощал людям близости к нему.

Единственный, кто, казалось, избежал этой доли, был настоящая любовь всей жизни Карла, красавец Жак де Баше.

_“ То, что я не написал книгу о Сен-Лоране, – одно из моих самых больших сожалений в жизни._”


Жак никогда не ходил в офис, вообще никогда не работал, а это означало, что он полностью мог посвятить себя Карлу и быть внимательным к нему. Жак никогда не просыпался раньше полудня. Все, что от него требовалось, это подняться в какой-то момент дня и выглядеть элегантно. Он был из знатной французской семьи, подрастерявшей свое состояние, но благородное имя в Париже имеет большое значение, особенно для человека вроде Карла. Все это очень по-европейски, очень по-французски.

Однажды летом мы с Жаком заехали в их семейное поместье и были приглашены к обеду. Я познакомился с его матерью и сестрой. Затем мы отправились на машине в роскошный замок Карла восемнадцатого века в Бретани. Семья де Баше владела виноградником (и до сих пор им владеет), и у Карла всегда было на столе их белое вино.

Во многих отношениях Жак был идеальной любовью для такого человека, как Карл Лагерфельд. Жак был действительно хорош собой и стильно одевался. Все его обожали. Он дружил с Лулу, а также с японским дизайнером Кензо. Он не был ограниченным красавчиком, с ним вполне можно было пообщаться. Он разделял страстное увлечение Карла восемнадцатым веком и французскими королями Людовиком XIV, Людовиком XV и Людовиком XVI. Он жил в стильно декорированных комнатах, обстановку для которых нашел, подобрал и оплатил Карл.

Карл создал мир, в котором ему хотелось жить, а это означало, что каждый вокруг него должен был сыграть свою роль. И что еще более важно, для своей роли вы должны были одеваться соответствующим образом. А Жак был готовым на все и потрясающе привлекательным манекеном. Благодаря Карлу он выглядел как экстравагантный денди восемнадцатого века – Карл не скупился на шубы от Fendi.

Если вы занимали место в жизни Карла, он одевал вас. Когда он отдал мне свои рубашки при нашей первой встрече, это был его способ пригласить меня в свой мир. Палома Пикассо и Инес де ла Фрессанж бесплатно получали одежду в Chanel и Fendi. Так же, как и Тина Чоу, одна из его любимых подруг и муз.

В конце концов Палома, Инес и Тина обнаружили, что больше не входят в ближний круг Карла. Тину эта участь постигла первой. И я невольно участвовал в ее изгнании. Она пришла ко мне, ища помощи у Карла от лица Антонио Лопеса, который умирал от СПИДа.

«Антонио нужны деньги, – сказала мне Тина. – Ты можешь попросить Карла помочь ему? Он тебя послушает».

Я сказал ей, что попрошу. Что страшного в том, чтобы попросить? Мы ужинали с Карлом вечером того дня на Левом берегу, и я подступился к теме:

«Карл, знаешь, Антонио очень болен и нуждается в деньгах. Тина Чоу обеспокоена и спрашивает, сможешь ли ты помочь…»

«О чем ты говоришь?» Он был зол, что я заставил его думать о таких вещах. И никогда больше не разговаривал с Тиной Чоу.

Антонио очень вдохновлял Карла, когда они были моложе, но Карлу не нравилось, когда к нему обращались за помощью, как я узнал с годами. Щедрость могла проявляться только по его собственному побуждению. Это было странно, поскольку я знал по своему опыту, насколько великодушным человеком бывал Карл. Но это происходило исключительно на его условиях.

Билл Каннингем вызвался помочь. Он купил один из рисунков Антонио, чтобы оплатить его медицинские счета. Он заплатил за него наличными и затем перепродал за астрономическую сумму, и эти деньги тоже пошли на лечение Антонио.

Возможно, это помогло Антонио уйти в более комфортных условиях, но эффективного лечения его болезни просто не существовало. Он умер в 1987 году от осложнений, вызванных СПИДом.

Сначала никто не понимал, что происходит и что это за так называемый «рак геев», ворвавшийся в индустрию моды. Конечно же, проблема касалось не только геев; Тина Чоу вскоре сама умерла от последствий СПИДа.

Джо Макдональд, успешный манекенщик, одним из первых умер от СПИДа. Питер Лестер из Interview, Фабрис Симон, замечательный гаитянский дизайнер, модельер Рональд Колодзи тоже умерли. Как и Скотт Барри, один из наиболее успешных чернокожих американских дизайнеров. Барри жил в элегантном особняке из коричневого камня в стиле ар-деко, обставленном банкетками, обитыми роскошным атласом цвета слоновой кости. Я часто думаю о том, каким был бы мир, если бы Скотт Барри жил.



Я не умаляю своих достоинств, говоря, что моя сила заключалась в моей способности быть рядом с маленькой, великой, сильной белой женщиной и поддерживать ее видение. Диана Вриланд всегда отвечала мне безусловной любовью, а Анна Винтур и я стали очень близки. Хочу пояснить, однако, что ни одна из них не ощущалась мной как маленькая женщина. За исключением случаев, когда дело касалось размера одежды.

Анна относилась ко мне как к члену семьи и всегда была рядом, если я в ней нуждался. Когда я решил купить бабушке дом в Дареме в 1988 году, она пошла к С. И. Ньюхаусу и договорилась о беспроцентном займе для меня. Я был так счастлив, что могу это сделать, но она недолго наслаждалась новым жильем. Через год моя бабушка Бенни Фрэнсис Дэвис умерла. В августе того же года скончалась и Диана Вриланд.

Эти две женщины превратили меня в мужчину, которым я являюсь сегодня. Мамуля излучала настоящую безусловную любовь, и я рос в безопасности, о которой она заботилась. Диана Вриланд своим примером дала мне уверенность, размах и смелость стать тем, кем я являюсь сейчас. Их уход примерно в одно и то же время был для меня огромной потерей.

Похоронив бабушку и посетив закрытую семейную похоронную мессу по миссис Вриланд в маленькой часовне епископальной церкви Святого Фомы, я почувствовал всю силу своего горя. За утешением я обратился к еде. У меня началось расстройство пищевого поведения. Некоторые начинают пить, я же съедал по две пачки инжирного печенья Fig Newtons каждый вечер. Переедая, я страдал, испытывал стыд и ненависть к себе. Вскоре килограммы начали откладываться на ранее стройной фигуре.

Я никому не рассказывал, как глубока моя депрессия. Днем я надевал маску, напуская на себя бодрый вид и прячась за модными доспехами, но дома я чувствовал одиночество, скучая по этим двум женщинам, значившим столь много в моей жизни. Во мне был свет благодаря бабушкиному воспитанию и примеру, который она показывала мне. Я шел по жизни с достоинством, как и она, хотя бабушка была лишена возможности добиться большего из-за отсутствия образования и уклада жизни, принятого на Юге. Позже ей все же удалось совершить невозможное, став председателем церковного диаконского совета. По этому случаю я пожертвовал церкви деньги на комнату для причастий в ее честь.

После смерти бабушки я присоединился к Абиссинской баптистской церкви в Гарлеме. Церковь всегда была частью моей жизни, хотя я это и не афишировал. Мои друзья знали, что я хожу в церковь каждое воскресенье, но на работе я об этом не распространялся. Моя рабочая и духовная жизнь были разными вселенными.

Святилище церкви очищало и оберегало мой дух. Традиция ходить в церковь раз в неделю для меня как ритуал обновления, насыщения крови кислородом. Я так давно здесь не был. Проблемы у меня были не с церковью, а с самим собой; я сказал себе, что церковь внутри меня. Отказ от регулярного посещения церкви, к которому я был приучен с восьмилетнего возраста, привел к эмоциональной нестабильности. Так или иначе, я всегда возвращаюсь сюда, чтобы служба, песнопения, молитва напомнили мне, что в черной церкви есть святость и любовь.

Я чувствую себя членом большой семьи, когда дьяконы приветствуют меня добрыми улыбками перед началом утренней службы. И когда прихожанка той же церкви Сисели Тайсон[19] говорит: «Ты вернулся. Где ты так долго пропадал?» – это тоже согревает мое сердце. Незнакомцы – да, незнакомцы – проявляют ко мне искреннее уважение и любовь на утренней церковной службе. Я очень полагаюсь на свою веру и церковь. Я просто сажусь на скамью и, покачиваясь в молитве, благодарю Господа за все, что мне довелось преодолеть.

После смерти бабушки мы с матерью окончательно отдалились друг от друга. Я просто отказался с ней разговаривать. Накопилось очень много ситуаций, когда мать оскорбляла и меня, и бабушку. У них были ужасные отношения: бабушка делала то, что мать не хотела делать, – заботилась обо мне. Мать обижалась за нее на это, но мне так было лучше. Моя бабушка привила мне ценности и традиции семьи и любви. И все же было несколько моментов, когда мне удавалось общаться с матерью, чаще всего на тему одежды. Например, когда она повела меня к лучшему портному в Вашингтоне, округ Колумбия, заказать мой первый костюм – двубортный, из темно-синей шерстяной саржи. Я сказал портному, что хочу, чтобы он был по фигуре с узкими брюками, как у Beatles, но при этом подходил для посещения церкви. В конце концов, куда я еще ходил в костюме, как не в церковь?

_“ Сначала никто не понимал, что происходит и что это за так называемый «рак геев», ворвавшийся в индустрию моды._”


Однажды на Пасху мама приехала в Дарем в бледно-голубом шерстяном костюме Fragonard. Я спросил ее, откуда у нее такой красивый воскресный костюм, и она ответила: «Это не воскресный костюм, а костюм для прогулок».

В тот момент я понял, что у матери хороший вкус. Она разбиралась в моделях нью-йоркских производителей и инстинктивно находила правильные простые линии одежды. Этот костюм, как я теперь понимаю, иллюстрировал кредо Дианы Вриланд: «Элегантность – это отказ от лишнего».

Мать любила одежду, но я не уверен до конца, что она по-настоящему когда-либо любила меня.

Немногие пережили эпидемию СПИДа восьмидесятых-девяностых годов. Ушел и Жак де Баше, любовь всей жизни Карла Лагерфельда.

Когда Жак заболел, с ним невозможно было находиться рядом – он стал невыносим. Последний раз я видел его за кулисами одного из показов Карла, и он вел себя крайне заносчиво по отношению ко мне, бросая оскорбления. Пока он давал выход кипевшей в нем ненависти, я молча удалился. На самом деле ко мне это не имело никакого отношения, было совершенно очевидно, что сознание Жака помутилось. Тогда я понял, что он болен. Он не выглядел больным, но такие слухи ходили. Это была наша последняя встреча, и Жак уже не был самим собой – так находила выражение боль, от которой он страдал. Он вел себя так не только со мной; Жак отталкивал всех, кого знал, всех близких друзей Карла, включая Анну Пьяджи.

Карл навещал Жака в больнице каждый день. Принцесса Диана де Бово-Краон, подруга Жака, почти всегда приходила с ним. Она была словно родственная душа для Карла и оставалась рядом до самого тяжелого момента кончины Жака де Баше.

Жак умер спустя две недели после смерти Дианы Вриланд. Карл никогда не обсуждал со мной его болезнь или уход. Ни разу. Пышных похорон не было, лишь небольшая служба в церкви, где присутствовали Карл, Диана де Бово-Краон и мать Жака. Больше никого не было. По словам Дианы, Карл потерял сознание, когда увидел Жака в гробу. Прах Жака разделили: половину забрала его мать, а вторая часть была отправлена в замок Карла в Бретани, где хранилась в отдельной часовне.

В том году Карл пригласил меня провести Рождество и следующие за ним две недели в своем загородном доме в Ле-Ме-сюр-Сен, в двадцати минутах езды от Парижа (позже он передал этот дом принцессе Монако Каролине). Я предполагал, что Карл будет горевать по Жаку, и, поскольку я сам еще оплакивал бабушку и Диану Вриланд, мы могли бы скорбеть вместе.

«Приезжай в Ле-Ме-сюр-Сен, оставайся сколько хочешь», – написал мне Карл.

В канун Рождества он отправил меня на «Конкорде» в Париж. После посещения церкви я упаковал весь свой багаж Louis Vuitton и прибыл в терминал Air France в Нью-Йорке. Я просто сказал им: «Меня зовут Андре Леон Телли», и мне вручили билет. Когда я приземлился в Париже, личный водитель и телохранитель Карла Бриам встретил меня и отвез прямо в загородную усадьбу в Ле-Ме-сюр-Сен.

Я прибыл за полночь, и Карл меня ждал, не ложился спать. Присутствовали также Лора де Бово-Краон, мачеха принцессы Дианы, и Эрик Райт, ассистент Карла на протяжении долгих лет. Прежде чем разойтись по спальням, все открыли свои рождественские подарки. Я ничего не дарил Карлу – так он пожелал. Ему было невозможно что-нибудь подарить, разве что книгу, но у него был доступ ко всем книгам магазина Galignani на улице Риволи. Карл протянул мне небольшой конус из бумаги с изображениями рождественских эльфов. Внутри, завернутая в папиросную бумагу, помещалась булавка Фаберже с изящно выписанными инициалами ALT на пластине из голубого опала в обрамлении бриллиантов. Это было сногсшибательно!

Дом Ле-Ме был достаточно большим, чтобы у каждого из нас были собственные комнаты, красиво убранные кровати, банные полотенца из льна от Porthault и цветы от любимого парижского флориста Карла. Помещения были обставлены прекрасной французской антикварной мебелью, светильники покрывали огромные бледно-персиковые абажуры начала двадцатого века, типичные для немецких домов. Они напоминали Карлу о его детстве в Германии, где его окружала подобная обстановка. Из каждой спальни открывался великолепный вид, а толстые стены не пропускали звук.

Завтрак всегда подавали в постель. Обед и ужин полностью зависели от расписания Карла и были чистой импровизацией. Его ателье находилось в отдельном здании над гаражом, и доступ в него был закрыт. Ни в одном доме Карла вы не входили в его мастерскую без приглашения. Если вы видели его художественные принадлежности, то исключительно потому, что Карл позволял вам их увидеть и при этом стоял подле вас. Его нельзя было беспокоить, когда он рисовал.

Даже на каникулах Карл работал над своей коллекцией от кутюр каждый день. Он ездил в город, покупал газеты, играл со своим маленьким терьером, включал музыку и садился рисовать коллекции. К ужину мы одевались: Карл всегда в жестких викторианских воротничках, белых рубашках и галстуках, я – в галстуках и свитерах в тирольском стиле, купленных в Comme des Garçons. Лора де Бово-Краон одевалась, естественно, в Chanel. Мы не приступали к еде без него, как он просил. Каждая трапеза была роскошной и сервировалась на изысканном фарфоре.

В течение тех двух недель я виделся с Карлом только в официальной обстановке – за обедом и ужином. Ни единого раза он не упомянул о смерти или болезни Жака, кончине моей бабушки или миссис Вриланд. Все мои идеи о том, как мы разделим горечь утраты, можно было забыть – это быстро стало очевидным. И только сейчас я осознал, что Карл никогда не спрашивал меня о бабушке, ее болезни и уходе. Карл никому не позволял оборачиваться назад. Он ненавидел разговоры о личных утратах. Я никогда не видел, чтобы Карл горевал или оплакивал кого-либо.

Это не означает, что в глубине души он не скорбел. Хотя, казалось, он физически присутствовал среди нас, мыслями он был далеко. Наверняка было сложно сказать, так как он всегда носил солнцезащитные очки. Остальным приходилось подстраиваться и вести беседы за ужином. Мы с Лорой были в полной боевой готовности, пытаясь развлечь его как только могли. Каждая трапеза сопровождалась беседой на его любимые темы: литература, искусство, музыка. Карл был из тех людей, которых нельзя принимать как должное. Вы всегда должны были быть в тонусе, когда приходили к нему, и одетыми с иголочки. Вы не могли себе позволить, чтобы он увидел вас в одной и той же одежде дважды, даже в один день.

Поскольку я планировал задержаться у Карла в Ле-Ме еще на пару дней, Анна Винтур решила, что я могу поснимать там для Vogue. Я организовал съемку падчерицы Лоры де Бово-Краон, принцессы Дианы де Бово-Краон, подруги Жака, на лужайке перед домом в Chanel от кутюр.

В тот момент, когда номер журнала с этой фотосессией поступил в продажу, Карл велел Бриаму вынести из дома все личные вещи семьи де Бово-Краон и передать их консьержу по их адресу в Париже. Он никогда больше с ними не разговаривал. Никаких объяснений дано не было. Возможно, принцесса Диана слишком напоминала ему о Жаке? Но вот так просто собрать ее чемоданы? Это было ужасно.

В марте следующего года Рой Холстон Фроуик, король американской моды и индивидуального пошива, также умер от СПИДа в возрасте пятидесяти семи лет. Последние месяцы своей жизни Холстон провел в Калифорнии, где его возили в «Роллс-Ройсе» по Тихоокеанскому побережью от Санта-Барбары до Лос-Анджелеса.

Вскоре после этого без гроша в кармане умер от СПИДа и Виктор Гюго, давно переехавший из особняка Холстона авторства Пола Рудольфа.

Что, если бы Холстон дожил до моих лет? Его талант не уступал гению Сен-Лорана или Юбера де Живанши. Минималистичная элегантность его кашемировых двоек, которые носили Джеки О[20] и Лорен Бэкол, была последним словом моды.

_“ Если мне было грустно, я начинал есть. Если это не помогало, я продолжал есть, пока в конце концов не получал необходимый эффект._”


В то ужасное время мое сексуальное воздержание спасло мне жизнь. Фран Лебовиц называла меня «монахиней» – и была недалека от истины. Несмотря на окружавшие меня вездесущие наркотики и секс, я редко принимал во всем этом участие, частично из чувства страха. Я не доверял людям. Возможно, после ситуации с Майклом Коуди и Пьером Берже я боялся, что даже мысль о том, чтобы с кем-то переспать, вызовет волну сплетен обо мне. Исходя из моего опыта, это могло роковым образом сказаться на моей карьере.

На самом деле я был слишком напряжен и зажат, чтобы завести любовника. Я не преодолел последствий своей детской травмы, и теперь близкие отношения меня пугали. Я вытеснил все мысли о любви. Вместо этого я продолжал фокусироваться на карьере, даже не задумываясь о личной жизни, пока не стало слишком поздно, чтобы что-то начинать. Моими друзьями были коллеги по работе – Бетти Катру, Лулу де ла Фалез и Карл. Моя социальная жизнь заключалась в посещении примерок с Сао Шлюмберже. Я считал себя очень умным тогда.

Секс, в отличие от успеха, не был у меня в приоритете. Если мне было грустно, я начинал есть. Если это не помогало, я продолжал есть, пока в конце концов не получал необходимый эффект. Я признаю это! Спасением от всей боли, которую мне приходилось переносить в отсутствие любви, была еда и еще раз еда.

VIII

В то время в воздухе витала смерть. Внутренне я чувствовал, что начинаю терять над собой контроль. И, видимо, Анна Винтур это замечала. В начале девяностых она спросила меня, не хочу ли я уехать из Нью-Йорка, пару лет пожить в Париже и поработать в офисе Vogue на бульваре Сен-Жермен. Это было щедрое предложение, свидетельствующее о широте души и любви в сердце Анны. Она отреагировала на мои потери не так, как это сделал бы обычный босс. Это была не «ядерная Винтур», как ее называли таблоиды. Она проявила себя как заботливый друг.

Конечно же, я согласился.

Все было организовано шефом парижского бюро американского Vogue Сьюзен Трейн, являвшейся членом сообщества Colonial Dames[21]. Сьюзен приехала в Париж в 1951 году и стала здесь душой общества. Она была любимым американским редактором моды Дианы Вриланд, и по этой причине Грейс Мирабелла неофициально отказалась от ее услуг. Но Сьюзен любили также С. И. Ньюхаус и его супруга Виктория, поэтому Грейс не удалось ее уволить.

Когда я начинал работать в Vogue, миссис Вриланд позвонила мне и пригласила на ужин, чтобы обсудить «кризисную ситуацию со Сьюзен Трейн». Она очень беспокоилась о здоровье Сьюзен, так как Vogue был всей ее жизнью. Она никогда не была замужем, у нее не было детей, никого, кроме пары миниатюрных такс коньячного цвета по имени Найсли и Гого.

«Повидайся со Сьюзен, когда поедешь в Париж писать о коллекциях», – сказала миссис Вриланд.

На протяжении многих лет миссис Вриланд поддерживала эту дружбу, подпитывая ее личными просьбами. Например, она могла переслать Сьюзен Трейн свои вышитые подушки и попросить ее найти лучшего мастера по реставрации вышивок в Париже. Я был рад, что воспользовался возможностью. Сьюзен позаботилась о том, чтобы мой переезд в Париж прошел максимально гладко. Как только я устроился, Сьюзен пригласила меня к себе на мой первый после возвращения в Париж ужин.

_“ Иногда я проводил выходные с Джаннии Версаче и его партнером Антонио д’Амико на озере Комо._”


Она провела для меня экскурсию по квартире и рассказала, что была любимицей Парижа в пятидесятые. В ее спальне на почетном месте среди аскетичного убранства висела знаменитая работа Рене Грюо, на которой она изображена в костюме Balenciaga цвета голубого веджвудского фарфора, в шляпке-таблетке и длинных белых перчатках.

Мы говорили о том, каким великим человеком была Диана Вриланд и как тяжело было ее потерять. «Знаете, что сказала мне Грейс Мирабелла, когда пришла к власти? Она позвонила мне по телефону и произнесла: «Сьюзен, расслабься, не переживай». Типичная Грейс, всегда изъясняющаяся вокруг да около.

Сьюзен очаровывала своими знаниями и американским стилем; она носила элегантную простую одежду, красивые шарфы, брюки и соответствующие этому образу строгие туфли на невысоком каблуке. Она резюмировала влияние, которое Ив Сен-Лоран оказал на моду: «Мы носили брюки. Теперь мы носим длинные юбки и сапоги. Оставаясь невидимым, он держал руку на пульсе времени. Казалось, он знал, чего мы хотели, еще до того, как мы сами это осознавали. Он все расставил по своим местам».

Сьюзен Трейн никогда по-настоящему не вышла на пенсию и была принята в члены Ордена изящных искусств и литературы за свою блестящую книгу о куклах в нарядах от кутюр во время Второй мировой войны. Фотографом для этого издания выступил Дэвид Зайднер.

«Андре, эти современные молодые редакторы моды ничего не знают. Они даже не знают основ, например что такое вкладка мартингейл на спинке пальто Balenciaga!» – говорила она. Ее разочарование было столь ощутимо.

Были между нами периоды охлаждения, когда она начинала придирчиво инспектировать мои расходы. Это так в духе Condé Nast! И в духе Vogue! Моя квартира на бульваре Тур-Мабур, откуда открывался вид на Дом инвалидов, где похоронен Наполеон, оплачивалась компанией. Телевизор арендовался компанией. Счета в ресторанах оплачивались при условии наличия чека. У меня был постоянный помощник Сирил, который также был моим водителем.

Я стал пользоваться дорогостоящей и очень удобной услугой по ручной стирке в любимой прачечной Лагерфельда, расположенной на Правом берегу. Мои простыни, рубашки и остальная одежда сдавались в стирку и химчистку, и все это списывалось на расходы, отчет о которых сдавался в парижское бюро и, я полагаю, направлялся в Нью-Йорк. Не жизнь, а мечта.

Я очень сдружился с Миуччей Прада и Томом Фордом. Иногда я проводил выходные с Джанни Версаче и его партнером Антонио д’Амико на озере Комо, коротая время в халатах за бесконечным просмотром фильмов перед легким ужином. После него мы смотрели старое доброе голливудское черно-белое кино.



Должность парижского редактора Vogue – работа серьезная. Анна отправила меня сюда не только потому, что я, по ее мнению, нуждался в переменах, потеряв недавно бабушку и миссис Вриланд, но и потому, что верила в мои способности и вкус. Я искал места для съемок ключевых рубрик, выступал послом крупных Домов моды и европейских гигантов, открывал и исследовал нарождающиеся фэшн-тренды. Я не мог поверить, что я снова в Париже, эпицентре стиля и моды, и могу видеться с Карлом почти каждый день: ужинать вместе, совершать ежедневный обход его любимого книжного магазина, а затем перемещаться в Café de Flore, чтобы заказать сыр, вареные сосиски и салат. Конечно же, такая работа налагала на меня большую ответственность.

Анна ставила передо мной конкретные задачи, часто напрямую связанные с тем, что делал Карл. «Андре, мы готовим материал про Карла, из Монте-Карло приедет Хельмут Ньютон его снимать, и я хочу, чтобы ты руководил съемкой».

Я был негласным редактором по Карлу Лагерфельду; его присутствие в Vogue было чрезвычайно важно как в смысле контента, так и в финансовом плане. Анна не поручала мне самому писать о нем статьи, иначе это выглядело бы кумовством. Вместо этого она пригласила прекрасного журналиста из The New Yorker. Я был рядом, чтобы присмотреть и посодействовать. Карл, слега располневший, возлежал на диване с густым слоем макияжа на лице и веером, за которым он мог спрятаться. Мне нужно было сделать так, чтобы и Карл, и Vogue были счастливы. И, поскольку я находился как раз посередине, все сошлось идеально.

У нас с Карлом практически во всем было много общего. Его баловала мама, меня – бабушка. Он любил своего отца, хотя и видел его редко. Подобные отношения были и у меня с отцом. Мы оба находились на стадии набора изрядного лишнего веса. Я думаю, мы оба пережили унижение в детстве, но Карл никогда не распространялся о своих личных обстоятельствах. Хотя он упоминал, что мать в юности привязывала его к кровати кожаными ремнями, чтобы он не ел по ночам. Еще он рассказывал, что, когда ему было восемь, мать говорила: «Ты напоминаешь мне старую лесбиянку» и «Ты похож на меня, но не так хорош».

Нас объединяла любовь к книгам. И мы оба любили роскошь во всех ее проявлениях: тончайшее постельное белье, изысканные ароматы, точеные фигуры людей обоих полов, красивую одежду, мебель, машины. И мы оба находили вдохновение в классическом кино. Когда Карл был школьником, мать могла разрешить ему пропустить занятия и распорядиться, чтобы водитель отвез его в кинотеатр, где он проводил весь день.

Я столькому научился у Карла. Знания этого человека могли сравниться с Александрийской библиотекой, особенно в том, что касалось истории высокой моды. За обычным ужином он мог рассказать всю историю легендарного Дома Christian Dior, нарисовав на салфетке хронологию каждой кутюрной коллекции за десятилетний период. Я восхищался его страстью к Франции восемнадцатого века и мастерством в arts de vivre – искусстве жить.

Он мог моментально впасть в зависимость: его период ар-деко, который только заканчивался, когда я встретил его в 1975 году; его мемфисский период, который длился лишь миг; коллекционирование гобеленов и фарфора музейного качества, продолжавшееся почти два десятилетия. В последние годы жизни он обратился к современности, стирая прошлое, избавившись от редкого ковра Aubusson из Версаля, сохранив лишь одну любимую картину Кандинского и одну невероятную работу Николя Пуссена.

Даже обычная прогулка с Карлом в Café de Flore становилась захватывающей. А уж каково было провести с ним десять минут, сидя подле него, когда мы, вымотанные и уставшие, но довольные, выдержавшие бесконечное количество примерок, ехали домой или направлялись из бутика Chanel на улице Камбон в два часа утра после показа от кутюр или прет-а-порте. После каждого шоу я отправлял ему свои печатные или рукописные факсы или письма с комментариями о том, что я считал особо сильным в коллекции, а что, по моему мнению, могло бы быть лучше: макияж, шляпа, отрывок музыки, декорации.

Я никогда не спорил с ним по поводу коллекций Chanel. Хотя нет, однажды все же был такой случай. Он сделал огромные портретные шляпы из золотого ламе с бахромой, свисающей, как занавеска, перед лицом модели. Я этого не понял, и, на мой вкус, шоу было неудачным. Я поделился этими соображениями с коллегой Карлин Серф, которая тут же рассказала первому помощнику Карла Жилю Дюфуру, что я считаю новую коллекцию гротескной. И я на целый сезон был отлучен от показов, но усвоил ценный урок: не доверяй никому в окружении Кайзера Карла. Как и при Версальском дворе, придворные всегда наготове и ждут момента, чтобы занять ваше место и подорвать влияние на короля.

Но в конечном итоге мы всегда приходили к согласию. Я мог поговорить с Карлом, как никто другой. Вот почему я всегда сидел рядом с ним. Я всегда поддерживал его, когда он спрашивал мое мнение. Я бы никогда не назвал его работу уродливой или безвкусной. Я бы не стал открыто критиковать или принижать его действия. Если мне казалось, что какие-то моменты можно исправить, я просто предлагал разные варианты, и он мог попробовать. Иногда он прислушивался к моим предложениям, иногда нет.

* * *

Помимо постоянной ежемесячной рубрики, моей основной работой в Vogue были выездные съемки, чаще всего с Хельмутом Ньютоном, одним из ведущих фотографов. Он работал исключительно со мной.

Чтобы снимать с Хельмутом, мне приходилось ехать к нему домой в Монте-Карло на Французской Ривьере и ужинать с ним и его женой Джун. Эти ужины могли длиться до двух-трех часов утра. На следующий день нужно было подняться рано и отправиться на поиски интересных мест для съемки на улицах в Сен-Тропе, Ницце и окрестностях. Изматывающее занятие, но, как только место было определено, съемка проходила быстро. Хельмут не снимал более девяти кадров, и остаток дня мы проводили у бассейна.

В их доме я встретил Каролину Монакскую. Перед ее приходом Джун предупредила меня: «По протоколу ты не можешь встать из-за стола и уйти прежде, чем это сделает Каролина».

Каролина осталась пить шампанское до трех часов утра. С ней было очень интересно, но она все никак не уходила! В конце концов я провозгласил: «Либо я засну прямо за этим столом, либо в кровати в спальне!»

Я принимал участие в съемках Бриджит Фонды в Монте-Карло, а также в красивейшей съемке купальников с Синди Кроуфорд. При этом всегда с обувью Manolo Blahnik. Я никогда не снимал без Manolo Blahnik. Вне зависимости от цели съемки в запасе у меня всегда имелась пара обуви, специально изготовленная Маноло Блаником.

Когда Иман заявила об окончании модельной карьеры, Хельмута Ньютона пригласили сделать ее последнюю съемку, и Анна направила меня в Монте-Карло в качестве стилиста. Это была одна из моих любимых фэшн-историй; в одном из кадров Иман обнажена (а она не позировала обнаженной для кого попало), на ней лишь золотые сапоги Yves Saint Laurent из парчи по колено. В другом кадре она в джинсах и жакете Chanel от кутюр. Диана Вриланд всегда называла Иман «возродившейся Нефертити». Хельмут любил с ней работать, потому что она всегда выкладывалась на двести процентов больше, чем другие модели. Сногсшибательные фотографии. И конечно же, она на самом деле не забросила карьеру модели.

Однажды Анна отправила меня снимать с Хельмутом Антонио Бандераса. Антонио – на тот момент восходящая звезда фильмов Педро Альмодовара – еще не имел должного лоска. На нем были плавки из золотого ламе от Versace, больше напоминавшие облегающие трусы. «Андре, принеси мне зеркало», – велел Хельмут, и я помчался исполнять приказ. Хельмут не обсуждал со мной свои идеи, я был для него скорее обслуживающим персоналом. Он распылил тальк на зеркало и заставил Антонио симулировать вдыхание белого порошка.

Как только фотографии были присланы в Vogue, мне позвонила Анна. Она завопила: «Это женский журнал. О чем ты вообще думал?!»

_“ Я пытался объяснить, что на самом деле это был не кокаин._”


Я пытался объяснить, что на самом деле это был не кокаин, но это не остановило обрушившуюся на меня лавину. Я был в тихом ауте. На Хельмута она не орала. Я был редактором съемки и должен был нести ответственность. Фотографии не прошли цензуру, и больше меня никогда не отправляли работать с Хельмутом Ньютоном.

Это была одна из немногих съемок, о которых Анна когда-либо озвучила свое мнение. Она знала, чего хочет, и была уверена, что получит это. Спорить было бесполезно: она своего мнения не меняла. Она работала в активной связке с редакторами, но, когда материал был готов, редактировала его сама и ни с кем не делилась. Фотографии передавались в художественный отдел, и, возможно, она обсуждала их с арт-директором. Потом фотографии помещались на световой стол. Это был огромный стол, на котором хватало места для каждой пронумерованной страницы. Если ваш макет попадал на стол, бинго! Хотя его все равно могли вырезать при дальнейшей работе.

Если ваших фотографий не было на столе, вероятно, они были запрятаны в какой-то ящик и лучше о них было не упоминать. Поскольку я находился в Париже, то после отправки фотографий дизайнерам я звонил одному из ассистентов и просил удостовериться, попали ли мои съемки на стол. Если моя съемка не ставилась в номер, никакой обратной связи или комментариев я не получал. И я не собирался звонить Анне Винтур и задавать вопросы типа «Почему моя история не подошла? Не понравилась прическа? Или туфли?». Если вашего материала не было на столе, значит, Анне он не понравился и обсуждать было больше нечего. Никакой лишней болтовни, все по делу. Это было негласным правилом. Анна принимала решения, а все остальные, включая меня, должны были уважать их. Ни у кого не хватало смелости задавать ей вопросы.

Кроме Грейс Коддингтон.

Когда у Грейс Коддингтон вырезали одну фотографию из разворота, у нее случался нервный срыв. Она снова и снова пыталась убедить Анну изменить свое решение. Иногда она ее просто выматывала, защищая свои съемки. В очень редких случаях, когда ее материал браковался полностью, Грейс могла неделями быть вне себя.

Я понимал, что она чувствовала. Многие мои съемки также оказались в мусорной корзине без каких-либо объяснений. Многие. Многие. Это было ужасно – пройти весь процесс съемки, зная, сколько денег заплатил за нее журнал, и потом обнаружить ее в мусорной корзине. Сложно не расстроиться в такой ситуации. «Редакторы должны не тратить время попусту, а заняться делом», – только и отвечала на это Анна. Подобные удары обрушивались на всех классных редакторов Vogue – одни сносили их легче, другие тяжелее.

У нас с Грейс Коддингтон никогда не было серьезных разногласий. Конечно, существовало скрытое напряжение, но Анна никогда не сталкивала нас друг с другом. Анна спрашивала моего совета по одним вопросам, а Грейс – по другим. Например, когда речь заходила о чернокожих моделях, Анна спрашивала меня, хорош ли кадр. Когда она все же консультировалась со мной по поводу съемок, сделанных Грейс, та ходила по офису в глубоком смятении.

Была одна фотосессия Брюса Вебера с Майком Тайсоном и Наоми Кэмпбелл, которой Грейс особо гордилась. Съемка получилась смелая и дерзкая, сексуальная и опасная. Анна вызвала меня к дизайнерам и спросила, не считаю ли я снимки оскорбительными. Я ответил «нет». Нет, нет и нет. Грейс сидела рядом молча, но ее нахмуренные брови выдавали ее чувства: она была в ярости, что по поводу ее съемки интересуются мнением другого редактора. Анна же просто проявляла осторожность. И съемка пошла в номер, как и большинство других работ Грейс. Коддингтон была непревзойденным профессионалом и замечательным человеком. Я был привязан к ней и поддерживал ее творчество, а она – мое.

* * *

Кэти Маррон, внештатный редактор Vogue, заказала у Ли Радзивилл[22] интерьер столовой в своей первой квартире на Парк-авеню. Они назначили встречу у Harry Cipriani в момент, когда я был в Нью-Йорке, и Кэти попросила меня присоединиться. Как волнующе! Я брал интервью у Ли Радзивилл по телефону в годы моей работы в WWD, но это будет мой первый официальный обед с американской светской королевой.

Перед встречей Кэти отвела меня в сторону: «Существует негласное правило: никогда не упоминай при Ли ее сестру Джеки. Если ты спросишь что-либо о Джеки, Ли закроется и никогда больше не пожелает тебя ни видеть, ни слышать».

«Ну конечно!» – ответил я. Все же я обладал хорошими манерами и никогда не был бы столь вульгарен. Но предупреждение было оценено по достоинству.

Я знал, что надеть на обед в Cipriani: мой лучший сшитый на заказ серо-коричневый костюм из саржи. Я так гордился этим костюмом; подкладка его была полностью сделана из шелковых платков Hermès с принтом на наполеоновскую тематику в розовых, желтых и серых оттенках. Рукава с манжетами в эдвардианском стиле при расстегивании и закатывании приоткрывали подкладку Hermès.

Устроившись за столом, Ли заметила, что мой костюм напоминает ей те, что носил ее отец Джек Бувье в годы ее детства.

«Неудивительно. Я принес фотографию вашего отца и сказал мистеру Морти Силлсу, портному, что мне нужен такой же костюм, как у Джека Бувье!»

Мне нравился костюм, и Ли тоже. Я был убит горем, когда его позже украли в химчистке Эрнеста Винзера в Бронксе, которой пользовался Vogue. Это был единственный раз, когда случилось подобное. Вероятно, он пропал при доставке из-за эффектной шелковой подкладки Hermès. Я заказал другой костюм, из льняной ткани цвета перванш на подкладке из ярко-розовых шелковых платков Hermès. На этот раз летний.

Мы всегда встречались, если Ли приезжала в Париж или я летел в Нью-Йорк.

Я сидел рядом с Ли на обедах, устраиваемых Эриком и Беатрис де Ротшильд в их прекрасном парижском доме, украшенном полотнами Сурбарана, Гогена и Люсьена Фрейда, со знаменитой кроватью, на которой спала мадам де Ментенон. Над огромными диванами были развешаны охотничьи трофеи из Сибири, а под землей находился гараж, забитый портретами Мэрилин Монро работы Энди Уорхола.

Я часто бывал на обедах в доме Ли, которые она устраивала на своей безупречной кухне. Мы с ней ходили за покупками в Yohji Yamamoto, Chanel от кутюр, Comme des Garçons и к Roger Vivier, создателю тех самых туфель с пряжкой Пилигрим, которые она носила в шестидесятых. Ли всегда опережала модные тренды. Она первой начала носить модели André Courrèges и Ungaro, и делала это с шиком. Ей нравилось шить на заказ у Холстона из-за его роскошных тканей и лаконичных силуэтов. Givenchy она начала носить раньше своей сестры Джеки. Она любила Zandra Rhodes.

Получить работу ассистента у Дианы Вриланд в Harper’s Bazaar в далеком 1950 году было одной из наиболее важных побед в начале взрослой жизни Ли. «Диана Вриланд была сумасшедшим гением моды, – вспоминала Ли. – Я любила ее, она была моим кумиром. Я восхищалась ее речью и походкой. Она была креативной и смелой. Я мечтала войти в комнату и почувствовать то, что, как мне казалось, чувствовала она, когда все взгляды были обращены к ней».

Миссис Вриланд говорила мне, что именно у Ли, а не у Джеки были вкус и подлинный шик, талант выбирать качественную одежду. Я верил ей, так как миссис Вриланд была близка и с Джеки Кеннеди тоже. Лежа в кровати и утопая в многочисленных слоях постельного белья Porthault с принтами, она сказала, что Джеки научилась одеваться у Ли.

Ли была одной из «лебедушек» Трумэна Капоте – этим званием Трумэн наделял своих любимых, самых стильных светских дам. Я всегда буду вспоминать ее как самую элегантную гостью на легендарном Черно-белом балу Трумэна Капоте. Ее узкое платье в пол, созданное итальянским кутюрье Милой Шён, было вручную расшито по бокам серебряными вертикальными волнами. Смелый шаг – никто больше на балу не решился надеть платье этого итальянского дизайнера, несмотря на то что Мила Шён была любимицей Дианы Вриланд. Ли была олицетворением гламура, она сделала идеальный в своей неординарности выбор.

Для невероятного Черно-белого бала волосы Ли были уложены знаменитым Кеннетом, к услугам которого она и ее сестра Джеки Кеннеди прибегали перед выходом в свет. Перчатки и укладка: это была обязательная часть дресс-кода.

_“ Это было негласным правилом. Анна принимала решения, а все остальные, включая меня, должны были уважать их._”


Ли любила настоящих творческих личностей, людей, которые смотрели на жизнь, как однажды сказал Ив Сен-Лоран, «глазами ребенка». Она не боялась дружить с Энди Уорхолом, побывала в туре с Rolling Stones, а Трумэн Капоте сделал ее звездой сцены и телевидения.

Изначально меня представил Ли в телефонном разговоре Джон Фэйрчайлд, когда я работал на него в 1977 году. Однажды в субботу я набрал ее номер, и мне показалось, что она навеселе. Странный получился разговор; я живо помню, как она сказала пьяным томным протяжным голосом: «Андре, кто все эти люди?» Я так понял, речь шла о наводнивших Хэмптон людях, которые не соответствовали ее стандартам.

Так мы познакомились с Ли в семидесятые. Потом она вернулась в Нью-Йорк и поселилась в огромной квартире на Пятой авеню, которую она декорировала созданным на заказ шелком шармез от Холстона и масштабным триптихом Фрэнсиса Бэкона. Позже она его продала; если бы она тогда не поспешила, она могла со временем выручить за него по меньшей мере шестьдесят миллионов долларов.

Ли никогда не жалела о принятых решениях: она просто переключалась на новую страсть или интерес. Она была фэшн-звездой, иконой, музой кутюрье. Тори Берч, Каролина Эррера, Марк Джейкобс, Ральф Руччи и Джамбаттиста Валли были ее друзьями и вдохновлялись ею.

На моей любимой фотографии Ли снята с Трумэном Капоте до того, как они крупно поссорились в 1977 году. Ли и Трумэн примерно одного роста и одинакового размера, они выглядят современно и элегантно. Ли запечатлена с естественными ухоженными волосами (которые ей мыли яичными желтками, когда она была ребенком), в огромных солнцезащитных очках, в платье-рубашке с одной расстегнутой пуговицей, перехваченном черепаховым поясом из кругов, соединенных золотыми звеньями, и в туфлях Roger Vivier на низком каблуке с пряжками Пилигрим. Это стильный, актуальный образ своего времени. Ли Радзивилл рассматривала любые дружеские отношения так, как если бы выстраивала серьезные любовные или как минимум хотела соблазнить. Мне она дарила безусловную любовь.

IX

Джон Гальяно был уникальным визионером, но в начале девяностых мир моды воспринимал его как андеграунд-дизайнера. Его коллекции не продавались, он не был представлен ни в каких магазинах. Мне встречалось его имя в Лондоне, но я не знал, что он великий дизайнер, пока Эммануэль Альт из французского Vogue не сказала мне: «Тебе просто необходимо увидеть коллекцию Джона Гальяно».

«Опиши мне ее», – сказал я.

«Ее сложно описать, тебе нужно просто ее увидеть».

В конце концов я посмотрел коллекцию Гальяно – Эммануэль была права.

Крой Гальяно был каким-то волшебством: более молодой, сексуальный, чем что-либо созданное до него. Он нарушал все правила и устанавливал свои. На съемку одежды Galliano для Vogue были направлены Грейс Коддингтон и фотограф Стивен Майзел. Внезапно имя Гальяно оказалось у всех на слуху.

После миланской Недели моды осень/зима 1993 года мы с Анной Винтур вернулись в Париж поздно ночью. Я довез ее до отеля Ritz и на ее машине отправился с визитом к Гальяно. Перед моими глазами предстали дизайнер и его помощник, язвительный Стивен Робинсон, словно в сцене из спектакля по Чарльзу Диккенсу. Они сидели на полу, разогревая консервы бунзеновской газовой горелкой. За спиной у них стоял манекен в пышном бальном платье.

Глядя на это платье, я понял, что Гальяно работает над одной из величайших парижских коллекций. Оно еще не было закончено, но я уже это чувствовал. Кринолин платья был сделан на основе вшитых в ткань пластиковых трубок из магазина хозтоваров. Этим достигался эффект невероятной легкости – юбки взлетали, когда модель двигалась, и струились за ней по подиуму. Ничего подобного мир моды до сих пор не видел. И при этом в дизайне явно прослеживалось влияние моды девятнадцатого века.

«Это будет невероятно», – сказал я. Либретто к показу написала Аманда Харлек, креативный директор и муза Гальяно. Ее идея заключалась в том, что модели изображали русских цариц, покидавших Зимний дворец во время революции и оказавшихся в Шотландии по пути в Эскот в Англии. Таков был сценарий, и именно через такие истории воспринимала моду Диана Вриланд, через подобные образы рассказывал о моде и я. Эту идею Гальяно взял и превратил в коллекцию.

Первые вышедшие на подиум модели изображали русское величие, цариц, бежавших от революции, окровавленных, раздавленных и все еще в туфлях на тонких шпильках. Девушки шли по подиуму в огромных, немыслимых кринолинах и изящных легких блузках. На них были лифы, поношенные и рваные, из-под верхних юбок выглядывали нижние, словно они были разорены и убегали с вшитыми в одежду драгоценностями.

Переход ко второй части показа: «царицы» достигли Шотландии. Мы видим, как они высоко в горах преследуют оленей в ярких мини-килтах, похожие на героинь исторических романов, с турнюрами из перьев, как утиные хвостики, и кружевными кофточками, спадающими с плеч.

В третьем акте главные героини добрались до Аскота тридцатых годов, надев длинные вечерние платья из шармеза и шелкового атласа, скроенные по косой. Сверху – русские военные шинели, накинутые на плечи, – остатки того, что они успели вывезти с собой из России.

Это происходило в марте. Вся модная публика только и говорила, что о Гальяно: что же он предложит на следующий сезон в сегменте прет-а-порте? Летом я снова зашел навестить Джона.

«У меня нет денег», – сказал он. Его партнер отказался от финансирования новой коллекции.

Это была ужасающая новость для Гальяно, для меня, для всей модной индустрии. Талант уровня Гальяно – это пульс нашей отрасли. Сейчас все замерли в ожидании: чем еще он удивит? Но в следующем сезоне о нем могли и забыть.