Уолтер Тевис

Пересмешник

Элеоноре Уокер
Внутренний мир человека огромен и разнообразен, и приятное расположение цветов и форм – далеко не единственная его забота. Эдвард Хоппер
Walter Tevis

MOCKINGBIRD

Copyright © 1980 by Walter Tevis



© Е. Доброхотова-Майкова, перевод, примечания, 2017

© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2017

Издательство АЗБУКА®

* * *

Недооцененный шедевр, один из мостов между жанровой литературой и мейнстримом. Для тех, кто знает Тевиса только по экранизациям, и «Пересмешник», и «Человек, упавший на Землю» явятся подлинным откровением.
Эл Саррантонио

Искусный манипулятор архетипами, художник, способный проникнуть в дух времени, не отступая от главной задачи: поисков собственной сущности.
Джонатан Летем

Книг, предупреждающих об опасности чрезмерной компьютеризации, написано немало, но меня как писателя «Пересмешник» зацепил за самое живое. Думать о том, что когда-нибудь люди утратят умение – и, главное, желание – читать, мучительно больно.
Энн Маккефри

Утверждая такие непреходящие человеческие ценности, как любопытство, отвага и способность к сопереживанию, «Пересмешник» неизбежно станет одной из тех книг, которые каждое следующее поколение с восторгом открывает для себя заново.
The Washington Post

Трогательное исследование людей, открывающих чудеса человеческой мысли и человеческой любви.
Publisher Weekly

Этот роман, действие которого происходит в далеком будущем, где роботы управляют вымирающими людьми, может считаться неофициальным продолжением книги «451° по Фаренгейту», ведь герои Тевиса заново открывают для себя чтение.
San Francisco Chronicle

Споффорт

Идя в полночь по Пятой авеню, Споффорт начинает насвистывать. Он не знает, как называется мелодия, но ему это и не важно; она сложная, и в одиночестве он часто ее насвистывает. На нем одни только легкие брюки защитного цвета; он чувствует босыми ступнями истертый старый асфальт. Хотя Споффорт шагает посередине широкой проезжей части, он видит по обеим сторонам заросли травы и бурьяна на месте растресканных тротуаров, которые никто давно не ремонтирует и ремонтировать не будет. Оттуда доносится многоголосый стрекот насекомых, который в это время года всегда внушает ему странное беспокойство. Споффорт сует большие руки в карманы брюк, но тут же неловко вытаскивает и переходит на бег. Рослый, легконогий, спортивный, он трусцой бежит к темной громаде Эмпайр-стейт-билдинг.

* * *

У двери здания были глаза и голос. Ее мозг – это мозг бездушного недоумка, неспособного удержать в голове больше одной мысли.

– Закрыто на ремонт, – сообщил этот голос подошедшему Споффорту.

– Заткнись и открой, – ответил Споффорт, затем добавил: – Я Роберт Споффорт. Девятая модель.

– Извините, сэр, – смутилась дверь. – Темно, видно плохо…

– Да. Открой. И вели скоростному лифту за мной спуститься.

Дверь некоторое время молчала, прежде чем ответить:

– Лифт не работает, сэр.

– Черт, – сказал Споффорт. И затем: – Я поднимусь пешком.

Дверь открылась. Споффорт через темный вестибюль двинулся к лестнице. Приглушив болевые схемы в ногах и в легких, он начал подъем. Он больше не насвистывал; его сложный мозг целиком сосредоточился на ежегодном намерении.

Наконец он вышел на смотровую площадку – самое высокое место в городе – и дал команду нервам в ногах. Боль хлынула в них с такой силой, что он на миг зашатался, один высоко над городом в темной безлунной ночи, под тусклыми звездами. Поверхность под ногами была ровная, отполированная; однажды, много лет назад, Споффорт чуть не поскользнулся. И тут же подумал разочарованно: «Если бы только это произошло еще раз, на краю». Но нет, не произошло.

Он подошел на два фута к краю платформы, и без всякого мысленного усилия, без всякого произволения с его стороны, ноги сами остановились, и Споффорт, как всегда, неподвижно застыл над Пятой авеню, в тысяче футов темноты над таким твердым, таким желанным асфальтом. С мучительной горькой решимостью он сосредоточил всю свою волю на желании упасть, просто качнуться вперед тяжелым и сильным телом фабричной сборки, отделиться от здания, отделиться от жизни. Внутри нарастал беззвучный крик: он уже воображал, как падает, медленно и плавно кувыркаясь, к улице внизу. Желая этого всей душой.

Но его тело – как он прекрасно знал – ему не принадлежало. Его спроектировали люди, и лишь с человеческой помощью он мог умереть. Тогда он закричал в голос, всплеснув руками по бокам, завыл от ярости над безмолвным городом. Однако двинуться вперед по-прежнему не мог.

Скованный неподвижностью, Споффорт простоял на вершине высочайшего здания в мире всю ту июньскую ночь. Иногда внизу, по улицам пустого города, проползали огни мыслебуса, чуть больше звезд. Ни одно окно не светилось.

Когда небо над Ист-Ривер справа и над Бруклином, куда не вело ни одного моста, начало светлеть, отчаяние немного отпустило. Будь у него слезные каналы, оно, быть может, выплеснулось бы слезами, однако плакать он не умел. Рассвет разгорался; видны стали очертания пустых мыслебусов внизу. Споффорт различил едущую по Третьей авеню крошечную детекторную машину. И наконец солнце, бледное в июньском небе, засияло над безлюдным Бруклином, заблестело на речной воде, чистой, как при начале времен. Споффорт шагнул назад от смерти, которой искал всю свою долгую жизнь, и овладевшая им злость начала таять под лучами встающего солнца. Он будет жить дальше, и он в силах это вынести.

Споффорт вышел на пыльную лестницу и поначалу спускался медленно, но к вестибюлю его шаги уже вновь были уверенны, быстры, полны искусственной жизнью.

Покидая здание, он сказал микрофону в двери:

– Пусть лифт не чинят. Мне больше нравится подниматься пешком.

– Да, сэр, – ответила дверь.

На улице сияло солнце. Здесь даже были редкие прохожие. Старая негритянка в выцветшем голубом платье случайно задела Споффорта локтем и полусонно взглянула ему в лицо. Увидев маркировку робота Девятой модели, она тут же отвела глаза и забормотала: «Извините. Извините, сэр». Старуха застыла перед ним в полной растерянности. Наверняка она никогда раньше не видела Девятой модели и знала о них только из школьного обучения.

– Ничего страшного, – мягко сказал он. – Иди.

– Да, сэр, – ответила старуха.

Она порылась в кармане платья, вытащила таблетку сопора, сунула в рот и, шаркая, пошла прочь.

Споффорт быстро зашагал по солнечной улице в сторону Вашингтон-Сквер, к Нью-Йоркскому университету, месту своей работы. Его тело никогда не уставало, и лишь его мозг – сложный, хитроумно сделанный, ясно мыслящий мозг знал, что значит усталость. Его мозг постоянно, постоянно ее чувствовал.

* * *

Металлический мозг Споффорта сконструировали, а тело вырастили из живой ткани в те далекие времена, когда техника уже пришла в упадок, но искусство производства роботов еще было в самом расцвете. Искусство это тоже вскоре заглохло; сам Споффорт стал его наивысшим достижением. Он был последним из ста роботов Девятой модели, самых сильных и умных творений человечества. Из всей серии его одного запрограммировали оставаться живым вопреки собственному желанию.

В те годы существовала технология, позволявшая скопировать все нейронные проводящие пути, все усвоенные знания взрослого человеческого мозга и перенести в металлический мозг робота. Ее применили только для серии М-9: всех роботов в ней снабдили измененными версиями живого мозга одного и того же человека, гениального и сумрачного инженера по фамилии Пейсли. Ничего этого Споффорт о нем не знал. Информационные единицы и связи, составлявшие мозг Пейсли, записали на магнитные ленты и поместили в хранилище в Кливленде. Что потом сталось с ним самим, неизвестно. Его личность, воображение и знания скопировали на магнитные ленты, когда Пейсли было сорок три года, и дальше его забыли.

Записи отредактировали. Личность вычистили, насколько это было возможно без ущерба для полезных функций. Какие именно функции «полезны», определяли инженеры, наделенные куда меньшим воображением, чем сам Пейсли. Память о прожитом стерли и вместе с нею значительную часть знаний, хотя синтаксис и словарь английского языка на лентах оставили. Даже после редактирования на них сохранялась почти идеальная копия эволюционного чуда: человеческого мозга. Некоторые лишние свойства Пейсли убрать не удалось. Например, умение играть на фортепьяно по-прежнему было на лентах, хотя для его осуществления требовалось тело с руками и пальцами. А к тому времени, как создали тело, играть стало не на чем.

Несмотря на все старания инженеров, на ленты попали обрывки старых снов, желаний, тревог, которые нельзя было вычистить, не повредив остальные функции.

Записи электронно перенесли в серебристый шар диаметром девять дюймов, изготовленный автоматическим оборудованием из тысяч слоев никель-ванадиевого сплава. Шар поместили в голову специально клонированного тела.

Тело это вырастили в стальном резервуаре на бывшем автомобильном заводе в Кливленде. Оно получилось идеальным: высоким, привлекательным и спортивным. То был чернокожий мужчина в расцвете лет, с великолепной мускулатурой, мощными легкими и сердцем, курчавыми черными волосами, ясными глазами, красивыми крупными губами, большими сильными руками.

Некоторые человеческие качества изменили. За четыре года в стальном резервуаре тело достигло физического развития, соответствующего тридцати двум годам; на этом запрограммированный процесс старения остановился. Помимо возможности контролировать свои болевые импульсы, оно получило способность к регенерации – например, могло выращивать новые зубы, а при необходимости и пальцы на руках или ногах. Ему не грозили облысение, близорукость или катаракта, артрит или атеросклероз. Инженеры любили говорить, что значительно усовершенствовали Божье творение; поскольку никто из них в Бога не верил, похвальба звучала нелепо.

Тело Споффорта не имело половых органов. «Чтобы не отвлекаться», – заметил один из инженеров. Мочки обоих ушей были смоляно-черные, чтобы все видели: эта великолепная подделка под человека на самом деле всего лишь робот.

Подобно чудовищу Франкенштейна, он пробудился к активной жизни разрядом электрического тока, вышел из резервуара взрослым и способным говорить, хотя поначалу неразборчиво. В огромном, замусоренном фабричном цеху, лежа на носилках, он огляделся взволнованными темными глазами и почувствовал, как сознание волной накатывает на его новорожденное существо, становится его существом. От силы этого ощущения – ощущения себя в мире – из его горла вырвался сдавленный вопль.

* * *

Его назвал Споффортом один из немногих людей, еще умевших читать. Имя и фамилию взяли наугад из старинного кливлендского телефонного справочника: Роберт Споффорт. Он был робот Девятой модели, самый сложный механизм, когда-либо созданный человеческим гением.

* * *

В первый год его в порядке обучения отправили коридорным в человеческую школу-интернат. Здесь юное поколение усваивало ценности своего общества: погруженность в себя, приватность, самодостаточность и удовольствие. Именно здесь Споффорт увидел девушку в красном пальто и влюбился.

* * *

Всю зиму и раннюю весну она ходила в красном пальто с черным бархатным воротником – черным, как антрацит, как ее волосы на фоне бледной кожи. Она красила губы алой помадой в цвет пальто, и это ей очень шло. В те времена женщины уже почти не красили губы; удивительно, что она вообще где-то добыла помаду. Когда Споффорт впервые ее увидел, ей было почти семнадцать. Его мозг сфотографировал ее сразу и навсегда. Этому снимку предстояло стать главной составляющей тоски, которая весной и в начале того лета глубоко укоренилась в его могучем искусственном существе.

К тому времени, как ему исполнился год, Споффорт усвоил квантовую механику, роботехнику и историю государственных корпораций Северной Америки – все эти знания он получал из аудиовизуальных учебников и от робота-наставника, – но читать он не умел. Не знал он и о человеческой сексуальности, по крайней мере, на сознательном уровне, хотя и ощущал смутное томление в том, что раньше назвали бы его сердцем. Иногда, если Споффорт оставался один в темном помещении, в животе возникал странный трепет. Он постепенно осознавал, что где-то внутри его есть тайная жизнь, жизнь чувств. В первые теплые вечера своего первого лета он начал всерьез этим тяготиться. Идя от одного спального корпуса к другому, Споффорт слышал стрекот кузнечиков в теплом мраке Огайо и ощущал неприятное стеснение в груди. Он трудился изо всех сил, выполняя ту черную работу, в которой состояло его «обучение», но работа эта не занимала мысли, и его все больше охватывала тоска.

Уборщики – роботы Четвертой модели – иногда ломались, а ремонтного оборудования, чтобы устранять мелкие поломки, все время не хватало. На подмену в школе держали нескольких стариков. Одного из них звали Артуром; он носил ботинки на босу ногу, и от него всегда разило синтетическим джином. Сталкиваясь со Споффортом в коридоре или на гравийной дорожке между корпусами, Артур всегда с ним заговаривал, полудружески-полунасмешливо. Однажды в кафетерии, когда Артур подметал пол, а Споффорт выбрасывал окурки из пепельниц, старик внезапно перестал работать, оперся на щетку и сказал: «Боб». Споффорт поднял голову.

– Боб, – сказал Артур. – Ты какой-то смурной. Не знал, что делают смурных роботов.

Споффорт не понял, поддразнивают его или нет, поэтому молча взял стопку пластмассовых пепельниц, наполненных окурками сигарет с марихуаной, и двинулся к мусорному баку. Учащиеся недавно закончили завтракать и ушли на телевизионную лекцию по йоге.

– Никогда раньше не видел грустного робота, – продолжал старик. – Это ты из-за черных ушей такой?

– Я робот Девятой модели, – с вызовом отвечал Споффорт. Он был еще очень молод и в разговорах с людьми часто смущался.

– Девятой! – повторил Артур. – Это ж сильно много, да? Анди, который этой школой командует, всего лишь Семерка.

– Анди? – переспросил Споффорт, держа стопку пепельниц.

– Да. Андроид. Так мы называли эти… этих… вас, короче, когда я был маленьким. Вас тогда меньше было. И не такие умные.

– Тебе это неприятно? Что я умный?

– Да не, ты чего! Люди такие тупые стали, что прям плачь. – Старик отвел глаза, шаркнул по полу щеткой. – Хорошо хоть кто-то умный есть. – Он снова перестал мести и обвел рукой пустое помещение, словно ученики все еще здесь. – Не хотел бы я, чтобы эти неграмотные тупицы, как отсюда выйдут, стали всем заправлять. – На его морщинистом лице отразилось презрение. – Слизняки безмозглые. Мерзопакость. Лучше б их уложили в кому и кормили таблетками.

Споффорт промолчал. Что-то тянуло его к старику – некое ощущение родства. Однако он не понимал ненависти к ученикам.

Сам Споффорт не испытывал к ним никаких осознанных чувств. Они с пустыми глазами, молчаливыми группками, медленно перемещались из класса в класс, или сидели поодиночке в комнатах приватности, или смотрели на огромных, во всю стену, телевизорах абстрактные изображения и слушали бессмысленную гипнотическую музыку из репродукторов. Однако перед его глазами почти все время стоял образ одной ученицы: девушки в красном пальто. Она носила это древнее пальто всю зиму и сейчас по-прежнему надевала его холодными вечерами. Что-то в лице отличало ее от остальных: какая-то тщеславная самовлюбленность и в то же время кокетство. Им всем говорили вырабатывать «индивидуальность», но все они выглядели и вели себя одинаково, у всех были тихие голоса и ничего не выражающие лица. Она качала бедрами при ходьбе и порой громко смеялась, когда остальные молчали, погруженные в себя. Кожа у нее была белая, как молоко, волосы черные как смоль.

Споффорт часто о ней думал. По временам, когда она шла в класс, в толпе учеников и в то же время сама по себе, ему хотелось подойти и легонько ее коснуться, просто положить свою большую руку ей на плечо, ощутить ее тепло. Иногда ему казалось, что она наблюдает за ним из-под ресниц, посмеивается над ним. Но они никогда не разговаривали.

– Черт, – говорил Артур, – через тридцать лет ваш брат робот будет заправлять всем. Люди ни хера уже не умеют.

– Я готовлюсь управлять корпорациями, – сказал Споффорт.

Артур посмотрел на него пристально и расхохотался.

– Вытряхивая пепельницы? Не смеши меня! – Он снова принялся подметать, с силой двигая большую щетку по пермопластовому полу. – Вот уж не знал, что можно надурить робота. И уж тем более Девятку.

Споффорт на мгновение застыл, держа в руках пепельницы.

«Никто меня не дурит, – подумал он. – У меня впереди моя жизнь».

* * *

Поздним июньским вечером через неделю после разговора с Артуром Споффорт в лунном свете шел вдоль Аудиовизуального корпуса и услышал шуршание в густых кустах, которые росли тут сами по себе – никто за ними не ухаживал. Раздался мужской стон, затем снова зашуршали ветки.

Споффорт остановился и прислушался. Что-то там двигалось, теперь уже тише. Он подошел и осторожно раздвинул кусты, а когда увидел, что за ними происходит, застыл как громом пораженный.

За кустами, задрав платье выше пупка, лежала та самая девушка. Верхом на ней сидел голый пухлый юнец; Споффорт видел россыпь бурых родинок на розовой коже между его лопатками. Видел он и лобок девушки между ногами юнца: курчавые завитки, черные на фоне молочной белизны ее ляжек, черные, как волосы на его собственной голове, как воротник пальто, на котором она лежала.

Девушка увидела его и скривилась от отвращения. Она заговорила с ним – в первый и последний раз:

– Вали отсюда, робот. Гребаный робот. Оставь нас в покое.

Споффорт, прижав руку к своему клонированному сердцу, повернулся и пошел прочь. Тогда он узнал то, что осталось с ним навсегда: он не хочет жить. Его жестоким обманом лишили настоящей человеческой жизни, и что-то внутри бунтовало против уготованного ему существования.

* * *

Он еще несколько раз видел ту девушку. Она всегда старательно отводила глаза. Не от стыда, потому что они не стыдились секса. «Быстрый секс лучше», – учили их, и они охотно этому следовали.

Споффорт порадовался, когда его перевели из интерната на более ответственную работу в Аркон: планировать распределение синтетической молочной продукции. Оттуда его перебросили на автозавод. Здесь он руководил выпуском последних нескольких тысяч частных автомобилей на континенте, где автомобиль был когда-то предметом культа. Когда и это производство заглохло, он стал директором корпорации, выпускавшей мыслебусы: надежные машины на восемь пассажиров для нужд все убывающего населения. Чтобы занять свой следующий пост – директора Управления по контролю за численностью населения, ему пришлось переехать в Нью-Йорк. Здесь он сидел в кабинете на верхнем, тридцать втором этаже, следил за старенькими компьютерами, которые ежедневно получали данные о численности людей и соответственно корректировали коэффициент их плодовитости. Работа была утомительная: заведовать оборудованием, которое постоянно ломалось, изыскивать способы для починки компьютеров, притом что люди этого уже не умели, а роботов на такое не запрограммировали. Со временем Споффорт получил новое назначение: место проректора по работе с преподавательским составом в Нью-Йоркском университете. Компьютер, управлявший университетом, вышел из строя; Споффорту, как Девятой модели, пришлось его заменить и самому принимать те решения, по большей части мелкие, которые требовались от проректора.

Он выяснил, что всего клонировали сто Девятых моделей и все их снабдили копиями одного и того же человеческого мозга. Споффорта создали последним, и в его металлические синапсы внесли изменения, дабы избежать судьбы других роботов в серии: все они покончили с собой. Одни сплавляли себе мозги в черную массу высоковольтными сварочными аппаратами, другие глотали концентрированную кислоту. Некоторых уничтожили люди после того, как они полностью сошли с ума: бегали ночью по городу, круша все и выкрикивая непотребные слова. Использование живого мозга в качестве модели для робота было экспериментом; его признали неудачным, серию закрыли. Заводы по-прежнему выпускали роботов-недоумков, а также малочисленные партии Седьмых и Восьмых моделей, которые все больше и больше брали на себя функции, связанные с управлением, образованием, медициной, законом, планированием и производством, но у всех у них были искусственные нечеловеческие мозги без искорки чувства, внутренней жизни, самосознания. Они были просто машины – умные, внешне похожие на человека, хорошо сделанные машины – и выполняли ровно то, что от них требовалось.

По своей конструкции Споффорт должен был жить вечно и ничего не забывать. Те, кто его проектировал, не задумывались, что это будет за жизнь.

Девушка в красном пальто состарилась и растолстела. Она переспала с полутора сотней мужчин и родила нескольких детей. Она злоупотребляла пивом, жила заурядной жизнью, утратила красоту. В конце концов она умерла, ее похоронили и забыли. А Споффорт продолжал жить, красивый и молодой внешне, идеально здоровый, и видел ее, забытую старуху, все той же семнадцатилетней ветреницей. Он видел ее, и любил ее, и хотел умереть. А какой-то бездумный инженер-человек даже этой возможности его лишил.

* * *

Когда он вернулся с одинокой прогулки июньской ночью, его ждали ректор и проректор по учебной работе.

Самым нудным из двоих был Карпентер, ректор. Он носил коричневые синлоновые костюмы и стоптанные сандалии; жир на животе и боках, обтянутых эластичной тканью, заметно колыхался при ходьбе. Он стоял рядом с большим письменным столом Споффорта и курил косяк. Покуда Споффорт усаживался, Карпентер ждал, заметно нервничая.

Наконец Споффорт посмотрел на него – прямо в глаза, а не чуть в сторону, как требовала обязательная вежливость.

– Доброе утро, – произнес Споффорт ровным и сильным голосом. – Что-то случилось?

– Э… Точно не уверен, – смутился Карпентер. – Перри, как вы думаете?

Перри, проректор по учебной работе, потер нос.

– Нам тут позвонил один человек. На университетский номер. Дважды.

– Да? И чего он хотел? – спросил Споффорт.

– Поговорить с вами, – ответил Перри. – Насчет работы. В летнее время.

Споффорт посмотрел на него:

– И?

– Я не смог по телефону понять, что он предлагает. Что-то новое, что он открыл всего два желтых назад, – нервно сказал Перри, избегая смотреть Споффорту в лицо. Он огляделся, нашел взглядом толстяка в коричневом костюме. – Карпентер, как он это назвал?

– Чтение? – предположил Карпентер.

– Да. Чтение. Он сказал, что освоил чтение. Это что-то насчет слов. Хочет это преподавать.

Споффорт резко выпрямился:

– Кто-то научился читать?

Мужчины отвели глаза, напуганные удивлением в голосе Споффорта.

– Вы записали разговор? – спросил тот.

Они переглянулись, и Перри, помолчав, сознался:

– Мы забыли.

Споффорт, подавив раздражение, спросил:

– Он обещал перезвонить?

У Перри на лице проступило облегчение.

– Да, проректор Споффорт. Сказал, что попытается связаться с вами.

– Хорошо, – сказал Споффорт. – Что-нибудь еще?

– Да. – Перри снова потер нос. – Стандартные курсовые ББ. Три самоубийства среди учащихся. И где-то есть планы закрытия восточного крыла корпуса психической гигиены, но никто из роботов не может их найти. – Последние слова были произнесены с явным удовольствием; Перри приятно было доложить об упущении со стороны сотрудников-роботов. – Никто из Шестых моделей ничего о них не знает.

– Потому что они у меня, проректор Перри. – Споффорт выдвинул ящик стола, где лежали стальные шары для записи голосовых сообщений, так называемые ББ, достал один и протянул Перри. – Прокрутите это Седьмой модели. Он будет знать, что делать с аудиториями корпуса психической гигиены.

Перри чуть пристыженно взял запись и вышел, Карпентер – за ним. Споффорт некоторое время сидел, размышляя о человеке, который, по собственным словам, выучился читать. В молодости он довольно часто слышал о чтении и знал, что оно давно умерло. Он видел книги – очень древние. В университетской библиотеке еще лежало некоторое количество неуничтоженных.

Кабинет у Споффорта был большой и очень уютный. Споффорт сам украсил его гравюрами с изображением птиц и резным дубовым комодом из предназначенного на снос музея. На комоде в ряд стояли статуэтки: иллюстрации к истории антропоидной роботехники. Первая, самая левая фигурка представляла собой цилиндрическое четырехрукое тело на колесах: седая древность, нечто среднее между сервомеханизмом и автономным механическим существом. Фигурка, дюймов шесть высотой, была сделана из пермопластика. Эти роботы были в ходу очень недолго; уже много столетий, как их не выпускали.

Соседняя фигурка, более человекоподобная, походила на современного робота-недоумка. Дальше статуэтки становились все более детальными, все более человечными; ряд завершало изящное, совершенно натуралистическое изображение самого Споффорта. Его глаза казались живыми.

На столе замигал красный огонек. Споффорт нажал кнопку и сказал:

– Споффорт слушает.

– Проректор Споффорт, это Бентли, – произнес голос на другом конце провода. – Пол Бентли. Я звоню из Огайо.

– Это вы умеете читать?

– Да, – ответил голос. – Я сам выучился. Я умею читать.

* * *

Исполинская человекообразная обезьяна устало сидела на опрокинутом автобусе. Улицы вокруг были пусты.

В центре экрана появился белый смерч и начал увеличиваться. Заняв больше половины экрана, он перестал расти. Теперь было видно, что это первая страница газеты с огромным заголовком.

Споффорт остановил проектор.

– Прочтите, – сказал он.

Бентли нервно откашлялся.

– Чудовищная горилла наводит ужас на город, – прочел он.

– Хорошо, – сказал Споффорт и вновь запустил проектор.

Дальше в фильме написанных слов не было. Они молча досмотрели до конца: как чудище крушит город, как тщетно пытается выразить свою любовь, как гибнет, падая, словно паря, с немыслимо высокого здания на широкую пустую улицу.

Споффорт щелкнул выключателем. Зажегся свет, большое эркерное окно вновь сделалось прозрачным. Кабинет вновь стал кабинетом, не кинозалом. Снаружи, среди ярких цветов на Вашингтон-Сквер, сидели на неподстриженной траве пожилые студенты в джинсовых мантиях. Лица у всех были пустые. Солнце стояло высоко и далеко в июньском небе. Споффорт посмотрел на Бентли.

– Проректор Споффорт, – спросил тот, – я смогу вести этот курс?

С минуту Споффорт задумчиво его разглядывал, потом ответил:

– Нет. Сожалею, но в этом университете не будут учить чтению.

Бентли неловко встал.

– Извините, – сказал он, – но я думал…

– Сядьте, профессор Бентли. Думаю, мы найдет на лето применение этой вашей способности.

Бентли сел. Он заметно нервничал; Споффорт понимал, что подавляет людей своим присутствием.

Он откинулся в кресле, потянулся и дружески улыбнулся Бентли.

– Скажите мне, как вы научились читать?

Тот заморгал, потом выговорил:

– По карточкам. Карточкам для чтения. И четырем книжечкам: «Мое первое чтение», «Роберто, Консуэла и их пес Барбоска» и…

– Где вы их достали? – спросил Споффорт.

– Странная история. В университете есть собрание древних порнофильмов. Я выбирал материал для курса и наткнулся на запечатанную коробку. Кроме фильма, в ней были карточки и четыре книжки. Я начал смотреть фильм. Он оказался вовсе не порнографический. В нем женщина говорила с детьми в классе. За нею была черная стена, на которой она писала белые знаки. Например, она писала знаки, которые, как я позже узнал, составляли слово «женщина», и дети хором говорили «женщина». И то же самое со словами «учительница», «дерево», «вода», «небо». Помню, я стал перебирать карточки и нашел изображение женщины, под которым были те же самые значки. Было еще много картинок, и белых знаков на черной стене, и слов, которые произносили учительница и класс. – Бентли заморгал, вспоминая. – Учительница была седая, в белом платье. И она вроде как все время улыбалась…

– И вы решили в этом разобраться? – спросил Споффорт.

– Да. – Бентли тряхнул головой, будто силясь прогнать воспоминания. – Я прокрутил фильм еще раз, потом еще. Он меня зачаровывал. У меня было чувство, что происходящее в нем очень…

Он умолк, не сумев подобрать слова.

– Значимо? – спросил Споффорт.

– Да. Значимо.

Бентли на мгновение посмотрел Споффорту в глаза, вопреки правилу обязательной вежливости, затем перевел взгляд на окно, за которым обкуренные студенты сидели все так же молча, изредка клюя носом.

– И что дальше?

– Я смотрел фильм снова и снова, больше раз, чем могу сосчитать. И постепенно начал понимать, как будто с самого начала знал, только сам этого не сознавал, что учительница и класс смотрят на значки и говорят слова, которые этими значками изображаются. Значки были как картинки. Картинки слов. На них можно было глядеть и говорить слова вслух. Позже я узнал, что можно смотреть на значки и слышать слова беззвучно. Те же слова и еще другие были в книжках, которые я нашел.

– И вы научились понимать другие слова? – спросил Споффорт. Голос у него был спокойный, ровный.

– Да. На это ушло много времени. Надо было понять, что слова состоят из букв. Буквы означают звуки, всегда одни и те же. Я изучал их день за днем, не мог оторваться. Так приятно было находить то, что книги могут сказать у меня в голове… – Он поглядел в пол. – Я не останавливался, пока не узнал каждое слово в четырех книжках. Только потом, найдя еще три книги, я узнал, что это называется «читать».

Он умолк и несколько мгновений спустя робко взглянул на Споффорта.

Споффорт долго смотрел на него, затем легонько кивнул:

– Ясно. Бентли, вы когда-нибудь слышали про немые фильмы?

– Немые фильмы? Нет.

Споффорт еле заметно улыбнулся.

– Едва ли многие о них слышали. Они очень древние. Недавно их обнаружили довольно много, при сносе.

– Да? – вежливо спросил Бентли, не понимая.

– Особенность немых фильмов, профессор Бентли, – медленно проговорил Споффорт, – что речь актеров в них не произносится, а записана. – Он мягко улыбнулся. – Чтобы понять, ее нужно прочесть.

Бентли

День первый

Споффорт предложил мне это. Говорить в диктофон вечером после работы, рассказывать, что сделал за день. Он дал мне для этого лишний ББ.

Работа по временам утомительная, однако она приносит удовлетворение. Я занимаюсь ею уже пять дней, но только сегодня настолько освоился с диктофоном, что начал говорить в него сам. А что можно про меня рассказать? Я неинтересный человек.

Фильмы хрупкие, обращаться с ними надо очень бережно. Когда лента рвется – а это случается часто, – я должен аккуратно ее склеивать. Я просил проректора Споффорта дать мне в помощь робота, например робота-недоумка, выученного на стоматолога или на другую тонкую работу, но тот ответил только: «Это будет очень дорого». И я уверен, что он прав. Так что я вставляю фильм в странный древний аппарат, который называется проектором, проверяю, что лента идет правильно, и показываю его на маленьком экране в своей комнате. Проектор все время гудит. Но здесь, в подвале старой библиотеки, даже мои шаги раздаются чересчур громко. Никто сюда не заходит, и старые стены из нержавейки поросли мхом.

Когда на экране появляются буквы, я останавливаю проектор и читаю их в диктофон. Некоторые строчки, например: «Нет!» или «Конец» занимают совсем мало времени, потому что их я произношу почти без затруднений. Но бывают трудные фразы и трудное написание, и тогда мне приходится подолгу изучать строчку, прежде чем я смогу уверенно ее произнести. Одна из самых трудных надписей была на черном фоне после очень эмоциональной сцены, в которой девушка выражала встревоженность. Вот эта фраза целиком: «Если д-р Карротрес не придет прямо сейчас, мама лишится рассудка». Представляете, каково мне было ее разобрать! И еще одна: «Лишь пересмешник поет на опушке леса». Это говорил старик девушке.

Сами фильмы тоже иногда завораживают. Я уже посмотрел больше, чем умею сосчитать, и все равно это только малая часть. Все они черно-белые и все дергаются, как огромная обезьяна в «Конг возвращается». В них все странное, не только то, как персонажи говорят и действуют. В них есть – как это сказать? – ощущение вовлеченности, ощущение, что через них прокатываются мощные волны чувств. Однако, на мой взгляд, они иногда невыразительные и бессмысленные, как отполированный камень. Конечно, я не знаю, кто такой «пересмешник» или что означает «д-р». И все же больше этого, больше странности меня смущает атмосфера древности в изображаемой ими жизни. Намек на чувства, совершенно для меня неведомые, но общие для каждого тогдашнего жителя, а сейчас полностью утраченные. Чаще всего я испытываю грусть. «Лишь пересмешник поет на опушке леса». Грусть.

Я часто обедаю у себя в комнате. Миска фасолевого супа и эрзацбекон. Или соевый батончик. Сервоуборщика запрограммировали по моей просьбе приносить мне еду из университетского кафетерия. Иногда я медленно ем, снова и снова прокручивая один и тот же кусок фильма и силясь проникнуть в туманное прошлое. Бывает, я вижу такое, что потом не могу забыть. Например, сцену, где девочка плачет на могиле в поле. Или лошадь стоит на городской улице, на ней обвислая шляпа, уши торчат в дырки. Или старики пьют из больших стеклянных кружек и беззвучно смеются на экране. Иногда, глядя на такое, я начинаю плакать.

А потом, на несколько дней кряду, все чувства уходят, и я механически просматриваю обе катушки фильма от начала до конца, диктуя: «Байограф-пикчерс представляет „Плач Маргариты“, режиссер Джон У. Кили, в главной роли Мэри Пикфорд» и так далее до слова: «Конец». Потом выключаю диктофон, вынимаю стальной шарик и кладу его в отделение черной герметичной коробки с фильмом. И перехожу к следующему.

Это тяжело и скучно. Я поддерживаю себя марихуаной, а когда становится совсем невмоготу, ложусь подремать.

День третий

Сегодня я видел групповое самосожжение, первый раз в жизни. Двое молодых людей и девушка сели на Пятой авеню перед зданием, где делают и раздают обувь. Они выглядели мокрыми – видимо, полили себя какой-то горючей жидкостью. Я заметил их в тот самый момент, когда девушка поднесла огонек зажигалки к подолу своей джинсовой юбки. Наверное, они заранее накачались нужными препаратами, потому что на лицах не было и следа боли, только что-то вроде улыбок, когда бледное в солнечном свете пламя окутывало их желтым газовым цветком. Они стали сперва красными, затем черными. Несколько прохожих остановились посмотреть. Постепенно стал чувствоваться неприятный запах, и я ушел.

Я слышал про групповые самосожжения – в них всегда участвуют по три человека, – но сам их никогда не видел. Говорят, в Нью-Йорке они случаются часто.

Я нашел книгу. Настоящую книгу! Не такую, как те, что я читал в Огайо: они были тоненькие и рассказывали только про Роберто, Консуэлу и их пса Барбоску, – а настоящую, толстую и увесистую.

Это было просто. Я всего лишь открыл одну из сотен дверей в огромном стальном коридоре, в который выходит моя комната. В середине большого пустого помещения в стеклянной витрине лежала эта толстая книга. Я поднял запыленное стекло и взял ее. Она была тяжелая, страницы – желтые и сухие на ощупь. Книга называется «Словарь». В ней целые заросли слов.

День пятый

Теперь, начав вести дневник, я обнаружил, что стал обращать внимание на всякие странности, которых бы раньше не заметил. Я думаю, это для того, чтобы записать вечером. Примечать и обдумывать – очень большое напряжение. Иногда я чувствую себя совершенно растерянным. Наверное, именно поэтому Учредители сделали так, что обычному человеку почти невозможно добыть диктофон. И поэтому же нас учили с самого раннего возраста: «Сомневаешься – забудь».

Например, я заметил странность в зоопарке Бронкса или даже несколько странностей. Я больше месяца по средам ездил в зоопарк на мыслебусе и всегда видел там только пятерых детей, причем мне кажется, что это одни и те же дети. Все они в белых рубашках, все время едят мороженое в рожках, и – это, наверное, самое странное – они постоянно очень возбуждены и радуются всему, что видят. Другие посетители – мои ровесники или старше – часто смотрят на них мечтательно и улыбаются, и тогда дети указывают пальцем, скажем, на слона и кричат: «Ух ты, какой большой слон!» – и взрослые переглядываются, как будто успокоенные. В этом есть что-то жуткое. У меня закралась мысль: может, эти дети – роботы?

И еще более жуткое: если они роботы, то где остальные дети?

Всякий раз, заходя в Дом Рептилий, я вижу девушку в красном платье. Иногда она лежит на скамейке рядом с игуанами и спит. Иногда просто расхаживает без дела. Сегодня она держала в руках сэндвич и глядела, как питон за стеклом своей клетки скользит по ветвям синтетического дерева. И кстати, насчет питона у меня тоже сомнения. Он постоянно скользит в ветвях. Однако я помню с того далекого времени, когда был ребенком (насколько давно это было, я, конечно, знать не могу), что большие змеи в зоопарках обычно спали или лежали, свернувшись, в углу клетки, по виду как мертвые. А вот питон в зоопарке Бронкса все время скользит по ветвям и высовывает язык, так что все посетители Дома Рептилий ахают. Неужели и он робот?

День одиннадцатый

Я в расстроенных чувствах. Мне больно записывать то, что я подумал сегодня. Однако все настолько ясно и очевидно, как только поймешь. Отчего я не думал об этом раньше?

Я смотрел фильм. Старуха сидела на веранде (так у них это называлось) маленького темного дома в том, что они называли креслом-качалкой, и держала на коленях совсем маленького ребенка. Затем она встревоженно подняла ребенка к лицу, изображение оборвалось, как всегда перед словами, и на экране появилось: «У малютки круп!» И когда на экране возникло слово «малютка», я внезапно понял, что не видел младенцев дольше, чем можно упомнить. Желтые, синие, красные; бессчетные годы я не видел ни одного младенца.

Куда они исчезли? И задается ли еще кто-нибудь этим вопросом?

И тут голос из детского обучения произнес у меня в голове: «Не спрашивай; расслабься».

Но я не могу расслабиться.

Постараюсь об этом не думать и приму сопор.

День девятнадцатый

Девятнадцать. Не помню, чтобы я когда-нибудь употреблял такое большое число. Ничто в моей прошлой жизни этого не требовало.

Хотя, наверное, можно сосчитать синие и желтые своей жизни. Непонятно зачем, конечно, но можно.

В фильмах я часто вижу большие числа. Часто они связаны с войной. Особенно часто встречается число 1918. Не знаю, как это понимать. Может быть, была война, которая продолжалась 1918 дней? Но ничто не длится так долго. В голове не укладывается мысль о чем-то настолько долгом или большом.

«Не спрашивай; расслабься». Да, мне надо расслабиться.

И обязательно надо будет съесть соевых батончиков и супа, прежде чем принимать сопор. Второй вечер кряду я забываю поесть.

Иногда по вечерам я изучаю «Словарь», чтобы узнать новые слова, и, бывает, это помогает уснуть. А бывает, я нахожу волнующие слова. Часто я не могу понять определений, как с «алгеброй» или «инфекцией». Я кручу их в голове, читаю определения снова и снова. Но в них почти всегда есть другие непостижимые слова, и от этого я прихожу в еще большее волнение. Так что в конце концов приходится все-таки принимать сопор.

И у меня не получается расслабиться.

Раньше помогал зоопарк, но туда я в последнее время не хожу из-за тех детей. Конечно, я ничего не имею против роботов. Но дети…

День двадцать первый

Сегодня я пошел в зоопарк и поговорил с девушкой в красном. Она сидела на скамейке рядом с игуанами, я сел рядом и спросил:

– Питон – робот?

Она повернулась и посмотрела на меня. Было что-то странное, загадочное в ее глазах – как будто она под гипнозом. Однако я видел, что она размышляет и что она не под действием препаратов. Долгое время девушка молчала, и я уже думал, она не ответит, замкнется в личном пространстве, как нас учили делать, если нам неприятны посторонние. Однако, когда я уже собирался встать, она сказала:

– По-моему, они все роботы.

Я смотрел на нее в изумлении. Никто прежде со мной так не говорил, но именно об этом я думал уже несколько дней. Я так смутился, что встал и ушел, даже не поблагодарив ее.

Выходя из Дома Рептилий, я увидел пятерых детей. Они все были вместе, все держали рожки с мороженым, у всех были круглые от возбуждения глаза. Они посмотрели на меня и заулыбались. Я отвел взгляд…

День двадцать второй

Одно удивительное явление, которое часто бывает в фильмах, это объединение людей под названием «семья». Насколько я понял, в древности такие объединения были широко распространены. Семья – это группа людей, которые часто находятся вместе и даже, насколько я понял, вместе живут. Это всегда мужчина и женщина – если только кто-нибудь из них не умер, но даже в таком случае его часто упоминают, а изображения умершего («фотографии») находятся рядом с живыми: на стене или на полке. И еще обычно есть младшие, дети разных возрастов. Что особенно удивляет и, видимо, характерно для семьи, мужчина и женщина всегда приходятся отцом и матерью всем этим детям. Иногда в семье бывают старики, но они – родители мужчины либо женщины! Не знаю, как это понимать. Они там все родственники!

И более того: значительная часть прочувствованности, которой пронизаны эти фильмы, связана именно с отношениями родства, которые преподносятся как благо.

Знаю, конечно, что не следует морально судить других людей, а уж тем более – людей из прошлого. Я понимаю, что жизнь в фильме противоположна изречению: «Одному лучше», но беспокоит меня не это. В конце концов, мне случалось проводить дни кряду в обществе других людей, неделями каждый день видеть одних и тех же учащихся. Не оплошность близости тревожит меня в этих семьях. Меня угнетает, что люди шли на такой риск. Испытывали друг к другу такие сильные чувства.

Я потрясен и опечален.

И они так много друг с другом разговаривают. Губы постоянно шевелятся, хоть слов и не слышно.

День двадцать третий

Вчера я лег спать с мыслью, как сильно рисковали люди, объединяясь в семьи, и первый же сегодняшний фильм это подтвердил.

На экране умирал старик. Он лежал на древней кровати у себя дома – не в больничном центре для умирающих, – и вся его семья собралась вокруг. На стене висели часы с маятником. Здесь были девочки, мальчики, мужчины, женщины, старики – больше, чем я могу сосчитать. И все они были несчастны, все плакали. А когда он умер, две девочки упали на него и беззвучно зарыдали. В ногах кровати лежала собака. Когда старик умер, она положила морду на лапы и тоже смотрела скорбно. И часы остановились.

Зрелище всех этих ненужных страданий так меня расстроило, что я бросил недосмотренный фильм и поехал в зоопарк.

Я отправился прямиком в Дом Рептилий, и девушка была там. Кроме нее, во всем большом павильоне были только два старика в серых свитерах и сандалиях; они курили травку и клевали носом над крокодилами в большом пруду посередине. Она шла с сэндвичем в руке и ни на что не смотрела.

Я по-прежнему был взбудоражен – и фильмом, и всем, что произошло с тех пор, как я начал вести дневник, – так что под влиянием порыва подошел и спросил:

– Почему ты всегда здесь?

Она резко остановилась и поглядела на меня своими загадочными, пронзительными глазами. Мне подумалось, что она сумасшедшая. Но это невозможно. Детекторы бы ее нашли и поместили в резервацию, где держали бы на джине и валиуме продленного действия. Нет, она здорова. Все, кто свободно ходит среди людей, здоровы.

– Я здесь живу, – сказала она.

Никто не живет в зоопарках. Насколько я знаю. А всю необходимую работу в зоопарках, как и во всех общественных учреждениях, выполняют роботы той или другой модели.

– Зачем? – спросил я.

Это было вторжение в личное пространство, но почему-то мне не казалось, что я нарушаю правило. Может быть, потому, что нас окружали рептилии, которые извивались и скользили за стеклом. Или из-за плотной, зеленой, мокрой на вид листвы искусственных деревьев.

– А почему нет? – спросила она и добавила: – Ты тоже тут часто бываешь.

Я покраснел:

– Правда. Я прихожу сюда, когда чувствую себя… расстроенным.

Она посмотрела на меня в упор:

– Ты не принимаешь таблетки?

– Принимаю, конечно, – сказал я. – Но все равно хожу в зоопарк.

– Ясно, – ответила она. – А я не принимаю таблеток.

Теперь уже я на нее уставился, не веря своим ушам.

– Не принимаешь таблеток?

– Пробовала. Но мне от них плохо. – Лицо ее немного смягчилось. – В смысле, меня от них тошнит.

– Но ведь против этого тоже есть таблетка? В смысле, робот-провизор может…

– Наверное. Но если от противотошнотной таблетки меня тоже стошнит?

Я не знал, правильно ли будет улыбнуться, но все равно улыбнулся. Наверное, отчасти из-за того, что был потрясен.

– Есть еще уколы… – начал я.

– Забудь, – сказала она. – Расслабься.

Затем отвернулась к вольере с игуанами. Они, как всегда, весело скакали за стеклом, словно лягушки. Девушка откусила сэндвич и начала жевать.

– И ты живешь здесь? В зоопарке? – спросил я.

– Да, – ответила она, прожевав, и откусила снова.

– А тебе не… скучно?

– Скучно, конечно.

– Тогда почему ты отсюда не уходишь?

Она посмотрела на меня так, будто не собирается отвечать. Разумеется, ей достаточно было пожать плечами и закрыть глаза; тогда мне по правилам обязательной вежливости пришлось бы оставить ее в покое. Нельзя безнаказанно посягать на индивидуализм.

Однако она все-таки решила ответить, и когда я это понял, то почувствовал признательность – сам не знаю почему.

– Я живу в зоопарке, – сказала она, – потому что нигде не работаю и мне негде жить.

Наверное, я целую минуту смотрел на нее в упор. Потом спросил:

– Почему ты не выключилась?

– Я попробовала. По меньшей мере два желтых прожила в резервации для выключенных. Пока меня не начало тошнить от травы и таблеток.

Конечно, я слышал про траву в резервациях для выключенных: ее выращивает автоматическое оборудование на огромных полях, и считается, что она невероятно сильная. Чего я не слышал, так это чтобы кого-нибудь от нее тошнило.

– Но когда ты включилась обратно… тебе ведь должны были дать работу?

– Я не включалась.

– Ты не…

– Ага.

Она сунула в рот остатки сэндвича и принялась жевать, глядя не на меня, а на клетку с игуанами. Мгновение я ощущал не растерянность, а злость. Безмозглые скачущие игуаны!

И тут же подумал: «Надо о ней сообщить». Но я знал, что не сообщу. О групповом самосожжении я тоже должен был сообщить. Как всякий ответственный гражданин. Но не сообщил. И другие, думаю, тоже. Я вообще не слышал, чтобы кто-нибудь о ком-нибудь сообщал.

Закончив жевать, она снова повернулась ко мне:

– Я просто выбралась из спального корпуса ночью и пришла сюда. Никто не заметил.

– А как же ты живешь? – спросил я.