Совершенно не смущенная, та продолжала улыбаться.

— Да, я слышала, что они предлагают такого рода содействие, — бросила она заговорщицким, почти игривым тоном.

И снова заворковала. Девица была действительно симпатичная, при условии, конечно, что вы любите эдельвейсы на богатырских плечах.

— Чего только не сделаешь, чтобы послужить Гитлеру! — добавила Минна.

Та снова засмеялась, но тут дверь открылась. Schwester[155] обратила на блондинку недвусмысленный взгляд: ее очередь.

Та с трудом поднялась на ноги, бросив Минне:

— Тогда удачи.

— Вам тоже.

Минна осталась с остальными беременными; все они как одна были надушены и одеты в воздушные платья. Они не пропустили ни слова из их разговора, но, будучи сдержаннее, не осмелились вступить в диалог.

Тем лучше. Минна была не в настроении. Она еще не думала об алкоголе — но сама мысль о том, что она о нем не думает, уже означала, что яд по-прежнему здесь, затаился в глубине ее мозга. Желание, сосущая пустота, которая все росла, как при хирургическом выскабливании.

Что до элегантности, она приложила усилия. Кремовое льняное платье, плетеная шляпа-клош с широкими полями. Перчатки в тон сумки, все в тех же палевых оттенках бежевого, как и сандалии на ремешках.

Почувствовав то ли внезапно подступившую ломку, то ли страх, она подумала о Симоне и Бивене, которые терпеливо несли вахту снаружи, на приличном расстоянии от клиники. Они обещали непременно ее дождаться, сколько бы ни продлилась консультация. По неведомым причинам Францу дали выходной, а Симон отныне стал бездельником поневоле.

Спазм в желудке скрутил ее с внезапностью броска гадюки, извивы острых змеиных чешуек прорезали внутренности. Она заерзала в кресле. Пот стекал с нее крупными каплями.

Она могла бы воспользоваться случаем, чтобы наконец-то бросить пить. Но она еще не созрела. Напротив, она долгое время боролась с присущим алкоголикам чувством вины, которое являлось лишь очередным давлением со стороны общества, мещанским неодобрением. Она пила, это плохо, однако она никому не позволит портить ей удовольствие. Уж коли грешишь, делай это в полную силу и не оглядываясь через плечо.

Ее пальцы вцепились в ручку сумочки. Она должна продержаться. Должна сосредоточиться на скрывающемся где-то убийце. Отследить его до этого «Лебенсборн»…

— Фройляйн, прошу вас.

Она осознала, что осталась в приемной одна.

Была ее очередь.

114

Она последовала за новой медсестрой. Вместе они снова прошли через вестибюль и поднялись по лестнице. Клиника, едва ли более просторная, чем вилла фон Хасселей, внушала доверие. От нее исходило ощущение интимности, комфорта, простоты — вы пребывали в лоне семьи.

Запоминай топографию здания. Административные помещения найти будет просто. Минна была уверена, что «Лебенсборн» заводит карточку на каждую будущую мать с указанием ее физических и психологических особенностей, а также, разумеется, данных о производителе. Оставалось выяснить, где эта картотека…

На втором этаже — новый коридор. В приоткрытые двери она заметила металлические кровати, скрытые за ширмами из плиссированной ткани. Стоящая перед каждой из них колыбель, казалось, ждала, когда ее наполнят. В глубине — раковины, фаянсовая плитка, пеленальные столики.

Все было белым и чистым. Каждая палата напоминала скорее выставочный экспонат, иллюстрирующий какой-то крупный проект. Минна сказала себе, что перед ней наверняка одна из тех «витрин», которые так любили нацисты. Безупречные образчики планов, реализация которых в дальнейшем оставляла желать лучшего.

Другие палаты были более шумными. Из колыбелей доносился писк и плач, няни суетились с бутылочками в руках и улыбками на устах, словно все были вылеплены из единого куска чистого терпения. Тени их белых силуэтов скрещивали шпаги в очень четкой, очень резкой черно-белой дуэли. Ничего общего с историями дядюшки Герхарда о санитарках-воровках и осколках стекла в каше. Более, чем когда-либо, Минна уверилась, что клиника «Цеертхофер» является образцово-показательным роддомом.

Врач (или просто «специалист по расовой принадлежности») ждал ее за своим письменным столом. Один из экспертов, способных выдать вам удостоверение об арийской принадлежности или объяснить, что ваши германские предки свалились прямиком с ледников Гималаев. Короче, настоящий ученый.

Чиновник, что-то записывавший перьевой ручкой в тетради, поднял глаза — он был маленький, сутулый, с усиками. Укрывшийся за батареей печатей, чернильниц и разных папок, он напоминал настороженного зверька: в его взгляде было что-то скрытное, угрожающее.

Минна не успела даже присесть. Мужчина хмыкнул поверх своей тетрадки и ручки, не скрывая презрения:

— Можете возвращаться домой, фройляйн. Не стоит терять наше время.

— Как это?

Он выпрямился и улыбнулся, сдвинув пенсне на лоб:

— Вы совершенно не соответствуете критериям, которые нам требуются.

Без всякого стеснения Минна подошла ближе, роясь в сумочке, и выложила на стол свое удостоверение личности.

Из чистого любопытства маленький грызун на него глянул. Внезапно его глаза чуть не выскочили из-под оправы.

— Вы дочь барона фон Хасселя?

— Племянница.

Мужчина вскочил, протягивая лапку:

— Я штурмбаннфюрер Петер Кох. Прошу извинить за досадное недоразумение.

— Я могу пройти обследование?

— Разумеется.

— Что я должна сделать?

— Ну что ж… — Он указал на полотняную ширму в другом конце комнаты. — Будьте любезны раздеться, и мы немедленно приступим к обследованию…

Минна быстро скинула с себя платье и шляпу.

— Я могу оставить белье? — спросила она из-за тканевой перегородки.

— Конечно.

По голосу мужчины она почувствовала, что того распирает от удовольствия. Настоящая баронесса. Да еще фон Хассель. Какое приятное разнообразие после всех брюхатых крестьянок, проходящих через его руки.

Минна вышла из своего укрытия, по привычке скрестив руки и как бы прикрывая груди. На ней остались только лифчик, панталончики и шелковое дезабилье сверху.

— Подойдите.

Вставший из-за стола Кох был ненамного выше ее.

— Встаньте под ростомер, пожалуйста.

Он держал в руках карандаш и блокнот. В своем сером халате он выглядел классическим продавцом из универмага «Вертхайм», отдел «Все для ремонта». Она подчинилась, и «специалист по расовой принадлежности» не смог удержаться от гримасы, записывая ее рост. В Минне было едва метр шестьдесят — маловато для нордической матери.

Он взвесил ее, измерил давление, проверил рефлексы, прощупал живот. Пока что клиническое обследование ничем не отличалось от посещения терапевта широкого профиля.

— Присядьте, пожалуйста.

Он указал ей на стул рядом со смотровым столом и открыл один из застекленных шкафов. Выбрал металлический штангенциркуль, напоминающий горизонтальный ростомер.

— Сначала я попрошу вас подписать этот документ.

— О чем там речь?

— Вы подтверждаете, что проходите это обследование по доброй воле.

Минна подписала: у нее не было ни времени, ни желания вчитываться в длинный формуляр. Все равно это лишь маскарад.

— А теперь больше не двигайтесь. Пожалуйста, сядьте очень прямо.

Кох терпеливо измерил ей череп, высоту скул, глубину глазных дуг и их изгиб, ширину и длину носа…

Пока он суетился с фотоаппаратом, делая снимки, Минна разглядывала висящие на стенах гравюры. Репродукция «Витрувианского человека» Леонардо да Винчи, анатомические наброски женского тела… Она подумала об Адлонских Дамах. Идеальные кандидатки для «Лебенсборн». Атлетически сложенные блондинки с пышными формами, наделенные величественной красотой.

Наконец Кох убрал штангенциркуль и, не садясь, погрузился в свои записи. Теперь он стал похож на укладчика кафеля, фиксирующего размеры кухни.

— Как давно вы беременны?

— Я не беременна.

— Простите?

— Я для этого и пришла. Чтобы забеременеть.

Человечек подошел ближе. Минна вспомнила о глазах профессора Киршенбаума, которые, казалось, разрастались в толстых очках. У хозяина этого кабинета все было наоборот: зрачки маленьких нервных глазок безостановочно бегали за стеклами пенсне, как пойманные в банку головастики.

— Если вас зовут фон Хассель, это еще не дает вам права прийти сюда издеваться над…

— Я не шучу. Я хочу принести ребенка нашему фюреру. И рассчитываю на вас, чтобы найти производителя.

Он с шокированным видом закрыл застекленный шкаф и снова уселся за письменный стол.

— Вы получили неверные сведения. Наши клиники принимают уже беременных женщин. Это роддома, понимаете?

— Могу ли я, по крайней мере, предложить свою кандидатуру? Вам бы следовало проконсультироваться с вашим начальством. Я фон Хассель. Во всей Германии не наберется и десятка семей, принадлежащих к столь чистокровной аристократии. Я пришла предоставить вам свою кровь на блюдечке. Полагаю, это стоит того, чтобы подумать.

Штурмбаннфюрер Кох с озабоченным видом вертел в пальцах карандаш. В конце концов он решительно оттолкнулся от подлокотников и встал.

— Одевайтесь и идите со мной.

115

Ее снова заставили ждать. В той же приемной, рядом с другими будущими мамашами, каждая из которых с блаженной, а то и вызывающей гордостью выставляла напоказ свое вздувшееся пузо.

Минна не испытывала страха. Наоборот, она поздравляла себя с тем, что снова оказалась здесь. Она совершенно не представляла, что будет дальше, но после этой первой разведки ей назначат новую встречу. Может, в следующий раз ей удастся проникнуть в административные помещения…

Она подумала о Бивене и Краусе, по-прежнему ждущих ее, и одна эта мысль подействовала успокаивающе. Ничего с ней не случится.

Только сейчас она осознала, что с самого начала обследования ни разу не подумала об алкоголе. Уже хорошо…

Вдруг распахнулась дверь, и вновь появился маленький Кох.

— Эта медсестра отведет вас в другое здание, где вы сможете объяснить суть ваших… ожиданий.

— Кому?

— Вы сами увидите.

Минна не стала настаивать. Она приближалась к руководству «Лебенсборн». Имена, лица и, наконец, список «производителей», используемых этой организацией.

Они вышли через заднюю дверь. И вдруг — ничего. Ударившее в лицо солнце своим белым сиянием затмило все. Ослепленная Минна сложила руку козырьком и мало-помалу начала различать зеленеющие склоны и стражу с собаками.

Она последовала за медсестрой и попала в новый парк, тенистое царство травы и крон, где кусты цвета темного нефрита казались плотными, как скалы. Птицы по-прежнему щебетали, насекомые жужжали, и она почувствовала легкое головокружение. Летнее опьянение, прозрачное, уносящее ввысь.

Новое здание. Поменьше роддома, увитое плющом, оно напоминало охотничий домик или дачу в немецком вкусе. Штаб-квартира шефа? Департамент Оплодотворения? Или же один из нацистских борделей, о которых только и болтали в Берлине?

Игривые смешки принесли ей намек на ответ… Справа на террасе под зонтиками мужчины и женщины весело щебетали, попивая прохладительные напитки. Дамы в легких платьях. Кавалеры поголовно в мундирах СС. Женщины выглядели очень возбужденными. Мужчины важничали, гогоча над собственными шутками. Воркование. Лимонад. Картина явно попахивала близящимся совокуплением…

Все это светское общество состояло из блондинов и блондинок. Не светло-русые и не соломенные, а почти беловолосые в лучах солнца. Снова раздался взрыв смеха. Минна подумала, что им заодно обесцветили мозги…

— Фройляйн…

Минна с медсестрой зашли в домик, где было прохладно, как в гроте. Снова вестибюль, на этот раз без конторки и плакатов. В полутьме картины мягко радовали глаз. Рыжие кожаные кресла прекрасно дополняли ансамбль. Обстановка тонула в медных оттенках светотени.

— Сюда, пожалуйста.

Больше никаких приемных или других пациенток. Она встретится с руководителем этого источника жизни. Разумно ли было раскрывать свои карты? Ведь теперь они могут установить все данные о ней… выяснить, что она из себя представляет… Выбора у Минны не оставалось, а внутренний голос ее успокаивал. Она с успехом выполняет взятую на себя задачу: проникнуть в самое сердце этого заведения, просочиться внутрь механизма…

Наконец медсестра распахнула двойную дверь, одна из которых была обита кожей. Минна оказалась нос к носу с последним человеком, которого ожидала здесь увидеть. Хотя, если подумать, не так уж это удивительно…

Эрнст Менгерхаузен стоял в глубине кабинета перед застекленной дверью, выходящей на балкон, расположенный вровень с садом. В солнечной взвеси его профиль вырисовывался как вывеска из кованого металла: маленький пузатый человечек с рыжей шевелюрой, курящий трубку с длинным резным чубуком.

Секунду спустя медсестра испарилась, оставив Минну одну в кабинете с лакированной мебелью точь-в-точь как в каком-нибудь бюро нотариуса XIX века, пока эта сволочь курила, важно задрав нос.

У нее мелькнула мысль: убить гада немедленно. Воспользоваться моментом, когда они одни, чтобы раз и навсегда избавить мир от подобной мрази. Выколоть ему глаз перьевой ручкой или воткнуть нож для бумаг в горло…

— Что вы ищете? — поинтересовался он, возвращаясь с трубкой в зубах к письменному столу, а предварительно закрыв дверь на балкон. — Скальпель? Пистолет?

Менгерхаузен от души рассмеялся и уселся за стол. Он походил на одну из традиционных картинок, которые можно купить в сувенирных лавках Баварии. Ему не хватало только Lederhose[156].

— Присаживайтесь, фройляйн фон Хассель. И не устраивайте тут мелодрам. Возможно, вас привела сюда жажда мести или какая-то другая причина. В любом случае имеет смысл немного побеседовать.

Минне показалось, что ее тело вдруг стало совершенно бесплотным, и она опустилась на стул.

— Не знаю, искали ли вы меня специально, но вы явно удивились, увидев меня здесь, в месте, не имеющем ничего общего с обстоятельствами нашей первой встречи.

Минна молчала.

— Могу вернуть вам комплимент: я тоже удивлен, — добавил он, уставив на нее свою длинную трубку, будто хотел мягко ее пожурить.

Она вспомнила, как он заявил, что вырезал трубку из бедренной кости французского солдата. «Шучу, конечно», — тут же оговорился он. Как бы не так.

— Я все вам объясню, — продолжил он примирительным тоном, — и надеюсь на ответную любезность с вашей стороны.

Минна не выдержала:

— Как вы могли сжечь мою клинику?

— Каждый поступок имеет свои последствия.

— Какой поступок?

Он посмотрел ей прямо в глаза.

— Все это дело выходит далеко за пределы вашей власти, да и моей тоже. Речь не о нас, фройляйн. Речь о рейхе. О Тысячелетнем рейхе, вы понимаете?

— Не вижу связи. Зачем убивать моих пациентов?

Он встал и принялся задумчиво расхаживать, сопровождая каждый шаг клубами дыма.

— Евгеника — очень давняя концепция. Соединенные Штаты с начала века применяют ее на практике. — Он повернулся к Минне. — Знаете, существуют две разновидности альтруизма — одна срабатывает на короткий срок, другая, истинная, мыслит долгосрочно. Легко пожалеть изуродованных, слабых, уязвимых. Но вот защищать их — является ли это актом милосердия и гуманности? Разве любить ближнего не означает думать о его будущем, делать все возможное, чтобы человеческие существа вместе двигались к оздоровленному благоденствию, без дефектов и уродств?

Минна изо всех сил сжимала колени и еще крепче зубы.

— Я слышала весь ваш вздор про «недочеловеков», «безнадежных калек» и «лишние рты»… — удалось ей наконец ответить. — Вы рассматриваете человечество как склад быстропортящейся продукции.

Он воздел руки в знак бессилия:

— Вы мне задали вопрос, я ответил.

— Зачем было их сжигать?

— Вообще-то, мы выступаем за более мягкие методы. Совершенно не в наших интересах идти на такие демонстративные меры. Но опять-таки вы сами нас спровоцировали.

— Я?

— Ваш эмиссар, Бивен.

Минна прикусила губу.

— Вам не о чем сожалеть, — поспешил утешить он. — Ваши пациенты были так или иначе обречены. Мы предполагали в самом скором времени перевезти их в Графенек.

— От вашего цинизма я… немею.

Он хохотнул, почти кашлянул, между двумя затяжками.

— Ладно, ладно, мы же разговариваем как врач с врачом. Наш план уже вступил в действие. Вам не остается ничего другого, кроме как смириться. В доказательство наших добрых намерений мы сейчас поддерживаем версию «случайного возгорания» в Брангбо. Вас никто не тронет. Мы также письменно известили родных и близких ваших пациентов.

— Откуда вы взяли их имена?

— Из ваших архивов. Мы их изъяли до того… как со всем покончить. Мы же не какие-нибудь неотесанные животные. Каждая семья должна быть извещена. Немецкий народ никогда не допустит, чтобы им манипулировали.

Нет никакого смысла разговаривать с этим человеком и тем более давать волю чувствам в его присутствии. Все равно что пытаться урезонить бункер или смягчить пулемет.

— Что вы здесь делаете? — в крайнем раздражении бросила она.

— Хороший вопрос, — улыбнулся он, — я вам его верну в ближайшее время. Не скажу ничего нового, напомнив, что нацизм не политическая программа, а биологический проект. Наш фюрер желает укрепить Германию, это да, но он также желает укрепить самих немцев. У нашего народа есть предназначение. И пора дать ему возможность это предназначение исполнить.

Рассеянным жестом он начал постукивать трубкой о пепельницу, потом принялся вычищать скальпелем содержимое чаши.

— У этой программы есть два аспекта. Один, к несчастью, основан на ликвидации. Прежде чем усилить народ, необходимо его очистить, выделив лучшую часть. Когда я хочу, чтобы меня правильно поняли, то всегда привожу в пример дерево. Садовник-любитель считает, что любит природу, трепетно ухаживая за дубом, который возвышается на его крошечном участке земли. Но настоящий садовник прекрасно знает, что следует без колебаний отрубать больные ветки, даже если поначалу это обезобразит дерево, потому что таково условие его дальнейшего благополучного роста.

Пока человечек нес свой бред, Минна размышляла: здесь или в одном из соседних кабинетов находятся интересующие ее досье — оплодотворенные женщины, производители. Вернуться. Обыскать. Найти. Когда? Этой ночью?..

— Расскажите мне лучше о другом аспекте программы, — прервала она его.

Он отложил трубку и развел пухлыми ладошками.

— Но мы сейчас здесь и находимся!

— Сеть «Лебенсборн». «Источники жизни».

— Именно. Речь идет не только о том, чтобы улучшить существующие деревья, но и о том, чтобы высадить новые! Много новых! Боюсь, изначально мы с вами встретились при осуществлении наиболее жесткой, крутой и сложной для понимания стороны нашей программы, но сегодня я счастлив принять вас в этом роддоме, представляющем собой будущее нашей расы.

— Я увидела только самую обычную клинику для матерей-одиночек.

— Вот только давайте обойдемся без провокационных заявлений. Вы прекрасно поняли, что́ здесь стоит на кону. По природе своей немецкая женщина предназначена для деторождения. Нужно только подтолкнуть ее, стимулировать, помочь. Она в буквальном смысле является маткой, где вынашивается наша победа.

Кабинет располагался на первом этаже. Взломать балконную дверь не велика проблема. Отважатся ли Симон и Бивен последовать за ней сюда? Без сомнения.

— Благодаря мощной и отлично аргументированной пропаганде, — продолжал медик, — мы обеспечили отличную динамику: беременных женщин становится все больше. И можно забыть про любовь, брак, крещение и прочие мещанские штучки. Речь идет только о деторождении, и точка. Заново заселить наше Lebensraum! Столь дорогое нашему фюреру жизненное пространство!

— Но вы же помогаете не всем беременным женщинам.

— Разумеется, нет. Отбор производится уже на уровне первоисточника. Мы побуждаем рожать и помогаем исключительно женщинам нордического типа. Именно это мы и называем «управляемым размножением». Нам нужно чистокровное поколение!

— И горе невысоким брюнеткам вроде меня.

На его лице расцвела широкая улыбка. Удар саблей по тыкве.

— Не надо скромничать. Вы прекрасно знаете, что ваша кровь ценнее всего.

— Ну, если вы так считаете.

— Это вы так сказали моему коллеге и были правы. Но это не ответ на главный вопрос: а вы-то что здесь делаете?

В этот момент Минна поняла, что бессмысленно разыгрывать из себя убежденную нацистку или кандидатку на материнство. Скормить Менгерхаузену ни одну из этих побасенок не удастся. Между ними уже были свои счеты, и суть их раз и навсегда определила позицию каждого. Минна была куда убедительней в роли баронессы-лазутчицы, готовой перерезать горло врагу, чем в роли рядовой сторонницы партии.

— Я пришла из простого любопытства.

— Вы заявили, что ищете… производителя.

— Я что, похожа на ту, которая явится за мужиком в ваш притон?

Менгерхаузен хихикнул и снова набил свою трубку. Запах балканского табака защекотал им ноздри.

— Я так и подумал… — задумчиво протянул он. — Но зачем вам понадобилось притворяться?

— Затем, что в «Лебенсборн» вроде не приветствуются праздные визиты.

Он зажал костяной мундштук в зубах.

— Вы глубоко заблуждаетесь! Мы счастливы распахнуть свои двери перед любопытствующими! Особенно когда их имя фон Хассель!

Минна впала в растерянность — какие бы дикие измышления он ни выдавал, перед ней по-прежнему маячила добродушная простецкая физиономия, у которой на все находился ответ.

— Идемте со мной. Я хотел бы познакомить вас со своими друзьями.

116

Выйдя из здания, Менгерхаузен повел Минну к группе, распивающей лимонад под зонтом. Она шла неуверенно, солнце ослепляло ее до такой степени, что перед глазами, стоило ей моргнуть, мельтешили черные пятна.

— Друзья мои! — провозгласил врач, обращаясь к офицерам СС и их красоткам в летних нарядах. — Я счастлив представить вам баронессу Минну фон Хассель!

Уже много лет никто ее так не называл. Покачиваясь в лучах света, она робко улыбнулась и приняла предложенный ей стул. Садовая мебель была из белого кованого железа, и этот материал показался ей еще тверже в послеполуденном мерцании.

Заметив, что кувшины с лимонадом опустели, Менгерхаузен напустился на одного из слуг, стоящих поблизости, — еще одного истощенного парня, одетого в серую пижаму. Что она здесь делает, черт подери? Минна больше ничего не понимала.

К счастью, хозяева не слишком обращали на нее внимание. Мужчины продолжали перешучиваться с молодыми женщинами, которые извивались в своих прозрачных платьях, как серебристые угри в реке.

Минна прямо-таки видела, как в солнечном воздухе мелькают похотливые искорки. Эти существа, настолько светловолосые, что казались отражающими зеркалами, притягивались друг к другу с магнетической мощью.

Она угадывала за спиной присутствие Менгерхаузена, наблюдающего за своими подопечными, как улыбчивый и снисходительный школьный учитель. Чего он добивался? Зачем привел ее на этот полдник, перенасыщенный сексуальной энергией? Хотел вовлечь ее в групповуху?

Принесли лимонад. Минна набросилась на него. Ее мучила жажда, она вся горела, и потребность в алкоголе снова зашевелилась внутри, как мерзкая змея. Она налила себе два стакана подряд, даже не предложив другим. И почувствовала, что опьянела от солнца.

Закрыв глаза, она позволила прохладе спускаться по пищеводу, омывая воспаленные органы. Голоса витали над ней, но она больше не могла разобрать смысл слов.

Вдруг она вспомнила о Симоне и Бивене. Нужно собрать все силы, постараться встать и распрощаться…

— Я знаю, что вы делаете.

Она вздрогнула и обернулась, вцепившись рукой в спинку стула.

— Что вы сказали?

Он наклонился к ней, заложив руки за спину. Преподаватель, исподтишка поймавший ученика на шпаргалке.

— А что вы думали, фройляйн? Что я не разузнаю о вас все? Что я не установлю за вами слежку?

У нее снова пересохло в горле. Она была не в силах ответить.

— Вы мне нравитесь, Минна. Вот почему я вас предупреждаю. Забудьте эту историю. Забудьте Симона Крауса и Франца Бивена. Вы прыгнули выше головы.

— Я… я не понимаю, о чем вы говорите.

Его улыбка мелькнула, как взмах серпа, скашивающего пучок пшеничных колосьев, потом он обошел ее и снова наполнил стакан.

Минну загипнотизировала прозрачная стенка кувшина, сияющая струя лимонада, переливающаяся через край масса жидкости…

Она схватила стакан и выпила долгими глотками.

В эту секунду все опрокинулось.

Она увидела белый зонт.

И синее небо.

А потом — ничего.

117

Когда она пришла в сознание, все было черно. Плотной, глубокой, абсолютной чернотой. Первым ее ощущением была мигрень. Голова буквально раскалывалась. Второе ощущение — жара. Разумеется, летняя. Но эта жара сжимала ее, обволакивала плотным коконом, смешивалась с ее собственным потом, чтобы удушить окончательно. Господи, она же голая. Третьим ощущением, жутким, было то, что она связана. Запястья. Щиколотки. Широкими кожаными ремнями. Она была прикручена к кровати.

Она закрыла глаза, добавив плотности царящей тьме. Попыталась восстановить последние ясные мгновения. Увидела себя под зонтом — сияющая нестерпимой белизной картина взорвалась в глубине ее страдающего мозга — она глупо улыбалась и пила лимонад.

Ее накачали наркотиком.

Как она допустила, чтобы ее так легко провели? Она пробралась на вражескую территорию. Ей следовало держаться настороже, прислушиваться к каждому слову, приглядываться к каждому жесту. А вместо этого она доверчиво выпила первый попавшийся лимонад. Больше того, она вылакала несколько стаканов. Ей не хватило навыка борьбы с жизненными невзгодами: в ней всегда, пусть в дальнем уголке сознания, жила уверенность, что имя и богатство ее защитят…

Она попыталась сглотнуть и поняла, что умирает от жажды. Рот словно забили опилками. Все ее существо требовало пить, хоть несколько капель, лишь бы избавиться от этой суши…

Она попыталась навести хоть какой-то логический порядок в мыслях, но все ее старания размышлять здраво прерывались, словно секущими ударами, вспышками отдельных картинок, слишком яркими деталями. Трубка Менгерхаузена. Скальпель, которым он ковырялся в чашечке. Сверкающий лимонад…

Зачем ее заперли в этой комнате (глаза, хоть и с трудом, привыкали к темноте)? Что они с ней сделают? Личность Менгерхаузена заставляла предполагать худшее: пытки, медицинские опыты, изнасилования (но не им самим и даже не другим мужчиной — собаками, рептилиями, управляемыми машинами).

Она бредила. Возможно, это просто испытание. Менгерхаузен поймал ее на слове. Он будет ее изучать, чтобы решить, пригодна ли она для «службы». Она вдруг вспомнила обо всех своих усилиях (и обо всех ужасах прошедшей ночи) ради того, чтобы представить этим сволочам «достойную» кровь, — а ведь никто даже не заговорил об анализе крови…

Вернулся страх. В этой компании нацистских психов Менгерхаузен безусловно занимал видное место. Убежденный приверженец ценностей Черного ордена, он и сам наверняка был вдохновителем кое-каких отвратительных идей, и с его стороны следовало опасаться чего угодно. Возможно, он извлечет ее органы, чтобы изучить их цвет и состав… Внутренности одной из фон Хасселей, отборный материал… А может, он ее стерилизует или, наоборот, оплодотворит при помощи каких-то неизвестных технических приемов. А может…

Дверь отворилась, впустив широкий луч света. Она успела отметить: свет был желтоватым, электрическим. Значит, сейчас ночь. Она проспала много часов. На фоне освещенного проема обрисовался силуэт человека. Маленький, плотный, лохматый — Менгерхаузен собственной персоной, совершающий вечерний обход…

Он закрыл за собой дверь и позволил своему голосу заполнить тьму:

— Вы совершили ошибку, фройляйн. Серьезную ошибку…

Ответить она не могла. Все тот же песок в горле.

— Сегодня днем я сделал вид, что предупреждаю вас, но было уже слишком поздно.

Ей удалось побороть собственную немоту:

— Слишком поздно для чего?

— Чтобы отказаться, чтобы забыть, чтобы исчезнуть.

— О чем вы говорите?

Она услышала шаги. Он ходил вокруг нее, как наделенный ночным зрением хищник.

— Я мог бы еще простить ваше поведение по отношению к нашей программе.

— Вашей… программе?

— Хватит притворяться дурочкой. Программа Gnadentod, «милосердная смерть». Освобождение от страданий, которое мы тщательно подготовили и скоро предложим всем этим несчастным…

Он замолк и прищелкнул языком. Пить, как же ей хочется пить…

— Вам кажется, что вы очень современная, но вы живете в прошлом. Психиатрия в вашем понимании больше не имеет права на существование. Это заблуждение я мог бы вам простить. Я бы даже постарался втолковать вам наши революционные принципы… Но вам этого было мало, вам понадобилось вылезти за рамки своих полномочий…

— Да о чем вы говорите?

Шаги. И его голос, совсем близко:

— Я говорю об Адлонских Дамах, фройляйн. Я говорю об убийце на реке и у озера… Я говорю о непростительной агрессии, направленной против супруг нашей элиты. Это дело опасно. И в гораздо большей степени, чем вы думаете. Вы по глупости позволили Бивену втянуть вас в расследование, что недопустимо. Бивен всего лишь недалекий гестаповец, собака-ищейка, годная только на то, чтобы приносить нам улики… Но вы — другое дело, нет, мы решительно не можем позволить вам действовать…

Ее мысли в глубине черепа смятенно вились, как языки пламени. Она больше ничего не понимала. Значит, ее привязали к кровати, как овцу на жертвеннике, не из-за пожара в Брангбо и даже не потому, что она вторглась в один из «Лебенсборн», а из-за расследования! О господи. Она заплатит за информацию, которой даже не владела, во имя истины, которой не знала…

Внезапно у нее молнией мелькнула новая мысль — взрыв, распространившийся, как ей показалось, подобно кровотечению под черепной коробкой.

Менгерхаузен и был Мраморным человеком.

— Я решил поймать вас на слове, фройляйн…

— Я… я хочу пить… — удалось ей пролепетать.

Последовало молчание в молчании. Менгерхаузен размышлял. Потом снова шаги. Она плохо различала его силуэт (на нем больше не было белого халата), но, по всей видимости, он передвигался по комнате как при свете дня.

Звяканье стекла. Бульканье воды. Стук графина о поднос.

— Погодите.

Он просунул ей ладонь под затылок и приподнял голову. Прикосновение походило на змеиное, и по ее телу прошла судорога. На краткое мгновение она подумала, что вернулась белая горячка.

И тут же почувствовала, что ее коснулась свежесть, как божья благодать. Чудо свершилось. Ощущение было таким сильным, что от холодной воды губы, казалось, покрылись трещинами. Оглядываясь назад, она не понимала, как продержалась так долго… Вода наполнила ее радостью, покоем, благодарностью. Ей подумалось, что после такого счастья она может умереть…

Но ощущение резко оборвалось, отмеченное звуком стакана, вернувшегося на свое место на столе рядом с графином. Минна даже не боялась, что ей снова дали наркотик. Наоборот. Она была бы счастлива любой анестезии. Она боялась лишь страданий, на которые Менгерхаузен с присущей ему изощренностью мог ее обречь.

Она постоянно щурилась, стараясь вернуть себе четкость зрения, различить формы, определиться в пространстве. Все, что она смогла разглядеть, — плотный черный силуэт медика: тот стоял перед ней, заложив руки за спину.

— Я остановился на том, что ловлю вас на слове.

— Что… вы хотите сказать?

— Вы хотели, чтобы вас оплодотворили? Мы вам поможем.

— Вы будете меня оперировать? — удалось выговорить ей.

Мужчина засмеялся:

— Ну что вы выдумываете? Мы просто поспособствуем встрече. Ничего иного мы никогда и не делали. Вы знаете, что раньше здесь был охотничий домик? Довольно забавное стечение обстоятельств, не находите?

Минне не удавалось вычленить ни одной ясной мысли. Что все это означает? Ее изнасилуют в этой кровати, привязанную, как для вивисекции? По сравнению с муками, которые она себе вообразила, идея была почти выносимой.

— Вы ведь фон Хассель, — продолжил Менгерхаузен. — Для вас самый лучший! Мой выбор сразу пал на весьма достойного доверия человека. Производитель, с которым мы… регулярно сотрудничаем. Вершина элиты, можете мне поверить, со всех точек зрения…

— Вы не можете так со мной поступить…

Она услышала, как шаги удаляются.

— Когда вы почувствуете, как наше творение растет в глубине вашего живота, вы придете на коленях умолять меня сделать вам аборт или даже убить вас. А я посмотрю, в каком буду расположении духа.

— Нет…

— Все пройдет хорошо. Я всегда получал… очень положительные отзывы.

— Я вас разоблачу. Я обращусь к…

— К кому, на самом-то деле? Не забудьте, вы пришли сюда по доброй воле. И даже подписали документ, освобождающий нас от всякой ответственности.

У Минны не осталось времени ответить.

Дверь уже открылась и закрылась.

Пока свет растворялся под ее веками, в Минне воскресала новая надежда. Симон и Бивен придут и освободят ее. Они уже прождали столько часов и наверняка умирают от беспокойства. И наверняка ищут способ проникнуть в здание…

Успокоительный эффект этой мысли продлился недолго. Жажда уже возвращалась — и вместе с ней тоска безнадежности. «Для вас самый лучший!», «…весьма достойный доверия человек»… В словах таилась внятная ей давящая ирония. Без сомнения, он выбрал для нее жестокого эсэсовца или же обладателя непомерного члена. Того, кто заставил бы ее как следует помучиться — и отбил бы желание совать нос в чужие дела.

Ее мысли разбегались. Она увидела, как на окружающих ее стенах проступает еще более темный и плотный контур, контур животного… Stier. Бык. Zuchtbulle. Племенной бык. Она в лабиринте и сейчас наткнется на Минотавра. Она в колодце пирамиды, и ее загнал Апис, египетский бог с головой быка.

Ее обуял смех… Она сходила с ума. Она не могла в это поверить. Она…

Дверь открылась. Снова электрический свет проник в комнату широкой дугой. Человек остался неподвижно стоять на пороге. Не очень высокий, обнаженный; его скульптурные очертания вырисовывались на фоне желтой плоскости коридора. Она не видела ни его члена, ни лица, но он был похож на уменьшенную копию одной из скульптур Арно Брекера или Йозефа Торака[157], которые украшали берлинский Олимпийский стадион.

Ни слова.

Ни движения.

Атлет молча рассматривал свою добычу.

Минна запаниковала. Ее грудь вздымалась и изгибалась, но крик не шел из горла. Раздвинутые ноги образовали Андреевский крест[158] — живой, готовый к случке…

Мужчина медленно повернулся и закрыл дверь. Вернулась тьма. Но это был уже не прежний мрак. Отныне вся комната озарялась одним открытием. При всем ее ужасе у Минны сработал рефлекс, и она глянула на свои путы. И несмотря на панику, заметила одну деталь. Больше, чем деталь: ее спасательный круг!

Эти путы были ей прекрасно знакомы. Такие же использовали в Брангбо. Кожаные стяжки с металлическими застежками, расстегнуть которые невозможно, не имея обеих свободных рук или не зная, как это делается. Придуманные для психиатрических госпиталей и названные Walfisch по имени их изобретателя, они могли быть разомкнуты одним жестом, как по волшебству, но при условии, что вам известно правильное движение: быстрый взмах взад-вперед и справа налево, вроде Z в пространстве. Эта хитрость позволяла срочно освободить пациента в случае необходимости, например, когда он ранен или нуждается в немедленной реанимации…

Путы Walfisch. Господь ее не оставил. Пока мужчина поворачивал ключ в замке, чтобы запереть их, она уже освободилась от обеих ручных стяжек и тем же быстрым жестом расстегнула ремни, которые удерживали ее щиколотки.

В темноте мужчина не видел, что происходит, но кинулся вперед, угадав попытку побега. В ответ Минна изо всех сил выпрямила ноги и ударила по чему-то твердому — наверняка по подбородку или скуле.

Глухой звук и тишина. Она замерла, забыв дышать. Ни единого содрогания. Осторожно она подтянула ноги, повернулась и поставила их на пол. Теперь она различила лежащее бледное тело. Минна поверить не могла. Не может быть, чтобы она его убила простым ударом ноги.

Она встала. Прижимаясь спиной к стене, дошла до двери. На ощупь, не сводя глаз с простертого на полу гостя, повернула ключ и приоткрыла дверь.

Не для того, чтобы выглянуть наружу.

А чтобы осветить комнату.

Затылок мужчины под прямым углом упирался в чугунную отопительную батарею. В голове мелькнуло старое и странное выражение: «перелом висельника». Ее разобрал смех, но она сдержалась. Чуть шире отворила дверь и склонилась над своей жертвой. Он не был ни монстром, ни быком. Ни даже возбужденным эсэсовцем, мощным, как танк «Панцер», и с членом, как у жеребца. Это был просто-напросто самый красивый мужчина, какого она когда-либо видела. Ослепительное, нереальное лицо, словно неподвластное времени и пространству.

Лицо, которое было хорошо ей знакомо.

Как и любой немке.

Курт Штайнхофф. Kurt der Geliebte[159]. Kurt die Sonne[160]. Несравненная звезда студии «UFA». Актер, вот уже двадцать лет блиставший на киноэкранах и без малейших затруднений прошедший через все политические катаклизмы. Имя, которого до сих пор было достаточно, чтобы заполнить зрительные залы. Знаменитость, которую превозносила даже нацистская власть…

Но сейчас не было времени разбираться, как факты вписываются в теории. Поборов изумление, она нащупала пульс и с облегчением констатировала, что он еще жив. Она его только оглушила. Опять Божья помощь, или ангела-хранителя, или удачи — на ваш выбор.

Мужчина оставил на руке часы. Половина одиннадцатого ночи. Она подумала о Краусе и Бивене. Они ее еще ждут?

По-прежнему голая, она переступила через тело и рискнула выглянуть в коридор. Никого. В ночи ни отзвука лая, ни шороха.

Лови свой шанс, Минна.