– Мне вас жаль! – сказала Пакизе-султан мужу, когда тот вернулся. – Вы скрыли от меня тот ужас, что творится прямо у нас под носом. Такого даже мой дядя не сотворил бы.

– Да, ваш дядя очень редко утверждает смертные приговоры, приходящие из вилайетов. Он даже Мидхату-паше заменил казнь пожизненным заключением. Однако именно он затем приказал убить пашу в таифской тюрьме.

– Я предпочла бы жить в Стамбуле, в вечном страхе перед дядей, чем в вилайете, которым управляет такой губернатор.

– Ваше высочество, – почтительно проговорил доктор Нури, – я очень хорошо понимаю, что вы скучаете по Стамбулу. Но сможем ли мы туда вернуться, даже когда чума закончится и карантин будет отменен? Для этого нам потребуется разрешение нашего бывшего охранника, нынешнего президента. Распоряжается здесь теперь не тот человек, которого вы назвали губернатором, а муж Зейнеп.

– В таком случае давайте сбежим. Увезите меня отсюда.

– Вы знаете, что меня привязывает к этому острову и его жителям чувство ответственности. Мне известно, что и вы его разделяете. Вы ведь испытываете любовь к здешним туркам, мусульманам, да и не только к ним, к грекам тоже, и хотите им помочь, как и я. Но даже если бы нас не держало здесь человеколюбие, теперь нам будет очень сложно вернуться в Стамбул. Я сотрудничал с мятежниками, объявившими об отделении острова от Османской империи, помогал им советами, медицинскими и не только. Убежден, что и вас тоже обвинят в предательстве. Чтобы вернуться в Стамбул, нам нужно будет сначала дождаться помилования от султана, вашего дяди.

Когда речь зашла о предательстве Родины и о безысходности их положения, Пакизе-султан заплакала. Муж обнял ее, стал целовать нежную кожу за ушками, вдыхая аромат волос. От этого Пакизе-султан расплакалась еще пуще, достала из сумочки платок, который пожилая обитательница гарема ее отца старательно расшила цветами, и принялась вытирать свои детские глаза и очаровательные щечки.

– Значит, мы теперь здесь заложники, – всхлипнула она.

– Заложницей вы были и в Стамбуле.

– Зачем вы участвуете в здешних политических аферах? Дядя послал вас сюда не затем, чтобы вы обустраивали тут независимое государство, а для того, чтобы покончили с чумой.

– Хорошо, а зачем ваш дядя отправил вас вместе со мной в Китай? Зачем из Александрии отослал нас вместе с колагасы на чумной остров?

Так они вновь вернулись к вопросу, который часто и подолгу обсуждали с тех самых пор, как им сообщили, что они включены в состав отправляющейся в Китай делегации. Вот и теперь они пустились в долгий спор, стараясь, впрочем, не задеть друг друга. Когда доктор Нури напомнил Пакизе-султан, что ее дядя, помимо прочего, поручил ему расследовать преступление и найти убийцу, та сказала:

– Настоящий убийца – тот, кто казнил тех людей!

Доктор Нури возразил, что ответственность за смертный приговор в большей степени лежит на их бывшем телохранителе и что Рамиз вовсе не был ангелом. Он также напомнил, что свой первый смертный приговор султан Абдул-Хамид подписал сообщникам журналиста Али Суави, которые хотели вернуть Мурада V на престол и устроили ночное нападение на дворец, но потерпели неудачу. В то время Пакизе-султан еще даже не родилась на свет. Ранее в том же году Мурада V пытались вернуть на трон масоны; они надеялись пробраться во дворец Долмабахче по подземным ходам, но были пойманы. Накануне своего предприятия Али Суави опубликовал в издаваемой им газете статью, в которой открыто, словно бросая вызов, предупреждал, что тоже кое-что замышляет. Неудивительно, что за каждым его шагом внимательно следили тайные агенты Абдул-Хамида. В ночь неудавшегося переворота Али Суави и сотня с лишним его вооруженных сообщников на лодках подплыли к дворцу Чыраган и попытались его захватить. Им даже удалось добраться до Мурада V, который был извещен о планах нападавших и, одевшись подобающим образом, ждал, когда его снова возведут на престол. Однако охрана, поставленная Абдул-Хамидом, перешла в наступление, и многие заговорщики были убиты на месте, в том числе и Али Суави. Его труп продолжали колотить дубинками, изрешетили пулями. Почти все заговорщики были неимущими беженцами с Балкан, из Пловдива, потерявшими свои дома и земли после войны 1877–1878 годов и вынужденными осесть в Стамбуле. Они надеялись, что Мурад V, снова став султаном, возобновит войну с русскими и европейцами, вернет Османской империи земли, утраченные из-за бездарности Абдул-Хамида, и балканские мусульмане, заполонившие улицы Стамбула, смогут вернуться по домам.

– Мой несчастный отец даже и не подозревал о заговоре! – воскликнула Пакизе-султан. – Однако из-за этих событий нас заперли в том здании, где я родилась, и еще строже стали следить за тем, чтобы мой отец и брат ни с кем не виделись.

Пакизе-султан, надо сказать, задевало, что муж смеет порицать Османскую династию и в таком же насмешливом тоне, как она сама, говорить об Абдул-Хамиде, благодаря которому женился на племяннице султана и получил титул дамата. Желая уязвить его, она проговорила:

– Раз уж нам так сложно будет вернуться в Стамбул, вопрос о том, кто убил Бонковского-пашу и его помощника, теряет свое значение и нет нужды подражать сыщику Шерлоку Холмсу и его уловкам.

Эти слова и впрямь задели доктора Нури. Если и была какая-то польза от долгого спора супругов, так только та, что карантинный министр пообещал жене испросить у главы правительства дозволения убрать с главной площади виселицы и трупы: так, дескать, будет лучше с эпидемиологической точки зрения.

– Вот, стало быть, как вы думаете! – ответил, выслушав его, Сами-паша.

В текке Халифийе стекалось все больше людей, желавших выразить шейху Хамдуллаху соболезнования в связи с кончиной брата. Эти истово верующие и не боящиеся заразиться мусульмане час за часом ждали у ворот обители, а затем возвращались восвояси, не увидев шейха даже издали. Сами-паша понимал, что все не желающие извлечь урок из казни и обходящие главную площадь стороной являются в текке наперекор властям.

– Командующий Камиль-паша, – снова заговорил доктор Нури, – много и справедливо говорит об уважении всех народов мира к мингерской нации, о национальной чести и достоинстве. Однако, если мы продолжим упорно демонстрировать всему миру эти виселицы, мир сочтет мингерцев жестокой нацией, питающей нездоровый интерес к смертной казни.

– Когда французы сто лет назад отправляли на гильотину своего короля, богачей и каждого встречного и поперечного, это было хорошо, а когда мы наказываем остервенелых убийц и предателей Родины, саботирующих карантинные меры, это, видите ли, плохо… – пробурчал премьер-министр.

Однако слишком далеко пререкания не зашли, поскольку за два с половиной месяца Сами-паша и доктор Нури прониклись друг к другу дружескими чувствами. Доктор Нури объяснил, что воро́ны и чайки, клюющие трупы и дохлых крыс, переносят чуму, хотя сами и не болеют. Премьер-министр несколько раз видел, как «его» ворона клюет глаза, уши и носы повешенных, и не мог взять в толк, почему огородных пугал вороны боятся, а покойников – нет.

Глава 59

Командующий Камиль-паша теперь отправлялся на прогулки по городу исключительно в сопровождении охраны и в разное время дня. По другим поводам он «Сплендид палас» больше не покидал и на карантинные совещания в Дом правительства не заглядывал. Каждый день после совещания к нему приходил (тоже с охраной) доктор Нури и докладывал обстановку. Через две недели после провозглашения Свободы и Независимости смертность не снизилась – напротив, возросла.

Докладывая о ситуации в городе, доктор Нури имел перед собой карту, оставшуюся с османских времен, не ту, что висела в эпидемиологической комнате, а ее копию. Карту раскладывали на великолепном столе из грецкого ореха, украшенном массивным подсвечником, который принесли из клуба при отеле. Первым делом доктор Нури показывал, где свирепствует чума, не отмечая при этом конкретных домов. Собственно говоря, о числе умерших главу государства и так дважды в день осведомлял вечно грустный секретарь, так что ничего нового он от доктора Нури не узнавал, равно как и не выдвигал никаких предложений относительно новых мер по борьбе с эпидемией.

Чиновники и консулы, наблюдавшие за событиями со стороны, находили правильным, что Командующий, в отличие от Сами-паши, предоставляет бороться с чумой врачам и работникам карантинной службы. Пока доктор Нури водил изящной рукой по карте, по кварталу Герме или проспекту Хамидийе, Командующий (как затем неодобрительно рассказывал доктор жене) размышлял о том, какие новые названия следует дать улицам и площадям. Например, площадь Вилайет он поначалу хотел переименовать в площадь Свободы, потом – в площадь Независимости (это было после казни Рамиза и его сообщников, когда вороны клевали трупы повешенных и все старались обходить площадь стороной), но в конце концов счел, что лучше всего будет назвать ее Мингерской. Проспекту Хамидийе, по мнению Командующего, следовало присвоить название Мингерский бульвар. Предложение Мазхара-эфенди дать бульвару имя Командующего Камиля-паши президент отверг, сказав, что никогда не позволит ничего подобного и навсегда останется человеком из народа. Потом прибавил: «Вот после моей смерти…»

Авторы официальной истории начального периода Мингерской республики указывают, что в чумные дни и ночи Командующий Камиль присвоил новые названия двумстам семидесяти девяти улицам, проспектам, площадям и мостам; для них эта цифра – предмет гордости. Дал президент имена и тем маленьким улочкам и крохотным площадям, которые до провозглашения Свободы и Независимости никак не назывались. Министр связи Димитрис-эфенди направо и налево рассказывал о том, до чего это важно и нужно с почтовой точки зрения, не забывая присовокупить, что новое государство сразу взялось за дело, до которого у османских властей все никак не доходили руки; и тут вдруг сначала его жена, а потом и он сам заразились чумой и попали в больницу Теодоропулоса. На этом процесс переименования временно застопорился (как раз когда приступили к пересмотру некоторых греческих названий), и Командующий Камиль задумался о создании специальной топонимической комиссии. Когда Димитрис-эфенди умер, Командующий приказал повесить в просторном вестибюле почтамта его большую фотографию (рядом со своей собственной). И сегодня, сто шестнадцать лет спустя, этот сделанный фотографом Ваньясом снимок висит на прежнем месте – яркое доказательство того, с какой любовью и почтением относятся мингерцы к своей истории.

Читатели писем Пакизе-султан убедятся, что не стоит преувеличивать, как это делали впоследствии официальные историки, проявляемый в те дни Командующим интерес к укреплению республиканской формы правления. Грандиозные реформы, проводимые им на родном острове, были для Командующего Камиля очень личным проектом, дарившим ему огромное счастье. Он не раз искренне и даже с некоторой наивностью говорил приближенным, что все преобразования в прогрессивном и национальном духе совершает ради сына. (Камиль-паша не сомневался, что у него родится мальчик.) Это сыну нужно было дать подлинно мингерское, свободное от влияний любых других языков имя. Крайняя важность придавалась выбору имени еще и потому, что сыну Командующего предстояло занять особое место в истории острова и долго еще после кончины отца служить примером для всех мингерцев.

Время от времени Командующий поднимался на третий этаж, делился с Зейнеп своими мечтами и с искренней заботой спрашивал, все ли у нее в порядке, хорошо ли она себя чувствует. Беременность смягчила резкий характер Зейнеп, от ее кожи, казалось, исходило сияние, улыбка стала еще очаровательнее, лицо – еще прекраснее.

Отклонив старые мингерские имена, предложенные археологом Селимом Сахиром, Командующий собрал на совет людей, известных своим интересом к полузабытому мингерскому языку. Некоторые были друзьями его детства, о других рассказал Мазхар-эфенди: в бытность свою начальником Надзорного управления он вел на них досье как на мингерских сепаратистов и пугал тюрьмой. (Сторонникам объединения с Грецией доставалось от него куда больше.) Эти люди, с детским увлечением истинных краеведов и фольклористов годами собиравшие старинные мингерские вещи и слова, испугались, как бы их опять в чем-нибудь не обвинили, не конфисковали коллекции, и потому поначалу держались скованно, но затем разговорились и предложили множество вариантов имен для людей и названий для улиц. Несколько предложений через Хамди-бабу сделали и солдаты Карантинного отряда, так что скоро впервые в истории Арказа одной из городских улиц было присвоено имя жителя острова – Хамди-бабы.

Президент проводил и другие встречи, призванные выявить и зафиксировать названия, которые носят на мингерском разнообразные предметы и явления. Актары-мусульмане и аптекари-христиане, в том числе и Никифорос, сообщили наименования лекарств и полезных трав. Рыбаки-греки – имена всех тварей морских, вплоть до различных видов мидий, а также рыбацкие и мореходные термины. Хозяева ресторанов и харчевен – наименования мингерских блюд. В те дни были сделаны первые шаги к созданию словарей: мингерско-турецкого, мингерско-греческого и толкового мингерского (первый из них будет издан тридцать лет спустя), а также уникальной, ибо посвящалась она культуре одного-единственного средиземноморского острова, Мингерской энциклопедии. Для публичного обсуждения проблем мингерского языкознания, истории и культуры выделили помещение Лондонского клуба на первом этаже отеля, где когда-то по вечерам собирались консулы и журналисты, чтобы обменяться последними слухами и сплетнями; задняя дверь клуба выходила в сад, богатый пунцовыми мингерскими розами.

В те же дни у Командующего Камиля появилась еще одна идея: при помощи солдат Карантинного отряда свести молодых людей, разговаривающих дома по-мингерски, с энтузиастами, изучающими мингерский язык и культуру. Среди поборников распространения мингерского языка широко известен тот факт, что Командующий направил исследователей-языковедов общаться с детьми из сиротских шаек. Также известно, что он вынашивал планы поручить Карантинному отряду добраться до самых укромных, самых труднодоступных горных долин, где жили сбежавшие из дома мальчишки, чтобы сберечь их чистый, ничем не испорченный мингерский, но, поскольку смертность едва ли не мистическим образом все росла и росла, осуществить этот амбициозный замысел не удалось.

В самые сложные для Сами-паши и Мазхара-эфенди дни борьбы с текке президент поручил бывшему секретарю-письмоводителю, а ныне министру Фаику-бею организовать два поэтических конкурса; для призового фонда у премьер-министра было истребовано семьдесят меджидийе. Стихотворения, представленные на первый конкурс, должны были иметь темой Мингер, Свободу и Независимость; лучшему из них предстояло впоследствии стать текстом государственного гимна. Стихотворение, победившее во втором конкурсе, предназначалось для церемонии, посвященной рождению сына Командующего.

Встреча с археологом Селимом Сахиром, увы, была омрачена неприязнью, которую молодой президент испытывал к сыновьям пашей и снобам. Селим Сахир и его жена-француженка прибыли на Мингер два года назад. Отец и дед археолога были пашами Абдул-Хамида, и он к месту и не к месту вворачивал «я, как и мои покойные отец и дед» и тому подобные обороты. Селим Сахир изучал во Франции право и историю искусства, позже работал в Стамбульском археологическом музее и преподавал в Дар-уль-фюнуне[147], а затем по протекции друзей покойного отца, похлопотавших за него перед великим визирем, был уполномочен «поднять османское музейное дело на мировой уровень». Иными словами, он являлся представителем нового поколения специалистов, которым было поручено представить миру Абдул-Хамида прогрессивным и культурным правителем, а Османскую империю – европеизированным цивилизованным государством. Одним из способов произвести такое впечатление служило создание музеев. Поначалу Абдул-Хамид не понимал ценности памятников античной культуры, сохранившихся на территории Османской империи, и даром раздавал археологические находки своим европейским друзьям, желавшим их приобрести. Затем чиновникам и хорошо образованным сыновьям пашей, вроде Селима Сахира, удалось более-менее убедить султана в том, что эти камни имеют большое значение.

Два года назад Селим Сахир прибыл на остров с военным грузовым судном «Фазилет», имея при себе письмо Абдул-Хамида, и приступил к раскопкам развалин на берегу моря, в одной из ближайших к Арказу северо-восточных бухт. Об этом месте ему сообщили друзья-мингерцы. В первую очередь Селима Сахира интересовала огромная, погруженная во мрак пещера, в которую можно было проникнуть, только проплыв под водой; на дне пещеры лежала белоснежная женская статуя. Ему хотелось поднять эту статую и доставить ее в Археологический музей, чтобы она стала не менее знаменитой, чем саркофаг, найденный пятнадцать лет назад в Сидоне (и тоже в пещере) директором музея Османом Хамди-беем и сразу же (ошибочно) объявленный усыпальницей Александра Македонского. Даже в то время Османская империя еще считала себя мировой державой и признавалась таковой другими державами. Но теперь, как мы видим из истории нашего археолога, «больному человеку» было уже не под силу заниматься музеями.

То ли денег в Стамбуле не нашлось, то ли кто-то навел Абдул-Хамида на подозрения, а может, в силу иных причин, но только необходимые для подъема статуи лебедки и рельсы все никак не доставляли, и дело застопорилось. Селим Сахир тем временем снял себе дом, где устраивал приемы для консулов и местных богачей. Бывал там и губернатор (на одном из приемов Сами-паша впервые попробовал жаренного в оливковом масле мингерского голавля). Ему хотелось наладить с археологом хорошие отношения, поскольку тот, несомненно, остался на острове для того, чтобы шпионить и обо всем докладывать Абдул-Хамиду. Об этом свидетельствовало хотя бы изрядное жалованье, которое Османский банк исправно отправлял искателю древностей каждый месяц шифрованным телеграфным переводом.

Получив от премьер-министра все эти сведения, президент пригласил его на встречу с археологом.

– Я еще не решил, как назвать моего сына. Те имена, что вы предложили в этот раз, мне понравились. Мы решили использовать многие из них для переименования улиц, – начал Командующий, подобно хану, быстро уяснившему, что одна из его обязанностей – без промедления награждать тех, кто ему служит, и поощрять их ласковыми словами. – Однако то, что вы пишете об истории мингерской нации, нас, к величайшему сожалению, удовлетворить не может.

– Что вы имеете в виду?

– Вы утверждаете, будто мингерская нация происходит из Азии, с берегов Аральского моря. В сказках, которые я слышал ребенком, ни слова не было ни про это море, ни про азиатов. В это трудное время, когда весь мир бросил мингерцев погибать от чумы, когда все, что у нас осталось, это вера в наши силы, извольте, пожалуйста, не говорить нам, что мы на этом острове чужаки!

– Я ничего подобного не имел в виду! – возразил археолог. – Приведенные мной сведения я почерпнул у лучших ученых-археологов и специалистов по древнейшим языкам.

– Тем не менее мингерская нация не желает слышать, тем более из уст таких знатоков, как вы, что ее прародина находится далеко отсюда, а на этом острове прежде жил какой-то другой народ.

– Commandant, я более, чем кто-либо другой, восхищаюсь вашими грандиозными успехами. Но историческая наука не может приписать мингерской нации иное происхождение.

– Мингерская нация не малое дитя. Мингерцы называют меня Командующим, потому что любят и уважают. Для меня это самая высокая честь, какой только можно добиться в жизни! А вы в насмешку переиначиваете это обращение на французский манер!

Слушая, как президент отчитывает археолога и все не может успокоиться, Сами-паша понял, что Камиля-пашу переполняет безграничный гнев, но не кипи в душе молодого Командующего этот гнев, не было бы и патриотического энтузиазма.

– Вам следует знать, что эпоха королей и султанов прошла, – продолжал Командующий Камиль. – Зачем вы хотели перевезти статую, принадлежащую мингерской нации, в Стамбул, в султанский музей?

– Лежащая под водой статуя представляет собой изображение королевы батанинов, одного из древнейших мингерских племен. Если мы перевезем ее в Стамбул, это откроет перед нами замечательную возможность познакомить весь мир с культурой мингерской нации.

– Нет. Как только она окажется в Стамбуле, ее тут же припишут грекам Александра Македонского или еще кому-нибудь. Найдут какой-нибудь народ, который нравится французам. Да и зачем теперь везти статую мингерской королевы в Стамбул? Вы должны будете поднять ее теми техническими средствами, которые есть у нас в распоряжении, и установить на вершине часовой башни. Даю вам на это месяц.

Глава 60

Имена для будущего сына президента предлагали многие люди из его окружения, в том числе мать Камиля-паши. Желая «испробовать» эти варианты, Командующий трижды шептал каждое имя в самый живот Зейнеп, чтобы сыну было слышно: ведь если тот опознает свое истинное имя, то наверняка зашевелится в материнской утробе. Командующий не мог оторвать глаз от беременного чрева супруги (на самом деле пока еще совершенно плоского), от ее прекрасных округлых грудей и сосков цвета клубники и постоянно отыскивал предлоги для нового «осмотра». Иногда он склонялся к какому-нибудь месту на благоуханном теле Зейнеп (например, к пупку) и «клевал» его носом, словно птица, разыскивающая скрытое под землей угощение. Зейнеп охотно подхватывала эти ребяческие игры, придумывала свои, шутила и смеялась, а потом приходило время счастливой плотской любви.

Через два дня после разговора с археологом, вскоре после полудня, президент поднялся на третий этаж, к жене. Смертность упорно не снижалась, и на душе у него было неспокойно. Желая развеселить мужа, Зейнеп потянула его в постель. Он поддался и после долгих жарких поцелуев приступил к «осмотру» ее прекрасного тела. С неторопливым наслаждением исследовав спину, шею и подмышки, он вдруг обнаружил ниже живота, в паху, подозрительное красноватое уплотнение. На здоровой, гладкой коже Зейнеп каждую ночь появлялись и быстро исчезали следы от укусов комаров и прочих насекомых, так что, может, на красноту и не стоило обращать внимания, однако сердце Командующего Камиля застучало быстрее, как бывает, когда отводишь глаза от чего-то, чего тебе не следует видеть. Это красное пятнышко не походило на другие.

Впрочем, Командующий решил, что это не может быть чумной бубон, ведь его жена никуда не выходит, а крыс в отеле нет. Он легонько надавил на уплотнение кончиком пальца, потом чуть сильнее. Зейнеп как будто ничего не почувствовала. Значит, какая-то букашка укусила. Если бы это был бубон, жена вскрикнула бы от боли. Не желая портить ей настроение, Командующий решил выбросить странное пятнышко из головы.

Английский консул Джордж написал письмо, в котором просил о встрече втроем с Командующим и своим старым другом премьер-министром. Это желание, тем более в такое время, когда другие консулы старались лишний раз не показываться никому на глаза, обрадовало Сами-пашу. Он предположил, что хитроумные англичане, как всегда, решили всех опередить и сделать новому государству какое-то предложение, но о чем может пойти речь, никак не мог догадаться. Этими мыслями он поделился с президентом, и они вместе перебрали темы, которые, возможно, захочет обсудить консул.

Каково же было удивление и президента, и премьер-министра, когда они поняли, что консул Джордж пришел рассказать им, до чего добросердечный и благонамеренный человек археолог Селим, как он любит остров и его жителей. Из слов консула выходило, что археолог и его жена боятся отправки «на карантин» в Девичью башню, где уже сидит много якобы заразных людей, несогласных с отделением Мингера от Османской империи. Археолог уверен, что никто из посаженных в Девичью башню чиновников, оставшихся верными империи, никогда уже не вернется в Стамбул, ибо их будут использовать как козырь в политической игре. В таких условиях, говорит он, поднять со дна статую древней мингерской королевы будет невозможно. Сейчас археолог Селим хочет только одного – остаться с женой на острове.

– Это он вас послал?

– Он сообщил мне, что вы ищете старинные мингерские имена, и сказал, что я тоже мог бы кое-что предложить.

– Джордж-бей искренне любит Мингер, – вмешался в разговор Сами-паша. – Уже много лет он покупает все существующие в мире книги о нашем острове и изучает их, чтобы написать свою собственную.

– Раз уж вы сочли наш остров достойным того, чтобы поведать о нем в книге, – сказал Командующий, – то мне хотелось бы знать вот что: где, по вашему мнению, дом мингерцев – на этом острове или где-то в другом месте?

– Мингерцы стали мингерцами на этом острове.

– Возможно, будет лучше всего, если именно вы напишете книгу по нашей истории.

Однако развивать эту тему Командующий не стал, повернулся к окну и устремил взгляд на море, от которого исходило таинственное сияние. Наступила тишина…

– У мингерского правительства, – храбро нарушил ее Сами-паша, – есть к представителю Великобритании следующий вопрос: что нам нужно сделать, чтобы вы сняли блокаду?

– Я не располагаю сведениями о том, как оценивают нынешнее положение дел мое правительство и наш посол в Стамбуле. Но если прекратится эпидемия, то снимут и блокаду.

– Что бы мы ни делали, эпидемия не утихает! – вздохнул Сами-паша.

– Ваша борьба с текке, такая ожесточенная, будто там враги засели, только усугубила ситуацию.

– Горько слышать подобные слова от настоящего друга. Какие же меры борьбы с чумой предлагает английское правительство?

– Телеграф не работает, блокада, карантин. Сидя здесь, я могу только предполагать, какого мнения придерживается английское правительство.

– Каковы же ваши предположения?

– У вас на острове гостит очень важная персона, – осторожно сказал Джордж-бей. – Пакизе-султан не просто представительница Османской династии. Дочь султана, пусть и бывшего, ценная фигура с дипломатической точки зрения.

– В османской традиции трон не наследуется по женской линии, это просто невозможно, и народ этого не примет.

– Ваше превосходительство, благодаря вам остров уже не принадлежит османам, – все так же осторожно произнес консул Джордж. – Да и народ уже другой.

Сами-паша всегда принимал всерьез слова английского консула, решил последовать его примеру и Командующий. Когда Джордж-бей ушел, он принял участие в карантинном совещании и не только расспросил о том, что происходит вокруг текке, но и выслушал рассказы представителей кварталов о положении дел в самых дальних и укромных уголках города.

Представитель Флизвоса Вангелис-эфенди сообщил, что два дня назад в одном из пустых домов умер (узнали об этом по запаху) поселившийся там «бандит», мусульманин. Между тем солдаты Карантинного отряда еще неделю назад, реагируя на сигнал кого-то из местных жителей, взломали дверь этого особняка (принадлежал он семейству Сеферидис из Салоник), заколотили все двери и ставни изнутри, еще раз обработали весь дом лизолом и через ту же заднюю дверь его покинули. Стало быть, умерший спрятался там уже позже. Люди, забирающиеся в пустые дома, якобы для того, чтобы укрыться там от чумы, использовали их как базу для воровских вылазок и место встречи с подельниками, а потому несли в себе большую угрозу для государства.

Представитель квартала Дантела, известного своими крутыми склонами, острыми скалами и великолепными видами, Апостолос-эфенди, который пришел на встречу впервые после образования нового государства, потребовал, чтобы ему выплатили жалованье, которое задолжали османские власти. Он хотел уйти со своей должности. Дантела, тихий греческий квартал на самой окраине города, уже почти совсем обезлюдела. Апостолос-эфенди жаловался на одиночество. На одном из предыдущих совещаний он рассказал, что как-то раз ночью повстречал в саду рядом с пустым домом демона чумы. По мнению Сами-паши, это был не демон чумы, а один из контрабандистов, занимавшихся по ночам вывозом людей с острова. Поскольку полицейские и чиновники разбежались, присутствие государства в маленьких окраинных кварталах уже почти совсем не ощущалось. Вокруг больших особняков в обезлюдевших греческих кварталах возникали опасные зоны полного беззакония, куда с другого берега реки, из мусульманской части города перебирались одинокие бродяги и всякие темные личности. Поворовать и пограбить приходили в столицу и жители близлежащих деревень. Среди банд, которые быстро множились и крепли в упомянутых опасных зонах, была и шайка, состоящая из детей, – о ней все говорили, но мало кто ее на самом деле видел. Слухи об этой шайке послужили источником вдохновения для национального поэта Мингера Салиха Рызы, написавшего исполненный романтики детский роман «Моя мама ушла в чащу ночи», главные герои которого – беспризорные мальчишки. Прочитав его в возрасте десяти лет, автор этих строк стала фанатичной мингерской патриоткой.

Из Хрисополитиссы принесли вести о том, что два дня назад во дворах снова стали находить дохлых крыс. Представители кварталов, в чьи обязанности входило следить за соблюдением карантинных запретов и сообщать, где прячутся от врачей больные и какие дома и улицы следует подвергнуть дезинфекции, через некоторое время становились посредниками, доносящими до властей жалобы народа на карантинные меры. В тот день Командующий отчитал безответственного и глупого «представителя», который утверждал, что одного кузнеца из Кофуньи отправили в крепостной изолятор, хотя он вовсе не был болен: «А ты где был, когда произошла ошибка? Твоя задача не порицать власти, а вразумлять тех, кто нарушает карантинные запреты!»

Народ не так уж сильно злился на квартальных представителей по той причине, что его гнев вызывали в первую очередь солдаты Карантинного отряда. Ведь свои же, знакомые парни, а такое себе позволяют! После провозглашения нового государства солдаты вели себя еще жестче, и народ гневался еще пуще, тем более что смертность все не сокращалась. «Выходит, зря мы терпели все эти тяготы, притеснения и грубость!» – говорили люди в мусульманских кварталах.

Представитель Верхнего Турунчлара, правда, рассказал, что ему почти не поступает жалоб на Карантинный отряд, но лишь по той причине, что народа в квартале осталось не так уж много. Семьи, жившие неподалеку от огневой ямы, одна за другой перебрались в другие места, подальше от запаха гари. На той стороне квартала, что выходила к Новому мусульманскому кладбищу, тоже было неспокойно, снова народ изъявлял недовольство: шли одна за другой погребальные процессии, а по ночам на кладбище приходили бродячие собаки. Одни дрались между собой, другие разрывали могилы, добирались до человеческих останков и разносили заразу. Ходили слухи о корабле под красными парусами, который должен всех спасти. Но никаких серьезных происшествий в квартале не было, разве что умер один одеяльщик, у которого не имелось семьи.

Представители Вавлы, Герме и Чите сразу дали понять новому правительству и самому Командующему, что оптимизм властей не оправдан. В Вавле, то есть на улицах вокруг военной школы, больницы «Хамидийе» и мечети Слепого Мехмеда-паши, болезнь забирала все больше и больше жизней, и это подрывало авторитет и подтачивало силу любой власти, что старой, что новой. По настоянию Сами-паши и с одобрения врачей было решено, что следует покончить с распространением болезни хотя бы в этом находящемся на самом виду квартале, для чего направить солдат осматривать задние дворы, время от времени на долгий срок окружать некоторые улицы санитарным кордоном, а для защиты пустых домов (каковых было немного) от воров, бродяг и больных заколотить двери и окна большими гвоздями, как делали в начале карантина. На предание огню зараженных домов и свалок, приговоренных в первые дни существования нового государства, потребовалась неделя. Сожжение каждого дома вызывало гнев окрестных жителей. Сами-паша не хотел взваливать на себя новые непопулярные решения и ждал приказа от Командующего.

А Командующий, пока шли все эти обсуждения, смотрел в окно на виднеющийся среди крыш «Сплендид палас» и мечтал сбежать туда, к ожидающей его Зейнеп. О красноте у нее в паху знал лишь он один. Если сейчас же броситься к жене, обнять ее, упасть вместе с ней в постель и обо всем забыть, то, наверное, удастся избавиться и от мыслей о том, что это покраснение может обернуться чумным бубоном.

Если Зейнеп заболела, то, весьма вероятно, заразится и он. Наверное, нужно было бы оставить ее, переехать в другое место – но он не мог этого сделать. Вот такие мысли одолевали Командующего, и ему все сложнее было следить за ходом совещания. А ведь сам он всегда так злился на тех, кого страх перед чумой лишал способности принимать верные решения, – точно так же, как на солдат, впадавших в панику, когда неприятель переходил в массированное наступление. Теперь же он вел себя как они. А надо было сохранять хладнокровие.

Несмотря на масштабы эпидемии и страх смерти, часть горожан, и мусульмане и христиане, не потеряли мужества и даже до самого конца сохраняли любовь к ближним; и если многие думали лишь о собственном спасении, то другие, подвергая опасности собственную жизнь, ходили в зараженные дома и ухаживали за корчащимися в муках больными. Находились даже такие добрые души, которые пытались успокоить и утешить сумасшедших, вопящих на всю улицу о том, что город низвергся в ад. Много их было – людей, еще не забывших, что такое братство, дружба, добрососедство.

Каждый день их умирало по двадцать – двадцать пять человек, но те, что были еще здоровы, навещали родственников покойных, чтобы выразить им соболезнования. После объявления карантина они стали редко показываться на улице, но в дома умерших, на заупокойный намаз, на похороны ходили, ибо были привязаны к своим семьям, соседям, общине, то есть были хорошими, добрыми людьми; ходили и, увы, способствовали дальнейшему распространению болезни. В конце июля улицы мингерской столицы, в отличие от улиц Бомбея или Гонконга, притихших от страха перед третьей эпидемией чумы, не пустовали. Всегда где-нибудь можно было заметить добросердечных мужчин-мусульман, спешащих с одних похорон на другие, из одного дома в другой.

Из услышанного на совещании Командующий понял, что в квартале Чите от авторитета государственной власти и ее представителей не осталось и следа. Позавчера там умерло шесть человек, но представитель квартала заговорил не об этом, а о «пропусках». В Чите не утихала вражда между перебравшимися туда из Ташчилара безработными молодыми людьми, беженцами с Крита, которые творили всяческие беззакония, и старожилами, небогатыми и набожными ремесленниками, извозчиками и огородниками. Те были уверены, что заразу в их квартал занесли именно бесстыжие и грубые критяне, и требовали, чтобы переселенцев, которые и намаз-то не совершают, выдворили из Чите.

Чтобы уладить конфликт (и подобные ему в других кварталах), Сами-паша еще до провозглашения Независимости ввел «пропускной режим». В некоторые кварталы и на отдельные улицы можно было пройти, только имея при себе документ, выданный карантинной службой. Поначалу губернатору сопутствовал успех: с помощью пропусков удалось запереть критских бродяг и бездельников в квартале и взять их всех на карандаш. Однако затем чиновники карантинной службы и люди, получившие пропуска, стали ими торговать, отчего нововведение Сами-паши приобрело новый смысл, отличный от изначального. Но губернатор и доктор Нури не смогли отказаться от пропусков, поскольку их продажа приносила доход чиновникам и местным жителям, да и свои ограничительные функции они все-таки выполняли, пусть и с оговорками. С другой стороны, благодаря пропускам по городу стало перемещаться больше людей. Теперь, на совещании, представитель квартала рассказал, что вчера от чумы умерло два человека, у которых были пропуска, и что их родственники немедленно продали эти документы на Старом рынке. Пропуска горожан, отправленных в изолятор, следовало бы отменять, но, конечно же, ими продолжали пользоваться другие люди. Следующий вопрос, в который Командующий постарался вникнуть, несмотря на застилающие его разум тучи, заключался в том, что после провозглашения Независимости некоторые чиновники стали объявлять пропуска, выданные прежним государством, недействительными, а за новый документ (или за новую печать на старом) требовать уплату пошлины. Поскольку без пропуска невозможно было заниматься торговлей, все эту пошлину платили, но многие роптали. Представитель квартала (работник Казначейства) рассказал Командующему, что все это приносит не так уж много денег, но некоторые скупают пропуска, рассчитывая, что в будущем они принесут доход.

Глава 61

Через некоторое время Командующий не мог уже думать ни о чем, кроме красноватого уплотнения в паху своей жены. Может быть, сейчас у Зейнеп, оставшейся в одиночестве на третьем этаже отеля, начался жар и болит голова?

Воображение рисовало картины одна ужаснее другой. Не дождавшись конца совещания, Командующий ушел из Дома правительства и в сопровождении охраны отправился в «Сплендид палас». По пути ему встретилось всего несколько человек. Робкого вида ребенок с маленькой корзинкой, шедший за матерью, которая несла куда-то большой сверток, во все глаза таращился на Командующего, но большинство прохожих его не узнавали. Узнал только светловолосый мальчик, смотревший на улицу из окна. Он позвал из глубины комнаты своего отца, тоже светловолосого. «Да здравствует Командующий!» – крикнул мальчик.

Это очень обрадовало президента, и он помахал ребенку рукой. Как же ему хотелось спасти этого светловолосого мальчонку и его семью от проклятой чумы, как же хотелось быть тем самым героем, которым мальчик считает своего Командующего! Но если Зейнеп больна, сделать это не удастся. Правда, в таком случае он и сам должен был заболеть. Но никаких признаков болезни Командующий Камиль не ощущал.

Завидев его, часовые у дверей отеля встали по стойке смирно. Еще по дороге Командующий решил, что говорить о своих подозрениях не будет, только посмотрит издали. Если это чума, то все станет ясно и по другим симптомам – жару и головной боли. А если нет, не нужно попусту пугать Зейнеп, рассказывая о покраснении. Командующий видел немало людей, которые поддавались ложным страхам и подозрениям. Прежде чем выяснялось, что они здоровы, эти несчастные успевали превратить свою жизнь, а заодно и жизнь близких в сущий ад. Разумеется, большинство людей старались игнорировать первые симптомы и не рассказывать о припухлостях, жаре и головной боли, не убедившись окончательно, что причиной тому – чума, поскольку, если в доме заболевал один человек, это означало, что заболеют (или, во всяком случае, будут отправлены в изолятор) и другие.

Войдя в комнату, Командующий увидел, что Зейнеп быстро и раздраженно перекладывает вещи с места на место, что-то разыскивая. У него отлегло от сердца: вялости и слабости у жены явно не наблюдалось. Может быть, рассказать ей о своем страхе, обратить его в шутку?

– Мама дала мне гребень с перламутровой ручкой, подарок тети, – сказала Зейнеп. – Три дня тут лежал, а теперь куда-то запропастился…

– Три дня назад здесь была твоя мать?

– Нет, это я ходила домой. С охранниками! – И Зейнеп улыбнулась мужу, словно ребенок, просящий прощения за небольшую шалость.

– Будет ли народ соблюдать карантинные правила, если их не соблюдает жена Командующего? – в гневе бросил президент и выскочил за дверь.

Удивление и негодование оттого, что жена его ослушалась, пересилили страх смерти. У Айше, первой жены Командующего, был совсем другой характер, так что, когда Зейнеп поступала наперекор ему, он терялся. В таких случаях он уходил из комнаты и ждал, пока гнев уляжется.

Внизу Мазхар-эфенди выслушивал донесение присланного Сами-пашой осведомителя о ситуации, сложившейся вокруг текке Халифийе, куда продолжали идти люди, желающие выразить соболезнования шейху Хамдуллаху. В первые три дня после казни Рамиза их не разгоняли, чтобы еще больше не злить дервишей. Но когда у главных ворот обители стала выстраиваться внушительная очередь, по предложению Сами-паши было решено ограничить проход на эту улицу. Тогда люди стали проникать в сад текке через задние двери. Когда же у каждой двери поставили по часовому из Карантинного отряда, в обитель исхитрялись забираться через стену, в тех местах, где ограда пониже (эти места, прикрытые ежевикой и другими колючими растениями, были известны молодым мюридам). Почитателей Хамдуллаха-эфенди, попавших в текке после долгого, терпеливого ожидания, к самому шейху не пускали, и они, отдав дервишам принесенные дары или угощения и некоторое время послонявшись по двору, уходили восвояси. О том, где пребывает шейх, примерно из двух сотен обитателей текке знали в ту пору только Ниметуллах-эфенди и еще несколько человек. Агенты Мазхара-эфенди долго прилагали все усилия, чтобы выяснить, где же все-таки прячется Хамдуллах-эфенди. Дело в том, что Сами-паша задумал похитить шейха из текке и поселить в другом месте.

Командующий сначала считал, что такое обхождение с шейхом было бы «бесстыдством», но, послушав рассказы осведомителя о противниках карантина и сторонниках Рамиза, стекающихся в обитель, одобрил предложение премьер-министра. Осведомитель не был вполне уверен, в каком здании затворился шейх, но догадка у него имелась. По его мнению, шейха следовало искать в одном из двух домиков, прячущихся среди лип и сосен в той стороне обители, что ближе к кварталу Чите. Там иногда поселялись мюриды, которым шейх предписывал затворничество или которых хотел подвергнуть наказанию, но по большей части эти домики стояли пустыми. Однако несколько дней назад проход к ним поставили охранять двух здоровенных и недружелюбных дервишей.

Давно спланированное похищение было проведено с полным успехом. Десять солдат Карантинного отряда, отличавшихся могучим телосложением, грубым характером и неприязнью к ходжам и святошам, а также десять охранников Дома правительства, разделившись на две группы, в двух разных местах стремительно перебрались через стену текке по приставным лестницам. Взломав дверь первого домика (на него указал другой осведомитель), похитители оказались в пустой прихожей, из которой можно было пройти в три комнаты. В первой из них дремал часовой-дервиш; не успел он вскочить и понять, что происходит, как его скрутили. В другой комнате лежал на постели шейх Хамдуллах. Третья комната пустовала.

Как и было задумано, к шейху приблизился человек, одетый чиновником, в сюртуке и элегантных ботинках из магазина «Дафни», с величайшим почтением поприветствовал его и поцеловал ему руку. Шейх был одет в длинную белую сорочку, делавшую его похожим на привидение. Казалось, что и волосы, и борода его стали еще белоснежнее и он никак не может проснуться. По голой стене, освещенной желтым огоньком свечи, двигалась его огромная, черная, похожая на орла тень, которая была в десять раз страшнее самого шейха.

«Чиновник» в элегантных ботинках сообщил шейху Хамдуллаху, который все еще не мог толком проснуться (или делал вид, будто не может), что, согласно сведениям, полученным правительством, на него, шейха, готовится покушение, ввиду чего следует срочно обеспечить его безопасность. Шейх посмотрел на солдат, стоящих за спиной «чиновника», и произнес слова, которые потом еще многие годы будут использовать против него: «Что, началось? Это люди его величества? Покажите приказ с печатью и подписью!»

Многоопытный «чиновник» все так же почтительно сказал, что у него, разумеется, есть при себе приказ, но время не ждет, нужно скорее перебраться в безопасное место, там-то он и даст все необходимые объяснения. Два солдата уже подхватили было шейха под руки, но тот захотел взять с собой некоторые необходимые вещи: две ночные сорочки, рубаху, нижнее белье, лекарства (по большей части из аптеки Никифороса), а также несколько хуруфитских книг, привезенных его дедом из Стамбула. Попросил он и о том, чтобы его сопровождал его наиб Ниметуллах, но на это похитители позволения не дали.

Ближайшая к домику задняя дверь обители уже была беззвучно отворена, за ней стояло бронированное ландо. Без возражений забравшись в него, шейх сразу же припомнил по запаху кожаных сидений, что когда-то в этом экипаже уже ездил.

Перед тем как лечь спать, он читал написанное ибн Зерхани[148] о причинах чумы и способах от нее уберечься. В последние дни шейх Хамдуллах изучал перевод его сочинения «Китаб аль-Зульмет»[149] и по нескольку раз возвращался к некоторым страницам трактата «Вузух»[150]. Голова его была переполнена тайнами и новыми смыслами, которые хуруфиты находят в каждом слове, каждой цифре и, разумеется, в первую очередь в каждой букве. Как бывает с теми, кто слишком усердно читает подобные книги, шейх, сам того не желая, постоянно замечал тайны и слова, скрытые в окружающем его мире.

Стояла тихая, безветренная летняя ночь. Благодаря неумолчному стрекоту цикад и свету бесчисленных звезд в темно-синем небе хуруфитское опьянение шейха достигло наивысшей точки. Жизнь и смысл, знак и вещь, тьма и небытие творили мир, исполненный тайн. Свет и Дух, Одиночество и Красота, Сила и Заблуждение писали стихи сердца. И это значило, что Любовь и Аллах тонкой чернильной линией соединяли между собой звезды, ветви, аромат цветов, голоса птиц (сов и ворон), шорох ежей в чумной ночи. Ландо, медленно покачиваясь, проехало мимо текке Кадири, откуда уже начали выселять дервишей, потом мимо текке Рифаи. Шейх увидел в темноте двух часовых с фонарями в руках. Это произвело на него впечатление, – похоже, новая власть начала добиваться успехов.

Если новая власть и вправду сильна, она сошлет его в какой-нибудь дальний уголок острова. Конечно, это тоже не решит проблемы: мюриды и почитатели все равно отыщут место, где его спрячут, и снова выстроятся в очередь у его дверей. Если же остров вернулся под власть Османской империи или ей служат похитившие его бандиты, то, как предполагал шейх, его должны сослать далеко-далеко, скажем в Аравию или в Сиирт[151]. Так было принято в Османской империи: когда какой-нибудь шейх начинал раздражать власти, мешать им и демонстрировать свою силу, его разлучали с общиной и отправляли в такую даль, куда меньше чем за полгода не доберешься. Молодым человеком шейх Хамдуллах видел в провинциальных городках несчастных, навлекших на себя гнев губернаторов или стамбульских вельмож – чтобы добыть себе пропитание, им приходилось давать уроки Корана. Те ошибки, что вызывали ярость Стамбула, эти шейхи, единственной виной которых была их глубокая вера, совершали из-за гордыни или потому, что хотели показать последователям свою силу и заходили слишком далеко. Чтобы с ним такого не случилось, шейх Хамдуллах старался вести себя очень осторожно, особенно с тех пор, как губернатором стал Сами-паша, да не вышло.

Ландо проехало по улице, с которой, если взглянуть вниз, был виден задний двор больницы «Хамидийе», уставленный палатками и койками, потом свернуло налево, покатило вверх по склону и, миновав пекарню Зофири и парикмахерскую Панайота, выбралось на проспект Хамидийе. Улицы были темны и пустынны. Покинутым, забытым и очень печальным представал город перед прожившим в нем семнадцать лет и теперь отправляющимся в ссылку шейхом. В звездном свете крепость и дома из розовато-белого камня обретали очень странный, удивительный оттенок, и шейх чувствовал, что будет тосковать по этому свету, куда бы его ни сослали. Он представлял себе холодный, безрадостный восточный город, где нет деревьев и даже окон в домах, что-нибудь вроде Эрзурума или Вана, где он никогда не бывал. В такую даль, куда не ходят поезда, да еще во время чумы и карантина, никто за ним не отправится. Ниметуллах-эфенди наверняка попытается кого-нибудь на это вдохновить, но и ему, не раз столкнувшись с предательством, придется узнать, насколько низок порой бывает человек.

Пока ехали по проспекту Хамидийе и через мост, шейх думал, что его везут в бывшую резиденцию губернатора. Однако на площади у Дома правительства, медленно миновав солдат и охранников, ландо продолжило катить в сторону площади Хрисополитиссы, оттуда – к больнице Теодоропулоса, а затем свернуло к Флизвосской бухте. Шейх глубоко вдохнул пахнущий водорослями морской воздух, проникший в полуоткрытое окошко.

Самое замечательное в жизни на этом острове и в этом городе заключалось в том, что даже в самые плохие дни, даже в самые ужасные времена можно было смотреть на море и вдыхать его запах – это утешает человека и привязывает его к жизни. Шейха угнетала сама мысль о том, что его могут лишить этого прекрасного, теплого, мягкого климата и сослать куда-нибудь, где лежит снег или земля потрескалась от жары, где люди настолько бедны, что некоторые из них ютятся в пещерах. Ему придется искать расположения местных жителей, которые знать не знают, что он почитаемый шейх, толковать для них Коран и вести с ними душеспасительные беседы, чтобы заработать на хлеб, и ходить на почту, чтобы узнать, не прислали ли денег его мюриды. Пока ландо катило вдоль берега, шейх Хамдуллах думал, что сейчас его посадят в лодку и доставят на броненосец «Махмудийе», где с ним, возможно, будут плохо обращаться, и так начнется его ссылка. Когда каменистая дорога пошла вниз и металлический цокот подков зазвучал отчетливее, у шейха даже голова закружилась от этих тоскливых мыслей. Как же ему хотелось остаться!

Ландо спустилось к морю, но у бухты даже не притормозило и еще долго ехало на север. Ни лодки, ни шхуны, которые могли бы увезти его в ссылку, видно не было, и на сердце у шейха полегчало. Из леса веяло загадочной прохладой, слышались неясные шорохи, и где-то пела, словно плакала, неведомая птица. Шейх Хамдуллах решил, что в этих местах никто не бывает; видимо, и нелегальный вывоз людей прекратился.

Шейх зря боялся. Никто не планировал отправить его на дальнюю окраину империи. Сами-паша разыскал владельца и повара всеми позабытого отеля «Констанц», расположенного к северо-востоку от Арказа, и велел подготовить его к приему «ссыльного». В былые времена губернатор и консул Джордж от случая к случаю ездили сюда пообедать – в те времена года, когда был закрыт отель «Regard à l’Ouest», или просто для смены обстановки.

Старое, скрипучее, мрачное здание, откуда только что выгнали вселившихся туда бродяг и больных (злые духи и пери[152] никуда не девались), не испугало шейха Хамдуллаха. Счастливый тем, что остался на острове, он совершил в выделенной ему маленькой комнатке омовение, затем намаз и со слезами на глазах возблагодарил Аллаха за то, что Он прислушался к мольбам своего раба и не разлучил его с Мингером. Шейх не сомневался, что в скором времени вернется в текке, к своей уютной постели.

Глава 62

Командующий Камиль оставался в Доме правительства до тех пор, пока не было получено известие о благополучном водворении шейха Хамдуллаха в отель «Констанц». Затем он в сопровождении охранников вернулся по темным улицам в «Сплендид палас». Вид пустого, брошенного города в который раз наполнил Командующего тревогой и печалью.

Он не видел жену с тех самых пор, как, рассердившись на ее самовольную отлучку к матери, хлопнул дверью и ушел, то есть почти полдня. «Просто я не хотел, чтобы беспокойство из-за ее возможной болезни мешало мне заниматься важными политическими делами, без которых не сбудется все, о чем я мечтаю», – говорил он сам себе. Но вернуться ему мешал и страх. Несколько раз он отправлял к жене кого-нибудь из секретарей. Если бы Зейнеп и в самом деле заболела, то за минувшие полдня должны были появиться симптомы, которые не скроешь, и ему об этом сообщили бы.

С такими утешительными мыслями Командующий ближе к полуночи вошел в отель. Однако, пока он поднимался по лестнице, его уверенность ослабла. Перед глазами снова появилась та красноватая припухлость на шелковистой коже Зейнеп. Как это место выглядит сейчас? Он решил, что никаких вопросов жене задавать не будет.

Сами-паша без всякой надобности поставил часового и перед дверью их комнаты. Командующий открыл ее своим ключом. Внутри было темно, и Зейнеп он сначала не увидел. Если ничего дурного не случилось, она, конечно, должна была уже лечь спать. Но в кровати, выхваченной из мрака падавшим в окно лунным светом, ее не было. Дрожащими руками Командующий зажег свечку в маленьком латунном подсвечнике и сначала увидел на полу тот самый пропавший гребень, а потом и жену, которая сидела у стены рядом с окном.

– Зейнеп! – позвал он.

Она не ответила. Сердце Командующего тревожно забилось, но он взял себя в руки. Тени, разбуженные свечой, рисовали на стенах арабески. Он подошел поближе, осветил лицо жены. Оно было бледным и скорбным.

– Мы забрали шейха Хамдуллаха из текке, спрятали его за городом, – проговорил Командующий, словно извиняясь, но тут же увидел, что жену это нисколько не занимает.

Может, она злится из-за того, что он накричал на нее, ушел, хлопнув дверью, и долго не возвращался? Или почувствовала, что заболела, и ей было страшно оставаться с этим один на один?

Зейнеп заплакала, словно маленькая девочка, которая не хочет рассказывать о своем потаенном горе. Командующий Камиль обнял ее, стал гладить по голове и шептать в ушко нежные слова, пытаясь утешить.

Не раздеваясь, они легли в постель и приняли позу, которой научились за время своей недолгой семейной жизни и которая так нравилась им обоим: Командующий обнял жену сзади, крепко обхватив руками ее живот, и прижался губами к ее шее. Они часто так спали.

Командующий трогал, гладил тело, живот, руки жены, но не мог заставить себя прикоснуться к тому месту в паху, где, как он боялся, зрел чумной бубон. Главное, у Зейнеп не было жара. Но заниматься любовью, как раньше, ей не хотелось. Не хотелось и Командующему.

Зейнеп снова заплакала. Командующий не стал спрашивать, почему она плачет, и молча продолжал ее обнимать. Разве не признавался он, сохраняя молчание, что знает о чем-то ужасном? Они уснули, потому что им очень хотелось уснуть. Уже ближе к утру сквозь сон обоим послышались какие-то крики с набережной. Но эти двое видели такие страшные и странные сны, что посчитали крики частью кромешного кошмара, творившегося в их головах.

Когда шум на время прекратился, Командующему показалось, что сейчас он умрет от тоски. После стольких трудов, тягот, боев и скитаний из города в город ему отмерили всего два с половиной месяца счастья. О Аллах, так мало! Если Зейнеп больна, это конец всему. Умрут не только жена и ребенок в ее животе, но и, скорее всего, он сам. И это, как ни жаль, могло означать конец мингерской нации! С улицы снова донеслись крики, но ужасные мысли, мучившие Командующего, не давали ему толком сосредоточиться на том, что бы это могло значить, и он снова уснул – или же убедил себя в том, что спит.

Проснулся он оттого, что лежавшую в его объятиях жену била дрожь. Командующий знал, что такое случается у больных чумой, когда растет температура. Он еще крепче, изо всех сил обнял жену, как будто мог тем самым умерить дрожь. От этого им обоим стало еще сложнее делать вид, будто они не знают, что Зейнеп больна.

В голове Командующего стоял туман от множества мыслей. Он успевал даже сердиться на жену: ну как она могла выйти из отеля по такой глупой причине?

«Ты пожертвовала нашим счастьем, нашим сыном, будущим нашей Родины – пожертвовала всем ради небольшой прогулки!» – вот что хотелось ему сказать. Но он понимал, что, если это скажет, между ними, скорее всего, вспыхнет ссора еще до прихода врача. Да и потом, много ли смысла копаться в прошлых ошибках? Надо было решить, что делать теперь. Однако нависшая над ними беда была так кошмарна, что разбегающиеся мысли не слушались Командующего.

Зейнеп снова заплакала, тихо и очень горько. Муж не смог заговорить с ней. Озноб бил ее еще дважды, но тело Зейнеп не казалось горячим. Командующий не знал, как поступить, не мог заставить себя подняться; ему хотелось, чтобы утро никогда не наступало, чтобы болезнь жены не развивалась, чтобы время остановилось. Но небо, как всегда на заре, уже окрашивалось в странные желтовато-розовые тона. И крики на набережной делались громче и громче…

Там собрались дервиши текке Халифийе, разъяренные похищением Хамдуллаха-эфенди. У них не было ни вожаков, ни плана действий. Желая отыскать своего шейха, с полсотни молодых мюридов еще до рассвета бросились вон из текке и, пройдя по улицам Кадирлера и Вавлы, спустились в порт. Никаких лозунгов они не выкрикивали и молитв не читали, лишь молча и упрямо двигались в одном направлении, следуя за тем, кто шел первым. Выбравшись к морю у Старой Каменной пристани, дервиши направились в сторону таможни, но там, где на набережную выходит Стамбульский проспект, они завидели живую стену из солдат Карантинного отряда и остановились.

Мюридами шейха Хамдуллаха двигал гнев, погнавший их на улицу. Для блага нового государства было бы лучше не препятствовать этим людям, которые, как явствовало из их поведения, собирались покинуть город и сбежать от чумы, не расставлять перед ними заслоны, а направить их к городской окраине. Но в городе правили не разум и логика, а подозрительность, усугубленная плохим пониманием происходящего. В результате солдаты Карантинного отряда, получив приказ из Дома правительства, заступили дорогу разъяренным дервишам.

Увидев перед собой преграду, молодые мюриды текке Халифийе разразились гневными криками. Так и вышло, что дервиши, для которых Отечеством была их обитель, где их кормили похлебкой и хлебом, а также присоединившиеся к ним по дороге сорвиголовы открыли новую страницу Мингерской революции и стали первыми зачинщиками анархии и хаоса, что воцарились в Арказе тем днем. Когда Командующий Камиль подошел к окну, чтобы посмотреть, что происходит снаружи, солдаты дали три залпа в воздух, надеясь напугать дервишей. Грохот выстрелов прокатился по всему городу.

Вернувшись к кровати, Командующий увидел, что жена снова плачет. Зейнеп взглянула на него, собралась с духом и встала. Приподняв платье, она показала чумной бубон.

Да, уплотнение у нее в паху за сутки превратилось в бубон, не совсем еще созревший. Но скоро он созреет, и Зейнеп начнет корчиться от боли. Командующий уже сейчас видел по выражению ее лица, по взгляду, что ей больно, и понимал, что скоро она начнет бредить. Настал конец их счастливой жизни.

Да что там счастливая жизнь! Всему, всему конец! Он тоже скоро умрет. Теперь Командующий был так в этом уверен, что даже гордился своей способностью взглянуть правде в глаза. Он не из трусов! Но приступ беспощадной честности очень быстро прошел.

Командующий сел рядом с женой и легонько дотронулся до бубона:

– Больно?

Бубон еще не полностью затвердел и болел не сильно. Но в течение дня боль усилится, и тогда, чтобы хоть как-то ее смягчить, врач должен будет выпустить гной. Охраняя доктора Нури, колагасы Камиль видел много таких больных и сострадал их мукам.

Зейнеп легла на постель. В ее взгляде Командующий видел тоску и растерянность, и было понятно, что она винит себя в том, что с ней случилось.

– Лучше всего поехать в больницу Теодоропулоса, – заговорил Командующий. – Бубон надо вскрыть как можно скорее, тебе станет легче.

– Я не хочу в больницу! – сказала Зейнеп. – Не хочу отсюда никуда уезжать.

Командующий обнял ее, почувствовав, что Зейнеп этого ждет. Они долго молча лежали в постели, изо всех сил сжимая друг друга в объятиях. Кончиками пальцев Командующий ощущал дыхание жены, стук ее сердца, внутренние движения тела, перебирал в памяти все черточки ее характера, которые успел узнать за эти два с половиной месяца, и с тоской вспоминал, как хорошо и весело им было вместе.

– Вставай, милая, надо ехать в больницу, – проговорил он наконец.

– Разве не ты теперь здесь султан? Пусть врачи сюда приедут.

Командующий признал ее правоту. Лечение вполне можно было организовать в самом большом номере отеля. Впрочем, он знал, что вскрытие бубона нельзя назвать лечением. Поскольку больная – жена президента, все будут делать вид, будто это полезная процедура, которая должна спасти ей жизнь. Но на самом деле вскрытие бубона – как не вполне еще набухшего и затвердевшего, так и большого, до отказа наполненного гноем – не помогало больному выздороветь, а только облегчало (немного) его страдания. Да и в этом не имелось полной уверенности. Куда более достоверной, подтвержденной опытом наблюдений истиной было то, что огромное большинство людей, у которых появлялся бубон, умирало. Командующий часто слышал, как доктор Нури и врачи-греки говорят об этом, перебрасываясь фразами на смеси турецкого и французского.

Теперь, чтобы не сойти с ума, ему требовалось забыть все слышанное от врачей, все виденное в больницах и поверить, что больного с бубоном можно вылечить. Но едва он позовет докторов, как те напомнят ему о карантинных правилах и попытаются разлучить его с женой. Единственное, что можно сделать, чтобы этого не допустить, – уйти на карантин вместе с ней.

Но он ведь знал, что слухи о болезни Командующего, изолированного и запертого в отеле, грозят подорвать доверие людей к карантинным мерам и ослабить молодое государство. Почему жену президента не везут в больницу, спрашивать, наверное, не будут. Но вот о чем заговорят сразу: если сам Командующий не уберегся от чумы, ему ли нас спасать, ему ли учить нас старому языку и мингерским именам?

Зейнеп снова заплакала, на сей раз громко, со всхлипами. Ее била дрожь. Командующему не хотелось принуждать ее к поездке в больницу. Он думал о том, что жена не знает про испытания, уготованные больным чумой, и надо честно рассказать ей об этом.

Но Зейнеп хотелось только одного: чтобы муж крепко обнял ее и убедил, что все будет хорошо. И он обнимал ее, а она думала, что раз он не боится заразы, значит в самом деле любит. Потом она снова принималась плакать от страха.

Они долго лежали, крепко прижавшись друг к другу. Сквозь щелки в жалюзи просачивался утренний свет. Командующий смотрел на парящие в солнечных лучах пылинки, прислушивался к дыханию жены и пытался понять, что означает шум за окном.

Движение, спровоцированное похищением шейха Хамдуллаха, ширилось. «Восстание дервишей» поддержали шейхи других текке. Ни плана действий, ни политических целей, ни лидера это движение не имело, ибо возникло стихийно. Командующий, как и полагается мингерцу, хорошо знающему свой народ, по звукам, доносящимся с улицы, верно определил, что там происходит: задиристые солдаты созданного им Карантинного отряда вступили в бой с дервишами. Кровь еще не пролилась, но солдаты уже дали залп в воздух (хотя некоторые и утверждают, что по «противнику»). И пока все это происходило, Командующий лежал в постели, крепко прижимая к себе жену.

Потом в дверь постучался Мазхар-эфенди, но Командующий не открыл. Тогда начальник канцелярии просунул под дверь записку и ушел. Восстание, как понимал Командующий, было направлено в первую очередь против Карантинного отряда, и ему хотелось самому повести своих солдат в бой. Но если он выйдет из комнаты, далее скрывать болезнь жены уже не удастся, а значит, их немедленно разлучат. Кроме того, раз его жена больна, то и он под подозрением, что помешает ему напрямую командовать солдатами.

Ближе к полудню Зейнеп вырвало, один раз за другим; потом она бессильно упала на кровать. Ее сердце бешено колотилось, по коже струился пот, лицо было искажено гримасой боли. Уверенная, что врачи разлучат ее с мужем, она заливалась слезами каждый раз, когда он делал движение в сторону двери.

После полудня жар усилился, Зейнеп начала бредить. Посреди бессвязного бормотания она вдруг отчетливо произнесла:

– Значит, я умру, не увидев Стамбула!

У Командующего сжалось сердце. Он ведь столько раз обещал отвезти ее в Стамбул!

– Нет, мы обязательно туда поедем, – начал он убеждать жену, – и я покажу тебе и дворец в Бешикташе, где жила Пакизе-султан, и Баб-ы Али[153], где работает правительство, и Нишанташи, где находится бактериологическая лаборатория!

В ответ Зейнеп заплакала, и да, на глазах Командующего тоже выступили слезы.

Зейнеп умрет через восемь часов все в той же комнате на третьем этаже отеля «Сплендид палас». Смерть придет к ней быстрее, чем к ее отцу, тюремщику Байраму-эфенди, который скончался от той же заразы девяносто пятью днями ранее.

Глава 63

Выступление дервишей Халифийе и примкнувших к ним обитателей других текке, вызванное похищением шейха Хамдуллаха, не представлялось чем-то опасным. Кое-кто из мюридов прихватил с собой дубинки, но большинство, желая показать свои мирные намерения, шли совершенно безоружными. Сами-паша не сомневался, что Карантинный отряд быстро призовет этих буянов к порядку.

А вот бунт, вспыхнувший той же ночью в тюрьме, по общему мнению исследователей, самым драматичным образом повлиял на ход мингерской истории. Однако мы не разделяем точку зрения тех, кто полагает, что если бы Камиль-паша оставил больную жену и принял командование Карантинным отрядом, это переломило бы ситуацию и столько людей не погибло бы понапрасну. К тому времени, когда восстание в тюрьме приняло неожиданно большой размах, то есть когда ситуация потребовала вмешательства человека, обладающего военным и политическим гением Командующего, было уже слишком поздно, и государство впало в бессилие.

Заключенные третьей камеры, которую называли также «камерой новичков», были доведены до крайности грубым обхождением тюремщиков и только ждали возможности устроить бунт. Атмосфера анархии, воцарившаяся в городе после похищения шейха Хамдуллаха, когда последователи тарикатов, часть лавочников и прочие смутьяны выступили против Карантинного отряда, предоставила узникам такую возможность и подтолкнула их к восстанию. В Арказе творилось настоящее светопреставление, и они поняли: сейчас или никогда.

Но главной искрой, возжегшей вспышку гнева, было то, что в третью камеру проникла чума. Для борьбы с ней начальство тюрьмы избрало одну-единственную меру – посадило всю камеру на карантин. Прогулки, к великому неудовольствию заключенных, были отменены. Тех, у кого появлялся бубон, увозили в больницу «Хамидийе» (название еще не успели поменять). Вестей ни от кого из них не приходило, так что отправляться следом никому не хотелось. Каждый день в камеру являлись в сопровождении охранников два дезинфектора и поливали лизолом замерших от страха заключенных и все угрюмое пространство, от пола до потолка, однако на следующее утро еще у одного-двух человек появлялся бубон, и их тоже увозили в больницу «Хамидийе».

В тот раз, едва началась дезинфекция, один из заключенных вскочил с постели, притворившись, будто обезумел от боли и бредит. В начавшейся суматохе узники скрутили охранников и отняли у них ключи. После непродолжительной схватки сдались и другие тюремщики, и, прежде чем начальник тюрьмы узнал о происходящем, восставшие захватили все здание. Этой легкой победе поспособствовала, среди прочего разного, и эпидемия: кто-то из охранников отлучился на похороны, кто-то боялся выходить из дому (а тут еще и слухи о том, что чума проникла в саму тюрьму), так что число их заметно сократилось.

Встретив весьма слабое сопротивление, восставшие в ту же ночь овладели всей крепостью. Заранее они этого не планировали и ни о чем таком не мечтали. Собственно говоря, у них вовсе не было никакого плана. Однако, после того как в руки бунтовщиков попал центральный корпус, начальник тюрьмы приказал своим людям оставить и административное здание вместе с Венецианской башней. Тем, кто видит в действиях Садреддина-эфенди неоправданную осторожность, мы скажем вот что: рассвирепевшие заключенные третьей камеры безжалостно мстили своим мучителям и жестоко, даже до смерти, избивали всех, кто пытался оказать им сопротивление. Трое из них подожгли кухню, где их пытали, избивали на фалаке и прожигали им кожу до мяса раскаленными углями. В ту ночь пламя пожаров взвилось и в других местах города. Так что Садреддин-эфенди был прав, когда приказал сдать тюрьму.

И тогда на плечи авантюристов из третьей камеры, овладевших всей крепостью, легла ответственность, которой они совсем не ждали. Выпустить или нет заключенных из всех остальных камер? Такой толпы освобожденных преступников испугалась бы любая власть, что старая, что новая, и любой губернатор. Впрочем, людей Сами-паши и так видно не было. Не двинуться ли в больницу, чтобы отыскать там своих товарищей? Тем временем еще не освобожденные узники других камер кричали и молили, сотрясая железные решетки дверей: «Откройте, откройте!» В воздухе стоял запах ржавчины, плесени и дыма.

Еще до рассвета все камеры опустели, и просторная территория крепости заполнилась обретшими свободу узниками. Некоторые радостно обнимались, поздравляли друг друга. Часть заключенных уже успела уйти из крепости и разбрестись по городу. О чуме как будто все забыли. Солдат Карантинного отряда и полицейских на улицах не было. Смерть жены Командующего привела к тому, что государственный механизм, и без того работавший с перебоями, можно сказать, окончательно застопорился.

В свои последние часы Зейнеп, как когда-то ее отец, на время почувствовала себя лучше, и все преисполнились надежды. Увидев, что щеки жены снова порозовели, Командующий позабыл о запрете врачей, присел на кровать и положил руку на ее живот, туда, где был их ребенок. Потом обнял ее и сказал, что все будет хорошо. Если она встанет и посмотрит в окно на море, на эту необыкновенную мингерскую синеву, то сразу поймет, до чего же прекрасна жизнь.

Когда Зейнеп умирала, корчась от боли и порой начиная бредить, ее муж Камиль по-прежнему сидел рядом с ней.

Жену президента было решено похоронить на следующее утро, в извести, скромно, не устраивая церемоний. Командующий не мог отвести взгляда от белого как снег лица Зейнеп, на котором застыло какое-то удивленное выражение, и его мучило невыносимое чувство вины. Снова опустившись на край кровати, он взял ее холодеющие руки в свои и сидел в полной неподвижности, пока Хадид насильно не увел его прочь.

Все сошлись на том, что смерть жены Командующего необходимо сохранить в тайне. Поэтому похоронили Зейнеп без заупокойного намаза, в могиле, специально вырытой для нее на Новом мусульманском кладбище. Кроме могильщиков, чаек и воро́н на похоронах присутствовал только Командующий Камиль. Чтобы не привлекать внимания, он надел деревенскую феску, крестьянские шаровары, широкий пояс и грубую обувь из бычьей кожи.

Может быть, в эти минуты Командующий, измученный болью от потери жены и нерожденного ребенка, ушел в мир мечты и представлял себя сказочным мингерским крестьянином, а Зейнеп – крестьянской девушкой, героиней «пасторального» рассказа о былых временах Мингера. То, что в разгар грозных событий 27 июля 1901 года Командующий мог заново переживать свою великую боль как часть мингерской мифологии, до сих пор повергает нас в изумление и восхищает.

В тот же день, движимый все теми же глубоко патриотическими чувствами, Командующий Камиль дал интервью двум журналистам, один из которых был мусульманином, а другой – греком. В этом интервью, позже напечатанном газетами «Нео Ниси» и «Хавадис-и Арката», Командующий утверждал, будто познакомился с Зейнеп еще в детстве (хотя на самом деле был старше на четырнадцать лет). Зейнеп, очень умная девочка с сильным характером и в школе, несмотря на неудовольствие учителей, упрямо говорила с подругами на старом, мингерском языке. Еще в те годы между ней и Камилем завязалась дружба на всю жизнь. Они встречались, когда им хотелось поговорить по-мингерски, и во время этих бесед находила свое выражение таинственная, красочная поэзия, жившая в их душах. Тогда-то, глядя в милое лицо Зейнеп, Камиль и открыл для себя красоту и силу мингерского языка и уже в те дни стал задумываться о том, что нужно сделать, чтобы освободить его от ига французского, греческого, арабского и турецкого языка.

Текст этого интервью (или, скорее, речи), который все граждане Мингера знают едва ли не наизусть, являет собой бесконечно поэтичное выражение духа мингерского патриотизма и Мингерской революции, идущее от самого сердца. Но что самое удивительное, родился этот текст именно в тот тяжелый день, сразу после похорон жены Командующего. Высказывалось предположение, что окончательный вариант речи отшлифовал Мазхар-эфенди вкупе с несколькими литераторами.

Авторы стихотворений, занявших первые несколько мест на конкурсе текстов государственного гимна (его итоги будут подведены через полгода), взяли на вооружение некоторые мысли, высказанные Командующим в этой основополагающей речи. Есть в ней и любопытные размышления о том, что слова «вода», «Бог» и «я» в мингерском языке схожи по звучанию и это рождает таинственные взаимосвязи между понятиями, которые они выражают.

Через семь лет Александрос Сацос напишет картину, знакомую мингерцам не менее хорошо, чем эта исполненная поэзии речь. На картине изображен Командующий в момент похорон Зейнеп; он стоит в полном одиночестве (лишь вдалеке видно несколько ворон) и читает молитву. Великий художник с необыкновенным мастерством показывает зрителю противоречивые чувства, обуревающие Камиля-пашу. Командующий скорбно смотрит на свежую могилу беременной жены – и в то же время перед нами герой, который сознает, что во имя счастливого будущего своего государства он должен быть сильным, твердым и спокойным, и напрягает для этого всю свою волю. Картина выдержана в туманно-желтых тонах, создающих тревожную атмосферу. Драматизм усилен изображением синеватого дыма от городских пожаров и огневой ямы. Но самое сильное впечатление производят горы на заднем плане, их острые пики и зеленые долины, которые порождают у зрителя ощущение причастности к происходящему. Ведь это его Родина!

Глава 64

Правители нового мингерского государства были увлечены высокими материями: организацией обучения на мингерском языке в начальных школах, мингерской историей, именами и сказками. Такое впечатление, что они с головой ушли в интересующие их дела, не оставив времени на то, чтобы разобраться в происходящем на улицах города. Этому способствовала и нехватка чиновников, тайных агентов и солдат, готовых исправно выполнять свою работу, а не отлынивать от нее под разными предлогами.

Два бойца Карантинного отряда, патрулировавшие улицы квартала Турунчлар, подверглись нападению группы молодых людей из какого-то текке. Один сумел убежать, а другого жестоко избили (один глаз полностью заплыл). Его товарищи по Карантинному отряду, напуганные, но и разозленные, жаждали мести. Поэтому Сами-паше не хотелось, чтобы они лишний раз показывались в городе.

Другое судьбоносное событие произошло, когда захватившие крепость заключенные, поразмыслив некоторое время, открыли последнюю запертую дверь – дверь изолятора. В результате на свободе оказалось около трехсот заразных – или считавшихся таковыми – человек.

О чем думали заключенные, отпирая изолятор? Что ими двигало? Примитивный анархистский порыв: раз всех освободили, то выпустим и этих? Или же они злорадствовали, понимая, что огромная толпа заразных людей парализует город и эпидемия понесется во весь опор? Этого мы не знаем. (Хотя предположений существует множество.) Возможно, заключенные, так же как и некоторые работники карантинной службы (никогда, впрочем, не говорившие этого вслух), считали карантинные меры чересчур суровыми и не слишком действенными, а то и вовсе бесполезными. (Во всяком случае, в изолятор людей сажали без всякой нужды. Их освобождение было благим делом.)

Мятежные заключенные сломали замок на главных воротах изолятора, но даже не сообщили его обитателям, что те отныне свободны: никому не хотелось соваться туда, рискуя подхватить чуму. Поэтому люди в изоляторе не сразу поняли, что произошло, и пустел он куда медленнее, чем тюремные камеры. Однако весть о том, что на утро после восстания заключенных был открыт также изолятор, распространилась по всему Арказу за полдня. Такого позора не случилось бы, если бы работники карантинной службы и охранники не разбежались!

Освобождение узников тюрьмы и изолятора, то есть всей крепости, коренным образом изменило обстановку в городе. Увидеть на улице покинувшего изолятор беглеца, бредущего к себе домой, стало обычным делом. Встречные поздравляли их с освобождением, как и заключенных, но глядели на них с опаской. Ни полицейские, ни работники карантинной службы их не останавливали.

У себя дома бывшие сидельцы изолятора в большинстве случаев встречали холодный прием. Некоторые с болью в сердце обнаруживали, что семья их рассеялась, близкие поумирали, а в доме поселились посторонние люди. (Кое-кто, попав в такую ситуацию, вступал в перепалку с чужаками или с впустившими их в дом родственниками.) Других не хотела принимать собственная семья, считая заразными. Здравомыслящие соседи советовали им вернуться в крепость и отсидеть свой карантин до конца. Кстати, некоторые обитатели изолятора вовсе не стали его покидать, поскольку заранее предполагали, что с ними может произойти нечто подобное и у себя дома они не получат даже тех похлебки и хлеба, что им выдавали в крепости. Оставшиеся немедленно заняли самые лучшие места и койки, освобожденные ушедшими. Хотя на самом деле было бы не вполне справедливо утверждать, что остались они ради похлебки и хлеба: в последнюю неделю количество выделяемой пекарням муки и соответственно хлеба, который поступал в город и в крепость, уменьшилось вдвое.

Как пишут некоторые историки, в городе воцарились анархия и безвластие, и ситуация с каждым часом становилась все более неустойчивой. С момента создания нового государства не прошло и месяца, когда улицы его столицы заполонили закоренелые преступники, насильники, убийцы и зачумленные.

Некоторые обитатели изолятора, те, кого отправляли туда «без всякой нужды», действительно пострадали только за то, что дерзили солдатам Карантинного отряда, не слушались их и безответственно нарушали карантинные правила. Иными словами, в изоляторе они оказались не по медицинским показаниям. На самом деле их следовало бы посадить в тюрьму, но солдаты, зная, что изолятор считается местом более страшным, предпочитали отправлять буянов туда, дабы неповадно было почем зря нарушать запреты. И теперь те были полны решимости отомстить солдатам Карантинного отряда, из-за которых столько здоровых горожан заразилось чумой. И не только им, но и много кому еще, ибо люди эти верили разговорам о том, что чуму принесли на остров врачи, христиане, карантинная служба. Сами-паше сразу стало ясно, что разбредшуюся по городу толпу невозможно снова собрать и загнать в изолятор.

Недавние пленники изолятора вскоре поняли, что в Арказе наступило безвластие. Горожане, и так боявшиеся лишний раз высунуть нос из дому после революции и казни (не говоря уже об эпидемии), увидев, что город заполонили преступники и зачумленные, и вовсе перестали показываться на улице. Не видно было и солдат Карантинного отряда, которые помнили распоряжение Сами-паши.

Другая причина, по которой жертвы изоляции не встретили сопротивления со стороны горожан, заключалась в том, что они встали на защиту лавочников и домовладельцев от выбравшихся на свободу заключенных тюрьмы. Вырвавшиеся из крепости преступники норовили забраться в понравившиеся им дома и расположиться там на житье, хотя бы где-нибудь в уголке, а нет – так в саду. Отсутствие полиции и солдат, блюдущих правопорядок, придавало им дерзости. Самые невежественные, бесшабашные и грубые из них отправились на набережную, чтобы ожидать парохода, который доставит их в Измир, и там конфликтовали с солдатами Карантинного отряда и бывшими сидельцами изолятора. Первое серьезное столкновение произошло в начале улицы Эшек-Аныртан между беглыми правонарушителями и хозяином лавки, торговавшей инжиром, грецкими орехами, сыром и прочей снедью, которую приносили из деревень крестьяне. Один из бунтовщиков принялся отправлять в рот выставленный на прилавке инжир, а другой – запихивать в суму куски сыра. Увидев такое, лавочник и его родня ринулись в бой. Они знали, что перед ними не заразные беглецы из изолятора, а преступники, и потому не побоялись вступить с ними в рукопашную. Один из братьев лавочника и несколько его приятелей, которые пять дней отсидели в изоляторе, поскольку их «несправедливо» объявили заразными, и теперь были воодушевлены свободой, тоже, не раздумывая, похватали палки. Схватка продолжалась пять минут, после чего грабители бежали, а по городу пошел слух, будто «заразные» с дубинками в руках защищают торговцев от бандитов.

Премьер-министр Сами-паша внимательно следил за развитием событий из своего обжитого за пять лет кабинета. В тот вечер к нему пришли Мазхар-эфенди и доктор Нури. В их распоряжении было слишком мало солдат и полицейских, чтобы защитить государство от взбунтовавшихся заключенных, беглецов из изолятора и кипящих жаждой мести дервишей. Солдаты Карантинного отряда после неудачных для себя схваток попрятались по домам и даже перестали приходить по утрам в гарнизон. Подорвали их боевой дух и слухи о том, что жена Командующего умерла от чумы. Имеющихся в наличии полицейских сил хватало лишь на то, чтобы обеспечивать безопасность главной площади и Дома правительства, и даже им уже пришлось столкнуться с группой задиристых заключенных, которые собрались проникнуть в здание и заночевать там. Говорили, что шайки бывших узников крепости заняли несколько домов в городе и планируют нападать на государственные учреждения. Сами-паша, Мазхар-эфенди и доктор Нури пытались придумать, как бы помирить Карантинный отряд с беглецами из изолятора, но безуспешно.

Ранее Сами-паша, желая усилить охрану Дома правительства и отеля «Сплендид палас», затребовал из гарнизона полроты солдат-арабов, более-менее понимающих по-турецки и готовых выполнять приказы. Однако арабы все никак не приходили. Мазхар-эфенди, ведший переговоры с гарнизоном, хотел ознакомить Командующего со сложившейся в городе ситуацией и выслушать его советы. Однако тот после смерти жены и сына заперся в своей комнате на третьем этаже отеля и никуда не выходил. Между тем беглые заключенные подожгли дом в квартале Кадирлер, дым был виден отовсюду. Пора было главе государства проявить интерес к происходящему. Ведь наверняка же он слышал крики, ругань и выстрелы, пусть и редкие.

Здесь самое время сказать несколько слов о роли личности в истории. Что было бы, если бы жена Командующего не заразилась чумой? Пошла бы история по совершенно иному пути? Или же события, уготованные Мингеру, были неизбежны и все равно свершились бы? Ответить на эти вопросы сложно. Однако с уверенностью можно сказать следующее: то, что в это тяжелое время Командующий был занят исключительно своей женой и вопросами развития мингерского языка, весьма и весьма способствовало усилению анархии и хаоса в городе и, что еще важнее, стремительному затуханию надежд и оптимизма, вдохновленных рождением нового государства.

На следующее утро собравшиеся у эпидемиологической карты увидели, как на ней делают тридцать две отметки. Хоронить мертвецов в отдельных могилах уже почти не было возможности, хотя в окраинных кварталах по-прежнему, в нарушение карантинных правил, устраивали семейные похороны. Из-за шатающихся по улицам города сорвиголов, знать не желающих никаких запретов, неповиновение карантинным установлениям стало самым обычным делом.

Сами-паша лучше всех понимал, что авторитет государства удастся укрепить только в том случае, если Командующий прервет свой траур и встанет во главе Карантинного отряда, – и промедление может означать конец всему. На следующий день премьер-министр и Мазхар-эфенди в сопровождении охраны прибыли в «Сплендид палас», поднялись по лестнице на третий этаж и постучали в дверь Командующего. Толстая деревянная дверь, окрашенная в белый цвет, не открылась. Прождав довольно долгое время, они снова постучали. Командующий не открыл и на этот раз, и тогда они просунули под дверь заранее заготовленную записку с изложением последних политических событий и возникшей отчаянной ситуации.

Через час, когда Сами-паша, Мазхар-эфенди и еще несколько человек снова поднялись на третий этаж, письма под дверью не было. Мазхар-эфенди показал остальным, что ручка двери изменила положение. Значит, Командующий проснулся. Дверь была не заперта. Еще раз постучав и немного выждав, они уже хотели войти, но потом решили, что нужно бы сначала позвать доктора Нури, и отправили посыльного в Дом правительства.

Через полчаса Сами-паша и доктор Нури, осторожно толкнув дверь, открыли ее.

В комнате по-прежнему было тихо. Помедлив еще немного, Сами-паша, доктор Нури и Мазхар-эфенди вошли внутрь и увидели, что Командующий Камиль сидит за письменным столом у одного из больших окон своей комнаты. Командующий видел вошедших, но даже не изменил позы. Подходя к нему, доктор Нури почувствовал: что-то здесь не так.

Командующий был одет в военную форму, на ногах – сапоги, совершенно не вяжущиеся с жаркой летней погодой. Доктор Нури решил было, что Камиль-паша собирается выйти на улицу и повести за собой Карантинный отряд, но тут же понял, что заблуждался: Командующий не то что сражаться не мог – дышал с трудом. По лбу его струился пот.

Доктор Нури заметил, что Командующий следит за вошедшими одними глазами, словно клиент брадобрея, который не может пошевелить головой, а потом невольно взглянул ниже. На шее Командующего, с правой стороны, вздулся огромный бубон.

В этот исторический момент трое вошедших поняли, что создатель нового государства, герой революции Командующий Камиль-паша болен чумой. А молчал он потому, что не хотел говорить о своей болезни (это прозвучало бы как жалоба) или просто не мог. Сами-паша сразу почувствовал, что Командующий и дальше будет молчать, словно обиженный ребенок, а доктор Нури вспомнил, что у некоторых больных чума вызывает нарушения речи и при попытке заговорить они начинают трястись и заикаться.

Что же теперь будет? Все чувствовали, что Командующий думает в первую очередь не о себе, а о Родине, о своем острове и потому (как и они сами) не хочет, чтобы народ узнал о его болезни. Однако он не мог уже заглянуть в будущее дальше той, очень близкой черты, которая определялась оставшимся ему временем жизни. Остальные же со страхом думали о том, что будет после.

Глава 65

Вскоре после того, как Командующий Камиль-паша показал трем другим политическим деятелям Мингера бубон на своей шее, он с трудом встал с плетеного стула и рухнул на кровать, в которой они с Зейнеп провели столько счастливых часов. Его била дрожь.

Сегодня, когда мы пытаемся понять события тех далеких дней, нас удивляет, что Сами-паша, Мазхар-эфенди и дамат Нури в тот момент могли еще думать о чем-то, кроме спасения собственной жизни и жизни близких. Однако Сами-паша и Мазхар-эфенди пытались вести себя так, словно по-прежнему способны управлять кораблем государства и под рукой у них десяток солдат, готовых выполнять их приказания.

Некоторые историки пишут, что, после того как Командующий Камиль заразился чумой, на острове подняла голову контрреволюция. Это неверно, если под революцией понимать освобождение от власти Османской империи, поскольку Мингер продолжал укреплять свою Независимость. Однако если революция заключалась в модернизации и переходе к светскому государству, то подобный взгляд имеет право на существование. С чем нельзя не согласиться, так это с тем, что в какие-то два дня новое правительство, несмотря на все усилия чиновников и врачей, обнаружило полную неспособность удержаться у власти. Всегдашние осведомители и агенты Сами-паши хранили молчание, пытаясь угадать, куда ветер дует. В Арказе царили, как сказали бы европейцы, хаос и анархия. Никто в Доме правительства, бывшей резиденции губернатора, не понимал доподлинно, что творится в городе.

После полудня дамат Нури и доктор Никос вскрыли бубон Командующего. Потом вкололи жаропонижающее и, чтобы больному стало чуть полегче, велели санитару обтирать его влажной тряпкой. Сами они старались не подходить слишком близко. Доктор Нури рассказал жене, что Командующий, как и все, в первый день скрывал свою болезнь, а на второй повел себя словно ребенок. В мингерских же школьных учебниках написано, что глава государства, несмотря на болезнь, «не испугался» и вступил в борьбу с недугом, настаивая на соблюдении карантинных правил. Порой Командующий надолго замолкал и уходил в себя, тяжко страдая от головной боли, которая молотом била по лбу. Иногда жар вроде бы спадал, дрожь унималась, и больной, словно проснувшись, пробовал встать с постели и все порывался идти куда-то.

Через час после вскрытия бубона Командующий, собрав все силы, все-таки поднялся, подошел к окну и устремил взгляд на город и порт. Над бухтой сиял тот особый, удивительный свет, сиренево-розово-белый, какого нигде больше не увидишь. Командующего будто бы не отпускала неотвязная мысль, и теперь, взглянув на город и узрев этот свет, он, казалось, уверился, что мысль эта внушена ему свыше.

«Мингерская нация – самая благородная, достойная и прекрасная нация мира, и всегда такой останется, – произнес он вслух. – Если к драгоценному камню прикасаются грязные и жадные руки, если с ним неподобающим образом обходятся итальянцы, греки и турки, это ни в малейшей степени не умаляет его ценности. Так не умалилась и ценность Мингера. Лучшими его хозяевами будут мингерцы, они сделают остров еще краше. Для этого у них есть мингерский язык. Всякий, кто говорит, что он мингерец, является мингерцем. Много сотен лет мингерцам запрещали так называться, и потому это самое прекрасное на свете слово должно стать свято, словно молитва. Тому, кто скажет: „Я – мингерец“, уже не нужно никаких других доказательств. С этих слов начинается братство людей. Все начинается с этих слов».

На лице у Командующего появилось такое выражение, будто он идет по улице и отвечает на приветствия встречных. «От него словно бы исходила великая любовь, обнимающая весь город!» – рассказывал позже доктор Нури своей жене. Придет день, когда мингерская нация добьется величайших успехов и изменит ход истории всего мира! Увы, после недолгих минут воодушевления Командующего охватила невыносимая усталость, он рухнул в постель и начал бредить.

Мазхар-эфенди прислал молодого секретаря, чтобы тот записывал все, что скажет Командующий Камиль. Рассказанное доктором Нури жене во многом подтверждает записи. В предсмертном бреду Командующий чаще всего возвращался к нескольким темам: вот бы увидеть броненосцы, окружившие остров; Зейнеп ни в коем случае нельзя выходить из комнаты; его сын должен учиться грамоте в мингерской школе, и ни в какой иной. Однажды он сказал, что облако, проплывающее по небу, в точности похоже на розу, что украшает мингерский флаг. Это наблюдение оставило яркий след в мингерской культуре, начиная со школьных учебников; дети рисуют облака на уроках рисования, и каждый год, в начале августа, через день после годовщины смерти Командующего, отмечается Праздник облака и розы.

Видя серьезность сложившейся в городе ситуации, Сами-паша и Мазхар-эфенди решили обратиться к шейху Хамдуллаху с предложением сотрудничества во имя спасения жизни людей. К шейху был отправлен посыльный, но ответа из отеля «Констанц» не последовало.

Около полуночи снедаемый жаром Командующий проснулся и рассказал молодому секретарю сказку, которую в детстве слышал от бабушки, – о мингерском лисе, искавшем себе жену. Той же ночью он припомнил еще одну бабушкину сказку о Мингере. Давным-давно, когда еще не был построен Арказ, на скалистый берег рядом с заливом высадились далекие предки нынешних мингерцев. Они полюбили этот остров, его скалы, источники, леса и море, и он стал для них домом. В те времена в мингерских реках водились зеленые голавли и старые раки в красных пятнышках, в лесах бесшумно крались тигры и сидели на ветках болтливые попугаи, а в небе летали синие ласточки и розовые аисты, возвращающиеся осенью из Европы. Каждому из них Зейнеп нашла домик, гнездо, пещеру. Эта мингерская девочка дружила со всеми зверями и птицами. Ее отец служил тогдашнему султану. Командующий сказал секретарю, что нужно будет написать книгу для чтения в начальных школах, где рассказывалось бы о дружбе Зейнеп с животными в Древней Мингерии, а потом продиктовал по-турецки первую часть «Книги Зейнеп». Диктуя, он подошел к окну, с трудом переводя дыхание, поднял жалюзи и взглянул на панораму ночного Арказа. Сказки его бабушки, казалось, оживали там, внизу, в безмолвном городе. На лице Командующего мелькнула радость, оттого что воспоминания смешались с грядущим, сказки о былом – с настоящим. Он понял, что видеть в прошлом сегодняшний день – то же самое, что представлять себе будущее, и, страдая от боли, вернулся в постель.

На следующее утро, узнав о том, что состояние главы государства ухудшилось, а количество умерших накануне увеличилось до сорока восьми человек, Сами-паша сказал: «Теперь остается только уповать на Аллаха!»

Однако через час они с Мазхаром-эфенди решили, что, может быть, стоит нанести визит в Девичью башню. В полдень Сами-паша сел в лодку (ту самую, что в начале нашей книги в предрассветных сумерках доставила Бонковского-пашу с «Азизийе» на берег острова) и пустился в путь. Поскольку из-за последних политических событий и роста смертности к острову окончательно перестали подходить пароходы, в Девичьей башне на тот момент содержались только чиновники, сохранившие верность Стамбулу. Сами-паша заранее ежился при мысли о том, что они начнут намекать на его «измену Родине». Поэтому он встретился только с Хади, помощником так и не успевшего вступить в должность нового губернатора, и для начала заверил, что все его, Сами-паши, действия были предприняты лишь в интересах подданных его величества, ради сбережения их жизней и здоровья. Затем он перешел к главному: положение дел на острове крайне плохое, но он может посадить Хади-бея и чиновников-турок на какой-нибудь корабль и отправить их на Крит, откуда они смогут вернуться в Стамбул. Взамен, осторожно прибавил Сами-паша, они должны передать, что Командующий просит правительство империи снять блокаду и прислать на остров военную помощь, чтобы можно было наконец покончить с эпидемией.

В своих воспоминаниях Хади-бей с иронией пишет, что в тот момент они с Сами-пашой напоминали не двух высокопоставленных чиновников Османской империи, а требующего выкуп пирата и его пленника. Увы, план Сами-паши был совершенно несбыточным: даже если бы удалось отыскать судно, готовое доставить их на Крит, прорвав блокаду, в Стамбуле никто и не подумал бы действовать по указке подозрительных беженцев с Мингера. В любом случае до Стамбула удалось бы добраться не раньше чем через неделю. В конце концов премьер-министр, кажется, и сам понял всю абсурдность своего предложения и внезапно (как будто ему в голову пришла какая-то новая мысль) прервал переговоры, сел в лодку и вернулся в порт.

С моря Арказ выглядел невыносимо печальным. Не было видно ни души, все замерло. День был облачный, город стал совершенно серым, из него словно ушла жизнь. Только в двух местах тянулся к небу синеватый дым, вот и все! Гребец терпеливо налегал на весла. Море выглядело темным и страшным. Конечно, когда-нибудь эпидемия кончится, вернутся цвета, остров оживет и станет еще краше, чем прежде. А до тех пор, думал Сами-паша, лучше бы вовсе не видеть эту кладбищенскую тоску.

В то самое время, когда Сами-паша плыл в лодке, на третьем этаже отеля «Сплендид палас», через четыре дня после своей жены, скончался от чумы основатель мингерского государства, Командующий Камиль-паша. Присутствовал при этом только секретарь, записывавший все слова умирающего. Доктор Нури сидел на втором этаже.

Согласно записям секретаря, в последние два часа своей жизни Командующий Камиль произнес две тысячи слов по-турецки и сто двадцать девять по-мингерски (не считая повторений). Этот двуязычный свод впоследствии получит название «Слова Командующего», и сегодня его можно встретить на Мингере повсюду: на стенах государственных учреждений, на плакатах, марках и календарях, его используют при обучении алфавиту и азбуке Морзе. В первом мингерском словаре сто двадцать девять «Слов Командующего» выделены особым шрифтом. В наши дни даже человек, прежде ни разу не слышавший мингерского языка, приехав хотя бы на три дня в Арказ, легко и непринужденно выучит эти сто двадцать девять слов наизусть, ибо они будут встречать его повсюду.

Некоторые из слов, произнесенных Командующим на пороге смерти, свидетельствуют о поэтичности и сентиментальности его души («пламя», «мечта», «мама»); другие выражают чувства великого человека («тьма», «печаль», «замо́к»); третьи дают понять, что на самом деле он находился в сознании и, возможно, пытался сообщить о каких-то своих потребностях («дверь», «полотенце», «стакан»).

Некоторые писатели, историки и политики высказывали мнение, будто упоминание Командующим сапог и броненосцев следует трактовать в том смысле, что основатель государства в последние мгновения своей жизни, уже не имея сил связно говорить, планировал посадить Карантинный отряд в лодки и отправить их на захват кораблей великих держав.

У Старой Каменной пристани Сами-пашу встретил кучер Зекерия. Вернувшись в Дом правительства, премьер-министр обнаружил, что подчиненные его чем-то сильно встревожены. Мазхар-эфенди (он ушел из отеля, оставив Командующего на попечение доктора Нури) сообщил ему поразительную новость: этой ночью шейх Хамдуллах сбежал из «Констанца».

Или же его выкрали – тут полной ясности не было. Во всяком случае, шейх не оказал похитителям сопротивления. Получается, он просто взял и ушел? Но ведь это было невозможно, и Сами-паша не верил, что шейх Хамдуллах мог так поступить. Других новостей не имелось. Никто пока не взял на себя ответственности за похищение. Злоумышленники вполне могли подвергнуть шейха пыткам и убить, как Бонковского, а обвинят в этом его, Сами-пашу.

Вторая проблема, стоявшая на повестке дня, заключалась в том, что шайка беглецов из изолятора набрала большую силу, пользуясь поддержкой лавочников и ремесленников, в основном тех, что жили выше проспекта Хамидийе. В ней состояло сорок человек, объявивших себя «жертвами карантина». Пользуясь родственными и дружественными связями, они заручились поддержкой торговцев и ремесленников в противостоянии с беглыми заключенными и обосновались в квартале Айя-Триада, где распространяли заразу. Видя, что солдаты Карантинного отряда не способны призвать их к ответу, они сами искали повода сцепиться с ними, чтобы отомстить за свои страдания. Тайные агенты Сами-паши сообщали, что члены шайки ведут подрывные речи не только против изолятора, но против всех карантинных мер; кроме того, они подбили возобновить торговлю владельца бакалейной лавки, расположенной сразу за зданием таможни (он был из той же деревни, что они).

Сами-паша размышлял о том, что все это надо бы обсудить с доктором Нури (а солнце уже клонилось к закату), когда тот сам вошел в его кабинет и сообщил о смерти Командующего Камиля. Сами-паша не удивился, хотя и ждал, что эта горестная весть придет позже.

Некоторые, узнав о смерти Командующего, искренне плакали. Сами-паше захотелось сходить в отель и последний раз посмотреть на покойного, но он сдержал себя, опасаясь, что поползут слухи. Премьер-министр не сомневался, что в это трудное время все желают видеть его на посту главы государства. Чувствуя, что честолюбивые мысли и мечты не дадут ему уснуть, он послал Марике весточку, что скоро будет. Ландо довезло его до площади Петалис, до дома Марики он дошел пешком. Улицы были пусты, поднимался туман. По пути над входом в отель Сами-паша с удивлением увидел мингерский флаг, пусть и совсем маленький.

В дом он, как всегда, входил с таким чувством, словно попал в опасное сновидение. И жилище Марики, и самые любимые им сны были для него запретной территорией. Фонарь на углу, освещавший улицу, стены, стволы и листья деревьев, погас, и сразу же исчезли тени и счастливые воспоминания – остались только одиночество и страх смерти, от которого мир казался совершенно бессмысленным.

Марика поведала Сами-паше длинную историю, суть которой сводилась к тому, что чума теперь повсюду, вот и один ее сосед умер, но его смерть скрыли. Сами-паша расхаживал по комнате и не очень-то ее слушал. Марика это заметила.

– Да вы и сами как мертвец, – сказала она.

Марика сразу угадывала его душевное состояние, стоило ей взглянуть ему в лицо, и Сами-паша был благодарен ей за это. Он сел, немного послушал, но потом, поддавшись нестерпимому желанию обо всем забыть и раствориться в любви, повалил Марику на постель. Но это не помогло, страх смерти и боль безысходности, от которых все сжималось внутри, никуда не ушли.

Марика более-менее всерьез принимала разговоры о новом государстве.

– Откройте мечети и церкви! – сказала она. – Иначе этот запрет обратится против вас и против карантина. Если народ и дальше не сможет ходить в мечети и церкви, он от вас отвернется.

– Кого вы называете народом? Мы несем ответственность за жизнь всех жителей острова.

– Без мечетей, без церквей, без религии и народа не будет, паша.

– Народом нас делают не мечети и церкви, а то, что мы живем на этом острове. Мы – мингерская нация.

– Паша, даже если в это поверят здешние греки, поверят ли мусульмане? Колокольный звон напоминает нам не только о том, что Христос спасет нас и нужно молиться, но и о том, что не мы одни в этом городе мучаемся от боли, страха и отчаяния. Колокольный звон дает нам утешение. Там, где нет его и нет азана, правит смерть, паша.

Премьер-министр слушал и хмурился. Потом Марика начала пересказывать слухи. В квартале Флизвос, в доме с привидениями, где по ночам укрывались шайки беспризорников, был найден скелет без черепа. Привезенные пароходом «Сюхандан» лекарства, консервы и постельное белье продают из-под полы в аптеке Коджиаса и в некоторых принадлежащих мусульманам лавках на Старом рынке. Солдат Карантинного отряда за взятку не сообщил врачам о двух больных, матери и сыне.

– Ну что ж, по крайней мере, это значит, что хотя бы несколько солдат еще осталось в городе! – произнес Сами-паша и внезапно решил вернуться в Дом правительства.

Здание, в котором он вот уже пять лет жил и работал, опустело. На лестнице и в коридорах ему встретилось всего два-три охранника, свет почти нигде не горел. Сами-паша приказал расставить больше часовых. Только через полчаса он вошел в свою спальню, закрыл дверь на оба замка, задвинул засов и лег в постель, но по-настоящему заснуть у него так и не получилось.

Глава 66

На следующее утро Сами-паша, дамат Нури и доктор Никос, как всегда, собрались у эпидемиологической карты и узнали, что накануне умерло сорок с лишним человек. Поскольку солдаты Карантинного отряда опасались иметь дело с беглецами из крепости и сердитыми дервишами, даже в кварталах Байырлар и Тузла, где смертность очень сильно возросла, никого не отправляли на карантин и не заколачивали зараженных домов – некому было поручить эту работу. К тому же первоочередной заботой Сами-паши стала охрана Дома правительства, так что каждый солдат был на счету.

Внимание историков культуры должен привлечь тот факт, что при всей катастрофичности и безысходности сложившегося положения правительство потратило несколько часов на обсуждение процедуры похорон Командующего и приняло исключительно верное решение. Основатель Мингерской республики должен был упокоиться на склоне холма в квартале Турунчлар, между Новым мусульманским кладбищем, где хоронили умерших от чумы, и своим родным домом. Это место открывалось взгляду из любой точки города, из крепости, а также с кораблей, походящих к острову с юга и востока. По предложению пожилого доктора Тасоса, любителя культуры и археологии, который осмелился в тот день выйти из дому, в постановление о похоронах был вписан пункт, предусматривающий использование в декоре гробницы римских, византийских, османских и арабских мотивов. Этому пожеланию суждено было сбыться через тридцать два года.

Но как провести похороны тайно, не раскрывая личности усопшего? Сами-паша и другие чиновники чуть ли не целый день ломали над этим голову, но так ничего и не придумали. На улицах расплодились шайки, которые останавливали и допрашивали всякого, кто им попадется: и крестьян, пришедших в город торговать, и беглых заключенных, и похоронные процессии. И даже если бы встречи с ними удалось избежать, похороны на склоне холма не могли не привлечь внимания, ведь кого попало на таком месте не хоронят.

А тут еще Мазхар-эфенди принес письмо, которое сильно озаботило мингерское правительство и Сами-пашу, усугубив их нерешительность. В послании, явно вышедшем из-под руки профессионального писаря, группа беглых арестантов во вполне учтивых выражениях сообщала, что сорок два человека, незаконно помещенных в изолятор солдатами Карантинного отряда и ныне пребывающих на свободе, желают нанести визит в Дом правительства, дабы подать жалобу на вышеупомянутых солдат (с перечислением всех их поименно), виновных в дурном обращении с ни в чем не повинными людьми, взятках и тому подобных преступлениях. А еще, прибавил Мазхар-эфенди, люди, передавшие письмо, заявили, что, по их сведениям, в Доме правительства скрывается кое-кто из солдат, особенно жестоко обращавшихся с народом, и нагло потребовали, чтобы их пустили обыскать здание.

Сами-паша решил, что сочинители письма просто ищут повода устроить беспорядки. Дабы обезопасить Дом правительства от нападения новоявленных банд, он отправил Мазхара-эфенди в гарнизон с требованием предоставить сорок – пятьдесят солдат-арабов. Время от времени премьер-министр бросал взгляд в окно на виднеющийся вдалеке «Сплендид палас» и со слезами на глазах и болью в сердце думал о том, что там до сих пор лежит тело основателя мингерского государства. Впрочем, он уже понял, что похоронить Командующего при свете дня, не привлекая внимания и избежав столкновения с заполонившими город бандами, не удастся. Поэтому они с министром здравоохранения доктором Никосом приняли решение вывезти тело национального героя из отеля после полуночи и похоронить его в соответствии с карантинными правилами под покровом темноты.

Через полчаса премьер-министр в сопровождении секретаря и охранников подошел к дверям гостевых покоев, где жили Пакизе-султан и доктор Нури. Внутрь он вошел один. Встретившему его доктору Сами-паша с искренней грустью поведал, что Командующий, увы, будет похоронен ночью и об этом не сообщат даже его матери.

– Все, что мы делали, было сделано ради спасения жизни подданных его величества! – продолжал Сами-паша, обращаясь главным образом не к доктору Нури, а к его жене, стоявшей в другом конце комнаты. – К сожалению, нельзя не признать, что успеха мы не добились. Но нас радует, что другое задание, данное вам его величеством, мы выполнили. Личности убийц Бонковского-паши и его помощника доктора Илиаса установлены – как методом Шерлока Холмса, так и нашими, турецкими способами. Всё здесь! – С этими словами Сами-паша положил на край стола папку с бумагами. – Я поставил дополнительных часовых у входа. К сожалению, все разбегаются… Не удивлюсь, если Дом правительства подвергнется нападению, но успеха этим смутьянам не добиться. Закройте дверь на два оборота ключа, задвиньте засов. И не забывайте, что вы под охраной государства, как наши самые почетные гости. Мы можем перевезти вас в другое здание.

– Зачем, паша?

– Чтобы они не знали, где вы… Впрочем, опасность не так уж велика. Но вы все равно никуда не выходи́те. У вашей двери я тоже поставил часового.

С этими словами Сами-паша ушел, и это был последний раз, когда Пакизе-султан и доктор Нури его видели. Такой страшной и безотрадной ночи им еще не случалось переживать на Мингере. Они были искренне опечалены смертью Зейнеп и колагасы и, как все на острове, чувствовали, что станут следующими жертвами чумы. Дом правительства был защищен от крыс ядом и крысоловками – возможно, лучше, чем любое другое здание во всем городе, – но даже доктор Нури, посетивший не одну международную эпидемиологическую конференцию, не мог отделаться от ужасного подозрения, что чумой можно заразиться без всяких крыс и блох, просто вдохнув городской воздух, как считали в былые времена. А теперь еще появилась вероятность погибнуть от рук бунтовщиков.

У них в комнате оставалось немного грецких орехов, соленой рыбы и хлеба, привезенного из гарнизона. Поели. Хлеба в городе становилось все меньше, и это значило, что те, кому нечего больше есть, кроме такой вот маленькой буханки, постепенно приближаются к грани голода. Прежде чем лечь спать, супруги придвинули к двери небольшой шкаф. В письмах сестре Пакизе-султан ярко и живо описывает свои чувства в ту ночь, гнетущую атмосферу острова, запах плесени, доносимый ветром со стороны порта и темно-синего моря, и тусклый свет редких фонарей. Читая о том, как они с мужем обнявшись лежали в постели, чутко прислушивались к долетающим из города звукам и плеску волн и, сколько ни старались, не могли уснуть, понимаешь, каково это – плакать и мучиться бессонницей от страха смерти.

Вскоре после полуночи на площади, у входа в Дом правительства, началась стрельба. Выстрелы гремели совсем близко и эхом прокатывались по площади. Пакизе-султан и доктор Нури вскочили с постели, но по комнате передвигались пригнувшись и не приближались к окну.

Бой между верными Сами-паше силами и мятежниками продолжался до рассвета. Премьер-министр героически сражался, пока это было возможно. Погибло семеро нападавших и два охранника. После того как Сами-паша бежал с двумя своими людьми через заднюю дверь, Дом правительства перешел в руки мятежников.

Утром перестрелка на время стихла, потом грянула вновь и вскоре прекратилась окончательно. После недолгой тишины доктор Нури и Пакизе-султан услышали, как кто-то бежит по площади, затем различили шаги на лестнице и голоса. Однако к их двери никто не подошел. Открыть дверь и посмотреть, на месте ли часовой, они не осмелились и стали ждать.

Потом доктор Нури оделся и решил все-таки выйти из комнаты. Оказалось, часовой сменился. Когда новый страж неумело наставил на них винтовку, супруги захлопнули дверь и снова задвинули засов. Некоторое время они смотрели в окно, пытаясь разобраться в происходящем.

Примерно час спустя в дверь постучали. Открыв ее, доктор Нури увидел перед собой двух знакомых ему секретарей, нескольких чиновников и пожилого человека в одежде дервиша.

Пришедшие проводили доктора Нури в большой кабинет, расположенный на том же этаже и знакомый читателю с самого начала нашей книги, ибо прежде здесь восседал Сами-паша. Едва ли не в каждый из девяносто восьми дней, прошедших с момента приезда доктора Нури на остров, он проходил через этот кабинет, направляясь в смежную комнату с эпидемиологической картой, и всегда рядом был Сами-паша. Но теперь на всегдашнем месте паши сидел другой человек. Когда он встал, приветствуя гостя, доктор Нури сразу его узнал. Это был наиб Ниметуллах-эфенди, на сей раз, однако, без войлочного колпака. После обычных вежливых приветствий дервиш перешел к делу:

– После ночного боя правительство пало, Сами-паша бежал. Печать премьер-министра теперь находится у вашего покорного слуги. Многие министры остались на своих местах и продолжат исполнять вверенные им обязанности. Высокочтимый шейх Хамдуллах целым и невредимым вернулся в текке. Все теперь едины во мнении, что карантинные меры должны быть отменены.

Из слов Ниметуллаха-эфенди доктор Нури уяснил, что шейх Хамдуллах, заручившись поддержкой части бывших узников изолятора, дервишей, ходжей и настроенных против карантинных мер лавочников, одолел горстку верных Сами-паше охранников и взял власть в свои руки. Сами-паша сбежал, но его поимка – вопрос ближайшего времени. На бумаге новое правительство уже было создано.

Мечети и церкви открываются, запрет на азан и колокольный звон снят, покойников больше не будут хоронить в извести. Более того, тела умерших снова станут обмывать в мечети перед похоронами. Это все, понятное дело, самые первоочередные задачи, прибавил Ниметуллах-эфенди.

– Помилуйте, ходжа, если все будет как вы сказали, зараза начнет распространяться столь быстро, что вам не хватит обмывателей! – воскликнул доктор Нури. – Все будет еще хуже, чем сейчас!

Однако новый премьер-министр даже не удостоил его ответом. В те дни среди сторонников отмены карантинных мер было широко распространено убеждение, будто меры эти оказались бесполезными, ведь смертность неуклонно росла. Многие с самого начала были уверены, что как раз врачи-то и принесли на остров чуму.

В связи с отменой карантина все прежние обязанности с доктора Нури снимаются, сообщил новый премьер-министр. При желании доктор может работать в больницах, облегчая страдания пациентов. Однако солдатам, врачам и чиновникам, злоупотреблявшим властью и полномочиями, придется дать ответ за свои действия. Сам доктор Нури и его супруга, как почетные гости мингерского правительства, будут постоянно находиться под охраной. Напоследок Ниметуллах-эфенди спросил, не знает ли доктор Нури, где может скрываться Сами-паша, и доктор ответил, что нет, не знает.

Вернувшись в гостевые покои, доктор Нури описал жене положение дел, упомянув, что премьер-министр теперь Ниметуллах-эфенди, но им ничего не угрожает.

Через некоторое время Нури-паша решил своими глазами увидеть, что происходит в городе, но при попытке выйти из комнаты его остановил часовой. Так он понял, что новая власть не позволит ему даже работать в больнице. В глубине души супруги сознавали, что взяты под домашний арест, сделаны заложниками. Образ жизни, привычный Пакизе-султан, теперь вынужден был вести и доктор Нури.

В течение последующих шестнадцати дней супруги ни разу не выходили из отведенных им покоев. Поэтому в своем рассказе о времени, которое некоторые историки называют «периодом правления шейха Хамдуллаха», и о деятельности дервиша Ниметуллаха-эфенди на посту премьер-министра мы будем опираться не на письма Пакизе-султан, а на другие источники.

Одной из характерных особенностей правления шейха Хамдуллаха стало, разумеется, то, что все мечети и церкви, текке и монастыри снова принимали верующих, несмотря на чуму. Даже разрешение открыть магазины, рестораны, парикмахерские, блошиный рынок и лавки старьевщиков привело к менее катастрофическим последствиям. Самую невежественную и несознательную часть населения отмена запрета на посещение мечетей и церквей окончательно убедила в полной бесполезности карантинных мер. Многие укрепились в своем фатализме и уверились в том, что уповать следует только на Аллаха.

Правда, греки, составлявшие бо́льшую часть торговцев циновками и половиками, а также старьевщиков и зеленщиков, чьи товары уже полвека считались в средиземноморских городах источником холеры, по-прежнему верили в необходимость карантинных мер. Они не воспользовались разрешением шейха Хамдуллаха возобновить торговлю и лавки свои не открыли. Большинство больших магазинов и известных ресторанов (в том числе рестораны и клубы при отелях) тоже оставались закрытыми.

Вновь заработали в основном те закусочные и бакалейные лавки, что находились вдали от центральных улиц, на окраинах. Их владельцы, собственно говоря, и раньше тайком нарушали карантинные запреты: продавали свой товар постоянным клиентам из-под полы, со склада, или же в определенный час, заранее оповестив покупателей, открывали заднюю дверь и некоторое время вели оживленную торговлю. Более половины хозяев этих лавок и закусочных, а также их работников умерли от чумы еще до конца правления шейха Хамдуллаха.

Но на эту страшную трагедию мало кто обращал внимание. О том, чтобы как-то обезопасить работников лавок, чтобы они не мерли как мухи, никто не задумывался, потому что теперь никто не знал, как в городе обстоит дело со смертностью. После отмены карантинных мер лишились работы те, кто вел подсчет захоронений на кладбище и трупов на подбирающих покойников телегах, а самое главное – те, кто отмечал все эти данные на большой эпидемиологической карте. Поэтому ни одна душа не ведала, сколько человек умерло в тот или иной день. Власти, собственно говоря, и не хотели этого знать…