— Ты чего, не слышишь? Сдвигай парты.

— Нет, — сказал он, — не буду.

— Это еще почему? — спросил я.

Все остальные уже сдвинули парты и теперь сидели и наблюдали за нами.

— Не хочу, — сказал он.

— Давай я тебе помогу? — предложил я.

Он покачал головой.

— Вы чего, не слыхали? — огрызнулся он. — Не буду.

— Но ты должен.

Он покачал головой.

Я ухватился за его парту и приподнял ее, но Кай Руал всем весом навалился сверху. Я дернул сильнее, он, покраснев от натуги, вцепился в столешницу. Сердце у меня колотилось.

— Выполняй, что я сказал! — выпалил я.

— Нет! — рявкнул он.

Я дернул, вырвал парту у него из рук и поставил возле парты Вивиан. Кай Руал по-прежнему сидел на стуле.

— Я не пересяду! — заявил он.

Я взял его за руку, чуть выше локтя, но он вырвался.

— Давай пересаживайся! — громко сказал я. — Или мне тебя перенести? Ты этого добиваешься?

Краем глаза я видел, что из коридора за нами наблюдает Хеге.

Кай Руал не ответил.

Я обошел его стул, схватился за сиденье и собирался приподнять, когда Кай Руал вскочил, подошел к парте и взялся за нее, видимо, чтобы вернуть на прежнее место.

— Не трогай парту! — приказал я.

Лицо у него побагровело, взгляд сделался упертым и непроницаемым. Когда он, подняв парту, двинулся с ней назад, я вцепился в парту и изо всех сил дернул на себя, так что Кай Руал выпустил ее из рук.

— Хрен моржовый! Чертов говнюк! — заорал он.

Я поставил парту на пол. В венах стучала ярость. От злости на глаза навернулись слезы.

Пытаясь успокоиться, я сделал глубокий вдох, но он не помог — дрожь не отпускала.

— Иди домой, — сказал я. — Сегодня я больше не хочу тебя видеть.

— Чего-о? — переспросил он.

— Уходи.

Он вдруг всхлипнул и опустил взгляд.

— Но я же ничего не сделал? — пробормотал он.

— Уходи, — повторил я. — Видеть тебя не желаю. Шевелись. Вон отсюда.

Он поднял голову, окинул меня упрямым бешеным взглядом, медленно развернулся и вышел из класса.

— Продолжаем. — Я старался говорить спокойно. — Откройте рабочие тетради на странице сорок шесть.

Они послушались. Мимо окна прошел Кай Руал. Он глядел перед собой и якобы непринужденно размахивал руками.

Объясняя задание, я глянул в окно. Кай Руал уже дошел до последнего фонаря на территории школы. Шагал он понурившись и опустив голову. Но в своей правоте я был уверен — нельзя называть учителя хреном-моржовым-говнюком и думать, что тебе сойдет с рук.

Я сел за стол. Остаток урока я был сам не свой. Лишь бы ученики ничего не заметили.

В учительской ко мне подошла Хеге и спросила, что случилось. Я пожал плечами и ответил, что повздорил с Каем Руалом и что он обозвал меня моржовым хреном.

— Поэтому я его отправил домой. Подобное недопустимо.

— У нас на севере все проще, — сказала она. — У нас бранные слова всерьез не воспринимают.

— А я воспринимаю, — сказал я. — К тому же я у них классный руководитель.

— Да-да, — кивнула она.

Я налил себе кофе, уселся на свое обычное место и раскрыл книгу. И в эту секунду меня осенило. Он не хотел садиться с Вивиан, потому что в нее влюблен.

От этой внезапной догадки в голове загудело. Ох, вот я дурак! Ну разве можно быть таким тупым? Отправить ученика домой — наказание серьезное, ему придется объясняться, а родители не поверят, что это учитель виноват. А ведь так оно и есть.

Кай Руал мне нравился.

А он влюблен, только и всего!

Но было слишком поздно, ничего исправить было нельзя.

Я вернулся в учительскую, взял со стола газету, уселся и стал читать. В коротком коридоре открылась дверь. Оттуда вышел Ричард. Он посмотрел на меня.

— Карл Уве, — он поманил меня рукой, — можно тебя на пару слов?

— Конечно, — я поднялся.

— Пойдем ко мне в кабинет, — предложил он.

Я молча двинулся следом за ним. В кабинете он прикрыл дверь и повернулся ко мне.

— Мать Кая Руала звонила, — начал он. — Она говорит, что его отправили домой. Что произошло?

— Он отказался выполнять мою просьбу, — ответил я. — Мы поругались. Он назвал меня моржовым хреном, а я на это велел ему убираться. Моему терпению имеются пределы.

Ричард испытующе глядел на меня, а после уселся на большой письменный стол.

— Выгнать ученика с урока — мера серьезная, — сказал он. — У нас это самое тяжелое наказание. Чтобы заслужить его, нужно сильно провиниться. Но это тебе известно. А Кай Руал парень неплохой. Согласен?

— Да, разумеется, — согласился я. — Но дело не в этом.

— Погоди. Это Северная Норвегия. Здесь люди проще, чем на юге. Мы, например, не так болезненно реагируем на ругательства. То, что он тебя так обозвал, конечно, плохо, и тем не менее все не так скверно, как тебе, похоже, кажется. У мальчишки просто темперамент такой. Ведь за это не наказывают?

— Я не готов мириться с тем, что ученик обзывает меня моржовым хреном, — возразил я. — Где бы это ни происходило.

— Конечно, конечно, — закивал он, — оно и понятно. Но конфликты можно и иначе улаживать. Немного уступить, немного надавить. Выгонять ученика — крайняя мера. У меня такое чувство, будто ситуация сложилась не настолько критическая. Я неправ?

Я не ответил.

— Карл Уве, ты работаешь учителем совсем недолго, — сказал он. — И даже самые опытные то и дело ошибаются. Но в следующий раз, если не сможешь справиться с ситуацией самостоятельно, зови меня. Или приведи ученика ко мне.

In your dreams[52].

— Если такое вновь произойдет, я подумаю, — пообещал я.

— Произойдет обязательно, — сказал он. — А теперь надо разобраться с тем, что случилось. Позвони матери Кая Руала и объясни, почему ты его выгнал.

— А нельзя просто завтра передать с ним записку? — спросил я.

— Она звонила и очень переживала. Поэтому, думаю, лучше с ней поговорить.

— Ладно, — согласился я, — поговорю.

Он показал на серый телефон на столе.

— Можешь позвонить отсюда, — сказал он.

— Скоро начнется урок. Позвоню на следующей перемене.

— Давай я за тебя урок начну. У тебя сейчас кто?

— Пятый, шестой и седьмой.

Ричард кивнул, поднялся и встал рядом со столом.

Он что, собирается стоять рядом и слушать наш разговор?

Откуда вдруг эти диктаторские замашки?

Я открыл телефонную книгу, нашел номер и посмотрел на Ричарда, но тот и бровью не повел.

Вот сукин сын.

Я набрал номер.

— Алло? — раздался в трубке женский голос.

— Алло, добрый день. Это Карл Уве Кнаусгор, классный руководитель Кая Руала.

— А-а, здравствуйте, — сказала она.

— У нас с Каем Руалом сегодня возник конфликт. Он отказался выполнять мою просьбу и обозвал меня… прямо в лицо меня обозвал. Поэтому я отправил его домой.

— И правильно сделали, — сказала она, — Кай Руал иногда совсем неуправляемый.

— Да, бывает, — согласился я, — но он хороший мальчик. Это все не очень серьезно и никаких последствий для него иметь не будет. Но он должен извлечь урок. Завтра пускай приходит как обычно. Договорились?

— Да. Спасибо, что позвонили.

— Вам спасибо. До свиданья.

— До свиданья, ага.

Едва я положил трубку, как прозвенел звонок. Ричард кивнул мне, я молча вышел из его кабинета и пошел в класс, где у меня начиналась математика с пятым, шестым и седьмым классами. С математикой у меня обстояло хуже всего, сказать по этому предмету мне было нечего, заинтересовать учеников я не мог, в итоге они просто делали упражнения из задачника и некоторые примеры иногда решали на доске. Ученики это знали и, возможно, поэтому в начале урока особенно старались тянуть время и отвлекали меня.

— А кому вы звонили? — спросила Вивиан, когда они расселись за парты.

— Откуда ты знаешь, что я кому-то звонил? — спросил я.

— В окно видели, — ответила за нее Андреа. — Вы из директорского кабинета звонили.

— Вы домой Каю Руалу звонили? — спросила Хильдегюнн.

— Он сегодня вернется? — спросила Вивиан.

— Кому я звоню, вас совершенно не касается, — сказал я. — А если вы не уйметесь, я позвоню вашим родителям.

— Так они на работе! — сказала Вивиан.

— Вивиан! — строго проговорил я.

— Что?

— Уймись. Все, начинаем! Тебя тоже касается, Йорн.

Сидя за партой, Андреа вытянула ноги и потерла одну о другую. Она водила карандашом по строчкам в книге, вчитываясь в пример. Ливе обернулась — она всегда так делала, когда не знала решения, но не хотела этого показывать. Я глядел, как Йорн, высунув от усердия кончик языка, быстро записывал расчеты. Ливе посмотрела на меня и подняла руку.

Я склонился над ее партой.

— Не получается, — сказала она, — вот этот пример.

Она ткнула карандашом в пример. Глаза за стеклами очков бегали. Я объяснил, она вздохнула и, как обычно, демонстративно хныкнула, чтобы подружки не восприняли ее несообразительность всерьез.

— Понятно? — спросил я.

— Да, — она кивнула и махнула рукой, чтобы я отошел.

— Учитель, — хихикнула Вивиан. — Учитель, у меня не получается!

Я склонился перед ней и словно в пустоту заглянул. Лицо ее было безразличным и пустым, и глаза тоже были безразличными и пустыми. Ее податливость казалась почти неприятной.

— И что тут непонятного? — спросил я. — Ты же уже пятнадцать штук таких решила!

Она пожала плечами.

— Давай, попробуй еще разок, — сказал я. — Посмотри на остальные примеры. Если опять будет трудно, я тебе помогу. Ладно?

— Хорошо, учитель, — хихикнув, она торопливо огляделась.

Я выпрямился и поймал на себе взгляд Андреа.

Взгляд был страдальческий, и внутри у меня потеплело.

— У тебя все хорошо? — спросил я.

— Не совсем, — ответила она. — Мне, кажется, нужна помощь.

Когда я остановился возле ее парты, сердце застучало сильнее. Глупость несусветная, но мысль, что она в меня влюблена, мешала мне вести себя как обычно.

Я склонился над партой, и Андреа как будто сжалась. Даже дышать стала иначе. Она не отрываясь смотрела в книгу. Вдыхая запах ее шампуня и старательно избегая любых прикосновений, я уперся пальцем в первое написанное ею число. Андреа убрала со лба волосы и поставила локоть на парту. Любое наше действие словно приобрело особый смысл, становилось видимо в малейших подробностях и принадлежало уже не естественному и неумышленному, но неестественному и умышленному.

— Вот тут у тебя ошибка, — сказал я, — видишь?

Она покраснела, тихо сказала «да» и показала на следующий пример. Я спросил, понятно ли, она опять повторила «да», тихо и мягко, а дыхание, да, ее дыхание дрожало.

Я выпрямился и пошел дальше по классу, но мгновение продолжало жить во мне, и чтобы избавиться от него, я взял со стола книги, сложил их стопкой и с силой опустил на стол. Мгновение надо было разрушить, заменить новым, более значимым. Мне предстояло превратить класс в место для всех, в единое целое, в класс, который надо чему-то выучить.

— Похоже, у многих из вас возникают одни и те же трудности, — сказал я. — Давайте разберем на доске. Пятиклассники и семиклассники могут пока заткнуть уши.

После моего объяснения урок продолжался как ни в чем не бывало. Даже до того, как я понял, что Андреа питает ко мне романтические чувства, я старался держаться от учеников на расстоянии. Я никогда не приобнимал их за плечи, да и вообще к ним не прикасался, а если разговоры или шутки заходили чересчур далеко, в область сексуального контекста, я немедленно их пресекал. Другим учителям этого не требовалось, для них дистанция между ними и учениками была данностью, которой не изменишь. Мне за нее приходилось бороться.

После обеда я позвонил папе. Голос у него был мрачный, холодный и трезвый. Он спросил, как у меня дела, я ответил, что все хорошо, но я жду рождественских каникул.

— Ты с матерью будешь праздновать? — спросил он.

— Да, — ответил я.

— Мы так и думали. Фредрик тоже не приедет. Поэтому в этом году опять поедем на юг. У тебя тут сестра, Карл Уве. Не забывай.

Неужто он и впрямь думает, что я на это куплюсь? Скажи я, что хочу праздновать с ними, — и он найдет тысячу оправданий, чтоб я отвязался. Я ему там не нужен. Зачем тогда делать вид, будто мы его предали?

— Но, может, я приеду к вам на зимние каникулы? — предложил я. — Вы же тогда на юг не собираетесь?

— Так далеко мы не планируем, — ответил он. — Давай тогда посмотрим ближе к делу.

— Я могу на пароме добраться, — сказал я.

— Да, можно и так. С Ингве давно разговаривал?

— Да, довольно давно, — сказал я. — По-моему, он очень занят.

Во время этого короткого разговора мне казалось, будто папа старается побыстрее его прекратить. Мы попрощались минуты через две. И я был этому рад. Каждый раз, когда такое случалось, я убеждался, что я в нем не нуждаюсь.

Впрочем, может, и ни в ком другом тоже?

Спускаясь по дороге, глядя, как ветер гонит снег с почерневшего моря, я размышлял, существует ли в мире вообще хоть кто-то, в ком я нуждаюсь. Существуют ли те, без кого не справлюсь.

Наверное, без Ингве и мамы.

Но ведь и они вряд ли незаменимы?

Я попытался представить, что было бы, не будь их у меня.

Примерно то же самое минус разговоры по телефону и встречи на Рождество и летом.

То есть незаменимыми их не назовешь?

Но когда я завоюю славу писателя, мама должна быть рядом.

Я пошаркал ногой, расчищая от снега крыльцо перед дверью, и вошел в квартиру. И еще, наверное, когда у меня появятся дети?

Но детей у меня не будет. Такое невозможно даже представить.

Их, судя по всему, у меня и быть не может.

Снимая куртку, я улыбался. А в следующее мгновение расстроился. Это омрачало всю мою жизнь. Я не способен. Я пытался, но у меня ничего не получается, я не могу.

Ох, ну что за дерьмо.

Я повалился на диван и прикрыл глаза. Было неприятно, казалось, кто-то наблюдает за мной со стороны, да, словно за мной наблюдают прямо сейчас.

В пятницу вечером все практиканты собрались у Хеге за пиццей и пивом. Душой этих посиделок была Хеге, она хохмила и сыпала историями. Нильс Эрик, которому она нравилась, пытался произвести на нее впечатление, имитируя и пародируя других. На меня она даже не взглянула — что удивительно, учитывая, что в последние недели зачастила ко мне и выкладывала все, что накопилось на ее суровом сердце.

Когда еду со стола убрали, Хеге достала из холодильника водку. В меня этот прозрачный холодный напиток вселил радость и ясность, а вот Хеге мало-помалу утратила контроль над мимикой и движениями. Встав, чтобы идти в туалет, она врезалась в стену, облокотилась на нее и посмотрела в коридор, рассмеялась и сделала еще одну попытку, на этот раз более удачную: двигалась она излишне прямо, пару раз ее повело в сторону, но в целом до туалета она добралась без особых проблем. Спустя полчаса она задремала, сидя на стуле. Я погладил ее по щеке, она открыла глаза и посмотрела на меня, и я предложил ей прогуляться по морозцу, это только на пользу пойдет. Она кивнула, я помог ей подняться и придерживал, пока мы спускались с лестницы. Хихикая, она сунула руки в рукава куртки, которую я держал перед ней, медленно нахлобучила шапку и замоталась шарфом.

Снаружи было холодно и тихо. За последние несколько часов температура резко упала, и пелена облаков, всю неделю, словно брезент, покрывавшая деревню, отползла в сторону — над нами блестели звезды. Я взял ее за руку, и мы пошли. Хеге шагала, глядя перед собой пустым и бессмысленным взглядом и время от времени безо всякой причины принималась смеяться. Мы спустились к часовне, поднялись обратно, дошли до школы и вернулись. На западе над горами в небо поднялась зеленоватая волна, а потом исчезла, оставив желто-зеленую дымку.

— Смотри, северное сияние! — сказал я. — Видела?

— Северное сияние, ты глянь чего, — пробормотала она.

Мы снова спустились к часовне. Под ногами скрипел сухой снег. Горы на противоположном берегу стояли безмолвные и мощные, лишь немного высветленные снегом среди темноты вокруг. Холод маской лег мне на лицо.

— Ну что, получше тебе? — спросил я, когда мы снова повернули назад.

— Угу, — промычала она.

Если она и от этого не протрезвеет, ее уже ничто не спасет.

— Пошли? — спросил я, когда мы подошли к дому.

Хеге посмотрела на меня, улыбнулась, — как я понял, сама она считала эту улыбку роковой, потому что тут же обняла меня за шею, с силой притянула к себе и поцеловала. Отталкивать ее я не хотел, поэтому немного выждал и лишь потом выпрямился и освободился из ее объятий.

— Так не пойдет, — сказал я.

— Ага, — она расхохоталась.

— Пошли обратно, к остальным? — предложил я.

— Ага, пошли, — согласилась она.

В тепле трезвость быстро испарилась, и вскоре Хеге надолго скрылась в спальне, а мы, оставшись без хозяйки, убрали со стола бутылки и стаканы, заглянули в спальню, где Хеге, раскинувшись прямо в одежде на двуспальной кровати, громко храпела, и разбрелись по домам.

Остаток выходных я писал. В воскресенье ближе к вечеру ко мне зашли Хильдегюнн, Вивиан, Андреа и Ливе. Им, как обычно, было скучно, и я с полчаса поболтал с ними, стараясь не смотреть на Андреа. Я взглянул в ее сторону лишь раз, и взгляд мой словно был магнитом, а ее глаза — из железа, потому что через долю секунды она тоже посмотрела на меня и залилась румянцем.

Нет и нет, бедная крошка Андреа.

Впрочем, никакая она не крошка, бедра у нее вполне женские, груди размером с апельсины, а в зеленых глазах блестела не только детская радость.

Я сказал, что им пора, у меня есть и другие дела, кроме как весь вечер развлекать детей; они зафыркали, заныли и направились к двери. Андреа, шедшая последней, наклонилась, натянула свои высокие сапоги, быстро посмотрела на меня и присоединилась к подружкам, которые уже дожидались ее на улице, на мгновение замерев среди снежных вихрей. Затем они ожили и, смеясь, зашагали вниз по дороге, а я захлопнул дверь и повернул в замке ключ.

Наконец-то я один.

Включив музыку на полную громкость, я сел и попробовал довести до ума начатый накануне рассказ.

Речь в нем шла о семнадцатилетних парнях, которые возвращаются домой с вечеринки и видят врезавшуюся в скалу машину. Они пьяные, дело происходит ранним воскресным утром, над пустынной дорогой и окрестностями висит плотный влажный туман. На повороте они сворачивают и натыкаются на машину — капот смят, лобовое стекло разбито. Сперва они подумали, будто это случилось давно, будто они набрели на брошенную покореженную машину, но потом заметили, что внутри кто-то есть, что за рулем сидит мужчина. Его кресло сдвинуто назад, лицо окровавлено, и парни понимают: авария случилась только что, возможно, минут десять-пятнадцать назад. Эй, вы как, спрашивают они его, он смотрит на них, медленно открывает рот, но не издает ни звука. Парни переглядываются — что делать? Происходящее напоминало сон — потому что вокруг такая тишина и туман, а еще потому что они пьяны. Надо скорую вызвать, говорит Габриэль. Но как? Ближайший дом в километре отсюда. Они решают, что один из них добежит туда и позвонит в скорую, в двое других останутся возле машины. Вытащить водителя невозможно — его зажало внутри и у него наверняка серьезные травмы.

Дальше я не продвинулся. О том, что произойдет потом, я не знал ничего, только то, что мужчина точно умрет у них на глазах. Возможно, он что-то скажет, о чем-то своем, чего они не поймут, но читатель догадается. Играл я и с мыслью о том, что там, откуда ехал этот мужчина, тоже что-то произошло. Например, он запер в комнате своего отца, над которым издевался, и это была его тайна, с которой он и умер. А может, достаточно того, что есть. Утро, авария, умирающий. Погруженный в эту картину — блестящий асфальт, неподвижные ели, осколки стекла, искореженный металл, запах горелой резины и мокрого леса, возможно, столбики на мосту, едва различимые в тумане, — я подскочил, словно ненормальный, когда в окно передо мной постучали.

Это была Хеге.

Сердце мое едва не выпрыгнуло. Я видел, что это она, и понял, что она, наверное, сперва долго звонила в дверь, просто я не слышал, но сердце не унималось. Хеге засмеялась, я улыбнулся и махнул в сторону двери. Хеге кивнула, и я пошел открывать.

— Привет, — сказала она, — не знала, что ты такой пугливый!

— Я работал, — сказал я, — думал о другом. Войдешь?

Она покачала головой:

— Я Видару сказала, что только до киоска дойду. Хотела зайти к тебе и попросить прощения за пятницу.

— Не за что, — сказал я.

— Может, и не за что, но я все равно извинюсь. Прости.

— Спасибо.

— И, кстати, не подумай чего, — добавила она. — Я когда напьюсь, всегда такая. Перестаю собой управлять и вешаюсь на первого встречного. Это вообще ничего не значит. Ты же понимаешь, да?

Я кивнул.

— Со мной то же самое, — сказал я.

Она улыбнулась:

— Хорошо! Значит, все как прежде. До понедельника!

— Ага, — я кивнул, — пока.

— Пока! — она направилась к дороге.

Прикрыв дверь, я понял, что злюсь. На то, чтобы вновь погрузиться в текст, у меня уйдет не меньше часа, а ведь уже восемь. Может, лучше дойти до школы и посмотреть новости спорта? Я стоял перед столом и разглядывал последние написанные предложения.

Нет. Если я хочу чего-то добиться, то надо выложиться по полной.

И я снова взялся за рассказ.

Но в дверь опять позвонили.

Я выключил музыку и пошел открывать.

Это пришли трое молодых рыбаков. С одним из них я играл в футбольной команде, с двумя другими едва словом перекинулся, но на вечеринках мы раза три-четыре встречались. Третьего звали Хеннинг. Он был на год старше меня, окончил гимназию и стремился выделяться в разных мелочах — например, носил остроносые ботинки и черные джинсы и ставил в машине музыку, больше похожую на ту, которая нравилась мне, а не ту, которую слушали местные.

— Можно войти? — спросил он.

— Само собой! — Я отступил в сторону. Они повесили припорошенные снегом куртки, сбросили потемневшие от влаги ботинки, прошли в гостиную и уселись.

Ветер снаружи усилился. Волны кидались на берег, будто свирепые звери. К их постоянному шуму добавились низкие обертоны, как всегда в непогоду, так что звук превратился в гул или глухой рокот.

Гости поставили на стол по бутылке «Абсолюта».

— У меня, к сожалению, не с чем смешать, — сказал я.

— Подержим немного в морозилке и выпьем так, — решил Хеннинг, — так русские делают. Водку так и надо пить. А если перца добавить, то вкус вообще будет чудесный.

— Ладно, — я пошел за стопками.

Щедро налив им и себе, я поставил один из двух мини-альбомов U2, которые мало кто слышал. Хеннинг, которому U2 нравились, тут же спросил, что это такое, так что я подумал, что выбрал правильно.

Музыка вернула настроение времен девятого класса и первого года в гимназии. Заключеннное в ней огромное, пустынное, прекрасное и одинокое пространство, которое я так любил, да и сейчас еще продолжал любить, как и все то, что его окружало, все, что происходило тогда в моей жизни, — все это сжалось до невероятной вибрирующей плотности на пределе чувств. Год, прожитый заново за секунду.

— Какие же они охрененные! — вырвалось у меня.

— Скол! — сказал Коре.

— Скол! — повторил Юнни.

— Скол, — присоединился к ним Хеннинг.

— Скол. — Я осушил стопку, и по телу побежали мурашки. Я сделал музыку погромче. Снаружи подступал непроницаемый мрак, а внутри горел свет, и мы словно находились на корабле. На космической станции. Так оно и было. Мы дрейфовали где-то далеко во Вселенной. Я всегда это знал, но ощутил, лишь когда приехал сюда. Восприятие мира темнота каким-то образом меняла. И северное сияние. И уединение.

Ну что за хрень — отчего же меня так и тянет посмотреть на нее. Ни за что на свете мне не хотелось поощрять ее чувства.

Никогда больше на нее не взгляну.

Или, по крайней мере, буду смотреть только на уроках, когда ситуация того требует.

Ведь мне это не нужно. Она мне нравится, ну и что с того? Мне много кто нравится. И четвероклассники, и семиклассники. То ли дело Лив, сестра Вивиан, ей, дьявол меня сожри, уже шестнадцать, она всего на два года младше меня, на нее можно смотреть, сколько влезет.

— Вы сегодня вернулись? — спросил я Хеннинга.

Тот кивнул.

— Много поймали?

Он покачал головой:

— Море как вымерло.

Ушли они только в пять. К тому времени я выпил почти целую бутылку. Меня хватило на то, чтобы поставить будильник, но когда он позвонил в четверть девятого, я был считай что мертвый: он все еще издавал потусторонний писк, когда меня разбудили другие звуки — стук и звонки в дверь.

Я проковылял в ванную, плеснул в лицо холодной водой и открыл дверь.

За дверью стоял Ричард.

— Ты что, спишь? — спросил он. — Собирайся быстрее, ученики тебя ждут. Уже четверть десятого.

— Я заболел, — сказал я. — Я сегодня дома останусь.

— Глупости, — отмахнулся он, — живо собирайся. Прими душ, оденься, а я тут подожду.

Еще не протрезвевший, я посмотрел на него. Мысли мои словно пребывали в коридоре со стеклянными стенами. Ричард хотя и стоял в метре от меня, но был далеко-далеко.

— Ты чего задумался? — спросил он.

— Я болен, — повторил я.

— Я тебе шанс даю, — сказал он, — и лучше тебе согласиться.

Я взглянул ему прямо в глаза. А потом развернулся и прошел в ванную, где на несколько секунд залез под душ. Во мне кипела ярость. Я — сотрудник, учитель, и если кто-нибудь другой не явился бы на работу из-за болезни, Ричарду и в голову не пришло бы тащиться к нему домой. Ни за что на свете. Да, он прав, я не болею, но сути это не меняет. Я взрослый, а не ребенок, учитель, а не ученик, если я говорю, что заболел, значит, заболел.

Я выключил воду, вытерся, провел под мышками дезодорантом, оделся, прошел в коридор, где надел пальто, обулся и, обмотав шею шарфом, вышел из квартиры.

— Отлично, — сказал Ричард, — пошли.

Он унизил меня, но я ничего не мог с этим поделать. Правота и власть были на его стороне.

Темнота мне нравилась всегда. Когда я был маленьким, то боялся оставаться в темноте один, но в компании себе подобных я обожал и ее, и то преображение, которое переживает мир благодаря ей. Бегать по лесу или между домов в темноте совсем не то же самое, что при свете, — мир становился зачарованным, а мы превращались в искателей приключений, восторженных, с сияющими глазами и прыгающим сердцем.

Когда я стал старше, мне мало что нравилось так, как бодрствовать по ночам. Тишина и темнота притягивали, таили в себе обещание чего-то великого. А моим любимым временем года была осень. Мало что могло сравниться с ощущением, когда бредешь в темноте и под дождем по тропинке вдоль реки.

Но эта темнота была иной. Эта темнота лишала жизни. Она была неподвижна, неизменна независимо от того, проснулся ты или только ложишься спать, и заставить себя вставать по утрам становилось все труднее и труднее. Мне это удавалось, я просыпался и спустя пять минут стоял перед классом, но и там все, что бы ни происходило, казалось неживым. Словно, что я ни делаю, все тщетно. Каких бы усилий ни прилагал, проку нет. Все исчезало, растворяясь в могущественной тьме, в которой мы обитали. Ничто не имело значения, я мог говорить, что захочу, поступать так, как заблагорассудится.

В то же время на меня давило то, что я постоянно на виду, что все знают, кто я, и никак не оставляют в покое. Особенно в школе, где Ричард кружил надо мной, точно стервятник, готовый наброситься на меня, едва я сделаю что-то, что ему не по душе.

От выпивки мне делалось еще хуже, и так как работа моя не приносила никаких плодов, я уставал все сильнее. Меня словно опустошали, я оскудел и грозил превратиться в тень, призрак, такой же пустой и темный, как море и небо вокруг.

После того случая, когда Ричард пришел за мной домой, я пил и в рабочие дни, но всегда успевал вовремя проснуться и добежать до школы. Следующую выволочку Ричард устроил мне по-другому. Однажды на выходных я поехал в Тромсё. У Йогге был отпуск, и мы решили встретиться, в воскресенье вечером я опоздал на катер до Финнснеса, переночевал в Тромсё, а когда я наконец добрался до деревни, время шло к обеду и смысла идти в школу я не видел.

На следующий день Ричард вызвал меня к себе в кабинет. Он сказал, что доверял мне, что я — важный элемент школьной жизни, однако школа функционирует непрерывно, она должна функционировать непрерывно, и если я не прихожу на работу, то создаю сложности всем остальным. И ученикам тоже. Это моя ответственность и ничья больше, и повториться такое не должно.

Я стоял перед ним, за окном бегали ученики, а Ричард сидел за столом и выговаривал мне зычным суровым голосом, приводя меня в ярость. Но парализованная его голосом, ярость не нашла другого выхода, помимо старого, привычного, ненавистного: слёз.

Он унижал меня, хотя был прав, это моя обязанность; прогуливать работу, как когда-то я прогуливал гимназию, нельзя.

Силы меня покинули и воля тоже.

Прикрыв за собой дверь, я пошел в туалет в учительской и умылся, после чего, даже кофе не налив, опустился на диван.

Туриль сидела за своим столом и вырезала рождественские украшения. Она перехватила мой взгляд.

— Хочу сперва сама потренироваться, а потом и ученикам задам, — сказала она.

— А в педагогическом училище вас такому разве не учили? — поддел ее я.

— Нет, этому там должного внимания не уделяли. Все больше про педагогику рассказывали и прочую чепуху, — улыбнулась она.

Я выпрямился.

Можно взять и уволиться.

Кто сказал, что нельзя?

Кто сказал?

Это все говорят, но кто сказал, что я должен их слушать?

Ведь если я решу уволиться, меня никому не остановить? Да мне и увольняться не обязательно, достаточно просто не возвращаться сюда после рождественских каникул. Да, по отношению к школе это предательство, но кто сказал, что я не могу так поступить?

Учитель, работавший в моем классе за год до меня, приходил в школу пьяным, постоянно прогуливал и в конце концов просто уехал и не вернулся.

О, как же они жаловались и костерили его все то время, что я здесь провел.

Я встал, и в ту же секунду зазвенел звонок — расписание уже вросло в мое тело. Но от мысли о том, чтобы бросить эту работу, мне стало легче. Мне хотелось свободы, а свобода существовала где угодно, но не тут.

В тот день после уроков я позвонил маме, она как раз уходила домой, но я успел поймать ее.

— Мама, привет, — поздоровался я. — Можешь немного поговорить?

— Да, конечно. Что-то случилось?

— Нет. Все по-прежнему. Но мне что-то тяжело стало. По утрам я еле встаю. А сегодня я вдруг понял, что могу взять и уволиться. Понимаешь, мне тут очень не нравится. И образования для такой работы у меня тоже нет. Я подумал, может, лучше я после Рождества опять учиться начну. К университету готовиться.

— Тебе тяжело, и ты растерялся, — сказала она, — но, по-моему, тебе надо хорошенько все взвесить и лишь потом решить окончательно. Сейчас будет Рождество, каникулы, отдохнешь как следует, если хочешь, вообще лежи на диване и ничего не делай. А когда отдохнешь, то и отношение у тебя изменится.

— Но мне это не нужно!

— Порой бывает хуже, порой — лучше. Раньше тебе все очень нравилось. И вполне естественно, что сейчас у тебя трудный период. Советовать не увольняться я не стану, это тебе самому решать. Но не решай прямо сейчас, я вот о чем.

— Ты, кажется, вообще меня не поняла. Лучше не будет. А сейчас это му́ка ужасная. И ради чего?

— Жизнь иногда и есть му́ка, — сказала мама.

— Ты и раньше так говорила. Но если у тебя жизнь такая тяжелая, мне-то мучиться не обязательно?

— Я просто хотела дать тебе совет. По-моему, он неплохой.

— Ладно, — сказал я. — Все идет к тому, что я уволюсь, но ты права, прямо сейчас решать я не стану.

Обычно я старался звонить, когда в учительской никого не было или когда там был один Нильс Эрик, но на этот раз я так распереживался, что об этом не подумал. Выйдя из закутка, в котором стоял телефон, я увидел на кухне Ричарда.

— Привет-привет, — сказал он. — Хочу посуду помыть. Ты домой собрался?

— Да, — я отвернулся и вышел из учительской.

Неужели он все слышал? Что, если он стоял тут и подслушивал?

Нет, вряд ли.