АЗБУКА-БЕСТСЕЛЛЕР
ХЕЗЕР МОРРИС
♦
Истории надежды
Истории надежды
Как черпать вдохновение в повседневной жизни
АЗБУКА. Санкт-Петербург
Heather Morris. STORIES OF HOPE
Copyright © Heather Morris, 2020
First published in the English language as Stories of Hope by Manilla Press, an imprint of Bonnier Books UK
Published in Russian by arrangement with The Van Lear Agency and Bonnier Books UK
The moral rights of the author have been asserted
All rights reserved
Перевод с английского Ирины Иванченко
Серийное оформление Вадима Пожидаева
Оформление обложки Виктории Манацковой
Моррис Х.
Истории надежды : Как черпать вдохновение в повседневной жизни / Хезер Моррис ;
пер. с англ. И. Иванченко. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2021. — (Азбука-бестселлер).
ISBN 978-5-389-19708-4
16+
В книге «Истории надежды» Хезер Моррис ярко и живо повествует о своем детстве, семье и о своей работе в крупном медицинском центре Мельбурна, где она училась применять на практике умение правильно слушать людей, чтобы помочь им переосмыслить самые тягостные события их жизни. В частности, одна из таких историй, а именно рассказ Лале Соколова о его пребывании в Освенциме, была впоследствии положена Моррис в основу романа «Татуировщик из Освенцима».
Данное произведение - это вдохновляющий путеводитель по жизни для каждого из нас. В нем рассказывается о замечательных людях, об их невероятных историях и об уроках, которые мы можем из них извлечь.
Впервые на русском языке!
© И.В. Иванченко, перевод, 2021
© Издание на русском языке, оформление.
ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“»,
2021 Издательство АЗБУКА®
Кристоферу Чарльзу Берри, моему прадеду, человеку, впервые научившему меня слушать.
Сотрудникам экстренных служб во всем мире, которые бесстрашно сражаются, чтобы защитить нас во время этой пандемии, давая нам надежду на лучшее будущее.
Персоналу, пациентам и их родным, с которыми я имела честь работать и общаться во время пребывания в Медицинском центре Монаша в Мельбурне. Вы научили меня заботиться о ближнем.
Введение
Первое января 2020 года. Начинается новый день, новый год, новая декада. Надежда на то, что для нас — для каждого человека в отдельности и для мирового сообщества — это будет хороший год. Г оворя словами Лале Соколова, моего дорогого друга, человека, необычайную историю которого я рассказала в «Татуировщике из Освенцима»: «Если утром просыпаешься, значит это хороший день».
Возможно, новогодние обещания, как новые, так и прошлых лет, мы шепотом сообщаем нашим близким и родным, ведь если поделиться с кем-нибудь своими надеждами и мечтами на этот год, то у них больше шансов осуществиться.
Погасли фейерверки прошедшей ночи, увиденные на улице или по телевизору, с вечеринок разошлись гости, люди лечатся от похмелья. Я живу в Мельбурне, на восточном побережье Австралии. В этом году празднования были более скромными, чем обычно. Во многих местах фейерверки не устраивались. Мы, как принято, загадывали желания, давали себе обещания, но без особого энтузиазма. Все были обеспокоены лесными пожарами, которые начались примерно за неделю до Нового года и которые никак не удавалось обуздать. Фактически ситуация заметно ухудшалась.
На следующей неделе некоторые города оказались разрушенными до основания, горели дома, гибли люди. Флора и фауна испытывали на себе опустошительный удар. Во всем мире культовые символы Австралии — кенгуру и коала — превращались в символы гибели и отчаяния. Новая Зеландия, Канада и Соединенные Штаты прислали своих пожарных в помощь для борьбы с национальным бедствием. Трое из них не вернулись домой — они погибли при крушении самолета, участвовавшего в тушении пожаров с воздуха.
Для помощи пострадавшим мировые знаменитости делали крупные пожертвования. Для сбора денежных средств дети во время летних каникул продавали на улице печенье. За нас молилась королевская семья
Великобритании. В Австралию приехали артисты со всего света, чтобы принять участие в грандиозных живых концертах. Для помощи пострадавшим были основаны благотворительные фонды, в которые поступали миллионы и миллионы долларов.
На протяжении нескольких недель казалось, ничто не может остановить этот чудовищный огненный ад, в который вливались более мелкие пожары, спускающиеся с гор к морю. Готовься к худшему, надейся на лучшее. В данном случае этим лучшим мог быть ливень библейских масштабов. Все мы молились о дожде. В конце концов именно это и произошло. Небеса разверзлись — дождь лил несколько дней, потушив многие пожары. Потоп на растрескавшейся почве в свою очередь привел к опустошению, вызывая оползни в областях, ослабленных из-за гибели деревьев, укреплявших грунт. Небольшие поселения страдали теперь от наводнений, губивших домашний скот, разрушавших дома.
События в Австралии в январе 2020 года вызвали отклик во всем мире, и не потому, что подобного больше нигде не случается, а потому, что в начале нового десятилетия
Австралия, расположенная в Южном полушарии, была единственной страной, в которой бушевали пожары. Северное полушарие еще не совсем оправилось после собственного адского лета. Но худшее было еще впереди. Именно в это странное и тревожное время мы впервые услышали слово «коронавирус» или «COVID-19».
С тех пор мир изменился безмерно, невероятно, непостижимо. Мы все столкнулись с пандемией неизвестных масштабов, худшим, что пришлось пережить ныне живущим. Каждый человек в отдельности и группы людей испытывают невероятный стресс. Потеря работы. Разводы. Болезнь, на выздоровление от которой подчас уходит много времени. Если только человек выздоравливает. Смерть. При современном уровне развития СМИ и активном общении в соцсетях мы сразу узнаем о драматичных случаях. Эти сообщения у нас перед глазами. Мы могли бы не замечать их, но ловим себя на том, что возвращаемся к ним, испытывая потребность отслеживать, как развертываются несчастья. Мы сплотились, но в то же время отдаляемся друг от друга. Стремясь приглушить душевные и физические страдания, некоторые из нас принимают позу эмбриона.
Мы стараемся заботиться друг о друге. В конце концов, мы в каком-то смысле стадные животные, тяготеющие к человеческим связям и контактам. В изменяющихся жизненных условиях мы ищем радость. Улыбка маленького ребенка, которому неведомы проблемы выживания, может стать в период эмоционального упадка мощным жизненным стимулом. Для многих из нас необходимость выбраться из кровати, чтобы накормить домашнего питомца, помогает пережить день. Изоляция может оказать и оказывает на многих из нас губительное действие. Где моя стая? Где мое племя? Помните вот что: они здесь, как и вы, в ожидании дня, когда мы сможем сказать: «Вместе мы это преодолели. Мы стали сильнее». Поток мемов, напоминающих нам о том, что наши деды прошли ради нас войну, а от нас лишь требуется сидеть на диване и смотреть телевизор, превращает в посмешище переживания многих людей, вынужденных находиться в изоляции. Как постоянно говорил мне Лале: «Все, что от тебя требуется, — проснуться утром». Может быть, от нас ныне требуется проснуться не только в буквальном смысле.
А может быть, наша планета просит нас немного притормозить? Разве она не взывает к нам уже не один десяток лет о том, чтобы мы лучше заботились о ней? Сколько еще предостережений должна она сделать, прежде чем мы начнем прислушиваться? Многие уже прислушиваются. Почти в каждой стране последние года два набирает силу непрекращающаяся борьба между правительством и учеными по поводу воздействия на изменения климата. Во главе движения встают потрясающие энтузиасты, как молодые, так и пожилые, которые пытаются донести до властей, до каждого из нас, что пора замолчать и прислушаться к голосу планеты.
COVID-19 — общий враг, не делающий различий в зависимости от религиозных или политических взглядов, сексуальной ориентации, расы или возраста. Его воздействие испытывают люди во всем мире. И все же перед лицом этого неизвестного нового врага производимые нами изменения приносят неожиданную позитивную пользу. По прошествии только нескольких недель этого кризиса мы получили сообщения о более чистом воздухе и снижении уровня загрязнения в китайских и многих европейских городах. Пока мы были вынуждены оставаться дома, очистилось небо, как и вода в реках. Мы смогли взглянуть на то, что нас ожидает вовне.
Записывая эти строчки, я смотрю из окна на улицу. Сегодня я вижу не машины и фургоны, а людей. Мужчин и женщин всех возрастов, многие с детьми, а чаще с собаками. Они идут по улице, они беседуют. Я это вижу.
Они слушают. Собаки лают на других собак, скрытых от глаз заборами, но обнаруживающих свое присутствие. И хотя люди соблюдают социальную дистанцию, они признают присутствие друг друга. Многие останавливаются, чтобы перекинуться несколькими словами. О чем говорит мне такое взаимодействие? Впервые на нашей памяти у нас появилась общая цель. Общий враг, который будет повержен, если каждый внесет свою лепту.
Из окна я наблюдаю, как к соседнему дому подъезжает минивэн и молодая девушка достает из него коробку с продуктами. Я улыбаюсь при виде торчащего из коробки французского багета, словно это сценка из голливудского фильма. Я смотрю, как девушка стучит в дверь, ставит коробку на крыльцо и отходит в сторону. Вероятно, пожилая женщина из этого дома заметила подъехавшую машину, потому что дверь сразу же открывается. Я слышу, как она вновь и вновь повторяет слова: «Спасибо вам, спасибо». В ее голосе чувствуется искренняя радость. Широко улыбаясь, девушка говорит: «Не за что. Увидимся через два дня» — и упархивает к минивэну.
Размышляя над этим эпизодом, я поймала себя на том, что думаю не о пожилой женщине, а о той девушке. Стала ли она волонтером, потому что потеряла работу? Не студентка ли она университета, в котором прекратились занятия? Откуда взялись принесенные ею продукты? Это пожертвования или она сама за них заплатила?
Нам не дано знать, что происходит в жизни других людей, за исключением жизни наших родных и друзей. Что заставляет человека проявлять сострадание и щедрость? Почему некоторые из нас неадекватно реагируют на предложение помощи, набрасываясь на человека и даже оскорбляя его? Работая в больнице, я много раз наблюдала подобную реакцию. Часто сталкиваются с этим моя дочь и ее муж, оба полицейские. И вновь я напоминаю себе, что нельзя судить о человеке, пока не побываешь в его шкуре. В середине текущего года жестокое убийство Джорджа Флойда полицейским в Соединенных Штатах вызвало волну возмущения, когда люди требовали признать, что жизнь чернокожего чего-то стоит. Я вспоминаю слова Лале: «Не имеет значения цвет кожи, религия, этническая принадлежность, сексуальная ориентация человека. У нас всех кровь одного и того же цвета». Он это понимал. Мы все — человеческие существа.
В настоящий момент затруднительно даже предлагать свои услуги в качестве волонтера, поскольку мы должны соблюдать социальную дистанцию. Многие хотят это делать, испытывают в этом потребность и помогают по мере возможности. Особенно тяжело переносят изоляцию одинокие люди. Жаль, что та девушка, которую я увидела, не могла войти в дом пожилой женщины, помочь разобрать продукты, может быть, выпить чашку чая и поговорить с ней. Тяжело лишиться общения с близкими людьми, родными, внуками — никто не обнимет, не поцелует.
В процессе приспособления к воздействию СОѴІО-19 в ближайшие месяцы, а может быть, и годы нам всем придется сделать шаг назад, придется попридержать язык. Г лавным последствием эпидемии во всех странах становится безработица и сопутствующие проблемы. Не все люди смогут вернуться к своей профессии, необходимо изыскивать новые формы обучения и профессиональной деятельности. Как мы знаем по опыту Великой депрессии, семьи испытают на себе огромный удар. Тем не менее мы знаем, что приспособимся, найдем другой образ жизни. Он может оказаться отличным от прежнего, может стать лучше. Наше глобальное мироощущение, вероятно, на время сузится до масштабов общины и округи, в которой мы живем. В этом необязательно видеть лишь отрицательную сторону. Возобновляя общение, делясь своими историями о том, как справлялись с пандемией 2020 года, мы будем слушать и узнавать, смеяться и плакать. Мир для нас станет другим и во многих отношениях более темным, но он может также стать и лучшим. Сейчас такое время, когда надо постараться принять то, что нам предстоит, избегать ностальгии по прошлому и быть открытым к неизбежным изменениям, которые ожидают всех нас.
Да, когда мы победим СОѴІП-19, возродится промышленность, и для осуществления этого нам потребуется много энергичных людей. И тогда, может быть, нам следует, сделав глубокий вдох, задаться вопросом: не лучше ли для нашего производства вновь вернуться в режим онлайн, чтобы уменьшить вредные выбросы и в конечном итоге совсем их устранить? Если у нас хватит разума для борьбы с СОѴІП-19, то должно его хватить, чтобы воспользоваться этой возможностью и постараться сделать планету более экологически чистой. Постепенно становится понятным то воздействие, которое СОѴІП-19 оказывает непосредственно на климатические изменения, и за весьма короткий промежуток времени у нас открылись глаза на то, насколько быстро мы способны создать более чистую, безопасную окружающую среду. Вероятно, нам пора остановиться и прислушаться к тому, что пытается донести до нас планета. Ее еще можно спасти, но самой ей этого не сделать. Мы, живущие на ней, должны ей помочь. Мы должны прислушаться к нашей планете.
В «Историях надежды» я размышляю о способности услышать, о том, как, прислушиваясь к другим людям, мы найдем вдохновляющие моменты в повседневной жизни.
В тот день, когда я познакомилась с Лале Соколовым, а это было спустя несколько недель после смерти его жены, он сказал мне, что надеется успеть за оставшееся ему в жизни время рассказать свою историю. Каждый раз, как я стучалась в его дверь, он говорил, что хочет быть не со мной, а с Г итой. Эти слова он говорил постоянно, но однажды признался, что теперь надеется прожить столько, чтобы он успел рассказать, а я успела выслушать и записать его историю.
Тогда у меня не было для этого навыков. И хотя в то время я об этом не думала, у меня была лишь способность слушать, причем, честно говоря, способность слушать активно. Ежедневно я ездила на работу в департамент социальной службы крупной больницы в Мельбурне. Там я общалась с пациентами, членами их семей, сиделками и другими медицинскими работниками. Они говорили, я слушала. Часто они не знали, о чем говорить или как высказать свои мысли и чувства — да, скорее чувства, чем мысли. Но это не имело значения. Я молча слушала, давая им понять, что никуда не спешу, что пришла, чтобы их выслушать и по возможности помочь. И тогда они находили слова. Я считала для себя привилегией быть тем человеком, с которым разговаривают незнакомые люди и который в состоянии иногда изменить что-то в тяжелые периоды их жизни.
В настоящее время моя привилегия выслушивать истории дается мне читателями «Татуировщика из Освенцима» и «Дороги из Освенцима». Я в восторге от эмоций, которые изливают на меня читатели. Я тронута тем, что истории Лале и Сесилии (Силки) Кляйн нашли отклик у многих людей, оказали заметное влияние на мужчин и женщин, пожилых и молодых, по всему миру и помогли им в трудные минуты их жизни. Искренне надеюсь, что, когда они пишут мне о том, что хотели бы проснуться на следующее утро и на следующее, в этом есть и моя заслуга. Я не вижу своих читателей и не прикасаюсь к ним, но часто представляю их себе, а также их жилища. Читая письма людей, я продолжаю их слушать.
Ко мне пришло осознание того, что уметь слушать — это особое искусство, и я тешу себя надеждой, что, прочтя эту книгу, вы захотите освоить его. Обещаю, что в этом случае вы сами изменитесь благодаря услышанным историям — и изменитесь в лучшую сторону. Только слушая рассказы других людей, мы учимся сопереживать им, даем им слово, дарим надежду, что нам есть до них дело. Наше живое участие будет поощрять их к откровенности, заставит поделиться с нами своей болью.
Далее в своем повествовании я поделюсь с вами воспоминаниями о том, с каким удовольствием я когда-то слушала своего любимого прадеда, и расскажу, как многому можно научиться, прислушиваясь к старшим. Я поговорю также о том, как важно слушать детей. Я сама мать и бабушка. Я не претендую на роль идеальной родительницы — мои дети с этим согласятся! — но полагаю, что узнала кое-что важное, слушая детей и признавая важность их мыслей и чувств, пусть в то время они могли показаться мелкими или тривиальными. Я поделюсь с вами и другими историями, услышанными от Лале, а также тем, чему научило меня общение с этой редкой души человеком. Расскажу я и о том, что узнала от многих других людей, отважившихся поведать мне глубоко личные истории о волнующих периодах своей жизни. Поделюсь с вами самым суровым из всех усвоенных мной уроков: что превыше всего необходимо прислушиваться к себе.
В этой книге я хочу предложить вам ряд мыслей на тему о том, как слушать активно. Слушая людей и узнавая что-то об их жизни, вы тем самым даете им надежду. В этой цепочке восприятия и рассказывания историй нет начала и нет конца. Эти истории никому не принадлежат, и жизненный опыт одного человека нельзя считать более ценным, чем опыт другого. Каждый опыт уникален, и, слушая разные истории, мы все сможем обрести чуть больше мудрости, проявить чуть больше сочувствия и понимания и в то же время обогатить собственную жизнь опытом других людей.
Помимо жизненного опыта, у меня нет других оснований советовать кому-нибудь, как прожить свою жизнь или какой путь из нескольких избрать. И я не привержена какой-либо вере или религии. Все, что я могу предложить, — это уроки, почерпнутые из историй других людей, которые мне посчастливилось услышать и которые я слушала с большой охотой. Просто? Да, просто. Попробуйте и вы.
1
Прислушиваясь к мудрости старших
Прислушивайтесь к советам своих старших не потому, что они всегда правы, а потому, что у них больше опыта по части ошибок.
Девчушка. Он называл меня девчушкой. Он был моим прадедом и учил меня, как надо слушать. Слушать не только его или других людей, но и окружающий нас мир: животных, птиц, машины — или просто тишину. Иногда в жизни не бывает ничего слаще звука тишины. Впустив в себя эту тишину, обретаешь покой и концентрируешься на том, кто ты есть и в каком времени и месте находишься в данный момент. Некоторые называют это медитацией, а в последнее время говорят о практике осознанности.
Я выросла в сельском районе Новой Зеландии в кругу семьи. Это может быть и хорошо, и плохо, но такова была моя реальность, мое воспитание. Это все, что я знала. Через два фруктовых сада от дома, в котором я жила с родителями и четырьмя братьями, находился дом моих прадеда и прабабки. Я была вторым ребенком в семье, на два года и два дня моложе старшего брата. Трое мальчиков, появившихся вслед за мной, были для меня предметом досады, который следовало игнорировать. Пиронгия, место, где мы жили, нельзя назвать ни городком, ни даже деревней. Надо всем господствовала гора, давшая название этой местности. Ее склоны, лес, реки и ручьи служили мне задним двором. Именно туда я убегала, часто в компании старшего брата. В этом краю занимались молочным животноводством, и в нашей жизни главенствовали коровы. Дойка дважды в день, отёлы, коровы и быки были частью нашей ДНК. Это и по сей день мои любимые животные. Всем необходимым для питания мы обеспечивали себя сами. Если мы чего-то не выращивали, выращивал сосед, и мы обменивались фермерской продукцией. Мы также кооперировались с соседями по работам. Одно из моих теплых воспоминаний связано с пребыванием вместе с отцом на соседской ферме, где мой отец и другие местные мужчины собирались, чтобы складывать сено в кипы или сажать что-нибудь, то есть помочь там, где было нужно.
Годы спустя, посмотрев фильм «Свидетель» о жизни амишей в США, я вспомнила свое детство. Невзирая на религиозную принадлежность, сосед помогает соседу. Я ничего не имела против того, чтобы на каждых школьных каникулах меня отправляли к родственникам для помощи в работе на ферме. У меня были дядя и тетя, жившие в двух часах езды от нас, родители пяти дочерей и владельцы овцеводческой фермы. Там пол значения не имел, и мы, девушки, работали наравне с мужчинами. Верхом на лошадях мы сгоняли овец, рассеянных на тысячах акров, для купания в резервуарах с инсектицидами, после чего собирали их в загоны для стрижки.
Другим моим спасением стала школа. Поскольку с первого по шестой класс у нас было всего четыре классные комнаты и менее пятидесяти учеников, друзей найти было нелегко, и дружила я как с девочками, так и с мальчиками. Большинство детей приезжали в школу на автобусе и сразу после занятий на нем же уезжали, поэтому поиграть после школы не удавалось. Мы с братьями добирались до школы пешком — к нам автобус не ходил. Огромное удовольствие доставлял мне путь до школы зимой, когда лужи на проселочной дороге покрывались льдом. Я разбивала лед каблуком ботинка и из-за этого частенько проводила остаток дня в мокрых ботинках и носках.
Мужчины были мужчинами. Женщины, в общем, были женщинами, но не такими, одной из которых мне хотелось бы стать. Ничего нет плохого в том, чтобы быть домохозяйкой и воспитывать детей, если вы этого хотите. Однако в 1950-1960-е годы женщины вроде моей матери, моих тетушек и других местных женщин изредка жаловались на свою судьбу. Они завидовали своим мужчинам, хотя я не понимаю почему — те работали днями и вечерами и казались мне такими же грустными и неудовлетворенными, как и женщины. Единственное различие, которое я могу припомнить, — это то, что мужчины не докучали своими жалобами. Не забывайте: я жила в сельском районе Новой Зеландии и не знаю, какой была жизнь новозеландских женщин в крупных поселках и городах.
Я очень горжусь Новой Зеландией. Это первая в мире страна, где женщины получили избирательное право. С 1997 года в стране сменились три женщины премьер-министра, что является огромным достижением. Дженни Шипли и Хелен Кларк проложили дорогу нынешнему премьер-министру, Джасинде Ардерн. Джасинда воплощает в себе все необходимые лидеру черты, особенно в современных условиях пандемии СОѴІП-19. Ее отзывчивость, человечность, способность прислушиваться к жителям своей страны делает ее объектом зависти других стран: ее видят, ее слышат, и она сама умеет слушать.
Детей надо видеть, но не надо слушать. Такого правила придерживались в моем детстве все взрослые, за исключением одного человека, моего прадеда. Как подумаешь, становится грустно, что никакие другие члены семьи не хотели выслушать нас. Если и говорили с нами, то очень мало, на ходу и, уж конечно, не давали советов и не делились мудростью. За исключением моего прадеда — и от случая к случаю, также моего спокойного, задумчивого отца, если он был в настроении и ничем не занят.
И еще была моя мать. Мне известно о том, что часто отношения матери с дочерью бывают сложными. Мои отношения с ней я назвала бы практически не существовавшими. Она заговаривала со мной только тогда, когда надо было дать какое-то поручение. Не чувствуя к себе любви, я отлынивала, отказывалась убирать со стола за братьями, приготовить им завтраки в школу. Отлынивала от выполнения домашних дел, жаловалась. Моя мать следовала примеру своей матери, моей овдовевшей бабки, жившей напротив нас по другую сторону сельской дороги. Кузены и кузины, дяди и тети тоже жили неподалеку. Разросшаяся семья была разбросана по небольшому поселку.
Начиная с моих лет десяти мне вменили в обязанность по дороге из школы заходить в дом прадеда и прабабки, чтобы узнать, не надо ли им чего. К этому времени моя мать уже побывала там и приготовила им еду на вечер, которую они потом разогревали. Прабабушка всегда была в доме: или возилась на кухне, или позже, когда здоровье у нее стало сдавать, лежала в кровати. Она редко разговаривала со мной, но смотрела на меня с выражением жалости. Точно так же на меня смотрели бабушка и мать. Я была девочкой. Мать много раз говорила мне, что лучше бы я родилась мальчиком, что, будучи девочкой, я обречена на тяжкий труд, на несвободу. Моим братьям повезло больше: у них, в отличие от меня, есть возможности исследовать мир.
Когда я была подростком, моя мать советовала мне больше времени проводить с одним или с двумя местными мальчиками. Я не понимала зачем, ведь я виделась с ними столько времени, сколько хотела. Мне вполне хватало одного дня общения с ними, и на следующий день мне уже было с ними неинтересно. Однажды мать сказала, что меня пригласили на обед к соседям. Мы никогда не ходили в гости на обед. Время от времени, когда мужчины работали на соседней ферме, мы собирались там семьями за общей трапезой, но меня никогда не приглашали одну на обед. На мой вопрос: зачем это? — мать ответила, чтобы я провела время с одним из сыновей и ближе познакомилась с семьей. Я знала их всю жизнь, что еще можно было узнать? Но мне велели пойти, и точка. Я поделилась сомнениями со старшим братом, близким другом того парня, и спросила, что он об этом знает. Не привыкнув ничего утаивать, он сказал мне, что наши матери хотят свести нас. Если мы поженимся, то для наших семей это будет хорошая партия. Итак, я сделала то, что мне велели, и пошла на обед в семью того парня. Его мать готовила лучше моей матери.
Но примерно через год, скопив достаточно денег, я сбежала в Австралию. Мне еще не исполнилось восемнадцати. И до тех пор, пока я не вышла замуж и не родила ребенка, моя мать не фигурировала в моей жизни. Спасало то, что я жила в другой стране. Даже после того, как я родила еще двоих детей, защитила диплом и нашла хорошую работу, она по-прежнему обращалась ко мне в письмах как к миссис Моррис (фамилия моего мужа). У нас никогда не было доверительных разговоров о личном. Оглядываясь назад, я понимаю, как повезло мне, что в детстве у меня был человек, который разговаривал со мной: мой прадедушка.
Независимо от погоды я обычно заставала прадедушку на задней террасе, где он сидел в большом уютном кресле, поставив ноги на скамеечку. Рядом стояло кресло прабабушки, хотя я редко видела, чтобы она в нем сидела, — наверное, это бывало днем, когда я училась в школе.
Когда я выходила из кухни на террасу, шум раздвижной двери заставлял его повернуть голову. Знаете, когда он видел меня, его лицо всегда освещалось, и он похлопает, бывало, по креслу прабабки, приглашая меня сесть. Проходило несколько минут, и только потом он заговаривал. Мы оба смотрели на задний двор с его гигантским каштаном справа, огородом слева, загоном с пасущимися коровами, надворными постройками, сараем, гаражом в глубине двора и воротами. От них начиналась тропинка, которая через два фруктовых сада вела к моему дому. Рядом с каштаном росла высоко ценимая хурма, а потому занимающая господствующее положение в саду. По мере того как листья меняют цвет, возвещая об окончании лета, созревают плоды хурмы. Хурма бывает съедобна, если ее собирают очень спелой, почти подгнившей, а иначе она сильно вяжет рот, забирая из него всю влагу.
Так вот, хурма была любимым лакомством моей прабабушки, и прадеду вменялось в обязанность следить за тем, чтобы плоды не пропали, поскольку хурму также высоко ценили местные птицы. В период ожидаемого созревания плодов прадед привязывал к «стратегическим» ветвям бечевку и прикреплял коровий колокольчик, а другой конец этой бечевки, протянутой по заднему двору метров на сто, — к подлокотнику своего кресла на террасе. Могу лишь предположить, что на протяжении нескольких недель, когда между ним и птицами разворачивалась битва за хурму, прадед вынужден был проводить в кресле весь день. Пока, придя со школы, я сидела с ним на террасе, наш разговор часто прерывался треньканьем колокольчиков, когда прадедушка тянул за конец веревки при приближении к ветке очередной птицы. Часто он просил меня потянуть за определенную бечевку, и мы прыскали со смеху, когда я нарочно подпускала птиц слишком близко и потом они вспархивали, пересекая невидимую линию на небе. Это был точный расчет по времени. Надо ли говорить, что во время нашей кампании по защите хурмы не пострадала ни одна птица, и я была счастлива, сидя рядом с прадедушкой.
Он, единственный из всех родных, спрашивал меня: «Как прошли занятия? Стоило ходить в школу?» И независимо от того, правда это или нет, я довольно часто отвечала: «Нет, ничего нового я сегодня не узнала». Мне не хотелось рассказывать о своем дне, я ждала его рассказов, но в то же время была благодарна за то, что спрашивал, понимая, что он беспокоится за меня. Я, бывало, сижу, затаив дыхание, ожидая, когда он заговорит, когда начнется волшебство.
Часто наши вечерние встречи с прадедом проходили под девизом «Покажи и расскажи». Он заранее подготавливал какой-нибудь артефакт, о котором собирался мне рассказать. Иногда эта была ценная почтовая открытка с золотистыми листьями, выцветшим текстом, привезенная им с Англо-бурской войны, проходившей в Южной Африке.
У него было копье, как он говорил мне — зулусское оружие. Он разрешал мне подержать его — наконечник был по-прежнему острым и опасным. Пока я в благоговении сжимала в руках копье — нечто причастное к истории, к столь далекому от моего дома месту, — прадедушка замолкал и устремлял взгляд на ближайший загон. Наконец прадед возвращался ко мне и, улыбнувшись, забирал у меня копье. Я спрашивала, откуда у него это оружие, но он отмалчивался, говоря только: «Это было ужасное время. Война — страшная штука».
Когда дело доходило до других предметов, относящихся к нашей истории, нашему прошлому с маори, прадед становился более разговорчивым. Эти вещи были ему подарены. И он с удовольствием рассказывал, где, когда и кто преподнес ему их. Я понимала, что эти ценные предметы были свидетельством большой чести, оказанной прадеду, и, пока он рассказывал о каком-то из них, я осторожно держала предмет, поворачивая то одной стороной, то другой. Это завораживало. Многие из этих предметов были подарены местному музею, и я помню, как, став взрослой, видела их там, с прикрепленной к каждому картонной биркой, на которой было отмечено, что эти объекты на время предоставлены его семьей, а я тоже была его семьей.
Никто больше из нашей семьи не доверял мне ничего ценного. Когда здоровье моей прабабушки ухудшилось и она слегла, то я, будучи хорошей девочкой, заходила к ней по дороге в школу и читала заголовки из местной газеты, доставленной накануне. На ее туалетном столике лежали кое-какие украшения, одна-две броши, бусы, а в маленькой шкатулке двойная нитка жемчуга. Посидев на краю ее кровати, я вставала и, собираясь уйти, обязательно вертела жемчуг в руках. Она следила за мной, словно ястреб, каждый день повторяя одно и то же: «Не трогай мой жемчуг». Но я продолжала делать то же самое. Это было у нас своего рода игрой. Когда несколько лет спустя она умерла, моя бабушка подарила мне какую-то шкатулку со словами: «Вот, возьми, она хотела, чтобы это было у тебя». То была шкатулка с жемчугом. Я сохранила эти бусы и ношу их, заново нанизав.
Теперь я понимаю, какой смысл имеет дарение вещей и что это важный элемент, вплетенный в нашу культуру. Пока мы маленькие, для нас плюшевый медведь или мягкое одеяльце становится тем, что психологи называют переходным объектом — физическим образом родного человека, несущим в себе безопасность, заменяющим этого человека, когда его нет рядом, и помогающим ребенку заснуть одному или находиться вне дома. Позже эти объекты будут властно напоминать нам о месте или о времени. Они могут стать невероятно утешительным напоминанием о позитивном опыте — о людях, местах, воспоминаниях. У меня сохранились жемчужные бусы моей прабабушки. Но напоминают они мне не о ней, а о моем прадеде. Они стали для меня мостиком в прошлое. При общении со мной прадед пользовался своего рода условным языком — протянет мне молча какую-нибудь вещь, и я пойму, что он хочет рассказать о ней, и ему нет нужды говорить: «Рассказать тебе о том времени...» Поскольку я знала, какой он застенчивый и скромный человек, то не собиралась изводить его и просить чего-то особенного, а просто ждала. Эти вещи были ценными, в чем-то священными, и я понимала, что с ними могут быть связаны мучительные воспоминания, поэтому не торопила его, а лишь надеялась, что скоро увижу интересующие меня предметы. Я интуитивно чувствовала, что нужно дождаться момента, когда прадедушка будет готов.
Я до сих пор ясно помню эти предметы. У него был большой струг (топор) из зеленого камня, принадлежавший маори (токи на их языке), и украшенный перьями плащ маори — какаху. Эти вещи были подарены прадедушке местным вождем племени. Прежде Пиронгия, в которой мы жили, называлась Александра. Неподалеку происходили новозеландские войны (конфликт между королевской властью и туземцами маори за владение землей). На протяжении десятилетий сохранялись сложные отношения между пакеха, жителями европейского происхождения, и маори. Но для прадеда проблемы в этом не было — он работал и жил в общинах маори, дружески относясь к жителям. Уважение было взаимным, и это помогало ему в понимании и принятии культуры маори, и он делился этими знаниями со мной. Я была частым и желанным гостем на мараэ1 в Матакитаки-Па.
У прадедушки сохранились также два письма лорда Китченера из Южной Африки его родителям, в которых он рассказывал, как присматривал за их несовершеннолетним сыном, оказавшимся на войне, где ему было совсем не место. Должно быть, родители прадедушки, мои прапрадед и прапрабабка, очень гордились, получив это письмо, и страшно беспокоились за своего сына, находящегося на другом континенте — месте, о котором они мало что знали.
Я сидела, держа в руках эти ценные вещи, и слушала. Никогда не прерывала его, если только он сам не задавал мне вопрос. Когда он спрашивал о чем-то, у меня никогда не возникало ощущения, что он пытается «подловить» меня, а такое часто бывало с учителями и родителями: «Докажи, что слушала». Когда прадед спрашивал меня, зачем, по моему мнению, британцы воевали в Южной Африке, и я отвечала: «Не знаю, не могу найти объяснений в твоем рассказе», — он улыбался, кивал и говорил: «Это потому, что я тоже не знаю, а я был там». Однажды он сказал, что надеется, что я пойму и расскажу ему. Для него было также очень важно, что я понимала суть конфликтов между маори и британцами, происходивших в нашем регионе. Британцы не имели права приходить в эту прекрасную страну, полагая, что могут завоевать ее. Он гордился маори, которые оказали сопротивление и, как он выражался, «прогнали мерзавцев» в Англию. Я всегда чувствовала, что он с уважением относится к моим ответам, никогда не критикует их. Простым кивком головы прадед давал понять, что слышит меня. Разве могла я не хотеть слушать его?
Много раз, рассказав мне историю, он, бывало, добавит в конце: «Просто посиди со мной и послушай». Мы сидели, и поначалу я думала, мы слушаем тишину. Но потом я начинала настраиваться на звуки, такие знакомые, что я уже почти не слышала их: щебетание птиц, лай фермерских собак в отдалении. Прабабка гремит тарелками и кастрюлями, время от времени поругиваясь. В загоне мычит корова Дейзи в ожидании, когда придет моя мать и подоит ее. А потом наступают те удивительные моменты настоящей тишины, когда я слышу лишь биение собственного сердца и тяжелое дыхание прадеда.
В эти моменты я взгляну, бывало, на этого большого красивого старика и увижу, что глаза у него закрыты, на лице застыла улыбка, и он дышит ровно и спокойно. Я тоже закрою глаза, прислушаюсь к тишине и почувствую, что мы с ним говорим друг другу что-то очень важное. Изредка, по особым случаям, я почувствую, как он сжимает мою руку, и мы сидим, растворенные друг в друге, пока не вмешается что-то — какой-нибудь звук, возвращающий нас к реальности, — или на заднем крыльце не появится прабабка и чары будут нарушены. Она неизменно требовала, чтобы я шла домой. Я смотрела на прадеда, ожидая его реакции. Иногда он говорил: «Беги домой, девчушка», а иногда, напротив, велел жене возвращаться в дом, поскольку мы с ним еще не закончили беседу. То, как он это произносил, заставляло меня ощущать себя самым важным человеком на свете. Этот уважаемый всеми старик не только в нашей семье, но и в общине (его несколько раз избирали мэром Пиронгии) хотел общаться со мной.
Каждый раз наше общение заканчивалось одинаково. Он говорил мне, что если человек просто замолчит и будет слушать, то больше узнает. «А теперь беги домой, девчушка, увидимся завтра». Он знал, что я приду. Не из чувства семейного долга, а потому, что хочу побыть с ним. Когда мы стояли рядом, я чувствовала себя гномом. Из-за его роста мои младшие братья боялись его. А я воспринимала его как защитника — настоящий добрый великан.
В нашей семье не были приняты нежности, и я никогда не целовала его и не брала за руку. Он сам иногда проявлял инициативу, накрывая мою руку своей ладонью.
В детстве я вихрем носилась повсюду, но прадеда покидала с большой неохотой, медленно брела через сад и нехотя тащилась по тропинке через соседские сады, зная, что ожидает меня впереди. Подходя к нашему дому, я слышала шумную возню братьев — обычное дело у мальчишек — и громкие крики матери, которая тщетно пыталась их урезонить. Здесь никто никого не слушал, а уж меня тем более. Пока я оставалась вне поля зрения матери, я была в доме невидимкой. Я никогда не вмешивалась в драки и перепалки, каждый день происходившие между мальчишками. Я, бывало, оставлю окно своей спальни приоткрытым, чтобы проскользнуть к себе, не заходя через заднюю дверь в кухню, где почти постоянно обитала моя мать. Можно было смело положиться на старшего брата, который просовывал голову в мою комнату, сообщая, что мне пора накрывать на стол к обеду. Это была сугубо моя обязанность. Уборка со стола и мытье посуды тоже входили в круг женских обязанностей. Зачастую старший брат или отец помогали мне вымыть посуду. За столом не разрешалось разговаривать, если только один из родителей не задавал кому-то из нас вопрос, и, как уже было сказано, явно чувствовалось, что мы, дети, не в состоянии сказать нечто достойное внимания.
По сути дела, у нас дома зазорно было слушать. Если я, войдя в комнату, натыкалась на мать, которая разговаривала с другим членом семьи или с гостем, и задерживалась там, она сразу же набрасывалась на меня, обвиняя в подслушивании. Мне приказывали немедленно выйти из комнаты, не дав даже возможности поздороваться.
Поскольку я была пытливым ребенком, интуитивно понимающим важность того, что могут рассказать взрослые, на меня это все оказывало противоположное действие. Я хотела знать, о чем таком разговаривают взрослые, я хотела знать все. Я чувствовала, что есть вещи, не предназначенные для моих ушей, и это еще больше укрепляло мою решимость все разузнать. Я так мало знала о собственной семье, но ясно было — многие секреты передавались друг другу шепотом.
Меня поразил тот день, когда я услышала разговор матери и бабушки о смерти отца моей подруги. Подруги не было в школе два дня, но причину не объяснили. Я так и не поняла, почему нельзя было мне об этом сказать, чтобы я могла утешить ее. Она вернулась в школу только через несколько недель и рассказала мне, что ей пришлось остаться дома и помогать с младшими братьями и сестрами, потому что ее мать не выходила из спальни. Моя подруга все реже приходила в школу. Когда я спросила свою мать, почему моя подруга не ходит в школу, то она ответила мне, что есть более важные вещи, чем школа, например забота о близких, и что вообще это не мое дело. Она так и не сказала мне про смерть отца моей подруги.
В какой-то момент до меня дошло, что именно женщины из моей семьи — мать, бабушка, тети — никогда ничего мне не рассказывали, никогда не слушали то, что я им говорила. Хотя мой отец не был таким словоохотливым, как прадед, он умел хорошо слушать меня, свою единственную дочь. Если я заставала его в одиночестве, в хорошем настроении, в конце дня и если поблизости не было матери, то мы разговаривали.
Он как будто извинялся за то, как со мной обращается моя мать, пытаясь объяснить это ее постоянной занятостью домашними делами, заботой о детях, говоря, что она не хотела бы для меня подобной жизни. Для меня это не имело никакого смысла. Как и прадед, отец был спокойным, добрым человеком. Говоря, он никогда не повышал голоса. Если была возможность, то в выходные или на школьных каникулах он старался общаться со мной и моим старшим братом, брал нас на прогулки, иногда рассказывал о своей жизни в Шотландии. Он придерживался строгой морали и умел отличать добро от зла. Ненавидел сплетни. Я стала гордиться отцом еще больше, когда однажды, заглядывая из коридора в кухню, где сидели и сплетничали мать с бабкой, я увидела, как вошел отец, налил себе стакан молока и стал пить. Женщины не обращали на него внимания.
Он пробыл там всего одну-две минуты, но ему явно не понравился их разговор. Я слышала, как он сказал бабушке, что с него довольно злобных сплетен и ей пора уходить. Обидевшись, моя бабка напустилась на него с руганью, стала называть его чужаком, которому здесь не место. Он спокойно повторил, чтобы она шла домой. Не вставая со скамьи, бабушка схватила тарелку и запустила ему в голову. Он лишь сказал: «Вам точно пора уходить».
Моя мать последовала за своей матерью, извиняясь и говоря, что отец не хотел сказать ничего такого. Я вошла в кухню и спросила отца, все ли с ним в порядке. Широко улыбнувшись, он сказал, что все хорошо и что она — моя бабка, — вероятно, уже давно хотела это сделать. Мы вместе убрали осколки тарелки.
Он говорил мне, что действительно чувствовал себя чужаком. Никто в нашей семье не слушал его и не спрашивал его совета. Уже пять поколений предков моей матери жили в деревне и прилегающих местностях. Мой отец родился в Шотландии и переехал в Новую Зеландию взрослым. Местные жители не были знакомы с его родственниками. Родившись в очень большой семье, он был одним из самых младших среди шестнадцати детей. Когда вырос, он четыре года изучал медицину, но, не доучившись на врача, вступил в Британскую армию и стал на войне санитаром. Он почти ничего не рассказывал мне о своей военной службе, только о том, что не мог вернуться к прежней жизни и подался в Новую Зеландию. Здесь он стал с удовольствием работать на земле. Полагаю, он так и не был до конца принят в семью, в общину. Похоже, это его не беспокоило.
Я искренне сожалею о том, что мало расспрашивала отца о семье. Мне известны какие-то разрозненные факты, но, по сути дела, немного. В то время мне было неведомо, что, если хочешь что-то узнать, надо сначала спросить. Напротив, я считала, что спрашивать ни в коем случае нельзя. Я ждала, что он сам расскажет мне, как делал это прадед. Или, быть может, мать и ее родные отбили у меня всякую охоту задавать вопросы, и я опасалась такой же реакции от отца. Или же он не рассказывал мне, потому что не привык, чтобы родственники проявляли интерес к его историям. Я очень сожалею, что не приложила достаточно усилий, чтобы лучше узнать отца, заставить его рассказать мне о своем прошлом, о своих надеждах и мечтах. Он знал, что я много времени проводила у прадеда, и часто спрашивал: «Как там поживает старик?» — а потом выслушивал мой подробный рассказ о том, что я узнала от прадеда. Отец знал, как я люблю слушать истории, даже повторение одних и тех же историй, и все же никогда не предлагал мне что-нибудь рассказать, как прадедушка. Он также знал, что я не рассказываю матери, как провожу время с прадедом. В ее понимании я просто выполняла свой долг. Как же она ошибалась!
Когда много позже я работала в департаменте социальной помощи большого госпиталя, то было совсем несложно слушать пациентов, их родственников и сиделок. Я часто думала о прадеде и о том, что, слушая его, я научилась слушать и слышать обращенные ко мне слова. Только слушая, я могла откликнуться и постараться помочь. Часто бывает достаточно просто выслушать человека, даже ни во что не вмешиваясь. Всматриваясь девочкой в глаза прадеда, я видела в них удовлетворение, которое он испытывал от бесед со мной, и внутренний покой от осознания того, что ему наконец удалось поделиться с кем-то своим опытом и быть услышанным.
Анализируя свои встречи и разговоры с людьми, пережившими Холокост, — все они были весьма преклонного возраста, — только теперь, вновь обращаясь ко времени, когда слушала своего прадеда, я сопоставляю факты: его возраст, уходящие годы жизни и потребность поговорить с кем-нибудь, кто выслушает его. Может быть, я просто оказалась нужным человеком в нужное время его жизни. К тому времени как мой отец дожил до такого возраста, я была уже замужем, с маленькими детьми и жила в другой стране. Иногда я спрашивала себя: нашелся ли кто-то в последний год его жизни, может быть сиделка в доме престарелых, с кем можно было поговорить?
Благодаря успеху моих книг «Татуировщик из Освенцима» и «Дорога из Освенцима», герои которых
переживают ужасающий период истории, я получила привилегию встречаться со многими людьми, разделившими судьбу Лале, Г иты и Силки. Я принимаю участие в различных мероприятиях, проходящих по всему свету, во многих странах, где встречаюсь с людьми, пережившими Холокост. Рассказывая истории из своей жизни, они подчас могут уделить мне лишь несколько минут, иногда — больше. На этих мероприятиях я часто выслушиваю совершенно удивительные истории выживания, любви — истории надежды. Также я получаю послания и письма от людей со всего света, которые, сопереживая рассказанным в романах историям, стремятся поделиться со мной собственным опытом. Что меня удивило и растрогало, так это то, что некоторые люди поделились со мной историями, не связанными с Холокостом. Это люди, пережившие тяжелую болезнь, смерть близких, недавние конфликты. Их объединяет одно: они прочли историю Лале и Гиты и зарядились от нее надеждой. Надеждой на то, что у них тоже может быть хорошая жизнь. Надеждой на то, что благодаря или вопреки их страданиям у их детей и внуков будет хорошая жизнь.
Способность старых мужчин и женщин кратко рассказать мне истории, наполненные сильными эмоциями и болью и заканчивающиеся словами: «Но я прожил хорошую жизнь», внушает мне благоговение перед этими обыкновенными людьми, такими вдохновенными и оптимистичными. Следует признать, что они пропустили через себя нашу историю, они — это наша живая история. Они не просят ничего взамен. Нужно только, чтобы кто-нибудь их выслушал, узнал об их прошлом, оценил сделанный ими выбор, позволивший им сегодня быть здесь. Приобщение к этим рассказам я воспринимала как дар, как огромную привилегию. Тот факт, что я сумела сделать из некоторых историй художественные произведения, совершенно изменил мою жизнь. И я уверена, это результат того, что я умела слушать.
Однажды вечером в начале 2020 года я оказалась в гостиной квартиры в Израиле, где жила девяностодвухлетняя женщина, пережившая Холокост и знавшая Лале и Г иту по Освенциму. К истории о том, как я там очутилась, я вернусь в этой книге чуть позже. Мы сидели, а ее дочь, переводя для меня с иврита на английский, читала вслух признания ее умершей тети, сестры этой старой женщины. Эта старая женщина — одна из трех сестер, историю которых я надеюсь рассказать в своем следующем романе. Я часто думаю о последних словах ее истории, являющейся частной собственностью их семьи. Вот эти слова: «НЕ СУДИТЕ НАС».
Слишком часто мои читатели критикуют тот или иной выбор, сделанный Лале в Освенциме. Безусловно, он нарушал правила, он выживал там, где другие не смогли. Это — «вина» всех выживших после Холокоста. Слишком часто я вынуждена прикусить язык, признавая, что читатели имеют право на собственное мнение, но мысленно выкрикиваю слова: «Не надо судить! Вас там не было, вы не можете знать, какой выбор сделали бы в подобных обстоятельствах». Спешу добавить, что в лагерях не нашлось никого, кто осуждал бы выбор Лале, Гиты или Силки. И зачастую это было не решение или выбор — просто так получалось, что им в чем-то везло, предоставлялась та или иная редкая и счастливая возможность.
Когда в нашем обществе, помешанном на молодежной культуре, человек достигает определенного возраста, он может сделаться невидимкой, если только он не знаменитость. А знаменитых женщин часто критикуют и высмеивают. У ваших бабушек и дедушек, у пожилой соседки, у незнакомого старика, на которого вы натолкнулись на улице, потому что не заметили его, — у всех есть своя мудрость, свои истории, прислушавшись к которым вы безмерно обогатите свою жизнь. Мы — и сейчас я причисляю себя к «невидимкам» — не хотим учить вас, как прожить вашу жизнь. Мы не хотим предостеречь вас от тех ошибок, которые совершили мы сами. Совсем наоборот. Вам необходимо совершать собственные ошибки — и таким образом учиться жить. Но если вы найдете время выслушать рассказы из жизненного опыта ваших близких, то вам легче будет учиться на собственных ошибках. Узнавая факты из жизни окружающих вас людей, вы сможете приложить что-то к ситуации, в которой оказались сами. Со вниманием слушая людей, вы будете вознаграждены. Это я знаю точно.
Мир охвачен пандемией. Пандемией, гораздо чаще убивающей пожилых, чем молодых. Из уважения к пожилым членам семьи и для их безопасности нас просят соблюдать социальную дистанцию и карантин. Насморк или кашель молодого человека может оказаться смертельным для пожилого. Безусловно, нравственность нации оценивается по тому, как она относится к людям, создавшим общины вокруг нас. С восхищением мы узнаем из прессы о множестве людей из всех стран и общин, которые добровольно вызвались помогать тем, кто находится в изоляции, почти не имея средств к существованию или возможности покупать еду. Сюда входит и группа людей, называемых пожилыми гражданами. Мне доводилось слышать, как пожилые члены семьи просили помощников «притормозить» и приносить поменьше продуктов, поскольку им столько не съесть!
В разных культурах и общинах забота о пожилых людях разнится. Пока я сидела у кровати прабабки и читала ей или слушала рассказы прадеда, моя мать старалась приготовить им хорошую еду. Имея в семье пятерых детей, которых надо было накормить, да еще зачастую фермерских работников, она жила под девизом: сначала накормить животных, потом стариков, потом маленьких детей, а затем всех прочих. Меня всегда забавляло, что животные у нее были на первом месте.
Моего прадеда любили и почитали не потому только, что он был старейшим в нашей семье. Мы все знали о том, что он молодым парнем ушел на войну. В нашей семье почитали и уважали всех мужчин, которые воевали, и некоторые из них пожертвовали своими жизнями. Прадеда почитали больше других.
Прадед уехал из Новой Зеландии в Южную Африку, где принимал участие в Бурской войне (1899-1902). По сути дела, это была война за независимость бурских республик (нынешней ЮАР), стремившихся выйти из-под влияния Британской империи. Как и во многих других военных конфликтах, молодых людей из колоний вербовали в Британскую армию. Моего прадеда не должны были забрать, он был слишком молод. Но его старший брат хотел записаться на службу, и их мать попросила прадеда сопровождать брата верхом от их дома до Окленда, проделав путь в двести километров. У них ушло на это три дня и две ночи. По пути их кормили на фермах и давали ночлег в сараях.
Критерием отбора в Британскую армию (в то время Новая Зеландия не имела своей армии) было умение ездить верхом. Мой прадед смотрел, как его брат проскакал галопом требуемый отрезок. Потом офицер велел прадеду сделать то же самое, и тот подчинился. Прадед ездил лучше брата. Его попросили подписать какую-то бумажку. Он подписал и тем самым был завербован на войну. Потом братья ненадолго вернулись домой, а через месяц вновь были в Окленде, откуда на корабле отправились в Южную Африку вместе со своими конями. Моему прадеду было всего шестнадцать. Мать умоляла его не ездить: «Это ошибка, он слишком молод». Но отец, очевидно, сказал ей: «Пусть мальчик сам сделает свой выбор». Прадед говорил
мне, что никак не мог допустить, чтобы его брат Джеймс «один там развлекался». Конечно, он совсем не это имел в виду. Он не хотел, чтобы брат был один, без родных, так далеко от дома. Дома у братьев остались четыре сестры и брат, на тринадцать лет моложе прадеда, совсем малыш.
Вскоре после прибытия в Южную Африку прадедушка оказался на поверке, проводимой в присутствии фельдмаршала Горацио Герберта Китченера. На вопрос о возрасте он признался, что ему шестнадцать. Китченер освободил прадеда от участия в сражениях, сделав его мальчиком на посылках. Прадед стал выполнять отдельные поручения, повсюду сопровождая фельдмаршала. Китченер написал письмо матери прадеда, обещая позаботиться о ее сыне и вернуть его домой целым и невредимым. Моя прапрабабка получила два письма от фельдмаршала. В настоящее время эти письма находятся в местном музее. Мне доводилось читать письма Китченера, написанные изящным почерком. Я сознавала, что это ценные семейные реликвии. Несколько лет спустя, когда я посещала музей, мое сердце переполнилось гордостью при виде коллекции артефактов, а также этих писем, помеченных бирками с указанием на то, что их на время взяли из семьи. Китченер действительно вернул сына матери целым и невредимым. Старший брат прадеда также вернулся в Новую Зеландию.
Вот о чем рассказывал мне прадедушка, когда мы с ним вечерами сидели на задней террасе его дома. О том, как шестнадцатилетним мальчиком он ездил с фельдмаршалом Китченером по всей Южной Африке. Как общался с местными туземцами из африканских племен. Он рассказывал мне о военных кампаниях, о которых узнавал раньше других, поскольку работал в тесном контакте с Китченером. Те ценные артефакты, которые он привез с собой и показывал мне, объясняя, как нашел их, теперь тоже находятся в музее. Легко было бы с пренебрежением отнестись к Китченеру и его роли в завоевании Южной
Африки. Многие так и поступают. Я могу лишь испытывать к нему признательность, ведь благодаря его заботе о моем прадеде я появилась на свет и проживаю эту чудесную, интересную, стоящую жизнь. Иногда все очень просто, так ведь? Политика и история остаются в стороне, и через поколения доходят отголоски неприметных гуманных поступков.
Я знала, что прадедушка ни с кем больше не говорил открыто о том времени, что рассказанное мне было нашим, и только нашим секретом, который нельзя было никому раскрывать. Он говорил мне, что моя прабабка запрещала ему рассказывать об этом. Звучит знакомо? Я ни разу не слышала, чтобы он рассказывал о своей жизни другим членам нашей семьи — кому-нибудь в отдельности или на семейных сходках. Меня часто поражало то, с какой грустью он рассказывал мне о жестокости войны, чему был свидетелем, в особенности в отношении африканцев.
Я много раз слышала, как взрослые члены семьи называют прадеда раздражительным или замкнутым. Мне казалось, они в основном игнорируют его, обращая все внимание на мою прабабку. В то время он редко открыто проявлял любовь ко мне или к кому-нибудь еще, но всякий раз, увидев меня, а это случалось каждый день на протяжении многих лет, он тепло улыбался, похлопывал меня по плечу или подмигивал, если вокруг были люди. Всю жизнь я знала, что для этого человека, этого мужчины я была кем-то особенным. Наверное, слушая его, я помогала ему, и он для меня в детстве значил очень многое. В семье, лишенной эмоциональных и чувственных проявлений любви, он был для меня большим утешением именно в то время, когда я особенно в этом нуждалась.
В апреле 1971 года я уехала из своего городка в Новой Зеландии и оказалась в большом городе Мельбурне в Австралии. Перед отъездом я навестила прадеда в доме престарелых для ветеранов войны в Окленде, где он жил некоторое время. Мы сидели на террасе, выходящей в сад, не сильно отличающейся от той, где мы сиживали в моем детстве. На этот раз в основном говорила я, рассказывая ему о своем желании расправить крылья. Он сказал, что это лучшее, что я могу сделать: уехать из городка, в котором выросла и где все меня знали, чтобы найти свое место в мире. Прадед умер 29 сентября, пять месяцев спустя. Я не поехала на его похороны. В этом не было необходимости. Он знал, как я к нему относилась. Я предпочла горевать в одиночестве.
Мои внуки еще маленькие. Пока им нужно лишь слышать от бабушки, как сильно она их любит, как ей нравится быть с ними и слушать их. Они уже сейчас отличные рассказчики. Обычный эпизод из детского сада или школы рассказывается в подробностях, с энергичной жестикуляцией. Я внимательно слушаю, наслаждаясь выразительностью маленьких лиц.
Надеюсь, когда они подрастут, я смогу стать для каждого из них тем, чем был для меня мой прадед. Человеком, готовым выслушать все, что они захотят сказать, — что бы это ни было. Не имеет значения важность их слов, главное — дать им возможность высказаться. И может быть, если они захотят послушать меня, я расскажу им некоторые истории, услышанные мной в моем путешествии по жизни. Может быть, когда-нибудь я расскажу им о прадеде.
Если у кого-то из ваших родственников или друзей есть какая-то вещь, большая или маленькая, ценная или нет, которую они берегут, попросите их рассказать о том, что значит для них эта вещь. Дайте им возможность поделиться с вами своей привязанностью к этой вещи. Может быть, это что-то дорогое или же всего-навсего шарики для игры, бесценные для владельца. Что бы там ни было, существует связанная с этой вещью история. Далее я излагаю некоторые идеи по поводу того, как поощрять наших стариков к рассказам об их прошлом.
1 Священное место, использовавшееся как в религиозных, так и в общественных целях.
Практические подсказки
на тему о том, как следует слушать
наших стариков
Кто не знаком с сожалениями после кончины дорогого пожилого друга или родственника: «Ах, если бы только я спросил его об этом...»? И все же в суете нашей деятельной жизни зачастую нам трудно найти время сесть и послушать истории, которые мы могли бы выслушать десять раз до этого. Советую вам выделить на это время, ибо если эта возможность упущена, то упущена навсегда.
Простые вопросы
С возрастом ранние воспоминания зачастую обостряются даже у людей, страдающих болезнью Альцгеймера или другими формами старческой деменции. Ваши родители или бабушки и дедушки, вероятно, будут вспоминать свое раннее детство или школьные годы с отчетливостью, не присущей активной жизни. Если вы хорошо их знаете, можете спросить о любимых игрушках, первом дне в школе, может быть, о самых первых воспоминаниях. С этих воспоминаний обычно хорошо начинать их путешествие назад в прошлое, но для начала разговора полезно также задавать конкретные вопросы, относящиеся к тому, что вы в данный момент делаете вместе. Например, если вы вместе пьете чай с тортом, попробуйте спросить:
— Какая у тебя была любимая еда в детстве?
— Кто готовил еду в вашей семье?
— Когда и где вы принимали пищу?
— Ты всегда сидел за столом на одном и том же месте?
— У тебя была своя тарелка или чашка?
Конкретные вопросы наподобие этих, возникающие в определенной ситуации и требующие простых конкретных ответов, могут показать, как чувствовал себя пожилой человек в своей семье и какое место занимал в ней. Выслушивайте ответы, деликатно побуждайте к новым подробностям, и у вас может возникнуть желание узнать лучше жизнь этого человека.
Как я знаю из собственного опыта с Лале, на то, чтобы выстроить доверительные отношения между пожилым и более молодым человеком, уйдет время, но если вы начнете не спеша, с обманчиво простых вопросов, приведенных выше, то обнаружите, что заложили основу для продолжения разговора. Всегда можно использовать подобные базовые вопросы в качестве надежной отправной точки для более глубокого анализа.
«В прошлый раз мы говорили о том, как вы любили мамины кексы. Помните, как она их пекла? Она разрешала вам помогать? Что вы чувствовали, когда она ставила тарелку с ними перед вами?»
Примерно так можно начать разговор о детстве вашего пожилого собеседника. Поскольку вопросы вполне конкретные, они не должны вызвать настороженность. Отвечая вам, ваш собеседник, возможно, вспомнит что-то еще из своего детства, создавая атмосферу доверия и интереса, и это в дальнейшем окупится сторицей. Вспыхнувшие в памяти человека воспоминания, которыми он делится с вами, вызывают у него невольную улыбку, непроизвольный смешок, и это замечательно.
Использование предметов
Чашка чая или, как в моем случае с Лале, ужасного кофе — успокаивающий домашний ритуал. Но, выпив одну чашку и налив себе и собеседнику следующую, вы можете почувствовать, что интерес вашего собеседника ослаб и он (или она) не готов дальше делиться с вами воспоминаниями. Если вы чувствуете, что натыкаетесь на глухую стену и не в состоянии продолжить чаепитие, то я бы порекомендовала оживить разговор с помощью какого-либо физического объекта.
Как я уже упоминала, когда я навещала прадеда, он часто демонстрировал мне какие-либо предметы, например письма, написанные Китченером его родителям, свои военные медали. Он, бывало, протянет мне эти ценные предметы и, пока я верчу их в руках, рассматривая со всех сторон, рассказывает историю происхождения каждого из них. Интуитивно я смотрела на сам предмет, а не в глаза прадеда, и, пожалуй, это давало ему возможность сконцентрироваться и вспоминать более свободно, не отслеживая мою реакцию на его слова. При беседе с человеком, вспоминающим свое прошлое, необязательно все время смотреть ему в глаза. По сути дела, я посоветовала бы избегать этого, пусть его глаза блуждают. Скорее уж его глаза будут смотреть не на вас, а будут мысленно возвращаться к прошлому во времени и пространстве. Пускай пожилой человек остается там столько, сколько пожелает.
Моя подруга Дженни рассказывала мне, как приехала к своей пожилой свекрови, чтобы помочь ей упаковать вещи к переезду из дома, в котором та прожила более шестидесяти лет. Пока две женщины разбирали и паковали предметы обстановки, картины, украшения, свекровь Дженни подробно описывала ей каждую вещь: где и когда купила ее или кто подарил ей эту вещь и как это было для нее важно. Дженни отзывалась о своей свекрови как о скрытной женщине, обычно не стремившейся рассказывать о своей личной жизни, но, занимаясь вместе с Дженни упаковкой дорогих для нее вещей, она сумела поделиться важной семейной историей.
Если вы регулярно навещаете пожилого родственника или знакомого, почему бы не захватить с собой какой-нибудь предмет, способный подстегнуть память? Возможно, этот человек упомянул о том, как проводил когда-то отпуск, — принесите карту или найдите фотографии того места и вместе рассмотрите их. Может быть, пожилой человек сидит в любимом старом кресле — где он его купил? Как это кресло попало в гостиную? Вероятно, вы увидите в комнате фотографии. Выберите одну из них и попросите разрешения рассмотреть ее. И если не знаете, спросите, кто изображен на снимке, где и когда был сделан снимок. Освежить память помогут также предметы декора комнаты или другие фотоснимки и картины. Внимательно обращайтесь с этими предметами: тот факт, что они много лет хранятся или выставлены на обозрение, говорит об их ценности — не обязательно по стоимости, а по значимости.
Размышления
К этому моменту вы должны были установить уровень доверия, позволяющий перекинуть мостик между поколениями. Ваш пожилой собеседник, возможно, успел рассказать смешные случаи из своей жизни и, наверное, если он ваш родственник, эпизоды из вашего детства. Вы увидите этого пожилого человека в новом свете — как энергичную независимую личность с жизненным опытом, которым он хочет поделиться. Почувствовав, что заработали право чуть дальше углубиться в прошлое старика, вы захотите попросить его проанализировать уроки, преподанные жизнью.
Опять же я предпочитаю не спрашивать об этом прямо. Из моего опыта, когда ждешь прямых подсказок, обычно получаешь ненужный практический совет, хотя, должна признать, я часто сама давала советы, и это нормально: «Всегда чисти обувь», «Обращайся с другими так, как хочешь, чтобы обращались с тобой», «Носи чистые трусы, на тот случай если тебя собьет автобус». Чего я добиваюсь и чего, надеюсь, добиваетесь вы, раз уж читаете эту книгу, — это нечто, наводящее на более глубокие размышления. Вот один из способов, как достичь этого.
Почему бы вам не спросить вашего пожилого собеседника, что именно он сказал бы себе молодому, сидящему перед ним? Повстречай ваш старик этого, вероятно, беспокойного, неуверенного молодого человека, какой бы совет и поддержку он ему предложил? Чего бы он посоветовал избегать, что выбрать для себя и чем бы он стал гордиться? Для облегчения задачи можно поставить рядом пустой стул, предложив старику представить, что его молодое «я» сидит прямо здесь, и тогда вы оба, избегая пристальных взглядов друг на друга, сфокусируетесь на этом стуле. Вы можете спросить, во что одет этот молодой человек, слушает ли он и в какой позе сидит на стуле. Устанавливая подлинный контакт с молодым «я», не торопитесь. Данный прием может оказать сильное эмоциональное воздействие, предложив слушателю незабываемый жизненный урок.
Должна заранее сказать, что никогда не пользовалась этим приемом в беседах с Лале. Его потребность рассказать свою историю, какой бы мучительной она ни была, требовала от меня такого внимания, что я лишь слушала с полным доверием, следуя за ним и осторожно выспрашивая о подробностях, когда это было удобно. Хотя большинство нынешних пожилых людей не были свидетелями Холокоста, многих из них приходится упрашивать рассказать что-нибудь из своей жизни, поскольку некоторые считают, что в их жизни не происходило ничего необыкновенного. Но я с этим не согласна: каждый из нас проживает исключительную жизнь, у каждого есть что рассказать и кому-то будет интересно послушать. Надеюсь, мои советы подтолкнут вас к разговору с пожилым человеком, и я гарантирую, что вы с пользой проведете это время.
2
Слушая Лале
Если просыпаешься утром, значит это хороший день. Лале Соколов
В декабре 2003 года я случайно встретилась с подругой, которую не видела несколько месяцев. Сидя со мной за чашкой кофе, она вскользь сказала мне: «Ты ведь интересуешься сценариями, да? У меня есть друг, у которого только что умерла мать. Его отец — ему восемьдесят семь лет — попросил найти человека, которому он мог бы рассказать свою историю, и этот человек не должен быть евреем. Ты не еврейка, не хочешь встретиться с ним?» Я спросила ее, знает ли она, о чем эта история. Нет, ответила она, не знает. Заинтересовавшись, я согласилась. Неделю спустя в летний солнечный воскресный день Южного полушария я вышла из дому, чтобы встретиться с Лале Соколовым.
Счастливой Хануки! Сча-а-астливой Хануки! Пока еду за рулем на встречу, репетирую эту незнакомую фразу. Я смутно представляю себе, что Ханука — еврейский праздник света. Проезжаю по улицам, украшенным к Рождеству, и размышляю о том, какой будет моя первая фраза. Не прозвучит ли глупо пожелание «счастливой Хануки» с моим новозеландским акцентом? Ах, но постойте... Мужчина, с которым я встречаюсь, недавно потерял свою жену. Может быть, неправильно использовать фразу со словом «счастливый». Мое настроение меняется. Сверкающие рождественские венки, колокольчики и веселые Санты больше не вызывают улыбку. Теперь я с опаской приближаюсь к месту назначения.
Двери открываются, и передо мной предстает маленький худощавый пожилой джентльмен. С двух сторон от него, как стража, две собаки. Одна не больше моей кошки, другая размером с мелкого пони, но по виду совсем не дружелюбная.
— Я — Лале, а это мои малыши Тутси и Бам-Бам.
Похоже, на этом официальное представление заканчивается, и следующее слово «входите» звучит скорее не как приглашение, а как приказ. Все трое резко поворачиваются и шаркающей походкой идут гуськом по коридору. Закрыв дверь, я иду следом за ними. Мне не дали возможности сказать приветствие, и я пока не успела понять, какое имя к какому «малышу» относится.
Конвой входит в безукоризненно чистую комнату, настоящий храм 1960-х. Мужчина останавливается у безупречно отполированного большого обеденного стола.
— Садитесь, — велит он и указывает на выбранный для меня стул.
Я сажусь. Удовлетворенный Лале вместе с малышами бредет в смежную комнату. Меня оставляют для обозрения окружающей обстановки — повсюду чувствуется рука домовитой хозяйки. Огромные цветы на коврах, стены, увешанные гравюрами и семейными фотографиями, сервант, заставленный превосходным хрусталем. Над ним висит картина, привлекшая мое внимание: на розовом коврике, расстеленном на земле, стоит на коленях цыганка. За ее левое ухо заправлен красный цветок, в правое ухо продето большое кольцо, на плечи волнами падают роскошные черные волосы. На шее три нитки бус, пухлые розовые губы, темные пронзительные глаза смотрят прямо на зрителя. На ней длинная юбка бутылочного цвета и кремовая блузка с пышными рукавами. На плечи наброшен шарф. Из-под юбки выглядывают пальцы босых ног. Перед ней разложены три игральные карты. Она указывает на одну из них: это туз червей.
Несколько минут спустя торжественно появляется Лале вместе с малышами. Передо мной ставятся чашка с блюдцем и десертная тарелка с шестью аккуратно разложенными вафлями. Лале садится справа от меня, собаки встают на страже с обеих сторон.
— Вы пробовали это раньше? — указывая на вафли, спрашивает он.
— Да, такие вафли — одна из немногих вещей из моего детства, которые можно сейчас купить.
— Но могу поспорить, это были не такие вафли...
Меня вновь оставляют в одиночестве, и троица опять шествует на кухню. Вскоре они появляются, и передо мной на стол кладется пачка с вафлями. Меня начинают тревожить эти уходы и приходы. Я не знаю, что сказать, если все они снова исчезнут.
— Ну так как, вы пробовали такие раньше? — повторяет Лале.
Сидевшие до того собаки ложатся по обе стороны от него, не спуская с меня пристальных глаз.
— Нет, теперь я уверена, что раньше не пробовала.
— В том-то и дело. Понимаете, они из Израиля. Вы ведь это не прочтете, да?
Я переворачиваю пачку, глядя на незнакомые буквы:
— Полагаю, здесь написано на иврите, так что я не прочту, конечно, но могу сказать, это чертовски хорошие вафли!
Первое подобие улыбки.
— Насколько быстро вы можете записывать?
— Не могу ответить на этот вопрос, зависит от того, что именно я записываю.
— Ну, лучше вам писать побыстрее, потому что у меня мало времени.
Первый проблеск паники. Я намеренно не принесла с собой письменные принадлежности, просто хотела послушать историю и обдумать, как буду излагать ее.
Взглянув на часы, я спрашиваю:
— Простите, сколько у вас времени?
— Немного.
— Вам надо быть в каком-то другом месте?
— Да, мне надо быть с моей Г итой.
Я пытаюсь заглянуть в глаза этому хилому 87-летнему старику, только что произнесшему имя своей недавно скончавшейся жены. Он не поднимает головы.
— Мистер Соколов, у меня нет желания вас расстраивать. Если не хотите сейчас беседовать со мной, ничего страшного. Вы угостили меня хорошим кофе, и я наслаждаюсь вашими вафлями.
Но я ему солгала. Это была первая из многих, многих чашек скверного кофе, который сварит для меня Лале.
— Вы не были знакомы с Г итой?
— Нет.
— Хотите взглянуть на ее фотографию?
Я не успеваю ответить, как он вместе со своей компанией вновь поднимается, направляясь к ближайшему шкафу с открытыми полками, на которых помещаются большой телевизор и фотография Гиты и Лале.
Протягивая мне фотографию, он говорит:
— Она была самой красивой девушкой из тех, что я встречал. Я держал ее за руку, глядел в ее испуганные глаза, и я выбивал цифры на ее руке. Вы это знали? Знали, что я был татуировщиком в Освенциме?
Не отрывая глаз от фотографии улыбающейся Г иты (ей лет семьдесят с небольшим), которая сидит рядом с красивым мужчиной, обнимающим ее за плечи, я потрясена, до меня еще не совсем дошли его слова.
Фотография ставится обратно на прежнее место. Я замечаю, что и фото, и телевизор стоят так, чтобы их было хорошо видно из ближайшего кресла с откидной спинкой.
— Раз уж вы пришли сюда, я должен рассказать вам свою историю, да?
— Только если захотите.
Я опускаю взгляд на его охранников, у которых теперь довольно сонный вид.
— Когда-то я был красивым парнем.
Порывшись в бумажнике, он извлекает потрепанную фотографию из паспорта и показывает мне. На меня смотрит красивый улыбающийся двадцатичетырехлетний Людвиг Эйзенберг. Позже он расскажет мне, как после войны изменил фамилию на Соколов, чтобы она звучала «по-русски» и, полагаю, чтобы скрыть, что он еврей. Нет, не просто красивый. Я вижу в нем высокомерие, самоуверенность. Это нагловатый обходительный мужчина, знающий себе цену и знающий, какое место займет в мире.
— Я был маменькин сынок. И всегда это знал, никогда не отрицал.
— И...
— И что?
В течение следующих двух часов я слушала Лале. Это были обрывки историй, воспоминаний, часто произнесенные быстро, взахлеб и почти не имеющие логической связи друг с другом. Он незаметно переходил с английского, по-видимому, на словацкий, иногда на немецкий и время от времени на русский и польский. Малыши не двигались, но постепенно стало понятно, что Лале нервничает, что он устал. Когда он сказал, что был в Освенциме татуировщиком, я перебила его и спросила, что он имеет в виду. Он взглянул на меня как на идиотку. Я не поняла, потому ли это, что я перебила его или просто должна была знать, о чем он говорит.
— Татуировщик. Я был татуировщиком в Освенциме. Выбивал номера, — терпеливо объяснил он. — Я сделал ее номер. Пока выбивал номер, я держал ее за руку и смотрел ей в глаза. — Не было нужды говорить, о ком он рассказывает. — Я понял тогда, в ту самую секунду, что никогда не полюблю другую.
Как и пятнадцать лет назад, впервые услышав эти слова Лале: «никогда не полюблю другую», я и сейчас испытываю ту же дрожь.
Теперь он прижимает к груди фотографию, на которой он с Г итой и которая все это время стояла на столе между нами, словно Гита участвовала в нашем разговоре. Я слышала глухое биение его страждущего сердца. Я чувствовала, как и мое сердце бьется сильнее, сопереживая его горю и боли.
Протянув руку, я осторожно положила ладонь ему на локоть. Рукав его рубашки соскользнул, частично обнажив его собственный номер заключенного. Я уставилась на эти цифры. Он заметил. Я отвела руку, и он закатал рукав и с гордостью вытянул передо мной свою левую руку.
— Тридцать две тысячи четыреста седьмой, — вслух произнес он.
Я долго рассматривала поблекшие сине-зеленые цифры.
— Кто? — прошептала я. — Вы знаете, кто нанес вам номер?
— Конечно знаю. Это был Пепан. Пепан выбил мне номер.
Через некоторое время я спросила Лале, смотрит ли он соревнования по теннису. Я чувствовала, что пора сделать перерыв в разговорах об этом темном, мучительном периоде его жизни. Я хорошо понимала, как разговаривать с людьми об их тяжелых временах и как переключать их с больной темы, разрушая чары, окутывающие и рассказчика, и слушателя. Если уж мне было тяжело слушать его недосказанные истории, то каково было ему их рассказывать?
Да, он любит теннис. И футбол, и баскетбол, и легкую атлетику.
— А как насчет крикета? — спросила я. — Сейчас сезон крикета.
Нет, он не поклонник крикета. Не видит смысла в игре, в которую можно играть до пяти дней подряд и не определить победителя.
В конце концов я поняла, что пора уходить.
— Можно прийти к вам на следующей неделе? — спросила я.
— Прежде чем отвечу, я хочу спросить вас кое о чем. Много ли вы знаете о Холокосте?
Я смущенно опустила голову:
— Очень жаль, но в моей деревенской школе в Новой Зеландии, которую я окончила много лет назад, нам почти ничего не рассказывали о Холокосте. К сожалению, с тех пор я узнала мало нового.
— Отлично, — сказал он. — Вы вполне подойдете.
— Мне надо вас о чем-то спросить, мистер Соколов. Почему вы хотите говорить с человеком нееврейской национальности?
— Это просто. Я хочу беседовать с человеком, не связанным с Холокостом.
— Почему?
— Не верю, что где-то живут евреи, на которых не повлиял бы Холокост — либо лично на человека, либо через его родных или друзей. Если на человека давит груз знания, он не сможет написать мою историю.
— А вам известно, что раньше я не писала книг? Я ходила на курсы сценаристов и написала несколько сценариев, но ни один из них не пошел в дело.
Я испытывала потребность исповедаться в моих несуществующих писательских достижениях. Будучи фанаткой кино, я наивно полагала, что если стану в выходные посещать курсы и консультации для сценаристов, читать сценарии кинофильмов и изучать законченные фильмы, то смогу написать сценарий. Я обдумала несколько проектов, зрительно представляя все свои истории и прокручивая их в голове. Ни в коем случае нельзя недооценивать уверенность человека в достижении своих целей. Если вы попытались что-то сделать и не получилось, это не означает неудачу. Просто в следующий раз приложите больше усилий. По крайней мере, я пыталась в этом себя убедить. И я написала один киносценарий.
— Значит, вы умеете писать? — спросил Лале.
— Думаю, да.
— Тогда напишите мою историю.
— Пожалуй, есть одна вещь, которую вам следует знать обо мне. — (После этих слов он впервые взглянул прямо на меня.) — Хочу озвучить девичью фамилию моей матери. Это Швартфегер.
— А-а, вы немка, — произнес он на удивление оживленным голосом.
— Нет, я новозеландка. Я из Новой Зеландии, там родились пять поколений моей семьи.
— Не важно, мы не выбираем родителей, верно? — (После этих его слов мы обменялись первой улыбкой.) — Вторник, приезжайте во вторник.
— Гм... я работаю с понедельника до пятницы.
— В какое время вы заканчиваете?
— В пять часов.
— Ну, тогда увидимся после пяти.
На обратной дороге я не замечала уличных украшений к Рождеству, в мозгу мешались картины ужаса и любви, жестокости и смелости.
— Как все прошло? — спросили мои близкие, когда я вернулась домой.
— Я только что общалась с живой историей.
Это все, что я ответила. Меня стали допрашивать, но я не могла или не хотела ничего больше говорить. Пока мне необходимо было остаться наедине со своими мыслями, чтобы попытаться интерпретировать услышанное. Я не представляла, как это сделаю, если учесть мои скудные знания о Холокосте и значимость истории этого человека.
Я приехала к нему во вторник после работы, а потом в четверг и днем в воскресенье. Мы сидели за обеденным столом, и опять на столе были плохой кофе и вкусные вафли. Он говорил, я слушала. Лале редко смотрел на меня. Он обращался к столу, к стене, иногда к кому-нибудь из малышей, наклоняясь и почесывая его за ухом. Время от времени одна из собак находила теннисный мяч и приносила ему. Он бросал мяч через плечо, и собаки гонялись и дрались за мяч — всегда выигрывал Тутси, но Бам-Бам не оставлял стараний.
В присутствии Лале я даже не пыталась записывать то, что он говорил. Я хотела было попросить его разрешения записывать на пленку, да так и не отважилась. Когда я несколько раз прерывала его, задавая вопросы, он нервничал, терял нить повествования и уже не мог продолжать рассказ. Но это не имело значения. Сидеть с ним и собаками, слушать по временам бессвязное бормотание пожилого джентльмена — в этом было что-то завораживающее. Или дело было в восхитительном восточноевропейском акценте? Или в обаянии, которое всю жизнь расточал этот хитрец? Или дело было в этой сложной, запутанной истории, которую я начинала осмысливать и значение которой начинало до меня доходить? Имела значение совокупность всех этих вещей, и даже больше того.
Я, бывало, примчусь домой и, не обращая внимания на вопросы и требования мужа и троих детей-подростков, сразу сажусь за компьютер, стараясь вспомнить все, что услышала, — имена, время и место. Оглядываясь назад, я понимаю, насколько комичным было написание мною имен и фамилий и, в особенности, званий офицеров СС, которых упоминал Лале. Я составляла специальную таблицу, в которую заносила число и время, описывала эмоциональное состояние Лале, а также свои эмоции перед встречей с ним и после нее.
На протяжении нескольких недель я посещала его два или три раза в неделю. Он всегда встречал меня у двери вместе с малышами, начиная словами:
— Вы закончили книгу? Вы же знаете, я хочу быть с Гитой.
Обычно я отвечала ему:
— Нет, не закончила, и помните, Лале, я пишу киносценарий, а не книгу.
Проигнорировав мои слова, он держал дверь открытой, потом ждал, пока я не усядусь за стол, после чего исчезал на кухне с малышами, возвращаясь с кофе и вафлями.
Лале продолжал сильно горевать. Одно дело слушать его истории, совсем другое — наблюдать за ним во время рассказа. Мне было ясно, что он испытывает внутренний конфликт: с одной стороны, хочет быть там, где Гита, а с другой — хочет рассказать их историю, в которой было еще много недосказанного. По временам скорбь и депрессия окутывали его облаком, готовым взорваться. В такие дни я замечала, что Тутси и Бам-Бам спокойно лежат у ног хозяина. Их поведение служило мне намеком на его настроение. В другие дни он бывал оживленным, с энтузиазмом рассказывая о своей Гите. Я бесконечно благодарна Тутси и Бам-Баму за их собачью интуицию и безоговорочную любовь к Лале, помогавшие не только ему, но и мне стать частью их сплоченной ячейки. У меня самой была собака Люси, и я искренне верю в благо мокрых носов и щенячьих глаз.
Лале постепенно привыкал ко мне. Он проявлял теплоту, дружелюбие, легко увлекался рассказами о жизни до Освенцима, мешая их с повествованием о жизни с Гитой в Австралии. Факты, бесстрастные описания, однако зачастую он вдруг начинал говорить, затем умолкал, а потом переключался на что-то другое. Каждый раз, затронув сильные эмоции, которые ему довелось испытать за долгую жизнь, особенно в тот самый темный и жестокий период жизни, Лале старался тут же переключиться с них на другую тему.
Однажды в воскресенье вечером я спросила, что у него сегодня на обед. Он сказал, остатки какого-то супа. Повинуясь порыву, я пригласила его поехать ко мне и отобедать с нашей семьей. Он без колебаний согласился, и его лицо осветилось. Быстро покормив своих песиков, после того как я деликатно намекнула, что моя собака не одобрит появления к обеду четвероногих друзей, он позволил отвезти себя ко мне домой.
Моя восемнадцатилетняя дочь не ожидала, что Лале поцелует ей руку, протянутую ему для приветствия. Мой муж и двое сыновей были сразу же очарованы им, и завязался непринужденный разговор. Когда мы с мужем ушли на кухню готовить обед, дети остались в гостиной с Лале. Вскоре я услышала звуки, которые не слышала раньше, и это заставило меня в недоумении и восторге прервать работу: Лале смеялся. Я просунула голову в дверь — он сидел на диване рядом с хохочущей дочерью, увлеченный тем, что я позже назвала старым добрым флиртом.
Вечер прошел чудесно. Мы несколько часов кряду просидели за обеденным столом, угощаясь и разговаривая. Лале увлек всех своими рассказами, но о Холокосте он не вспоминал. Впервые я услышала о его жизни до отправки в Освенцим, жизни в Братиславе после освобождения и жизни с Г итой в Австралии.
Видела я нового Лале или это был старый Лале? Скорбящий старик, прошедший через ужасные испытания, менялся прямо на глазах. До меня начинало доходить, как ему удалось выжить. С его харизмой он очаровал не только мою дочь, но и моего мужа, и сыновей. Было очевидно, что, слушая его истории, они сразу прониклись к нему симпатией, были покорены его отвагой и интеллектом.
Лале настоял, чтобы мы с дочерью оставались сидеть, вызвавшись помочь мужчинам убрать со стола. Я слышала, как он на кухне спрашивал обо мне моих мужчин, и обиделась на некоторые их ответы. Мои сыновья сказали ему, что я не такая уж хорошая стряпуха, что их отец более творчески подходит к готовке. Муж сказал, что я неряшлива и что в основном уборкой занимается он. Ладно, в этих словах есть зерно истины. Но больше всего после первого визита Лале к нам мне запомнился его смех. Тогда я впервые услышала, как он смеется, и с того момента он при каждой нашей встрече посмеивался над какими-то пустяками.
Отвозя Лале домой, я сказала ему, что он флиртовал с моей дочерью.
— Она очень хорошенькая! — сразу ответил он и, немного помолчав, добавил: — Ей столько же лет, сколько было Г ите, когда я познакомился с ней.
Теперь все прояснилось. Что-то в моей дочери сильно напомнило Лале о Гите и о проведенных вместе первых годах.
Тот факт, что я познакомила Лале со своей семьей, позволил ему узнать меня лучше, послушать разговоры моих близких, посмеяться над шутками в мой адрес — все это укрепило нашу с ним внутреннюю связь, помогло ему больше доверять мне. Несколько дней спустя это доверие перешло на следующий уровень, когда Тутси подошла к столу, за которым сидели мы с Лале. Как обычно, она держала в зубах теннисный мяч, но, когда на этот раз Лале попытался отобрать его, собака зарычала.
— Противная Тутси, отдай мячик, — легонько стукнув ее по голове, сказал он.
Она снова зарычала. Мы оба удивились. Тутси и Бам-Бам были идеальными товарищами, чей лай раздавался лишь в те минуты, когда под окнами Лале почтальон, доставлявший почту, останавливал свой мотороллер.
Тутси отвернулась от Лале, сделала шажок и положила голову мне на колени, держа в зубах мяч и глядя на меня большими глазами. Я осторожно протянула руку и взялась за теннисный мяч. Она отпустила его и отошла назад. Я бросила мяч через плечо, и малыши помчались вдогонку. Мы с Лале наблюдали за ними, а потом он повернулся ко мне.
— Вы нравитесь моим малышам, вы нравитесь мне, так что можете рассказывать мою историю, — наконец произнес он.
Это незначительное происшествие послужило каким-то триггером для Лале. При следующем моем посещении он приветствовал меня вопросом: «Вы уже закончили книгу обо мне?» Но на этот раз не было продолжения: «Я должен быть с Гитой». Теперь он был полностью поглощен желанием рассказать свою историю до конца.
Он говорил о Гите, о матери, отце и сестре Голди, единственной, кто выжил из их семьи, с безграничным эмоциональным подъемом. Рассказы Лале о пребывании в Освенциме-Биркенау наполняли меня гневом, но я стала замечать дальнейшие изменения в его поведении. Когда он стал рассказывать о своем прошлом более эмоционально, то казалось, что это снимает груз с его плеч и он выглядит более счастливым.
Наши взаимоотношения постепенно трансформировались из отношений объекта с писателем в дружбу. По-прежнему говорил в основном он, а я была призвана слушать. Нелегким делом было подчас вытягивать из него эти истории и сопутствующие им воспоминания. На данном этапе я постоянно знакомилась с дополнительной литературой, уточняла географические названия, имена людей, а также подробности пребывания Лале в Освенциме-Биркенау. Я прекрасно понимала, что иногда память и история идут в ногу, а иногда мучительно расходятся. Воспоминания Лале казались ясными, точными и совпадали с моим расследованием. Было ли это для меня утешением? Нет, это делало его воспоминания еще более ужасными. У этого красивого старика почти не было расхождений между воспоминаниями и историей, слишком часто они шли в ногу. Узнавая что-то новое о жизни Гиты в лагере от других выживших, с которыми меня познакомил Лале, я поняла, почему он хотел рассказывать о времени, проведенном вместе с ней, и не стремился узнать о выпавших на ее долю испытаниях, когда его не было рядом.
По прошествии нескольких месяцев Лале стал приглашать меня сопровождать его на светские мероприятия и в гости к друзьям. Впервые придя с ним на прием, я увидела комнату, в которой с одной стороны стояли мужчины, а с другой — женщины. Едва мы вошли, как присутствующие стали тепло приветствовать Лале, радуясь при виде старого друга. Указав на меня, он громко воскликнул: «Это моя девушка! Дамы, позаботьтесь о ней, а в конце вечера я заберу ее». На радость всем к этому восхитительному мужчине вернулись очарование и остроумие, расточаемые им всю жизнь.
Неужели я стала бы возражать, чтобы меня отослали провести время с дамами? Конечно нет. И вот мне довелось пообщаться с удивительными женщинами, пережившими Холокост и желающими поделиться не только историями своего выживания, но и рассказами о десятилетиях, проведенных вместе с Лале и Гитой в еврейской общине Мельбурна. Как же мне повезло!
На следующий день я размышляла об этом, о первой из многих встреч подобного рода. Меня ни о чем не просили, почти не расспрашивали обо мне. Все хотели говорить, требуя моего внимания. Замечательно было слушать, как взволнованные женщины перебивали друг друга, подхватывали чужие фразы, спорили и возражали друг другу. Я заговаривала, только если хотела задать вопрос, часто о Лале и Г ите, или узнать больше подробностей о каком-то кратком эпизоде.
Мне также повезло присутствовать на паре частных встреч Лале. Невероятно трогательно было слушать разговор Лале с одним из друзей, выживших после лагеря, слышать, как они смеются, отпускают шутки по поводу пережитого. Замечательно, что меня приглашали в их круг, где его друзья открывались передо мной, ценя ту роль, которую я играла в его жизни. Его другу Тули было всего семнадцать, когда его забрали из родного города Бардеёв в Словакии.
— Тощий мелкий паренек — могло ветром сдуть, — как он описал мне себя.
Как и Лале, он страдал от болезней, голода и истощения. Впоследствии его перевели из Освенцима-Биркенау на работу в другой лагерь, что, как он считал, спасло ему жизнь.
— Вы позволите мне снять вас на пленку? — спросила я однажды у Лале. — Недолго, просто краткую беседу со мной.
— Что угодно, — легко согласился он, — если это поможет вам рассказать мою историю.
Я уговорила сыновей собрать небольшую съемочную группу и взять в аренду студию. Свою восемнадцатилетнюю дочь я тоже попросила принять участие в съемке — войти, прикрепить к лацкану Лале микрофон, подготовить его к интервью. Утро съемки не задалось. Дочь явилась с опозданием, с похмелья, чем навлекла на себя гнев матери. Но Лале, большой поклонник моей дочери, стал защищать ее и хвалить за то, что живет на всю катушку. Не страшно, уверял он ее, что она огорчает маму, это нормально.
Пятеро молодых людей — продюсер, режиссер, оператор, звукооператор и заблудшая дочь — сосредоточиваются, когда режиссер произносит: «Мотор!» Начинается съемка. В конце я замолкаю, жду слова: «Выключить!» Ничего. Оборачиваюсь на съемочную группу — все поражены, потеряли дар речи от увиденного и услышанного. Камера работает. «Выключить!» — наконец говорю я. Я вижу слезы в глазах моей дочери, с восхищением глядящей на удивительного старика. Медленно они все вместе подходят к Лале. Наклоняются, обнимают, похлопывают по спине, трясут его руку — они очарованы им.
— Вы — живая история, — слышу, как бормочет один из них.
Они уловили — они поняли Лале. Мы пробыли в этой студии два часа. Пятеро молодых людей слушали Лале с открытым сердцем, с открытой душой. Лале чувствовал себя счастливым, находясь в центре внимания заинтересованной аудитории. Помню, я чуточку приревновала его, когда один из парней прервал его, чтобы задать вопрос.
— Отлично, отлично! — сказал Лале. — Вы слушали меня и хотите узнать больше. Сейчас расскажу.