Лейла очень хотела что-то ответить, но сил у нее не хватило. Ее веки задрожали, а сознание вновь ускользнуло.

– Хорошо, можно попросить кого-то из вас помочь мне? Нужно повернуть ее на бок, – сказала Дама Фармацевт.

Помочь тут же вызвалась Бинназ. Сюзан тоже стремилась быть полезной, а потому принялась искать нужное занятие и стала переливать уксус в плошку, стоявшую на тумбочке у кровати. В воздухе разлился резкий запах.

– Уходи, – обратилась Лейла к силуэту возле ее кровати. – Уходи, дядя.

– Что она говорит? – удивленно нахмурилась Сюзан.

Дама Фармацевт покачала головой:

– Ничего, у бедняжки галлюцинации. После укола ей станет лучше.

Рыдания Лейлы усилились – теперь это были глубокие резкие звуки.

– Мама, подожди, – сказал мальчик, чье лицо исказилось от тревоги.

Он подошел к кровати, низко наклонился к Лейле и тихо прошептал ей на ухо:

– Когда тебе делают укол, нужно обнять кого-то. У меня дома есть плюшевая сова и обезьянка, но сову я люблю больше.

Пока он говорил, рыдания Лейлы слились в длинный медленный вздох, и она умолкла.

– Если у тебя нет игрушки, можешь сжать мою руку. Я не против.

Он ласково взял девочку за руку – расслабленную и почти безжизненную. Но к его удивлению, стоило только иголке проткнуть ее кожу, Лейла сцепила пальцы на его руке и долго не отпускала.

После этого Лейла сразу же заснула. Забылась тяжелым мутным сном. Она очутилась в соляном болоте и вброд пробиралась по зарослям камыша, позади которых раскинулся огромный океан, и волны, грубые и переменчивые, разбивались одна о другую. Она видела, как откуда-то издалека дядя кричит ей из рыбацкой лодки, с легкостью гребет в ее сторону и, несмотря на непогоду, довольно быстро приближается. Она с тревогой пытается повернуть назад, но с трудом двигается в липкой грязи. Именно в этот момент она ощутила чью-то успокоительную близость – сына Дамы Фармацевта. Видимо, он стоял тут все это время со спортивной сумкой в руке.

– Вот, возьми, – сказал он и вынул из сумки шоколадный батончик, обернутый тонкой блестящей фольгой.

Приняв угощение, Лейла начала расслабляться, пусть даже все еще чувствовала себя неловко.

Когда температура упала и девочка наконец-то смогла поесть немного йогуртового супа, она тут же начала расспрашивать о мальчике, не представляя даже, что встретятся они довольно скоро и что этот молчаливый и умный, немножко неловкий, добродушный и до боли робкий мальчик станет ее первым в жизни настоящим другом.

Синан, ее укрытие и приют, свидетель всех ее перипетий, того, к чему она стремилась и чего в итоге так и не достигла.

Синан – один из пяти.

История Синана

Их дом находился над аптекой. Крохотная квартирка, окна которой с одной стороны выходили на пастбище с довольным и безропотным скотом, а с другой – на старое запустелое кладбище. По утрам его комнату заливал солнечный свет, зато после вечерней зари она погружалась во мрак – так было, когда Синан возвращался из школы. Каждый день он открывал дверь ключом, висевшим у него на шее, и ждал, пока мама не придет с работы. На кухонном рабочем столике всегда стояла готовая еда – легкие перекусы, ведь маме не хватало времени ни на что более основательное. Еще она укладывала небольшие закуски в его школьный портфель – сыр, хлеб и очень часто яйца, несмотря на протесты сына. Мальчишки из класса посмеивались над его коробочками с обедом и жаловались на неприятный запах. Они дразнили его Яичным Пирогом. Сами они приносили как следует приготовленные домашние блюда – сарму из виноградных листьев, фаршированные перцы, буреки с мясом… Их мамы были домохозяйками. У всех мамы были домохозяйками, как казалось Синану. У всех, кроме него.

Другие дети были из больших семей и постоянно говорили о двоюродных братьях и сестрах, тетях, родных братьях и сестрах, бабушках и дедушках, а в его квартирке обитали только он и мама. Только они с мамой – с тех пор, как его папа скончался прошлой весной. Внезапный сердечный приступ. Мама по-прежнему спала в той же комнате – их с папой спальне. Однажды Синан видел, как одной рукой она гладит постельное белье на другой половине кровати, словно пытаясь нащупать тело, к которому льнула раньше, а другой рукой касается своей шеи и груди, ведомая жаждой и тоской, о которых Синан не имел ни малейшего понятия. Лицо матери было сморщено, и мальчик не сразу понял, что она плачет. Его нутро обожгло болью – он дрожал от беспомощности. Так он впервые увидел ее слезы.

Папа был солдатом, служил в турецкой армии. Он верил в прогресс, разум, сближение с Западом и просвещение – значение всех этих слов было малопонятно мальчику, однако вполне привычно, поскольку он много раз их слышал. Папа всегда говорил, что его страна однажды станет цивилизованной и просвещенной – на одном уровне с европейскими народами. «Нельзя изменить географию, – говаривал он. – Но можно перехитрить судьбу». Пусть большинство жителей этого восточного городка были невежественны, придавлены религией и жесткими условностями, правильное образование способно спасти их от печати прошлого. Папа верил в это. Верила и мама. И вместе они – идеальная пара из новой республики – вкалывали в надежде построить светлое будущее. Солдат и фармацевт – оба волевые и мужественные. А он – их отпрыск, единственный ребенок, наделенный их лучшими качествами, их прогрессивным духом. Впрочем, Синан опасался, что не очень-то похож на родителей как по характеру, так и внешне.

Папа был высоким и подтянутым, с гладкими, словно стекло, волосами. Сколько раз, стоя перед зеркалом с расческой и лосьоном для ухода за волосами, мальчик пытался повторить его прическу. Он пробовал оливковое масло, лимонный сок, крем для обуви, а однажды даже кусочек сливочного масла, что закончилось полным безобразием. Ничего не помогало. Кто же поверит, что он, с его полнотой и неуклюжестью, – сын солдата с идеальной улыбкой и безупречной осанкой? Пусть папы уже нет, однако он присутствовал во всем. Мальчик считал: если бы его самого не стало, вряд ли после него осталась бы такая пустота. То и дело Синан замечал, как печально и утомленно смотрит на него мать, и ему казалось, будто она думает: почему он не умер вместо отца? Именно в такие моменты Синан чувствовал себя таким одиноким и уродливым, что не мог даже пошевелиться. А потом, в самый одинокий момент, мама подходила и обнимала его, полная нежности и любви, и он смущался собственных мыслей, смущался и немножко радовался. Но его все равно не переставало мучить опасение, что, как ни старайся и как ни меняйся, все равно потерпишь крах и чем-нибудь разочаруешь ее.

Синан смотрел в окно – вскользь и украдкой. Кладбище внушало ему страх. Оно пахло странно и неотвязно, особенно осенью, когда мир приобретал рыжевато-коричневый оттенок. Мужчины в их семье поколениями умирали слишком рано. Папа, дед, прадед… Как бы сильно ни старался мальчик справиться со своими эмоциями, он никак не мог отвязаться от дурного предчувствия, что скоро придет и его черед лечь там. Когда мама ходила на кладбище убраться на могиле мужа, посадить цветы, а иногда просто посидеть у надгробия, а она делала это часто, сын подглядывал за ней в окно. Синан ни разу не видел маму ненакрашенной или растрепанной, и, глядя на то, как она сидит на земле с опавшими листьями, он морщился и даже начинал ее побаиваться, словно от этого она становилась чужой.

Все, кто жил по соседству, приходили в аптеку – и стар и млад. Порой приходили женщины в черных чадрах, вместе с детьми. Однажды он слышал, как одна женщина просила у мамы лекарство, чтобы больше не рожать. Она сказала, что у нее уже одиннадцать детей. Мама дала ей маленький квадратный пакетик и отослала прочь. Через неделю эта женщина вернулась, жалуясь на страшную боль в животе.

– Вы что, проглотили их?! – воскликнула мама. – Презервативы?!

Сидевший наверху мальчик замер, прислушиваясь.

– Они же не для вас, а для вашего мужа!

– Я знаю, – устало ответила женщина. – Но я не смогла уговорить его использовать их и решила: лучше уж я сама их приму. Я подумала: а вдруг помогут?

Мама пришла в такую ярость, что продолжала бормотать себе под нос, даже когда женщина уже ушла:

– Невежественные, неотесанные крестьяне! Размножаются, точно кролики! Как можно модернизировать эту несчастную страну, если необразованных по-прежнему больше, чем образованных? Мы рожаем одного ребенка и заботливо растим его. Тем временем эти производят на свет десять маленьких сорванцов и не успевают смотреть за ними – и что? Детям приходится самим о себе заботиться!

Мама была нежна с мертвыми и куда строже с живыми. Однако мальчик считал, что с живыми как раз и надо обращаться нежнее, потому что, в конце концов, именно они изо всех сил стараются понять смысл этого мира. Он с кусочками масла в волосах, эта крестьянка с презервативами в желудке… Все люди чувствуют себя немного потерянными, уязвимыми и неуверенными – образованные или нет, современные или нет, повернутые в сторону Европы или нет, взрослые или дети. Вот так думал этот мальчик Синан. Лично он всегда чувствовал себя уютнее с теми, кто был неидеален в том или ином отношении.

Пять минут

Спустя пять минут после того, как ее сердце перестало биться, Лейла припомнила рождение брата. Вместе с этим воспоминанием она ощутила вкус и аромат жарко́го из козьего мяса со специями – кумин, семена фенхеля, гвоздика, репчатый лук, томаты, курдючный жир и козье мясо.

Ей было семь лет, когда малыш появился на свет. Таркан, долгожданный сын. Баба́ был на седьмом небе от счастья. Долгие годы он ждал именно этого момента. Как только у его второй жены начались роды, он опрокинул бокал ракы и заперся в комнате, где несколько часов лежал распростертым на софе, пожевывая нижнюю губу и перебирая четки, как это было в день рождения Лейлы.

Хотя роды проходили среди неожиданно мягкого мартовского дня 1954 года, Лейле позволили увидеть малыша только к вечеру.

Проведя рукой по своим волосам, Лейла осторожно приблизилась к колыбельке с выражением лица, которое она заготовила заранее. Как же она была уверена, что не полюбит мальчика, который ворвался в ее жизнь! Однако в ту самую секунду, когда ее взгляд упал на его личико цвета розового бутона, пышные щечки и коленочки с ямочками, словно слепленные из мягкой глины, она поняла: не любить братика невозможно. Она стояла без движения и ждала, словно он вот-вот должен был ее поприветствовать. В его чертах было нечто сверхъестественное. Путник, зачарованный прекрасной мелодией, остановился и прислушался к ее источнику – так же и Лейла пыталась осмыслить появление малыша. Она с удивлением заметила, что, в отличие от других членов семьи, нос братика был приплюснутым, а глазки – слегка выпученными. Создавалось ощущение, что он прибыл сюда издалека. От этого Лейла полюбила его еще больше.

– Тетя, можно я его потрогаю?

Бинназ, сидевшая на кованой кровати с четырьмя столбиками, улыбнулась. Под ее глазами залегли темные круги, и, казалось, нежная кожа на скулах сильно натянулась. Почти весь день она провела в обществе повитухи и соседок. Теперь, когда они ушли, женщина наслаждалась покоем вместе с сыном и Лейлой.

– Конечно можно, дорогая.

Колыбелька, которую баба́ вырезал из вишневого дерева и выкрасил в сапфирно-голубой, была украшена бусинами от сглаза, что свисали с ее ручки. Каждый раз, когда по улице проезжал грузовик и окна начинали сотрясаться, в бусинах отражался свет фар, и они принимались медленно, сами по себе вращаться, словно планеты Солнечной системы.

Лейла продемонстрировала младенцу свой указательный палец, тот тут же схватил его и потащил в свой бархатистый ротик.

– Тетя, смотри! Он не хочет меня отпускать.

– Потому что он тебя любит.

– Любит? Да он же меня совсем не знает.

– Наверное, он видел твою фотографию в небесной школе, – подмигнула Бинназ.

– Что?

– Разве ты не знаешь, что на седьмом небе есть огромная школа с сотней классов?

Лейла улыбнулась. Для тети, которая постоянно сожалела, что так и не получила школьного образования, рай, видимо, выглядел именно так. Теперь, когда Лейла сама пошла в школу и узнала, каково там, ее мнение об этом учреждении сильно изменилось.

– Тамошние ученики – нерожденные младенцы, – продолжала Бинназ, не догадываясь о мыслях девочки. – Вместо парт там возле доски стоят колыбельки. И знаешь почему?

Пытаясь сдуть прядку волос, упавшую ей на глаза, Лейла покачала головой.

– Потому что на доске висят фотографии мужчин, женщин, детей… много-много. Каждый малыш выбирает семью, где он хочет жить. Как только братик увидел твое лицо, то сразу же сказал дежурному ангелу: «Вот! Я хочу, чтобы она была моей сестрой! Пожалуйста, отправь меня в Ван».

Лейла улыбнулась еще шире. Краешком глаза она ухватила улетающее прочь перышко – вероятно, из тайного голубиного убежища, а может, его обронил пролетевший мимо ангел. Несмотря на все сомнения касательно школы, девочка решила, что ей нравятся тетины представления о рае.

– Теперь мы станем неразлучны – ты, я и малыш, – сказала Бинназ. – Помнишь о нашей тайне?

Лейла резко втянула воздух. Со дня удаления волос в прошлом году эту тему никто из них больше не поднимал.

– Мы расскажем твоему братику, что это я твоя мама, а не Сюзан. И тогда у нас троих будет один большой секрет.

Лейла задумалась об этом. Ее опыт показывал, что тайну могут хранить только два человека. Когда по всему дому разнесся звук дверного звонка, она продолжала размышлять об этом. По коридору приближались голоса. Знакомые голоса. Дядя, его жена и три сына прибыли их поздравить.

Как только в комнату вошли гости, по лицу Лейлы мелькнула тень. Она отступила назад, высвобождаясь от мягкой хватки братика. Его бровки сморщились. Она уперлась взглядом в ряды ланей, которые выстроились по краю персидского ковра в идеальной симметрии и, видимо, ходили вокруг него по часовой стрелке. Так же и она вместе с другими детьми в черной форме и с ранцами каждое утро стройными рядами маршировали в класс.

Лейла безмолвно опустилась на ковер, поджав под себя ноги, и продолжила изучать узор. Приглядевшись повнимательнее, она поняла, что не все лани подчиняются общему правилу. Вон одна из них стоит, приподняв передние копыта, и с тоской смотрит назад, возможно стремясь рвануть в противоположную сторону, к лесной долине, где полным-полно ивовых деревьев. Прищурившись, девочка продолжала рассматривать непокорное животное, пока картинки не слились в одно пятно, а лань, словно по волшебству задвигавшись, не устремилась к ней навстречу и из ее волшебных рогов не пролился солнечный свет. Вдыхая аромат лугов, девочка протянула руку к животному – вот бы вскочить на спину к этой лани и помчаться прочь из комнаты!

Тем временем никто не обращал внимания на Лейлу. Все столпились возле младенца.

– Он пухленький, верно? – сказал дядя, осторожно вынул Таркана из колыбельки и поднял вверх.

На вид малыш был очень вялым, и, казалось, у него очень короткая шея. Что-то в нем было не так. Но дядя сделал вид, что не заметил этого.

– Он будет тяжелоатлетом, мой племянник.

Баба́ провел пальцами по своей богатой шевелюре:

– О, я бы не хотел, чтобы он становился тяжелоатлетом. Мой сын станет министром!

– Пожалуйста, только не политиком! – возразила мама.

Все засмеялись.

– Ну, я попросил повитуху отнести его пуповину в контору мэра. Если ей не удастся попасть внутрь, она обещала спрятать ее в саду. Не удивлюсь, если в один прекрасный день мой сын станет мэром нашего города.

– Смотрите, он улыбается. Думаю, он согласен, – произнесла жена дяди; ее губы покрывал слой ярко-розовой помады.

Все восхищались Тарканом, передавая его из рук в руки, сюсюкая и произнося разнообразные приятности, которые порой вовсе и не были словами.

Взгляд баба́ упал на Лейлу.

– А почему ты молчишь?

Дядя повернулся к Лейле с пытливым выражением лица:

– Да, почему моя любимая племянница нынче не разговаривает?

Она ничего не ответила.

– Ну иди к нам.

Дядя дотронулся до своего подбородка – обычно после этого жеста следовала какая-нибудь его острота или смешной рассказ.

– Мне и тут хорошо… – Девочка осеклась.

Взгляд дяди переменился – из любопытного он превратился в подозрительный.

Заметив, как изучающе он на нее смотрит, Лейла вдруг окунулась в волну мучительного беспокойства. Ей даже стало дурно. Она медленно поднялась. Переступив с одной ноги на другую, девочка немного успокоилась. Ее руки выпрямились и легли на юбку спереди, а потом замерли.

– Можно я пойду, баба́? Мне надо делать уроки.

Взрослые с пониманием улыбнулись.

– Хорошо, дорогая, – сказал баба́. – Иди занимайся.

Вот так Лейла вышла из комнаты, звук ее шагов приглушал ковер, на котором стояла покинутая лань, а дядя шепнул ей в спину:

– О, помилуй Бог! Она ревнует к малышу, бедняжка.



На следующее утро баба́ отправился к стекольщику и заказал бусину от сглаза – сине́е, чем небо, и больше, чем коврик для молитвы. На сороковой день с рождения Таркана он принес в жертву трех коз и раздал их мясо бедным. И некоторое время он был счастлив и страшно горд.

Спустя несколько месяцев во рту у Таркана появились два зернышка риса. Теперь, когда у него прорезался первый зуб, пора было определить будущую профессию мальчика. Пригласили всех женщин, живших по соседству. И они пришли, одевшись не настолько консервативно, как на день чтения Корана, но и не настолько дерзко, как на день удаления волос. На этот раз наряды были чем-то средним – подобающими для материнства и семейной жизни.

Над головой Таркана раскрыли огромный белый зонт, на который вылили целую кастрюлю вареного булгура. На вид малыш, наблюдавший за тем, как на него сползают пшеничные зерна, был несколько обескуражен, однако, ко всеобщей радости, не заплакал. Первое испытание он прошел. Он станет сильным мужчиной.

Затем его усадили на ковер, а вокруг выложили целый ряд предметов: стопку денег, стетоскоп, галстук, зеркало, четки, книгу и ножницы. Если бы он выбрал деньги, стал бы банкиром, если стетоскоп – врачом, если галстук – членом правительства, зеркало – парикмахером, четки – имамом, книгу – учителем, а если уж он предпочел бы всему ножницы, значит пошел бы по стопам отца и стал бы портным.

Образовав полукруг и едва заметно приблизившись к ребенку, женщины затаили дыхание и ждали. Лицо тети выражало абсолютную сосредоточенность – глаза слегка остекленели и замерли на одном-единственном объекте, словно у человека, который решил прибить муху. Лейла с трудом сдерживала смех. Она посмотрела на брата, сосавшего свой большой палец и совершенно не подозревавшего, что ему предстоит сделать серьезный выбор – определить ход своей дальнейшей жизни.

– Иди сюда, дорогой, – сказала тетя, указывая в сторону книги.

Вот было бы здорово, если бы ее сын стал учителем или даже директором школы! Она бы еженедельно навещала его, неспешно и гордо проходя за ворота школы, и наконец-то смогла бы уютно чувствовать себя там, куда мечтала попасть в детстве, но так и не смогла.

– Нет, сюда, – возражала мама, указывая на четки.

По ее мнению, не было ничего престижнее, чем иметь среди родных имама. Это наверняка приблизит их всех к Богу.

– Вы что, с ума сошли? – заговорила соседка в годах. – Всем нам нужен врач. – Наблюдая за мальчиком, она кивком указала на стетоскоп и добавила елейным голосом: – Сюда, дорогой малыш.

– Ну а я скажу, что юристы получают куда больше денег, чем остальные, – высказалась сидевшая рядом с ней женщина. – Вы явно забываете об этом. Что-то я не вижу тут экземпляра конституции.

Тем временем Таркан задумчиво осматривал разложенные вокруг него предметы. Они не вызвали у него интереса, и он повернулся спиной к гостям. И тут он увидел Лейлу, которая тихо стояла позади него. И в тот же момент выражение его лица смягчилось. Он потянулся к сестре, стащил с ее руки кожаный браслет, украшенный синим атласным шнуром, и поднял его в воздух.

– Ха! Он не хочет быть учителем… не хочет быть имамом, – усмехнулась Лейла. – Он хочет быть как я!

Радость девочки была настолько чистой и внезапной, что взрослые, несмотря на собственное разочарование, засмеялись вместе с ней.



Хрупкий ребенок со слабым мышечным тонусом и самоконтролем, Таркан часто болел. Казалось, малейшее физическое усилие утомляет его. Для своего возраста он был мал, а его тело росло явно непропорционально. С течением времени всем стало ясно, что он отличается от других, хотя никто не говорил об этом открыто. И только в два с половиной года баба́ согласился отвезти его в больницу. Лейла настояла на том, чтобы ее взяли с собой.

Когда они добрались до врачебного кабинета, дождь лил как из ведра. Баба́ положил Таркана на кровать, которая была накрыта простыней. Глаза малыша двигались от него к Лейле и обратно, он оттопырил нижнюю губу с намерением заплакать, и Лейла в тысячный раз ощутила такой сильный приступ любви к брату и такую беспомощность, что испытала почти физическую боль. Она нежно положила руку на теплую округлость его животика и улыбнулась.

– Я вижу, какая у вас проблема. Мне очень жаль, что у вашего сына это заболевание, но такое случается, – сказал врач, осмотрев Таркана. – Такие дети необучаемы, даже пытаться не стоит. Все равно они не живут долго.

– Я не понимаю. – Баба́ старался говорить очень сдержанно.

– Этот малыш «монголоид». Вы никогда не слышали о таком?

Баба́ безмолвно и смирно смотрел в пустоту, словно это он задал вопрос и теперь ожидает ответа.

Врач снял очки и поднес их к свету. Видимо, он счел их вполне чистыми, поскольку тут же снова посадил себе на нос.

– Ваш сын ненормален. Вы наверняка уже поняли это. Ну то есть это заметно. Я не очень понимаю, почему вы так удивляетесь. И можно спросить: где ваша жена?

Баба́ откашлялся. Он не собирался сообщать этому высокомерному человеку, что он не позволяет своей молодой жене выходить из дому, если в этом нет строгой необходимости.

– Она дома.

– Что ж, ей стоит прийти вместе с вами. Важно, чтобы она имела четкое представление о ситуации. Вам нужно поговорить с ней. На Западе для таких детей есть специальные учреждения. Они живут там всю свою жизнь и никому не мешают. Но здесь у нас такой поддержки нет. Вашей жене придется заботиться о нем. Будет непросто. Скажите, чтобы она не привязывалась к нему слишком сильно. Обычно они умирают, не достигнув половой зрелости.

Лейла ловила каждое слово, и сердце у нее билось все быстрее и быстрее, она волком посмотрела на врача:

– Замолчите, глупый, дурной человек! Зачем вы говорите все эти ужасные вещи?

– Лэйла… уймись, – сказал баба́, хотя голос его прозвучал не так строго, как мог бы в других обстоятельствах.

Врач обратил на девочку недоуменный взгляд, будто бы и забыл, что она находится в комнате.

– Не волнуйся, дитя, твой брат не понимает ни слова.

– Понимает! – крикнула Лейла, и голос ее треснул, словно битое стекло. – Он все понимает!

Пораженный ее выпадом, врач поднял руку, чтобы погладить девочку по голове, но, видимо, передумал, потому что очень быстро опустил руку.



Баба́ принял заболевание Таркана слишком близко к сердцу: он посчитал, что совершил нечто ужасное и навлек на себя Божий гнев. Теперь он наказан за грехи – прошлые и настоящие. Аллах ясно и четко предупреждает его: если он по-прежнему не будет замечать Его знамения, последует нечто еще более ужасное. Все это время он прожил напрасно, думая лишь о том, что он сам хотел бы получить от Всевышнего, и совершенно не осознавая, чего Всевышний хочет от него. Ведь поклялся же он, что бросит пить в тот день, когда родилась Лейла, а потом снова нарушил свое слово. Его жизнь была полна нарушенных обещаний и незавершенных задач. Теперь же он заглушил голос нафс, своего внутреннего «я», и готов искупить грехи. Проконсультировавшись со своим шейхом и следуя его совету, баба́ решил больше не шить наряды алла франга для женщин. Больше никаких узких платьев и коротких юбок. Он станет пользоваться своими умениями в благих целях. Все те годы, что ему еще отпущены, он будет распространять весть о страхе Господнем, потому что испытал на себе удары, какие Он обрушивает на людей, если они перестают Его бояться.

А две его жены позаботятся о двух его детях. Баба́ завязал с браком, завязал с сексом, которые, как он осознал, часто все усложняют, точно так же как деньги. Он перебрался в малоосвоенную спальню в задней части дома, откуда приказал убрать всю мебель, за исключением единственного матраса, одеяла, масляной лампы, деревянного сундука и нескольких книг, тщательно отобранных шейхом. Свою одежду, четки и полотенца для омовения тела он хранил в сундуке. Всё, создающее удобства, включая подушку, было отвергнуто. Как и многие другие запоздалые верующие, баба́ стремился восполнить все то, что упустил за утраченные годы. Он жаждал обратить всех к Богу – своему Богу, – а потому хотел иметь последователей, пусть не десяток, а хотя бы одного. Иными словами – одного-единственного, но преданного ученика. А кому лучше иных подошла бы эта роль, если не дочери, которая быстро становилась непокорной малолеткой, все более грубой и непочтительной?

Если бы Таркан не родился с таким тяжелым синдромом Дауна, как это заболевание было названо спустя несколько лет, наверное, баба́ справедливее разделил бы на обоих детей свои ожидания и разочарования, однако в нынешней ситуации все досталось Лейле. А с годами ожидания и разочарования только множились.



13 апреля 1963 года. В возрасте шестнадцати лет у Лейлы вошло в привычку внимательно следить за мировыми новостями – и потому, что ей было интересно, что происходит в других странах, и потому, что это помогало ей отвлекаться от собственной слишком ограниченной жизни. В тот день, глядя на газету, развернутую на столе, она вслух читала новости тете. Далеко-далеко, в Америке, какой-то смелый черный был арестован за протест против жестокого обращения с его собратьями. Его обвиняли в проведении неразрешенного марша. В газете поместили его фотографию с крупной подписью: «Мартин Лютер Кинг отправлен в тюрьму!» На мужчине был аккуратный костюм и темный галстук, лицо он наклонил в объектив. Но больше всего внимания Лейла обратила на его руки. Он держал их в воздухе изящно – ладони изогнулись навстречу друг другу, словно он нес в них невидимый хрустальный шар. Пусть этот шар не покажет ему будущее, тем не менее человек этот сам себе пообещал не бросать его.

Лейла медленно перевела взгляд на страницу местных новостей. Сотни крестьян в Анатолии организовали марш против бедности и отсутствия работы. Многих арестовали. Если верить газете, правительство в Анкаре намеревается подавить мятеж и не повторять ошибок ближайшего соседа – иранского шаха. Шах Пехлеви раздавал земли безземельным крестьянам в надежде завоевать их преданность, однако план не сработал. В стране гранатов и туранских тигров зрело недовольство.

– Так-так, мир бежит быстрее афганской борзой, – сказала тетя, после того как Лейла закончила читать новости. – Повсюду так много страданий и насилия.

Тетя посмотрела в окно, напуганная огромным миром. Даже по прошествии долгого времени и после рождения двоих детей одна из бесконечных бед ее жизни – страх, что ее выкинут из этого дома, – так и не исчезла. Тетя по-прежнему не чувствовала себя в безопасности. Таркан, которому уже было девять, но общаться он умел не лучше трехлетки, сидел на полу у ее ног и играл с клубком шерсти. Для него это была лучшая игрушка – ни острых краев, ни мелких деталей. Весь месяц он чувствовал себя неважно и жаловался на боли в груди, простуда, которая, казалось, никогда его не покидала, ослабила ребенка. За последнее время он набрал вес, однако кожа его по оттенку и бледности напоминала кожу истощенного. С тревожной улыбкой наблюдая за братом, Лейла размышляла: понимает ли он, что никогда не будет таким, как другие дети? Она надеялась, что не понимает. Ради его же собственного блага. Должно быть, это очень больно – быть другим и в глубине души понимать это.

В тот день никто из них еще не знал, что это последний раз, когда Лейла или иной член семьи сможет читать газеты вслух. Мир менялся, а с ним и баба́. После ухода шейха в мир иной баба́ искал себе нового духовного наставника. Ранней весной он начал посещать зикры тариката, находящегося на окраине Вана. Тамошний наставник был суровым человеком с глазами цвета сушеной травы, да к тому же на несколько десятков лет моложе. Несмотря на то что тарикат корнями уходил в освященный веками суфизм и мистические учения о любви, мире и самоуничижении, в наши дни он стал средоточием жестокости, фанатизма и высокомерия. Джихад, который когда-то считали пожизненной борьбой с собственным «я», теперь означал лишь борьбу с неверными, а неверные были повсюду.

«Как можно разделить государство и религию, когда это один и тот же ислам?» – вопрошал наставник.

Возможно, этот искусственный дуализм подходит западникам, аморальным и пьющим, но только не жителям Востока, ведь они любят, когда Бог ведет их, что бы они ни делали. Секуляризм – еще одно название для царства шайтана. Члены тариката будут биться с ним каждой частичкой своего существа и в итоге положат конец этому созданному людьми режиму и снова введут богоданное право.

С этой целью каждый член должен открыть дорогу божьему труду, начав со своей собственной семьи, посоветовал наставник. Они должны были убедиться, что их семьи – жены и дети – живут в соответствии со святыми учениями.

Вот так и начал баба́ вести священную войну в собственном доме. Сначала он учредил новые правила. Теперь Лейле нельзя было ходить в дом к Даме Фармацевту и смотреть там телевизор. С этих пор ей велено было воздерживаться от чтения любых статей, особенно избегать тем алла франга, включая популярный журнал «Хаят», на обложке которого каждый месяц публиковали новые фотографии актрис. Конкурсы песни и красоты, а также спортивные соревнования были объявлены аморальными. Фигуристки в тонких юбчонках все поголовно оказались грешницами. Пловчихи и гимнастки в облегающей форме провоцировали похотливые мысли у набожных мужчин.

– Все эти девицы дергаются туда-сюда, и они совсем голые!

– Но тебе же нравился спорт, – напомнила ему Лейла.

– Я сбился с пути истинного, – ответил баба́. – Но теперь у меня открылись глаза. Аллах не хотел, чтобы я заблудился в глуши.

Лейла знать не знала, о какой глуши все время толкует ее отец. Они жили в городе. Пусть не в огромном, но все же в городе.

– Я оказываю тебе услугу. В один прекрасный день ты будешь мне благодарна, – говаривал баба́, когда они вдвоем сидели за кухонным столом со стопкой религиозных брошюр посередине.



Каждые несколько дней тихим горестным голосом, которым она обычно произносила молитвы, мама напоминала Лейле, что пришла пора покрывать волосы. Время уже пришло. Им нужно вместе сходить на базар и выбрать лучшую ткань, как они однажды уже решили, правда Лейла теперь не была согласна с этим уговором. Она не только отказывалась носить платок на голове, но и обращалась со своим телом как с манекеном, который можно одевать и раскрашивать, как ее душе угодно. Она осветляла свои волосы и брови лимоном и ромашковым чаем, а когда все лимоны и чай с кухни таинственно испарились, принялась за мамину хну. Если нельзя стать блондинкой, почему бы не превратиться в рыжую? Мама втайне избавилась и от всей хны, что была в доме.

Как-то раз по пути в школу Лейла увидела курдскую женщину с традиционной татуировкой на подбородке и, вдохновившись, на следующей неделе изобразила себе черную розу прямо над правой щиколоткой. Чернила для татуировок делали по формуле, которую местные народы знали несколько веков: сажа из костра, жидкость из желчного пузыря горной козы, олений жир и несколько капель грудного молока. От каждого укола иголки она немного морщилась, однако боль пережила и даже почувствовала себя до странности живой с сотней заноз под кожей.

Лейла украшала свои тетради изображениями известных певиц, пусть даже баба́ сказал, что музыка, особенно западная, – это харам, то есть нечто запрещенное исламскими законами. Из-за того, что он это сказал, не оставляя простора для компромисса, Лейла стала слушать одну лишь западную музыку. Следить за чартами европейских и американских синглов было чрезвычайно сложно в таком удаленном и глухом мире, но она отлавливала все, что могла. Особенно ей нравился Элвис Пресли, который со своей печальной красотой больше походил на турка, ласкового и знакомого, чем на американца.

Ее тело быстро менялось. Волосы под мышками, темный участочек между ног, новая кожа, новые запахи, новые эмоции. Груди стали чужачками – две выскочки, задравшие носы. Каждый день Лейла рассматривала в зеркале свое лицо с любопытством, которое нервировало ее саму: будто бы ожидая, что в нем она увидит кого-то другого. При любой возможности она пользовалась косметикой, оставляла волосы распущенными, вместо того чтобы плести аккуратные косички, носила узкие юбки, когда могла, и совсем недавно втихаря начала курить, воруя у мамы мешочки с табаком. В классе друзей у нее не было. Соученики считали ее либо странной, либо пугающей – так сразу и не скажешь. Они сплетничали о ней тихими, но вполне слышными ей голосами, называя паршивой овцой. Лейлу это не тревожило: она так и так избегала их, особенно броских девочек с их осуждающими взглядами и резкими замечаниями. Оценки у нее были плохими. Казалось, баба́ это не трогает. Вскоре дочка выйдет замуж и обзаведется семьей. Он не ожидал, что Лейла станет образцовой ученицей, а хотел лишь, чтобы она была хорошей девочкой, скромницей.

По сию пору единственным школьным другом Лейлы был сын Дамы Фармацевта. Их дружба прошла проверку временем, словно оливковое дерево, которое становится крепче с годами. Робкий и молчаливый по натуре, Синан умел обходиться с числами и всегда получал по математике самые высокие баллы. У него тоже не было друзей – в самоуверенности он никогда не смог бы догнать своих однокашников. В присутствии доминирующих личностей – классного руководителя, директора и тем более собственной мамы – он обычно хранил молчание и уходил в себя. А вот с Лейлой все было иначе. Когда они оставались вдвоем, Синан говорил без умолку полным оживления голосом. В школе они всегда отыскивали друг друга в обед и во время перемен. Вдвоем они сидели в уголке, пока другие девочки собирались в группы и прыгали через веревочку, а мальчики играли в футбол или шарики. Они говорили до бесконечности, не обращая внимания на неодобрительные взгляды, ведь в этом городе представители разных полов строго держались отведенных им мест.

Синан прочитал все, что мог, о Первой и Второй мировых войнах: названия сражений, даты бомбардировок, герои партизанского движения… Он удерживал в памяти огромное количество сведений о цеппелинах и немецком графе, именем которого назвали эти дирижабли. Лейле нравилось слушать, когда он рассказывал о них с такой страстью, что она почти представляла плывущий над головой дирижабль – его мощная цилиндрическая тень словно касалась минаретов и куполов, направляя свой путь к великому озеру.

– Когда-нибудь и ты что-то изобретешь, – сказала Лейла.

– Я?

– Да, и даже получше, чем немецкий граф, потому что его изобретение убивало людей. Твое же будет помогать им. Я уверена, ты сделаешь что-нибудь по-настоящему удивительное.

Только она и считала, что он способен на нечто экстраординарное.

Синан особенно интересовался кодами и их взломом. Его глаза сияли от восторга, когда он говорил о секретных радиопередачах партизан во время войны, их он называл саботажными трансляциями. Содержание не особенно его волновало – он восхищался могуществом радио, непоколебимым оптимизмом чьего-то безвестного голоса, вещавшего в пустоту, надеясь, что где-то есть заинтересованные слушатели.

Баба́ знать не знал, что именно этот мальчик продолжает снабжать Лейлу книгами, журналами и газетами, которые ей теперь не позволялось читать дома. Из них она узнала, что в Англии был сильный мороз, что женщины в Иране получили право голоса и что американцам во Вьетнаме приходится туго.

– Эти подпольные радиопередачи, о которых ты все время рассказываешь мне… – начала Лейла, когда они с Синаном сидели под единственным деревом на игровой площадке. – Я тут подумала: ведь ты как они. Благодаря тебе я знаю, что происходит в мире.

Лицо мальчика радостно вспыхнуло.

– Я твое саботажное радио!

Зазвенел звонок, оповещающий о том, что пора возвращаться в класс. Вставая и отряхиваясь, Лейла объявила:

– Возможно, тебя следует называть Саботаж Синан.

– Серьезно? Мне нравится!

Вот так единственный сын единственной женщины-фармацевта в городе заработал прозвище Саботаж. Мальчик, который однажды, спустя недолгое время после побега Лейлы из дома, последует за ней из Вана в Стамбул, в город, где в итоге оказываются все недовольные и все мечтатели.

Шесть минут

Спустя шесть минут после того, как ее сердце перестало биться, Лейла достала из своего архива запах дровяной печи. 2 июня 1963 года. Женился старший сын дяди. Его невеста происходила из семьи, разбогатевшей торговлей на Шелковом пути. Эта торговля, как многие в этом регионе знали, но предпочитали при чужаках не рассказывать, включала не только шелк и специи, но еще и опиум. От Анатолии до Пакистана, от Афганистана до Бирмы опийный мак рос в огромных количествах, покачиваясь на легком ветерке, его яркие цветы строптиво выделялись на фоне засушливого пейзажа. Молочного цвета жидкость выделялась из семянок – одна магическая капля за другой, – и пока фермеры продолжали прозябать в бедности, другие сколачивали состояния.

Никто не касался этой темы на пышном празднестве, устроенном в самой роскошной гостинице Вана. Гости пировали до самого утра. Курили так много, что казалось, в помещении начался пожар. Баба́ провожал неодобрительным взглядом всякого, кто осмеливался ступить на танцпол, но самое сильное его негодование вызывали те мужчины и женщины, которые, сцепив руки в традиционном танце под названием халай, трясли бедрами так, будто и слыхом не слыхивали о скромности. Но даже после этого баба́ не отпустил ни одного замечания – ради брата. Он любил его.

На следующий день родственники с обеих сторон встретились в фотостудии. На фоне сменяющихся пейзажей на виниле – Эйфелевой башни, Биг-Бена, Пизанской падающей башни и стаи фламинго, поднимающейся вверх и направляющейся в сторону заката, – новобрачные позировали для потомков, томясь от жары в новых дорогих нарядах.

Лейла со стороны рассматривала счастливую пару. Невеста, темноволосая молодая женщина с изящными чертами лица, в идеально подогнанном жемчужном платье, с букетом гардений в руке и с красным поясом на талии – символом и декларацией целомудрия. В ее присутствии Лейла чувствовала такое тяжкое уныние, будто носила камень на груди. К ней пришла непрошеная мысль: она никогда не сможет надеть вот такое платье. Лейла слышала множество историй о невестах, которые в первую брачную ночь оказывались не девственницами, о том, как мужья отводили их в больницы на обследования и их шаги гулким эхом отзывались на темных улицах. А соседи подглядывали из-за кружевных занавесок, как девушек привозили назад в отцовские дома и там наказывали так, как родственники считали нужным, и больше они уже не могли стать нормальными членами общества, униженные и посрамленные, с поблекшими юными лицами… Она ухватила заусенец на безымянном пальце и тянула за него, пока не показалась кровь. Привычный толчок где-то в животе успокоил ее. Иногда она так делала. Резала себе бедра и плечи в тех местах, где отметины были никому не видны, для этого она использовала тот же самый нож, которым резала яблоко или апельсин, и кожа нежно изгибалась под сверкающим лезвием.

Как же горд был дядя в тот день! На нем был серый костюм, белый шелковый жилет и галстук с узором. Когда пришло время для общей семейной фотографии, он положил одну руку на плечо сыну, а другой обхватил Лейлу за талию. Никто этого не заметил.



По пути из студии домой семья Акарсу зашла в пекарню с красивым внутренним двором и стоящими в тени столиками. Из окна доносился дразнящий аромат только что вынутых из печи буреков.

Дядя сделал заказ на всех: самовар чая для взрослых, ледяной лимонад для детей. Теперь, когда его сын женился на девушке из богатой семьи, дядя использовал любую возможность продемонстрировать собственную состоятельность. На прошлой неделе он подарил семье брата телефон, чтобы они чаще могли общаться друг с другом.

– Принесите нам и что-нибудь перекусить, – сказал дядя официанту.

Через несколько минут тот появился с напитками и огромным блюдом коричных булочек. Если бы тут был Таркан, подумала Лейла, он тут же схватил бы одну, его глаза вспыхнули бы радостью, и счастье было бы чистым и неприкрытым. Почему его не брали с собой на семейные праздники? Таркан никогда никуда не ездил, даже к ненастоящей Эйфелевой башне, если не считать единственного визита к врачу, который состоялся, когда он был совсем еще малышом; ему оставалось смотреть на мир лишь сквозь ограду их сада. Когда в гости приходили соседи, мальчика уводили в комнату, подальше от любопытных глаз. Таркан все время был дома, а с ним сидела тетя. Они уже не были близки, Лейла и тетя, казалось, с каждым годом они расходились все дальше и дальше.

Дядя налил чая и поднял свою чашку к свету. Сделав глоток, он покачал головой. Потом жестом подозвал официанта, подался вперед и заговорил так медленно, словно каждое слово давалось ему с трудом:

– Посмотри на этот цвет, видишь? Он недостаточно темный. Что вы в него положили? Листья банана? На вкус как помои.

Поспешно извинившись, официант забрал самовар, пролив несколько капель на скатерть.

– Неуклюжий, – произнес дядя. – Не знает, где у него правая рука, а где левая. – Он повернулся к Лейле, и его голос внезапно обрел примирительную интонацию. – Как школа? Какой у тебя любимый предмет?

– Никакой, – пожав плечами, ответила Лейла.

Она не сводила глаз с чайных пятен.

Баба́ нахмурил брови:

– Разве так нужно говорить со старшими? Ты совершенно невоспитанна.

– Не волнуйся, – возразил дядя. – Она молода.

– Молода? В этом возрасте ее мать уже была замужем и пальцы стирала от тяжелой работы.

Мама выпрямилась.

– Новое поколение, – вздохнул дядя.

– Ну, мой шейх говорит, что есть сорок признаков приближения Судного дня. Во-первых, молодежь, которая выходит из-под контроля. Ведь именно это сейчас и происходит. Все эти мальчишки с пышными прическами. Что будет дальше – длинные волосы, как у девочек? Я всегда говорю дочери: будь осторожна. В этом мире столько морального разложения.

– А каковы другие признаки? – спросила дядина жена.

– Прямо сейчас я всё не вспомню. Но разумеется, есть еще тридцать девять. Во-первых, будут серьезные оползни. Океаны приподнимутся. А в мире станет больше женщин, чем мужчин. Я дам тебе книгу, в которой все это объясняется.

Краешком глаза Лейла заметила, что дядя внимательно наблюдает за ней. Она отвернулась, может быть немного резковато, и тут увидела, что к ним приближается какое-то семейство. Казалось, это счастливая семья. Женщина с улыбкой шире реки Евфрат, мужчина с добрыми глазами и две девочки с атласными бантами в волосах. Они поискали столик и согласились на тот, что стоял возле семейства Акарсу. Лейла заметила, как мать погладила по щеке младшую девочку и шепнула ей что-то смешное, та хихикнула. Тем временем старшая девочка вместе с папой изучала меню. Казалось, мнение каждого имеет значение. Они были близки и неразделимы, словно камни, скрепленные известкой. Наблюдая за ними, Лейла испытала такую внезапную и резкую боль, что ей пришлось опустить глаза в страхе, что ее зависть отразится на лице.

Тут снова появился официант, с новым самоваром и чистыми чашками.

Дядя схватил чашку, глотнул и с отвращением сморщил губы.

– И вы называете это чаем? Он и не горячий вовсе! – проревел дядя, наслаждаясь новообретенной властью над этим порядочным, скромным человеком.

Проседая от раздражения дяди, словно гвоздь под молотком, официант принес щедрые извинения и помчался назад. После достаточно продолжительного времени он явился с новым самоваром – на этот раз настолько горячим, что от него расходились бесконечные завитки дыма.

Пока он разливал чай по чашкам, Лейла заметила, что кровь отлила от лица мужчины – настолько усталым он казался. Усталым, но при этом до отвращения покорным. Именно в этот момент в его поведении Лейла распознала такое знакомое чувство беспомощности, безоговорочную покорность перед властью и авторитетом дяди, в которых, больше чем кого-либо, можно было уличить именно ее. Внезапно она вскочила и схватила чашку:

– Я хочу чая!

Прежде чем кто-нибудь успел что-то сказать, Лейла сделала глоток, обварив себе язык и нёбо так сильно, что в глазах проступили слезы. Однако она все-таки проглотила жидкость и криво улыбнулась официанту:

– Великолепно!

Мужчина нервно поглядел на дядю, а потом снова на Лейлу. Он быстро пробормотал «спасибо» и исчез.

– Чего это ты творишь? – спросил дядя скорее с удивлением, чем с раздражением.

Мама попыталась сгладить углы:

– Ну, она просто…

– Не защищай ее, – вмешался баба́. – Она ведет себя как сумасшедшая.

У Лейлы сдавило сердце. Вот она, действительность, у нее прямо перед глазами, она все время чувствовала это, но убеждала себя, что все по-другому. Баба́ встал на сторону дяди, а не дочери. И так будет всегда, поняла она. Первое побуждение отца – помочь своему брату. Лейла прикусила нижнюю губу, которая потрескалась от этой привычки. И только позднее, намного позднее, она по-настоящему задумается об этом моменте – вроде бы краткий и незначительный, он предвещал все то, что ждало ее впереди. Ни разу в жизни она еще не чувствовала себя настолько одинокой, как теперь.



С тех пор как баба́ перестал шить одежду для любителей западной культуры, денег стало мало. Прошлой зимой они смогли позволить себе отапливать лишь несколько комнат в большом доме, однако на кухне всегда было тепло. Круглый год они проводили в ней много времени: мама отсеивала рис, вымачивала фасоль и готовила на дровяной печи, а тетя постоянно присматривала за Тарканом, который, если оставался без присмотра, рвал одежду, больно падал, глотал разные предметы и часто давился.

– Я хочу пояснить тебе, Лэйла, – сказал баба́ тем августом, когда девушка сидела со своими книгами за кухонным столом. – Когда мы умрем и останемся одни в своих могилах, нас посетят два ангела – синий и черный. Их зовут Мункар и Накир, Отрицаемый и Отрицатель. Они попросят нас процитировать суры Корана – от буквы до буквы. Если трижды не сумеешь – тебя ждет ад.

Баба́ указал на чулан, будто бы ад находился там, между банками соленых огурцов, которые стояли на полках.

Экзамены нервировали Лейлу. В школе она проваливала почти все. Слушая отца, она, вопреки собственной воле, задумывалась: как черный и синий ангелы станут проверять ее религиозные знания, когда придет время? Будет ли этот экзамен письменным или устным, в виде диалога или с выбором одного ответа из нескольких? Будут ли снижать баллы за неправильный ответ? Узнает она о результате сразу же или придется ждать подсчета баллов? И если так, как все будет происходить, будет ли высший орган – Верховный совет возмездия и вечных мук – что-то объявлять?

– А как же люди в Канаде, Корее и во Франции? – спросила Лейла.

– А что они?

– Ну, понимаешь… они в основном не мусульмане. Что происходит с ними после смерти? Ангелы не могут попросить их произнести наши молитвы.

– Почему не могут? – удивился баба́. – Всем задают одни и те же вопросы.

– Но люди в других странах не могут процитировать Коран.

– Совершенно верно. Тот, кто не верит в ислам, провалит экзамен ангелов. И сразу в ад. Именно поэтому мы должны нести слова Аллаха всем вокруг. Так мы спасем их души.

Некоторое время они сидели молча, прислушиваясь к шипению и треску горящих в печи дров, словно те говорили им о чем-то важном на своем языке.

– Баба́… – Лейла села очень прямо. – Что в аду самое страшное?

Она ожидала, что отец расскажет о ямах со скорпионами и змеями, или о кипящих водах, от которых пахнет серой, или о пронзительном холоде Замхарира. Он мог бы сказать, что самое страшное – когда тебя принуждают пить расплавленный свинец или питаться плодами дерева Заккум, чьи ветви вместо фруктов усеяны головами дьяволов. Однако после небольшой паузы баба́ произнес:

– Голос Бога… Этот голос никогда не прекращает кричать, угрожать – звучит день за днем, день за днем. Он говорит грешникам, что у них был шанс, но они подвели Его и теперь должны заплатить за это.

Мысли носились в голове у Лейлы, хотя она сама сидела неподвижно.

– Бог не прощает?

– Нет, – покачал головой баба́. – Даже если в один прекрасный день Он и решит простить, это случится лишь после того, как грешник перенесет свои самые страшные муки.

Лейла посмотрела в окно. Небо приобретало мраморно-серый оттенок. К озеру до странности беззвучно летел одинокий гусь.

– А если… – Лейла вдохнула полные легкие воздуха, а потом очень медленно выдохнула его. – Если получилось, что ты поступил неправильно и знаешь, что это так, но на самом деле вовсе не хотел так поступать?

– Это не поможет. Все равно Бог накажет тебя, но, если это произошло всего один раз, Он проявит больше сострадания.

Лейла ухватилась за свой заусенец, и у нее на большом пальце выступила бусинка крови.

– А если больше чем один раз?

Баба́ снова покачал головой, и его лоб сморщился.

– Тогда вечное проклятие, пощады не будет. Из ада не выберешься. Наверное, я говорю слишком жестко, но однажды ты будешь мне благодарна. Я обязан научить тебя отличать хорошее от дурного. Тебе нужно усвоить все это, пока ты еще юная и безгрешная. Завтра может оказаться поздно. Что посеешь, то и пожнешь.

Лейла закрыла глаза, а в груди у нее собиралась тяжесть. Она юная, но безгрешной себя не считала. Она сделала нечто дурное – и не один раз, и даже не два, а много раз. Дядя продолжал трогать ее. Каждый раз, когда их семьи собирались вместе, дядя находил возможность приблизиться к ней, а то, что случилось несколько месяцев назад, когда баба́ делали операцию по удалению камней из почек и маме пришлось пробыть с ним в больнице примерно неделю, было просто неприлично: даже при воспоминании об этом Лейле становилось дурно. Тетя с Тарканом были в ее комнате и ничего не слышали. Всю ту неделю дядя приходил к ней еженощно. После первого раза крови не было, но болело все время. Когда она попыталась отделаться от него, дядя напомнил ей, что именно она начала этот роман тогда, в отпуске, в доме с запахом разрезанного арбуза.

Я тогда еще думал: она ведь невинная девочка, но, оказывается, умеет играть в игры с мужским разумом… Помнишь, как ты вела себя в автобусе в тот день, как хихикала каждый раз, чтобы привлечь мое внимание? Зачем ты надела те коротенькие шортики? Зачем позволила мне лечь в твою постель ночью? Ты могла бы прогнать меня, и я бы ушел, но ты не сделала этого. Ты могла бы спать в одной комнате с родителями, но не спала. Ты ждала меня каждую ночь. Ты когда-нибудь задумывалась почему? Что ж, я знаю. И ты знаешь.

В ней была безнравственность, грязь. В этом Лейла не сомневалась. И эту грязь невозможно смыть, это ведь не линия на ладони. И вот теперь баба́ сказал ей, что Аллах, который все знает и все видит, не простит ее.

Стыд и угрызения совести – тени-близнецы, которые преследовали ее, куда бы она ни пошла, – слишком долго пробыли с Лейлой. Но в этот раз она впервые пережила такой гнев, какого не испытывала еще ни разу. Разум весь горел, каждая мышца была напряжена пылающей яростью, сдерживать которую девушка не умела. Она не желала иметь ничего общего с Богом, который изобрел столько способов судить и наказывать людей, однако не сделал почти ничего, чтобы защитить их, когда они в том нуждаются.

Она поднялась, и ее стул громко проскрипел ножками по плитке на полу.

– Куда ты пошла? – Баба́ округлил глаза.

– Мне нужно проверить, как там Таркан.

– Мы еще не закончили. Мы занимаемся.

– Да, но я не хочу больше заниматься, – пожала плечами Лейла. – Мне надоело.

Баба́ вздрогнул:

– Что ты сказала?

– Сказала, что мне надоело. – Она тянула слова, словно жвачку. – Бог, Бог, Бог! Хватит с меня этой чуши!

Подняв правую руку, баба́ бросился к ней. А потом так же внезапно, дрожа, отстранился, в его глазах отразилось разочарование. Его лицо сморщилось как-то по-новому, словно треснувшая маска из сухой глины. Он знал и она знала, что отец чуть было не ударил ее.

Баба́ никогда не бил Лейлу. Ни разу до этого и ни разу после. Пусть у него были недостатки, однако он никогда не проявлял ни физическую агрессию, ни бесконтрольную ярость. И он всегда будет винить дочку за то, что она вызвала в нем этот импульс, разбудила нечто мрачное и несвойственное его характеру.

Лейла тоже винила себя и продолжала делать это на протяжении долгих лет. Тогда она привыкла к этому – все, что она делала и думала, заканчивалось всепоглощающим чувством вины.

Воспоминания об этом дне настолько глубоко засели в ее памяти, что даже теперь, спустя годы, в металлическом контейнере для мусора на окраине Стамбула, когда ее мозг постепенно прекращал работу, она все еще помнила запах горячей дровяной печи и глубокой, всепроникающей грусти.

Семь минут

Мозг Лейлы продолжал бороться: она вспомнила вкус земли – сухой, мучнистый, горький.

В старом выпуске журнала «Хаят», который она украдкой взяла у Саботажа Синана, она увидела блондинку, обтянутую черным купальником, в черных туфлях на высоком каблуке; та радостно крутила пластиковое кольцо. Подпись под фотографией гласила: «В Денвере американская модель Фэй Шотт крутит хулахуп на своей тонкой талии».

Картинка заинтересовала обоих детей, хотя и по разным причинам. Саботаж удивлялся, зачем нужно надевать туфли на каблуке и купальник, чтобы просто постоять на кусочке земли с зеленой травой. А Лейлу привлекало само кольцо.

Ее сознание вернулось к той весне, когда ей было десять лет. Направляясь вместе с мамой на базар, она заметила нескольких мальчишек, гнавшихся за стариком. Поравнявшись с ним, парнишки с криками и со смехом мелом нарисовали вокруг старика какой-то круг.

– Он езид, – пояснила мама, заметив удивление Лейлы. – Он не сможет сам выбраться оттуда. Кто-то должен стереть этот круг.

– Ой, давай же поможем ему.

Выражение маминого лица свидетельствовало скорее о недоумении, чем о раздражении.

– Зачем? Езиды гадкие.

– Откуда ты знаешь?

– Откуда я знаю – что?

– Что они гадкие?

Мама потянула ее за руку:

– Потому что они поклоняются Сатане.

– С чего ты взяла?

– Все это знают. Они прокляты.

– Кто их проклял?

– Бог, Лэйла.

– Но разве не Бог их создал?

– Разумеется, Он.

– Он создал их езидами, а потом разозлился, что они езиды… Ерунда какая-то!

– Хватит! Идем!

На обратном пути с базара Лейла настояла на том, чтобы пойти через ту же улицу, – ей хотелось посмотреть, там ли старик. К ее величайшей радости, его там уже не было, а круг был частично стерт. Возможно, все это просто выдумка и он запросто вышел сам. А может быть, ему пришлось ждать, чтобы кто-то положил конец его заточению. Спустя несколько лет, увидев кольцо на талии блондинки, она вдруг вспомнила о том случае. Как один и тот же символ может отделять и изолировать одного человека и воплощать абсолютную свободу и блаженство для другого?

– Прекрати называть это кругом, – сказал Саботаж Синан, когда Лейла поделилась с ним своими мыслями. – Это хулахуп! И я попросил маму достать мне такой в Стамбуле. Я так умолял ее, что в итоге она заказала два – один нам, другой для тебя. Их только что привезли.

– Для меня?

– Ну, в общем, для меня, но я хочу отдать его тебе! Он ярко-оранжевый.

– Ой, спасибо! Но я не смогу его принять…

Саботаж был непреклонен: