– И что, скоро ли вновь поедете в свои экскурсии? – осторожно спросила она. Голос дрогнул: не хотелось, чтоб уезжал!

Константин улыбнулся, прихватил её руку удобнее – он был слишком высок для неё, и, шагая рядом, Ксения чувствовала себя маленькой девочкой рядом с отцом.

– Летом уеду к себе, на Урал. Хотелось бы вам видеть Урал?

Эту часть России Ксения себе вообразить не могла, как ни старалась. Константин рассказывал о чёрных лесах, быстрых и очень холодных реках, о горах, которые, впрочем, «для вас, швейцарцев» сойдут за холмы.

– Какая же я швейцарка? – удивилась она.

– Да ведь у вас при каждом слове – Альпы, Лозанна!

А она и не замечала за собой! О многом хотелось ему рассказать, быть интересной, значительной, вот и болтала о Швейцарии больше нужного… И что это означало – «Хотелось бы вам видеть Урал»? Разумеется, хотелось бы! С ним вместе ей бы всё хотелось видеть… Всё будет прекрасным, если глядеть вместе.

Константин рассказывал, что мечтает ехать в Баку, на станцию Нобелей, но там разгромы, а ещё и забастовки.

– Век теперь архисложный, – говорил Константин, – после прошлого года ничто уже не будет как прежде.

Его слова напомнили Ксении недавний разговор мамы с Алексеем. Мама сказала, что впервые в жизни радуется тому, что они не богаты и не имеют что терять. У многих знакомых крестьяне сжигали имения и конюшни, породным лошадям вырывали языки, издеваясь над любовью, которую питали к своим коням «баре». Жгли сараи, усадьбы, даже музеи и церкви! Железная дорога бастовала, то здесь, то там вспыхивали недовольства… Многие знакомые Лёвшиных уже перебрались за границу, другие ждали отъезда со дня на день. Лёля питал надежды на Государственную Думу, а мама говорила, что всего лишь мечтает дожить свои дни в спокойствии. «Но, видно, не будет нам спокойствия», – грустно подытожила она.

– Полагаете, станет ещё хуже? – спросила Ксения у Константина.

Он ответил, что помышляет главным исполнять своё дело, сосредоточиваясь единственно на нём одном. И что крестьяне уже смущены новым законом, а рабочие – прокламациями, так что остановить эту махину не сможет, верно, никто. Разве если крепкая власть.

– Я ведь сам из рабочих, – улыбнулся он.

– Но не смутьян?

Промолчал. После добавил, как бы неохотно:

– Знаете, Ксения, я ещё после Ходынки понял, что возврата к прежней России не будет. Положение народа ужасно… И в новую Думу я не слишком верую. Раньше следовало дозволить.

Ксения рассказала ему, как тётя Анета хвасталась однажды кружками с вензелями царской четы: те самые кружки, из-за которых случилась давка на Ходынском поле! Мама сочла её поведение неприемлемым и отставила грубо сделанную кружку в сторону, сделав брезгливое лицо.

– Какая дрянь ваша тётка! – удивился Константин, и Ксения, внешне опешив, внутренне возликовала верно найденному слову, на которое никогда бы не решилась сама: вот точно что дрянь!

Константин её нынче не встретил, и дорога домой была вдвое длиннее обычной.

Встреча с юностью

Екатеринбург, январь 2018 г.

Знакомый буддист (с годами знакомыми буддистами обзаводится каждый) однажды заметил: если жить долго, то со временем начинаешь видеть в своей жизни некий узор, и он симметричен. Моя жизнь опровергает это наблюдение, она асимметрична, как лист вяза. Может, поэтому я и ухватилась с такой страстью за дневники Ксении, что заметила общий узор с ними? У нас совпадают имена, инициалы, профессия, несчастья и привычка вести дневник, неотменимая, как быт, сведённая, как мне кажется в грустную минуту, едва ли не к гигиенической процедуре. Различий, впрочем, тоже хватает, и они в свою очередь складываются в орнамент. Ксения рано стала женой (пусть не венчанной) и матерью. Я никогда не была замужем и не могу считаться матерью в традиционном смысле этого слова. Тем не менее у меня есть ребёнок, который отчаянно нуждается во мне вопреки собственным заверениям в обратном.

Я старательно избавляюсь от второстепенных персонажей в дневниках и в жизни, Ксения считает исключительно важным каждого из них. Меня раздражали в детстве все эти невидимые и непредставимые Малита или Болеслав Станиславович… Но дневник не роман, здесь действительно важны каждое имя, всякий мелкий эпизод, любой дождик, идущий за окном здесь и сейчас…

Теперь я думаю иначе, нежели в детстве: дневники пишутся вовсе не для того, чтобы их кто-то читал. И наши предки (неважно, настоящие или фальшивые) в нас ни капельки не заинтересованы. Мы видим их сквозь толщу лет, – читаем их письма, разглядываем лица на жёстких карточках, изготовленных в «наилучших варшавских ателье», кто-то из нас даже может взять в руки старое кольцо с помутневшим камнем. Для наших предков та же самая сотня лет – непрозрачное стекло, лишь при наличии богатого воображения можно сквозь эту дымку разглядеть потомков…

Раньше Андрюша часто говорил мне о том, какое презрение вызывает у него эгоистичное желание «простых людей» оставить своё семя в этом мире, прорасти в потомках, наследить где только можно. В его презрении сквозило ещё и огорчение, что сам он не из «простых людей», и мучительная к ним зависть.

Кстати о простых и непростых людях. Я уже неделю хожу к новому ученику – зовут Миша, фамилия сразу показалась мне смутно знакомой. Мальчик запущенный, но умный, к тому же у него явные актёрские и музыкальные способности, что нашему делу только на руку. Об уроках со мной договаривалась Мишина мама, мы с ней, по-моему, почти ровесницы. А вот папу я увидела только сегодня и теперь думаю: может, буддист был прав? Мишин папа – мой первый мужчина, старательно забытый и похороненный в памяти. Инженер М., который бегал через Зелёную рощу, помахивая «дипломатом», и долго пытался лишить меня девственности, вдруг обратился немолодым, лысым, но при этом импозантным «директором предприятия» (так сказал Миша о своём папе, когда мы с ним писали автобиографическое эссе).

Я невольно обрадовалась, что на мне была одна из кофточек Влады – она мне не идёт, но достаточно новая и дорогая. Поначалу М. меня не узнал, а может, сделал вид, что не узнал, – я была бы рада любому раскладу. Студентка Ксана, с которой он стал мужчиной, и в самом деле ничем не напоминает сутулую и блёклую Ксению Сергеевну, которая берёт полторы тысячи за два по сорок пять и гарантирует сдачу ЕГЭ. Никакая кофточка не спасёт. М. спросил, согласна ли я с тем, что подготовка к ЕГЭ не имеет ничего общего с владением французским языком. Конечно же, я с этим согласна. М. уточнил, можно ли свести их к общему знаменателю хотя бы на каком-то уровне, услышал отрицательный ответ и, в целом довольный, отбыл в соседнюю комнату.

А когда я уже обувалась в прихожей (Миша нетерпеливо переминался с ноги на ногу, чтобы закрыть за мной дверь и сбежать к компьютеру, родной матери всех подростков), М. внезапно вырос на пороге и сказал, сияя лысиной, что готов подвезти меня домой, так как у него возникло срочное дело в городе.

– Но Ксения Сергеевна живёт совсем рядом с нами, – удивилась Мишина мама.

М. смутился: он как раньше не умел врать, так и теперь не научился. Отступать всё же было поздно, и мы вышли из квартиры под недоумённое молчание его жены. Надеюсь, что моя невзрачность её несколько успокоила.

В лифте М. сгрёб меня в объятия и жарко прошептал в ухо:

– Я так давно тебя не видел!

Вот оно, живое волшебство общей памяти: вместо блёклой Ксении Сергеевны М. видел легкомысленную студентку Ксану… И себя, рядом, героем – он был из породы людей, у которых неприятные воспоминания со временем сглаживаются. Мы ведь перестали с ним общаться на следующий же день после того, как «сказка стала былью»: и я не звонила, и он не звонил, а на работу бегал, по всей видимости, другим маршрутом, огибая Зелёную рощу широким кругом…

Я по нему нисколько не скучала, вспоминала редко, без удовольствия, хотя и без досады. Такое уж было время, такой была я сама: до романа с Людо мне и в голову не приходило, что я могу вызывать у мужчин какие-то чувства. В двадцать лет я честно считала себя уродом, к тому же уродом неинтересным и глупым. Ксеничке повезло больше, хотя как посмотреть. Константин, начав за ней ухаживать, мог сразу рассчитывать на успех: такие, как мы с моей лжебабушкой, всегда будем лёгкой добычей.

– Я тоже давно тебя не видела, – сказала я, аккуратно высвобождаясь из объятий.

Мы вышли на улицу.

– Как твой мальчик? – спросил М., открывая дверцу машины, в равной степени большой и грязной.

– Мальчик в порядке, – ответила я. Не было желания докладывать, что Андрюша в психбольнице, а Княжна вот уже две недели не кажет домой носу. Но М., как вскоре стало понятно, не интересовал ни мальчик, спавший когда-то за стенкой в его квартире, ни я сама: ему хотелось рассказать о себе и своих успехах, вот он и принялся уговаривать меня сесть в машину, хотя отсюда до моего дома было всего полквартала.

– Нет, садись, – настаивал М. – по дороге поболтаем!

Я села. Болтал он один – рассказывал, что брак у него второй и счастливый. От первого есть дочь, живёт в Москве, умница-красавица. Мишу они не могли родить долго, и жена, по мнению М., слишком уж над ним теперь трясётся. М. долго «был в политике», сейчас ушёл в бизнес, дела идут неплохо, хотя бывало и лучше. На днях едет с женой в Австрию кататься на лыжах, Миша останется с бабушкой. М. напоминал одну мою подругу, решившую возобновить отношения после долгого перерыва. Она настояла на встрече в кафе и полтора часа рассказывала, как здорово ей удалось устроиться в жизни. Мне она не задала ни одного вопроса, я её не интересовала в принципе. Я давилась остывшим кофе и с облегчением распрощалась, когда чашка опустела. «Давай ещё как-нибудь встретимся, так хорошо пообщались!» – сказала подруга, целуя меня в щёку на прощание.

– Давай как-нибудь повторим, – предложил М., останавливаясь у моего подъезда.

Интересно, что он хотел повторить? Наши обоюдно неловкие попытки заняться любовью? Пятиминутную поездку в большой и грязной машине? Жаркое объятие в лифте?

Я вернулась домой в полном недоумении и первым делом полезла в душ, чтобы смыть с себя запах дорогого одеколона М. Представляла, как завтра же позвоню его жене и скажу, что не смогу больше заниматься с Мишей, пусть ищут другого репетитора, но при этом понимала: не позвоню и не скажу. Я не могу отказываться от тысячи пятисот за два по сорок пять: голос Владимира Степановича от звонка к звонку становится всё более недовольным.

«Ксанка у нас святая», – говорит Княжна, когда напьётся. Звучит это издевательски. Я никогда не хотела быть святой и не мечтала принести себя в жертву семье. «Они тобой помыкают», – считает Танечка, но и с этим я тоже не согласна. Мне не нравится моя жизнь, но кому чья нравится? Каждый находит ту неочевидную причину, которая вдруг объявляется смыслом существования. Для Вари это религия. Для Танечки – деньги. Для Княжны – водка. Для Влады – Пётр. Для мамы – Андрюша.

А для меня? Пока что я воспринимаю всякое своё новое несчастье одинаково – сравниваю его с Катастрофой и успокаиваюсь. Когда я вышла наконец из душа (проклятый одеколон всё равно до конца не отмылся – фирменный, особо стойкий) и включила компьютер, в почтовом ящике обнаружилось письмо от Влады. Она едет в Париж в феврале – «чисто на шопинг» – и просит написать ей несколько нужных фраз на французском. «Сколько стоит», «можно примерить», «есть ли у вас размер меньше», «ставьте штампики плотнее» (последнее для паспортного контроля: судя по всему, у Влады кончаются странички в паспорте). Пока я сочиняла ответ, в ящик упало ещё одно письмо, и тоже про Париж. Изабель требует, чтобы я прилетела на две недели в феврале для сопровождения русского мальчика с ДЦП. «Если откажешься, считай, что ты у меня больше не работаешь», – в качестве подписи. Очень не по-французски.

Вместо того чтобы отвечать Изабель и Владе, я зачем-то вытащила из ящика стола свои старые детские дневники и начала их перечитывать. Буддист был всё-таки прав.

Я еду в Париж!

Екатеринбург, май 1993 г.

Старый дневник Ксаны

Не передать, сколько раз я мысленно репетировала эту фразу! Я никогда и нигде не выигрываю, даже в беспроигрышной лотерее мне достаётся пустой билетик, угодивший сюда по ошибке. Когда стою в очереди, на мне всегда заканчивается товар, на экзаменах вытягиваю именно тот билет, который не успела выучить, в общем, родная сестра героя Пьера Ришара из фильма «Невезучие». Ха! Теперь я могу рассчитывать на случайную встречу с настоящим Пьером Ришаром в настоящем Париже, потому что на факультете из всех претендентов на поездку по обмену выбрали меня! Может быть, количество моих неудач достигло критического уровня и высший разум (ну или Бог, в которого я скорее верю, чем нет) решил наконец смилостивиться? А может, всё гораздо проще: у меня, как считает Светлана Юрьевна, руководитель поездки, свободный разговорный и лучшее среди прочих произношение.

Девочки из нашей группы делают вид, что рады за меня, но каждая при этом считает выбор факультетского начальства несправедливым. Надя просто негодует, даже не пытаясь это скрыть. Честно говоря, на её месте я бы тоже злилась, потому что язык Надя знает блестяще, да и произношение у неё немногим хуже моего. «Гласных нет», – пояснила своё решение Светлана Юрьевна, а потом добавила: «Зато претензий слишком много».

Париж! Самой не верится! Я еду туда на три месяца.

– Поди, останешься? – с интересом спросила вчера Княжна.

У неё редкий период более-менее терпимого ко мне отношения, и она уже составила список на пять страниц – что я должна ей привезти из Парижа (в списке жирно подчёркнуты «калготки с ликрой» и «туш Ланком»). Димка пообещал дать мне с собой денег, чтобы хватило на всё. Они сейчас живут очень даже хорошо, и «калготки» Ира покупает на рынке – фирменные, втридорога, но, конечно, ни разу не французские.

Остаться в Париже? Эту фразу я ещё не репетировала, и она меня, честно сказать, пугает. Не хочу, чтобы Андрюша от меня отвыкал. Каждый день забираю его из детского сада, по пути домой мы разговариваем, смеёмся, иногда он обнимает меня и так вдавливает свою тяжёлую головёнку мне в бок, что становится больно. Он как будто хочет спрятаться, исчезнуть с моей помощью…

В садике Андрюше трудно: ребята с ним не играют, воспитатель без конца жалуется на «капризы и плохое поведение за столом». Единственный мальчик, с которым Андрюша более-менее ладил, тихий беленький Ваня Степанов, перешёл в группу сокращённого дня. Теперь Андрюша ходит в сад, как на каторгу, каждое утро умоляет меня и маму оставить его дома. Андрюша живёт с нами, потому что Димка и Княжна строят дом в Цыганском посёлке. Строительство идёт медленно: то рабочие запивают, то материалов не хватает.

Вчера Андрюшу забирала из садика мама. Пришла взволнованная: говорит, у него формируется образное мышление. «Показала ему цветущую рябину, и он сказал, что она походит на цветную капусту, представляешь?» Действительно похоже. А я тем же вечером случайно встретила на троллейбусной остановке Алину Юрьевну. Наша бывшая классная теперь продаёт «Гербалайф» и носит на лацкане пиджака значок с буквами: «Хочешь похудеть? Спроси меня как!» Незнакомая толстая бабка долго разглядывала этот значок и саму Алину Юрьевну, а потом сказала язвительно:

– Ты лучше меня спроси как! Деньги в одну ночь сгорят, вот и похудеешь. Спасибо управительству…

И засмеялась, колыхая телесами: до похудания ей ещё очень далеко! Алина Юрьевна поджала губы, но бабке ничего не ответила. Пыталась соблазнить меня своими пилюлями и питательными коктейлями, я еле от неё отделалась и пришла домой в ужасном настроении. А сегодня в университете мне сказали про Париж – и теперь я совершенно счастлива!

Я. Еду. В Париж! Я!

«Уйду гражданским браком!»

Санкт-Петербург, июнь 1906 г.

– Я была готова получить такое от Евгении, но ты! Как же ты смеешь так поступать со своею жизнью?

– Но ведь говоришь – «со своею»! Так дай мне возможность самой решить…

– Столько лет отдать семье, детям и теперь иметь на старости лет одни лишь слёзы…

Юлия Александровна плакала, не скрываясь Даши, а та не знала, что делать. К выходкам старшей барышни прислуга давно привыкла, но Ксения Михайловна никогда себе не позволяли огорчать матушку.

Жилец отсутствовал, а говорили-то об нём: Даша давно догадалась про них с барышней. Видала, как Константин Константинович ждёт за углом Ксению Михайловну, поддерживает её за локоток… Как-то раньше ушёл, не сказавши, так барышня едва не зарыдали. Лицом все побледнели! Даша могла наверное сказать, что жилец – из женатых. Можно и метрику не смотреть. По всему видно: мужчина семейный. Пальто залатано добротно, ткань для сюртука выбрана женской рукой. Небось, и детки имеются. Ой, что будет!

Барышня говорит тихо, не чета громогласной Евгении Михайловне, но Даше за стеной всё одно слышно каждое слово:

– Если не благословишь, уйду гражданским браком.

– Побойся Бога, Ксения!

– Мама, милая мама! – заплакала наконец и Ксения Михайловна. – Ты сама прожила целую жизнь без любви и желаешь мне такой доли?

– Нет между вами любви! Я верно знаю, нет её! Он видит в тебе только свежесть, чистоту! Красоты в тебе нет, одной ценности – та свежесть, но ей быстро приходит конец. Как только дети пойдут, он тут же к тебе остынет. А может, и прежде… И потом, ну что у него за душой? Долги?

«Жена и детки», – шёпотом подсказала Даша, но барыня через стену, конечно, не расслышала.

– Его при кафедре оставят, – заторопилась Ксения. – Большое будущее прочат.

– Нет, нет и нет! – трижды вскричала Юлия Александровна, будто одного раза недостаточно. – Прокляну, коли осмелишься!

Вдруг, словно спохватившись, барыня добавила по-французски:

– Ciel! Xenie! Nous avons oublié que Dacha pouvait nous entendre. Cela ne peut être![32]

Даша, разобрав в этой фразе своё имя, крякнула от досады и, отлепив ухо от стены, пошла в переднюю. Вскоре туда выбежала заплаканная Ксения Михайловна, на ходу прикалывая шляпку к волосам. Спохватилась, вернулась в комнаты, чем-то недолго шуршала и снова явилась в переднюю… с чемоданчиком!

– Прикажете извозчика? – пискнула Даша, но барышня не ответили. Так и выбежали с чемоданчиком, в криво приколотой шляпе.

А барыня остались совсем одни.

Средовый фактор

Екатеринбург, февраль 2018 г.

Сегодня Андрюша выглядел гораздо лучше, чем в прошлый раз. Оделся быстро, и я обратила внимание, что ботинки у него практически чистые – в больнице не приходится гулять по чаче, как на Урале называют оттепельную грязь. Мы вышли на улицу и зажмурились от яркого солнца, от белых, искрящихся сугробов. Здесь, в больнице, зима продолжается дольше, чем в городе, как будто бы тут свой календарь. В городе уже пахнет весною, хотя верить этим обманчивым запахам не следует: на следующей неделе придёт похолодание, и столбик термометра опустится ниже отметки в 30 градусов, сказали по радио. Это плохая новость, потому что как раз в эти дни мне предстоит возить по городу двух бельгиек.

Я рассказывала об этом Андрюше во время прогулки по главной аллее до храма Святого Пантелеймона. Когда сыну становится лучше, он с удовольствием слушает мои истории про клиентов и те далёкие города, в которых, скорее всего, никогда не побывает. Я говорю про маленькие зелёные мины каштанов, хруст желудей под ногами и перчатки кленовых листьев в старых парижских парках. Живописую, как могу, ртутное вечернее море в Бретани и мечущихся белых чаек в подсвеченном фонарями небе. Одна такая чайка выхватила у меня из рук мороженое! Я рассказываю о весенних, лиловых и нагих деревьях, готовых вот-вот вспыхнуть листьями, как зелёные факелы. Вспоминаю русского клиента, диктовавшего свой адрес по телефону кому-то невидимому: имя города он произносил по буквам – Любовь, Ольга, Зинаида, Анна, Нина, Нина, Анна. Как будто звал этих женщин, чтобы они срочно пришли на помощь, все разом – Любовь, Ольга, Зинаида, две Анны и две Нины.

Андрюша смеётся. Потом резко становится серьёзным, топчет снег на обочине. Оставляет ровные отпечатки своих громадных ботинок.

– И ты тоже! – командует Андрюша.

Я послушно касаюсь нетронутого снега подошвой сапога.

– Вчера нового привезли, – говорит сын, внимательно изучая отпечатки (мой – почти в два раза меньше). – Шиза и ярко выраженное расстройство пищевого поведения.

Мы садимся на скамейке рядом с храмом. Учёные, опытные, сначала стелем пластиковые пакеты, чтобы не было мокро и холодно сидеть. Местные воробьи тоже опытные – тут же слетаются стайкой и занимают каждый своё место. Как просыпанные буквы из кассы наборщика, складываются в живую просьбу покормить. Андрюша жует бутерброд и рассеянно кидает воробьям крошки хлеба. Из динамиков храма несётся печальное православное пение.

– Ксана? – нерешительно спрашивает женщина в тёмном платке. Она шла в церковь, на зов молитв, но, увидев нас, свернула с праведного пути и превратилась в Люсю Иманову, постаревшую, но всё ещё узнаваемую, как, подозреваю, всегда будут узнаваемы друг для друга одноклассники… – А вы тоже здесь, что ли? – спрашивает Люся.

Надо же, в городе ещё есть люди, которые не знают, что с нами случилось. Я пожимаю плечами: это можно толковать по-всякому. Да, мы тоже здесь. Нет, мы просто приехали сюда погулять и устроить зимний пикник на скамейке. Или даже так: я не знаю, здесь мы или нет. Решай, Люся, сама.

Но она не хочет ничего решать, ей не так уж интересно знать, что мы с Андрюшей здесь делаем. Лицо у Люси, и прежде смуглое, стало ещё темнее. Но это не от загара, я знаю. Это от горя.

– Машка пыталась покончить с собой, – говорит Люся и закуривает, неумело, но страстно. – Вены резала.

Машка – её дочь, которой Иманова так гордилась. Я ни разу не видела взрослую Машу, но представляла её смешливой весёлой девочкой с длинными косами, в больших бантах. О чём я, боже мой, банты и длинные косы теперь носят разве что в сериалах о советской школьной жизни.

– Депрессия? – спрашивает Андрюша.

Люся роняет сигарету, с досадой прикуривает новую.

– Откуда я знаю? Врачи пока ничего не сказали. Увезли вначале на скорой, потом сразу же сюда.

– Всех суицидников обязательно сюда привозят, – говорит сын со знанием дела, а потом, опомнившись, смотрит на меня с такой же досадой, как Люся на новую сигарету.

– Шрамы у неё на всю жизнь останутся, – жалуется Люся, разглядывая свои запястья, исчёрканные вздувшимися венами. Мои одноклассники – уже очень немолодые люди.

– Ну и что, – снова вмешивается Андрюша, а я по-прежнему молчу, не зная, что сказать. – Главное, откачали.

– Я одного не понимаю, – продолжает свою речь Люся, – почему?! Ведь у неё всё было так хорошо! Училась на отлично, институт окончила с красным дипломом, работу нашла такую, что, Ксанка, не поверишь, все завидовали. Молодой человек такой симпатичный у неё. Свой бизнес, машина, вырос в полной семье…

– Всё это не имеет никакого значения. Депрессия – болезнь с высоким вкладом средовых факторов, – мягко говорит Андрюша и, к моему изумлению, пытается неловко потрепать Люсю по плечу. Андрюша, который не терпит, прямо как моя мама, никаких прикосновений! А Люся ловит его руку, прижимается к ней щекою и плачет.

Мы сидели на той скамейке так долго, что я промёрзла, кажется, до костей. Андрюша объяснял, что понять мотивы больного депрессией может только другой больной депрессией. Да и то не всегда.

– Вы человек с устойчивой психикой, – сказал Андрюша. – А ваша дочь – совсем другая. Её нужно беречь.

Люся вздохнула:

– Какой ты умный, Андрей! Как много ты об этом знаешь!

Потом она пошла в храм, а мы добрели до выхода и расстались, можно сказать, спокойно. Правда, когда я сказала, что в феврале мне придётся ехать в Париж, сын недовольно усмехнулся.

– Вечно ты всех бросаешь, – сказал он на прощание.

Банка с Эрнестами

Париж, ноябрь 1993 г.

Старый дневник Ксаны

В июне я работала секретаршей в деканате исторического, заменяла отпускницу и копила деньги «на Париж» (заплатили мне, впрочем, копейки). В основном я там мыла чашки, общалась с нервными родителями абитуриентов и утешала пожилую профессоршу Акимову, которая носит парик и поминутно забывает, куда и зачем идёт. Июль и август целиком съел мамин сад, купленный по случаю в начале лета. Для внука, чтобы тот гулял на свежем воздухе. Денег на покупку дал Димка, сказал, что цена вполне разумная. Но он ведь не был ни разу в этом «саду»!

Дряхлый, облезлый домик находится в посёлке Медный, трястись до него около часу, и в автобусе меня всегда тошнит: во рту появляется вот именно что медный привкус. При домике участок, земля серая, каменистая, как здесь будет хоть что-то расти, ума не приложу. Впрочем, у мамы все растения обычно приживаются, скорее всего, она справится и с этой землёй.

Бывшие жильцы – не имею понятия, кто они (мама объясняла, но я не слушала, я ведь была уже одной ногой в Париже), – ничего тут не сажали, а дом использовали в качестве склада. Многие годы свозили сюда городской хлам – неработающие утюги, ветхие шторы, сковороды, покрытые несмываемой чёрной коркой. И так, со всем этим барахлом, слипшимся в терриконы, дом и продали! Мы с мамой вдвоём только мусор отсюда вывозили чуть не две недели, причём мне приходилось вырывать у неё из рук каждую дырявую кастрюлю: она причитала, что времена сейчас трудные и не стоит разбрасываться приличными вещами! А пока мы корячились в саду, за Андрюшей вынужденно присматривала Княжна и жаловалась каждый день, как трудно ей одной с ребёнком.

Не представляю, что теперь у них там происходит – звонить отсюда очень дорого, а письма идут так долго, что новости, важные в момент написания, доходят до меня уже совершенно неактуальными. Начинаешь отвечать на то, о чём мама писала, а она в ответном письме злится – всё это уже давным-давно прошло, ей хочется обсудить действительно важные новости, но разве я виновата, что почта работает так медленно? Штурм Белого дома в октябре я наблюдала «глазами француза»: по телику в кафе. Как и концерт Майкла Джексона в Москве – никогда бы не подумала, что у нас в стране будут запросто выступать такие артисты! А семейные известия прокисают в первую очередь… Не успеешь переварить известие, что Ира, оказывается, устроилась на работу в салон красоты, как уже мчится из Екатеринбурга в Париж новость: Княжну уволили с позором после первого же прогула. Андрюше взяли няню, Димка настоял, но Ира сочла её «вредительницей» и рассчитала. Мама вышла на работу после затянувшегося отпуска и уже не может смотреть за малышом как раньше, поэтому Андрюша по-прежнему в садике на пятидневке, а выходные проводит у нас. «В общем, я, с одной стороны, рада, что ты уехала и пытаешься устроить свою жизнь, – писала мама, – но с другой, твоё отсутствие на всех нас очень плохо сказалось. Андрюша плакал первое время чуть не каждый день, вынь да положь ему “Сану”!»

Я очень люблю Танечкины письма. Они весёлые и какие-то очень тёплые. «Я тебе ужасно завидую, что ты в Париже! – пишет сестра. – Ты там, пожалуйста, погуляй за меня от всей души! Заберись на башню и плюнь оттуда кому-нибудь на голову».

Никто, кроме мамы и Танечки, мне не пишет.

Первое время, как ни стыдно в этом признаться, я не скучала по дому – так забрала меня новая парижская жизнь. Всё оказалось здесь совсем не таким, как я себе представляла, просто ничего общего! Нет, я, конечно, понимала, что настоящий Париж ничем не походит на тот, который я себе придумала в детстве – мушкетёрский. Но о том, что это очень современный город, где есть даже небоскрёбы (в Дефансе), я как-то не думала. И парижане – вовсе не такие, как я ожидала. И, самое ужасное, мой французский, как выяснилось, почти не годен к употреблению, как сказала бы Ксеничка Лёвшина, в обычной жизни…

На лекциях я понимаю довольно много, но когда нужно говорить самой – отвечать профессору или даже кассиру в магазине, когда тот спрашивает, нужен ли мне sac[33], это настоящее мучение… В первые дни я вела себя уверенно, но, получив от какой-то тётки в супермарше раздражённое Quoi?![34], сразу же сдулась. От обиды сказала ей по-русски в стиле Княжны: «Нефиг тут квакать!», а потом рыдала за углом, объедая верхушку багета, и Людо, застав меня en flagrant délit[35], долго смеялся.

Некоторые, в том числе и Людо, умиляются, заслышав мою условно французскую речь. Как будто на их глазах вдруг заговорил крокодил – человеческим языком. Это было очень тяжело – переучивать заново то, что считал давно уже освоенным… К счастью, мне повезло с профессором: он молодой, не из старой гвардии, те тяжело переживают реформу образования, тоскуют по «мандаринату», порабощению студентов. Людо мне рассказывал, что до 1968 года, если верить его родителям, каждый профессор появлялся в зале Сорбонны после специального объявления ассистента: сейчас перед вами будет читать лекцию господин профессор такой-то! И только потом входил лектор, обязательно в мантии, – и все перед ним трепетали не хуже той мантии… Сейчас всё, конечно, намного проще: демократия вымела условности изо всех уголков Сорбонны, а вот запах мышей при этом никуда не делся. Париж, чтоб вы знали, пахнет мышами, а не духами «Шанель № 5», которых от меня ждёт Танечка.

В первый раз я увидела парижскую мышь в комнатке резиденции для студентов, которую мы делим с полячкой Магдаленой. Между прочим, я сделала открытие: по духу мне ближе всех, кроме русских, именно поляки. Во всяком случае, если судить по Магде и её друзьям. Поляки очень надёжные, трудолюбивые, с абсолютным чувством собственного достоинства, которое несведущие люди принимают за гонор и спесь. Магдалена в Париже превратилась в «Мадлен». Приехала она из Познани. Угощает меня польскими блюдами (в отличие от некоторых, она отлично готовит и не ленится это делать; я-то кусочничаю в основном): бигосом и странным супом по имени «журек». Вечером перед сном мы болтаем, лёжа в кроватях. Болтаем на русском – Магда знает его не хуже, чем французский. Я спрашиваю про духи «Пани Валевская»: были ли такие у её мамы? Магда говорит, что были, но они маме не очень нравились: она любила французские, «Диор».

Ах да, я ведь начала про мышь. Она сидела в самом центре нашей комнаты и дружелюбно дёргала усиками. Магдалена завизжала, швырнула в неё сумкой, но мышь и не подумала убегать. Даже как будто обиделась, а потом начала обнюхивать Магдаленкину сумку с таким искренним любопытством, что мы засмеялись. Магда, впрочем, смеялась через силу и тем же вечером принесла в резиденцию кота. Как она на это решилась! Животных здесь держать строго воспрещается (мыши, понятно, не в счёт), и Магда сильно рисковала, пронося кота за пазухой. Он был чёрный, с белой звездой на лбу и тут же приступил к делу, как будто осознавал, зачем его «вызвали». Не спеша обнюхал комнату, покрутился возле шкафа и занял выжидательную позицию под окном. А когда мы пришли после занятий, пол был измазан кровью и ровно посредине лежал крохотный мышиный трупик. «Я даже не знала, что в одной мышке умещается столько крови!» – опечалилась Магдалена.

Кот крутился под ногами, требуя благодарности. Мы отмыли кровь, замели труп в старую газету и вынесли на помойку, чувствуя себя преступниками. А кота вернули хозяйке, португальской консьержке из соседнего дома. «Если что, обращайтесь снова, – с гордостью сказала консьержка, почёсывая мышелова за ухом. – Кстати, это не кот, а кошка. Этуаль!»

Мыши в Париже повсюду: даже если вы не увидите их воочию, то ощутите запах – ни с чем не сравнимую сладковатую вонь, царящую в лифтах, кладовках, шкафах и подвалах. И в храмах порой припахивает: я помню, как мышь пробежала наискосок под колоннадой церкви Мадлен, похожей на дом культуры. А крыс, может, ещё больше, чем мышей, – не хватит всех этуалей с неба, чтоб переловить… Людо говорит, по статистике, на каждого парижанина приходится 1,75 крысы: «Нет, ну а как ты хотела? Древний город, ветхий жилищный фонд…»

Меня передёрнуло, когда я представила себе одну целую семьдесят пять сотых крысы. А Людо засмеялся: мы с ним как раз гуляли по аллее виадука Искусств и дорогу нам то и дело перебегали жирные крыски, похожие на палки сервелата.

Перечитала сегодняшнюю запись с самого начала и поняла, что я не сообщила дневнику самого главного: кто такой Людо. Это потому, что мне кажется, будто бы Людо в моей жизни был всегда, и его присутствию я удивляюсь меньше, чем мышам и крысам.

Его полное имя Людовик – вот умора! Помню, кстати, как меня поразило в детстве, что д’Артаньяна звали Шарль, Арамиса – Анри, а Портоса – Арман: я раньше считала, что у них нет имён. Но у Людо ещё и фамилия оказалась, представьте себе, Дюма! Тут уж я так хохотала, что он обиделся и нервно поинтересовался моей собственной фамилией. «Я такое точно не выговорю», – огорчился, услышав.

Имя моё он тоже произносит смешно: Ксенья. Но меня все здесь так зовут, я уже начинаю привыкать. Мы познакомились у Пантеона, точнее, у мэрии Пятого округа: он стоял у входа, курил, а я как раз потеряла очередную зажигалку. Это к вопросу о вреде курения. Людо чуть выше меня ростом, брюнет, чем-то похож на мою детскую любовь Алёшу П. Пальцы смуглые, цепкие. Он коренной парижанин, житель левого берега в третьем поколении, чем заметно гордится. «Но когда я учился в Эколь Нормаль, то жил в общаге на Ульм, у меня была там своя комната». Прежде в той комнате обитала какая-то девушка – Людо считает, что жиличкой была девушка, потому что стены она выкрасила в розовый цвет и на одной стене была надпись на русском языке. «О, вот ты-то мне её сейчас и переведёшь! – ликовал Людо, копошась в своей сумке. Выудил потрёпанную записную книжку (у него всё потрёпанное – одежда, обувь, книги) и нашёл нужную страничку. – Вот: “Сильные духом избегают наслаждений, как мореплаватели подводных камней”. Я определённо где-то слышал это выражение, вот только где? Но мысль спорная, не находишь?» Автор сей максимы отыскался по чистой случайности: то был Наполеон Бонапарт. Сочинителем «русской фразы», не дававшей покоя Людо, был, таким образом, француз – да ещё какой!

Странно, с Людо я сразу же стала говорить на французском легко, не смущаясь ошибок. Он поправлял их спокойно, не вышучивая, но и не прощая даже самой мелкой. В том, что касалось французского, он проявляет абсолютную строгость. Хоть и умиляется моим попыткам выстроить идеальную фразу. Людо изучает философию в Сорбонне. Именно у него я научилась «парижскому» прононсу: не бонжур, а бонжур-а, с лёгким выдохом в конце. От него узнала, что с парижскими официантами нужно держать ухо востро и не обижаться на их дерзкие шуточки, а отстреливаться в ответ. Людо научил меня выбирать вино (не по цене и красивой этикетке, а по году, указанному на бутылке), есть сыр с черешневым конфитюром, носить шарф в любую погоду и… любить. До него я понятия не имела, что быть вместе, оказывается, приятно. До «финала» я, впрочем, не дохожу, но меня это не очень расстраивает: говорят, что некоторым девушкам для этого нужно время. Может быть, даже годы. Пока я изображаю для Людо, что у меня всё в порядке: это намного проще, чем кажется. Ну и вообще: «Сильные духом избегают наслаждений, как мореплаватели подводных камней».

Людо сейчас снимает комнату на rue des Écoles, прямо под окном у него – бюст Ростана, где чуть не круглый год цветут розы («И в сердце плачет стих Ростана…»). С родителями он жить не хочет, хотя у них роскошная квартира на том же левом берегу. Мы начали встречаться месяц назад, и он чуть ли не сразу же потащил меня в свою бывшую школу – Эколь Нормаль, которую во Франции зовут просто Ульм, поскольку она расположена на улице Ульм. Видно, как Людо гордится своей школой. Названием «нормальная» обманываться не стоит, Эколь Нормаль – необычайная, и попасть сюда могут только лучшие из лучших. Чтобы поступить в неё, нужно сначала отучиться несколько лет в подготовительных классах и сдать потом сложнейший конкурсный экзамен. Выпускники этого высшего учебного заведения, основанного ещё в 1794 году, по условиям обязаны отработать впоследствии несколько лет на государство.

Когда мы прошли через главный вход и оказались в заросшем деревьями квадратном дворе, похожем на зону отдыха в каком-нибудь санатории, Людо тихо спросил: «Видишь этих ребят?» По периметру стен сидели и стояли студенты. Почти никто не курил, но некоторые что-то жевали и пили из картонных стаканчиков. Было время обеда. «Это цвет Франции! – гордо сказал Людо. – Здесь учились Сартр, Фуко, Деррида, Мерло-Понти и я!» Скромнягой Людо не назовёшь.

Он пытался показать мне свою комнату с розовыми стенами и чёрными словами на русском, но дверь была заперта. Тогда разочарованный Людо снова привёл меня в тот квадратный двор, и мы подошли к небольшому водоёму в самом центре.

«Le bocal aux Ernests!» – сказал Людо. – Банка с Эрнестами».

Я пригляделась: в воде плавали довольно крупные красные рыбки.

«Это Эрнесты, – объяснил мой друг. – Думаю, вначале так звали одну рыбу, а потом стали называть сразу всех, по аналогии. Эрнесты исполняют желания». Рыбки засуетились, сгрудились в одной части водоёма, всем своим видом изъявляя готовность немедленно выполнить любой каприз. «У русского поэта Пушкина есть сказка о золотой рыбке, – сказала я. – Она тоже выполняла желания». – «А как её звали? Эрнест?» – заинтересовался Людо.

Рыбки, по-моему, ждали, что мы их покормим, но у нас не было с собой ни крошки. Только если табачные…

Я загадала желание, глядя на живой красный клубок, мельтешащий под водой. «Пожалуйста, Эрнестики, пусть оно сбудется!» Всё сбылось, но какую же чушь я тогда загадала! Вспомнить стыдно. Кстати, Людо в минуты нежности зовёт меня своей маленькой крыской – mon petit rat.

Белый свет в чёрном городе

Баку, июль 1907 г.

Ксения надеялась, что у них с Константином родится мальчик. Он, впрочем, не говорил никогда, будто желает именно мальчика, изображал смирение в этом вопросе, но она отчего-то уверена была, что рад Костя будет только сыну. Все мужчины хотят сыновей.

Как приятно произносить это имя – Костя! Про себя Ксения заранее решила, что сына назовёт непременно в его честь. А дочь, если вдруг не случится везения, в честь Бумика – Юлией.

Здешняя хозяйка, выслушав планы Ксении, нахмурилась:

– У нас только в честь отошедших называют. – Имелось в виду, у евреев. – Но вы не из наших. А всё ж подумайте, Ксения Михайловна. Супруг-то знаком с идеями?

Ксению царапнуло слово «супруг», вновь напомнило их первое совместное лето. Денег не было ни гроша, питание – простейшее, быт – условный, как нарисованный. Но они были сыты любовью. Если бы не тот день, когда Костя признался, что у него в Перми есть семья!

Это было в Куоккале, на Высоком мосту в парке Ридингера. Костя утром получил письмо из дому и страшно мучился, не зная, как сказать ей, что уезжает. Он уж окончил к тому времени университет, с блеском защитил дипломную работу про изучение фауны девона и карбона. Ксения была на защитном испытании и волновалась за «супруга» так, что даже профессор Иноземцев сказал ей:

– Вам решительно не о чем волноваться, поверьте мне! Константин Константинович великолепно справится.

Иноземцеву чрезвычайно шла его фамилия – он был совершеннейший элегант, держался непринуждённо, по-европейски. И оказался к тому же прав: Костя выдержал защиту блистательно. Географические названия, которыми пестрила работа (а Ксения просматривала её на предмет ошибок в немецких и французских терминах), сверкали, как уральские камни, которые она однажды непременно увидит: Верейно, Дивья, Губдо, Полесны… И вдруг, как подарок, мелькнуло там же «Лёвшино».

Костя ласково улыбнулся:

– В тысяча девятьсот пятом году я был в нашем, приуральском Лёвшине, но не думал, что это знак…

А кабы подумал – какой бы милой была эта история, вот о ней рассказать бы впоследствии детям… Костя смеялся:

– Ну и расскажем! Чего же проще?

– Такое сочинять – дурно, не находишь?

– Но вся жизнь человеческая – сочинение, – выкрутился «супруг».

Первый год им приходилось особенно туго. Сняли квартиру на Васильевском, за неё платила Ксения из тех денег, что прежде давал на курсы Лёля. Учение она временно прекратила, хотя её ругали за это и педагоги, и сокурсницы, пуще всех – Рудницкая:

– Мне бы такие способности, как у тебя, Лёвшина! Не ценит человек, чего имеет!

Юлия Александровна с гражданским браком Ксении смириться не могла. Знакомым и родственникам говорила, что младшая дочь уехала к сестре в Варшаву, но потом Ксению встретила на проспекте Анета, и ложь вскрылась, как Нева по весне. Анета весьма типично хвалилась своими детьми (Алек вхож в лучшие дома Петербурга! Сына Нюши крестил архиерей!), а Ксению допрашивать не спешила, словно бы не интересуясь её судьбой. Только спросила на прощанье: «Ну а что же там в Варшаве?» Ксения не имела понятия, что в Варшаве, так как с мамой не видалась и о легенде, ею пущенной, не знала. Анета сделала выводы и на Светлой неделе явилась на Мещанскую, разодетая в пух и прах (одна шляпка, как заметила Юлия Александровна, была по цене хорошего костюма; впрочем, шляпы всегда дороги). И угораздило же Ксению и Константина совершить в тот же день примирительный визит!

– Как оригинально: геология! – восхищалась Анета, обшаривая своими маленькими глазками лицо Константина (точно по карманам шарит, с неприязнью подумала Ксения). – А что же венчания у вас не было? По моде, светский брак?

– Скорей, гражданский, – сухо сказала Ксения. Юлия Александровна помертвела, руки затряслись: бедная мама, руки совершенно старые, суставы выпирают из пальцев, будто хотят прорвать кожу.

Тем не менее тот визит окончился лучше, чем Ксения мечтала. Когда Анета наконец ушла, унося с собой свеженькую, с пылу с жару, сплетню, мама сказала: «Я благословляю ваш брак». Ксения бросилась ей в ноги, целовала руку, а Костя вначале стоял как истукан, не сразу догадался сделать то же самое. Руку свою у него Юлия Александровна брезгливо отняла. Потом влезла Даша со своим вечным «Изволите чаю?». Костя, глядя на Дашу, отчего-то развеселился: улыбался ей так, что служанка тоже стала хихикать и расплескала воду из кофейника.

– Анна Васильевна – та самая тётка, что привезла вам ходынские кружки? – спросил он, когда уже были «дома»: в тесной, но зато тёплой комнате на Васильевском.

Ксения удивилась такому вопрошанию, она-то ждала другого! Мама ведь дала благословение, это ли не главное? Ничего-то она тогда не знала, глупенькая. Не понимала, в какие тиски попал Константин. И только летом, в Куоккале, на мосту, очертания которого Ксения и теперь смогла бы нарисовать по памяти (впечатался до последней досочки!), Костя вымолвил, сминая в руке дешёвый конверт:

– Я виноват перед тобой… У меня в Перми была… есть… семья.

Он так глянул на Ксению после этих слов, что у неё душа ходуном заходила от любви к нему, от жалости. Такими печальными были его близорукие глаза за стёклышками пенсне, что захотелось в первую очередь утешить его, отменить каким-то образом эту глубокую печаль… Свои собственные чувства – обиду за то, что молчал, досаду на себя (отчего же раньше не догадалась?) – она ощутила позднее, а в тот миг на мосту не испытывала ничего, кроме жгучей, огромной жалости и бескрайней, как небо над морем, любви.

Костя стиснул её в объятьях так, что оба едва не упали. Дачницы, проходящие мимо (две дамы с кружевными зонтами, хотя солнца не было), ошпарили Ксению взглядами.

– Хочешь иметь такой зонт? – спросил Костя.

– Я зонтов не употребляю, – честно сказала Ксения. – Да и не на что нам.

Неловко было его далее расспрашивать. Оказалось, что может быть так: иметь ощущение единого тела на двоих, а о серьёзных вещах молчать, не решаясь продолжить. «Семья» означает по минимальности «жену» и «ребёнка», но что, если у Кости больше детей?

– Четверо, – сознался нехотя. – Трое сыновей и дочь Вера.

Имён сыновей отчего-то не назвал.

– А жену как звать? – глупо спросила Ксения. Зачем ей было знать имя той женщины, знавшей Костю много лет, подарившей ему детей?.. Ещё бы именинами её поинтересовалась. Узнала: Клавдия Филипповна. Представилась гордая римлянка с красивым носом.

– Но отчего ты молчал столько времени? – спросила Ксения, тщетно пытаясь забыть про нос. – Я полагала, мы не венчаны оттого, что мама не даёт согласия…

Они уже сошли к тому времени с моста, двигались, не сговариваясь, к морю.

Костя заговорил взволнованно, глухо, поминутно хватая то одну, то другую руку Ксении, жадно их целуя:

– Влюбился, как сам от себя не мог ожидать… Там, в Перми, давно меж нами нет чувства. Жили просто и скучно, только ради детей. С тобою я почувствовал силы, вновь ощутил радость. Понял, какой должно быть истинной любви.

Ксению захлестнула горячая, счастливая волна благодарности: даже морю Балтийскому, щедро выкатывавшему свои волны на берег, было до неё далеко. Обняла Костю крепко-накрепко, насколько хватало цыплячьих сил. Почувствовала то же, что и он, – радость бытия, а к тому – яркое, острое ощущение избранности. Любят не за римский нос и не за детей: любят за тебя самоё.

Спустя несколько времени, когда уже вернулись из Куоккалы, Ксения открыла маме, что Костя женат, но число детей приуменьшила, солгала про двоих. Уже позднее мама спросит, отчего не открыла правды, а дочь ответит: «Неужто тебе мало показалось?»

Прислуга Даша за стенкой кивнула самой себе, уверовав отныне в свою прозорливость – спустя много лет Дарья Тихоновна будет рассказывать детям да внукам, как заранее всё знала о жильце, поломавшем жизнь барышне. И Юлия Александровна в гроб сошла прежде времени как раз от этой причины.

Ксения толковала маме о настоящей любви меж ней и Константином, но Юлия Александровна лишь горько усмехнулась:

– Ах, Ксеничка! Такие слова все говорят друг другу в первый год. Но ежели он предал свою жену, так и тебя непременно предаст.

«Никогда не предаст! – думала Ксения. – Невозможно предать, если чувство истинное. А ошибиться может каждый. В тиски он попал с той женитьбой. И если даже не даст ему Клавдия Филипповна развода, я его не брошу». Вслух она ничего такого не сказала, только подобралась вся, как пальцы сбираются в упрямый кулак.

И вот теперь Ксения, оглаживая тугой животик, сидит на веранде дома в Баку. Хозяйка квартиры прониклась к ней горячей, как тутошний воздух, симпатией. Настаивала на соблюдении режима, следила за питанием, отгоняла от неё любопытных соседей. Ксения привезла с собой учебники, тетради, но заниматься науками не было сил. Костя целыми днями пропадал в Чёрном городе и на сейсмических станциях Нобеля, куда был командирован университетом для научных занятий. Вечерами приходил уставший, но весь в воодушевлении.

«Я без тебя света белого не вижу, – думала Ксения и тут же сама себя исправляла: – Нам без тебя белый свет не мил».

Костя рассказывал, что станции здесь устроены во многом неверно, нужно переустанавливать приборы, менять зеркала на новые, обновлять даже мебель, а то столы здесь, можно сказать, сгнившие.

– Вот в Юрьеве, – горячился, – всё устроено много полезнее. Здесь же ещё и воздух высокой влажности, что также влияет на исследования.

Воздух здесь, на Апшероне, и правда был непривычный. Ксения поначалу задыхалась. Да и ветра дули постоянно и обретали такую силу, что беременной порой днями не удавалось выйти из дома. Так и сидела на громадной веранде, которые бывают, верно, только в Баку – они похожи на ещё одну комнату, нависающую над мостовой. Хозяйка приносила сладкие бледные гранаты, маринованную алычу и кизил, пахлаву и шакер-буру. Чай здесь не кипятят, как в России, а подолгу варят с душистой богородичной травкой. Разливают по изящным стеклянным стаканчикам «с талией» – армудам.

– Пей, – говорила хозяйка, – в такой зной только чаем и спасаемся.

Ксении сначала это показалось странным: разве от жара спасает жар? Но потом она быстро привыкла, даже стало нравиться пить душистый тёмный взвар. И глазеть в окно на Николаевскую улицу, изогнутую, точно крутой лук…

В Старый город ходить одна побаивалась, а Косте вечно было некогда. Писание отчётов, поездки в Балаханы, на Биби-Эйбат, осмотр станций в Баку подъедали его время до последней крошечки. Но он был счастлив теми изысканиями, которые ему обеспечила работа у Нобеля, вспоминал, как дурной сон, прошлый 1906 год, когда для заработка пришлось преподавать естественную историю в I-м реальном училище Петербурга. Профессор Иноземцев едва ли не сразу же после блестящей защиты своего магистранта спросил его с искренним изумлением: как это он собирается наукой заниматься, если у него средств нет? Ведь научные занятия разорительны. Но Костя считал, что деньги всегда найдутся, как они находились прежде. И вот вправду получил стипендию от университета!

Ей, Ксении, лишь одно не нравилось: что Костя разбрасывает свои способности в разные области – на Урале изучал минералы, древнюю фауну и вдруг переметнулся на сейсмологию…

– Я ищу себя, – коротко ответил Константин, когда она осторожно спросила его, верно ли он движется.

Он искал себя, а беременная Ксения коротала дни в обществе хозяйки. Та рассказывала о страшных днях бунтов, которые несколько лет назад прокатились по всему Баку. Забастовки, стачки, призвание губернатора Накашидзе в Петербург для объяснений пред высочайшей комиссией… В феврале 1905 года, говорила хозяйка, ввели военное положение, а в августе город вспыхнул.

– Вышки нефтяные горели, как свечки! Каждый день был новый поджог, грабежи, убийства. Люди бежали целыми семьями…

– А вы отчего не уехали? – спросила Ксения.

– Здесь мой дом, – был ответ. – Вы молоды, не понимаете.

Ксения силилась представить, на что был похож этот город, утыканный чёрными вышками, настоянный на нефти, как на спирту.

Здесь много красивых каменных зданий, построенных во время нефтяного бума, когда в Баку стекались деньги со всего мира, не только со всей империи. Особняки нефтепромышленников – самые настоящие дворцы! Для Ксении, никогда всерьёз не примерявшей к себе чужое богатство, все эти истории звучали волшебными сказками.

Они с Костей экономили буквально на всём. Гранаты и шакер-буру хозяйка подносила Ксении от чистого сердца: своих детей у неё не было, вот она и привязалась к беременной русской жиличке. И ещё больше стала жалеть её, когда увидала на конверте из Петербурга фамилию «Лёвшина». (Мама ещё и подчеркнула эту фамилию двойной чертой!) Догадалась, что Ксения и лохматый профессор не женаты, и, пусть была от природы болтлива, смогла удержать в себе слова осуждения.

Иногда они ходили в город вдвоём – полная одышливая хозяйка и Ксения, энергическая и порывистая, несмотря на своё положение. Разглядывали мечети, будто бы вылепленные из влажного песка, и яркие пятна цветных ковров в лавках. На рынке Ксению тошнило от душного запаха баранины. Больше всего нравилось выйти к берегу Каспия: в редкий безветренный день он виделся разглаженным, как папиросная бумага, а воду имел мутную, солоноватую.

«Как такое может быть, что это тоже – Россия, империя?» – простодушно дивилась Ксения, придерживая рукой животик. И тут же улыбалась, думая: здесь, в Баку, явится на свет их с Костей первенец.

«Незаконнорождённый», – страдала в письмах мама.

Культурный шов

Екатеринбург, январь 2018 г.

Кого за свою жизнь я повидала в избытке, так это парижанок. Узнаю их ещё до того, как будет выплюнуто первое «аншанте». Ну а уж когда заговорят, сомнения отлетают, как лишние буквы при правильном произношении… Зачем сочинять, что они бельгийки?

В последнее время я стала менее внимательной, это правда. Слишком много сил забирают домашние дела, а работа не спасает, как раньше, но только сильнее утомляет. К каждому этапу подступаю в несколько приёмов, даже вздыхаю порой, как делал папа, начиная неприятное дело: о-хо-хо-хо-хо-хо…

Андрюша вчера спросил:

– Сана, тебе сколько лет-то уже исполнилось? – Никогда не помнил. Я сказала. Андрюша удивился: – Ну, тебе никогда не дашь сорок семь. Максимум сорок!

Мне даже смешно стало, лично я большой разницы не вижу. Но у молодых свои представления о возрасте.

Вероник написала мне месяц назад, сообщила, что они с подругой приедут в Екатеринбург на два дня, хотят посмотреть город и его «чудеса». В письме, по-французски безупречно вежливом, не было ни слова о том, кто им меня рекомендовал (и вот это уже совсем не по-французски!). Зато было сразу обозначено, что они готовы оплатить мои услуги, сколько бы это ни стоило. Я вычленила из текста эту фразу и сразу же согласилась.

Диан и Вероник попали на самые холодные дни этой зимы – по прогнозу обещали минус тридцать. С ветром, считай, минус сорок, уточнил Валерий – водитель, которого я нанимаю по таким вот случаям. Валерий невысокий, коренастый, с низким лбом и довольно далеко разъехавшимися в стороны маленькими глазками. Глазки не пропускают ничего: Валерий очень наблюдателен. Ещё интересный факт – он всегда отвечает вопросом на вопрос. Например, я звоню ему вчера и спрашиваю:

– У нас всё в силе, вы завтра за нами заедете?

Валерий отвечает:

– Дак а куда я денусь-то?

Это слегка затрудняет общение с Валерием, но других водителей по такой цене всё равно не найти. Я с ним на «вы», он со мной на «ты», хотя мы, судя по всему, ровесники. Машина Валерия – рудиментарная «Тойота-Королла», с виду хрупкая, как бабочка.

Диан и Вероник заказали комнаты в отеле при бизнес-центре «Панорама», но вначале мы с Валерием должны были встретить их в аэропорту. Водитель приехал несколько злой. Пришлось, как он скупо пояснил, ночью «фантомасом прикуривать»: всё-таки для «тойоты» такая погода – явный перебор. Мороз щипался, как йод.

– Вы мало спали сегодня? – расстроилась я.

– А чё сделаешь?

Самолёт сел раньше расписания. В зале прилёта стояли две женщины примерно моих лет, при каждой – громадный чемодан. Экипированы как в полярную экспедицию: куртки-канадки, громадные унты, меховые «шапо» и перчатки со специальными согревающими подушечками внутри. Это я потом узнала про подушечки.

Вероник – та, что повыше, – сразу же вперилась в меня таким внимательным взглядом, словно хотела поставить диагноз. Я помотала головой, пытаясь отлепить от себя её взгляд, но не преуспела. Женщина как будто прилетела изучать не чудеса Екатеринбурга, но меня лично. Диан была чуть более вежлива. Мы дружно поахали насчёт погоды и покатили чемоданы к машине, где уже бурно нервничал Валерий (бесплатная стоянка 15 минут, а вернут ли клиентки деньги за паркинг, большой вопрос. Этим обычно никто не заморачивается).

– Влезут в багажник? – спросила я Валерия про чемоданы, и он тут же ответил:

– А чё им не влезть?

Но утрамбовал багаж не без труда. Я аккуратно спросила Диан: точно ли они прилетели всего на два дня?

– Завтра вечером возвращаемся в Москву, – лучезарно улыбнулась Диан.

Вероник по-прежнему сверлила меня взглядом: я чувствовала его спиной, потому что заняла переднее сиденье.

В «Панораме» всё прошло быстро: француженок поселили за десять минут. Я предложила сразу же поехать на «Европу-Азию», а по дороге посмотреть основные городские достопримечательности, но Вероник вдруг заявила:

– Куда торопиться, Ксенья? Давайте сначала выпьем кофе.

Я без восторга сказала, что буду ждать их в кофейне. Ждать пришлось довольно долго. Валерий позвонил: в курсе ли я, что придётся платить парковщикам за второй час? Теряю хватку: четыреста рублей в минусе, а ведь день, можно сказать, ещё не начинался! Официант подошёл было ко мне взять заказ, но я сказала, что жду подруг. «Подруги» явились чуть не через час. Вероник явно побывала в душе, во всяком случае, волосы у неё были влажные.

Заказывал каждый для себя, платили дамы тоже отдельно, и я порадовалась, что не стала ничего брать. Ещё ста двадцати рублей мой ежедневный лимит не выдержит. А кофе между тем хотелось отчаянно…

– Что же вы ничего не заказали? – удивилась Вероник.

– Да с утра столько кофе выпила, что скоро взлечу, – соврала я. – Расскажите немного о себе. Вы живёте в Брюсселе?

Диан закашлялась, подавившись кусочком макаруна со вкусом «солёная карамель». Стала объяснять. На самом деле, как бы сказать, они бельгийки только по происхождению, а живут вот уже много лет в Париже. Я и глазом не моргнула.

– В каком округе?

– В Двадцатом, – улыбнулась Диан. – Бельвиль.

– А я в Четырнадцатом, – отозвалась Вероник без улыбки. – Рядом с Катакомбами.

Наконец Вероник (она в этой мини-команде была явным лидером) решила, что пора:

– Алонзи! Поехали уже смотреть город. – Сказано это было с таким видом, будто бы это я их задерживала, вначале в номере, а потом – в кофейне!

Тем временем Валерий успел крепко заснуть (не устаю удивляться этому таланту водителей – международному, кстати говоря) и вздрогнул от стука в окно.

– Проедем по Белинского до Малышева и встанем ненадолго на Пушкина, – сказала я.

Валерий кивнул, просыпаясь, и махнул парковщику, который тут же прибежал к нам за деньгами. Я попросила квитанцию и демонстративно медленно убирала её в сумку, но Диан и Вероник дружно сделали «французские лица»: типа, они ничего не поняли, если вообще видели.

Мы остановились возле площади Труда и побрели к Плотинке. Задыхаясь от ледяного ветра, сунув руки в карманы, где не ночевало никаких подушечек, я по-французски рассказывала клиенткам про отцов-основателей города, Татищева и де Геннина, запечатлённых в виде статуй, а также про водонапорную башню и купца Севастьянова, решившего построить себе дом в центре города и непременно позолотить купол.

– Купола в те времена дозволено было золотить только в храмах, – перекрикивая ветер, говорила я, – и на Севастьянова было наложено церковное наказание, епитимья. Два месяца купец ходил в церковь в чугунных калошах.

Это, конечно же, легенда, ни в каких калошах Севастьянов никуда не ходил, но туристам такие истории обычно нравятся. Обычно, но… не в нашем случае. Диан ещё худо-бедно слушала мои объяснения, Вероник даже не делала вид и не притворялась, будто ей это интересно. Ей всё скучно – про убийство царской семьи, ленточные окна конструктивистских зданий, ревущую плотину на Исети…

Зачем они сюда явились?

Внизу, у воды, было нестерпимо холодно. Диан явно из вежливости потыкала перчаточным пальцем в гигантскую глыбу родонита, напоминающего перчёную говядину. Вероник равнодушно сказала:

– Хотелось бы поехать на границу Европы и Азии. Но чтобы обед ровно в два, сможете, Ксенья?

Из города выехали быстро, да славен будет сегодняшний рабочий вторник. Я разливалась соловьём, живописуя прекрасный уральский лес, и он, вполне убедительный, проносился за окнами. Диан жевала жвачку, Вероник уныло поджимала губы.

– А вот, кстати, Мемориал жертвам политических репрессий! – сказала я. – Давайте остановимся здесь на минуточку, это особенное место.

Перед Мемориалом недавно был установлен памятник работы Эрнста Неизвестного: маски скорби, которые плачут маленькими слезами-людьми. Говорят, что пропорции памятника кардинально отличаются от тех, что задумал мастер: и маленькие-де маски, и место относительно трассы выбрано плохо. Но я, честно, не нашла у этого монумента ни одного недостатка, хотя обычно вижу их даже там, где не следует. Одно лицо-маска – европейское, другое – азиатское, а скорбь у них совершенно одинаковая. Фамилия скульптора здесь тоже пришлась очень кстати, объясняла я клиенткам. На двенадцатом километре Московского тракта (мы ещё в Азии, дамы) были массово захоронены десятки тысяч жертв политических репрессий, расстрелянных в 1937–1938 годах. Когда-то неизвестным, им спустя годы вернули имена – они выбиты на каменных стелах. Рядом с фамилией «Окуджава» краснеет задубевшая от холода гвоздика: память об отце Булата Шалвовича, расстрелянном в 1937-м.

– А кстати, тут не только политические, – это Валерий с папиросой во рту решил размяться вместе с нами и внести свою лепту в экскурсию. – Мне отец рассказывал, что сюда и преступников свозили. Винничевский здесь захоронен. Ну этот, маньяк! Вы что, не слыхали про Винничевского?

При слове «маньяк» я вздрогнула и, кажется, даже согрелась. Француженки тоже выпали на минуту из своей равнодушной летаргии. Пришлось переводить. Валерий размахивал папиросой, как маятником, рассказывая про Вову Винничевского, пятнадцатилетнего свердловского педофила 1930-х, единственного из немногих подростков, казнённых по приговору советского суда. Я машинально переводила рассказ Валерия (излишне красочный), а сама думала: если бы Тараканов дожил до собственной казни, то его тело, возможно, не выдали бы родственникам. И Княжна навещала бы не секретную могилку на Широкой речке, а приезжала бы сюда, к Мемориалу…

– Родители от Винничевского отказались, – рассказывал Валерий, – сами заявили, что такое чудовище нужно казнить. И приговор был приведён в исполнение.

– Какой интересный у вас город, – ядовито заметила Вероник. – Ну что, поедем на границу с Европой?

Нет, я, конечно, понимаю, что Екатеринбург не Париж, что культурный шок здесь идёт в одном комплекте с восхищением. Гость любуется прекрасным зданием гостиницы «Исеть», а рядом с этой «Исетью» – другая часть этого же архитектурного ансамбля, весьма облезлые дома «городка чекистов». Машины у нас все как на подбор грязные, особенно зимой («А чё мыть, если она уже завтра будет такая же?» – выстраданная мудрость Валерия). Иностранных языков местные люди в массе своей не знают.

И всё равно обидно.

Я люблю свой город и почти всегда умею показать его гостям так, чтобы они тоже – ну хотя бы немножечко! – его полюбили. Но сегодня у меня ровным счётом ничего не получалось.

Нужный нам обелиск – рядом с трассой. Мы дружно посмотрели на конструкцию, сплетённую из букв Е и А. Не знаю, о чём подумали француженки, глядя на сей «заветный вензель», но у меня в голове крутилась только одна мысль: скорей бы этот день закончился. Диан уже приняла нужную позу (лишь второе фото за весь день, между прочим): одна нога здесь, в Азии, другая – там, в Европе. Культурный шов, проложенный «на живульку» между двумя континентами. Было ужасно холодно, носы клиенток покраснели, а мой, по-моему, уже готов был отвалиться от мороза.

Снова влезли в машину, ещё не успевшую остыть, и вернулись на трассу. Все угрюмо молчали. Когда миновали МЕГУ, Вероник начала ёрзать на заднем сиденье и шептаться с подругой.

– Нам срочно нужен туалет.

– Может, потерпим до торгового центра, он совсем близко? – Тут действительно до «Радуги» рукой подать.

– Я же сказала, срочно!

Бывает, подумала я и махнула Валерию: паркуйся рядом с кладбищем. Справа от главного входа там есть общественный туалет, которому сегодня выпадет возможность представлять все туалеты Урала и не посрамить их честь перед французами. Клиенткам, видимо, правда приспичило: по дорожке они бежали резво, как от собак. Я в услугах туалета не нуждалась и сказала, что подожду их в машине. Но, возвращаясь, свернула в сторону храма. В двух шагах от него – могила Димки.

Снежное одеяло лежало красиво и ровно, можно не поправлять. «Зимой не навещают», – объяснила нам в своё время Тараканова, вот мы и не приезжаем сюда в это время года. Было странно находиться здесь одной, без мамы и Княжны. Задумчиво каркнула ворона; с высокой берёзы, под которой спит Димка, просыпался снег: мелкий, точно сеяный.

И в этот момент позади меня вдруг зазвучали отборные французские ругательства, каким не научат ни Попова, ни Казакова. Вероник стояла на дорожке, запрокинув голову. У носа – ароматизированная салфетка Fragonard, в глазах – страдание. Диан выражала своё недовольство более сдержанно, но было видно, что она тоже не понимает: как можно так жить? Культурный шов воспалялся в режиме реального времени: живая ткань отвергала пришитый орган.

– Кладбище – место не для жизни, – неумело пошутила я. А потом вдруг разозлилась на этих тёток с их согревающими подушечками и ароматизированными салфетками и выпалила не подумав: – Честно говоря, дамы, я не понимаю: зачем вам понадобился Екатеринбург?

Диан хмыкнула, а Вероник, покраснев, сказала:

– Мне нужно было увидеть вас и понять, почему он меня бросил.

– Он?

– Людовик. – Вероник ещё сильнее покраснела, и, к сожалению, это было не от холода. – Людо Дюма.

Цика

Сиверская, июль – август 1909 г.

21 июля