– Ха! Целых пять! Так небось лёгонькие!
– Нет, Ирина Ивановна! Трудные, очень!
– Кадет Нифонтов!
– Я, госпожа преподаватель!
– Задачи и в самом деле трудные?
– Ужасно! – Костик знает, что выдавать нельзя.
– Ну, идите к доске, кадет Нифонтов.
Метнув на Севку пышущий священной яростью взгляд, кадет Нифонтов идёт.
– Доставайте арифметику, – командует Ирина Ивановна. – Пишите на доске задачу.
Костя пишет.
Рядом с Фёдором Петя Ниткин закатывает глаза, совсем как сестрёнки Вера или Надя. Задачи на самом деле не очень сложные, просто надо было как следует слушать в классе, но Севка, разумеется, до подобного не опустился.
Однако Ирина Ивановна неумолима. Сева даже не успевает выдохнуть, что к доске отправился не он, а Костька, как слышит, не веря своим ушам, уже свою собственную фамилию. А? Что? Как так? Двое у доски?!
– Вот сейчас кадет Нифонтов будет помогать кадету Воротникову решать задачу. Берите мел, Всеволод. Что у нас тут? Ага, сапожники тачают сапоги. Прекрасно, рисуйте, Сева. Это вы можете?
Поражённый в самое сердце Воротников и в самом деле берёт мелок.
– Р-рисуйте, Ирина Ивановна?
– Да. Рисуйте. Не пойте, не пляшите, не делайте стойку на руках, а воспользуйтесь верхними конечностями и изобразите нам условие задачи. В картинках.
Сева честно пытается изобразить. На доске появляется худой сапожник в фартуке. На фартуке возникает заплата. Парой штрихов Воротников делает щёки бедного мастерового впалыми, словно тот не ел пять дней.
– Прекрасно! – одобряет Ирина Ивановна. – Теперь запишите условия в численной форме…
Буквы и цифры даются Севе отчего-то хуже – валятся, словно подгулявшие приказчики, кто налево, кто направо. Однако Воротников старается. Приходится расписывать задачку по вопросам, и Ирина Ивановна велит «вырисовывать буквы». Сева пыхтит, он весь покрыт крошками мела, белой пылью, но вот – о чудо! – очередное прописное «О» получается уже не как падающий пузатый бурдюк.
А меж тем Костя Нифонтов, хоть и зыркая исподлобья, но решает первый вопрос – вернее, помогает решить его Севке. А за ним и второй, и третий; и вот задача сдаётся, к вящему удовольствию всего первого отделения. На доске же остаётся унылый сапожник; Ирина Ивановна подходит к нему, чуть склонив голову набок, два касания мелком – и вот мастеровой уже улыбается, а с фартука его исчезает заплата.
– Вот видите, Сева. И задачу решили, и чистописание подтянули.
Кадеты смеются.
О недавнем взрыве на станции, о последующем шествии к дворцу, о выстрелах и жертвах они если и не забыли, то, во всяком случае, отодвинули это куда-то далеко.
Лев Бобровский таки посвятил своих приятелей, Нифонтова и Воротникова, во все подробности подземных приключений; Феде это не слишком понравилось, но, в конце концов, именно Бобёр нашёл потерну, так что уж пусть.
Они пытались следить, все пятеро, но быстро выяснилось, что болтаться внизу, у спуска в подвал, не получается ни утром, ни вечером, даже в так называемое свободное время. И дядьки-фельдфебели, и офицеры, и просто учителя – все гоняли горе-наблюдателей.
Лев скрежетал зубами, но деваться было некуда.
Петя Ниткин многозначительно молчал и лишь изредка с поистине ангельской кротостью напоминал, что он-то с самого начала предлагал всё рассказать m-lle Шульц.
Замок ему Бобровский, кстати, добыл, и теперь Петя, обложившись собственноручно сделанными копиями каких-то чертежей, корпел над рисунками отмычек. Дело, однако, двигалось медленно, потому что на «ручном труде» занимались кадеты не металлом, а деревом и что-то можно было смастерить только втихаря.
Октябрь катился к концу, подступал ноябрь, седьмая рота старательно (или не очень) училась, ибо головы от уроков было теперь поистине не поднять. Выделились отличники и отстающие. Севка Воротников, вечно голодный, а вдобавок и не получавший ни посылок из дому, ни даже карманных денег, отбирал теперь утреннюю колбасу у других жертв, чтобы никому не было обидно, обходил трёх-четырёх «слабачков».
Почти каждый день седьмая рота отправлялась в тир и там, не жалея, жгла малокалиберные патроны. Кроме Феди неплохо стрелял Пашка Бушен – их двоих Две Мишени отделял теперь от остальных, препоручая бородатому сотнику лейб-гвардии Казачьего полка, и тот, хитро кося глазом, учил мальчишек уже не просто «изрядной стрельбе», но именно «стрелецкому искусству», как он выражался.
Две Мишени тоже не давал ни отдыха ни срока.
– Седьмая рота! Ориентир – отдельно стоящая сосна на пригорке, легко бегом марш!.. Головной дозор, пошли!.. Правый!.. Левый!.. Арьергард! Помните, господа кадеты, сколько несчастий и неудач в Маньчжурии претерпели те горе-командиры, что пренебрегали походным охранением!..
Седьмая рота дружно топала по усыпанной палой листвою тропке. Фёдор попал в головной дозор; требовалось вовсю крутить головой, ибо Две Мишени с капитанами Коссартом и Ромашкевичем расставили по обе стороны тропы чучела стрелков с винтовками, и дозору вменялось в обязанность вовремя поднять тревогу.
Бедняга Петя Ниткин влачился, «аки Иов на гноище», как сказала бы няня. Арьергард для того и был предназначен, чтобы слабосильные кадеты не отставали бы слишком сильно. Только вот зря Две Мишени поставил туда Севку Воротникова – здоровенный второгодник не упускал случая подгонять других хворостиной, пока Коссарт на него не прикрикнул.
Кое-как добежали, и головной дозор пропустил всего один из пяти манекенов.
– Всё равно много, – покачал головой командир роты. – Господа кадеты! Усложняем задачу. Теперь при движении назад надлежит открывать огонь по обнаруженному неприятелю!
«Огонь?» – удивился Фёдор. Из чего же это огонь?
Коссарт с Ромашкевичем меж тем вытащили из кустов явно заранее припрятанный там ящик.
– Господа кадеты, прошу внимания. Как вам конечно же известно, Давид смог поразить Голиафа из простой пращи. Пращами мы, увы, не владеем, зато есть вот это. – Две Мишени выпрямился, держа в руках самую обычную, любому мальчишке знакомую рогатку. Правда, явно сделанную не на коленке, в мастерских, с хорошей резинкой.
– Каждый кадет, – внушительно сказал Константин Сергеевич, – должен уметь стрелять из всего, что окажется под рукой. Из того, на что обычные солдаты противника даже не посмотрят, что покажется им смешным и даже глупым. А ну-ка, кто из вас сможет поразить из рогатки ну хотя бы вон то дерево?
Седьмая рота загалдела и запрыгала. От добровольцев не было отбоя.
Из того же ящика явились и камушки.
Оказалось, что среди господ кадет почти все владеют рогаткой «от господа Бога», как выразился Коссарт, глядя, как от соснового ствола отскакивает целый град каменьев.
– Отлично! Теперь, седьмая рота, при обнаружении неприятеля головной или боковой дозоры подают команду «противник справа» или «противник слева», указывая направление. Все остальные немедля разворачиваются в цепь, как на строевых занятиях, ведя огонь из личного оружия. Следует также помнить об экономном расходе боеприпасов – вещевые мешки с патронными сумками не бездонные.
В общем, скучать не приходилось.
С Костей Нифонтовым Федя старался ничего не обсуждать. Зачем, думал он, всё равно не переубедить. Я ему слово – и он мне в ответ. Да и другие заботы есть.
Следующий отпуск последовал только через три недели после первого. На сей раз за Петей Ниткиным приехал тот самый «дядя Серёжа» – низенький, пухлый генерал совершенно невоинственного вида, зато на собственном автомоторе. Судя по Петиному выражению лица, дома у господина кадета было всё сложно.
– Я б лучше к тебе снова, – вздохнул Ниткин, складывая и убирая письмо от родни. – Так хорошо было…
– Чего ж хорошего, – буркнул Федя, – чуть не переругались…
– «Чуть» не считается, – сказал Петя наставительно. – Зато пироги какие были! Мм, объедение!..
– Можно подумать, у тебя дома пироги не пекут…
– Пекут, да не те, – вновь закручинился Ниткин. – Твоя няня, она с душой. А дома – не, потому что велели.
Федя спорить не стал, просто удивился, каким это образом такой любитель покушать, как Петя, ухитряется различать пироги «с душой» и «без души».
Всё оставалось тихо и в Петербурге, и в Гатчино. Вовсю строился новый вокзал взамен повреждённого взрывом, починили монорельсовую дорогу и решили её продлить – до Варшавского направления. Честно говоря, даже о бомбистах и загадочной потерне Федя стал забывать, потому что Ниткин всё ещё возился с отмычками, следить за подозрительным местом никак не удавалось, да и вообще хватало других забот.
И только Лев Бобровский, как оказалось, от намерений своих отступать не намерен.
Глава VIII
Ноябрь – декабрь 1908 года, Гатчино
В воскресенье вечером, уже в самом конце ноября, когда все вернулись из отпусков, в дверь Феди-Петиной комнаты решительно стукнули.
– Чего тебе, Бобёр?
Вид Лев имел весьма решительный.
– Покуда вы тут петюкаетесь, я уже сам всё достал!
И извлёк из кармана инструмент, похожий на складной нож, только вместо лезвий – странного вида крючки и пилочки из тёмной, неотблёскивающей стали.
– Настоящая воровская справа! – похвастался Бобровский. – Добыл вот. Мочи нет ждать, когда вы с Ниткой всё сами сделаете!
Петя сконфузился. Дело и впрямь продвигалось медленно – всё приходилось делать тайком и украдкой.
– Лева, а откуда ж такое? – Даже на глаз вещь была сделана тщательно, под заказ. Такое у Феофил Феофилыча в оружейной лавке не купишь.
– Места знать надо, – буркнул Бобровский. – Старший брат подсобил. Им для спелестологiи всякая снасть требуется. В том числе и старые замки открывать.
– Давай-ка попробуем. – Петя потянулся к отмычкам, и Лев, как ни странно, и бровью не повёл.
Ниткин долго колдовал над старым замком, бормотал что-то себе под нос, глядел в собственные чертежи и записи, пока наконец что-то не щёлкнуло; дужка замка откинулась.
– Уфф, – выдохнул Петя. – Непросто это. Ой как непросто! Этот-то замок старый, безо всяких хитростей. А те, что поновее?..
– Увидим. – Бобровский нетерпеливо сунул отмычки в карман. – Ну всё – пора снова идти.
– Мы же обещали… – промямлил Петя, умоляюще глядя на Фёдора.
– А мы там и не будем лазить! Быстро – р-раз, и обратно. Дорога известна. Одна нога здесь, другая там.
…Тащиться в подвалы Феде совершенно не хотелось. И потому, что сам он со временем изрядно разуверился в словах Бобровского насчёт бомбистов; и потому, что глупо было бы попасться, когда в корпусе столько всего происходило интересного – и стрельба, и боевое фехтование, и рукопашный бой, и ориентирование на местности, и военные игры; даже всякие французские-английские-немецкие не так досаждали ему, хотя, если б не Петя, не видать ему приличных баллов по этим предметам. В общем, дня кадету Солонову не хватало, вечером он засыпал как убитый, едва голова касалась подушки, и очень удивлялся, просыпаясь под звуки побудки – как так? Ведь только что ж глаза смежил!
Ну а самое главное – очень стыдно было обманывать Ирину Ивановну. Ужасно стыдно, Федя даже сам себе дивился.
Госпожа Шульц словно бы взяла особое шефство над седьмой ротой. Она всегда появлялась как из-под земли и всегда каким-то чудом знала, что происходит: что кадет Сашка Маркин-второй, самый мелкий и слабосильный во всей роте, неведомо как зачисленный в корпус, опять рыдал полдня, забившись под парту в пустом классе, и лепетал, что убежит домой; что Севка Воротников опять получил плохое письмо от матери, из далёкого гарнизона – что младшие болеют, отцова жалованья не хватает и выслать ему к Рождеству даже пару рублей никак не возможно; что Варлам поссорился с Вяземским, и дело того и гляди дойдёт до той самой дуэли между кадетами, о которой так много говорили в самом начале офицеры-воспитатели…
Всё-то Ирина Ивановна знала. Петя Ниткин шутки ради пустил слух, что есть, дескать, люди, умеющие улавливать «мыслительные волны» других и госпожа Шульц как раз из таких, чем вызвал немалую панику – что касалось науки, Петя слыл непререкаемым авторитетом.
А они собираются её обмануть. Хотя Ирина Ивановна и в самом деле прикрыла их, защитила – Илья Андреевич Положинцев явился-таки к ней с вопросами (чем изрядно подорвал к себе уважение, по крайней мере у Фёдора), но получил твёрдый и однозначный ответ, что кадет Ниткин и впрямь пишет подробную работу об истории корпуса, что кадет Ниткин – как это, безусловно, известно достопочтеннейшему Илье Андреевичу – очень дотошный и въедливый ученик, и гораздо лучше разрешить ему разок спуститься в подвал, где опять же нет ничего страшного или такого уж недозволенного, чем запрещать.
Неправильно было её обманывать. Совсем неправильно.
…Они беспрепятственно спустились на первый этаж. Выждали момент, юркнули на подвальную лестницу. Поворот, поворот, поворот, знакомый закоулок, узкая, почти совершенно незаметная дверь…
И массивный, новёхонький замок на ней.
– Только что повесили, – прошептал Петя, однако остальные видели это и так. Вокруг врезанных петель – светлое, свежеоткрытое дерево, замок ещё пахнет маслом, возле тёмной скважины – ни единой царапины.
– Давай, Нитка! – Бобровский нетерпеливо сунул тому в руки отмычку.
– Да что я тебе, взломщик?
– Взломщик не взломщик, а кроме тебя, никто не откроет!
– Зачем открывать? – вдруг сказал Федя неожиданно для самого себя. – Это подвал, здесь дядьки то и дело ходят. Если уж лезть в потерну, то как в самый первый раз. Через люк.
– Тогда пошли! – решительно скомандовал Бобровский.
Однако этому плану воплотиться было не суждено: затопали сапоги, раздались голоса, и бравым кадетам пришлось уносить ноги, моля при этом всех святых, чтобы их не заметили.
– Уф! Пронесло! – выдохнул Петя, падая на кровать, когда они оказались в своей комнате, в безопасности.
– Пронесло, – согласился Фёдор. Отчего-то ему совсем не было обидно, что вылазка не удалась.
…Недоволен остался один только Лев Бобровский.
– Ничего! Ужо доберёмся! – грозно посулил он. – Время выгадаем и доберёмся! А ты, Нитка, учись замки быстрее открывать! Я тебе новых натаскаю…
А меж тем легли снега, наступил декабрь. Впрочем, Две Мишени и не думал переносить многие из их занятий под крышу.
– Война, господа кадеты, на календарь погоды не смотрит. И в ненастье драться приходится, сами знаете. Как великий Суворов говаривал: «Тяжело в ученье – легко в походе». Седьмая рота, бегом – марш!
И седьмая рота, скинув шинели, топала следом за своим командиром. Подполковник сбрасывал китель, бежал в одной тонкой рубахе, задавая темп.
И всё чаще и чаще к седьмой роте стала присоединяться ещё одна фигура.
– M-lle Шульц! Ирина Ивановна! У вас разве нет сейчас урока? – неизменно осведомлялся Две Мишени, как казалось кадетам – с некоторым раздражением.
– Никак нет, Ihre Exzellenz
[35], – следовал бодрый ответ; Ирина Ивановна в шутку делала Константина Сергеевича генералом. – Уроки мои на сегодня закончены. А пробежки по свежему воздуху очень полезны при нашем с вами образе жизни. Так что не откажите в любезности, Константин Сергеевич, позвольте мне сопровождать на… ваших воспитанников?
Сперва все думали, что госпожа учительница не сможет бегать наравне с ними – так, побалуется, да и отстанет; однако m-lle Шульц, облачённая в тонкую стёганую куртку и широкие шаровары, бежала легко, правильным бегом, ноги не приволакивала, дышала глубоко, но не судорожно – всё выдавало в ней опытного в таких делах бегуна. Да ещё вдобавок не давала отстать тем, кто послабее.
Правда, по пути седьмой роте, как на грех, встретилась шестая. Её тоже вёл начальник, подполковник Ямпольский; он, однако, не бежал со своими кадетами, а трусил себе верхами, как и отделенные командиры.
Шестую роту седьмая не любила. Вечно «шестёрки» норовили подшутить, поддразнить, а то и поколотить кого – правда, поколотить удавалось им редко, тут сказывался авторитет Севки Воротникова, что был крупнее и сильнее почти всех в более старшем возрасте. В общем, отношения не складывались.
И на сей раз шестая рота принялась корчить рожи, тыкая пальцами в невозмутимо бегущую m-lle Шульц; разумеется, так, чтобы не заметили офицеры. Кто-то из шестой изображал, словно укачивает младенца, кто-то прикидывался, что сосёт соску.
Седьмая рота не оставалась в долгу, но, поскольку бежали они в противоположных направлениях, да ещё и со всеми ротными начальниками, устроить бузу бы никак не получилось.
«Задразнят теперь совсем, – мрачно подумал Фёдор. – Понятное дело – как это так, Ирина Ивановна – да с нами, не только в классе командует!.. Засмеют, аспиды!..»
Схожие мысли, судя по нахмуренным бровям да насупленным лбам, одолевали и остальных.
…После занятий капитан Ромашкевич объявил, что, во-первых, каток, залитый перед корпусом, уже совершенно готов и можно будет бегать на коньках; во-вторых, замёрзли достаточно озёра в императорском парке. Как всегда, там тоже откроют большой каток, с оркестром, музыкой, и хорошо успевающие господа кадеты смогут получить специальный отпускной билет. На открытие Государева катка явятся также гимназистки-тальминовки и гимназисты городского училища. Господам кадетам не возбранялось учинить знакомства с «подходящим по возрасту классом» из заведения г-жи Тальминовой, ибо совсем уже близок был рождественский бал в корпусе, на каковой кадеты допускались лишь при наличии пары.
При этом требовалось отобрать «изрядно владеющих коньком кадет», ибо, как выяснилось, александровцы традиционно уже открывали общее катание в парах вместе с тальминовками под какой-нибудь бравурный марш. Дело было серьёзное, опозориться нельзя!.. Петя Ниткин закатил глаза и, едва их распустили, заявил Феде, что на подобные глупости тратить время не собирается. Впрочем, он и на коньках катался не так чтобы очень, так что «прокат» его с тальминовками исключался.
«И очень хорошо», – вдруг подумал Федя. А потом подумал ещё и…
И, взяв чистый лист писчей бумаги с напечатанным сверху гербом корпуса, поставил перед собой чернильницу, выбрал самонаилучшее, расписанное перо, не сажавшее клякс, положил рядом промокашку. И вывел медленно, «с овальными закруглениями и пламевидными линиями переменной величины»:
«Горъ. Гатчино Санктъ-Петербургской губерніи, улица Бомбардирская, 11, Корабельниковы, собственный домъ…»
Подумал чуток и прибавил:
«Мадемуазель Елизаветѣ Корабельниковой. Въ собственныя руки».
Дальше уже требовалось писать вежливо и как положено. Федя мысленно застонал, но, взявшись за гуж, не говори, что своя рубашка ближе к телу.
Петя бросал на друга заинтересованные взоры, и даже только что поступивший «Физикъ-Любитель» не мог его полностью отвлечь.
В общем, спустя всего лишь полтора часа танталовых мук, уже после отбоя, пересидев даже железного в этом деле Петю, Федя смотрел на несколько строчек, изобиловавших оборотами вроде «не благоугодно ли Вам» да «не соблаговолите ли Вы».
В конце концов, будучи в полном отчаянии, Фёдор махнул рукой, мол, пропадай моя телега, все четыре колеса, запечатал письмо в конверт, надписал адрес и, от усталости едва не посадив кляксу, а потом чуть было не наклеив марку вверх ногами, хорошо, что вовремя спохватился – упал спать мертвецким сном, так, словно одолел в марш-броске два десятка вёрст единым духом.
Наутро письмо отправилось в руки m-lle Шульц, опять явившейся на раннюю поверку. Это оживило память о насмешках шестой роты; другие кадеты, похоже, тоже вспомнили и теперь озабоченно шептались, пока не стояли в строю, но Феде Солонову было не до того.
Никогда ещё он не звал ни одну девочку на каток. Эх, да чего там, никогда и не катался вот так, с девочкой, чтобы парой. С приятелями, конечно, гоняли, причём с форсом, «голландским шагом»; жаль только, что зима в Елисаветинске была короткой и тёплой и каток держался самое большее с Рождества до Сретения.
Здесь же, на севере, лёд вставал крепко, надолго.
Уроки в тот день казались сущим мученьем. Даже Ирина Ивановна смотрела на Федю неодобрительно, а зловредный Кантор потащил к доске решать задачу на построение; Федя запутался в углах и отрезках, после чего со стыдом отправлен был на место с тремя баллами из двенадцати – всё-таки он сумел хоть что-то ответить; зато на несчастном Воротникове раздражённый Иоганн Иоганныч отыгрался как следует, влепив бедолаге совершенно незаслуженный кол.
В довершение всех бед Феде досталось и от Двух Мишеней. Ну как досталось – Константин Сергеевич остановил кадета Солонова перед вечерней поверкой.
– Ваше высокоблагородие, кадет Солонов по вашему приказанию прибыл!
– Вольно, кадет. – Подполковник смотрел строго. – Помнится, в самый первый день поручил я кадета Ниткина вашему попечительству. Верно?
– Так точно, верно! – Фёдор что было сил ел глазами начальство.
– Кое-чему кадет Ниткин выучился. В строю стоит теперь не аки квашня с тестом. Честь отдаёт не без лихости, молодцеватость появилась. За то, кадет Солонов, хвалю. Однако вот на пробежке последней кадет Ниткин, увы, отстал безнадёжно, если бы не госпожа Шульц, так вообще пришлось бы оставлять с ним провожатого. И на гимнастике товарищ ваш – в самом конце, ну разве что Маркин-второй ещё такой же. – Две Мишени вздохнул. – Так дело не пойдёт, кадет Солонов. Понимаете ли вы, что сосед ваш и друг, кадет Ниткин Пётр, не выдержит годовых испытаний весной? Что его не допустят к летним учениям, к сбор-походу и манёврам, а это означает исключение из корпуса? Хотите ли вы этого, кадет Солонов?
Федя изо всех сил замотал головой.
– Никак нет, господин подполковник!
– Конечно, все мы, и я, и капитаны Коссарт с Ромашкевичем, и… – тут Константин Сергеевич замялся, – и госпожа Шульц – все мы постараемся подтянуть кадета Ниткина. Но без вашей помощи ничего не получится.
– Так точно!
Две Мишени покачал головой.
– Отставить «так точно», кадет. Что вы намерены сделать? Каков ваш план?
– А… ваш? – вдруг выпалил Федя, не успев даже подумать, что же он, в сущности, говорит. И испугался. И зачастил лихорадочно: – Я к тому, Константин Сергеевич, что ежели в разные стороны тянуть, то это ж ничего ж не выйдет… надо ж не как лебедь, рак да щука…
– Верно, – кивнул подполковник. – Опять же хвалю, кадет. Вы правы, действовать мы должны сообща. Поэтому будут дополнительные занятия. Для вас и кадета Ниткина.
Федя мысленно застонал. Ну что за невезение?! И так времени нет уроки сделать, а тут ещё и дополнительные занятия!
Мелькнула, конечно, и мыслишка, мол, чего это я за Нитку отдуваться должен, но Федя тотчас же её изловил, скомкал, словно ненужную бумажку, изорвал на мелкие клочки и пустил по воображаемому ветру.
В общем, теперь ему, кадету Солонову, надлежало помогать Ниткину ещё и в гимнастике, а не только лишь в строевых упражнениях.
Зима пришла в Гатчино бурно, весело, сразу. Не гнилой хилой слякотью, когда «и сверху шляча, и снизу тоже», как говаривала нянюшка, – нет, с холодного севера, подобно могучему воинству, навалились низкие, почти чёрные тучи, взвыл ветер, ударила метель; но буйствовала она недолго, и уже к утру снег тихо валил и валил себе, быстро покрывая успевшую остыть землю. Пришлось срочно расчищать каток, но этому никто не огорчился – господа кадеты вдвоём и втроём наваливались на широченные скребки, в полную сажень, если не в полторы, и с хохотом мчали по льду, сперва быстро, затем всё медленнее и медленнее, толкая перед собой скоро растущий снежный сугроб.
Вокруг катка быстро поднимались снежные валы; кое-кто уже принялся возводить крепостные стены с башнями, замелькали снежки.
Шестая рота, пользуясь общим – хоть и временным – забвением корпусных правил, решила, что настало их время.
– Эй, седьмая рота, первое отделение! А с каких это пор вами Шульциха командует?
Стёпка Васильчиков. Самый задиристый задира, не уступавший Севке Воротникову и оспаривавший у него титул главного силача младших возрастов.
Как на грех, Две Мишени куда-то отлучился, и вместо него первым отделением седьмой роты на уборке снега и впрямь распоряжалась госпожа Шульц.
– А у нас теперь это институтки – аж классную даму назначили! – загоготал Фимка Егоров, Стёпкин подручный.
Первое отделение встретило насмешки угрюмым молчанием. Севка Воротников поплевал себе на кулак и деловито направился прямо к недругам; Фёдор недолго думая последовал за ним, а третьим, к полному его изумлению, оказался Петя Ниткин – бледный, но решительный.
И именно Петя, опередив всех остальных, глядя прямо в глаза Васильчикову, выдал:
– Аскарида ты лумбрикоидальная, ганглий ты папилломный! – И ещё очень-очень много такого же, очень разного и никогда ни седьмой, ни шестой ротами не слышанного. – Дивергенцией тебя, Васильчиков, по замкнутому контуру и интегралом в зад!..
Тут Васильчиков понял, что дело плохо. Но как кидаться на обидчика при всех, при офицерах и той самой «Шульцихе», что явно почуяла неладное и решительно направлялась к своему отделению; и тут у старшего кадета что-то явно переклинило, потому что он вдруг дёрнулся, нелепо вскинул руку, парадным шагом промаршировал к оказавшемуся ближе всех Коссарту:
– Господин капитан! Имею доложить об оскорблении, нанесённом мне кадетом седьмой роты Ниткиным! Означенный кадет употребил в отношении меня слова, кои я считаю обидными и несправедливыми. Прошу разрешения на сатисфакцию!
Лица у всех присутствующих разом вытянулись. И было отчего – кадеты как-то не слишком пользовались этим способом разрешения ссор. Во всяком случае, Фёдор об этом не слышал.
Ему очень хотелось завопить во всю глотку: «Они первые начали!..» – однако он тотчас понял, что этим только навредит. Сейчас уже приходилось молчать.
Видно было, что капитану Коссарту всё это донельзя не нравится.
– Кадет Ниткин! Подойдите сюда.
Петя очень старался, отбивая шаг; скинул башлык, ладонь взлетела к виску, что называется, с должными лихостью и молодцеватостью.
– Господин капитан, кадет Ниткин по вашему приказанию прибыл!
– Кадет Ниткин, присутствующий здесь кадет Васильчиков имеет обвинить вас в оскорблении словом и требует сатисфакции. Согласны ли вы её дать?
– Согласен, господин капитан! – как ни в чём не бывало отчеканил Петя.
– Помните, что за вами, как за вызванным, остаётся выбор оружия, – напомнил Коссарт, делая страшное лицо и явно пытаясь что-то Пете подсказать.
Ирина Ивановна меж тем уже стояла рядом с Федей и Севкой, и глаза её метали молнии.
– Господа, господа! Ну что это за… – начала она было строгим тоном, словно все присутствующие, не исключая и офицеров, были её учениками и сидели за партами на русской словесности.
– Выбираю физику, – громко сказал Петя Ниткин. – Ваше благородие, господин капитан: своим оружием я выбираю физику. Впрочем, по желанию кадета Васильчикова, могу заменить на арифметику.
Тут произошла та самая немая сцена, каковой заканчивается знаменитая комедия г-на Гоголя.
Капитан Ромашкевич застыл соляным столбом, изумлённо глядя на невозмутимого Ниткина; капитан Коссарт начал было разводить руками, словно пытаясь выразить невыразимое удивление, да так и замер; Ирина Ивановна, казалось, хотела броситься к обоим кадетам, но словно бы оледенела, едва начав движение.
– К-как физика? К-какая ещё ар-рифметика?.. – пробормотал поражённый в самое сердце Васильчиков.
– Как вызванный, – назидательно, словно помощник присяжного поверенного, заявил Петя, – я имею право на выбор оружия. Нигде не сказано, что разрешение дуэли возможно лишь через, э-э-э, непосредственное физическое воздействие.
Это было чистой правдой.
– Послушайте, господа, да прекратите же вы этот балаган! – не выдержала Ирина Ивановна. – Какие, прости господи, дуэли?! Их и в армии отменили, слава богу!..
– Мадемуазель Шульц, очень прошу вас не…
– Как это «не»?! Как это «не»?! – возмутилась означенная мадемуазель. – Ясно, что кадет Ниткин знает как физику, так и арифметику несравненно лучше кадета Васильчикова!..
– Вы бы предпочли, чтобы он их не знал? – иронически поинтересовался Коссарт. – На войне и на дуэли каждый стремится использовать все свои преимущества.
– Константин Фёдорович! – вспыхнула госпожа Шульц. – Я с радостью подискутирую с вами о войнах с дуэлями, но не здесь же! Кадет Васильчиков! С чего всё началось? Почему кадет Ниткин стал вас оскорблять?
Стёпка замигал.
– Мадемуазель Шульц! – Начальник шестой роты, подполковник Ямпольский, появился среди других офицеров. – Что происходит? Отчего вы допрашиваете моего кадета?
Вид подполковник имел крайне раздражённый и недовольный.
– Не допрашиваю, Владимир Аристархович, а выясняю все обстоятельства, что привели, изволите ли видеть, к вызову на дуэль!
– На дуэль? – удивился Ямпольской. – Ну и ну. Мой кадет вызвал вашего?
– Да, кадета Ниткина.
– Господин подполковник, господин подполковник! – немедля наябедничал Васильчиков. – Кадет Ниткин сказал, что, что… дав… диф… дефергацией меня по замкнутой конуре!..
– Чего? – изумился ещё больше начальник «шестёрки». – Какой ещё «дефергацией»?!
– Осмелюсь доложить, ваше высокоблагородие, дивергенцией, – с невесть откуда взявшейся смелостью доложил Петя Ниткин. – Дивергенцией по замкнутому контуру.
Ямпольский аж замер.
– Так моих кадет ещё никто не посылал. Даже я сам.
– Владимир Аристархович, я прекрасно знаю кадета Ниткина, – вновь вмешалась Ирина Ивановна. – Он никогда не затеял бы ссоры первым!.. К тому же использование терминов из высшей математики даже в таком контексте никак не является смертельным оскорблением.
Ямпольский фыркнул, подкрутил усы.
– Оскорбление, m-lle Шульц, есть оскорбление. Мой кадет, в полном соответствии с правилами корпуса, вызвал обидчика на дуэль, обратившись к старшему начальнику. А чем же ответил кадет Ниткин? Что выбрал он оружием? Капитан Коссарт, что вообще происходит? Госпожа Шульц уже назначена воспитателем седьмой роты вместо вас с капитаном Ромашкевичем?
– Физику, – мрачно сказал Коссарт. – Или арифметику. Кадет Ниткин в качестве оружия выбрал эти два предмета.
На подполковника он взирал так, словно сам бы с удовольствием вызвал того к барьеру.
– Физику, подумать только! – искренне возмутился Ямпольский. – Дуэль, господа, решается старым добрым поединком. Стрельба исключается, остаются английский бокс, французская борьба, испанское фехтование или, на крайний случай, рукопашный бой. А что предложил ваш кадет?.. Арифметику? Полноте, я, наверное, ослышался. Что это за дуэль, господа?.. Это хитрость, ловкость, умение быстро соображать. Но не дуэль.
– Совершенно с вами согласна, господин подполковник, – вдруг медовым голоском пропела Ирина Ивановна. – Это никакая не дуэль, всё давно пора прекратить, ибо дело не стоит выеденного яйца.
– Прекратить… – с неопределённым выражением сказал Ямпольский. – Вы пользуетесь – я бы добавил, беззастенчиво пользуетесь – рыцарственным к вам отношением, защищая своих подопечных. В моё время устроивших подобную свару младших кадет попросту бы оставили без отпуска и обеда, лишили бы права на форму, а коль не внимут – высекли бы без долгих антимоний. Всё, достаточно! Как старший по званию – приказываю разбирательства прекратить. На кадета Васильчикова налагаю взыскание за излишнюю прямодушность; на кадета Ниткина – за излишнюю хитрость. У нас тут не суд присяжных, кадет. Хитрые ораторские приёмы здесь не сработают. Прошу запомнить. Ваш начальник роты, кадет Ниткин, получит от меня официальную записку с наложенным взысканием. Всё, господа, возвращаемся к работе, возвращаемся! Каток сам себя не расчистит. – Подполковник повернулся и, набросив башлык, отправился восвояси, вовсе не собираясь оставаться со своими воспитанниками.
«Так нечестно!» – вновь едва не завопил Федя.
Ирина Ивановна опять успела первой, крепко сжала ему плечо.
Шестая рота, понимая, что дело пахнет керосином для всех, потихоньку-полегоньку отходила, прикрываясь широкими лопатами-скреперами.
Коссарт и Ромашкевич обменялись мрачными взглядами.
– Седьмая рота! Не стоим, не стоим! Кто хочет на коньках кататься, тот и каток расчищать должен!
…Но почему-то всем в седьмой роте о коньках не хотелось сейчас даже и думать.
* * *
Однако они напомнили о себе сами, причём тем самым способом, что и положено. Обычно почту раздавал кто-то из отделенных начальников после занятий; но Ирина Ивановна Шульц дожидаться не стала.
– Кадет Солонов! Задержитесь, пожалуйста.
Занятия только что закончились – классным сочинением «Сказки Пушкина и ихъ уроки», – и кадеты устало тащились в коридор. Пальцы у всех покрыты чернилами, даже у аккуратного, словно смолянка, Пети Ниткина. Ирина Ивановна требовала самое меньшее пятьсот слов, и притом отнюдь не «воды».
– Вам письмо, Фёдор. – В дрогнувшую ладонь бравого кадета лёг маленький розовый конверт с волнистой каймой. Адрес начертан идеальным николаевским рондо; а в самом низу, где должен наличествовать отправитель, значилось то самое: «…Корабельникова Елизавета».
– Ступайте, кадет, да не забудьте послать ответ. Можете отдать мне в руки.
Письмо Фёдор поспешно спрятал за пазуху. И не показал никому, даже другу Пете. И вскрыл очень осторожно, не разорвав, а разрезав конверт.
Против всех ожиданий, писала Лиза очень просто.
«Дорогой Ѳедя! Конечно, я приду и буду кататься съ тобой. Напиши, во сколько и гдѣ мы встрѣтимся. Твой другъ Лиза».
Фёдор выдохнул и несколько мгновений посидел с закрытыми глазами. Потом кинулся тщательно прятать заветное письмо под внушительной стопкой писчебумажных принадлежностей на самом дне одного из ящиков.
Он не знал, почему и отчего, но его и в самом деле «затопило радостью», как выражались в романах.
Оставалось только написать ответ.
* * *
Государев каток открывался в субботу, при значительном стечении народа. Большое пространство на озере Белом расчистили от снега, обнесли оградой, поставили здоровенные кадки с живыми елями. В нарядных павильончиках, разукрашенных палехской росписью, дымили огромные шестивёдерные самовары, тут же продавались горячие пироги «со всем, что в погребе нашли», как выразилась Ирина Ивановна Шульц, вновь взявшая шефство над седьмой ротой.
Ворота в дворцовый парк широко распахнуты, и бородатые ветераны роты гвардейских гренадер в высоченных медвежьих шапках застыли на постах. Народ валил валом, и стар и млад – угощение на Государевом катке хоть и не бесплатное, но куда дешевле, чем у уличных разносчиков.
Горели бесчисленные фонарики, устраивался под высоким балдахином воинский оркестр. Ага, вот и тальминовки, или попросту тальминки, – в коротких полушубках и шапочках, просторных шароварах, забыв о важности, прыгают и машут руками. А почему машут? Да потому, что, печатая шаг, подходят роты александровцев и, право же, тянут носок они куда усерднее, чем на любом смотру.
Лизу Фёдор заметил сразу. Зелёные глазищи горели, словно прожектора; вот она шагнула навстречу, вроде как смело, а вот заколебалась, так что и не поймёшь, от чего алы её щёки – от мороза иль от смущения.
Как-то так получилось, что александровцев на каток привела Ирина Ивановна Шульц. Словно Две Мишени, а также капитаны Коссарт с Ромашкевичем и прочие ротные командиры решили, что выстраивать кадет парами с гимназистками получится у m-lle Шульц куда лучше.
Всего их набралось больше трёх десятков – Фединых товарищей по корпусу, сумевших как-то сговориться с гимназистками. Многие становились в пары прямо тут, на катке.
Фёдор не помнил, как они с Лизой оказались на льду, да не просто так, а крепко взявшись за руки крест-накрест. Да вдобавок ещё и самой первой парой!..
Лиза задорно взглянула на него.
– Покажем им, да, Федя?
– Покажем! – ни на миг не усомнился Фёдор.
– Не упадёшь? – поддразнила Лизавета.
– Сама не упади! – И они оба расхохотались, потому что оба же знали – это не всерьёз, каждый верит другому.
Взмахнул палочкой дирижёр, грянул над простором катка «Егерский марш», выкатился перед колонной кадет и гимназисток тонкий, в одном фраке, без шубы, распорядитель:
– За мной, mesdames et messieurs! Следуйте за мной! Проезд и два круга, два круга и проезд!
И они покатили.
Чёрные с алым шинели кадет. Кремовые с белым полушубки и шапочки тальминок. Шурр, шурр – лёд под коньками. И ладошка Лизы.
Они сделали два круга и проезд. А потом, сойдя со льда, рассыпались, смеясь, но ненадолго, потому что оркестр заиграл вальс и пары заскользили, кто умел – закружились, кто нет – просто катились в общем потоке.
– Давай! – Лиза безо всяких церемоний потащила Федю за собой.
Оказалось, что катается она просто отлично. Ну а кадет Солонов возблагодарил всех до единого своих учителей танцев. Конечно, вальсировать на льду – совсем не то, что на паркете, но на коньках Федя стоял крепко.
И они закружились. Ах, как они закружились!
Конечно, это был не настоящий вальс. Но это было здорово. Огоньки, льющаяся музыка и они, словно плывущие сквозь неё.
…Потом они катались ещё долго, подъезжали к будочкам с пирогами и обжигающе-горячим чаем; и говорили, говорили, говорили…
«И почему я раньше никогда не дружил с девчонками?» – недоумевал потом кадет Солонов.
…Петя Ниткин встретил его, спрятавшись за свежий номер «Физика-Любителя».
– Покатались? – сухо осведомился он, не опуская журнала.
Феде было слишком хорошо, чтобы обижаться или вообще замечать недовольство приятеля.
– Ух, там так было, так было!..
– Да чего ж там было-то? – небрежно бросил Петя.
Федя принялся взахлёб рассказывать, не обращая внимания на Петин обиженный вид.
– Глупости, в общем. Подумаешь, с девчонками кататься! Можно подумать, они в физике понимают!
– Понимают, – вступился за гимназисток справедливый Федя. – Сестра у меня, Вера, они в гимназии физику по курсу этого, как его… Хвостова? Хватова?..
– Что, неужели Хвольсона?..
– Да! Точно! Хвольсона, так она и говорила!
– Хм! – Петя задрал нос. – Хвольсон!..
– Да, Хвольсон. Так что понимают они, Петь, понимают!
– Ну и ладно, – буркнул Петя, вновь утыкаясь в журнал.
– Хочешь, я Лизу попрошу, она…
– Чего «она»?
– Ну-у… – смутился Фёдор, – может, познакомит тебя с подругой какой. На рождественский бал-то ты ж пойти хочешь? Знаешь, какие там угощения?.. Не слышал разве – торты наши по всему Гатчино славятся! Государь сам заходит!
– Торты? – оживился Петя. – Торты – это дело. А ты точно знаешь?
– Провалиться мне на этом месте!
– А ты, значит, с Лизаветой?..
Федя покраснел.
– Ну, в общем, да…
В Петином взгляде появилось странное выражение; Фёдор его не понял.
– Так попросить Лизу? – Он уже сам чувствовал, что зря, что не надо бы, но вовремя не остановился.
– Попроси, – буркнул Петя. – Чего уж тут теперь…
Федя умолк, впервые ощущая с другом странную неловкость. Потоптался, не зная, что сказать.
– Ладно… ну, Петь, спокойной ночи…
– Спокойной, – отозвался тот, продолжая читать.
Фёдор ещё раз взглянул на приятеля, вздохнул и полез к себе на постель.
Прошло целых три дня, пока Петя не перестал дуться.
И, казалось, один Лев Бобровский ещё помнит про подземные ходы…
* * *
А на следующий день, самый обычный день, в среду – Федю Солонова внезапно вызвали с урока.
Бывало такое только в исключительных случаях; если, допустим, приходили дурные вести из дому.