– Едва ли она хотела, чтобы ее назвали умной.

– Кто знает… – И они замолчали.

То справа, то слева мелькали огни проносящихся мимо ранчо. Когда супруги въехали в Херндон, губернаторша произнесла ровно то, чего так опасался ее муж. Высказала ту пугающую мысль, что занимала и его голову.

– …долго она не продержится, – закончила она.

Едущая впереди машина внезапно сбавила скорость, заставив губернатора резко нажать на тормоза и сделать вид, что он ничего не услышал. Смысла в этом особо не имелось: он прекрасно знал, что жена в курсе – слушал он всегда и всегда все слышал.

– Что ты говоришь?

– Думаю, она уже уронила себя.

– Ты всегда слишком быстро судишь о людях.

– Перед тем, как мы сели в машину, она сказала престранную вещь. Она сказала: «Вы были очень добры».

– И что, черт подери, в этом странного? – парировал губернатор.

– А ты чего разнервничался? – улыбнулась ему супруга. – Дай-ка еще сигарету.

Из темноты выскочила собака, и машина едва ее не сбила.

– Ей-богу, – тихо проговорил губернатор, – ты слишком много куришь.

IX

Стояли ясные дни, солнце все дальше уходило на север. Новорожденные телята замерзали, не успев встать на ноги, рождались с изогнутым хребтом, застывшим в форме буквы S, или из-за кривых ног подворачивали при ходьбе копыта. Были в ту весну и мертворожденные – мелкая пожива для зоркоглазых сорок, что, задрав клюв, следили за каждым отелом, и для исхудалых койотов, рыскающих неподалеку от ранчо по кромке вспыхнувшего зеленью ивняка.

С гор начинал сходить снег. Среди кустов полыни в бархатистой листве появлялись первые колокольчики, в поисках подходящих для гнезд мест сновали мелкие птицы. Наступило время клеймить скот – три тысячи голов. Кастрировав пятнадцать сотен, Фил не мог надивиться на нож в его руках. Лезвие износилось от сотни подтачиваний, однако орудие за время службы оскопило пятнадцать тысяч молодых бычков. Был и другой нож до того, а до него еще один. Когда последний теленок поднялся и в ужасе, растопырив от боли ноги, помчался к стаду, Фил взглянул на стремительно клонившееся к горизонту солнце. В загоне стоял такой рев, что собственных мыслей не слышно; а пыль поднялась такая, что нечем и вздохнуть.

Кто не устанет после недели подобной работы? Отерев лезвие о штанину, Фил щелкнул складным ножом и каким-то образом умудрился порезать палец.

– Проклятье! – гаркнул он, доставая из кармана бандану.

Кастрировать пятнадцать сотен голов и порезаться, складывая нож! Впрочем, раны на нем заживали быстро.

– Что ж, толстяк, полагаю, мы закончили, – ухмыльнулся Фил и ударом ноги засыпал землей слабеющий костер.

– Похоже на то, – согласился Джордж, цепляя за луку седла свернутую в кольцо веревку.

Вокруг загона, пряча нос между лапами, лежали спокойные, но бдительные собаки, уже потерявшие всякий интерес к бычьим яйцам. Двое ковбоев, что помогали братьям, натягивали на потные тела свои голубые рубашки.

В день, когда из Херндона приехал Питер, работники ранчо гнали к лесу молодых бычков и коров, на чьих боках от свежих клейм уже начала слезать кожа. От растоптанных копытами листьев поднимался густой запах полыни. Впереди ждала прохлада горных просторов.

Владения фермеров, основных обитателей долины, по которой гнали скот ковбои, преграждали старый путь к горам, и потому стаду приходилось лавировать между оградами из поржавевшей колючей проволоки. Фила это всегда раздражало. По большей части фермеры не были местными – сюда перебирались финны, шведы и им подобные. Фил не особенно жаловал иностранцев, и уж тем более фермеров с их покрытыми толем домишками из дерева или дранки; с их отчаянными попытками вырастить тенистые деревья на худой щелочной земле; с их широкими комбинезонами, сносившимися ботинками и женами, работавшими наравне с мужчинами. Все напоминало Филу о том, что наступали иные времена.

– Ублюдки даже по-американски не говорят, – пожаловался он одному из ковбоев.

Фил был патриотом до мозга костей.

– Лет двадцать назад в стране ни одного подонка с забором из колючей проволоки не водилось. Совсем другие времена были, когда жив-здоров был Бронко Генри.

Стадо сделало еще одну петлю, прежде чем выйти на прямую дорогу к лесному выпасу. Многие, если не большинство фермеров, уже успели разориться: молитвы их оставались неуслышанными – дождь в этих краях редкость, а реки принадлежали скотоводам. Отрадно было наблюдать, как опустевшие хибарки становились прибежищем для полевок и летучих мышей, покосившиеся двери повисали на ссохшихся кожаных петлях, и к домишкам, надеясь укрыться от зноя, стекались дикие лошади. Однако и сейчас поржавевшие ограды былых хозяйств заставляли стадо петлять, дожидаясь, пока кто-нибудь не выйдет из себя, сорвет их к чертовой матери и, свернув в трубочку, выбросит в кусты.

– Хорошие, должно быть, были времена, – поддержал Фила юный погонщик.

– Это точно, – буркнул тот.

Прямо перед ними одна из коров, выставляя напоказ свои желания, взобралась на спину другой, и к ней, расталкивая все на своем пути, попер широкогрудый бык. Опустившись на землю, телка дала себя обнюхать и кокетливо рванула вперед, однако бык скоро нагнал и оседлал ее, и та пошатнулась под тяжестью огромной туши. Когда самец насытился, корова выбралась и, сгорбив спину, поспешила прочь.

Порой Фил не обращал внимания на такие вещи. Порой обращал. Сейчас же он наблюдал за юным ковбоем, глазевшим на это зрелище с приоткрытым ртом.

– Не волнуйся, скоро уже будешь в городе.

Юноша залился краской.

Вот об этом-то, усмехнулся про себя Фил, они только и думают. И к чему парням сия радость? Только деньги тратят да хвори цепляют, пока не свяжутся с какой-нибудь шалашовкой в Херндоне, которая будет изменять им при первом удобном случае. Фил никак не мог понять, как можно губить себя ради смазливой девки – себя и всех других вокруг. Надо сказать, Джордж не слишком далеко ушел от этих ребят. Дал себя заарканить, и вот к ним на ранчо приезжает его приемный сынок.

– Нет, не хорошими были времена, – окликнул Фил погонщика, – они были превосходными.

Как же хотелось кому-нибудь врезать.



Вскоре после того, как мужчины погнали скот в горы, Роуз отправилась на старом «рео» в Херндон, и следом тут же нахлынули переживания. Даже она, взрослая женщина, не могла стерпеть молчание Фила, его презрение. Подумаешь, во многих семьях кто-нибудь отказывается говорить с другими – дело житейское. И только с возрастом учишься не ждать слишком многого, смиряться с тем, что не все идет гладко; только с возрастом понимаешь, что в жизни есть место и хорошему, и плохому. Но выдержит ли Питер это испытание? Как мальчик перенесет молчание и пренебрежение? Стоит ли предупредить его, подготовить к трудностям? Какая мать не хочет выглядеть достойной в глазах сына? Какая мать не хочет оградить дитя от хаоса, с которым приходится уживаться взрослым?

В Херндон она приехала немного за полдень. Руль старого «рео» был установлен на такой нелепой высоте, что Роуз никак не могла решить, как ей лучше сесть – прямо, возвышаясь над рулем, как и подобает миссис Бёрбанк, или скрючившись. Сотни распылителей сверкали радугой на сотнях лужаек; с флагштока на фасаде здания суда вяло свисал флаг; обнюхивая стены, крутилась собака. На ступенях суда, нежась в лучах солнца, беседовали мужчины – стоило Роуз проехать мимо, как они обернулись, чтобы взглянуть на нее. Ослепительным светом блистали окна гаража c новенькими «фордами». Служитель продуктовой лавки выстраивал в витрине пирамиду из апельсинов. Здесь ей всегда старались угодить, однако Роуз чувствовала себя самозванкой, ребенком, играющим во взрослого, – девицей в роли миссис Бёрбанк.

Питер был готов к отъезду: на тщательно уложенных волосах уже высохла вода, сияли начищенные ботинки, на шее красовался галстук.

– Ты плохо ешь, – заметила мать, увидев мальчика.

– Я ем достаточно, – улыбнулся Питер.

– Разве? Так исхудал, на чем только брюки держатся! Правда, не понимаю.

– Не переживай, я всегда так выглядел.

Отцовские книги! Когда мать и сын поднялись в спальню, в которой как будто никто никогда не жил, Роуз охватила странная, невыразимая тревога. Она и сама не могла понять причины внезапного страха. Может, виной безжизненность комнаты? Питер не мог не внести хоть толику беспорядка! Или дело в книгах его отца – горьком напоминании о Джонни и о том, каким неудачником он себя считал?

Роуз всегда гордилась аккуратностью сына, теперь чрезмерная опрятность, равно как и легкая шепелявость мальчика стали ее тревожить. Питеру не спастись от насмешек Фила. Неужели мальчик будет так несчастлив, что захочет вернуться в эту мертвецкую комнату в Херндоне?

– Ты подрос, есть куда поправиться.

Если Питер вернется в Херндон, нет сомнения, по городу поползут слухи. Это будет началом конца их мирной жизни, ведь люди так любят смаковать чужие несчастья! Однако, размышляла Роуз, глупо волноваться о слухах: если мальчик действительно счастлив в своей мертвецкой комнате с шахматами, книгами и черепом – это его право. Но если он счастлив здесь только до тех пор… До тех пор что? Мысли о будущем давались ей с трудом, и Роуз почувствовала в душе тот же неприятный осадок, как тогда, когда к ней обернулись мужчины на ступенях здания суда. Девушка не понимала, кто она и что с ней будет дальше.

– Книги ты здесь оставишь на лето?

– Оставить? С чего бы?

– Но их так много.

Их правда было много. Тома «Британики». Полное собрание медицинской энциклопедии – черные корешки затхлых и тяжелых старых фолиантов, купленных Джонни у старьевщика. Книги о плоти и книги о костях.

– Я думал об этом, – пробормотал Питер. – Но ты ведь понимаешь… Ты же понимаешь?

– Что ж… конечно, понимаю.

– Когда поедем на ранчо, расскажешь, как прошел ваш ужин с губернатором. Ты почти ничего про него не говорила.



У обеих латунных кроватей в комнате Фила стояло по книжному шкафу со стеклянными дверцами. Один для старшего брата, другой для младшего – так было всегда. Шкаф Джорджа много лет стоял нетронутым, в нем хранились лишь стопки детских журналов «Сент Николас» и «Американ Бой», а с тех пор как Джордж перешел на «Сатердей ивнинг пост», открывать его надобности не возникало. Шкаф казался Филу микрокосмом жизни брата – по большей части она состояла из того, что он прочитал, тогда как собственным мнением Джордж почти не обладал.

На полках Фила не имелось ни книг, ни журналов – он использовал шкаф как витрину для тех вещей, что когда-то привлекли его внимание. Здесь хранились найденные им наконечники стрел, веером рассаженные на доске, обтянутой зеленым фетром. Мастерским было и само расположение предметов, разных по размеру и материалу, но сведенных в удивительную гармонию. Один из лучших наконечников Фил насадил на древко стрелы – именно так, как крепят их индейцы. Здесь же лежали окаменелости трилобитов и песчаники с отпечатками ископаемых папоротников – свидетели тех дней, когда страна была скрыта под водами древнего моря. В шкафу покоился волчий череп, а также чучело куницы, которую Фил поймал, убил и освежевал собственными руками – как естественно смотрелось ее гибкое тельце на маленьком бревнышке! Каждый предмет являлся отражением той или иной грани многочисленных дарований Фила, памятником его невиданному терпению и способности замечать то, что упускали из виду другие.

На одной из полок были выставлены камни, кристаллы, агаты – и здоровый кусок золотоносного кварца. Кварц всегда вызывал у Фила особую улыбку. Как-то раз, несколько лет назад, на ранчо гостил пару дней горный инженер, приятель Старика Джентльмена из Солт-Лейк-Сити.

– Где, черт подери, ты достал его? – с выпученными глазами спросил он Фила, сжимая минерал в руке.

– Да прямо там, вон на тех холмах.

– Отобрал с него пробу?

– Нет, разве надо было?

Действительно, к чему ему брать пробы? Фил и так знал, чего стоит такой кусок.

– А жилу искал, откуда этот обломок родом?

Забавно было наблюдать, как инженер распалялся, едва сдерживая восторг.

– Эх, через пару лет пытался найти то место, но так ничего и не нашел.

– Вон там, говоришь?

– Все, что я помню, – невинным голосом уточнил Фил, – это где-то в верховьях Блэктейл-крик, где родник впадает в реку. – И спросил, взглянув на инженера небесно-голубыми глазами: – Разве это что-то ценное?

– Да знаешь… – замялся гость, – если внимательно посмотреть, то, кажется, и не особо.

Терпения Филу не занимать. Он нисколько не удивился, когда на следующее лето к Блэктейл-крик направилась экспедиция золотоискателей. Достав со шкафа бинокль, он встал у окна и принялся наблюдать, как приятель Старика Джентльмена вместе со своими дружками натирали холеные ручки о кирки и лопаты. Фил знал, где была жила – в добрых двадцати милях от того места, где рыскал инженер. Как же он презирал людей, которые ради наживы готовы выставить себя на посмешище!

Незадолго до того, как золотоискатели сдались и приготовились сматывать удочки, Фил вскочил на коня и направился к ним. Ну и потешил он себя, слушая оправдания инженера, красного, как вареная свекла:

– Подумал найти здесь немного кварца. Неплохо будет смотреться в музее.

– Ах, ну, успехов. Заедете повидать Старика Джентльмена?

Бывают же на свете идиоты!

И вот представьте, одним июньским днем Фил вернулся в комнату и замер на пороге: что-то изменилось. Что-то здесь явно переставили, и, вне всяких сомнений, это был шкаф Джорджа. Его не просто переставили, его вынесли из комнаты, оставив лишь накопленные за долгие годы комья серой пыли на полу. В гуще пыли завалялась пара каменных шариков, в какие играли мальчишки, и Фил машинально сложил руку в подобие кулака, будто готовясь к выстрелу. В детстве ему не было равных в шариках.

Ладно! Резко обернувшись, Фил направился в гостиную и произнес два из тех редких слов, с которыми он когда-либо обращался к женушке Джорджа.

– Джорджа видела?

– Я… – схватилась она за горло, – я думаю, он в гараже.

Капот был поднят. Нависнув над крылом старого «рео», Джордж ковырялся в машине и, услышав шаги Фила, лишь слегка приподнял голову.

– Что такое?

– Что со шкафом?

– С каким шкафом?

– Ты знаешь. С твоим шкафом.

– А, не сразу сообразил. Я отдал его сыну Роуз, ему нужен для отцовских книг.

Для отцовских книг!

– Я собирался сделать из него оружейный сейф.

– Да уж, достойное применение. – И Джордж снова навис над старым «рео».

Для отцовских книг!

Какое-то время Фил стоял посреди комнаты, уставившись на каменные шарики, а после нагнулся и сунул их в карман. Удивительно, что мисс Нюня и их с собой не прихватила!

Мисс Нюней Фил прозвал Питера, когда рассказывал о нем ковбоям в бараке. Работники ранчо с воодушевлением приняли прозвище и тоже стали потешаться над мальчиком. Питер без конца бродил в одиночестве по склонам поросшего полынью холма, изучая его и готовясь с долгому-предолгому лету. Как над ним не посмеяться? Разве похож он на мальчишку с ранчо? Шепелявый, напомаженный до блеска. Глядя на него за завтраком, ковбои улыбались и подмигивали друг другу.

Фил знал: если у старой ивы отрезать ветку и воткнуть ее во влажную землю, можно вырастить новое дерево – ивы тут же пускают корни, тем и размножаются. Как-то с Джорджем по молодости они понатаскали бревен и построили на задворках ранчо хибарку, где укрывались от Стариков и прочего люда, втайне покуривали и все такое прочее. Хибарка была такой маленькой, что забираться туда приходилось едва ли не на карачках. Вокруг убежища они понатыкали ивовых веток. Здесь же братья купались: у изгиба реки был желоб, в недвижных водах которого превосходно отражались небеса. Обсохнув в лучах пробившегося сквозь ивовые заросли солнца, Фил с Джорджем забирались в свою лачужку, курили, жевали табак и зачитывались журналами, вида которых едва ли вынесло бы сердце Старой Леди – кое-что для тех, кто любит погорячее. Им было тогда лет двенадцать и четырнадцать, наверное. Уже через год Джордж охладел к их ивовому укрытию (как же быстро он терял ко всему интерес!), и с тех пор Фил один плавал здесь в реке и порой со странным воодушевлением наблюдал за отражением собственного голого тела.

За долгие годы посаженные братьями вокруг хибарки ивы разрослись. Сокрыв в листве вход в убежище, деревья решетками оплели окна и начали пробиваться отовсюду, сквозь пол и крышу. Очень скоро стало непросто различить, где здесь ивы, а где лачужка: подгнивая, бревна питали собой деревья, и те со временем становились все гуще и гуще. Никто на свете, кроме них с Джорджем – и однажды кое-кого еще – не знал о хибарке. Даже если подойти вплотную, в тенистой чаще непросто разглядеть то, что осталось от стен и крыши. Хибарка, как и каменные шарики в пыли, была последним осколком детства – тайным святилищем.

Ивняк и сам стал для Фила своего рода священной рощей, а желоб реки – местом очищения. Только здесь он мог обнажить и омыть свое тело. Любое человеческое присутствие оскорбляло чистоту его святыни. Добраться сюда, к счастью, было непросто: единственный путь к желобу пролегал через заросли настолько густые, что приходилось ползти на коленях. Во всем мире лишь в этой роще Фил мог чувствовать себя в полном одиночестве. Разве он требовал слишком многого? Даже теперь, став взрослым мужчиной, Фил обретал здесь единение с собой и возвращался из ивняка очищенным и обновленным; поступь его становилась легкой, а свист по-мальчишески веселым.

Представьте теперь возмущение Фила в то лето. Он стоял у реки, обнаженный, готовый погрузиться в желоб и омыть себя в его мирных водах, – как вдруг услышал шорох, не похожий ни на сороку, ни на кролика. Обернувшись, он увидел Мисс Нюню. Мальчик держался с изяществом оленя и смотрел такими же огромными оленьими глазами. Стоило Филу повернуться, и он, как истинный олень, рванул с места и бросился в укрытие рощицы. Мужчина едва успел наклониться, чтобы прикрыть рубашкой наготу. Он впился взглядом в то место, где только что был мальчик – на эту уродливую пустоту, зияющую рану. Вскоре шок сменился злостью, и над рекой разнесся отчаянный крик:

– Убирайся отсюда! Убирайся, сукин ты сын!

X

Когда последние индейцы были согнаны с земель и отправлены в резервацию, правительство перестало утруждать себя договорами. Земли хорошо продавались, и гнев белых избирателей стал теперь большей угрозой, чем сопротивление краснокожих. Те индейцы в расшатанных повозках и верхом на вислозадых старых пони, которых видел Джонни Гордон из окна своего старенького «форда», были последними, кто покинул долину. Направлялись они к пропеченным солнцем равнинам южного Айдахо, где выли ветра, земля трескалась от мороза, редкие деревья вырастали на засушливых кислых землях, и отдавала серой вода в обмельчавших колодцах.

Управляющий резервацией жил в аккуратно побеленном каркасном домике и в положенное время с добросовестной важностью поднимал и опускал американский флаг. В этом деле ему помогали двое чистеньких ясноглазых ребятишек, которые, на радость отцу, зорко следили, чтобы флаг не волочился по земле и не срывался во время шторма.

Плохим человеком управляющий не был, однако порой, желая выслужиться перед проверяющими из Министерства внутренних дел, он считал нелишним ужесточить порядки резервации.

Продажа и употребление спиртного запрещены. Во всем мире известно, что индейцы не способны пить так же, как белые.

Покидать резервацию без разрешения запрещено. Нечего бродить и мозолить глаза белым поселенцам. Разрешение выдавалось лишь по сугубо уважительным причинам, однако вопрос и без того поднимался редко, ведь пойти индейцам было не к кому и некуда.

Огнестрельное оружие запрещено. Оно здесь без надобности, ведь мясо в резервации выдавалось в государственной лавке.

Несмотря на запрет, у Эдварда Наппо имелось оружие – винтовка двадцать второго калибра, доставшаяся ему от отца. Единственная из принадлежавших ему вещей, которая по обычаю не была сожжена после смерти. Винтовка хранилась в углу коровника, и служила не столько оружием, сколько маленьким воспоминанием об отце – вожде племени.

Не окажись он в резервации, Эдвард Наппо сам должен был стать вождем и порой, предавшись мечтам, вождем он себя и считал. Индеец передал сыну мечты о землях, которые он знал ребенком, а мальчик никогда не видел, покуда мать его, Дженни, понесла дитя в повозке по дороге на юг. Из оленьих шкур, что оставляли в лавке белые охотники, эта мудрая женщина делала перчатки и мокасины, и, бывало, когда Эдвард начинал рассказывать мальчику свои истории, она поднималась и уходила в амбар, где семья держала лошадь и корову. «Что ему проку от них? – возмущалась женщина. – Одно расстройство». Но Эдвард знал, что истории нужны мальчику, как пища для снов и размышлений, и иногда Дженни сама оставалась послушать, а не уходила в коровник.

Он рассказывал сыну ту правду, что когда-то передал ему отец: что гром – это топот буйвола, бегущего по небу, а молния – блеск его глаз.

– Буйвола?

– Сам ты не помнишь, – пояснял отец, – но твой дед помнил об этом. Он знал, и теперь помню и я.

– Я помню, – выпучив глаза, бормотал мальчик, ведь порой, чтобы помнить, не нужно знать.

– Ну и глупые россказни, – ворчала Дженни.

– Зато как крепко он спит после них, – заметил Эдвард Наппо.

– Спит… – прошептала его жена, – спит и грезит.

Когда мальчику стукнуло двенадцать, стояла долгая и суровая зима. Бураны гнали с севера клубы колкого, сухого снега, а столбики термометров опускались порой до сорока градусов. Несколько старых индейцев, что еще осенью были полны сил, умерли. Ночи искрились погребальными кострами и шумели голосами женщин, оплакивавших покойников. Крытую толем лачугу заносило снегом.

Тогда же, к несчастью, заболела корова. Чтобы согреть животное, Дженни сладила для него накидку из старого покрывала, а Эдвард с мальчиком разводили костер в углу амбара. Щуря глаза от дыма, который с трудом выходил сквозь отверстие в крыше, они ждали, надеялись и молились. А Эдвард меж тем рассказывал истории о северных краях, летних землях, о полях лиловых люпинов, что волнами ходят под порывами ветра, о полночных криках зуйков и сизых грозовых тучах высоко над горами, которые тяжелой медвежьей походкой ползут по небу.

– Эти края принадлежали когда-то индейцам, а твой дед был их вождем.

Мальчик потер волшебное кольцо из подковного гвоздя, которое подарил ему отец.

– Мы могли бы сбежать отсюда.

Эдвард Наппо улыбнулся, представив, что скажет на это его благоразумная жена: «Далеко вы убежите с больной коровой».

– Это земля… больше не наша.

– Мы просто посмотрим. Они не причинят зла сыну вождя.

Присев у костра, индеец подбросил в огонь еще одно полено.

– Думаешь, не причинят? – обернулся он к сыну.

Ненадолго поднявшись, Эдвард снова склонился к костру, бросив огромную тень на стену амбара.

– Давай так, если корова выживет…

И она выжила.

– Безумие, – отрезала Дженни. – Нет больше тех земель.

– Но мальчик хотя бы увидит края, где был вождем его дед, увидит его могилу.

Дженни вернулась к делу. Движением сильных рук она мяла оленьи шкуры, размягчая кожу для перчаток и мокасинов. Глаза ее болели от едкого дыма и кропотливой работы над вышивкой, и очки в жестяной оправе, которые женщина раздобыла в лавке, не слишком спасали положения. Разве что совсем немного.

– Ты чокнутый. И мальчик тоже чокнутый.

Когда наступило лето, Эдвард напомнил жене об обещании, данном мальчику, и Дженни собрала им в дорогу припасы – бобовые консервы, аргентинскую солонину и жесткие галеты, чтобы подбирать излишки сока. Как сын вождя Эдвард Наппо не считал нужным посвящать в свои планы управляющего резервацией, да и в любом случае это сулило лишь неприятности. Так, одним ранним утром, еще до рассвета, они отправились в путь. Свечой в небо взмыл сокол, подняла истошный вой тощая собака.

Жалея старую лошадь, индейцы шли пешком. Только завидев вдали пыль от приближающегося автомобиля, Эдвард решал, что лучше будет перебраться в повозку, как бы ни болтались ее изношенные колеса. Тогда мальчик забирался внутрь и бросал в ящик ботинки, которые он носил в школе. На худеньких плечах мешком висел комбинезон, выцветший от многочисленных стирок, а громоздкая шапка, хоть ту и набили весьма находчиво газетами, спадала на глаза. На Эдварде была рубашка в клетку, а на голове красовалась черная ковбойская шляпа с высокой круглой тульей без складок.

Непривычными казались Эдварду пейзажи северных земель. Должно быть, еще никогда индеец не разглядывал их так внимательно, ведь по пути на юг он не особенно смотрел по сторонам.

– Не беспокойся о матери, – прервал мужчина долгое молчание. – Она займет себя работой и заботами о корове.

Устремив взор вдаль, мальчик устало шагал.

– Я не о ней думал. Я думал о горах.

О том же думал и Эдвард: как много он рассказывал об этих горах! О темных лесах, покрывавших их склоны, и вершинах, заснеженных даже летом. О плывущих над ними облаках, бросающих тени на уступы и овраги, и чистой сладкой воде ручейков, бьющих прямо из скал. О тиши сосновых рощ и нахальных криках кедровок, только в тех благословенных горах и обитавших. Мальчик так любил слушать его истории!

А если управляющий послал кого-то за ними? Нет, лишь одно имело значение – добраться до гор. Каждую ночь индейцы сходили с дороги и, отыскав травянистую поляну, где можно накормить лошадь, становились на ночлег в укромных лощинах и густых ивняках вдоль рек. Только бы увидеть горы! Только бы увидеть!

Однажды они воспользовались винтовкой. На гордость отцу, мальчик подстрелил сурка, и путники устроили целый пир, вкушая приправленное луком жаркое.

– Надо приберечь патроны, – предупредил сына Эдвард.

Коробка была всего одна, а запасы солонины подходили к концу. Мальчик ел за троих! Денег в мешочке из-под табака совсем немного. Однако в последний момент, перед отъездом, Дженни вручила мужу картонку из-под обуви с пятью парами перчаток. Эдвард улыбнулся. Он хорошо знал жену: даже из их путешествия решила извлечь выгоду. «Три бакса за пару, – строго наставляла Дженни. – Те, что с бисером и крагами – за пять». Эдвард до тех пор и не представлял, сколько жена берет за свои перчатки. Звучит, как неплохой заработок! Однако деньги Дженни наверняка откладывала для сына. Такой уж она была, эта расчетливая женщина.

Едва ли, сомневался индеец, ему хватит смелости продать перчатки. Он в жизни ничего не продал, при одной только мысли об этом кровь приливала к лицу. Торговля, нажива – удел женщин, которые не знают стыда и не ведают гордости. И все же надо отдать жене должное: коробка перчаток сулила определенную безопасность, с ней можно не бояться проезжавших мимо машин.

– Папа, полынь пахнет по-другому.

Так его научили обращаться к отцу в индейской школе.

– Конечно. Земля здесь влажная, корням есть, что пить.

Серые щелочные равнины резервации пришли в запустение в угоду цветущим пастбищам, где паслись белолобые бычки белых фермеров – кроткие, как домашние коровы, но куда более упитанные.

– Подожди еще, – глядя вдаль, улыбнулся Эдвард, – скоро узнаешь, как пахнет полынь в горах. – И произнес слово, означавшее красоту на языке шошонов.

– Папа, а что это вон там?

– Вон там? – переспросил индеец.

Стараясь сберечь силы лошади, они шли пешком, а пешие все больше смотрят себе под ноги.

– А, это облака.

– Но, папа, они не движутся.

– Просто ветра нет.

На горизонте, в мареве горячего воздуха, парившего над пыльной дорогой, пламенем мерцали неясные очертания. Не те ли это грозовые тучи, о которых индеец рассказывал мальчику, вздымавшиеся ввысь и опускавшиеся под весом собственной тяжести?

Глаза подводили индейца. Как и у Дженни, зрение мужчины ослабло от дыма, наполнявшего зимой их хижину. Однако после легкого разочарования от того, что сын увидел горы первым, Эдварда охватила радость. Мальчик и должен был заметить первым эту внезапно открывшуюся красоту, ведь видеть – дело молодых, тогда как говорить – удел старых. Эдвард улыбнулся. Управляющий еще не нагнал их, а значит, вряд ли нагонит и позже. Дженни уж найдет, что сказать, чтобы оправдать их отсутствие. Это она умеет. Каких только историй она могла насочинять, не отрываясь от работы, – страшное дело. И ведь люди ей верили. Талант достался Дженни от матери, доброй старой женщины.

Почувствовав себя в безопасности, Эдвард стал размышлять, что будет дальше.

Если доберутся до гор – они спасены, управляющий никогда их не найдет. На деньги в табачном мешочке можно купить снасти, смастерить гарпуны: как раз время нереста у лосося. Они будут ловить рыбу, коптить ее в сладком дыму от ивовых веток, а по возвращении подарят копченого лосося управляющему. Ведь белые, что редкость, ценили копченую рыбу не меньше самих индейцев.

– До гор дня три пути, наверное, – сказал мужчина и потрепал по загривку лошадь.

Три дня! Мальчик был в восторге!

И они оказались перед воротами, которых Эдвард совершенно не помнил.

У Фила не имелось никаких романтических представлений об индейцах. Подобную ерунду пусть оставят себе профессора и дурачки с камерами с Восточного побережья. Дети природы – что за чушь, ей-богу. На деле индейцы ленивые и вороватые. Раньше пробовали нанимать их на время сенокоса, однако с появлением машин толку в них не осталось никакого. Да и с лошадьми они обращаться не умеют. Когда в полях разбивали холщовые палатки, работники, которых селили с индейцами, все время жаловались на запах, так что жить они могли только раздельно. А что до воровства, – хватали все, что плохо лежит: от скотины до куска пирога на кухонном столе. Индейцы, что обитали в окрестностях Херндона, вламывались в салуны и дебоширили. Неудивительно, что правительство не выдержало и отослало все их отродье на южные равнины.

Фил рассмеялся. Он вспомнил, какую ломали индейцы комедию, когда приезжие упрашивали их попозировать на камеру. Якобы фотография крадет частицу их души, и с каждым снимком они становятся слабее. А только побряцай перед ними кошельком, вот уж поверьте, позировали как миленькие.

Посмотрите на их ремесла, говорили приезжие. Тьфу ты, ремесла! Да Фил знал об их промыслах побольше любого профессора. Сколько лет столичные музеи с руками готовы были оторвать его коллекцию наконечников стрел и копий. Что ж, когда-нибудь он отдаст ее, наверное. С чем покончено, с тем покончено. В той же коллекции были и наконечники, сделанные самим Филом – с помощью тех же инструментов, что были у индейцев, и из такого же кремния или агата, которые он отыскивал в окрестностях. Мастерством Фил не уступал, а то и превосходил индейцев. Так что любуйтесь сами их ремеслами, сколько угодно, этих детей природы!

Индейцы без конца попрошайничали, и, пока Старая Леди жила на ранчо, она даже собирала для них прохудившееся белье и одежду. Вот только вскоре те привели за собой ватагу друзей и родственников, и старушка забросила свое занятие. Страшно представить, что было бы, не отправь их правительство в резервации. Индейцы – не скотоводы. И не фермеры – едва отличат овес от пшеницы. А самое ужасное – они никак не могут смириться, что время их прошло навсегда.

Фил добрался меж тем до стоянки у подножья холма – славного местечка с небольшим загоном и опрятной хижиной у ручья. Здесь они испытывали нового работника, паренька, что собирался пасти их скот, и Фил приехал проверить, вылез ли тот из постели и приступил ли к своим обязанностям – следить, чтобы скот не разбредался по округе. А то знает он этих парней: чуть отвернешься, сразу отлынивают, садятся журналы читать или собираются с товарищами за бутылочкой чего покрепче. Поди собери потом коров!

Осторожно, чтобы его не увидели из окна, Фил подъехал к хижине. Оставив лошадь в рощице, он ступал мягко, стараясь не хрустнуть веточкой – и резко зашел внутрь.

Календарь с размалеванной девицей, весь в пятнах от дождевых капель, показывал сентябрь минувшего года.

Х-м-м-м.

Фил подошел к кухонной печке. Совершенно холодная. Все тарелки вымыты и расставлены по местам. Вверх дном сушился на полке чистый эмалированный кофейник.

Х-м-м-м.

На столе – ничего, кроме черного карандаша и дешевого блокнота, открытого на первой странице. Корявым невнятным почерком ребенка или умалишенного (тут уж не разобрать) в нем было нацарапано письмо:



«Дарагая Ма,

нашол фанарь што бы напесать тибе. Ты знаишь Ма, бить ковбоем очин сдорово».



«Ковбой» было едва ли не единственным словом, написанным без ошибок. Вот до чего дожили: «бить ковбоем» для них теперь не настоящая мужская работа, каковой она считалась во времена Бронко Генри, а эдакая игра из мира движущихся картинок. Отсюда все серебряные шпоры, щегольские сбруи, ради которых парни без гроша сидеть готовы, и бесконечные ковбойские песенки, что играют на их фонографах. Больше уже и не знают, кто они такие, где картинка на экране, а где реальность. Неудивительно, что приходится приезжать с утра, проверять, как они работают.

Было дело, Фил застал одного такого «ковбоя» – сидел, слушал свои песенки, а скот разбрелся по всей округе. Должно быть, солнце за спиной Фила и резко мелькнувшая тень заставили паренька оторваться от мечтаний. Еще пару мгновений из трубы фонографа доносился гнусавый голосок, стонавший какую-то белиберду о бродячей жизни, как вдруг юноша поднялся и выключил музыку. Парень был из тех, кто за словом в карман не полезет: «Я всю ночь их пас!» С оправданиями у них проблем не имелось. Вот уж в чем можно не сомневаться, оправдание себе всегда найдут. «Знаешь, – ласково произнес Фил, – собирай-ка свои манатки, пакуй свой старенький чемоданчик и проваливай отсюда».

Сентябрь прошлого года.

Ты знаишь Ма, бить ковбоем очин сдорово…

Есть над чем подумать. И все же надо признать, что паренька в хижине не оказалось, а печка стояла холодной. Стоит дать ему шанс: ей-богу, хоть кто-то же должен быть нормальным! Потянувшись, Фил замер в дверном проеме и оглядел долину, прислушиваясь к бодрому журчанию ручья по камням. А после вернулся в рощицу и, оседлав лошадь, поскакал в сторону свежепостроенной ограды, что отделяла государственные земли от леса.

Он распахнул створки ворот. Тут лошадей не меньше четырех понадобится, чтобы сдвинуть их с места. Здоровенные, со столбами на бетонных блоках – всем воротам ворота! А рядом простая ограда из колючей проволоки. Вот что для тебя государство делает, а ты, дружочек, плати. Страшно представить, сколько бумаг переворошил какой-нибудь слюнявый бюрократ, чтобы получить разрешение на строительство этой громадины. Сколько времени, денег и материалов какой-нибудь дешевый инженеришка потратил, чтобы на свет появилась эта цитадель, это чудовище! Ворота были заперты на цепь непомерной длины, гораздо большей, чем требовалось – еще одна государственная причуда. Мелочь, казалось бы, но подобная расточительность, помноженная на тысячи таких мелочей, лишь играет на руку вонючим комми, уоббли и иным придуркам из их числа. Вот черт! Фил прищемил цепью палец. Впрочем, почти не поранился, всего лишь кровяная мозоль.

Какой-то странный звук – Фил обернулся и внимательно прислушался. Внизу, в лощине, он увидел путников, бредущих с единственной лошадью и чем-то наподобие повозки. Ему удалось разглядеть черную шляпу, а насколько Филу было известно, никто, кроме индейцев, черные шляпы не носит.



– Сиди спокойно и прямо, – наставлял Эдвард сына.

Мальчик и без того сидел ровно, как подобает внуку вождя перед разговором с белым человеком: шапка – повыше на лоб, хребет – прямой как стрела. Да и сам Эдвард смахнул пыль с черной шляпы и разгладил ее ладонью.

Они шли пешком, но, завидев человека у громадных ворот, перебрались в повозку и добрых двадцать минут провели под взглядом незнакомца.

– Почему он стоит там так долго? – спросил мальчик.

– Должно быть, хочет посмотреть, кто мы такие.

– Ты расскажешь ему о своем отце?

– Что ж, могу рассказать.

– Тогда он точно нас пропустит, и мы поедем дальше.

О себе Эдвард не беспокоился. Много ли сделаешь, когда тебя отправляют в резервацию, не дают держать оружие и кормят плесневелым хлебом? Однако он был готов на все, лишь бы мальчик верил, что их имя по-прежнему что-то значит в этих краях и служит тем волшебным словом, которое открывает любые двери. Или права Дженни, что нет добра от его историй?

В конце концов, есть и такие белые, что поддерживают индейцев, рассказывают об их бедах в самой столице Соединенных Штатов Америки, на далеком Восточном побережье, где, насколько известно Эдварду, никаких индейцев нет. Белые присутствовали и на похоронах его отца. С почетных мест они смотрели на огонь, пожиравший отцовский венец, мокасины, упряжь, одеяла и вигвам.

Может, и этот человек из таких?

Клячу Эдвард остановил с таким изяществом, будто коня хэмблтонской породы.

– Хау, – улыбнулся он и, передав сыну поводья, спешился.

Фил молчал.

– Дождя все нет, – оглядевшись по сторонам, заметил Эдвард и направился к громадным воротам.

Фил прочистил горло.

Индеец принялся снимать цепь.

– Куда это, черт подери, мы собрались? – мягко поинтересовался Фил и встал между индейцем и воротами.

Мальчик выпрямил спину и – не сколько от гордости, столько для того, чтобы не спадала шапка – высоко задрал подбородок.

– Мы с сыном думаем остановиться здесь ненадолго. Вот он, мой мальчик, – показал мужчина, – вон там.

Фил даже не оглянулся. Он достал мешочек с табаком и одной рукой «сфабриковал», как он выражался, себе сигарету.

– …мой мальчик.

– Мой дед был вождем, – раздался звонкий и ясный голос.

Фил закурил и, задув пламя, разломил спичку надвое. Сжимая обуглившуюся головку пальцами, он затянулся.

– Это правда, – подтвердил отец.

– Что? Какая правда?

Он все еще стоял между индейцем и воротами.

– Мой отец, – сказал Эдвард Наппо, – был вождем.

– Да? Что ж, мне вообще-то неинтересно, кем он там был. Прямо сейчас ты вернешься в свой драндулет и вместе с мальчиком укатишь отсюда с такой скоростью, какую только сможет выдавить из себя твоя старая кляча.

На лице индейца застыла улыбка.

– Нам бы на пару дней всего. Только чтобы лошадь отдохнула. Она очень стара.

– Я все сказал.

Эдвард развернулся и, боясь взглянуть на сына, подошел к повозке. Достав что-то из-под сиденья, он отвел глаза. «Что ему остается? – пронеслось в голове у мальчика. – Только застрелить незнакомца. Тогда они уйдут в горы и будут скрываться в вечных бегах. Гонимые, да, но свободные!»

С тем, что он достал из-под сиденья, индеец обратился к мужчине. Однако то была не винтовка, а коробка с перчатками: незнакомец перчаток не имел, да и одет он был бедно. Сняв крышку, Эдвард с улыбкой протянул коробку Филу.

– Один-два дня, – заискивал он.

Что он скажет Дженни, индеец даже представить боялся. Коробка стоила долларов тридцать.

– Один-два дня, мистер, – просил Эдвард, демонстрируя перчатку с крагами, богато расшитую бисером.

– Хм, на вид отличные перчатки.

– По пять баксов за пару идут. Два-три дня?..

К удивлению индейца, мужчина даже не шелохнулся. Он не стал трогать перчатки и от ворот не сдвинулся не на шаг.

– Разворачивай свое корыто. Я не беру подачек и не ношу перчаток. Не к тому пристал, старина.

Забравшись в повозку с коробкой перчаток, Эдвард повернул старую кобылу и пустился в обратный путь в резервацию, двести миль на юг. Справится ли лошадь? Что делать с повозкой, если животное подохнет?

По-прежнему боясь взглянуть сыну в глаза, Эдвард произнес:

– По крайней мере, мы увидели горы. Увидели горы моего отца.

Шапка сползла на лоб мальчика.

– Я ничего не мог сделать. Сам видел, я ничего не мог сделать.

Фил следил за ними. В каком-то смысле даже жаль поганцев. Отвязав от седла скатку, мужчина извлек приготовленный миссис Льюис обед – яблоко и два добротных сэндвича с ростбифом. Замечательно. Вот только в горле пересохло. И чтобы унять жажду, Фил решил вернуться к ручью.



Сложенный из огромных бревен дом Бёрбанков был виден издалека. Чем-то он напоминал полутораэтажные бунгало, что наводнили Калифорнию во время Первой мировой войны, но какое-то неправильное бунгало. Завидев его, внимательный путник пораженно останавливался: никакой обман зрения не мог превратить маленький домик, каковые представляют собой бунгало, в такую громадину. В действительности то, что могли принять за «полуэтаж», вмещало в себя ванную и шесть просторных спален со встроенными под скаты крыши шкафами, где Бёрбанки держали свое барахло.

Из мансардных окон комнаты, где жил Питер, над гигантским, скрытым под кровлей крыльцом, открывался вид на пустынный склон поросшего полынью холма. Изредка пейзаж оживляло едва заметное движение – вспорхнет птичка или прыгнет кролик. Выше, прочесывая окрестности в поисках мертвой, слабой и попросту глупой добычи, вились остроглазые соколы. Холм был таким высоким, что солнце поздно добиралось до окон дома, и таким крутым, что каждый звук эхом отражался от его склонов. Питер прекрасно слышал лязг засова в общем бараке, ругань рабочих, собачий лай, рев коров, хлопки генератора, а по воскресеньям – звуки выстрелов на заднем дворе и звонкие удары подков о металлические прутья.

Над западными горами вздымались грозовые тучи, меняя с порывами легкого ветра свои очертания – вот туча в форме Англии, вот какой-то зверь, вот кролик.

– Дождь собирается, Джордж? – с пугающей ясностью с крыльца донесся тихий голос матери.

– Похоже, – раздался голос Джорджа. – Впрочем, понятия не имею.

Питер улыбнулся. С этой фразой мужчина всегда засовывал руки в карманы штанов и пялился на свои ботинки.

– Вот сюда хочу посадить деревья. И травы побольше. Странно, что о лужайке тут никто не заботился.

– Матушка пыталась, но земля слишком бедная. Она иногда рассказывала о деревьях в Новой Англии. Настоящий край лесов, по ее словам! Даже выписывала оттуда саженцы вязов в мешках, но они все погибли. Она говорила про затянутые туманом чащи какой-то восковницы и то, как шумит океан. Так рассказывала, что и сам начинаешь слышать! Я раньше тоже мечтал иногда.

– Мечтал?

– Ну, увидеть это все.

– Никогда не слышала, чтобы ты так говорил.

– Наверное, и не говорил никогда. Не с кем было поделиться, Роуз.

Питер представил, как тот улыбнулся.

Перед домом Бёрбанков возвышалось два дерева, два чахлых, больных тополя. Края их листьев, словно покрытые сажей, почернели, а последние соки высасывала прожорливая тля. Несмотря на проходившую вдоль дома канаву, чьи воды, отведи их с умом, могли бы оживить побуревшую лужайку, трава за тополями пожухла. А потому не мешало канаве разливаться и, пробираясь сквозь потаенные щели, затапливать подвал, погребая под собой мышей и новорожденных котят.

– Наверное, удобрение поможет? – спросила Роуз.

– Наверное. Роуз, а Питер счастлив?

– Питер?

– Пару дней назад смотрел, как он поливает деревья, и вот задумался.

– Думаю, да. Комната ему нравится. И очень мило с твоей стороны отдать ему шкаф.

– Все-таки я его отчим. Приемным отцам всегда приходится стараться сильнее, чем родным: за что их любить иначе-то. Представляю себя на месте мальчика!

– Еще он изучает окрестности. Он всегда это любил.

Питер бесстрастно слушал их беседу. Именно изучая окрестности, он наткнулся на голого Фила. До сих пор перед глазами стояло его бледное безволосое тело. Естественно, матери он об этом не рассказывал, да и Фил, что-то Питеру подсказывало, едва ли стал бы распространяться. Между ним с Филом ощущалась некая связь – ненависть, возможно, однако, пользу можно извлечь не только из любви.

В другой раз на прогулку по холму Питер отправился с матерью. В прохладных зарослях полыни они отыскали колокольчики, побеги левизии и будто навощенные цветки кактуса с их обманчивым жемчужным блеском.

– Я часто сюда выбираюсь, – сказала тогда его мама.

– В Биче ты особо не гуляла.

– Разве? Я уже не помню.

– Все из-за старшего брата, так ведь? Ты поэтому нервничаешь?

Замявшись, Роуз наклонилась поднять с земли камешек. Удивительно, как всех корежит от правды.

– В смысле?

– Он ничего не говорит, заходя в комнату, держится холодно.

– О, Питер, он ни с кем не говорит.

С крыльца вновь раздался голос Джорджа:

– …Иди-ка сюда. Не помню, чтобы я так чудесно проводил день, ничего не делая.

– Почему бы не насладиться днем? Впрочем, ты перенес саженцы, я бы не назвала это «ничего не делать». Еще бы раздобыть немного удобрения.

– Дай-ка подумать.

Все-таки Джордж – неплохой человек.

Вскоре, спустившись вниз, мальчик оказался на крыльце. Появление его стало неожиданностью: так бесшумно он ступал, так мягко открывались и закрывались за ним двери. Питер думал было рассказать, как ясно он слышал их беседу, однако вовремя отогнал от себя эти мысли – в мире должны оставаться секреты.

– Питер, как ты тихо ходишь. Это все те спортивные туфли? Посмотри, какие Джордж принес саженцы. Поможешь посадить? Боюсь, здесь не обойтись без удобрения.

– Кровь. Кровь – превосходное удобрение.