«Повинуюсь, о мой учитель, мой Авраам». — С этими словами Грегори шире распахнул дверь и шагнул за порог.
Напоследок он обернулся, демонстрируя старику ехидную усмешку.
«О мой патриарх, мой Моисей, скажи брату, что я его люблю, — добавил он. — Должен ли я передать от тебя соболезнования моей жене?»
Он вышел и так сильно хлопнул дверью, что в комнате зазвенело стекло и металлические предметы.
Я застыл на месте.
Потом мы со стариком посмотрели друг на друга, я вышел из-за стеллажа и сделал несколько шагов в сторону ребе, который по-прежнему сидел за столом.
Он задрожал.
«Возвращайся в прах, дух, ибо я тебя не вызывал. И я не стану говорить с тобой, разве что велю убираться прочь».
«Но почему? — умоляюще спросил я по-древнееврейски, ибо был уверен, что он меня поймет. — За что ты так презираешь меня, старик? В чем я провинился? Я не имею в виду духа-убийцу. Я говорю о себе, Азриэле. Что плохого я сделал?»
Старик, казалось, был потрясен до глубины души.
Я замер перед ним, одетый почти так же, как он. У самых моих ног, так близко, что я мог коснуться ее ступней, стояла шкатулка, показавшаяся мне в тот момент очень маленькой. В ноздри ударил запах кипящей в котле воды.
«Мардук, бог мой!» — воскликнул я на давно забытом халдейском языке.
Но цадик-то его помнил и уставился на меня в ужасе.
«О бог мой, они не станут мне помогать! — продолжал я нараспев. — Я снова здесь и не вижу перед собой праведного пути!»
Старик поднялся с места и замер, завороженный, не веря своим глазам и в то же время исполненный отвращения ко мне. Наконец он пришел в себя и взмахнул руками.
«Изыди, дух! — выкрикнул он. — Убирайся, исчезни с лица земли, возвращайся туда, откуда пришел, скройся во прах!»
Я почувствовал во всем теле легкую дрожь, но сохранил прежнюю форму и твердо стоял на ногах.
«Ребе, — заговорил я. — Ты сказал, что он убил ее. Это правда? Я расправился с теми, кто поднял на нее руку».
«Изыди, дух!»
Старик закрыл лицо руками и отвернулся. Потом он вышел из-за стола и принялся ходить вокруг меня, снова и снова, точно заклинание, повторяя те же слова. Голос его окреп, приобрел твердость и звучал все громче и громче, а руки так и мелькали у меня перед лицом. Я чувствовал, что слабею. По щекам текли слезы.
«Почему, ребе, ты утверждаешь, что он убил Эстер? Расскажи мне все, и я отомщу за нее. Я наказал наемных убийц. О Бог наш Саваоф, Господь воинств небесных! Яхве велел Саулу и Давиду уничтожить всех: мужчин, женщин, детей. Саул и Давид повиновались и исполнили его волю. Так неужели мне не следовало убивать грязных мерзавцев, которые лишили жизни невинное создание?»
«Изыди, дух! — снова закричал старик. — Пропади пропадом! Изыди! Изыди! Я не желаю иметь с тобой дела! Возвращайся в прах!»
«Я ненавижу и проклинаю тебя!» — хотел ответить я, но с губ моих не сорвалось ни звука.
Я начал медленно растворяться в воздухе. Все, что я собрал воедино, создавая свой облик, постепенно исчезало, как будто его уносил ветер, внезапно ворвавшийся в комнату.
«Убирайся, дух! — не унимался старик. — Прочь! Прочь из моего дома! Прочь от меня!»
И вновь меня окружила темнота, но мысли продолжали крутиться в моей голове.
Я не перестал существовать. Я не мог этого сделать.
«Мы еще встретимся, старик», — подумал я.
Я вдруг увидел сон — совсем как при жизни, как будто я уснул, и разум мой был распахнут настежь.
«Нет, Азриэль, нет, — сказал я себе. — Лучше исчезнуть, чем смотреть сны».
Тем не менее передо мной возникло лицо Самуила, я увидел улицы Страсбурга, объятый пламенем дом со всеми книгами и свитками, и услышал собственный голос: «Возьми меня за руку, повелитель, и унеси с собой в небытие…» Будь ты проклят, Самуил! И этот старик тоже.
Будьте прокляты, все мои повелители!
С вершины холма я смотрел на маленький городок Страсбург. Видел я его не так хорошо, как в прежние времена.
Тем не менее он находился передо мной. Я знал, что евреи, живущие там, страдают. Я был одним из них и в то же время не был. До меня доносился перезвон колоколов, столь же безапелляционный и надменный, как и люди, точнее, убийцы, выходившие из церквей. Но молчаливое небо ничем не отличалось от того, что я видел шесть столетий назад, когда эфир не переполняли всевозможные звуки. Тишина стояла и сейчас. Наверное, поэтому я так отчетливо различал колокольный звон.
«Азриэль…»
Незнакомый голос позвал меня по имени, потом послышалось бормотание и пронесся легкий ветерок. Невидимые в туманной дымке духи приближались, окружали меня все плотнее, будто ощущали мою слабость, страхи и страдания.
«Азриэль…»
Толпа становилась все гуще — это были жадные, завистливые души мертвых, обреченные вечно скитаться по земле.
Нет, пусть уходят и не мешают мне вспоминать.
Я должен был все выяснить. Мне следовало пробраться сквозь их толпу, как я протиснулся между людьми на улице, чтобы Эстер увидела меня. Я должен был вспомнить… Должен…
На мгновение я вновь отчетливо предстал перед ребе, и он показался мне настоящим великаном, а голос его звучал громче бури.
«Убирайся, дух! Я приказываю!»
Лицо старика сделалось багровым от ярости.
«Убирайся, дух!» — в который раз повторил он.
Его слова ударами сыпались на меня, причиняя жгучую боль, словно плеть. А мне так хотелось тишины. Раз уж мне не суждено пребывать в мире и покое, пусть наступит тишина и тьма окутает меня.
«Все могло сложиться и хуже, Азриэль», — подумал я.
Да, могло сложиться и хуже.
Плохо быть побитым, но еще хуже погубить невиновного и ненавидеть так, что сводит скулы и рот кривится в усмешке.
17
Мне следовало сделать несколько вещей. Во-первых, покинуть эту комнату целым и невредимым и проследить за Грегори. Я находился в теле и был прилично одет. В таком виде я мог свободно разгуливать по улицам Бруклина и задавать людям интересующие меня вопросы, чтобы лучше узнать и понять этот мир.
Во-вторых, мне требовались подробные сведения о Грегори Белкине и его Храме разума. Так почему бы не порасспрашивать прохожих? Внешне я не отличался от обыкновенного человека и поэтому мог вместе с другими смотреть телевизор в какой-нибудь таверне. Короче говоря, я рассчитывал с толком провести вечер, вместо того чтобы позволить старому ребе лишить меня человеческого облика и бросить в пустоту.
Во всяком случае, не стоило терять время и взывать к моему богу.
Не пристало Служителю праха обращаться к богу, ибо с тех пор, как много лет назад я сделался тем, кто я есть, и попал во власть зла, моего бога никогда не оказывалось рядом. Служитель праха, обрушивший проклятия на голову Самуила, вряд ли вообще помнил о моем боге, поскольку забыл, что значит быть человеком. Мой бог мог считаться по-настоящему моим только в те далекие времена, когда я обычным человеком жил и умер в Вавилоне.
Стыдно признаться, но при мысли о Самуиле я вспоминаю прежде всего о гордости, которую испытывал, о том, как лестно мне было воображать себя самым талантливым и искусным помощником мага, духом необычайной силы, которому известны все секреты магии, и в то же время человеком, знающим, как этими секретами воспользоваться.
Все воспоминания о смертной жизни ушли из памяти. Я даже не помнил, кто повелевал мною до Самуила, хотя, конечно, со времен Вавилона добросовестно служил многим и пережил всех.
Так должно было быть. И так было. Служитель праха переходил из рук в руки.
Но, как совершенно верно объяснил ребе внуку, Служитель праха не захотел больше мириться с такой участью и восстал против своей мрачной миссии. На самом пике магической силы он вдруг решил стать другим и набросился на того, кто в очередной раз вызвал его из праха. Впоследствии он так же расправлялся со всеми, кто осмеливался заявить о желании повелевать им.
Но какова предыстория тех событий? Разве я не был когда-то простым смертным?
К чему все эти воспоминания? Что хотела от меня Эстер? Почему я так жаждал иметь глаза и уши, чувствовать боль и вновь испытывать ненависть и стремление убивать? Да, желание убивать я ощущал особенно сильно.
Я хотел убить ребе, но не мог, ибо он казался мне хорошим человеком, не имеющим изъянов, за исключением разве что потребности в доброте. А винить и карать можно только за зло, которого в мире немало. Вот почему я не сумел убить его. И рад, что не сумел.
Но только представь, как я мучился от неизвестности, от непонимания самого себя, вынужденного скитаться между небесами и адом, теряясь в догадках, по чьей воле и ради чего вновь оказался среди живых.
Нет, я не был угоден Господу, не принадлежал к числу тех, кого он любил, и не имел своего бога. И когда ребе изгнал меня, использовав всю свою немалую силу, чтобы лишить меня тела и подчинить мой разум, я не противостоял ему, ибо он действовал во имя Бога. А я не мог воззвать к тому же Богу, которому служил он и поклонялся мой отец, — верховному Богу воинств небесных.
Увы, в момент слабости Азриэль-дух и Азриэль-человек обратился к своему древнему языческому богу, которого любил и почитал при жизни.
Внимая проклятиям ребе, я пришел в ярость и намеренно призвал Мардука по-халдейски, чтобы старик услышал звучание языческой речи. Однако я знал, что мой старый бог не явится на помощь, что наши пути разошлись навсегда.
Должен ли я был восстанавливать в памяти все события? Следовало ли мне знать все с самого начала?
Да. Если я стремился собрать воедино все обрывки воспоминаний, чтобы понять, кем все-таки был и как превратился в Служителя праха, то лишь по одной причине: мне хотелось умереть.
Умереть по-настоящему.
Я не желал провалиться в черноту и вновь по зову восстать из праха, дабы сделаться свидетелем очередной драмы. И уж тем более не желал оказаться в одной компании с потерянными душами, что вопя и визжа мечутся над землей и мечтают лишь об окончательной смерти.
Я хотел умереть, обрести наконец то, чего был лишен когда-то при помощи обряда, подробности которого никак не мог вспомнить.
«Азриэль, я предостерегаю тебя…»
Кто много веков назад произнес эти слова? Призрак? Что за человека я смутно видел плачущим у резного стола? Причем здесь царь? Ведь был какой-то великий царь…
Гнев и ярость ослабили меня и позволили ребе одержать победу — разрушить не только мое тело, но и разум. Я лишился способности рассуждать здраво и бесформенным облаком взмыл в ночное небо, неподвластный земному притяжению и бесцельно витающий среди огней и звуков.
Но я не сдался. Я не привык признавать себя побежденным.
Как только я пришел в себя и вновь обрел силу, мысли мои обратились к минувшим событиям. А что, если бы у меня вообще не было повелителей? Что, если бы я не потерпел поражение с Эстер? Что, если бы я обладал недюжинной силой? Все эти вопросы мучили меня, но я сознавал, что главное — любой ценой, любыми усилиями освободиться от власти этих двоих — ребе и его внука Грегори. Коль скоро мне не суждено умереть, я сделаю все, чтобы оказаться как можно дальше от них.
Никто не знает, что служит источником могущества духа, будь он во плоти или нет.
Современные люди, высмеивающие наши древние обычаи и обряды, с готовностью верят самым нелепым объяснениям. Взять, например, теорию возникновения града из крохотной пылинки, занесенной в верхние слои атмосферы, где она летает вверх-вниз, постепенно обрастая льдом и становясь все больше и тяжелее, пока наконец не достигает приличных размеров, после чего падает на землю и мгновенно тает. Вот уж поистине достойный финал столь удивительного процесса! Она исчезает без следа. Прах к праху!
Настанет день, когда люди, эти светлые умы, узнают всю правду о духах. Точно так же, как знают все о генах, нейтрино и множестве других вещей, которые невозможно пощупать. Врачи у постелей пациентов увидят отлетающие души умерших, как я видел целем Эстер. И не будет нужды в заклинаниях чародея, чтобы душа воспарила ввысь. Найдутся люди, способные уничтожить даже таких, как я, и навсегда избавить мир от духов.
Запомни мои слова, Джонатан.
Современные ученые выделили ген безглазой мухи дрозофилы и внедрили его другой мухе — спаси, Господи, эти крошечные создания! И знаешь, что получилось? У мушек появилось множество глаз. Повсюду: на тельца, лапках и даже крылышках.
Скажи, разве не испытываешь ты после этого любовь к ученым? Разве не относишься к ним с нежностью и уважением?
Поверь, когда я ночью пришел в себя и восстановил форму, оставаясь при этом бесплотным, но в то же время полным оптимизма и ледяной ненависти, мне и в голову не взбрело обратиться за помощью к ученым или чародеям в надежде, что они укажут мне путь к истинной смерти. Нет, хватит! Я больше не верил тем, кто имеет дело с невидимым и неосязаемым, и не желал ничего, кроме торжества справедливости. Я должен был узнать правду о гибели совершенно незнакомой мне девочки. А потом я найду способ умереть, пусть даже мне придется погрузиться в болезненные воспоминания и воскресить в памяти все, вплоть до мельчайших деталей. Лишь бы обрести наконец покой, увидеть лестницу на небеса или, в крайнем случае, врата ада.
А до тех пор, пока я во всем не разберусь, нужно оставаться живым.
В тот момент это было, пожалуй, единственное, что по-настоящему волновало меня и давало силы.
Следующим вечером я оказался на тротуаре в Бруклине и восстановил форму, причем очень быстро: так современный человек щелкает выключателем. Какое-то время я оставался невидимым для смертных, но вскоре тело мое сделалось плотным и осязаемым.
Именно этого я и добивался. Но стоило ли мне действовать самостоятельно? Я не был уверен. Так или иначе, тем вечером я отправлялся на поиски правды.
Итак, я снова очутился в Бруклине, возле дома ребе, как раз в тот момент, когда там припарковалась машина Грегори.
Невидимый, я вплотную приблизился к Грегори, однако избегал касаться его и направился вместе с ним по аллее к воротам.
Он открыл дверь, и я прошел вместе с ним в дом, держась рядом и ощущая запах его кожи. Я не испытывал страха, лишь небывалый подъем, и радовался возможности рассмотреть Грегори во всех деталях.
Собственная невидимость приводила меня в восторг, хотя, как правило, я ненавидел это состояние. Но сейчас оно позволило мне приблизиться к Грегори и увидеть, каким сильным и холеным был этот по-царски державшийся человек. Темные глаза казались необычайно яркими, лишенное морщин лицо свидетельствовало о том, что он не знал забот и усталости. Но что особенно меня поразило, так это необыкновенно красивый рот. Его одежда, как и накануне, отличалась свойственной нынешнему времени простотой и изысканностью: длинное пальто из ворсистой шерсти, льняной костюм и тот же, что и в прошлый раз, шарф.
Я отошел в дальний левый угол комнаты и занял гораздо более удобную позицию, чем накануне: под покровом тени, в отдалении от обоих мужчин. Замечу: встреча явно не доставляла им удовольствия.
Мне были отчетливо видны обращенные друг к другу профили обоих и шкатулка на столе, с которого на этот раз старик убрал все священные книги. Впоследствии он непременно заново освятит стол при помощи свечей, многословных заклинаний и ритуальных пассов. Но меня это не волновало.
Я знал, что старик вот-вот заметит меня, и старался стоять неподвижно, сдерживая растущую во мне силу. Я предпочитал оставаться прозрачным, готовясь в любой момент исчезнуть, целым и невредимым просочиться сквозь стену, дабы не испытать того страха, что охватил меня накануне.
Ближайшая ко мне стена смотрела на улицу, а деревянной дверью, судя по запыленной медной ручке, давно не пользовались. Я хорошо видел очертания собственного тела, сложенные на груди руки и даже ботинки на ногах. Достаточно подробно запомнив одежду Грегори, я облачился в точно такую же.
Подперев голову руками, ребе внимательно изучал шкатулку. На фоне позолоты уродливые цепи казались особенно неуместными.
Тот факт, что он сидел так близко от моего праха, даже не тронул меня. Я заметил, что прикосновения к шкатулке или разговоры о ней меня вообще не тревожат.
«Будь осторожен, — сказал я себе. — Держись как обыкновенный живой человек, не желающий умирать. Не спеши».
Предостережение самому себе меня несколько позабавило, однако я все же отошел в самый темный угол, где луч света не мог даже случайно упасть на мой ботинок или блеснуть в глазах.
«Ну же, старик, действуй!» — призвал я, готовый ко всему.
Не сводя глаз со шкатулки, Грегори возбужденно шагнул к свету. Старик его не замечал, точно рядом с ним находился не внук, а его бесплотный дух. Ребе неотрывно смотрел на позолоченную шкатулку и опутывавшие ее цепи.
Грегори потянулся к шкатулке и, не спрашивая разрешения, положил на нее руки. Тут я ощутил дрожь и почувствовал, как силы мои мгновенно возросли.
Старик пристально наблюдал за Грегори, а потом с тяжелым вздохом, подчеркивающим драматизм момента, откинулся на спинку стула и, взяв со стола стопку дешевой, явно не пергаментной бумаги, резким движением водрузил ее на крышку шкатулки.
Грегори взял бумаги.
«Что это?» — спросил он.
«Все, что вырезано на шкатулке, — по-английски ответил старик. — Разве ты не видишь буквы? — Голос его был полон отчаяния. — Надписи сделаны на трех древних языках: шумерском, арамейском и древнееврейском».
«О, как это мило с твоей стороны, — откликнулся Грегори. — Не ожидал от тебя помощи».
Я, честно говоря, тоже. Интересно, с чего вдруг старик так расщедрился?
В нетерпении Грегори быстро просмотрел их, аккуратно сложил в том же порядке и уже открыл было рот, намереваясь прочитать вслух, но старик не дал ему произнести ни слова.
«Нет, — решительно сказал он. — Не здесь. Шкатулка теперь твоя, забирай ее и читай магические слова где угодно и когда угодно, но только не под моей крышей. А в обмен на помощь с текстами ты должен пообещать мне еще кое-что. Тебе ведь известна их ценность. С их помощью ты сможешь вызвать духа».
«Твоя доброта неоценима. — Грегори усмехнулся. — Все знают, что ты не желаешь касаться нечистых предметов, любых, даже сущей мелочи».
«Это отнюдь не мелочь», — заметил старик.
«Значит, как только я произнесу слова, Служитель праха восстанет из небытия?» — с иронией поинтересовался Грегори.
«Если не веришь, зачем тебе шкатулка?» — спросил старик.
Я вздрогнул. Испытанное потрясение сделало меня отчетливо видимым.
Я буквально вжался в стену и не осмеливался даже взглянуть на собственные ноги.
Ткань бесшумно окутала тело.
«Пусть мои ботинки блестят как можно ярче, — безмолвно пожелал я. — Пусть золото обовьет мои запястья, лицо сделается гладким, а волосы — мягкими, как в юности».
Я ощущал вес собственного тела, еще более плотного, чем накануне, но из боязни быть обнаруженным не осмеливался оглядеть себя, хотя очень хотелось.
«Ты же не думаешь, что я верю во все это?» — любезно осведомился Грегори, аккуратно складывая бумаги и опуская их во внутренний карман пальто.
Старик не ответил.
«Я хочу выяснить, что это, узнать, о чем она говорила, — начал объяснять Грегори. — Очень хочу. Я жажду правды, ибо уверен, что это крайне редкая и ценная вещь, но главное, что Эстер упоминала о ней перед смертью».
«Согласен, последний факт придает шкатулке особую ценность». — Голос старика звучал как никогда ясно и отчетливо.
Я чувствовал, как волосы мои струятся по плечам, ощущал холодок от влажной стены и потуже затянул шарф. Лампа под потолком качнулась, что-то скрипнуло, но ни старик, ни Грегори итого не заметили: внимание обоих было приковано к шкатулке и друг к другу.
«Цепи, как вижу, проржавели, — заметил Грегори. — Я могу их снять?»
«Только не здесь», — бросил старик.
«Отлично, — кивнул Грегори. — Тогда будем считать сделку состоявшейся. Однако ты, кажется, хотел еще чего-то? Последняя просьба? Да-да, не отпирайся, я вижу, что это так. Говори. Мне не терпится принести сокровище домой и наконец вскрыть шкатулку. Ну же, что тебе нужно?»
«Пообещай больше никогда не переступать порог этого дома, — заговорил старик. — Пообещай никогда не встречаться с братом. И никогда не раскрывать тайну своего рождения. Тот факт, что ты принадлежишь к нам по крови, должен быть забыт навсегда. Храни этот секрет, как хранил до сих пор. Если твой брат позвонит, не бери трубку, если придет навестить тебя, не открывай дверь. Пообещай, что все выполнишь».
«Ты просишь меня об этом при каждой встрече, — усмехнулся Грегори. — И всякий раз я даю тебе такое обещание. — Он рассмеялся. — Такова всегда твоя последняя просьба».
Он склонил голову набок и доброжелательно, почти с нежностью улыбнулся, но одновременно его улыбка была покровительственной и наглой.
«Ты больше никогда меня не увидишь, дедушка. Никогда. А когда ты умрешь, я не приду на твою могилу. Ты это хотел услышать? Я не буду оплакивать тебя вместе с Натаном. И не подвергну риску разоблачения ни тебя, ни кого-либо из твоих приверженцев. Ну что, доволен?»
Старик кивнул.
«Но если мне не суждено встретиться с Натаном и даже поговорить с ним, — продолжал Грегори, — то и у меня есть требование».
Ребе сделал вопросительный жест.
«Передай брату, что я его люблю. Сделай это для меня».
«Передам», — пообещал старик.
Грегори стремительно подхватил шкатулку, цепи с легким скрежетом скользнули по столу. Он выпрямился, прижимая к груди драгоценную ношу.
Дрожь прошла по всему моему телу, а руки и ноги стали еще сильнее. Пальцы непроизвольно зашевелились, я почувствовал легкое покалывание, как будто в каждую клеточку воткнули множество крохотных иголок. Мне не понравилось, что эти ощущения вызваны прикосновением к шкатулке. Хотя, возможно, причина была в ином: в эмоциональном напряжении, стремлении достичь цели.
«Прощай, дедушка, — заговорил Грегори. — Настанет день, и мои биографы, те, кто пишет историю Храма разума, придут, чтобы внести в анналы и тебя. Они сочинят тебе эпитафию, ибо ты мой предок и потому достоин признания и уважения».
Он еще крепче прижал к груди шкатулку. Ржавые цепи оставляли рыжие следы на отворотах пальто, но он, казалось, этого не замечал.
«Прочь из моего дома!» — воскликнул старик.
«Конечно, до поры до времени тебе не стоит беспокоиться. Нет ни единого свидетельства о мальчике, которого ты оплакивал тридцать лет назад. Я расскажу все только на смертном одре».
Старик медленно покачал головой и промолчал.
«Но скажи, — снова заговорил Грегори, — неужели тебе ничуть не интересно, что все-таки находится в шкатулке и что произойдет после того, как я прочту заклинания?»
«Нет».
Улыбка сошла с лица Грегори. Он пристально посмотрел на деда.
«Ладно, пусть так. Тогда нам, наверное, больше не о чем говорить. Вообще не о чем».
Старик снова кивнул.
Кровь бросилась в лицо Грегори, щеки побагровели от гнева и сделались влажными. Однако у него не было времени выяснять отношения. В очередной раз взглянув на шкатулку, он резко повернулся, поспешил к выходу и коленом распахнул дверь, которая с грохотом захлопнулась за его спиной.
Старик сидел в прежней позе. Мне показалось, он просто рассматривает пыль на столе и царапины, оставленные ржавыми цепями на полированной поверхности. Впрочем, я не уверен.
Тот факт, что Грегори унес шкатулку с моим прахом, никак не повлиял на мое состояние. Я продолжал стоять неподвижно и не ощущал ни малейшего прилива сил. Нет, ему не предназначено стать моим повелителем. Ни в коем случае. Что до старика… Я должен был во всем разобраться.
Когда шаги Грегори затихли, я вышел из укрытия и остановился перед столом, за которым сидел ребе.
Увидев меня, старик пришел в ужас.
У него не хватило сил вскрикнуть, и он лишь молча смотрел на меня, то зажмуриваясь, то вновь открывая глаза.
«Вернись во прах, дух», — сдавленным шепотом произнес он наконец.
Я собрал все силы, чтобы противостоять его воле, стараясь не думать о его ненависти ко мне и не вспоминать ни о любви, ни об обидах, которые мне довелось испытать в своей долгой несчастной жизни. Я твердо стоял на ногах и смотрел на старика.
«Почему ты отдал ему шкатулку? — спросил я. — Что ты задумал? Если ты вызвал меня, чтобы уничтожить его, скажи».
Старик отвернулся, не желая больше видеть меня.
«Изыди, дух!» — прошептал он на древнееврейском.
А потом вскочил, отодвинул с дороги стул и воздел руки кверху. Я едва слышал его, но понимал, что он произносит слова сначала на древнееврейском, а потом на халдейском, который тоже хорошо знал и с точностью воспроизводил ритм и интонации древнего языка.
Заклинания никак на меня не подействовали.
«Почему ты уверен, что он убил Эстер? — задал я следующий вопрос. — Почему, ребе? Скажи».
Ответом мне послужила тишина. Старик даже мысленно не молился. Он стоял пригвожденный к месту, и губы его под белоснежными усами были плотно сжаты. Пейсы и желтоватые волосы бороды чуть подрагивали. Он закрыл глаза и начал тихо читать еврейские молитвы, то и дело творя быстрые поклоны.
Страх и ярость кипели в его душе на равных, а сила ненависти превосходила оба эти чувства, вместе взятые.
«Неужели ты не желаешь справедливого возмездия за ее смерть?» — выкрикнул я.
Старик не реагировал и, не открывая глаз, продолжал истово молиться и кланяться.
«Покиньте меня, — тихо заговорил я по-халдейски. — Покиньте меня, все мельчайшие частицы земли и воздуха, гор и морей, живых и мертвых, собравшиеся, чтобы придать мне форму. Но не улетайте слишком далеко, дабы я смог вновь призвать вас в случае необходимости. А сейчас оставьте мне только мой собственный облик, чтобы смертный видел и страшился меня».
Свет над головами снова мигнул. Легкое дуновение ветерка шевельнуло пряди бороды старика. Он моргнул.
Руки мои уже стали прозрачными, и сквозь них я видел пол.
«Покиньте меня, — снова прошептал я, — но оставайтесь рядом, дабы вернуться по первому требованию и сделать мое тело таким, что сам Господь Бог не отличит меня от собственного творения».
Я постепенно растворялся в воздухе.
Желая напугать старика еще больше, я протянул к нему исчезающие руки. Мне хотелось причинить ему боль и в то же время противостоять заклинаниям и молитвам, которые он по-прежнему неустанно твердил.
Однако у меня не было времени на бессмысленные игры. Я даже не знал, достаточно ли у меня сил, чтобы исполнить задуманное.
Просочившись сквозь стену, я взмыл в воздух и, лавируя между проводами, поднялся над крышами домов в ночную прохладу.
«Грегори! — громко и уверенно позвал я и повторил: — Грегори!»
И в тот же миг далеко внизу, в густом потоке автомобилей, я увидел машину в окружении нескольких других с многочисленной охраной. Длинный блестящий лимузин ехал не спеша, как и соседние машины. Вместе они походили на стаю птиц, летящих в безветренном небе.
«Спускайся, — велел я себе. — Окажись как можно ближе к нему, но так, чтобы он тебя не заметил».
Ни один повелитель не дал бы мне более жесткого задания, указывая на очередную жертву, которую мне предстояло ограбить, убить или перенести куда-либо.
«Действуй, Азриэль, — повторил я. — Повинуйся».
И вот я мягко опустился в теплую машину — царство темного синтетического бархата, отделенное от мира тонированными стеклами, благодаря которым все вокруг казалось иллюзорным и окутанным туманом.
Я уселся напротив Грегори, прислонился к кожаной спинке сиденья, отделявшего нас от водителя, и, сложив на груди руки, принялся разглядывать своего визави. Он горбился, прижимая к груди шкатулку. Бесполезные уже ржавые цепи были сорваны и валялись на коврике под ногами.
Я едва не разрыдался от счастья. Ведь я так боялся, что у меня не получится. И теперь, когда вся моя воля сконцентрировалась на одном-единственном усилии, я еле дышал и едва ли сознавал, что достиг цели.
Так мы и ехали: бесплотный призрак и человек, за которым он следил. Человек то крепче сжимал в руках шкатулку, то доставал из кармана бумаги, просматривал их и убирал обратно, а потом снова поудобнее устраивал на коленях свое сокровище и гладил его обеими руками, как будто золотое покрытие возбуждало его, как когда-то древние народы. Как восхищало меня самого.
Золото…
От воспоминаний меня бросило в жар.
«Держись. Будь сильным, — приказал я себе и продолжил: — Летите ко мне, частицы земли и моря, живых и мертвых, всего, что создано Творцом, и сделайте меня прозрачным, как воздух, едва различимым, но необыкновенно сильным».
Я вновь почувствовал, что у меня есть руки, а взглянув вниз, увидел очертания собственных ног. Я повелел облачить меня в такую же одежду, как у Грегори. Я явственно ощущал обивку сиденья и жаждал коснуться ее, полностью в нее обернуться.
Я видел сияющие пуговицы и собственные ногти и даже поднес прозрачную руку к лицу, дабы убедиться, что оно выбрито так же гладко, как у Грегори. Однако волосы я пожелал иметь свои, длинные и густые, как у Самсона, и вскоре уже накручивал на пальцы чудесные локоны. О, как мне хотелось покончить со всем этим, но время еще не пришло.
Мне следовало определить момент появления Азриэля. Именно мне. Ибо я был повелителем.
Неожиданно Грегори поставил шкатулку на пол и опустился перед ней на колени. Опершись о сиденье, чтобы не раскачиваться в такт движению машины, он принялся открывать шкатулку. Его рука оказалась в опасной близости от меня.
Он откинул крышку, и она, высохшая и хрупкая, отлетела в сторону. И тогда там, внутри, я увидел обрывки ткани, а на них… лежали кости…
Мое потрясение не передать словами. В меня будто влили свежую кровь. Сердце едва не забилось, но я не допустил этого. Рано.
Я смотрел на собственные останки, на позолоченные кости, скрепленные проволокой и уложенные в позу младенца в материнской утробе. Внутри них был заключен мой дух.
Я едва не рассыпался, едва не утратил обретенный облик. Почему? От боли. Я вновь увидел перед собой давно знакомую комнату, ощутил жар кипящего котла…
«Нет! — мысленно воскликнул я. — Не возвращайся в прошлое! Не позволяй воспоминаниям сделать тебя слабым! Взгляни на человека, который стоит на коленях и едва ли не боготворит твои останки. Ты должен сохранить тело сильным и крепким, чтобы ангелы сгорали от зависти. Ты должен стать таким, каким видел себя в зеркале в счастливейшие минуты своей жизни».
Грегори услышал шепот и на мгновение замер. Однако он не мог разглядеть что-либо в темноте. Да и что значили для него в тот миг любые звуки? Машина неслась вперед. Город жил своей жизнью.
Грегори неотрывно смотрел на шкатулку.
«Господи Боже!» — шепотом воскликнул он, а потом сел на пятки, чтобы не упасть, и протянул руку к моему черепу.
Я ощутил его прикосновение как легкое поглаживание по волосам.
«Господи Боже! — повторил Грегори и обратился к моим останкам: — Служитель праха, теперь у тебя новый повелитель. Это я, Грегори Белкин, и все мои последователи. Это я, Грегори Белкин, и мой Храм божественного разума. Я призываю тебя. Явись передо мной, дух! Явись!»
«Не уверен, что это удачное решение, — откликнулся я. — И тем не менее я здесь».
Увидев меня сидящим перед собой, Грегори громко вскрикнул и, отпрянув от шкатулки, вжался спиной в дверцу машины.
Я наклонился, осторожно вернул на место крышку шкатулки и погладил ее кончиками пальцев, потом выпрямился и со вздохом сложил руки на груди.
А он тем временем застыл на полу машины, согнув колени и прислонившись спиной к сиденью. Как все без исключения смертные в подобной ситуации, он смотрел на меня с восторгом. Страха в его глазах не было.
«Служитель праха!» — наконец выдохнул он и улыбнулся, сверкнув зубами.
«Да, Грегори, — по-английски ответил я, чувствуя, как во рту шевелится язык. — Как видишь, я здесь».
Я внимательно посмотрел на Грегори и отметил, что моя одежда лучше, по крайней мере мягкое шелковистое пальто с яшмовыми пуговицами. Тяжелые густые локоны рассыпались у меня по плечам. А главное, я был спокоен и собран, в то время как он находился в полнейшем замешательстве.
Наконец, ухватившись за ручку двери, он медленно подтянулся и опустился на бархатное сиденье, попеременно глядя то на меня, то на шкатулку.
Я отвернулся, чтобы посмотреть на свое отражение в тонированных стеклах, ибо не был уверен, что увижу его.
За окнами царила волшебная тьма, разрываемая яркими огнями уличных фонарей. Словно во сне проплывали городские небоскребы.
И все-таки я увидел Азриэля, чисто выбритого и аккуратно причесанного. Брови над темными глазами чуть приподнялись, как всегда, когда он улыбался.
Я повернулся обратно к Грегори, подарив ему эту улыбку.
Сердце мое билось, и язык во рту свободно шевелился. Откинувшись на сиденье, я оценил его удобство и ощутил легкую вибрацию работающего мотора.
Грегори тяжело дышал, грудь его вздымалась и опускалась. Я заглянул ему в глаза.
Он был в восторге. Я не ощущал в нем ни малейшего напряжения: спину он держал прямо, явно не ожидая нападения, руки свободно лежали на коленях, глаза смотрели на меня, губы едва заметно кривились в улыбке.
«А ты смелый человек, Грегори, — сказал я. — Многие в подобной ситуации начинали заикаться, а то и вовсе сходили с ума».
«О, не сомневаюсь», — откликнулся он.
«Только, пожалуйста, не называй меня больше Служителем праха, — попросил я. — Мое имя Азриэль».
«Но почему твое имя произнесла она? — поинтересовался Грегори. — Почему именно это слово слетело с ее губ в „скорой помощи“? „Азриэль“, — прошептала она. Почему?»
«Потому что видела меня, — объяснил я. — Я стал свидетелем ее смерти. Она увидела меня и дважды позвала по имени. Это были ее последние слова».
Грегори откинулся на спинку и уставился куда-то поверх меня. Машина тем временем замедлила ход, похоже попав в пробку. Грегори медленно перевел взгляд на меня. Такого бесстрашия я не встречал прежде ни в одном человеке.
Неожиданно он поднял руки и задрожал. Но не от страха или потрясения, а от переполнявшего его восторга — безумного восторга, который он испытал еще при виде моего черепа.
Ему хотелось дотронуться до меня. Потерев руки, он уже потянулся ко мне, но отпрянул.
«Смелее, — подбодрил я его. — Я не против. Наоборот, я хочу, чтобы ты это сделал».
Я наклонился и молниеносно схватил его за правую руку. От удивления Грегори открыл рот, а я тем временем притянул его руку и провел ею сначала по своим волосам, потом по щеке и наконец приложил к груди.
«Чувствуешь, как бьется сердце? — спросил я. — А ведь его там нет. Со стороны кажется, будто я обыкновенный человек и у меня бьется сердце, но на самом деле все не так. Я тоже ощущаю твой пульс, и он частый. А еще ощущаю в тебе немалую силу».
Он попытался высвободить руку, но не очень настойчиво, так что я с легкостью воспрепятствовал ему и в свете проплывавших мимо фонарей принялся разглядывать его ладонь.
Машина двигалась медленно.
Внимательно рассмотрев линии на его ладони, я раскрыл свою и увидел точно такой же рисунок. Отличная работа! Ни один мой повелитель не добился бы большего успеха. Однако я понятия не имел, как читать эти линии.
И тут я совершил поступок, причину которого не могу себе объяснить. Я поцеловал его ладонь. Приник губами к теплой плоти. Почувствовав, как он вздрогнул всем телом, я испытал необыкновенный восторг, сравнимый, наверное, лишь с тем, что охватил его в моем присутствии.
Заглянув ему в глаза, я нашел, что они очень похожи на мои: большие, темные, обрамленные густыми ресницами. В молодости, когда я был жив, я страшно гордился такими ресницами.
Мне хотелось приникнуть к его губам, накрыть рот своим и запечатлеть на нем поцелуй, но это будет поцелуй врага, готового к убийству.
Я не мог припомнить случая, когда Служитель праха, общаясь со смертным, оказывался в подобной ситуации. Память не сохранила ничего похожего. Я восхищался Грегори, но полностью отдаться этому чувству мешала Эстер: ее лицо, ее губы, ее последние слова.
«А почему, собственно, ты не считаешь меня своим повелителем?» — спросил он с широкой, восторженной улыбкой.
Я выпустил его руку. Он неторопливо убрал ее и сцепил ладони, словно защищаясь от моих дальнейших посягательств. Держался он спокойно и хладнокровно.
«Ты знаешь, что я теперь твой повелитель. — Он говорил мягко, но уверенно и с любовью. — Отныне ты принадлежишь мне, Азриэль».
Я не ощущал в нем даже намека на страх. На самом деле то восторженное любопытство, в котором он пребывал, составляло суть его натуры. Именно эта черта его характера так раздражала многих, с кем он имел дело, в том числе и ребе. В том числе и меня. Ибо она странным образом трансформировалась в заносчивость и высокомерие.
«Так я не повелитель?» — снова задал он вопрос.
Я невозмутимо смотрел на него. Теперь я не испытывал к нему ненависти, мне просто хотелось лучше узнать этого человека, выяснить, действительно ли он виновен в смерти Эстер. А если нет?..
«Нет, Грегори, — ответил я. — Ты не мой повелитель. Однако мне известно далеко не все. Духам простительно знать невероятно много и в то же время крайне мало».
«Равно как и простым смертным, — с налетом грусти заметил Грегори и спросил: — А ты был когда-то человеком?»
Неожиданно меня охватил озноб. В глазах помутилось. Голоса людей, эхом отражавшиеся от кирпичных стен, доносились до меня как сквозь пелену. Я встряхнулся, чтобы прийти в себя.
Да, конечно, когда-то я был человеком. Ну и что с того?
В данный момент я находился здесь, в машине, рядом с ним. Процесс моего воплощения продолжался: утолщались кровеносные сосуды, укреплялись, накапливая соли и минералы, кости, теперь облеченные в плоть, на предплечьях и пальцах рук появились тонкие волоски, а на щеках четко обозначились контуры сбритой бороды.
И все это происходило исключительно по моей воле, ибо он не пел песен и не произносил заклинаний. Он даже не понимал, что творится. Он излучал лишь восторг и безоговорочную любовь.
В голове у меня помутилось и почти мгновенно пришло видение: длинная процессия, медленно ползущая по широкой улице, высокие стены, облицованные синим глазурованным кирпичом, аромат цветов, толпы приветственно машущих людей и ощущение ужасной печали, такое острое, что я едва не начал развоплощаться.
Машина вдруг показалась призрачной — значит, я покинул ее.
Новое воспоминание: я взмахиваю рукой и слышу в ответ восторженные крики.
Мой бог не смотрит в мою сторону, он плачет, повернувшись спиной к процессии.
Я тряхнул головой. Грегори Белкин пристально глядел на меня и, казалось, понимал мои чувства.
«Тебя что-то тревожит, дух, — заметил он. — Или процесс восстановления плоти столь болезнен?»
Я ухватился за ручку двери и уставился на отражение в стекле.
Это я заставил себя сохранить облик.
Машину затрясло на плохой дороге, мотор недовольно заурчал, но Грегори не обращал внимания. Яркий свет фонарей проникал в салон даже сквозь тонировку стекол, и я видел ликующее выражение, не сходившее с моложавого лица Грегори.
«Что ж, хорошо, — заговорил он, чуть приподняв брови. — Я не твой повелитель. Но тогда скажи, красавчик, — должен заметить, ты весьма симпатичный дух, — почему ты пришел ко мне?»
Он снова улыбнулся, обнажив зубы. Сияние золотого браслета на запястье и булавки на галстуке гипнотизировало. Надо признать, этот мужчина оказался необыкновенно хорош собой.
Повелители… Кем были мои повелители в прошлом? Исключительно стариками.
«Среди моих повелителей никогда не попадалось таких храбрецов, как ты, Грегори, — недолго думая заявил я. — Я, во всяком случае, не припомню. Впрочем, в памяти осталось далеко не все, что со мной происходило. Тем не менее тебя несомненно отличают мужество и обаяние. Но ты не мой повелитель. Я пришел по собственной воле, и у меня есть на то причины».
Мои слова явно доставили ему неизмеримое удовольствие.
Тело мое стало теплым, ступни — гибкими, одежда мягко касалась кожи. Я ощущал приятную уверенность в себе.
«Мне нравится, что ты не боишься меня, — сказал я. — Нравится, что ты с самого начала понимаешь, кто я. Но ты не мой повелитель. Я наблюдал за тобой и многое узнал».
«Неужели?»
Грегори даже не вздрогнул. Казалось, он пребывает едва ли не в экстазе.
«И что именно?»
Похоже, кроме меня его по-настоящему интересовал только один человек: он сам.
Я улыбнулся.
Этот человек умел быть счастливым. Умел наслаждаться жизнью во всех ее проявлениях, как наслаждался и нынешней ситуацией. Ему еще не приходилось сталкиваться с чем-либо подобным, но он привык получать удовольствие от любых сюрпризов.
«Да. — Грегори широко улыбнулся. — Ты прав».
А ведь я не произнес ни слова. Значит, он прочел мои мысли? Интересно, что еще он отыскал в моем сознании?
Машина замедлила ход и остановилась.
Я обрадовался. Меня пугало его обаяние, равно как и то теплое чувство, которое я к нему испытывал. Странно, что, беседуя с ним, я обретал все большую силу, причем он не желал этого, а просто присутствовал рядом. Ведь его не было, когда умирала Эстер, а я был. И несмотря на то что он меня не видел, я сумел отомстить убийцам, у меня хватило сил покарать их, одного за другим.
Бросив взгляд за окно, я увидел огромную толпу, которая с воплями окружила машину и принялась раскачивать ее, будто лодку на волнах.