Я была права. Придурок.

Глава пятая

После обеда мой маршрут идет вдоль прибрежной дороги. Здесь паркуются многие из тех, кто ездит на работу на поезде, будто это разрешено. Как бы не так; я быстро помогаю им усвоить урок. Они думают, что могут оплатить максимальное время, три часа, затем сесть на поезд по направлению в город, бросить машину здесь на весь день и вернуться в шесть вечера. Может, Пэдди и дает им поблажки, но я никогда. Я не поглажу по головке за такую безалаберность; они, видите ли, аванс выплатили. Платить нужно за все часы парковки, и никаких исключений, даже если хромаешь на обе ноги.

На обратной дороге к поселку я замечаю желтый «феррари» в нескольких метрах от того места, где он стоял раньше, и сразу чувствую приятное волнение. Это как играть в шахматы. Он сделал свой ход. Технически моя смена почти закончилась: уже 17:55. Парковочные автоматы работают до шести вечера. Пять минут оплатить невозможно, даже если очень захотеть, минимальное время – десять минут, и, хотя я педантично соблюдаю правила, я не заставляю людей переплачивать. С деньгами не шутят. Я оглядываюсь, нет ли водителя поблизости, вдруг он наблюдает за мной. Я натягиваю фуражку на глаза и чуть ли не бегу к машине. Смотрю на лобовое стекло, сердце бешено колотится.

Он заплатил. Впервые за все это время. Мой штраф сделал свое дело. Я сломала его. Допрос подозреваемого прошел успешно. Но парковка оплачена только до 17:05. В 14:05 он заплатил три евро за максимальное время – три часа, и меня бесит, что он надеялся получить еще один час бесплатно. Ничего не выйдет.

Прежде чем выписать новый штраф, я сканирую его номер, чтобы проверить, не оплатил ли он парковку онлайн. Нет.

Я цокаю языком и качаю головой. Да этот парень напрашивается на неприятности. Если бы он оставил предыдущий штраф на лобовом стекле, я бы не смогла выписать ему еще один. Он явно не собирается облегчить себе жизнь.

Я выписываю штраф.

И быстренько ухожу.



Рабочий день закончился, но я не могу пойти домой. Я сказала Бекки, что меня не будет, и теперь думаю, куда можно пойти в пятницу вечером в форме парковочного инспектора. Я покупаю рыбу с картошкой навынос и иду к замку Малахайд, где толпа подростков с подозрительно набитыми рюкзаками ищет укромное местечко, чтобы выпить тайком от всех.

Около девяти начинает темнеть, и дольше оставаться я не могу, территорию замка закрывают, к тому же мне скучно, я озябла и, честно говоря, не хочу портить себе целый вечер из-за того, что я отказалась посидеть с детьми. Думаю, если они нашли себе другую няню, мне уже нечего опасаться.

Домой я возвращаюсь в 21:30. В окнах мелькают дети, родителей не видно, так что я не знаю, остались Бекки и Доннаха или нашли мне замену. Я стараюсь не шуметь, надеясь, что меня не заметят и не скажут: «А, ты уже вернулась. Теперь-то мы можем уйти?» Я продрогла и устала, мечтаю о душе и пижаме.

Как только я захожу в спортзал, я сразу чувствую – что-то не так. Свет выключен, но в здании явно кто-то есть. Я не закрываю дверь за собой на тот случай, если это грабитель и мне придется спасаться бегством. Я не очень-то переживаю, скорее всего, это Доннаха. Из спортзала можно попасть в его офис и на винтовую лестницу, которая ведет в мою комнату. Его офис прямо подо мной и используется исключительно для просмотра порно и мастурбации. И, возможно, для выставления счетов и хранения бухгалтерских книг.

В офисе никого нет, шум доносится сверху, из моей комнаты. Неужели я оставила телевизор включенным? Нет, это вряд ли. Слишком уж реалистичные звуки. Вздохи, стоны, охи, ахи. Кто-то занимается сексом в моей комнате. Лучше бы это были двое. Обнаружить там одного человека было бы еще неприятнее.

Первая мысль – это Бекки и Доннаха. Раз я отказалась сидеть с их детьми, они задумали проучить меня, кончив на мои простыни, пока меня нет, омерзительно избалованные и сверхпривилегированные – знаю я их. Интересно, можно быть сверхпривилегированным или только привилегированным. Не знаю. Вторая мысль – там Доннаха. Может, Бекки все-таки ушла одна, а ему пришлось остаться. Может, он решил повеселиться без жены. Жена-показушница и забитый муж-обманщик – классика жанра. Противно даже думать, сколько раз он использовал мою комнату.

Я бесшумно поднимаюсь по спиральной лестнице, моя рабочая обувь, несмотря на ее дизайн, слишком массивная и тяжеловесная для слежки. Телефон наготове у меня в руке. Дверь в мою комнату приоткрыта, слишком уж глупая ошибка, наверняка это сделано намеренно. Не для того, чтобы их застукали, кому такое понравится, а чтобы услышать, если кто-то зайдет. Но с таким громких сексом невозможно услышать посторонних. Я как раз вовремя. Поднимаю телефон и снимаю, так все теперь делают, когда происходит что-то жестокое, опасное или необычное. Сначала снимай, потом думай. Смекалку мы давно растеряли. А вместе с ней сопереживание. Инстинктивную реакцию. Единственный инстинкт – снять видео, а думать и чувствовать как-нибудь потом.

Волосатая мужская задница ритмично двигается между загорелыми, упругими ногами, поднятыми высоко, широко раздвинутые бедра (какая растяжка!) она придерживает сама, собственными наманикюренными пальцами. Шеллак или гель, не знаю. Удивительная гибкость, и как мило с ее стороны держать себя раскрытой для него. Настоящая леди в постели. Я узнаю эти ногти, эти ноги. Это Бекки.

А это, значит, задница Доннахи. Приятно познакомиться.

Когда я понимаю, что это мои домовладельцы, мне уже не так забавно, что я застукала их, скорее противно. Это их собственность, но мое личное пространство, и они его нарушают. Если бы я могла выписать им штраф, я бы так и сделала. Я бы прилепила его прямо на эту волосатую задницу, надеясь, что, когда он сорвет штраф, ему будет больно до слез. Я выключаю телефон, тихо спускаюсь вниз и жду, когда они закончат, что и происходит вскоре – громко, с завидным пылом. Наверное, гордятся собой, какие они молодцы. Затем я снова поднимаюсь наверх, на этот раз не прячась, громко топаю уставшими ногами в тяжелых ботинках после долгого рабочего дня. Я дала им время хотя бы расцепиться, и надеюсь, они уже прикрылись. Я открываю дверь и усердно изображаю удивление на лице: во-первых, потому что дверь не заперта, ну и во-вторых, потому что на моей кровати творится такое безобразие.

– Боже мой, Аллегра, я думала тебя не будет вечером, – говорит Бекки; смехотворное оправдание, на мой взгляд. Как я посмела вломиться. Она завернута в одеяло, мое бирюзовое флисовое одеяло. На ее потном голом теле. Она вся красная, взбудораженная. Думаю, в основном из-за секса, а не из-за чувства стыда, которое было бы здесь уместнее. К моему удивлению, я смотрю на них с искренним потрясением, потому что задница принадлежит вовсе не Доннахе. Мужчина, не Доннаха, смущен моим присутствием даже меньше, чем Бекки, – на самом деле он вообще не смущен. Он не спешит прикрыться, смотрит на меня с любопытством. Затем нагибается и подбирает одежду, выставив свою волосатую задницу и мошонку чуть ли не мне в лицо.

– Не могла бы ты выйти на минутку? – просит Бекки раздраженно, будто мне недостает такта, чтобы убраться отсюда. Я выхожу и спускаюсь вниз, в спортзал. Сажусь на гребной тренажер. Тихонечко раскачиваюсь взад-вперед, думаю.

Мужчина, который не Доннаха, проходит мимо меня, одетый в дорогой костюм, все еще ухмыляясь. Запах его геля после бритья вызывает у меня тошноту. А затем появляется Бекки, с моими простынями и одеялом, скомканными кое-как. И снова этот решительный тон.

– Аллегра, я была бы бесконечно благодарна, если бы ты помалкивала об этом. Иногда… бывает… это не то, что кажется… это личное, – говорит она наконец твердо, закрывая тему.

– Конечно, – говорю я, качаясь взад-вперед на тренажере. – Кстати, насчет арендной платы, – добавляю я, – поговорим сейчас или в другой раз?

Она ушам своим не верит. Как я могла такое сказать. Будто мои слова и мой тон, да еще в такой момент, в сто раз хуже, чем то, что я застала в своей комнате. Она смотрит на меня по-другому. С неприязнью. Отвращением. Ничтожество. Придурочная.

– Арендная плата не изменится, – говорит она, бросая на меня строгий взгляд; больше нет вопросов. Все четко и понятно. Плата не изменится, а я никому ничего не скажу про волосатую задницу, которая не принадлежит Доннахе. Хотя я и так не собиралась.

– Я постираю это, – говорит она про простыни, неверной походкой выходя из спортзала, наверняка еще не пришла в себя после секса.

Я застилаю чистые простыни, бросаю свое любимое флисовое одеяло в угол. Придется открыть окно настежь, чтобы избавиться от запаха его геля после бритья, такого удушливого, будто он пропитал каждый дюйм моей комнаты. Наконец я ложусь, продрогшая после целого дня на улице и вечера в парке, но слишком уставшая, чтобы принимать душ.

Я пересматриваю видео несколько раз. Сначала я сняла это на телефон, а теперь пытаюсь разобраться, что же я чувствую по этому поводу.

Глава шестая

Я просыпаюсь от детских криков в саду. Сейчас десять утра, суббота, и я рада, что мне удалось отключить свой внутренний будильник, по которому я живу с понедельника по пятницу, и поспать подольше. Учитывая, что я обнаружила вчера у себя в спальне, я рассчитывала, что Бекки проявит ко мне особую заботу. Завтрак в постель, никаких шумных детей под моим окном, сниженная арендная плата. Или она хочет избавиться от меня? Шестилетний Киллин самый шумный. Уверена, он опять нарядился в платье принцессы. У него даже голос меняется, когда он надевает платье. Я сажусь в постели и выглядываю в окно. Так и есть. Сиреневое платье Рапунцель, длинный светлый парик и рогатый шлем. Забрался на крышу домика для игр, размахивает мечом, провозглашая скорую казнь своих братьев через отсечение головы.

Я сбрасываю одеяло и задеваю две пустые бутылки из-под вина на полу. Одно красное, другое белое. Помню, я никак не могла решить, какое открыть, и примерно в два часа утра, как раз когда закончился «Скалолаз» и началась «Тутси», я открыла красное вино. Голова кружится с похмелья, события прошлой ночи расплываются в памяти как мираж, и я бы сомневалась, что это действительно произошло, если бы не подтверждение – видео на моем телефоне.

Обычно я сижу с детьми каждый вечер субботы, но теперь даже не знаю, захочет ли Бекки куда-то идти, после ее внебрачных развлечений; наверное, ей придется, в конце концов ее муж тоже заслуживает своей доли счастья. Уверена, скоро все прояснится. Как бы то ни было, рассиживаться мне некогда, суббота – занятой день. Я принимаю душ, бреюсь повсюду и мажусь увлажняющим кремом. Одеваюсь. Голубые обтягивающие джинсы с высокой талией, порванные на коленях, черные военные ботинки и парка цвета хаки. Чуть смягчаю свой образ нежно-розовым свитером. Здороваюсь с детьми, притворяюсь убитой, когда Киллин протыкает меня мечом. Когда он убегает хохоча, я замечаю блестящие туфли принцессы под платьем. Я намеренно заглядываю в дом и ищу Бекки. Мне любопытно, как выглядит домашняя сцена после того, как потрахаешься с другим мужчиной. Я осматриваю кухню, здесь все нормально. Как всегда. Она, конечно, молодец, нечего сказать. Доннаха, наверное, еще спит – у него ведь тоже выдалась веселая ночка. Может, он тоже был с кем-то. Может, у них такая договоренность. Может, и нет. Я не осуждаю, просто интересно. Раздвижные двери на кухню открыты. А вот и Бекки.

– Сегодня вечером я дома, – говорит она через открытые двери.

Значит, сегодня я свободна от детей. Видимо, накануне она сильно устала, ничего удивительного.

Я сажусь на автобус 42 на улице Малахайд и еду до самого города, почти до конечной. Схожу на Талбот-стрит и несколько минут иду по направлению к Фоли-стрит, бывшей Монтгомери-стрит, прозванной Монто, в свою золотую пору с 1860-х по 1920-е это был крупнейший район красных фонарей в Европе. Я иду прямиком к галерее Монтгомери, где выставляются современные ирландские художники, скульпторы и другие творческие личности, вижу Джаспера, – он владеет галереей на пару со своей женой, – он говорит с клиентом, и поднимаюсь по деревянным, замызганным краской ступеням на третий этаж. Здесь пустая комната. Оголенная, без обоев, с нелакированным полом, без прикрас и при этом настолько авангардная и трендовая, что вовсе не похожа на заброшенную. Это своеобразный сосуд для хранения вещей, как творения Доннахи, но намного полезнее. В галерее продают его миски, но я никогда не говорила им о нем, а ему об этом месте. Не хочется, чтобы он заявился, пока я здесь. Два широких окна наполняют комнату светом. Пол скрипит. Такое ощущение, будто комната перекошена. Ее используют для выставок, вечеринок, показов и презентаций, а сегодня – для сеанса с натурщиком, и этим натурщиком буду я.

В углу стоит ширма. Забавные изображения озорных херувимов, ласкающих себя. Юмор в стиле Женевьевы и Джаспера. Выставки и мероприятия затягиваются до утра, здесь собирается немало их друзей-художников, всякое случается. Сама видела.

Женевьева встречает меня наверху. Ее суровый внешний вид резко контрастирует с внутренней мягкостью и изяществом, которые так хорошо мне знакомы. Простой черный пучок и челка, черные квадратные очки в толстой оправе, красная помада – всегда красная помада. Куртка в стиле милитари, с золотыми пуговицами, застегнутая до самого подбородка, водолазка, пояс тоже в военном духе стягивает ей талию. А под курткой выступают две огромных груди. На ней черная кашемировая юбка до колен и ботинки в стиле милитари. Все закрыто. Она не замечает или ее просто не волнует, что ботинки стучат и царапают скрипучие деревянные половицы. Женевьева родилась не для того, чтобы соблюдать тишину. Комната такая старая, что пол неровный. Мне приятно смотреть, как мольберты и стулья новичков катятся по полу в мою сторону. Ужас на их лицах, когда их краски с грохотом летят в обнаженную женщину. Приходится закреплять мольберты в трещинах между половицами, а ноги твердо ставить на пол.

Я дрожу. Окна открыты настежь.

– Прости, – говорит Женевьева, расставляя стулья и мольберты. – Вчера здесь творилось черт знает что, так накурено, хочу проветрить.

Я нюхаю воздух, говорю ей, что ничего не чувствую. Сейчас здесь тихо и спокойно, но могу представить, что тут было несколько часов назад, трепет тел, пот и все такое. Думаю, почти как в моей спальне накануне. Она принюхивается, чтобы проверить, права ли я.

– Ладно, закрою сейчас, – говорит она, громыхая к окну в своих ботинках; так и вижу ее в прошлой жизни, как она хватает винтовку, встает на одно колено и обстреливает солдат из укрытия – настоящий снайпер. На самом деле она просто закрывает окна.

– Сегодня будет двенадцать, – говорит она, – и никаких незваных гостей.

Незваные гости не допускаются после того раза, как один такой «пришелец» сунул руку в штаны, поедая меня глазами, вместо того чтобы рисовать. Женевьева, без лишних сантиментов, почти что выволокла его из здания, ухватив прямо за член. Мы улыбаемся друг другу, вспоминая тот случай.

– Что с него взять, – говорю я. – Она сама виновата! Вы видели ее соски? – я передразниваю его обиженные стенания, когда они выгоняли его взашей, с такой любовью и в то же время с такой ненавистью он винил мои соски в своем унижении.

– У тебя и правда замечательные соски, – говорит она, мельком взглянув на мою грудь.

Это комплимент. Она повидала немало обнаженных бюстов.

Я захожу за ширму и снимаю одежду. Пол ледяной, и моя кожа покрывается мурашками. Придется как-то согреться к началу сеанса, хотя они оценят затвердевшие соски и ареолы. Красота им не нужна, они жаждут деталей. Индивидуальности. Я втираю в кожу масло, хочу блестеть. Мне несвойственно тщеславие, но я стараюсь соответствовать определенным стандартам, а сухая кожа, отметины от носков и мурашки не в их числе. Не такие детали я хочу выставлять напоказ. Женевьева предпочитает, чтобы я заняла свое место на небольшом возвышении только после того, как все соберутся. Она говорит, нет смысла мне мерзнуть из-за непунктуальных людей. Вообще-то я не снимаю халат, пока не сяду на подиум, но я понимаю ее.

Наконец все заняли свои места, только один стул остался без хозяина, но Женевьева никого никогда не ждет, и мы приступаем. Я не смотрю на их лица, пока не сниму халат и займу удобное положение. Шелковый халат, украшенный узорами, теперь висит на спинке деревянного стула, на котором я сижу, в стиле ар-деко, жестковатый, на мой взгляд, хорошо, что шелк его немного смягчает. Я обвожу взглядом аудиторию. Несколько знакомых лиц, одни приветливо смотрят на меня, другие бросают лишь беглый взгляд, словно я ваза для фруктов. Их интересуют тени и углы. Складки и дефекты. Детали и индивидуальность.

Новички осматривают ту часть моего тела, которая привлекает больше всего внимания. Мою левую руку. Все еще в шрамах после того, как подростком я вырезала созвездия на своей коже, соединяя веснушки. Думаю, именно поэтому Женевьева зовет меня снова и снова. Любопытная особенность, явный признак членовредительства. Серьезная дилемма для студентов – проигнорировать мои шрамы или, наоборот, использовать их. Некоторые выделяют их больше, чем они есть на самом деле, рисуют кричащие, уродливые, глубокие борозды на моей коже, а меня изображают в виде подбитой хрупкой птицы. Другие обозначают лишь едва заметные следы, царапины, маслом или карандашом; есть и такие, которые представляют меня отважной воительницей. Никто не видит в них созвездий. Конечно, некоторые их не видят вообще и скрупулезно вырисовывают веснушки и родинки или ямочки на моих бедрах. И, хотя именно я сижу обнаженной посреди комнаты, эти художники открывают о себе гораздо больше, чем я. Я отстранена, в своих мыслях. Но, признаюсь, под их взглядом я чувствую себя особенной. Я – тайна, которую им надо разгадать. Они рисуют мою оболочку, но при этом их собственное нутро просачивается на холст, выдавая их секреты. Творческое недержание. Это мне и нравится больше всего, когда я позирую обнаженной для художников – пока они изучают меня, я наблюдаю за ними.

Это и пятнадцать евро в час наличными.

Дверь медленно открывается, и кто-то заходит. Я не могу сдержаться, поворачиваюсь посмотреть. Стоило мне изменить позу, как кто-то тут же неодобрительно цокнул. Да пошел он.

– Простите, – говорит опоздавший молодой человек.

Он высокий и худощавый, в джинсовой рубашке, джинсах и кедах, похож на студента. Он краснеет из-за того, что помешал сеансу.

– Ничего, ничего, – говорит Женевьева раздраженно. – Джеймс, да? Мы начинаем в час дня, понятно, в следующий раз не опаздывайте, если вообще будет следующий раз. Можете сесть вон там.

Когда позируешь обнаженной, нет удобного положения, рано или поздно всегда что-то начинает болеть, но в начале сеанса я развернулась в сторону пустующего стула, к которому теперь направляется Джеймс, мои ноги чуть раздвинуты, но не потому, что я стесняюсь других: сама мысль о том, что запоздавший художник первым делом увидит мою вагину, забавляет меня. Должна же я хоть как-то развлекаться.

Джеймс пересекает комнату, перекошенный пол скрипит под каждым его шагом, и садится на высокий стул, ставит мольберт, у него все валится из рук, он смущается и ежится, вылитый Хью Грант. Идеальная сцена для романтической комедии и, возможно, начало новых отношений для меня. Дорогие внуки, я встретилась с вашим дедушкой, когда он рисовал меня обнаженной. Он решил, что спасает меня, но на самом деле это я спасла его, и взгляните на нас теперь, через столько лет. Я смеюсь про себя. Он бросает взгляд на мое тело, быстро отворачивается. Я жду, когда он посмотрит на мое лицо. Он не смотрит. Продолжает готовить краски. Женевьева объясняет бытовые правила, и он мельком оглядывает меня, пока слушает ее, чешет нос, ерзает.

После двухчасового сеанса все показывают свои рисунки, скетчи, работы с самыми разными материалами.

Джеймс увидел во мне только женщину. Огромные, торчащие коричневые соски, утрированные ареолы и багровое буйство между ног. Я – наслоение разноцветных пигментов на холсте; жженая сиена, темно-желтая охра, угольно-черная сажа. На лице ни одной различимой черты, лишь схематичный набросок, пересечение линий. Я едва сдерживаю смех. С его места были лучше всего видны шрамы между моими веснушками, но он решил вообще не отмечать на своей картине эту особенность. Вряд ли он исключил их по доброте душевной, и не думаю, что ему не хватило времени, чтобы нарисовать мое лицо. Похоже, на какую бы женщину он ни смотрел, он видит только секс.

Некоторые. Хотя не все. Неодобрительно цокают.

В любом случае с детьми мне сидеть сегодня не надо, да и заняться больше нечем, так что я переспала с ним. Я бы сказала, мы ближе к эротическому нуару, чем к романтической комедии. И даже мысль о том, что в нашей интрижке есть хоть капля романтики, смешит меня.

Глава седьмая

Утро понедельника. Просыпаюсь в 6:58. Встаю в 7:00. Надеваю серые брюки и светоотражающий жилет. Иду мимо элегантного бизнесмена в наушниках. Женщины, которая бежит, заваливаясь на бок, словно Пизанская башня. Мимо немецкого дога с хозяином. Старика с каталкой и его молодой копии. Доброе утро, доброе утро, доброе утро. В 7:45 я в пекарне. Спеннер бросает взгляд на дверь, когда звонит колокольчик, и возвращается к делам.

– Здорóво, Веснушка. Тебе как обычно?

Он поворачивается ко мне спиной, чтобы залить тесто в вафельницу и включить кофеварку. Широченная спина в белой футболке, мускулистые плечи и татуировки на руках. Я никогда не разглядывала, что на них изображено, их так много, они синие и все переплетаются друг с другом. Он лихо управляется с кофе-машиной, делает сто дел одновременно, она шипит и хлюпает, а он крутит рычаги и стучит по ней как сумасшедший профессор. Затем поворачивается ко мне с моим кофе в руках.

– Вышло не по плану, Веснушка, – говорит он, ставя кофе на прилавок и возвращаясь к вафлям.

Сначала я подумала, что он напортачил с моим кофе, но кофе замечательный, поэтому я поднимаю на него вопросительный взгляд. Вокруг его правого глаза, чуть прикрытого, виднеется ровный черный круг.

– Оказалось, у Хлои теперь новый ухажер, и если она думает, что этот парень будет жить с моей маленькой Арианой и видеть ее, когда ему вздумается, хотя я ее папа, то ее ждет большой сюрприз, я так и сказал ей. И все тут.

Он дает мне вафли. Про сахарную пудру он забыл.

– Веснушка, – говорит он, – это тощий мелкий засранец, тупоголовый недоумок, на пять лет моложе ее. А вдруг он педофил, кто его знает, я всего-то попросил проверить его в полиции. А вдруг он домогается Хлою только потому, что у нее ребенок, папочка должен проявить бдительность, защитить ее от извращенцев. Педофилы теперь повсюду. Грязные ублюдки.

– Ты так и сказал ей? – спрашиваю я, насыпая сахар в кофе. Два пакетика. Может, и вафли посыпать, пока он не смотрит? С сахарной пудрой, конечно, не сравнится. Если бы он перестал разглагольствовать о своих горестях, я бы попросила сахарную пудру. Мне небезразлична его судьба, но портить свой день из-за этого – нет, спасибо.

– Я сказал это ему, лично, – говорит он, потягивая шею, поднимая плечи, будто разминается перед очередной дракой, гордый, как павлин. Он пронзает воздух указательным пальцем и говорит: – Ты, сказал я ему, если ты чертов педофил, тебе конец.

– И он дал тебе в глаз?

– Я никак этого не ожидал, чтоб меня побили на крестинах. Как гром среди ясного неба. Треклятый гопник. А потом все сестры набросились на меня. Не лезь к нему, раскудахтались как наседки. Это мне нужен судебный запрет, чтобы он держался от меня подальше.

– Вряд ли это разумный шаг, – напоминаю я ему, – если он живет в одном доме с Арианой. Ты же хочешь с ней видеться.

– Ну да… – Он бросает кухонное полотенце на плечо, выходит из-за прилавка, достает сигарету из фартука и идет к двери.

– Мне очень жаль, Спеннер, я знаю, как ты старался, – говорю я, глядя, как он затягивается, еще больше прикрыв правый глаз, чтобы дым не попал. – Может, тебе обратиться к юристу, Спеннер? – говорю я. – У тебя же есть права.

– Какой смысл платить тупому юристу, – говорит Спеннер, выпрямляясь, – если я вполне способен разобраться с этим сам.

Свистун, сидя на своей картонке, завернутый в вонючее одеяло, отворачивается, хитро улыбаясь. Может, он и опустился дальше некуда, но соображает он неплохо. Свистун бросается за непотушенной сигаретой, которую Спеннер швыряет на тротуар. Он оставил больше, чем обычно. И не бросил далеко, как обычно. Добряк он все-таки.

Я смотрю на свои вафли. Я так больше не могу, не могу притворяться тем, кем я не являюсь.

– Спеннер, – говорю я, – ты забыл сахарную пудру.

И отдаю ему вафли, когда он возвращается за прилавок.



Я покидаю школьную территорию, оставляя оскорбления и убийственные взгляды позади, радуясь, что опять нет дождя. Легче работать, когда он не хлещет по лобовым стеклам так, что не разглядеть ни талоны, ни регистрации, или когда стекла запотевают или покрываются инеем и не удается ничего прочитать. Пэдди частенько ленится проверять, но я-то знаю, что люди оставляют старые талоны, надеясь, что это сойдет им с рук. Если ты видишь белый талон на приборной панели, это еще не значит, что все хорошо; важны цифры.

Хотя по утрам у меня расписана каждая минута, фиксированного маршрута нет. Раньше был, когда я только начала, а потом как-то утром я шла быстрее, чем обычно, и добралась до очередного сектора на несколько минут раньше и застукала машину, припаркованную в неположенном месте.

– Да я так каждый день паркуюсь, – сказал водитель, – обычно вы появляетесь не раньше десяти.

Зря он мне это сказал. В тот момент я поняла, что жители поселка отслеживают мои передвижения, а я вовсе не хочу быть предсказуемой. Пусть не теряют бдительности. И нет, я не чувствую себя всемогущей, как утверждают некоторые, это они выставляют себя полнейшими идиотами. Столько возни, лишь бы не платить один евро за час парковки. Для них это всего один евро, но в сумме получается неплохая помощь окружному совету. Без нас им было бы хуже. Так сказал мне Пэдди, когда мы проходили обучение.

– Без нас, – сказал он, – здесь начался бы настоящий бедлам.

Я сама не заметила, как направилась прямиком к Джеймс-террас. Я убеждаю себя, что меня манит успокаивающий морской пейзаж, но я-то знаю, что дело в желтом «феррари». Мне любопытно, меня странным образом тянет сюда. Хотя я надеялась увидеть машину, я все равно удивилась, обнаружив ее на своем месте в столь ранний час. Мне казалось, такие люди, как он, валяются в постели до полудня. На это намекает не только модель автомобиля, но и цвет. На пустой дороге одиноко по утрам. Еще несколько машин стоят у тротуара, но эта тихая сторона улицы оживает только после девяти. Возможно, она стоит здесь со вчерашнего вечера, но вряд ли кто-то оставит такую машину без присмотра на целую ночь. Если только сильно напьется.

Полицейские автомобили припаркованы на своих местах. Я даже не смотрю на их лобовые стекла, это было бы оскорбительно для них. Я дотрагиваюсь до фуражки, кивая молодой женщине-полицейскому через окно, думаю, что на ее месте могла быть я, гадаю, какая часть моего заявления решила мою судьбу, хотя прекрасно понимаю, что это было собеседование.

– Ты и я, мы не похожи на остальных, – сказал мне однажды папа, когда я в очередной раз расстроилась из-за разговора с кем-то. Эти слова принесли и боль, и облегчение. Я знала, что он прав. И с тех пор ничего не изменилось. Я всегда все делаю не вовремя. Как с сахарной пудрой и Спеннером. Человеческие взаимодействия – для меня как танец, ритм которого мне никак не удается уловить.

Я не спешу подходить к машине. Стою неподалеку и наблюдаю за зданием, перед которым она припаркована. Номер восемь. Тут шел полномасштабный ремонт весь прошлый год, с тех пор как я работаю; контейнер для строительного мусора, грузовики и фургоны перегораживали дорогу. Они создавали заторы и мешали припарковаться работникам соседних офисов. Мне приходилось выслушивать их сетования и выписывать штрафы.

На этой улице стоят дома в георгианском стиле. Номер восемь – четырехэтажный, с подвалом. Высокие потолки, гигантские окна, узорчатые карнизы, вид на теннисный клуб, а слева – на море, замысловатая лепнина на потолках. Представляю, как тяжело будет вытирать там пыль, особенно если слуг нет. И все же «феррари» не сочетается с этим зданием. Изысканная классика и кричащая безвкусица. Дом купили за два миллиона евро, я смотрела онлайн, умирая от любопытства, что же там внутри, и нашла фотографии, когда он был выставлен на продажу. Как почти все здания на улице, его разбили на офисы – по комнатам и по этажам. На одном этаже была парикмахерская, наверху интернет-кафе, акупунктура и ногтевой салон, китайский ресторан в подвале. Дом был обшарпанный и старый. Пришлось все переделывать, модернизировать, прокладывать новые трубы, новое отопление, все новое. Такое здание – бездонная бочка, кто знает, сколько на него потратили в общей сложности.

Мусорного контейнера и строителей уже нет, и, похоже, компания, которая здесь расположилась, работает уже две недели, и, кстати, компания только одна, с блестящей золотой табличкой и надписью «Кукареку Inc». Что за черт! Я натягиваю фуражку на глаза, прячу руки в карманы и продолжаю свой маршрут.

Сердце бешено колотится. Сама не знаю почему, я никогда не боялась выписывать штраф. Я инспектор, и это мое право, но, признаюсь, вчерашний штраф всего за пять минут до конца рабочего дня, был не совсем справедлив. Ну и что? Все по закону. Это моя работа. Я направляюсь прямо к «феррари», прекрасно понимая, что меня видно из высоких окон. Сердце выпрыгивает из груди, то ли это страх, то ли возбуждение, но еще никогда я не чувствовала ничего подобного на работе.

Меня ждет большой сюрприз. Я смотрю на лобовое стекло. Пусто. Глазам не верю. После двух штрафов вчера он решил сегодня вообще не платить.

Никакого талона на приборной панели.

Никакой регистрации или разрешения, которое компании покупают для упрощенной парковки на весь день, на весь год.

Я сканирую номера. Онлайн он тоже ничего не оплачивал. И приложением не пользовался. Уж куда проще.

Да он издевается надо мной, вот что. Это насмешка. Что ж, сейчас мой ход.

Обычно я даю клиенту пятнадцать минут форы, прежде чем выписать штраф. За это время он успеет дойти до паркомата и вернуться к машине, своеобразное джентльменское соглашение. И я придерживаюсь его. Но с тех пор, как желтый «феррари» купил первый талон за день, никаких пятнадцати минут не прошло. Он вообще ничего не покупал, и точка. Паркоматы в этом районе работают с восьми утра. Сейчас почти девять. Мне кажется, фора у него была солидная. Больше времени, чем я даю остальным.

Но не успела я внести информацию в свой терминал и выписать штраф, как внезапный шорох за спиной заставляет меня вздрогнуть.

– Вот ты где, – говорит Пэдди, с трудом переводя дыхание.

– Боже мой, Пэдди, – говорю я испуганно, сердце чуть в пятки не ушло, будто меня поймали с поличным. Это его дождевик шуршит по ногам во время быстрой ходьбы.

Он смотрит на машину и присвистывает. Обходит ее со всех сторон, заглядывает в окна, шумно пыхтя.

– «Ламборгини», да? – Он почти вдавливает лицо в стекло, прикрывая руками глаза от солнца, оставляя следы от пальцев и дыхания на чистом стекле.

– «Феррари», – поправляю я его, с тревогой поглядывая на здание. Я вижу человека в окне, с густыми, вьющимися светлыми волосами. Он смотрит на нас, затем исчезает. Прекрасно, сторожевая башня засекла меня. Нужно торопиться.

– Ты разве не получила мое сообщение? – спрашивает Пэдди, все еще уткнувшись носом в окно со стороны водителя. – Я написал тебе вчера вечером, предупредил, что возьму этот сектор на себя.

– Нет, не получила, – говорю я рассеянно.

Другой человек появился в окне, теперь там двое парней. Вид у них такой, будто они играют в музыкальной группе. Хозяина «феррари» среди них нет.

– Дальше я сам, – говорит Пэдди.

– Нет, я уже заканчиваю, – отвечаю я резко. Я отмечаю место, район и правонарушение. Делаю фото. Выписываю штраф. Пэдди продолжает говорить, но я не слушаю ни единого слова. Зато я слышу, как открывается дверь в соседнем здании.

– Эй! – кричит парень.

Я не смотрю на него, вынимаю штраф из терминала, засовываю в пластиковый вкладыш, чтобы защитить от дождя и других осадков. Пальцы дрожат, сердце колотится, Пэдди ничего не замечает. Я кладу штраф под стеклоочиститель и отхожу в сторону, задыхаясь, на грани обморока. Готово.

– В чем дело? – спрашивает вчерашний парень.

Пэдди смотрит на меня.

– К сожалению, у вас нет талона об оплате, – отвечаю я вежливо, но решительно.

– Я стою здесь с шести утра, парковка бесплатная, талон не нужен до девяти. У меня еще десять минут, – говорит он, глядя на меня так, будто я собачье дерьмо на его дурацких кроссовках «Прада».

Я показываю на знак.

– В этом районе платная парковка начинается в восемь. – Я с удивлением замечаю дрожь в своем голосе. Вся эта история вызвала у меня сильный прилив адреналина. Я вешаю терминал на плечо, будто это пистолет в кобуре.

Он смотрит на меня сердито. На нем красная бейсболка. С логотипом «феррари». Она низко надвинута, глаза не разглядеть, но я и так знаю, что они полны бешенства. Сложно ненавидеть человека, которого не знаешь, но я чувствую, как от него исходит именно ненависть. Я сглатываю.

– Ничего себе машинка, – говорит Пэдди как ни в чем не бывало. – Чья она?

Я смотрю на него удивленно.

– Моя, – бросает парень. – Иначе зачем бы я стоял здесь и спрашивал про штраф.

– Ну, уж простите, – говорит Пэдди обиженно и уязвленно, поправляя фуражку. – Подумал, что вашего босса. – Он смотрит мимо парня на здание.

– Это я босс, – говорит парень. Типичные жалобы избалованных белых мужчин, которые я презираю всем сердцем. Бедный богатенький мальчик получил штраф за парковку, потому что не стал утруждать себя, чтобы перечитать правила и бросить один евро в паркомат. Теперь весь мир против него. Обидели чертова засранца. Наверняка это худшее, что произойдет с ним на неделе.

Он поднимает стеклоочиститель и хватает штраф. Затем резко выпускает стеклоочиститель, и тот ударяется о лобовое стекло. Он мельком смотрит на штраф, читать не нужно, он и так знает, что там сказано, он уже получил два точно таких же в пятницу с разницей в несколько часов и еще по одному через день в течение двух недель.

– Ты мстишь мне? – спросил он.

Я качаю головой.

– Никакой мести, – говорю, – просто делаю свою работу.

– Что тебе надо от меня? – спрашивает он снова сердито, будто не слышал моего ответа. Он подходит ко мне. Расправив широкие плечи. Я высокая, но он еще выше.

– Ничего мне не надо, – говорю я, стараясь теперь избежать конфликта, мне это не нравится. Слишком напряженно, он зол, как черт, и уровень агрессии зашкаливает. Мне следовало бы уйти, но я не могу. Я оцепенела, застыла на месте.

– Ты, мент недоделанный! – орет он неожиданно. – Что, власть свою почувствовала, да?

Я смотрю на него удивленно. Отчасти он прав.

– Ну-ну! – говорит Пэдди. – Идем, Аллегра.

Но я не могу пошевелиться. Это как дорожная авария, мне непременно нужно притормозить и внимательно рассмотреть все чудовищные детали, которые ничего, кроме ужаса, у меня не вызовут. Кровь и кишки. Меня готовили к таким случаям – когда кто-то проявляет агрессию. Неделя интенсивной подготовки по значению дорожной разметки на бордюре тротуара, а также по урегулированию конфликтов. Я должна встать сбоку от человека и быть готовой к тому, чтобы уйти, но вся моя подготовка накрылась медным тазом. Я замерла на месте, прямо перед ним, глядя на него, словно олень на фары. Жду, что будет дальше.

– Говорят, мы среднее арифметическое пяти человек, с которыми мы чаще всего общаемся, – произносит он, свирепо глядя на меня и раздувая ноздри, как волк. – Не очень лестно для твоих знакомых, правда? Этот вот один. – Он показывает на Пэдди. – Интересно было бы взглянуть на остальных четырех неудачников в твоей никчемной жизни.

Он достает штраф из пластикового вкладыша и рвет его на кусочки. Они летят на мостовую, будто конфетти. Затем, перешагивая через ступеньку, он поднимается к своему офису и хлопает дверью.

Сердце колотится. Грохочет у меня в ушах. Будто произошел взрыв, и теперь у меня звенит в ушах.

– Боже мой! – говорит Пэдди с хриплым нервным смешком и идет ко мне так быстро, как только позволяют его натертые ноги. Внутренняя часть брюк поднялась выше носков, сгрудилась и топорщится вокруг ширинки.

Я смотрю на обрывки бумаги на мостовой. Мусор вместо парковочного штрафа.

Прошло некоторое время, прежде чем кровь отхлынула от головы, сердце успокоилось, паника ушла, – и тут меня начинает трясти.

– Она все еще тут, – слышу я чей-то громкий голос и смех. Издевательский смех. Он доносится из окна офиса, где несколько человек наблюдают за мной, ухмыляясь. Двое знакомых парней и еще несколько новых лиц. Когда я поднимаю на них взгляд, они расходятся.

– Не буду я больше сюда ходить, – говорит Пэдди. – Ты бери Сент-Маргарет и весь запад. Хорошо? – спрашивает он, когда я не отвечаю.

Я киваю.

– Нельзя допустить, чтобы это сошло ему с рук, – говорит Пэдди, – а то решит, что может рвать все штрафы, которые он получает, будто он не обязан их оплачивать, но пока оставим все как есть. Пусть остынет. Я вернусь чуть позже и проверю. Я выпишу штраф, если увижу, что он не усвоил урок.

Я все еще не могу двигать ногами. Они трясутся.

– Не принимай так близко к сердцу, – говорит он, глядя на меня.

– Знаю, – произношу я наконец, хрипло, сдавленно. – Я даже не поняла, что он сказал.

И это правда.

Бессмыслица какая-то. Нагромождение сердитых слов, слишком нелепых и мудреных, чтобы задеть меня. Но именно поэтому я задумалась о них, прокручивала в голове снова и снова весь день и почти всю ночь, чтобы понять их смысл.

Его оскорбление прозвучало как песня, которая тебе не нравится, когда слышишь ее впервые, но чем чаще она повторяется, тем больше она тебя затягивает. Это оскорбление, которое не обидело меня, когда я услышала его впервые. Слишком сложные слова, чтобы убить меня на месте. Это вам не простое слово на букву «б». Но чем больше я вспоминаю его слова, тем больше они мне нравятся. И ранят меня с каждым разом все больнее. Как деревянный троянский конь, его слова незаметно просочились через мои защитные стены – и БАМ! – они обхитрили меня, выскочили из укрытия и нанесли мне сокрушительный удар, и еще, и еще, пронзая меня снова и снова.

Самое хитрое оскорбление.

Так он меня и бросил. Склизкую жижу вместо улитки, раздавленную подошвой его кроссовки, силой его слова. Сломленную. Растерзанную. Беззащитную. С торчащей антенной.

Глава восьмая

Ночь выдалась беспокойная. Один и тот же сон повторялся много раз. Ужасно утомительно. Снова и снова я делаю одно и то же, пытаюсь решить одну и ту же проблему. Я попадаю в туалетную кабинку, но без стен и двери, и всем меня видно. Я так занята сном, что во вторник утром просыпаюсь позже обычного.

Сейчас 7:34. Мой айфон показывает, что я выключила будильник в семь утра, но я не помню этого. Раньше такого не случалось. Ошарашенная и немного растерянная оттого, что сбилась с графика, я быстро принимаю душ. Не успевает вода освежить меня и пенистый гель для душа коснуться кожи, как я уже выхожу. Я все еще мокрая, когда одеваюсь. Чувствую, как на меня накатывает паника и напряжение. Я опаздываю на тридцать минут, и весь день испорчен. Свет другой, и звуки тоже. Птицы тише. Я пропустила их утренний концерт. У меня не остается времени на привычные занятия. Отстаю на несколько шагов. На мгновение, противореча логике, я замираю, стараясь собраться с мыслями. Все разладилось.

В школе-пансионе был жесткий распорядок дня, каждый шаг рассчитан, ни минуты впустую: в 7:30 подъем, затем завтрак и подготовка к школе; в девять утра уроки; в 13:05 обед; в 13:50 уроки; в 15:40 игры/другие занятия/чай; в 16:30–18:30 ужин; 16:30–19:30 отдых; 19:00–20:50 домашнее задание; 20:55 вечерняя молитва; 21:00–21:30 чай перед сном и отдых; 21:30–22:15 гасят свет. Веснушки. Созвездия. Жизнь по распорядку сильно отличалась от жизни с папой – вольным духом, который словно существовал в своем собственном времени, подстраивая под себя весь мир. Мне нравилось жить с папой, но что-то щелкнуло во мне, когда я приехала в школу-пансион. Рутина, дисциплина, когда точно знаешь, что тебя ждет впереди, – это успокаивало. И никогда не казалось мне скучным и удушающим, как некоторым другим девочкам.

Я поздно выхожу из дома. Спускаюсь вниз, не обращаю никакого внимания на то, что происходит в доме. В парке замка Малахайд прохожу мимо мужчины в костюме с наушниками. Он намного дальше, чем обычно. А я сильно отстаю. Иду быстрее. Бегуньи уже нет, хотя, наверное, она еще нагонит меня. Хозяина немецкого дога нигде не видно. Почему? Неужели он выбрал другой маршрут? Где старик с сыном и вообще что творится – земля слетела со своей оси этим утром? Сегодня среда. Нет. Вторник. Я запуталась. Какое проклятие наложил на меня хозяин «феррари»?

В пекарню я прихожу в 8:15, там уже не протолкнуться, я даже в дверь войти не могу. Спеннер не замечает меня, потому что передо мной целая очередь спин. Я опоздала. Пусть мое дежурство уже началось, но мне надо следовать своему распорядку. Чувствую себя лишней, заглядываю в запотевшие окна, словно ребенок, которого не пригласили на праздник. Я ухожу, не могу сообразить, что делать. Я прихожу в эту пекарню каждое утро вот уже три месяца. Куда теперь?

Я растеряна, голова идет кругом, но останавливаться нельзя. Такое чувство, что все смотрят на меня, потому что я не знаю, куда иду. Я останавливаюсь, снова иду. Оборачиваюсь и возвращаюсь обратно тем же путем, затем снова делаю разворот и иду назад, лихорадочно перебирая в уме, куда же можно пойти. Я как муравей, которому сломали дорожку. Это все он виноват. Встаю в очередь в «Инсомнии» и разглядываю прилавок с незнакомыми маффинами и пирожными. Так и слышу, как Спеннер ругает их. Бельгийских вафель у них нет. Только мини-вафли в упаковке возле кассы. Я ничего не могу выбрать, поэтому ухожу. На улице сталкиваюсь с Доннахой.

– Доброе утро, Аллегра.

Его джип стоит прямо перед кафе. Мотор гудит, аварийка включена, в салоне бесятся дети. Он припарковался на двойной желтой полосе. Ключи в замке зажигания. Интересно, что он ответит, если я велю ему переставить автомобиль. Я не видела его с той ночи, как застукала Бекки. Интересно, он что-то подозревает? Мне надо следить за своими словами? Меня больше волнует, что он нарушил правила парковки.

– Вчера вечером я заметил лису, – говорит он.

Я перевожу взгляд с машины на него и обратно. Дети орут внутри, мне слышно их отсюда, а он продолжает мне рассказывать о том, что лисы – ночные охотники. Одиночки. Падальщики, на кошек и собак не нападают, так что Ячменьке и Пшеничке ничего не угрожает.

– Поток, что лисий язычок, дорожки лижет, травку рвет, – говорит он.

Господи, его потянуло на поэзию, да еще в такую рань.

– Шеймас Хини. «Еж и лиса», – говорит он.

– Точно, мы проходили его в школе, – говорю я. – Что-то там про картошку.

– Это «Копающие», – говорит он.

– Да, я уже забыла. Давно это было.

– Это про работу, дисциплину и желание созидать, – сказал он.

И опять его глубокий, всезнающий взгляд, будто мне не все равно. Сегодня у меня нет на это сил. Я сама не своя.

– А я думала, про картошку, – бормочу я.

– Ты же знаешь, что еж – это Хьюм, а лиса – Тримбл.

Отсутствие ответа и зрительного контакта и мое общее равнодушие он воспринимает как призыв продолжить беседу.

– Джон Хьюм. Социал-демократическая и лейбористская партия. Дэвид Тримбл. Ольстерская юнионистская партия. Робкие достижения при решительных действиях.

– Точно, – говорю я, чувствуя, как вспотела спина. И щиплет под рубашкой.

Я снова смотрю на его машину.

– Я задерживаю тебя? – спрашивает он.

– Разве не опасно оставлять ключи в замке зажигания, когда дети в машине? – говорю я.

Он не сразу переключается на новую тему разговора, пожимает плечами.

– Да нет, они не будут трогать.

– Я имею в виду не детей – кто-то может угнать машину.

Он смеется.

– Если и найдется такой дурак, он привезет их обратно, поверь мне. Может, ты последишь немного?

– За кем?

– За лисой. Вдруг она снова появится. Я пытался понять, с какой стороны она пролезла, – говорит он. И никак не унимается.

Я смотрю на машину, раздражение нарастает, кожа чешется, и нос тоже.

– Доннаха, – перебиваю я, – ты же знаешь, что я парковочный инспектор, а ты припарковался на двойной желтой линии.

– Я не припарковался, аварийка же горит. Я всего на минутку.

Он не знает, что такое минутка. Мне кажется, все смотрят на меня и осуждают – этот инспектор работает спустя рукава. Сжечь ее надо за такой непрофессионализм. Мимо проезжает полицейская машина, и мой пульс учащается. Не хочу, чтобы они видели, что я не выполняю свои обязанности. Стараюсь придать лицу суровое выражение. Может, они подумают, что я отчитываю Доннаху. Или занимаюсь важным расследованием.

– Твоя машина припаркована в неположенном месте, – говорю я, – и ты ставишь меня в очень неловкое положение. А твоя жена трахается с другим, – последние слова я не произношу вслух. Но могла бы. Может, так и сделаю. Если он не отпустит меня. И не избавит меня от своей ухмылки. Они вот-вот сорвутся у меня с языка.

– Ладно, ладно, – говорит он.

Я спешу уйти, пока не проговорилась. Сворачиваю налево по Таунъярд-лейн, чтобы не чувствовать его взгляд на спине. Я дрожу. Во всем виноват тот парень с «феррари». Это из-за него я развалилась. На части. Все внутренности оголены. Я начала не с той ноги и не могу найти привычный ритм. Сегодня я нервная. Дерганая. Подойдя к салону красоты, я замечаю, что БМВ нет перед входом. Озадаченная, я оглядываюсь, не припарковалась ли она в другом месте, но ее нигде не видно. Я быстро перехожу на другую сторону улицы, не глядя на машины, и чуть не попадаю под колеса. Где же она? Что с ней произошло? Почему она не приехала на работу сегодня? Под оглушительные звуки клаксона я подбегаю к окну салона и заглядываю внутрь. Вот же она, сидит за столом, делает маникюр. Хоть это радует, и я немного успокаиваюсь, но куда подевалась ее чертова машина и что вообще происходит?

Я несколько раз прохожу по улице туда-обратно, проверяя каждую машину в поисках ее регистрационного номера. Может, она купила новый автомобиль, может, приехала на другом, и если так, то надеюсь, она указала данные нового транспортного средства, иначе мне придется выписать ей штраф. Но здесь нет ни одного автомобиля, который принадлежал бы ей или ее бизнесу. Я снова заглядываю в окно, растерянная. Она на секунду отрывается от работы, ловит мой взгляд. Улыбается, очень вежливо, настоящий профессионал, всегда готова привлечь новых клиентов. Я отворачиваюсь и быстро ухожу, сердце бешено колотится после такого «столкновения».

Я останавливаюсь в начале Джеймс-террас и смотрю на улицу. Сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Сама не знаю, хочу я увидеть «феррари» или нет. Утомившись после стольких переживаний, я иду вдоль машин, будто предчувствуя неминуемую кару, и вдруг кто-то выбегает из восьмого номера – не он, это кудрявый паренек. В повседневной одежде, весь такой модный и чистенький, в рубашке и джинсах, совершенно неподходящем наряде для офиса. Интересно, чем же они там занимаются, помимо того что портят людям жизнь. Он смотрит на меня, ухмыляется, сбегая со ступенек. Нарыв деньги в кармане, он спешит к паркомату, затем к «феррари». Он открывает дверь, кладет талон на приборную доску, подмигивает мне, будто победил меня в игре, в которую у меня нет ни малейшего желания играть (или есть?), и бежит обратно в офис.

Ясно, его назначили парковщиком.

Я рада, что владелец «феррари» заплатил или, по крайней мере, поручил это одному из своих лакеев, но платить только при моем приближении – неправильно. Это же не игра в кошки-мышки, дело вообще не во мне, нужно платить за все часы парковки. Я снова раздражаюсь.

Мне нужен перерыв. Кофе и завтрака у меня сегодня не было, но, может, устроить себе ранний обед? Я иду по улице мимо офиса, глядя прямо перед собой, к прибрежной дороге. Направляюсь к своей скамье, но начинается дождь, и мне приходится срочно укрыться. Льет как из ведра крупными, холодными каплями. Мокрый дождь, как мы говорим. Я спешу к общественному туалету на углу, за теннисным клубом. Тут симпатичные горшки с цветами и подвесные кашпо. Я ем свой сандвич с сыром стоя, повернувшись спиной к номеру восемь. Смотрите, она обедает у грязного туалета, под дождем, – представляю, как говорят эти парни-модели, закинув ноги в кроссовках «Прада» на стол и облокотившись на спинку кресла, попивая свой капучино с миндальным молоком пополам с молоком ламы.

Чтобы отвлечься, я смотрю на окна полицейского участка, яркую полоску света, проглядывающую между вертикальными офисными жалюзи, гадая, над чем они сейчас работают, – может, когда-нибудь штрафы, которые я выписываю, помогут им раскрыть дело.

Дождь идет весь вечер, и без того серый день стал еще серее, грязнее и холоднее. Студеный ветер крепчает, прогоняя обещанную весну и возвращая нас обратно в зиму. К концу рабочего дня я прихожу домой окоченевшая. Ноги онемели, а пальцы так замерзли, что едва держат ключ от двери. Я бы посидела с детьми сегодня вечером, они бы отвлекли меня от тяжелых мыслей. Обычно Бекки и Доннаха уходят развеяться по вторникам, но в доме тихо. Я иду по выложенной камнями дорожке через тайный сад к спортзалу.

Дождь выгнал червей и улиток из их укрытий.

Я чувствую треск под ногой. Я поворачиваю ногу несколько раз, чтобы стереть склизкие останки улитки.



Я долго стою в душе. Тепло не сразу согревает кожу и проникает до костей. Пар такой густой, что мне ничего не видно сквозь стеклянные стены кабинки и тяжело дышать. Вода обжигает меня, но я делаю еще горячее.

Потом долго не удается заснуть. В голове ураган, никак не успокоюсь. Не могу сосредоточиться, мысли прыгают с одного на другое, и в голову лезет всякая чепуха. Пять человек…

Снаружи доносится шум. Треск, грохот. Похоже, свалился мусорный контейнер на колесах. Ветрено, но не настолько, чтобы опрокинуть его. Мусорные контейнеры семьи Макговерн стоят в ряд недалеко от дома. За забором цвета хаки. Два зеленых контейнера для повторной утилизации, коричневый контейнер для пищевых отходов и сиреневый для хозяйственного мусора. Контейнеры для моего личного пользования, по одному каждого вида, стоят за гаражом. Я скрупулезно сортирую свой мусор. Все нужно отделить, очистить пластик от еды, прежде чем выбросить его, снять этикетки. Соблюсти все правила. После стольких трудов мне больно видеть, что творят другие семьи. Страшно даже думать о том, что их месиво будет перемешано с моим мусором. Так и вижу пластиковый водоворот в океане. Грохот раздался прямо под моим окном. Я выглядываю наружу, но ничего не вижу. Здесь есть сенсорный фонарь с датчиками движения, но я отключила его, потому что дерево за моим окном включало его каждый раз, когда качалось на ветру.

Я натягиваю домашние штаны, просовываю голову в свитер и спешу вниз. В офисе и спортзале свет не горит. Я одна в здании. Я открываю дверь, выглядываю наружу и вижу прямо перед собой лису. Она смотрит на меня не мигая. Это она перевернула зеленый мусорный контейнер. Неудачная затея, друг мой, там нечем поживиться, хотя она, должно быть, унюхала остатки еды в пакетах и коробках. Сердце бешено колотится, а игра в гляделки продолжается. Я не смею вздохнуть. Или мигнуть. У нее пышный хвост с белым кончиком. Вообще она похожа на собаку, но хвост ее выдает.

Madra rua, рыжая лиса.

Мы пристально смотрим друг на друга, не знаю, сколько времени прошло, думаю, не так долго, как мне кажется. Взгляд у нее не угрожающий, но откуда мне знать, опасна она или нет. Может, если ты курица… Ты курица, Аллегра? Кво-кво-кво. Ты позволишь словам того человека сломить тебя, выбить из колеи? Позволишь, Аллегра? Он назвал тебя неудачницей. Он думает, что пять человек, с которыми ты общаешься чаще всего, – тоже неудачники, как и ты; может, он прав, смотри, как ты отреагировала, Аллегра. Или называть тебя Веснушкой? Кто ты теперь? Аллегра или Веснушка? Ну же, решай.

Я делаю шаг назад, в дом, и закрываю дверь, сердце все еще колотится в груди.

Кво-кво-кво.

Под одеялом я вдруг замечаю, что вожу пальцем правой руки по коже левой руки. Снова и снова трогаю выступающие шрамы возле бицепса, будто прокладываю путь. Мне даже не нужно смотреть, какое это созвездие, я и так знаю, на ощупь. Кассиопея. Пять звезд. До сих пор помню их названия: Сегин, Рукбах, Нави, Шедар, Каф. Проводя пальцем по каждой звезде, я вспоминаю слова хозяина «феррари».

Пять человек. Пять звезд. Веснушка к веснушке. Звезда к веснушке. Человек к звезде. Человек к веснушке. Снова и снова, пока не проваливаюсь в сон.

Глава девятая

Я смотрю на приборную панель «феррари». Тридцать минут назад истек срок оплаченной парковки. На секунду меня переполняет удовлетворение, но не потому, что я могу снова выписать ему штраф, а потому, что он снова постарался. Но тут же злюсь на себя за то, как низко пали мои стандарты. Одного старания мало.

Я поднимаюсь по четырем ступеням к номеру восемь. Ступени чистые и блестящие, отремонтированные, в отличие от остальных ступеней на этой улице – неровных, с отбитыми краями, потрескавшихся от времени. Никаких следов моей липкой слизи там, где он наступил на меня, раздавил меня своими словами. Георгианская дверь черная, блестящая, с большой золотой ручкой и большой золотой восьмеркой. Справа только один звонок и название компании «Кукареку Inc». Я нажимаю на звонок, делаю шаг назад и прочищаю горло.

Никто не отвечает, я уже собираюсь уйти, как вдруг дверь открывает женщина примерно моего возраста, высокая, хотя она занимает лишь четверть высоты дверного проема. Она похожа на миниатюрного человечка, куклу в кукольном домике. Я вздрагиваю от громких мужских возгласов, будто футбольная команда забила гол. Она делает вид, что не замечает, и, как только я осознаю, что эти возгласы относятся не ко мне, я вздыхаю с облегчением.

Красавица с кислой физиономией пристально смотрит на меня.

– Привет, – говорит она.

Длинноногая брюнетка в обтягивающих черных джинсах, разорванных в самых нужных местах – на бедрах, в босоножках на высоком каблуке, клетчатой рубашке, наполовину заправленной в джинсы с высокой талией, пуговицы расстегнуты до груди, рукава подвернуты. Сексуальная сетчатая футболка или боди под рубашкой. Ей не нужно стараться, чтобы выглядеть круто. Небрежно сексуально. Все чистенькое и опрятненькое. Густые брови. Словно пушистые гусеницы, профессионально подстриженные и причесанные. Серьги-кольца. Пухлые губы. На все лицо. Кожа такая чистая, что глазам не верится. Ни единого пятнышка, ни единой веснушки или волоска. Будто ее отдраили до блеска, гладкая, как новая упаковка масла, как земля, покрытая свежим снегом. Белки глаз невероятной белизны, сами глаза янтарные, цвета канифоли, которой папа натирает смычок. Новый вид женщины. Тело Кендалл Дженнер с лицом Кайли Дженнер. По крайней мере, при полном макияже.

– Здравствуйте, – говорю я, – я парковочный инспектор графства Фингел. Я бы хотела поговорить с владельцем желтого «феррари».

Я стою чуть прямее, чем обычно. Я выше ее. Не знаю, почему это доставляет мне удовольствие, но что есть, то есть. Я смотрю мимо нее, в длинный коридор, откуда доносятся крики. Все отделано в серых и белых тонах. Стены, карнизы, деревянная обшивка, будто со страниц журнала по интерьеру. Кошка прогуливается по коридору по направлению к нам. Тоже серая с белым, словно ее покрасили в тон интерьера.

– У Рустера встреча, – говорит она, наклоняясь, чтобы подобрать кошку, целует ее, не прикасаясь губами, чтобы шерсть не прилипла к блеску. У нее длинные заостренные ногти, такие могут серьезно поцарапать. Накладные, розового цвета. Раздается еще один возглас со стороны коридора.

– Рустер[2]? – спрашиваю я.

– Хозяин «феррари», – отвечает она.

Я очень разочарована. Не из-за имени. Оно просто класс! Лучшего и не придумаешь для придурочного владельца такой выпендрежной машины. Я думала, это будет идеальным поводом снова поговорить с ним. Встретиться лицом к лицу с лисой. Подробнее расспросить его про пять человек, проклятие, порчу, которую он навел на меня. Что все это значит и почему это так мучает меня. Но все же я не зря сюда пришла.

Я поднимаю папку для бумаг.

– Можно оставить это для него? – говорю я.

– Конечно, а что там? – спрашивает она.

Кот вырывается из ее рук. На мгновение мне показалось, что ее острые ногти поцарапают его и с диким ором он умчится на другой конец дома. Но кот благополучно прыгает на пол возле меня. Он приземляется на придверный коврик, затем вдруг бросается назад, будто я угроза. Капризный уродец.

– Это касается парковки, – отвечаю я. – Я заметила, что он паркуется здесь каждый день и у него своя компания. – Я делаю паузу. – Это ведь компания? – спрашиваю я.

Она прищуривает свои янтарные глаза.

– Ну, конечно.

– Я хотела передать ему бумаги, – говорю я, протягивая ей папку. – Это заявление на специальное парковочное разрешение. Годовая плата шестьсот евро, можно оплатить сразу или раз в месяц. Он получит регистрационный номер, и ему больше не придется брать талоны в паркомате и оплачивать штрафы.

Я улыбаюсь ей при слове «штрафы», но она не понимает. Ничего.

– Постойте-ка, – говорит она озадаченно. – Вы торговый агент?

– Нет, – говорю я со вздохом. – Я парковочный инспектор, – произношу я медленно и четко.

Она оглядывает меня с ног до головы, из глубины здания доносится очередной возглас, явно финальный, и голоса становятся громче, когда толпа молодых мужчин вываливает из комнаты в коридор. Все они одинаковые. Джинсы, кроссовки, футболки, бейсболки, волосы на голове и на лице. Напомаженные и вкусно пахнущие. Как назвать музыкальную группу, в которой одни мальчики? Банда? Стая? Комплект? Мишура?

Парковщик замечает меня.

– Черт, уже пора? – спрашивает он, глядя на круглолицые часы с розовым ремешком на своей руке.

– Да, – начинаю я, – но я хотела…

– Рустер на встрече, – перебивает он. – Уже три часа там сидит, так что он занят. Я же просил тебя это сделать, – обращается он к девушке.

– Я не знала, – пожимает она плечами. – В общем, она продает разрешения на парковку.

– Нет, я…

– Ну, так бери, – говорит парковщик, презрительно махнув в мою сторону, и исчезает в офисе – в том, откуда он наблюдает за мной через окно, словно ночной сторож, охраняющий крепостную стену. Парни расходятся по комнатам, кошка и маленькая собачонка тоже. Сперва они бросают на меня любопытные взгляды, затем отворачиваются, потеряв интерес. Мне здесь больше нечего делать.

– Ладно, до свидания.

Я поворачиваюсь и спускаюсь по ступеням. Нужно бы проверить остальные машины на улице, но я не хочу здесь задерживаться. Сегодня им повезло. У меня лицо горит. Я слышу сдавленный смешок за спиной, и дверь закрывается. Лучше я устрою себе ранний обед. Тогда Пэдди не успеет подсесть ко мне и не придется говорить о том, что произошло, снова проживать тот эпизод.

Моя скамья занята.

Черт.

Я говорю это вслух.

Престарелая пара, сидящая на скамье, поднимает на меня глаза. Мужчина склонился вперед, опираясь на трость, тяжело дыша, с присвистом.

– Вы тут надолго? – спрашиваю я.

Они удивленно смотрят на меня.

– На этом свете или на скамейке? – спрашивает он.

– На скамейке? – говорю я.

– Ему нужно отдохнуть, – говорит она, будто извиняясь.

– Выпишете мне штраф? – спрашивает он, с задорным блеском в глазах, и я улыбаюсь.

– На этот раз прощаю.

Придется подстраиваться. Сегодня все не так как надо.

Я сажусь на низкой каменной ограде над пристанью. Я никогда здесь не сидела и чувствую себя как собака – делаю несколько кругов, чтобы решить, как бы сесть поудобнее. Передо мной покатый спуск для лодок до самой воды, шелковистой и блестящей. Гладкой, как зеркало, в этот погожий день. На середине спуска стоит мужчина, сунув руки в карманы, и смотрит на море. Я наблюдаю за ним, потом перевожу взгляд на остров вдали. То тут, то там виднеется несколько движущихся точек – это гольфисты ездят по полю для гольфа на острове.

Не успеваю я откусить свой сандвич с сыром, как на стене возле меня появляется нога, затем и все остальное. Я узнаю эти кроссовки. «Прада».

– Не возражаешь, если я присяду? – спрашивает он. Стоит, ждет приглашения.

– Пожалуйста.

Он садится.

– Спасибо за бумаги, – говорит он с папкой в руке. – Я только что со встречи. Это ведь ты принесла?

– Я решила, так будет проще, чем бегать по сто раз в день и доплачивать за парковку. Почти все компании в этом округе берут разрешение на парковку.

– Да, это разумно. Спасибо.