7

Казалось, в жизни Мадлен сместились все ориентиры. Она не плакала, но Поля часто одолевали ночные кошмары, и он садился и беспокойно метался в постели, рыдая от страха. «Он видит, как снова падает, я в этом уверена!» – кричала она, заламывая руки, кидалась к сыну и начинала вторить ему. Иногда ей случалось заснуть возле него, и было непонятно, кто из них составлял компанию другому. Она очень устала.

Ее былые достоинства хозяйки дома пропали. Она по-прежнему оставалась активной и хорошо знакомым всем ее близким озабоченным взглядом окидывала коридоры, но это была лишь видимость деятельности, Мадлен оказалась не в состоянии принять необходимые меры. Например, инвалидная коляска Поля. От падения у нее деформировалось колесо, сиденье треснуло пополам, она стала непригодна. Когда же Леонс заговорила о том, чтобы отослать ее в починку, Мадлен согласилась – да, конечно-конечно, но прошло два дня, а коляска так и стояла внизу в холле, как хлам в чулане. Леонс решила, что займется этим сама.

То же и с комнатой Поля на третьем этаже. В создавшейся ситуации она стала непригодна для него, следовало выбрать и обустроить другую. Мадлен все никак не могла решиться – может, здесь? – но от туалета далеко, замечали ей, ах, правда, тогда тут, но здесь северная сторона, Полю постоянно будет холодно, и света маловато. Мадлен в досаде осматривала дом – да, верно, шептала она и, не в силах сделать выбор, меняла тему. Она часами думала о чем-то постороннем – например, о «Титанике», – она бы первым делом начала красить лежаки.

– В конечном счете лучше всего Полю будет в спальне господина Перикура, – предложила Леонс, – рядом есть ванная, там светло и просторно.

Хорошо, – сказала Мадлен таким тоном, как будто это была ее идея. – Где господин Реймон? – спросила она. – Кровать Поля поставим к окну…

Леонс терпеливо прикрыла глаза:

– Мадлен… Думаю, сначала надо кое-что переделать. Малыш не может жить в этой комнате… пока она в таком виде.

Она имела в виду, что с того дня, как здесь умер Перикур, в спальне ничего не изменилось. Мадлен согласилась. Она кивнула и вернулась к сыну.

Тогда Леонс принялась за работу. Следовало поменять ковры, занавески, вымыть и освежить комнату, убрать мебель и купить вместо нее другую, более современную, среди которой мог бы жить постоянно пребывающий в инвалидном кресле семилетний ребенок. И на все это нужны деньги.

– Конечно, поговорите с Гюставом, хорошо? – сказала Мадлен.

Хорошо бы назначить Леонс на другую должность, сделать ее домоправительницей, увеличить ей зарплату. Но об этом Мадлен, конечно, не подумала. А для Леонс деньги имели значение. Она часто говорила, посмеиваясь, «не знаю, куда они деваются, будто сквозь пальцы утекают», и верно, месяца не проходило, чтобы она не просила аванса.

Жубер же прекрасно понимал, что вся эта работа, требующая определенных усилий, не входит в обязанности компаньонки, но, как опытный хозяин, оставил этот вопрос в подвешенном состоянии – если работник не осмеливается жаловаться, повышать его ни к чему.

Андре Делькур не возобновил занятий с Полем – в своем почти вегетативном состоянии тот ничему не мог учиться. Но платить ему продолжали. Не зная, чем заняться, он широкими шагами ходил по дому с книгой под мышкой и с озабоченным видом и молил Небеса, чтобы никто у него не спросил отчета. Та Мадлен Перикур, которую он прежде знал и которая частенько со смехом подталкивала его к постели, не имела ничего общего с нервной, напряженной женщиной, занятой и встревоженной, – он встречал ее в коридорах, она просила его: Андре, не могли бы вы сходить за журналами для Поля, я хочу попробовать почитать ему немного, что-нибудь легкое, понимаете, и тут же снова окликала его: Нет, Андре, давайте лучше книжку про приключения. Или журнал. Не знаю, вы лучше знаете, можете сейчас сходить? Но когда он возвращался, она уже забывала о своей просьбе: Не позовете господина Реймона? Нужно отнести вниз Поля, пусть ребенок немного подышит свежим воздухом.

Перспектива искать другую работу приводила его в бешенство, к тому же он чувствовал, что находится на пороге чего-то нового. Сделанный им в феврале блистательный обзор похорон не принес ему ни гроша, но о нем заговорили. Его даже пригласили однажды к графине де Марсант, которая раз в неделю принимала у себя на бульваре Сен-Жермен; она считала его настоящим писателем, хотя он пока ничего не опубликовал. Чтобы произвести хорошее впечатление, он потратил последние деньги на покупку костюма, конечно, не сшитого у портного, а поношенного; костюм показался ему вполне приличным, чтобы произвести впечатление, но на следующий же день разошелся на спине. Он отдал подлатать его в ателье на улице Сантье, и, как ему казалось, результат выглядел неплохо, однако он попросту не замечал снисходительных взглядов, которыми его провожала прислуга, когда он входил в гостиную.

Для Мадлен не существовало ничего, кроме Поля. Она считала своим долгом делать все сама. Поскольку кресла на колесиках больше не было, Поля приходилось носить на руках, и Мадлен не позволяла никому делать это вместо нее. Сын сильно похудел и весил не более пятнадцати килограммов, что для семилетнего ребенка не очень много, однако… Но позвольте мне, мадемуазель Мадлен, говорил Реймон. Она уже раз десять чуть не упала, но все оставалось по-прежнему. Поль говорил: Пу…пусть он… ма…ма! Никогда еще он так сильно не заикался.

Глядя, как Мадлен суетится вокруг него, все спрашивали себя, сколько она еще продержится.

В частности, непростым делом была интимная гигиена. Три-четыре раза в день Поля надо было приподнять, уложить, раздеть, отнести в ванную, поменять ему памперсы, как грудничку, переложить его мертвые ноги, перевернуть, опять одеть. Вид его безжизненных конечностей терзал душу. Взгляд его оставался пустым и неподвижным, и он никогда не жаловался. Когда Поль принимал сероводородные ванны или ему делали массаж с прописанными профессором Фурнье обезболивающими препаратами, Мадлен с горячностью шептала что-то сыну на ухо, словно обезумевшая грешница на исповеди.

Ее не покидали мучительные размышления о причине его поступка. Почему он выбросился из окна? Она не могла отделаться от воспоминания о своем брате Эдуаре. Оба бросились в пустоту. Один под колеса отцовской машины, другой на гроб деда. Перикур был камнем преткновения, о который разбивались жизни всех членов семьи.

Мадлен захотела разобраться.

И начала с Поля. Поставив перед собой стул, она посадила на него Поля – мама хочет поговорить с тобой, мама должна понять – что-то в этом роде… Поль покраснел, заерзал, завертел головой, Мадлен стала настаивать, Поль начал заикаться: Н…нет, н…нет… Да, да, Поль, мама хочет знать, понять. Поль тихо заплакал, Мадлен повысила голос, принялась в большом волнении ходить по комнате, рвать на себе волосы, кричать: я с ума сойду. Поль плакал горючими слезами, Мадлен истошно кричала. Леонс ушла за покупками, вопли услышал Реймон, он, перескакивая через ступеньки, взбежал по лестнице, рывком распахнул дверь – ну же, мадемуазель, не мучайте себя, и, пока он ловил Мадлен, которая, как петух с отрубленной головой, металась по комнате, маленький Поль рухнул на стул, чуть не упав с него, ему не хватало сил подняться, он еле держался пальцами за спинку; Реймон не знал, что и делать, он бросил мать, кинулся на помощь ее сыну, тут пришла кухарка, прижала к себе Мадлен. Так их и застала Леонс – Реймон держит на руках уставившегося в потолок Поля с безвольно болтающимися ногами, кухарка сидит на кровати, а голова Мадлен покоится у нее на коленях.

Едва оправившись от случившегося, Мадлен снова принялась мучить себя теми же вопросами.

В конце концов у нее в мозгу возникла твердая уверенность. Кто-то в доме должен что-то знать, иначе просто невозможно.

Вероятно, с ним кто-то был. Мысль о виновности кого-то из прислуги поначалу показалась ей возможной, потом определенной – это все объясняло.

Она созвала всех шестерых, не считая Леонс и Андре, они пришли и выстроились перед ней рядком – это было ужасно, будто кто-то украл серебряные ложки, и одновременно смешно. Нервно потирая руки, Мадлен пыталась добиться правды. Кто видел Поля в день, когда произошло несчастье? Кто был рядом с ним? Никто не знал, что отвечать, и все спрашивали себя, что будет дальше.

– Вот вы, например, – сказала она, указывая пальцем на кухарку, – мне сказали, что вы были наверху!

Бедная женщина покраснела и вцепилась руками в фартук.

– Потому что… у меня там были дела!

– Ага! – воскликнула ликующая Мадлен. – Видите, значит, были!

– Мадлен, – умоляюще и мягко сказала Леонс, – прошу вас…

Больше никто не вымолвил ни слова. Все смотрели себе под ноги или в стену. Это молчание еще больше ее разгневало. Она заподозрила заговор и принялась поочередно опрашивать одного за другим: а вы?

– Мадлен… – повторила Леонс.

Но Мадлен ничего не слушала.

– Кто из вас толкнул Поля? – крикнула она. – Кто выбросил моего ребенка в окно…

Все вытаращили глаза. Никто не выйдет отсюда, пока она не добьется правды, она пойдет в полицию, к префекту, а если никто не сознается, все отправитесь в тюрьму, слышите, все разом!

– Я требую правды!

Затем Мадлен умолкла. Она посмотрела на кучку собравшихся, как будто видела их впервые, потом рухнула на колени и разрыдалась.

Зрелище распростертой на полу женщины, которая теперь только хрипло стонала, вызывало сочувствие, но на помощь ей никто не пришел. Слуги один за другим покинули комнату. А вечером многие попросили расчет. Мадлен два дня пролежала в постели, поднимаясь лишь, чтобы переменить Полю простынки.

С этого дня дом погрузился в странное оцепенение, все хранили молчание или говорили вполголоса, хозяйку жалели, но все-таки подыскивали себе новое место, где их не будут считать убийцами. Но главное – жалели Поля – бедняжка, как тяжко его видеть…

Исчерпав все предположения, Мадлен пришла к заключению, что ответ на страшный вопрос снизойдет на нее с небес, ударилась в мистику и вернулась в лоно Церкви, которую покинула после смерти своего брата Эдуара.

Священник прихода Святого Франциска Сальского дал ей единственный совет, которым располагал, – подождать и отдаться на волю Божью. В сложившейся ситуации это мало помогало. Католическая вера или гадание – всего лишь вопрос интерпретации, так что Мадлен начала посещать прорицателей, гадалок и медиумов. Оставаться одной ей не хотелось, поэтому ее сопровождала Леонс.

Они обращались к хиромантам, ясновидицам, телепатам, нумерологам и даже к одному колдуну из Сенегала, который покопался в куриных потрохах и уверил посетительниц, что Поль хотел кинуться в объятия присутствующей здесь матери; и то, что он сделал это из окна третьего этажа, не поколебало его уверенности, – курица дала однозначный ответ. Все эти визиты заканчивались одним и тем же – сразу вопрос не решить, необходимо приходить еще и еще.

Мадлен приносила фотографии, пряди волос, выпавший у Поля год назад молочный зуб. Заливаясь слезами, она слушала невразумительные объяснения. Один астролог разглядел, что падение Поля было неизбежно: так сошлись звезды, все в руках Божьих, – и круг замкнулся. Леонс в ужасе смотрела, как уходят деньги, они потратили больше шести тысяч франков.

Мадлен была не настолько наивной, чтобы верить тому, что ей рассказывают. Глубоко несчастная женщина не знала, что думать, кому верить, она нервничала, почти сходила с ума, перескакивала с одной мысли на другую. Все ее попытки с обескураживающим постоянством заканчивались ничем.

Наконец из ремонта забрали инвалидную коляску.

Полю от этого не стало ни хуже ни лучше, но теперь, по крайней мере, Мадлен могла катать его по коридору, возить в ванную, не надрывая себе спину. К коляске спереди была прикреплена небольшая подставка, куда можно было положить книгу или игру, но Поль никогда не читал и не играл, бо́льшую часть времени он смотрел в окно.

Наконец подготовили комнату. Она ничем не напоминала бывшую спальню господина Перикура. Леонс выбрала цвета живые и веселые, светлые занавески. Поль сказал: сп…спасибо, м…м…мама. Все сделала Леонс, дорогой мой. Сп…спасибо, Л…Л… Леон…нс…

– Не за что, малыш, – сказала Леонс, – главное, что тебе нравится.

Когда Леонс заговорила о том, чтобы нанять санитарку, Мадлен резко отклонила предложение:

– Полем занимаюсь я.



Полученные по наследству двести тысяч франков Шарль пустил на свои операции с недвижимостью, он только-только начал приходить в себя, как к нему заявился «интересующийся строительством на улице Колоний» рыжеволосый репортеришка с лисьей мордочкой и бегающим взглядом.

– Меня удручает не то, что работы ведутся, а то, что их заморозили. Три дня простоя, а потом опять начинается.

– Ну так что же, – вскричал Шарль, – раз опять начали, значит все в порядке!

– Рабочий, которого я посетил в больнице Сальпетриер, придерживается иного мнения… Он в плачевном состоянии. Четверо ребятишек, жена, которая ничего не умеет делать, хозяин, вспоминающий о нем, исключительно чтобы обвинить его в пренебрежении правилами безопасности, но конвертик ему все-таки всучивший – не слишком толстый, кстати, но на костыли хватит…

Шарль смотрел на него – к чему он клонит?

– Я задумал сделать репортаж. Неделю идет стройка, потом один мужичок проваливается сквозь пол и оказывается этажом ниже со сломанной ногой, в больнице констатируют повреждения, что-то типа того…

Шарль сразу представил себе, к какой катастрофе это приведет.

– Я решил написать, но, признаюсь, я предпочитаю, чтобы мне платили за то, чего я не сделаю.

Шарль тоже в своей жизни практически ничего никогда не делал, так что понять он мог, но то, что предложение исходит от наемного работника, показалось ему безнравственным. Журналист же расфилософствовался:

– Информация, знаете ли, стоит ее опубликовать, ужасно теряет в цене. Ненапечатанная, она котируется гораздо выше. Назовем это премией за оригинальность…

– Да вы…

Шарль подыскивал нужное слово.

– …журналист, господин Перикур. Журналист – это тот, кто знает цену информации. В этой области я эксперт, ваша информация стоит десять тысяч франков.

Шарль чуть не задохнулся.

Вне себя, он принялся мерить шагами приемную, и именно на его негодующую физиономию наткнулся Жюль Гийото возле своего кабинета.

Скандал на улице Колоний, негодные материалы, рыжеволосый репортер (то самый парнишка, который писал о комиссариатах и больницах), десять тысяч франков.

– Шарль, дружище, – сказал он, – вы совершенно правы! Сейчас я пошлю за ним, и мы сразу с этим покончим.

Шарль испытал удовлетворение и облегчение. Когда они пожали друг другу руки, Гийото спросил:

– Да, Шарль… А это предприятие, о котором вы говорите… «Буске и сыновья»… Они дают рекламу в прессе?

– Что вы! Клиенты сами их находят! Это была бы пустая трата денег.

– Какая жалость! Ладно, Шарль, до встречи. А что касается этого молодого репортера, надеюсь, что он окажется понятливым…

Проблемы так и сыпались, поэтому по отношению к ним у Шарля развилось шестое чувство.

– Как это «надеетесь»? Вы в этом не уверены?

– Дело в том… Существует профессиональная этика, дорогой мой! Редактор газеты не может навязать все, что хочет, всем, кому хочет, это было бы непрофессионально!

Аргумент был смешон. «Суар» не имела ничего общего с настоящей газетой. Тут не было ни одного журналиста – только служащие.

– Я постараюсь, но если он откажется…

– Выставите его вон!

– Без таких сотрудников мне не обойтись, Шарль! Они работают за мизерную зарплату! Они совершенно необходимы! Ну конечно, чтобы газета выжила, нам бы побольше рекламы… Будь у нас объявлений на сорок тысяч франков, я был бы спокойней по поводу вашего дела… И это позволило бы мне заткнуть ему рот!

Шарля как оглушили. Сорок тысяч франков…

– Ладно, – пробормотал он, – я подумаю, подумаю…

Гийото открыл дверь, потом положил руку Шарлю на плечо:

– А эти из парижского «Песка и цемента»… скажите, что там у них с рекламой?

Шарль только что взял в долг семьдесят пять тысяч франков на объявления, которые никогда не будут опубликованы.

Ему придется решиться на поступок унизительный, но неизбежный.



Гюстав Жубер выждал необходимое время, но уже наступил май, и времени больше не оставалось.

Он сел напротив Мадлен, чтобы ввести ее в курс дела, но молодая женщина смотрела на него так, будто он говорил на иностранном языке. Он взял ее руки в свои и обратился к ней, как к ребенку:

– Вы председатель совета директоров банка, Мадлен, а председатель должен председательствовать…

– Председатель совета?

Она была в ужасе.

– Просто поприсутствовать. Я могу написать небольшую речь, чтобы заверить присутствующих, что банк по-прежнему в надежных руках. Никто вас ни о чем не спросит, не волнуйтесь.

Совет директоров собирался в огромном зале на последнем этаже занимаемого банком здания. Стол делали на заказ, чтобы за него могли сесть более шестидесяти человек.

Мадлен вошла в зал, погруженный в звенящую тишину.

При ее появлении все поднялись. Это был призрак женщины в дорогом костюме, в трясущейся руке она держала пачку бумаг, которую тотчас же уронила, все бросились поднимать, пришлось заново навести в документах порядок, на это потребовалась уйма времени, все были явно озадачены.

Как ей заранее посоветовал Гюстав, она коротко кивнула, приглашая присутствующих снова занять свои места. Более шести десятка мужчин молча смотрели на нее в ожидании каких-то убедительных слов.

Ее речь была жалкой. Нерешительность, оговорки, повторение уже сказанного сделали ее обращение невнятным, порой едва слышным, одним словом – никудышным. Постоянно казалось, что директора вот-вот потихоньку разойдутся и она закончит свое выступление при трех-четырех отчаявшихся акционерах, сидящих на расстоянии пятнадцати метров друг от друга.

Но ничего этого не случилось.

Когда она наконец подняла голову, в зале стояла глубокая тишина. Гюстав встал и зааплодировал, глядя на нее, и вскоре все последовали его примеру, это был полный успех.

Все были по-настоящему искренними.

Их основное опасение заключалось в том, что эта женщина – и это было в ее праве – может пожелать руководить банком, но теперь они совершенно успокоились. Они аплодировали тому, что она в этом ничего не понимает и не будет высовываться.

Устраивая этот спектакль и составляя речь гораздо более детальную, чем требовалось, Гюстав Жубер выполнял волю Марселя Перикура, которую тот изъявил несколькими месяцами ранее: Гюстав, Мадлен будет моей единственной наследницей, это само собой разумеется, но… отсоветуйте ей вмешиваться в дела, она будет чувствовать себя неловко. А если вдруг захочет, найдите способ отговорить ее.

Мадлен присутствовала на бесконечном собрании, не проронив больше ни единого слова. Когда она собралась уходить, ее окружили. Все хотели попрощаться с ней, поскольку знали, что здесь до наступления следующего года никому такой возможности больше не представится.



Мадлен смотрела то в стену, то в окно, крутилась и вертелась, это ей напомнило те давние ночи, когда приходилось выжидать, чтобы подняться «наверх» к Андре. Тогда они придумали такой пароль: «до вечера… наверху». Ей стало стыдно, как будто воспоминание о былом счастье оскорбляло ее сына.

Почти полночь.

Ей потребовалось больше часа, чтобы решиться, открыть дверь, пройти по коридору на черную лестницу, подняться.

Она подошла к комнате Андре, приложила к двери ухо, ничего не услышала, взялась за ручку и повернула ее.

Андре вздрогнул от неожиданности:

– Мадлен!..

Невозможно перечислить все, что было в этом возгласе, – удивление, смущение, паника. Андре держал в руке карандаш и листы бумаги. Мадлен, Мадлен, – голос его дрожал, он поспешно положил все на ночной столик и молча смотрел на нее, словно не узнавая, как археолог перед неожиданной находкой.

Мадлен тотчас распахнула руки навстречу ему, ей хотелось сказать «не бойтесь!», она уже жалела, что пришла. Она смотрела на кровать, где… Ее охватил стыд, она покраснела, ей хотелось перекреститься. Она расплакалась.

– Садитесь, Мадлен, – прошептал Андре, будто опасаясь, что их застанут.

На кровать – о нет, она не хотела. Оставался стул, который ей придвинул Андре. Он обратился к ней на «вы», как когда-то, когда они бывали не одни.

– Простите меня, Андре…

Он протянул ей носовой платок. Мадлен слегка успокоилась, огляделась, словно впервые видела эту комнату, словно не помнила, что она такая маленькая.

– Андре… я хотела посоветоваться с вами… по-вашему… почему Поль…

Она снова расплакалась. Тише, Мадлен, тише. Ей удалось наконец сформулировать вопрос, тотчас превратившийся в упрек самой себе.

– Не терзайтесь так, – сказал Андре. – Не стоит быть к себе такой несправедливой, уверяю вас.

– Я поступила дурно, да?

Мадлен думала о Божьей каре. Задавать такой вопрос здесь, в этой комнате, значило обвинять в произошедшем их связь. Андре не был к этому готов.

– Разве вы были плохой матерью?

– Наверняка невнимательной…

– Поль не был один, у него были вы, я, его дед! Все его любили!

Он сказал это с такой горячностью, что Мадлен как будто полегчало. Она поднялась и указала на листы бумаги: – Вы работали, я вам мешаю… Это стихи? – Она смотрела на него, как на ребенка перед причастием. – Я рада за вас, Андре.

Она подошла к двери, вспомнила, что для того, чтобы она не заскрипела, надо резко дернуть.

Андре было не по себе.

Своим внезапным визитом Мадлен подтвердила шаткость его положения в доме. Скоро ему придется уйти. Как он проживет без учительской зарплаты? Андре перебирал имеющиеся у него в запасе хилые возможности. Профессиональный опыт позволял ему претендовать только на пост учителя французского языка или латыни. Прежде всего следовало найти место, а потом проводить десятки часов с противными учениками за мизерное жалованье, на которое придется питаться, одеваться, где-то жить, боже, у него даже лишних сорока франков нет, а арендную плату постоянно повышают!

На пороге Мадлен обернулась:

– Я хотела сказать вам, Андре… – Она шептала, как в церкви. – Вы были так добры к Полю… Это правда… Вы можете оставаться здесь сколько пожелаете… Надеюсь, что Поль когда-нибудь… Даже не сомневайтесь…

Андре так никогда и не узнал, в чем он мог не сомневаться, потому что Мадлен резко оборвала фразу и исчезла, закрыв за собой дверь.

Андре продолжал жить в доме Перикуров, делая вид, что верит, будто к этому его принуждает «крайняя нужда», как он сам снисходительно называл свое положение. На самом деле оказалось, что он не столь горд, как думал. По распоряжению Мадлен раз в неделю горничная опять стала убирать в его комнате, ему стирали и гладили, отапливали его спальню, а жалованье ему все так же выплачивали по понедельникам раз в две недели.

При встрече Мадлен останавливалась: о, Андре, как поживаете? Она смотрела на него, как на Поля, когда тот был маленьким, в ее взгляде читалась любовь, великодушие и жалость к своим собственным чувствам – некоторым матерям это свойственно.

8

Гюстав Жубер ездил из банка в больницу, потом опять в банк, затем в дом Перикуров. В ожидании доставки новенького «студебеккера» он сам сидел за рулем «стара» модели М и возил с собой бухгалтера Броше.

Установился определенный ритуал. Они входили. Жубер извинялся перед Броше. Он держался с персоналом почтительно, как когда-то до него Перикур. Чем более уважительны вы с подчиненными, тем больше они вас боятся, – говорил он, – они потрясены, вежливость кажется им угрожающей, таков закон психологии.

Броше усаживался в коридоре на стул, клал свои объемистые папки с документами на колени. Жубер заходил в библиотеку, куда, в зависимости от времени, горничная приносила чай или стаканчик портвейна. По пути она предлагала что-нибудь Броше, тот неизменно в знак отказа поднимал руку – спасибо, – в непосредственной близости от патрона он не осмелился бы выпить и стакана воды.

Вскоре спускалась Мадлен, здравствуйте, Гюстав, ухватившись за его предплечья и привстав на цыпочки, быстро целовала в щеку и приоткрывала дверь в комнату Поля – на всякий случай, вдруг ему что-то понадобится… Гюстав брался за свою папку и приступал к изложению текущих дел, подробно комментируя каждое.

Затем приглашали Броше, который почтительно выкладывал перед Мадлен свои расчетные книги, а Жубер переворачивал страницы, как делал всегда – даже при жизни Перикура. Мадлен подписывала все, что ей давали. Броше со своими папками возвращался в коридор, садился, спасибо, поднимая руку в знак отказа, говорил он горничной, настойчиво предлагающей ему что-нибудь выпить.

Получить согласие Мадлен было просто, но в глубине души Гюставу это не нравилось. Существует банкирская этика, нельзя быть равнодушным к деньгам, это почти аморально. Со стороны женщины это неудивительно, но не внушает надежд.

Ритуал предписывал не уходить сразу после подписания тонны бумаг. Жубер не подчиненный, которому после выполнения своей задачи следует покинуть помещение. Обычно Мадлен предлагала: присядьте, Гюстав, у вас же есть еще минутка для вашего друга… Она звала горничную, та подливала еще чая или портвейна на низком столике около рояля (в коридоре Броше махал рукой – нет, спасибо), и Гюстав начинал разговор на единственную тему, которая интересовала Мадлен, – о ее сыне.

Она делилась с ним сегодняшними мелкими новостями – Поль съел немного супа, она почитала ему, но он уснул, ребенок очень устает. В зависимости от ситуации Гюстав покачивал головой либо справа налево, либо сверху вниз, потом вставал – прошу меня извинить, Мадлен, разумеется, я же вас задерживаю, а у вас столько работы, конечно, бегите, Гюстав, – она цеплялась за его предплечье, вставала на цыпочки, целовала в щеку – до четверга. До среды! Да, простите, Гюстав, до среды.

В этот день ритуал был нарушен, что сразу привлекло внимание Мадлен.

– Что-то случилось, Гюстав?

– Ваш дядюшка Шарль, Мадлен… Он… в общем, столкнулся с некоторыми трудностями. Ему нужны деньги.

Мадлен молитвенно сложила руки – говорите все как есть.

– Хорошо бы он сам вам рассказал. И тогда бы вы решили… У нас есть возможность помочь ему, это не будет…

Мадлен кивнула – передайте, чтобы пришел ко мне. Довольный, Гюстав посмотрел на часы, с сожалением махнул рукой и поднялся. Мадлен, как всегда, проводила его до двери.

Она встала на цыпочки, поцеловала его в щеку – спасибо, Гюстав…

Он долго обдумывал ситуацию и из всех вариантов выбрал именно этот момент, показавшийся ему наиболее благоприятным… И вот все произошло и завертелось.

Тем хуже, Гюстав приступил к действиям, хотя и с некоторым опозданием, он вытянул руку, коснулся талии Мадлен и подхватил ее.

Она замерла.

Затем молча взглянула на него и медленно коснулась ногами пола.

Он был очень высоким, и в таком положении – с запрокинутой головой – у нее затекала шея.

– Мадлен… – прошептал Шарль.

Шейные позвонки страдали, и Мадлен опустила голову – что происходит? Она увидела, что рука Гюстава лежит у нее на талии. Он хочет попросить о чем-то еще? Рука Гюстава переместилась к плечу, спокойно, по-братски.

Мадлен опустила глаза, это был знак согласия, он возвышался над ней на целую голову, ну что ж, начало немного скомкано, но он уже чувствовал себя уверенно.

Она снова посмотрела на него.

– Мы же друзья, верно, Мадлен?

Гм… да, они друзья… Мадлен едва заметно улыбнулась, пытаясь осторожно показать ему, что ожидает продолжения, что он может объясниться.

Гюстав повторил заранее заготовленные фразы:

– Когда-то у нас были планы, которые не реализовались, но прошло время. Сейчас нас все сближает. Кончина вашего отца, несчастный случай с Полем, деловые обязанности… Не кажется ли вам, что сейчас можно взглянуть на вещи иначе? И довериться вашему старому другу?

Его рука по-прежнему лежала на плече Мадлен.

Она пристально взглянула на Гюстава, в голове у нее, не находя выхода, крутились его слова. Вдруг она, кажется, поняла. Не просит ли Гюстав… ее руки? Она не была в этом уверена.

– Чего вы хотите, Гюстав?

Поняли ли мы друг друга? – размышлял Гюстав. Обстоятельства вынудили его немного сдвинуть начало своего выступления, но дальше он говорил без запинки, в нужном порядке, он не видел, в чем может быть препятствие.

Мадлен нахмурилась, чтобы подчеркнуть свой вопрос.

Жубер предвидел разные ситуации, но не рассматривал варианта быть непонятым. Поэтому не подготовил фразы, способные рассеять сомнения, и теперь действовал по наитию. Если она не отстранилась, значит ждет подтверждения, так что он перешел от слов к делу. Взял ее руку и поднес к губам.

Сигнал был ясным. Он поцеловал ей пальцы и в подкрепление своего действия добавил: Мадлен…

Ну вот, пока хватит.

– Гюстав… – ответила она.

Он бы не стал утверждать, но ему показалось, что в конце ее ответа стоит вопросительный знак. Вот что нервирует в женщинах, им надо, чтобы все было сказано, проговорено, они так не уверены в себе, что малейшее сомнение приводит их в нерешительность, они меняют свое мнение, с ними все должно быть прямолинейно, четко, ясно. Официально. До чего же это мучительно.

Не станет же он признаваться ей в любви, это было бы смешно. Он пытался подыскать нужные слова, и тут ему вспомнились первые свидания с бывшей женой. Картина возникла перед его глазами, как пузырек воздуха, он удивился: тогда его бывшая жена смотрела на него с таким же сомнением и нерешительностью, как сейчас Мадлен, теперь он четко вспомнил. Он склонился к ней. Поцеловал. Она именно этого и хотела. Больше добавить ему было нечего. Женщины таковы – или вы долго что-то говорите, потому что им нужны только слова, или же заменяете свою болтовню поцелуем или чем-нибудь подобным (хотя для них с поцелуем не сравнится ничто), функция одна и та же.

Жубер взвесил все за и против. Она была здесь, совсем рядом, ободряюще улыбалась. Ну же, пора решаться…

Мадлен наблюдала за Гюставом и постепенно успокаивалась. У нее сложилось досадное впечатление, но оказалось, что это просто недоразумение. Может, у него личные неприятности? От этой мысли ей стало страшно. Если так, они помешают ему исполнять свои обязанности в банке? Или даже еще хуже, вдруг он хочет уйти от них?.. Что она тогда будет делать? Самое время выказать ему немного симпатии. Она еще немного придвинулась к нему:

– Гюстав…

Этого подтверждения он и ждал. Жубер сделал глубокий вдох, потом наклонился и прижался губами к губам Мадлен.

Дальше все произошло мгновенно: она отпрянула и дала ему пощечину.

Жубер выпрямился и оценил ситуацию.

Он понял, что сейчас Мадлен его уволит.

Она же подумала, что он уволится и оставит ее одну.

Она в волнении потерла руки:

– Гюстав…

Но он уже вышел. Боже, что я натворила? – спрашивала себя Мадлен.



Гюстав Жубер был в замешательстве. Как он мог до такой степени ошибаться? Слишком взбудораженный, чтобы спокойно проанализировать ситуацию, он снова и снова прокручивал случившееся в голове.

В прошлом гордость его часто страдала, господин Перикур был непростым человеком, но того, что Жубер тысячу раз терпел от хозяина, он не собирался выносить от женщины, пусть даже от Мадлен Перикур.

Неужели это конец его карьеры в банке? Там избыток молодых талантливых банкиров, готовых душу продать, чтобы услужить Мадлен, к тому же она дала понять, что ей нравятся молодые.

А ему придется искать себе новое место. Да ладно, стоит только записную книжку раскрыть, думал он, что было правдой, но теперь, когда брак с дочерью патрона окончательно отменен, Жуберу казалось невозможным вдобавок быть уволенным по причине, из-за которой ему придется краснеть.

Так что спустя несколько часов он решил взять на себя инициативу, чтобы соблюсти приличия.

Он написал заявление об увольнении.

И избрал самую простую формулировку, объявив о своем скором уходе и уточнив, что пока пребывает в распоряжении совета директоров и его председателя.

В ожидании посыльного Гюстав прошелся по кабинету. Он, всегда способный отодвинуть на задний план эмоции, которые могли бы повлиять на рассудок, сейчас испытывал огромную скорбь. Как он сможет работать где-то в другом месте, ведь здесь прошла вся его жизнь? От этого на душе было тяжело.

Посыльным оказался молодой человек лет двадцати пяти, столько же было ему, когда он вошел в дело Перикура. Сколько времени и сил отдано этому заведению…

Жубер отдал свое письмо. Посыльный протянул ему другое, подписанное Мадлен.

Она оказалась проворнее, чем он.

Дорогой Гюстав,
мне очень жаль, что так случилось. Это недоразумение. Забудем об этом, согласны?
Я полностью вам доверяю.
Ваш друг
Мадлен

Гюстав вернулся к работе в банке, но в нем бушевала тихая ярость. Вместо того чтобы проявить прагматизм, быть реалисткой, Мадлен повела себя нелогично, как идеалистка, короче говоря, как сентиментальная женщина.

Остаться на должности означало, конечно, признание в собственной слабости, свидетельницей, причиной и главным бенефициаром которой стала Мадлен…

Но вот что удивительно: достигнув самого дна, Гюстав Жубер размышлял, не станет ли это новое унижение началом новой эпохи его жизни.

9

Прошло три месяца с тех пор, как ребенок вернулся из больницы, а он все так же смотрел в окно. Мадлен отчаянно пыталась чем-то его заинтересовать, а потом подумала, что какая-нибудь умственная деятельность пойдет ему на пользу. А это была сфера Андре.

Представляя себе прикованного к инвалидной коляске Поля, неподвижного и страдающего недержанием, Андре не очень понимал, какое чудо должно произойти, чтобы его можно было чему-то научить.

– Да, – все же отважился он, – попробуем.

Про себя же он знал, что не собирается работать с бывшим учеником, ему просто было необходимо сохранить скудное жалованье, от которого зависело его существование. Заниматься латынью – идиотизм, счетом – казалось невозможным с ребенком, не способным вытереть себе рот, история представлялась слишком теоретическим предметом, поэтому он выбрал мораль.

Однако в комнату к своему бывшему ученику он вошел без иллюзий, зато с неукротимым ужасом в душе. Они не виделись несколько недель. В спальне царил полумрак, за окном лил дождь. Поль осунулся, черты его землистого лица заострились, он стал похож на сухой листок. Мадлен ободряюще кивнула Андре и потихоньку вышла, изобразив игривую улыбку: оставляю вас вдвоем, мальчики…

Андре прокашлялся:

– Поль, дружище…

Он листал книгу в поисках подходящего случаю изречения, все звучало фальшиво, в сложившейся ситуации лучшие намерения были обречены на провал.

Он выбрал: «Нет ничего невозможного для того, кто упрямо и храбро идет вперед». Эта максима лексикографа и поэта Пьер-Клода Виктора показалась ему уместной – храбрость Полю сейчас необходима, и какими бы ни были трудности, которые… ну да, годится. Он сделал шаг вперед, повторяя: ничего невозможного для того, кто… сделал глубокий вдох, решительно поднял глаза от книги и взглянул на ученика.

Тот уснул.

Андре почему-то сразу понял его уловку. Поль только делал вид, что спит. Лицо его ничего не выражало, но ребенок определенно притворялся спящим.

Андре стало досадно. Он потратил столько сил на воспитание этого мальчика, и вот вам благодарность? Ни фигурка ребенка, безвольно завалившегося на бок в инвалидной коляске, ни струйка слюны, подсохшая в уголках детского рта, не могли усмирить его холодную ярость, которая находила на Андре, когда он чувствовал несправедливость по отношению к себе.

– Ну уж нет, Поль! – громко и четко произнес он. – Не надейтесь, что я тоже попаду в эту грубую ловушку.

И поскольку ребенок не двигался, добавил:

– Не принимайте меня за дурака, Поль!

Это он выкрикнул гораздо громче, чем ему хотелось бы. Поль открыл глаза. Он испугался раскатов голоса своего учителя, схватил позолоченный колокольчик и тревожно зазвонил.

Андре обернулся к двери. Мадлен была уже здесь.

– Что стряслось?..

Она подбежала к Полю – что случилось, ангел мой, прижала его к себе. Поверх материнского плеча Поль холодно смотрел на Андре. И это был… вызывающий взгляд. Да, вызывающий. Андре чуть не задохнулся. Он сжал кулаки – нет, не бывать этому!

Мадлен лихорадочно повторяла: все в порядке, душа моя?

– Н…ничего, м…ма…ма, – ответил тот с трудом. – Ус…уст…устал…

Андре молчал, закусив губу. Мадлен старательно и заботливо прикрыла Полю ноги пледом и опустила шторы.

– Пойдемте, Андре. Пусть он отдохнет, ребенок обессилел…



Шарль предпринимал шаги, которые ему многого стоили, он надеялся, что это в последний раз, что ему не придется просить помощи Гюстава Жубера, наемного работника брата, это было бы немыслимо!

А тяжкие испытания все не кончались. Следовало во что бы то ни стало выпутаться из них.

Особняк Перикуров очень изменился. Повсюду, как в больнице, царила тишина, лишь изредка прерываемая шагами слуг, которых осталось всего четверо. Теперь у подножия широкой лестницы помещалась стальная платформа, на которой при помощи штурвала и блоков коляску Поля можно было поднимать и спускать. Механизм напоминал средневековую машину для пыток.

Горничная сообщила ему: госпожа ожидает вас наверху. Шарль, задыхаясь, поднялся по лестнице. В полумраке он не сразу разглядел Мадлен, которая с очень прямой спиной сидела около инвалидной коляски. Медленными движениями она гладила исхудавшую руку ко всему равнодушного Поля.

– Садитесь, пожалуйста, дядюшка, – сказала Мадлен, ее чистый голос не соответствовал замогильной атмосфере комнаты. – Какими судьбами?

Шарля охватило сомнение. Этот голос – властный, почти начальственный – показался ему предвестником чего-то особенного.

Он решился.

Поскольку, как известно, женщины ничего не смыслят ни в политике, ни в делах, он сделал акцент на чувствах, к чему они испытывают особую склонность. Он стал жертвой недоброжелательности. Хуже того, манипуляций. Кое-кто злоупотребил властью, которую он делегировал, и…

– Что я могу сделать для вас, дядюшка?

На мгновение Шарль впал в нерешительность.

– В общем… мне нужны деньги… Немного. Триста тысяч франков.

Две недели назад его собеседница была бы более сговорчива. Гюстав посоветовал Мадлен помочь дяде, и после их злосчастного недоразумения при мысли, что тот покинет банк, она так запаниковала, что охотно бы послушалась его. И Шарль ушел бы с чеком, даже не успев и рта раскрыть. Но с тех пор все наладилось. Приходил Гюстав. Благодарил ее. В руке у него было письмо, в котором Мадлен писала, что по-прежнему доверяет ему, Жубер несколько театральным жестом бросил его в камин. Опасения Мадлен утихли, она чувствовала, что может сама решать, как поступить.

– Триста тысяч франков – это примерно стоимость ваших акций в банке, не так ли? – ответила она. – Почему вы их не продаете?

Шарлю и в голову не приходило, что Мадлен может интересоваться подобными вопросами.

– Это наши единственные авуары, – терпеливо объяснял он. – То, что пойдет на приданое нашим дочерям. Если я продам акции… тогда, – он коротко рассмеялся, чтобы подчеркнуть всю нелепость ситуации, – я просто на паперти окажусь!

– Да что вы… До такой степени?

– Именно! Поверь, я обратился к тебе только потому, что исчерпал все остальные возможности!

Вдруг Мадлен разволновалась:

– То есть, дядя, вы… вы в шаге от разорения?

Горестно вздохнув, Шарль кивнул:

– Так и есть. Через неделю я стану банкротом.

Мадлен сочувственно покачала головой:

– Я бы охотно помогла вам, дядя, но ваши слова мешают мне это сделать, поймите меня.

– То есть как? Почему же?

Мадлен сложила руки на коленях:

– Вы же уверяете меня, что находитесь на грани банкротства. А тому, кто скоро умрет, дядя, денег в долг не дают, вы прекрасно это знаете…

Она издала сухой, короткий смешок:

– Если бы я не боялась показаться грубой, то сказала бы попросту… что покойникам денег не раздают.

Она на мгновение отвернулась, достала из кармана носовой платок и вытерла струйку слюны, текущую у сына по подбородку.

– Я даже спрашиваю себя, вполне ли законно давать деньги тому, кто приговорен…

Какая низость! Шарль заорал:

– То есть пусть имя Перикуров опять вываляют в грязи, ты этого хочешь? Этого хотел бы твой отец?

Мадлен грустно улыбнулась ему. Ей было его жаль.

– Он всю жизнь помогал вам, дядя. Он заслужил, чтобы вы оставили его память в покое, вам не кажется?

Шарль так поспешно поднялся, что опрокинул стул. Его чуть удар не хватил.

Но зря Мадлен воображает себя победительницей: Шарль всю жизнь участвовал в политических баталиях и научился покидать поле битвы с высоко поднятой головой.

– Я вот думаю, что ты за женщина…

Вопрос сопровождался таким испытующим взглядом, перед Шарлем встала задача непредвиденной сложности.

– Или, вернее, – он посмотрел на Поля, – что ты за мать.

Это слово буквально прозвенело в воздухе.

– Что… что вы имеете в виду, дядя?

– Какая мать допустит, чтобы вверенный ее заботам сын упал с третьего этажа?

Она вскочила, задохнулась.