После того как мы посмотрели первую скачку, я предоставил Кэт решать, кому из ее новых знакомых она окажет честь угостить ее кофе, а сам пошел взвеситься перед скачкой молодняка. Обернувшись на ходу, я увидел, как она отправилась к бару, сопровождаемая хвостом поклонников, будто комета. Сверкающая, зачаровывающая комета.

— Не понимаю.

В первый раз в жизни я пожалел, что должен участвовать в скачке.

— Кавказ.



Водитель не знал. Тогда Валико достал из кармана матрешку и дал ему.

— А… Рашен, — догадался водитель».

Их нравы:

Глава 4

«— Мистер, вы не хотели бы подписать это? — К Валико подошел нечесаный парень в хламиде и протянул ему какой-то листок. Валико похлопал себя ладонью по рту, по ушам и помахал рукой, изображая глухонемого.

В раздевалке Сэнди Мэйсон стаял, уперев руки в бока, и непрерывно работал языком. У него били крутые рыжие кудри, а его широко расставленные ноги стояли прочно, как столбы. Он весь, от макушки до пяток, словно вибрировал от полноты жизненных сил. Это был плотный здоровяк лет тридцати с небольшим, очень сильный, с темно-карими глазами, опушенными поразительно бледными, красноватыми ресницами.

— Мммм… мм… — промычал он.

Как профессиональный жокей, он не состоял в дюжине лучших, но часто добивался успеха благодаря своей бравой езде. Он был неустрашим. Он посылал своих сопротивлявшихся лошадей в самые узкие интервалы между другими лошадьми, причем иногда в такие интервалы, которых вообще не существовало, покуда он не создавал их с помощью грубой силы. Агрессивность не раз приводила его к жарким схваткам с распорядителями на скачках, но другие жокеи не особенно сердились на него, так как любили за несокрушимую, заразительную жизнерадостность.

Парень вздохнул, свернул в сторону. К его спине был прикреплен транспарант, где на трех языках — немецком, английском и французском — было написано: “Боритесь за однополую любовь!”».

Его чувство юмора было таким же могучим, как он сам, и если я лично считал, что его розыгрыши были иногда чересчур жестокими или слишком неприличными, то я оставался в явном меньшинство.

Всего этого добра про западную безнравственность было полным-полно в любом другом советском фильме с наличием сцен из заграничной жизни — Данелии куда интереснее представлялась задача именно на этом (традиционно сатирическом) материале выжать зрительскую слезу — см. пронзительную сцену про случайный звонок Валико в Тель-Авив. Даже не будем приводить здесь ее сценарную запись — на бумаге она не производит и сотой доли того эффекта, что на пленке.

— Эй, вы, подонки, кто из вас спер мой шест для баланса? — гремел он, и голос его великолепно перекрывал деловые разговоры во всех уголках раздевалки. На этот вопрос о местопребывании его хлыста ответа не последовало.

Сценарий был написан в рекордные (для перфекциониста Данелии — просто в феноменально сжатые!) сроки. Поскольку «Неромантичный человек» уже был одобрен в Госкино и для его съемок была собрана группа, Данелии с законченным сценарием «Ничего особенного» осталось лишь прийти на подготовленную почву — и без всяких проволочек приступить к работе.

— Вы что, шпана, не можете приподнять свои зады и поглядеть, не сидите ли на нем? — сказал он трем или четырем жокеям, натягивавшим сапоги на скамейке рядом с ним. Они подняли глаза и с удовольствием ожидали конца его тирады. Сэнди продолжал изрыгать поток ругательств, ни разу не повторившись, пока один из служителей не нашел его хлыст.

Художником картины в третий и последний раз у Данелии стал Борис Немечек, а оператором в первый и единственный — Анатолий Петрицкий. После работы над «Войной и миром» Сергея Бондарчука Петрицкий, казалось, мог быть нарасхват, однако снимал отчего-то довольно редко. И именно «Мимино» среди немногочисленных своих фильмов Петрицкий всегда называл самым любимым.

— Где ты его нашел? — спросил Сэнди. — У кого он был? Я ему оторву его чертову руку!

— Он был на полу, под скамейкой, возле вас.

Первую треть будущей картины снимали в высокогорной деревне Омало, что в Тушетии — наиболее труднодоступной части Грузии.



Но Сэнди никогда не смущали его промахи. Он оглушительно захохотал и взял свой хлыст.

Эскиз к фильму «Мимино». Художник Г. Н. Данелия. Около 1978 г.

— На этот раз я вас всех прощаю.



Он прошел в весовую, неся свое седло и рассекая воздух хлыстом, словно желая убедиться, что он остался таким же гибким. Он постоянно пользовался хлыстом во время скачки.

Данелия не упустил возможности поюморить уже на уровне кастинга, как в «Не горюй!», где грузина-патриота изобразил Сергей Филиппов. В «Мимино» гордым горцем стал комик новых времен, самим же Данелией в этом качестве и утвержденный, — Борислав Брондуков. К сожалению, от эпизода с его участием в фильме остались лишь крохи, но мы можем представить себе по сценарию, как потешен был Брондуков в образе знающего себе цену Петре:

Проходя милю меня в дверях раздевалки, он окинул меня своим быстрым, смеющимся взглядом, который делал его всеобщим любимцем, несмотря на все его недостатки. Я обернулся и посмотрел, как он садится на весы, положив хлыст на стол рядом с собой. Он что-то сказал, чего я не расслышал, и оба — служитель у весов и судья, который запоминал цвета жокейских камзолов, чтобы распознать их на финише, — захохотали, отмечая его в своих списках и пропуская его на скачку.

«Неподалеку от сарая под навесом стояли весы. На весах — влажные мешки с сыром.

Незадолго перед тем прошел слух, что Сэнди «придержал» нескольких лошадей, на которых он скакал, и был щедро вознагражден букмекерами за свои услуги. Официальное расследование велось всего один час, ничего не было доказано. Те, кто бывали жертвами его розыгрышей, считали, что Сэнди способен на все. Но остальные в один голос уверяли, что придерживать лошадь вовсе не в характере человека, который применяет такие жестокие способы, лишь бы прийти первым.

— Кто летит? — спросил Валико, подходя.

Наблюдая его свободную и беспечную мадеру общения с администрацией ипподрома, я мог понять, что, видя эту открытую, дружескую манеру держать себя, начальство ипподрома, которое вело расследование, должно было за отсутствием веских доказательств поверить в его невиновность. Среди жокеев осталось общее убеждение, что Сэнди все-таки «придавил» когда-то парочку лошадей, но только не в течение последних месяцев.

— Все, — коротко ответил старший по возрасту.

«Придержать» лошадь можно, например, пропустив старт, или отодвинувшись в седле назад, или встав на стремена. После этого жокей-жулик, начиная с последнего препятствия, когда он уже на виду у толпы, совершенно честно скачет к финишу, притворяясь, будто заставил лошадь сделать все, что она могла, но выиграть, вероятно, не сумеет. Эти вещи делаются довольно редко, потому что жокей, замеченный в такого рода проделках, обычно очень скоро остается без работы.

— Прошу на весы, — пригласил Валико.

За все полтора сезона моего участия в скачках я видел такое только дважды. Оба раза это проделывал один и тот же человек — белобрысый, круглолицый юнец по имени Джо Нантвич. Во второй раз, месяца два тому назад, он чудом спас свои жокейские права, потому что попытался жульничать в скачке, где среди жокеев участвовал известный ябедник Давид Стампе, младший сын сэра Кресвелла.

Горцы с неторопливым достоинством выстроились на весах и теперь смотрели на Валико значительно, как с семейной фотографии.

— Двадцать килограмм лишних, — сказал Валико, взглянув на шкалу.

Джо, а также, по моему мнению, Сэнди жульничали, нарочно заставляя отставать лошадей, на которых они скакали и которые, безусловно, должны были бы прийти первыми. Фактически они были виновны в преступном мошенничестве. Но я не знал, намного ли я поступал лучше, когда привязывал мой шлем к седлу и относил на весы. Потому что я предполагал осторожно провести Безнадежного через все препятствия, сосредоточившись на том, чтоб пройти всю беговую дорожку; я не хотел выматывать лошадь в слабой надежде, что она придет к финишу в числе первых трех. Безнадежный был не очень вынослив, и слишком напряженная скачка могла принести ему вред. Конечно, если в случае каких-нибудь непредвиденных обстоятельств вроде, например, падения других лошадей у меня появился бы шанс на победу, я бы ухватился за этот шанс. Есть колоссальная разница между тем, чтобы «придерживать» лошадь и просто не слишком стараться, хоть и желая выиграть. Но для рассерженных людей, ставивших на эту лошадь, дело в результате. Они теряют свои деньги.

— А что делать? — спросил старший.

Я взял седло и пошел с ним туда, где меня ждал Пит с Безнадежным. Пит оседлал лошадь, и Руперт, младший конюх, повел ее в паддок. Пит и я пошли вслед за ним, рассуждая на ходу о других лошадях, участвующих в этой скачке. Кэт нигде не было видно.

— Вы на какой базар хотите: туда или туда? — Валико показал сначала пальцем вниз, под гору, а потом поднял палец в небо.

Когда пришло время, я сел на лошадь и выехал на скаковую дорожку. В крови снова появилось знакомое возбуждение. Ни смерть Билла Дэвидсона, ни горе Сциллы, ни мысль о Кэт, за которой ухаживает кто-то другой, — ничто не могло помешать тому захватывающему счастью, которое я испытывал, когда подъезжал рысью к стартовым воротам. Быстрота скачки, мгновенные решения, риск — во всем этом я остро нуждался как в противодействии размеренной скуке цивилизации. Безопасность бывает чрезмерной. Авантюры необходимы таким, как я, у которого отец перестал считать деньги, получив четвертый миллион.

Горцы посовещались, и старший решил:

— Петре останется.

А, мой отец, сочувствуя мне, так как у него была еще Сюлее — дикая молодость, предоставил в мое распоряжение гоночный автомобиль, трех хороших лошадей и возможность затеряться в стране, отстоящей на пять тысяч миль от дома. Во всяком случае, он сказал, давая мне свое благословение, что скачки с препятствиями — довольно мирное занятие для того, кто с десятилетнего возраста участвовал в охоте на крокодилов на реке Замбези. Ежегодный месячный отъезд моего отца из его торговой империи означал для нас бросок через дикий вельд и погружение в дебри первобытного леса, порой с абсолютным минимумом провианта и снаряжения, которое некому было нести, кроме нас самих. И если вдуматься в это как следует, как странно было, что я, для которого непроходимые джунгли были знакомой игровой площадкой, искал теперь необходимые мне острые ощущения опасности в прирученной стране, среди дружелюбных животных, участвуя в спорте, окруженном со всех сторон всяческими правилами и ограничениями.

Валико посмотрел на маленького тощего Петре, прикинул его вес.

Чтобы убедиться, все ли на месте, стартер читал список, пока мы делали пробные круги, проверяя надежность подпруг. Я увидел, что рядом со мной ездит Джо Нантвич со своим обычным неприятным, полуобиженным, полухвастливым выражением на лице.

— Грузите! — разрешил он. Горцы подхватили мешки.

— Поедешь после скачки к Дэвидсонам? — спросил он. Джо всегда говорил со мной с фамильярностью, которая, несмотря на все мои старания, была мне противна.

— На сиденье не кладите! — велел Валико. — А то весь салон провоняли своим сыром.

— Поеду, — сказал я, но, вспомнив о Кэт, добавил:

Валико залез в кабину, выглянул.

— Хотя, может быть, не сразу.

Петре стоял в стороне и грустно смотрел на отъезжающих. Он собрался в город и был во всем парадном: в каракулевой папахе, новом ватнике, в галифе и новых калошах на шерстяные носки.

— Подбросишь меня до Эпсома?

— Что смотришь? Это тебе не осел. Это авиация. Грузоподъемность ограниченна! — закричал на него Валико.

— Я поеду не по той дороге, — ответил я как можно вежливее.

Петре не шелохнулся.

— Но ведь ты будешь проезжать Доркинг. А оттуда я доберусь автобусом. Сюда меня подвезли на попутной машине, ехавшей в Кент, а теперь кто бы подбросил домой. — Он так настаивал, что я под конец согласился, хотя знал, что он преспокойно мог бы найти кого-нибудь, кто едет прямо в Эпсом.

— Тьфу! — плюнул Валико. — Залезай!

Мы выстроились в одну линию на старте. По одну сторону от меня оказался Джо, по другую — Сэнди. Судя по взглядам, которыми они обменялись, можно было понять, что особой любви они друг к другу не питали. Сэнди злобно улыбался, а лицо Джо сморщилось, как у ребенка, который старается не заплакать. Я догадывался, что, по всей вероятности, Сэнди уколол самолюбие Джо какой-нибудь издевательской шуткой вроде того, что, например, налил ему варенья в сапоги.

Петре неторопливо, с достоинством зашагал к вертолету. На ходу он достал пачку “Примы”, закурил.

Мы поскакали, и я сосредоточил все свое внимание на том, чтобы заставить Безнадежного пройти все препятствия как можно быстрее, чище и безопаснее. Лошадь была еще очень неопытная и пугалась препятствий, но главный прыжок был еще впереди. Безнадежный шел так хорошо, что больше половины дистанции я оставался третьим, слегка направляя лошадь к внешнему краю скаковой дорожки, чтобы она могла ясно видеть препятствия. Однако последняя четверть мили, шедшая на подъем, оказалась для нее слишком трудной, и я пришел шестым. Я был доволен, и Сцилла могла успокоиться.

— Эй! Не кури! Взорвемся! — заорал Валико.

Сэнди Мэйсон успел прямо передо мной, а потом, прибежала галопом лошадь Джо Нантвича без всадника, с болтающимися поводьями, оглядываясь назад, к дальнему концу дорожки, где я увидел маленькую фигурку Джо, бредущего к трибунам. Я не сомневался, что по дороге в Доркииг я услышу полный отчет обо всех его неприятностях.

Петре остановился, подумал. Потом повернулся и пошел от вертолета.

Я снял седло, вернулся в весовую, переоделся в новенькую с иголочки форму Кэт, дал Клему утяжелить мою одежду на десять фунтов с помощью плоских кусочков свинца, так как для любительской скачки я должен был весить на десять фунтов больше, и пошел посмотреть, куда девалась мисс Эллери Пенн.

— Эй! Ты куда? — крикнул Валико.

— А! Иди ты! — Петре был человек гордый».

Она стояла, прислонившись к перилам парадного круга и поглядывая поочередно то на лошадей, то (с чрезмерным, как я подумал, одобрением) на Дэна Хиллмана — одного из отважных и очаровательных молодых людей, с которыми я ее познакомил.

«Насколько долго пишется сценарий, настолько быстро, даже стремительно Данелия снимает, — свидетельствовал Реваз Габриадзе. — Дублей почти не бывает, актерских проб мало. Он знает, кто должен играть в его фильме. Он всегда остается верным “своим актерам”». Учитывая, что в данном случае и сценарий был написан стремительно, стоит признать «Мимино» самым оперативным данелиев-ским детищем. При этом в число наилучших работ режиссера этот фильм войдет при любом, самом суровом отборе.

— Мистер Хиллмэн сейчас говорил мне, — сказала Кэт, — что этот невзрачный мешок костей, ну вот там — с головой, болтающейся возле колен, и с хлопающими ушами, — что это самая быстрая лошадь в скачке. Поверить мне этому или деликатно извинить милую шутку?

«Мне хотелось снять сказку, вернее, полусказку… — говорил о «Мимино» Данелия. — Я вообще никогда не пытался изображать “жизнь как она есть”. Старался отбирать то, что мне надо».

— Никаких шуток, — сказал я. — Это действительно самая лучшая лошадь. Не по виду, конечно, тут вы правы, но среди этой компании она, безусловно, верный выигрыш.

Дэн заметил:

«Когда мы приступали к съемкам фильма “Мимино”, — вспоминал Кикабидзе, — Данелия сказал, что он хочет сделать ленту, которая своим внутренним пафосом напоминала бы знаменитый роман Ремарка “Три товарища”. Я был знаком со сценарием, и это сравнение показалось мне несколько натянутым. Но вот теперь, думая о законченной картине, я понимаю, что в ней действительно царит атмосфера бескорыстного человеческого братства, так поразительно воссозданная в книге писателя». (На наш же взгляд, фильм «Мимино», несомненно, более совершенное произведение, чем роман «Три товарища» — к сегодняшнему дню изрядно устаревший, с избытком «литературщины».)

— Лошади, у которых вот так опущена голова, обычно отличные прыгуны. Они смотрят, куда скачут.

— А мне нравится вон то великолепное создание, — сказала Кэт, глядя на жеребца с красиво изогнутой шеей и высоко поднятой головой. Большая часть его тела была покрыта попоной, чтобы охранить его от февральского холода, а открытый круп был выпуклым и блестящим.

В чем-то схожую задачу Гия Данелия поставил и перед Гией Канчели, потребовав от него написать для фильма песню в духе знаменитой «Yesterday» Джона Леннона и Пола Маккартни (правда, ориентировав композитора не на каноническое ее исполнение группой «Битлз», а на версию соул-певца Рэя Чарльза, чья манера куда ближе к кикабидзевской). Конечно, в безупречно шлягерной «Чито-грито», в итоге написанной Канчели для «Мимино», влияние «Yesterday» не прослеживается совсем, но зато кое-что схожее с ней можно уловить в другой, куда менее известной песне, звучащей в самых-самых первых кадрах фильма — тех, где перечисляются участники съемочной группы («Приходит день, уходит день — один из тыщи…»).

— Он чересчур жирный. Должно быть, он отъедался, покуда лежал снег, и у него не было достаточного моциона. Он просто лопнет, если его заставить сделать что-нибудь.

«Мимино» заведомо писался на Вахтанга Кикабидзе, но чуть ли не в большей степени стал триумфом для Фрунзика Мкртчяна, роль которого была придумана далеко не сразу (сперва соавторы планировали поселить в номер Валико русского эндокринолога, которого должен был сыграть Евгений Леонов).

Кэт вздохнула.

Сцена с показаниями мкртчяновского Хачикяна на суде — одна из смешнейших в творчестве Данелии. Вообще «Мимино» (как и почти все другие данелиевские фильмы) состоит из очень коротких сценок — лишь суд и написан, и показан непривычно подробно, но это того стоило, учитывая, кто именно и как солирует в кадре:

— Как видно, лошади полны парадоксов, как Дж. К. Честертон. Ничтожества кажутся великолепными, а великолепные кажутся ничтожествами.

«— Что вы можете рассказать по поводу данного инцидента?

— Ну, не всегда, — сказали мы с Дэном в один голос.

— Все могу рассказать. Этот… — Хачикян ткнул пальцем в Папишвили.

— Я с удовольствием продолжу для вас, мисс Эллери Пенн, — сказал Дэн, — курсы по изучению скаковых лошадей.

— Потерпевший, — подсказала судья.

— Я очень медленно усваиваю сведения, мистер Хиллмэн.

— Да, потерпевший… открыл нам дверь, а Валико-джан…

— Тем лучше, — весело сказал Дэн.

— Обвиняемый…

— Ты не скачешь сегодня, Дэн? — спросил я.

— А обвиняемый ему говорит: “Здравствуй, дорогой”. А этот потерпевший говорит: “Извини, я в туалет схожу”. А она, — Хачикян показал пальцем на Тосю, — начал кричать: “Милиция, милиция!..”

— Скачу, приятель, в двух последних скачках. Ты не беспокойся, я присмотрю за мисс Эллери Пенн, пока ты будешь скакать на ее лошади. — Он ухмыльнулся.

— Значит, вы утверждаете, что обвиняемый не наносил побоев потерпевшему? — спросил прокурор.

— А разве вы тоже жокей, мистер Хиллмэн? — удивленно спросила Кэт.

— Конечно, не наносил. Пальцем не тронул, клянусь Альбертиком! Потерпевший заперся в уборной, а обвиняемый не смог дверь сломать.

— Да, — сказал Дэн и ограничился этим. А между тем он был восходящей звездой в нашей профессии. Он на глазах продвигался к вершинам. Пит Грегори первым отметил его, и это обстоятельство очень сблизило нас, уж не говоря о внешнем сходстве между нами. Посторонние часто принимали нас одного за другого: мы были одного возраста, оба темноволосые, оба среднего роста и почти одного сложения. Когда мы сидели на лошадях, разница была виднее: он был как жокей гораздо лучше. Мне никогда таким не стать.

— Значит, дверь он ломал?

— Я думала, что любого жокея можно сразу принять за выходца из Лилипутии, — сказала Кэт, — но у вас обоих вполне приличный рост, — Она взглянула на нас снизу вверх, хотя сама была достаточно высокой.

— Зачем — ломал?

Мы засмеялись. Я сказал:

— Вы сами только что сказали…

— Жокеи на скачках с препятствиями почти все приличного роста. Легче удержаться в седле во время прыжка через барьер, если у тебя достаточно длинные ноги, чтобы сжимать бока лошади. И в обыкновенных скачках без препятствий попадаются высокие парни, как мы. Хотя они, конечно, гораздо худее.

— Слушай, дорогой, я русский язык плохо знаю. Просто постучался и сказал, что тоже хочет… Слушай, такие вопросы задаете, что даже отвечать неудобно.

— Все мои иллюзии разбиты, — сказала Кэт.

— Ну а люстру он разбил?

— Мне нравится твоя новая лошадь, Аллан, — сказал Дэн. — Через год из нее выйдет отличный скакун.

— Да. Зачем буду отрицать? Люстру мы разбили. Когда домой пошли, обвиняемый ее случайно покрышкой зацепил.

— А вы тоже будете сегодня скакать на собственной лошади? — спросила его Кэт.

— У меня вопрос к свидетелю, — вмешалась адвокат. — Скажите — испытывал обвиняемый личную неприязнь к потерпевшему?

— Нет, у меня нет собственной лошади, — сказал Дэн. — Я профессионал, нам запрещают держать собственных лошадей.

— Как не испытывал? Всегда говорил: “Такую личную неприязнь к потерпевшему испытываю — кушать не могу”.

— Профессионал? — Брови Кэт поднялись. Ее отлично скроенный костюм был явно обужен, это было заметно даже под курткой из верблюжьей шерсти. У нее был приятный голос, изящные манеры. Мне было забавно смотреть, как разбивалась еще одна иллюзия.

— А вот обвиняемый утверждает, что он не был знаком с Папишвили, — сказал судья.

— Да, скачками я зарабатываю себе на жизнь, — сказал Дэн, улыбаясь. — Я ведь не Аллан, у которого папаша лопается от денег. Зато мне платят за любимое дело. Так что положение у меня великолепное.

Хачикян посмотрел на Валико. Тот кивнул.

Кэт внимательно переводила взгляд с одного из нас на другого.

— Слушайте, откуда знаком? Я же говорю, потерпевший ушел в туалет, а обвиняемый мне сказал: “Рубик, кто это такой? Я его первый раз вижу…”

— Быть может, когда-нибудь я пойму, что заставляет вас рисковать сломать себе свои элегантные шеи, — сказала она.

— Вы сказали, что обвиняемый разбил люстру покрышкой. Как она там оказалась? — спросил прокурор.

— Когда поймете, скажите нам, — сказал Дэн. — Для меня пока это тайна.

— Не разбил, а случайно зацепил.

Мы вернулись к трибунам и посмотрели третью скачку. Невзрачная лошаденка пришла первой, опередив остальных на двадцать корпусов. Предубеждение Кэт значительно поубавилось после первой мили и исчезло совсем, когда лошадь взяла третье, последнее препятствие.

— Хорошо, предположим… Ответьте на вопрос.

— Не воображайте, пожалуйста, что мы всегда знаем, кто придет первым, — сказал Дэн. — Жокеи плохие подсказчики. Но эта лошадь была фаворит. Фаворит, хоть убей!

— Мы ему принесли. У него покрышки совсем лысые. Очень опасно ездить. Любители чем думают — не знаю. Всегда аварию делают эти “Жигули”. Прямо смотреть на них противно. Под ногами крутятся, крутятся…

Фаворит, хоть убей. Обычное ходовое жокейское выражение вонзилось в мое сознание, словно игла. Убийца Билла Дэвидсона рассчитывал на то, что Адмирал был фаворитом.

— У нас не “Жигули”, — крикнула Тося. — У нас “Волга”. Врет он все!

Фаворит, хоть убей… Убей…

— Слушай, не мешай, — рассердился на Тосю Хачикян. — Я тебе не мешал, теперь ты помолчи!

Лошадь Кэт, которую купили как кота в мешке, была не так плоха, как я опасался. На втором препятствии она коротко вскинула задом и крутанула посреди скачка. Я вылетел из седла и вновь опустился на него только по чистой случайности. Очевидно, с помощью этого трюка Поднебесный избавился от своего прежнего жокея, которому я теперь сочувствовал от всей души. Жеребец повторил этот трюк, перепрыгивая через третий ров, но остальную часть пути мы прошли без всяких происшествий. Он обнаружил даже неожиданную силу ног на подъеме и, обойдя несколько усталых животных, закончил скачку четвертым.

Судья постучала карандашом по графину.

Кэт была в восторге.

— Чья это покрышка? — спросил прокурор.

— Спасибо дяде Джорджу за его идею, — сказала она. — Я в жизни не получала такого удовольствия!

— Моя. Я Сурику купил. А у Валик-джан деньги кончились, я хотел продать… чтобы ему одолжить…

— Я думал, Аллан, что ты вылетишь на втором препятствии, — сказал Пит Грегори, когда я расстегивал пряжки подпруги.

— Что же он в Москву без денег приехал?

— Я тоже, — сказал я с чувством. — Это чистое везение, что я не вылетел.

— Почему без денег? В ресторане туда-сюда закусил, выпил — и кончились».

Пит смотрел, как дышал Поднебесный: у него поднимались и опускались ребра, но не чересчур сильно.

Мкртчян дополнительно усилил потешность всех хачи-кяновских реплик своим неповторимым произношением и интонированием. Фразу про туалет он произносит в кадре так: «Он постучал в дверь и сказал: тоже хочет. Такие вопросы задаете, что неудобно отвечать… Даже». Вот это неуместно поставленное в конец, добавленное после паузы «даже» как раз и производит наиболее убойный эффект.

— Что ж, — сказал Пит, — в общем, это замечательная лошадь. Думаю, что еще в этом сезоне мы с ним выиграем пару скачек.

То же и в других случаях: «Когда он пошел в туалет, Валико мне спросил (Мкртчян резко переходит на неестественный, избыточно театральный пафос)\'. “Слушай, говорит, кто он такой, этот потерпевший, куда он пошел?! Я его, говорит, первый раз вижу”». В общем, «Зал лег», как сказано в сценарии «Афоня».

— Может быть, пойдемте разопьем бутылочку? — спросила Кэт. Глаза ее сияли от возбуждения. Пит засмеялся:

Многие реплики Хачикяна из других сцен Мкртчян и вовсе придумал лично: «Я сейчас там так хохотался», «Мой знакомый друг», «Я вам один умный вещь скажу — вы только не обижайтесь», «А ты что на меня сердился?! А я на тебя в три раза больше сердился!», «Вы почему кефир не кушаете? Что — не любите?», «Я так думаю», «Когда мне будет приятно, я так довезу, что тебе тоже будет приятно»… Даже значащуюся в сценарии фразу «Ты и она — не две пары сапогов» Фрунзик переделал в еще более смешное «Ты и она — не две пары в сапоге».

— Погодите, пока у вас будет победитель, за которого стоит распить бутылочку, — сказал он. — Я бы охотно выпил с вами более скромный тост — за будущее, но сейчас не могу, я занят в следующей скачке. Но я не сомневаюсь, что Аллан составит вам компанию. — Он искоса посмотрел на меня, забавляясь тем, как я безоговорочно поддался чарам мисс Эллери Пенн.

Вклад Мкртчяна проявился и в том, что он добавил ко многим репликам своего героя вопросительное «А?» («Это ведь только русские так говорят?» — допытывался актер у съемочной группы): «Представляете, а?»; Слушай, девушка, я тебе сказал, что я эндокринолог? Говорил, а?»; Как вы думаете, если покрасить зеленого цвета, будет держаться, а?».

— Вы меня подождете, Кэт? — спросил я. — Я должен пойти и опять взвеситься, так как мы пришли четвертыми. Я переоденусь — и мигом…

Потерпевшего Нугзара Папишвили сыграл Арчил Гомиашвили — Остап Бендер из гайдаевских «12 стульев». В отличие от великого комбинатора, ничего «крылатого» герой Гомиашвили в «Мимино» не произносит, однако эпизодический подельник Папишвили радует фразочкой, отсылающей к «Джентльменам удачи»: «Я сам не знал, Нугзар. Клянусь честью… Ну падла буду!»

— Я прогуляюсь у весовой, — обещала Кэт, кивнув. Я взвесился, отдал седло Клему, умылся и переоделся в свой обычный костюм. Кэт стояла у весовой, поглядывая на группу девушек, болтавших неподалеку.

Стюардессу Ларису Ивановну — главную женскую роль, хотя формально имеющую всего около минуты экранного времени, сыграла Елена Проклова (Данелия выбирал между нею и Ларисой Удовиченко).

— Кто они? — спросила Кэт. — Они стояли тут все время и ничего не делали.

Замененный Мкртчяном Евгений Леонов исполнил крохотную, но трогательную роль мнимого сослуживца погибшего на фронте отца Валико.

— Это по большей части жокейские жены, — сказал я, ухмыляясь. — Стоять возле весовой — их главное занятие.

А когда в сценарии возник молодой человек в наручниках, к которому Хачикян обращается так: «У тебя глаза хорошие, сразу видно — хороший человек», — то сценаристы в один голос воскликнули: «Это будет Крамаров!» Что и оказалось исполнено.

— И наверно, жокейские подруги, — сказала Кэт, криво улыбнувшись.

И, наконец, как вишенка на торте — «настоящий» Хачикян в исполнении лжеармянина Леонида Куравлева, который на всамделишном армянском выговаривает персонажу Мкртчяна: «Такие, как вы, позорят республику. Хачикян — это я».

— Да, — ответил я и только сейчас почувствовал, как приятно знать, что кто-то тебя ждет у дверей. Мы зашли в бар и уселись в ожидании кофе.

На худсовете «Мосфильма» к этому очередному беспроигрышному эпизоду сочли нужным придраться:

— Дядя Джордж был бы потрясен, если бы знал, что мы пьем такой безалкогольный напиток за здоровье моего Поднебесного, — сказала Кэт. — Неужели вы никогда не пьете чего-нибудь крепче кофе?

«…представляется не особенно удачной сцена прихода настоящего Хачикяна в гостиницу “Россия”. Она выбивается из стилистики представленного группой материала, могла бы быть более интересной и содержательной.

— Конечно, пью, но не в три часа дня. А вы как?

Художественный совет считает необходимым переснять эту сцену».

— Моя страсть — шампанское к раннему завтраку, — сказала Кэт. Глаза ее смеялись.

Что ж, этим замечанием худсовет лишь выказал полное непонимание стилистики Данелии, ненавидевшего что-либо затягивать в кадре, не допускавшего ни малейшего разжевывания в угоду зрителям-тугодумам.

Я спросил, не проведет ли она сегодня вечер со мной, но она сказала, что никак не может. Кажется, у тети Дэб званый обед, а дядя Джордж захочет во что бы то ни стало услышать, как вел себя его подарок.

Однако в целом к «Мимино» на студии не придирались. 31 августа 1977 года Георгий Николаевич произнес на художественном совете следующее: «…иногда фильмы появляются спонтанно. А если ждать, пока появится стоящий сценарий, тогда до конца жизни, может, ничего не придется снимать.

— Тогда, может быть, завтра?

Кэт в затруднении смотрела на свой стакан.

Я хочу в данном случае поблагодарить студию, потому что меня запустили по заявке, и заявка была совсем на другой сценарий. Все это стоило большого физического труда и нервов».

— Я… я… завтра я обещала поужинать с Дэном.

Однако куда бóльших нервов стоил Данелии проходивший летом того же 1977 года X Московский международный кинофестиваль. «Мимино» отобрали для участия в конкурсе, после чего министр кинематографии Филипп Ермаш лично потребовал от режиссера вырезать ценнейший для авторов эпизод разговора с Тель-Авивом под тем предлогом, что «нет у нас с Израилем дипломатических отношений, и не будем мы на наш международный фестиваль с еврейской темой вылезать».

— Черт бы его побрал! — взорвался я. Кэт засмеялась.

После безрезультатных переговоров и угроз снять свою фамилию с титров Данелия предложил Ермашу единственный компромиссный вариант, на который мог согласиться: на фестивале фильм демонстрируется без Тель-Авива, в прокат выходит целиком. Министр не возражал.

— А в пятницу? — настаивал я.

«Мимино» получил на ММ КФ главный приз (один из трех), однако фестивальная демонстрация неполной копии омрачила Данелии всю радость от этой победы.

— Вот это с удовольствием, — сказала Кэт. Мы прошли к трибунам и наблюдали, как в пятой скачке Дэн пришел первым на голову впереди. Кэт бурно приветствовала его.

Маленькое продолжение «тель-авивского» эпизода в картину так и не вернулось, оставшись лишь в сценарии:



«Кукуш напяливал кепку на очередного клиента, когда из мясного магазина напротив выбежал Анзор и заорал на всю площадь:

— Кукуш! Иди к телефону. Международный. Исхак из Израиля звонит!

— Кто? — не понял Кукуш.

— Исхак из Израиля!

— Нету меня, нету! — перепугался Кукуш. — Переучет!» В целом «Мимино» был принят прекрасно всеми. Уже предварительное «Заключение творческого объединения комедийных и музыкальных фильмов киностудии “Мосфильм” по художественному цветному комедийному фильму “Мимино”» гласило:

Глава 5

На стоянке автомобилей шла жестокая драка. Я вышел из ворот, собираясь ехать домой после последней скачки, и остановился как вкопанный. На открытом пространстве между воротами и первой линией автомобилей дрались человек двадцать, и дрались просто насмерть. С первого взгляда было видно, что удары наносились далеко не по утвержденным Куинсберри правилам бокса.


«25 июня 1977 года Художественный совет объединения просмотрел на I-ой пленке кинокартину “Мимино” (“Ничего особенного”).
Художественный совет считает, что тонкая, изобретательная режиссура, интересное изобразительное решение (оператор-постановщик А. Петрицкий, художники-постановщики Б. Немечек и Э. Немечек), яркая игра прекрасного актерского ансамбля (В. Кикабидзе, Ф. Мкртчян, Е. Леонов и др.), выразительная музыка (композитор Г. Канчели) позволили съемочной группе создать на основе интересного киносценария яркий и значительный комедийный фильм.
Отмечая высокие идейно-художественные достоинства фильма “Мимино” (“Ничего особенного”), объединение рекомендует принять его.
И. о. художественного руководителя объединения
Ю. Чулюкин».


Это было страшно. Схватки между двумя-тремя завсегдатаями — обычное дело на ипподроме, но битва такого масштаба и такой свирепости, должно быть, была вызвана чем-то более серьезным, чем ставки на тотализаторе.

«Поэтика этой ленты, пожалуй, скорее сродни поэтике стихотворного произведения, нежели прозаического. Фабула явно ослаблена и не в смысле остроты — с этой стороны как раз все в порядке: она остра и динамична, насыщена событиями, поворотами. Впечатление ослабленности интриги возникает оттого, что события не поставлены в жесткую причинно-следственную связь, не вытекают друг из друга с железной необходимостью, поэтому картина легко может быть рассечена на микроэпизоды, самостоятельность которых, впрочем, относительна. Они имеют отношение не столько к истории жизни героя, сколько к истории лирической темы. Именно с этой стороны открывается логика событийной череды: подчеркнутый прозаизм взлетов и посадок в горах. Привидевшаяся в романтической дымке сверхзвуковая птица с надломленным клювом, большой город, в котором герой устанавливает контакты, чужой город, который оказывается включенным в систему связи героя со всем миром и родным домом. И снова парение над родными горами, но теперь прозаической реальности сообщена поэтическая окраска. Это знак того, что пришло осознание смысла и цели повседневного будничного быта», — писал о фильме в советское время Юрий Богомолов.

Я пригляделся внимательнее. Не было сомнения, что некоторые орудовали кастетами. В воздухе мелькали велосипедные цепи. Два человека лежали на земли почти неподвижно, застыв в напряженных позах, словно они совершали какой-то странный туземный ритуал. Пальцы одного из них были сомкнуты вокруг кисти другого, у которого в руке был нож с острым лезвием в три дюйма шириной. Лезвие было недостаточно длинным, чтобы нанести смертельный удар, оно было предназначено для того, чтобы резать и уродовать.

«Пешком стоит, сдачу не берет, в телефон поет, селится с видом на Кремль — э-э, кто сказал, что Россия не сможет второй раз влюбиться в усатого грузина?» — уже в постсоветское время задавался риторическим вопросом Денис Горелов.

Похоже было, что сражались две примерно равные группы, но невозможно было различить, кто к какой принадлежал. Человек с ножом, медленно выпускавший его из рук, был почти мальчик, но большинство из дерущихся были вполне зрелыми людьми. Единственный пожилой человек стоял на коленях посреди дерущихся, прикрывая голову руками, а вокруг него бушевала яростная битва.

«Мимино» справедливо назвать последним данелиев-ским фильмом, принятым абсолютно всеми. «Хитом» будет и следующий — «Осенний марафон», но уже не всенародным, скорее интеллигентским.

Они дрались в жутком молчании. Слышно было только их тяжелое дыхание. Зрители, возвращавшиеся домой с ипподрома, стояли полукругом с разинутыми ртами, все увеличиваясь в числе, но не проявляя намерения вмешаться в драку и попробовать прекратить ее.

А Буба Кикабидзе в следующий раз сыграет у Данелии лишь через 23 года, в «Фортуне» — и то будет, пожалуй, наименее признанная из всех работ Георгия Николаевича.

Я увидел рядом с собой продавца газет.



— Из-за чего драка? — спросил я. На ипподроме не было ничего такого, чего бы не знали газетчики.

Афиша кинокомедии Георгия Данелии «Мимино» (1978)

— Это таксисты, — сказал он. — Тут две соперничающие группы: одна из Лондона, другая из Брайтона. Неприятности между ними — вечная история, когда они сталкиваются.



— Почему?

Маргиналии

— Не знаю, мистер Йорк. Но это у них не в первый раз.

Данелия и Грузия

Я поглядел опять на дерущуюся толпу. У одного или двух оставались еще фуражки на головах. Несколько пар катались по земле, несколько пар боролись, колотили друг друга о бока машин. Машины стояли там в два ряда, все шоферы дрались.

В 2015 году «Комсомольская правда» брала у Данелии интервью:

Кулаками и всякого рода железными предметами они наносили друг другу тяжелые увечья. Два человека стояли, согнувшись, держась в агонии за животы. Почти у всех была кровь на лицах, одежда была порвана в клочья.

«— Если бы вы сегодня снимали ваши картины, какие изменения внесли бы в сценарий?

Они дрались с диким бешенством, не обращая внимания на растущую вокруг них толпу.

— Наверное, Мимино работал бы сейчас не в России. У нас же нет отношений между Россией и Грузией. Значит, Мимино был бы где-то в Берлине, Нью-Йорке, Париже или Стамбуле. А мне это неинтересно — я москвич. Поэтому сегодня “Мимино” мне бы и в голову не пришло снимать.

— Они же перебьют друг друга, — сказала девушка рядом со мной, глядя на эту сцену с какой-то смесью ужаса и восхищения. Я поглядел через ее голову на человека, стоявшего по другую сторону от нее, на крупного мужчину шести футов ростом, с сильно загорелым лицом. Он смотрел на драку с угрюмым отвращением, сузив глаза. Я не мог вспомнить его имя, хотя чувствовал, что должен был знать его.

— Переживаете, что мы теперь врозь с Грузией?

В толпе зрителей нарастало беспокойство, люди бросились искать полицию. Замечание девушки было не пустяковым: кое-кто из дерущихся, если бы не пришла помощь, должен был умереть от ударов, толчков и пинков. Судя по всему, они решили драться насмерть.

— Мне все это не нравится. Для меня что Россия, что Грузия, что Украина — одна страна, один народ. Жаль, что нас пытаются сделать врагами»…

Драка создала пробку на автомобильной стоянке. Появился полицейский, взглянул на происходящее и ушел за подкреплением. Он вернулся с четырьмя пешими констеблями и одним конным, причем все были вооружены дубинками. Они бросились в гущу сражения, но им потребовалось несколько минут, чтобы остановить драку.

Очень часто в различных интервью Данелия подчеркивал, что он именно московский грузин — и, стало быть, русского в нем никак не меньше, чем кавказского. Между тем фильмы «Не горюй!», «Мимино», «Паспорт» кажутся грузинскими на сто процентов — трудно поверить, что их снимал закоренелый житель столицы. У Данелии и на этот счет было свое объяснение: «…просто, наверное, чтобы снять грузинское кино, надо много времени проводить вне Грузии. Это, так сказать, усиливает любовь и выбрасывает все лишнее».

Прибыли еще полицейские. Таксистов растащили и кое-как разделили на две группы. Обе банды были одинаково побиты, ни одна не одержала верх. Поле битвы было усеяно фуражками и обрывками курток и рубах. Два ботинка — черный и коричневый — валялись на расстоянии десяти футов один от другого. На земле виднелись пятна крови. Полицейские стали складывать в кучу найденное оружие.

Когда волнение улеглось, люди стали расходиться. Небольшая кучка пассажиров такси подошла к полисмену, чтобы узнать, надолго ли задержат шоферов. К ним присоединился загорелый человек.

«Так уж случилось, что из семидесяти лет 69 я прожил в Москве, — говорил Данелия в 2000 году. — Родной язык для меня русский. Как и все наше поколение, я воспитан на русской литературе, культуре. Жена Галя у меня русская. Жены у детей и у внуков — русские. Ни дети, ни внуки грузинского языка уже не знают. Когда происходят крупные футбольные баталии, болею за русских и за грузин. А если русские и грузины встретятся в одном матче? То-то будет проблема! И все же, наверное, буду больше переживать за грузин. Все-таки в Грузии — мои корни, гены. Тбилисские знакомые уверяют, что даже по фильму “Я шагаю по Москве” легко вычислить, что его делал грузин. Наверное, так оно и есть. От себя, от голоса своей крови не уйдешь».

Один из журналистов, постоянно пишущий о скачках, стоял рядом со мной, что-то записывая в блокнот.

Иногда Данелия развеивал некоторые расхожие заблуждения о своих соплеменниках:

— Кто этот загорелый человек, Джон? — спросил я его. Он поднял на меня глаза и посмотрел, на кого я показывал.

«Я достаточно равнодушен к еде. Во время работы могу есть что попало. Например, бутерброды, печенье. Во-первых, я хоть и грузин, но прожил почти всю свою жизнь в Москве. А во-вторых, это только принято считать, что грузины целыми днями сидят за столом и пируют. Грузины на обед едят котлеты с макаронами, так же как и все остальные люди. Это когда гости приходят, грузины бросаются готовить сациви. При этом впечатление такое, что только одним сациви грузины и живы…»

— Кажется, его зовут Тюдор, — сказал он. — У него несколько собственных лошадей. Он недавно приехал. Миллионер. Я мало знаю о нем. Похоже, он недоволен, что не может уехать.

Но чаще режиссер подчеркивал, что сам он «нетипичный» грузин:

Действительно, у Тюдора был очень рассерженный вид, он упрямо выпячивал нижнюю челюсть. Мне все еще казалось, что я должен что-то вспомнить об этом человеке, но я не знал, что именно. Он не добился успеха у полицейского, который отрицательно мотал головой. Машины стояли пустыми.

«Грузинские режиссеры очень любят снимать в кино женщин, да и грузинские драматурги не обделяют их ролями. А я… Знаете, когда я снимал “Настю” — а там ведь как раз героиня, превосходно сыгранная Полиной Кутеповой, — было очень трудно. Потому что любое кино я снимаю немножко про себя. И мужской характер пропускаю через себя. А в женщинах совершенно ничего не смыслю».

— В чем тут дело? — спросил я журналиста.

При этом о своих родственниках и грузинских знакомых, о памятных ему местах в Грузии Данелия неизменно вспоминал с огромной теплотой:

— Междоусобная война, так мне сообщила агентура, — ответил он весело.

Пятеро шоферов лежали навзничь на холодной мокрой земле, один из них непрерывно стонал.

«С 1932 года мы переехали жить в Москву, но очень часто приезжали в Тбилиси и останавливались у моей любимой тетушки народной артистки СССР Верико Анджапаридзе. Там прошли самые счастливые дни моего детства. Со мной вместе росли мои братья Рамаз Чиаурели, Темур Анджапаридзе и моя младшая любимая сестренка Софико Чиаурели. Эти тбилисские впечатления были самыми яркими. Особенно отличался своими рассказами мой дядя Михаил Чиаурели. Успех моего фильма “Не горюй!”, по-моему, во многом связан с тем, что основывался на его рассказах».

Журналист сказал:

Родной язык своих родителей Данелия освоил не дома и не в Тбилиси, а в определенном кругу на московских застольях. «До 15 лет я не знал грузинского языка, дома в Москве мы говорили по-русски. Когда я приезжал в Тбилиси, со мной тоже все говорили по-русски. В 16 лет я познакомился в Москве с Тамазом Элиава, Гурамом Асатиани, Ме2лором Стуруа, Резо Табукашвили. Мы часто встречались, и они говорили между собой по-грузински. Так во время застолий в Москве, между тостами, я выучил грузинский язык».

— Половину из них отправят в госпиталь, половину — в полицию. Какой материал!

Человек, стонавший на земле, перекатился на живот, его стошнило.

И, конечно, во всех высказываниях Данелии о земле своих предков сквозил его грузинский патриотизм. «После перестройки мы потеряли грузинский футбол и грузинский кинематограф. Они были на мировом уровне. В истории кино есть понятие “грузинское кино”. Это большая честь. Наша маленькая республика соревновалась с Италией, Америкой и часто становилась призером многих фестивалей. Это, конечно же, заслуга режиссеров Тенгиза Абуладзе, Резо Чхеидзе, Ланы Гогоберидзе, Мераба Коко-чашвили. Грузия была вообще очень богата талантливыми режиссерами. Ну а из грузинских актеров у меня очень ярко сыграл Серго Закариадзе».

— Пойду позвоню в редакцию. А вы сейчас домой?

«Для меня прелесть Грузии — в настроении ее народа, — подчеркивал Данелия в одном из последних своих интервью. — Обычно, когда приезжаешь в Тбилиси, встречаешь там светлую, веселую, жизнелюбивую атмосферу. Это видно в глазах встречающихся людей. Этим отличаются жители Тбилиси от жителей других городов. Я побывал во многих странах мира. В Тбилиси живут особые люди — все они в первую очередь тбилисцы, независимо от национальности.

— Жду этого проклятого Джо Нантвича, — сказал я. — Обещал подбросить его в Доркинг, но он как в воду канул после четвертой скачки. Похоже, он поехал о кем-нибудь еще, а меня забыл предупредить.

Тбилисцев всегда отличишь по взгляду. Когда я приезжал в начале века, то очень расстроился: не потому, что не было продуктов и все было разрушено, — глаза были не те. Но когда я несколько лет назад посетил Грузию, то с радостью увидел, что все вернулось на круги своя. Я приехал со своей внучкой в Тбилиси, вышли погулять по Руставели, и первое, что она у меня спросила: “Дедушка, почему мы живем в Москве, а не здесь?”».

— В последний раз я видел его, когда он ругался с Сэнди и получил от него по первое число.

— Да, эти двое здорово ненавидят друг друга, — сказал я.

И, безусловно, одним из самых желанных чаяний Данелии было возвращение России и Грузии к тому единению, на которое пришлась основная часть его жизни. «Может быть, из-за того, что я вырос в России и русский — мой родной язык, я хочу, чтобы Россия и Грузия вернулись к своему братству. Оно было не в пресловутых советских лозунгах. Это было настоящее единение народов. В Москву всегда приезжало очень много грузин. Я грузин, и при этом уже 87 лет живу в России и объездил эту страну вдоль и поперек. Нигде я не чувствовал к себе какого-либо отрицательного отношения из-за того, что я грузин.

— Знаете, почему?

Я очень дружил с Женей Примаковым, который тоже из нашего Тбилиси. Он мне рассказал о причине, по которой Россия ввела визовый режим с Грузией. Это Панкисское ущелье, через которое могли въехать террористы. Визы не отменят до тех пор, пока сотрудничество в сфере безопасности между нашими странами не будет налажено.

— Понятия не имею. А вы знаете?

Наши культуры очень близки. Начиная со времен М. С. Воронцова грузинская культура через Россию открыла себе путь в Европу. Русская интеллигенция дала культуре Грузии очень многое: это Драматический театр, Театр оперы и многие другие учреждения. Грузия стояла на перепутье: идти путем Персии и Турции или в Европу вместе с Россией. Россию неправильно называть завоевателем: она оказалась самым сильным партнером, потому Грузия и пошла по ее пути. Этот исторический выбор привел грузинскую культуру к расцвету: в музыке, в поэзии, в живописи. Единственное, в чем Грузия не первенствовала — это в прозе. Прозаиков у русских намного больше, чем у грузин».

— Нет, — сказал журналист. Он улыбнулся мне на прощание и пошел на ипподром звонить по телефону.

В заключение этого раздела процитируем коллегу Данелии Ираклия Квирикадзе, который так ответил на вопрос «Не придумал ли Георгий Николаевич ту Грузию, которую мы видим в его фильмах?»: «…думаю, он придумал не Грузию, а трагикомедию, жанр, в котором лучше всего можно рассказать о здешней жизни. Ведь “Осенний марафон” — совсем не грузинское кино. Просто в Грузии, может быть, смешное и трагическое сопрягаются так близко и контрастно, как нигде в мире».

Подъехали две кареты скорой помощи подобрать раненых шоферов. В кузов каждой машины сел полисмен, другой уселся рядом с водителем. Со всем этим грузом машины медленно потащились по дороге к главным воротам.

Оставшихся шоферов трясло от озноба — жар битвы остыл, и сырой февральский ветер стал пробирать их. У них одеревенели суставы, они были в синяках и кровоподтеках, но нисколько не раскаивались в том, что произошло. Человек из одной группы вышел вперед, скорчил рожу другой группе и оскорбительно плюнул в ее направлении. Его рубашка была в лохмотьях, а лицо распухло от синяков. Его бицепсы сделали бы честь кузнецу. Его шелковистые темные волосы падали челкой на лоб. По виду это был опасный человек. Когда полицейский взял его за руку, чтобы отвести обратно к его группе, он резко обернулся и зарычал. К ним стали придвигаться еще двое полицейских, и темноволосый неохотно подчинился.

Я решил уже махнуть рукой на Джо, когда он вдруг вышел из ворот и окликнул меня, даже не подумав извиниться за опоздание. Но не я один заметил его появление.

Высокий загорелый мистер Тюдор шагнул в нашу сторону.

— Нантвич, будьте добры, подбросьте меня в Брайтон, — сказал он уверенно. — Как видите, такси на приколе, а у меня через двадцать минут важное свидание.

Джо рассеянно посмотрел на шоферов.

Глава одиннадцатая

— Что случилось? — спросил он.