Питер Хёг
Твоими глазами
PETER HØEG
Gennem dine ojne
roman
Питер Хёг
Твоими глазами
Роман
Перевод с датского Елены Красновой
Часть первая
* * *
О существовании этой клиники я впервые услышал в больнице города Нюкёпинга, на Зеландии, где мой названый брат Симон оказался после первой попытки самоубийства.
У Симона была отдельная палата, и когда я открыл дверь, он сидел на кровати, в белой больничной футболке, голова его казалась непропорционально большой по сравнению с телом.
Как у двухлетнего ребёнка.
Его мать когда-то рассказывала мне, что роды у неё были тяжёлыми, как раз из-за размеров головы.
Теперь эта голова казалась ещё больше, чем прежде.
У Симона была жена, дети и половина жизни за спиной. Про него вполне можно было сказать, что он в прекрасной физической форме, он регулярно занимался в спортзале и бегал по утрам. Человек по натуре обаятельный и деятельный — так о нём многие говорили. Но в этой обстановке, в больничной палате, казалось, что и тренированное тело, и склад характера — всё это лишь скорлупа, призванная защитить того, кем он на самом деле был. А был он на самом деле маленьким мальчиком.
Мы разговаривали вполголоса. О том, что он помнит из случившегося за последние дни, а помнил он немного. Он выпил две бутылки крепкого спиртного, проглотил сотню таблеток парацетамола и сел за руль.
Симон говорил об этом с каким-то сдержанным, обескураживающим достоинством.
В эти минуты мы снова оказались так же близки, как в детстве.
И благодаря этому я начал кое-что понимать. Не то чтобы я мог облечь это понимание в какие-то слова, лишь позднее мне удалось всё сформулировать, но как-то физически я почувствовал, что поступок его имел смысл, что попытка самоубийства была попыткой ребёнка расколоть скорлупу, как-то пробиться к окружающему миру. И было очень важно, чтобы этот ребёнок не оказался вновь заперт в самом себе.
Если он снова окажется взаперти, будет следующая попытка. И она уже удастся.
*
Полчаса спустя вошла медсестра и сказала, что Симону пора отдохнуть.
Она проводила меня до конца коридора.
— Ему невероятно повезло, — сказала она.
В каком-то смысле было очень странно услышать такие слова. Она говорила о человеке, который только что пытался покончить с собой.
— Он выжил, несмотря на таблетки и алкоголь. И не погиб в аварии. Полицейские сказали, что, по свидетельству очевидцев, он съехал под откос, машина перевернулась и, пробив ограждение, вылетела в поле, откуда снова въехала на шоссе. Но он выжил. Остался жив, несмотря на парацетамол. У любого другого человека такая концентрация посторонних веществ в крови вызвала бы необратимое поражение печени, которое неизбежно приводит к летальному исходу. Но, похоже, его организм с этим справился. Пока ещё рано говорить, что всё уже позади. Но мы надеемся, он выкарабкается. То есть на самом деле он трижды избежал смерти. Ему невероятно повезло.
* * *
Мы росли вместе — в Кристиансхауне, в те годы, когда в этой части города жили в основном люди небогатые. Мне было пять лет, а ему четыре, когда мы впервые встретились на детской площадке позади церкви короля Кристиана. Мы с мамой нередко ходили туда по воскресеньям, там были песочницы, скамейки, дикий виноград, серые стены, залитые солнцем, и необыкновенная тишина.
Если какой-то человек становится значимым для тебя на всю жизнь, ты никогда не забудешь первую встречу с ним. Может быть, потому, что первый взгляд по-особому внимателен. Может быть, потому, что у нас нет никаких ожиданий, нет общего прошлого, мы встречаемся такими, какие мы есть, и между нами может произойти то, что трудно выразить в словах.
Я помню пушок на его щеках, румянец. Стриженные под машинку волосы. Взгляд, обращённый к нам с мамой, — настороженный и в то же время совершенно открытый.
Мы с ним затеяли какую-то игру, и, очевидно, через некоторое время мама поняла, что Симон с сестрой одни на площадке. Двое детей, четырёх и двух лет — без взрослых.
Потом мы отправились провожать их домой, и, хотя мама ничего и не говорила, я чувствовал, что она встревожена.
Они жили на улице Вильдерсгаде, в самой глубине двора. Когда их мать открыла дверь, я отметил, что моя мама несколько растерялась.
С того дня мы старались как можно больше бывать вместе. Он часто приходил к нам и обычно приводил с собой свою сестру, Марию.
Иногда им разрешали остаться у нас ночевать. Если мы просили маму об этом, она, как правило, ничего не имела против и отправлялась на Вильдерсгаде, чтобы договориться с их матерью — у неё не было телефона.
Она была матерью-одиночкой, работала уборщицей по ночам, большую часть дня спала, а соседи по очереди присматривали за детьми.
Случалось, что маме не хотелось её будить, и она просто оставляла ей записку.
Мы с Симоном спали в моей кровати, Мария спала на матрасе на полу. Симон всегда заботливо укладывал её спать, хотя сам был ненамного старше. Мама говорила нам «спокойной ночи», гасила свет и закрывала дверь, и тогда он садился рядом с сестрой на матрас. У неё была тряпичная кукла, с которой она никогда не расставалась, он разговаривал с куклой, поправлял Марии одеяло и всегда под конец говорил: «Если что, я тут, рядом».
Потом он прижимался ко мне, и мы тихо разговаривали в темноте.
Постепенно его шёпот становился всё реже, и наступал момент, когда он — всегда на выдохе — погружался в сон.
А я лежал в темноте, думая о том, что должен о нём заботиться. Как о младшем брате.
Он заботился о Марии. Мария заботилась о своей кукле. Я пытался заботиться о нём. Мои отец и мать пытались заботиться обо мне. Мать Симона и Марии заботилась о них. И их соседи. Таков уж этот мир. В нём не только война, алчность и истребление видов. В нём есть ещё и множество людей, которые связаны один с другим и которые стараются заботиться друг о друге.
*
На следующий день я снова приехал к нему в больницу.
И тут стало ясно, что он уже начал понемногу замыкаться в себе.
— Вчера, — спросил я, — мне казалось, что мы вернулись в детство, в то время, когда всё начиналось, — у тебя не было такого чувства?
— Да, — ответил он. — Нет, может быть…
Вновь появилась вчерашняя медсестра — со словами, что время посещения закончилось. Мы вышли в коридор, она прикрыла дверь палаты, и мы на минуту остановились.
— Мы вместе росли, — сказал я, — а потом наши пути разошлись. Теперь мы снова встретились. Как бы я хотел оказаться внутри его головы, показать ему что-то очень важное и сказать: «Посмотри, вот этого тебе ни за что нельзя забывать».
— Мне однажды довелось столкнуться с чем-то подобным, — ответила она, — я видела, как человеку всё объясняют, изнутри. Я проходила практику, недолго, примерно неделю, официального названия учреждения уже не помню, но они называют себя «Клиника в конце пути». Это к югу от Орхуса, на самом берегу, одно из подразделений Университетской больницы. У меня где-то записан их телефон.
Какие-то неуловимые оттенки её интонации подсказали мне, что я столкнулся с фатальным стечением обстоятельств.
Она куда-то исчезла и вновь появилась — с номером телефона.
— Женщину, которая там всем руководит, зовут Лиза, — добавила она.
Я уже знал, что она назовёт именно это имя — ещё до того, как она его произнесла.
* * *
По номеру телефона я нашёл адрес клиники, оказалось, она находится чуть севернее музея Моэсгор, в одном здании с несколькими кафедрами медицинского факультета. Напротив номера было написано «Институт нейропсихологической визуализации».
Я набрал номер, трубку взяла какая-то молоденькая девушка.
— Мы не принимаем пациентов, обращающихся в частном порядке, — сказала она.
Я выжидающе молчал. Не сомневаясь, что судьба как-нибудь да поможет мне.
— Два раза в год у нас проводится день открытых дверей, — добавила она. — Следующий — в среду на будущей неделе.
*
После съезда с шоссе Орхус — Одден дорога несколько километров петляла между густо заросшими морёнными холмами. Внезапно впереди открылась широкая водная гладь. Огромное серое бетонное здание стояло на склоне, спускавшемся к самой воде.
Здание, похоже, проектировали без расчёта принимать посетителей, оно было замкнуто в самом себе, как и любое исследовательское учреждение.
У входа не было никаких табличек. В вестибюле за стойкой сидел охранник. За его спиной вдаль уходил коридор, по обе стороны которого виднелись открытые двери кабинетов и лабораторий. Я сказал, что мне нужно попасть в Отделение нейропсихологической визуализации. Он пристально и задумчиво посмотрел на меня.
— Тогда вам к этим милым девушкам в цокольном этаже, — ответил он.
Было что-то ускользающее в его интонации: какая-то смесь юмора, добродушия и настороженности.
Я обошёл здание. Оно вырастало из крутого склона, и чтобы с парковки попасть на уровень нижнего этажа, нужно было спуститься по лестнице. Как будто спускаешься в глубокий подвал. Но из-за местного рельефа выходящие на воду окна оказывались вровень с землёй.
Дверь открыла женщина в белом халате. Она протянула мне руку и сказала, что её зовут Лиза.
Я замешкался, она терпеливо ждала, я пожал её руку и назвал своё имя и фамилию. В её взгляде не было и тени узнавания.
Она была похожа на саму себя — на ту, которую я видел в последний раз, когда нам было по семь лет.
Конечно, это невозможно, но так мне тогда показалось. Что она как две капли воды похожа на себя в прошлом.
Мне доводилось подмечать такое и прежде, когда я смотрел на детские фотографии моих взрослых знакомых. Когда не возникает сомнений, что это один и тот же человек — тогда и сейчас. Как будто то, что мы называем развитием, представляет собой всего лишь совершенствование уже имеющегося в нас в момент появления на свет.
Или как будто нам не дают возможности совершенствоваться.
Как и тогда, в её внешности бросалось в глаза редкое сочетание — волосы были такими светлыми, что казались почти белыми, а кожа — совсем смуглой от загара.
Мне подумалось, что она наверняка много времени проводит на воздухе.
Позднее я узнал, что она так загружена работой, что солнце видит лишь те двадцать минут в день, когда обедает на улице в компании своих сотрудников.
Её волосы были собраны на затылке. У корней волос виднелся шрам, он тянулся по всему лбу и уходил под прядь над левым виском.
Нас было восемь человек, и она попросила каждого сказать несколько слов о себе. Врач, психолог, двое студентов, двое пенсионеров, школьный учитель и я.
Мы сидели в расставленных вдоль одной из стен креслах в зале, огромные окна которого выходили на залив.
Потолок зала был на удивление высоким, никак не меньше метров шести, из-за того же уклона ландшафта, и здесь вполне можно было бы устроить ещё один этаж.
К подлокотнику каждого кресла крепился маленький откидной столик, на каждом из них лежали очки в тонкой оправе, вроде обычных очков для чтения.
В центре помещения стояли кругом три стула, два из которых были пусты, на третьем сидела кукла, похожая на манекен с витрины магазина.
Манекен был облачён в белый халат. На голове у него было надето нечто, напоминающее парикмахерский шлем-фен.
Сидящую куклу двухметровым кольцом окружали толстые пластиковые трубы.
Лиза нажала невидимую мне кнопку, наружные оконные ставни опустились, а за ними и внутренние, не пропускающие свет шторы. С двух сторон зала, навстречу друг другу, двинулись, закрывая окна, две перегородки. Толстые, сантиметров по тридцать, и в ту секунду, когда они встретились, зажглось верхнее освещение.
Она подошла к стулу, где сидел манекен, и прикоснулась к пластиковым трубам.
— Это МРТ-сканер.
Потом положила руку на шлем.
— Элекгроэнцефалограф. Он регистрирует церебральные волны. Пациент сидит тут, где сейчас сидит манекен.
Она коснулась клавиатуры компьютера, стоявшего перед её стулом, свет стал медленно гаснуть.
— Наденьте, пожалуйста, очки.
Мы надели очки. В них были простые стёкла, в поле зрения ничего не изменилось. Разве что в обоих стёклах, прямо перед зрачком, обнаружилась совсем маленькая тёмная жемчужинка или стеклянный шарик, размером не больше булавочной головки.
— Эти очки создают что-то вроде 3D-эффекта.
В темноте на пустом стуле рядом с манекеном появилась фигура — образовавшаяся из сполохов бело-голубого света.
— Мы собираем результаты сканирования, обрабатываем их, строим изображение и отправляем на голографический проектор. Сейчас перед нами одна из записей.
Световые нити сложились в фигуру обнажённого мужчины, гениталии и лицо были размыты, неразличимы, но всё остальное было как настоящее. За полупрозрачной поверхностью кожи виднелись внутренние органы, за ними — скелет. И череп, а за костными пластинами — мозг.
Она нажала следующую клавишу.
— При магнитно-резонансной томографии с пациента считывается пятьдесят изображений, так называемых срезов, в секунду. Теперь мы добавляем энцефалограмму, которая фиксирует церебральные волны. Различные уровни амплитуд мы обозначаем разными цветами.
Вокруг и внутри головы светящейся фигуры затрепетали радужные пятна.
— Теперь добавим данные электромагнитной активности тела и вокруг него.
Цветные узоры замелькали в теле и вокруг него.
— Меряем пульс, давление и проводимость кожи. Теперь эта информация тоже визуализируется и представляется различными оттенками.
Переливов и колебаний света вокруг голубого тела становилось всё больше и больше. Перед нами находился человек, созданный из света, в окружении трепещущих радужных язычков.
— Таким образом для пациента, который сидит там, где сейчас манекен, создаётся трёхмерная карта его биосистемы, обновляющаяся каждую секунду. МРТ-сканирования и все остальные измерения в большинстве крупных больниц проводятся ежедневно. Мы же сопоставляем их, строим изображение и воспроизводим его с помощью голографического проектора.
Она, сделала несколько шагов в сторону светящейся фигуры.
— С пациентом, которого вы видите, три года назад произошёл несчастный случай. С тех пор он вообще не в состоянии работать. Его обследовали и психиатры, и неврологи. И не нашли никаких патологий. Он утверждает, что после того происшествия у него немедленно немеет всё тело, как только он оказывается в ситуациях, предполагающих его ответственность за других людей. Всё тело кажется ему серым и немощным. Это его впечатление мы тоже закладываем в голограмму.
Пальцы её забегали по клавиатуре, мускулатура человека приобрела заметный сероватый оттенок.
— Кроме того, он рассказывает, что в таких ситуациях полностью перестаёт ощущать область груди, в том числе сердце. Это мы тоже регистрируем.
Ещё пара касаний, и область груди и сердце фигуры поблёкли.
— Он говорит, что мысли лишают его сил.
Радужные разводы вокруг головы и в нижней части тела изменили свой характер.
— Вот здесь мы вплотную подходим к тому, чего медицине никогда прежде не удавалось. Мы выстраиваем взаимосвязь между восприятием пациентом самого себя и теми данными о его жизненных функциях, которые регистрируют наши приборы. Когда он описывает состояние внутреннего хаоса или вызывает в себе воспоминания о прошлом, где этот хаос присутствовал, мы видим, как меняется характер волн мозга. Как изменяется обмен веществ. Меняется ритм сердца, давление, выработка гормонов, проводимость кожи. Мы пока не знаем, почему это так. Но создавая графическое изображение всех этих изменений, этот световой дисплей, и настраиваясь на восприятие пациентов, мы даём им возможность самим — с нашей помощью, конечно, — выстроить карту, позволяющую заглянуть в себя глубже, чем им когда-либо прежде удавалось. И затем, глядя на это трёхмерное изображение самих себя, они могут вместе с нами войти в эту карту. Так вот это нам представляется. Как будто тело и сознание становятся прозрачными. Доступными.
Она встала позади светящейся фигуры.
— В жизни этого пациента произошли два трагических события. С промежутком в несколько лет. Сходство, которое показывают приборы в отношении обоих случаев, указывает на существование взаимосвязи между ними. Всё это благодаря нашей аппаратуре. Мы видим модели ещё до того, как они доходят до сознания пациентов. Модели, до которых прежде можно было добраться только после длительной терапии. Которые, возможно, никогда и не были бы обнаружены. Теперь мы даём нашим пациентам возможность осознать свои травмы, снять напряжение и избавиться от некоторых из них. Травмы — это не то, что случилось с нами когда-то в прошлом. Это то, что мы не отпускаем от себя, ни на секунду.
Она выключила проектор, он медленно гас, голубая фигура постепенно таяла и, наконец, исчезла. Помещение погрузилось во тьму.
Она не сразу включила свет, наверное, через минуту.
Не то чтобы она стремилась достичь какого-то эффекта. Она просто давала нам время постепенно вернуться к привычной реальности.
Свет усиливался плавно, как после киносеанса. Автоматические перегородки открылись, шторы тоже. За окнами снова сверкал залив.
— И много людей отваживается взглянуть на такую карту самого себя?
Вопрос задал врач.
— Мало. У многих из тех, кто оказывался в системе психиатрии, страдание загнано так глубоко, а личность столь уязвима, что и речи идти не может об обращении внутрь себя. Человек стремится к тому, чтобы как можно надёжнее закрыться. Да и большинству из всех нас, остальных, совершенно не хочется встречаться с собой.
— Почему?
Она задумалась, прежде чем ответить на вопрос.
— Наш мир — это поток, который был направлен наружу в течение пятисот лет. Каждый шаг внутрь — это шаг против течения.
Посетители один за другим вставали и пожимали ей руку на прощание.
Наконец, остался я один.
— У меня есть названый брат, — сказал я. — Он пытался покончить с собой. Я боюсь, что он повторит попытку и доведёт дело до конца. Но внутри него осталось что-то, что не хочет умирать. Может быть, вам удастся вытащить это наружу?
Она покачала головой.
— У нас очередь на несколько лет вперёд. Нужно, чтобы лечащий врач направил к психиатрам или в Центр функциональных расстройств, а потом направляют к нам. И даже когда доходит до дела, лишь единицы отваживаются на это.
— Я боюсь, что он погибнет.
Она открыла мне дверь.
— Наши возможности ограничены. Спасибо за визит.
*
В ту ночь я не мог заснуть. Часа в четыре утра поднялся и сел за руль. На дорогах в такую рань было совсем пусто. До института я добрался к пяти часам. Когда я свернул с шоссе, по пути к зданию я заметил чёрный фургон, стоявший на обочине с выключенными фарами.
Я достал из машины плед, уселся, прислонившись к большому окну, и стал наблюдать, как над заливом поднимается солнце.
Охранник, которого я накануне видел у стойки, спустился ко мне вдоль стены здания, я объяснил ему, зачем я здесь, он попросил у меня удостоверение личности, я показал права, и он ушёл.
Вскоре подошли двое полицейских, им я тоже показал права, они тоже оставили меня в покое.
Лиза появилась через час. Она немного постояла, разглядывая меня, а потом села рядом.
Мы сидели так минут пять, посторонние люди не могут так долго молчать друг с другом.
Для неё я был посторонним.
— Дело ведь не только в вашем брате, — сказала она. — Разве не так?
Это не прозвучало как упрёк. Она просто констатировала очевидный факт. Словно видела меня насквозь, как светящуюся фигуру.
Даже не знаю, каким образом, но я понял, что, если сейчас не дам правильного ответа, и она, и этот институт будут для меня потеряны.
— Я всегда что-то искал, — сказал я, — я искал настоящие встречи. Между людьми. Они случаются очень редко. И длятся совсем недолго, иногда мы даже не успеваем их заметить. Мы не знаем, что нужно сделать, чтобы они повторились снова. Впервые я столкнулся с этим в детстве. Сначала я встретил Симона, моего названого брата. А потом была другая встреча, с девочкой в детском саду.
Она медленно поднялась на ноги.
— Я работала со многими специалистами, — сказала она. — Пока училась. Психиатрами и терапевтами. И в Дании, и за границей. С людьми, у которых в терапии побывало в общей сложности до пятидесяти тысяч пациентов. Я задавала им один и тот же вопрос. Почему к вам приходят люди? В чём причина страданий людей? Они говорили, что пациенты повторяют одно и то же. Они не чувствуют настоящего контакта. Я создала эту клинику, чтобы понять, что стоит между людьми. Что препятствует встрече. Что нужно сделать, чтобы люди увидели друг друга.
Она отперла дверь.
— У нас сеанс терапии через неделю. Сможете приехать?
Вопрос прозвучал как бы между прочим. Ещё одна проверка. Если я ошибусь, я её больше никогда не увижу.
Я кивнул.
Когда я выезжал с парковки, то снова увидел полицейских.
* * *
Я живу поблизости от матери моих детей.
В тот вечер, когда я постучал к ней в дверь, уже смеркалось.
Она взглянула на меня и отступила в сторону, пропуская в прихожую. На моём лице она прочитала невысказанный вопрос, нельзя ли на минутку увидеть девочек.
— Они уже спят, — сказала она.
Я зашёл в спальню и опустился на стул возле кровати. Прислушался к их дыханию.
Мы кричим и вдыхаем воздух, когда рождаемся, и умираем на выдохе. Дыхание — это тонкая ниточка, которая связывает все события жизни.
Младшая, появившись на свет, не кричала, роды прошли так тихо, так спокойно, она как будто выскользнула наружу, акушерка уложила её на тёплое полотенце, и она заснула. И никакого положенного при этом крика.
Мать девочек села рядом со мной. Так мы и сидели, в полном молчании.
Младшая засмеялась во сне. Лёгким, серебристым смехом. Словно пузырьки в шипучем вине дружно поднялись на поверхность.
Такое бывает с ней часто, наверное каждую неделю.
Ей пять лет, она смеялась во сне всю свою жизнь.
За исключением того времени, когда мы разводились. Целый год мы не слышали её ночного смеха.
А потом она снова стала смеяться по ночам.
Я всегда считал, что в глубине её души живёт радость. Внутри неё, несмотря на все переживания, таится искренняя радость — раз она так регулярно прорывается наружу во сне.
Мы поднялись и перешли в гостиную. Мама девочек — юрист, она работает в полиции, где занимается военными преступлениями. У неё строжайшая подписка о неразглашении, и я очень редко спрашиваю её о чём-то, имеющем отношение к её работе.
— Я пытаюсь устроить Симона на лечение, это что-то вроде психотерапии, — сказал я. — В клинику, которая как-то связана с университетом. Она находится к северу от Моэсгора, у самого залива. Её охраняет полиция. Это что, обычная практика для университетских клиник?
Она протянула мне блокнот и карандаш. Я написал на листке адрес.
В прихожей мы на минуту остановились.
— Если бы мы с тобой были знакомы в детстве, — спросил я, — а потом не виделись бы лет тридцать, ты бы узнала меня?
Она кивнула, не задумавшись ни на секунду.
* * *
В следующую среду я приехал за четверть часа до назначенного Лизой времени.
Кроме неё, в зале было трое ассистентов: молодой человек и две девушки. Они помогли мне облачиться в зелёный халат — он был похож на операционный, но показался каким-то тяжёлым. На голову мне надели шапочку из того же, что и халат, материала.
— У нас такие же халаты, что и у пациента, — объяснила она. — Электроника очень чувствительная. Халаты стерилизованы, в них вшиты датчики, чтобы мы могли корректировать построенные изображения и устранять помехи, которые могут исходить от наших тел.
В комнату вошёл пожилой человек. Лиза представила нас друг другу, он сказал, что его зовут Вильям. У него было такое же поджарое, крепкое тело, что и у световой фигуры, которую я видел в прошлый раз.
Я понял, что она предупредила его и что он согласился на моё участие.
Его тоже облачили в халат, прикрепили к руке датчик тонометра, натянули перчатку, в которой, скорее всего, был анализатор влажности. Он устроился в кресле, Лиза села напротив него, мы с ассистентами разместились у стены. Ставни, шторы и звукоизолирующие перегородки закрылись.
Все надели очки. Они казались почти невесомыми.
Лиза сидела перед клавиатурой, лежащей рядом на столике. В какой-то момент она включила проектор: на третьем стуле, рядом с Вильямом, проступило изображение, не имеющее к нам никакого отношения. Сначала чистое, голубое, потом к голубому добавились другие оттенки — окрашенное всеми цветами радуги отображение церебральных волн и зыбкие электромагнитные поля.
Она спросила его, как он себя чувствует. Попросила глубоко вдохнуть, казалось, что оба они ведут какой-то внутренний диалог с третьим человеком, сотканным из света.
— Вы не могли бы рассказать о втором несчастном случае? — попросила она.
— Меня лягнула лошадь. Я ещё только осваивал понемногу езду рысью, мало знал о лошадях. Мне не хотелось возвращаться к рыбному промыслу. И я занялся лошадьми. Однажды в конюшне меня лягнула лошадь. Я собирался чистить её, подошёл сзади. Больше ничего не помню. В коме был пять дней, врачи были уверены, что я умру
Световая фигура стала серой. Левая сторона сжалась.
Лиза обратила наше внимание на эти изменения.
— Да, — сказал он. — Вот оно. Стоит мне только заговорить об этом, как всё начинается, я почти не чувствую тела.
— Вы помните что-нибудь из тех пяти дней?
Он смотрел прямо перед собой. Я видел, как его взгляд становится отсутствующим, когда он пытается обратиться внутрь себя. Он покачал головой.
Лиза показала на светящуюся фигуру.
— Посмотрите на цвета в затылочной области. Мы с вами уже это видели. Когда вы приближаетесь к чему-то, что трудно или неприятно вспоминать, появляется вот такой узор. Как и тогда, когда вы говорите о том мгновении, которое предшествовало удару лошади. И когда думаете о коме.
Он посмотрел на голограмму. И одновременно внутрь себя. Назад в прошлое. Покачал головой.
— Я был в глубокой коме. Но есть что-то… что-то я немного припоминаю…
Он попытался встать. Было ясно, что он собирается сделать. Он хотел схватить голограмму, чтобы заставить её рассказать больше. Он протянул руки, они мелькнули в луче света.
Это привело его в чувство.
— На сегодня достаточно, — скомандовала Лиза.
Он вновь опустился на стул, она придвинулась к нему и положила руку ему на плечо.
Светящаяся фигура померкла. В помещении стало темно. Включился верхний свет, он постепенно набирал силу, перегородки, ставни и шторы открылись.
— Не вставайте. Сейчас вам принесут воды.
Она поднялась со своего места и кивнула мне. Я прошёл за ней в кабинет.
*
Она вскипятила чайник, насыпала в две кружки зелёного порошка из жестяной банки, залила холодной водой, потом горячей, взбила всё это до появления зеленоватой пены каким-то приспособлением, напоминающим кисточку для бритья. Долила воды, снова взбила и протянула мне чашку. Я знал, что в чашке. Это был зелёный чай. Когда-то она уже готовила его для меня, и я пил его тогда в первый раз. Тридцать лет назад.
— Он очень близок к чему-то, — сказала она. — Это что-то само собой выйдет на поверхность сознания, и очень скоро.
Мы смотрели друг на друга сквозь поднимающийся от чашек пар.
— Мы ходили в один детский сад, — сказал я. — Ты и я. И Симон. Детский сад пивоварни «Карлсберг» в Вальбю.
Она застыла на месте. Минута тянулась, я стал сомневаться, что она услышала меня.
— Когда мне было семь лет, — сказала она, — мы попали в аварию. Машина выехала из боковой улицы. И мама, и папа погибли. Я сидела на заднем сиденье. Я не помню ничего из своей жизни до аварии. Все воспоминания о первых семи годах стёрлись.
Я попытался представить себе масштаб её потери. Это было невозможно. Казалось, что стоишь перед огромным, мрачным континентом.
— Мы часто бывали у тебя дома, — сказал я. — Мы с Симоном. Вместе играли в детском саду. Каждый день.
Мы снова помолчали, вместе. В руках она теребила какую-то чёрную картонную коробочку.
— Какими были мои родители?
Я не мог не сказать правду.
— Они были такими, что каждому хотелось, чтобы это были его родители. Всем детям, которые бывали у тебя, хотелось этого.
Она поставила чашку на стол.
— Вильям придёт завтра, в то же время. Ты сможешь завтра?
Это было обязательное условие. Возможно, она в конце концов согласится помочь Симону, но мне придётся принимать требования, смысл которых я не совсем понимаю.
Я кивнул.
* * *
На следующий день никто перед сеансом ничего не объяснял. Когда я вошёл в зал, Вильям уже сидел на своём месте, мы надели халаты, очки, включились приборы, появилась голограмма.
— Расскажите о первом несчастном случае, — попросила она. — О столкновении.
— У меня был свой траулер. Новенькие двигатели, ритмично урчат, идём на лов в Баренцево море.
Что-то в его манере говорить поменялось. Как будто он принял какое-то решение.
— Попадаем в сильный туман, и вдруг из него возникает каботажное судно, а нам уже некуда деваться. Оно таранит нас в правый борт, нас на траулере четверо, трое спят в каюте на носу — как раз там, где разворотило борт, я уверен, что они погибли. Но потом они выбираются на палубу, и мы спускаем шлюпку. Траулер затонул меньше чем за десять минут. Каботажник разворачивается и подбирает нас. Да, конечно, они помогли. Но они-то зарегистрированы в Панаме. Я ни кроны не получаю от страховой компании. Теряю всё. У меня трое маленьких детей. В их рубке я обратил внимание на радар. Дальность у него не больше шестнадцати миль. Я бы никогда не вышел в море с таким радаром.
Голос его звучал бесстрастно.
— Прямо перед тем, как судно протаранило вас, прямо перед тем, как оно появилось из тумана, что вы почувствовали?
Он вернулся в прошлое.
— Вибрацию. Прямо перед тем, как я увидел его, я почувствовал вибрацию его двигателей.
— И потом вы увидели судно.
— Оно нависает над нами. Я ни о чём не думаю.
— Это не так, — сказала она. — И вы помните, о чём вы думали.
Слова были сказаны одновременно мягко и настойчиво. Светящаяся фигура ещё больше посерела, её левая часть сжалась.
— Думаю о своих людях. О том, что сейчас они погибнут. Потому что я не смог уберечь их.
— О чём ещё? — настаивала она.
Она загоняла его в угол. Заставляя добраться до самого себя.
Его лицо искривилось.
— О моих малышах. Я представляю их себе. Детей. Думаю, что вот сейчас пойду на дно и предам их.
Перед моими глазами промелькнули картины столкновения, как будто бы я сам был с ним в море. Как будто я присутствовал при этом, как будто всё происходит сейчас наяву.
Лиза протянула руку. Сначала мне показалось, что она хочет ухватиться за голограмму. Но она хотела что-то показать.
— Рисунок. С левой стороны сердца. С ним связано всё тело. Тот же рисунок, что и когда вас лягнула лошадь.
Глаза его заблестели — возможно, от волнения, возможно, от неожиданного понимания.
— Прямо перед тем, как она меня ударила. В ту секунду я увидел, как напряглись мышцы у неё на спине. И я понял, что сейчас она меня лягнёт. Я увидел семью. Детей. И подумал, что вот, всё повторяется, я снова предаю их. И на этот раз не будет никакого спасения.
Он прижал ладонь к сердцу. Голограмма стала полностью серой и сжалась.
— Вы совершили какую-то ошибку, как моряк, когда вышли в море в тумане и оказались в этом месте в это время?
Он покачал головой.
— Мы профессионалы в своём деле. А каботажное судно было недостаточно оборудовано.
— Вы совершили какую-нибудь ошибку в конюшне?
Он покачал головой.
— И тем не менее вы чувствуете вину за случившееся?
Они посмотрели друг другу в глаза.
— Вы выполняли свою работу, вы брали на себя ответственность за семью. То, что произошло с вами, — вне вашего контроля. И тем не менее вы чувствуете свою вину. Вы говорите себе, что должны были что-то предпринять, чтобы не допустить этого. Получается, вы хотите управлять событиями, как будто вы решаете судьбы всего мира.
Голограмма начала меняться. Серые оттенки померкли. Левая сторона начала расти.
— Как будто вы — Господь Бог.
— Я не мог ничего изменить. Тем не менее… Мне стыдно.
— Все мы склонны цепляться за чувство вины. Мы снова и снова пересказываем одну и ту же историю.
Наступила тишина. Оба они смотрели на светящуюся фигуру. Радужное изображение того, что Лиза описывала как электромагнитное поле тела, изменилось.
Казалось, мы стали свидетелями безмолвного диалога, который вели сознания трёх находящихся в центре зала фигур. Её, его и голографического света.
Она выключила проектор. Несколько минут мы сидели в темноте. Потом перегородки и шторы открылись.
Вильям встал. Протянул нам руку на прощание. Одна из ассистенток проводила его к выходу.
*
Никто не двигался с места, — ни Лиза, ни двое оставшихся ассистентов.
— Что это было, — спросил я, — под конец, когда стало тихо?
— Он работает со своей внутренней картой. Обнаруживает, где и каким образом он создал и закрепил в сознании представление о вине. Как тело рассказывало его. На протяжении тридцати лет. В этой тишине он начинает постепенно снимать с себя вину. Заканчивать одну из основополагающих историй своей жизни.
— И он освободится от неё? — спросил я.