Пока миссис Джейкобсон возилась на кухне, Фред изучил подборку фотографий, отдельно выставленных в рамках на отполированной поверхности антикварного столика. Он взял в руки снимок, на котором доктор Джейкобсон обнимал спаниеля с шерстью золотисто-желтого оттенка.

– Мы все очень любили эту собаку, – сказала миссис Джейкобсон, появляясь у него за спиной с подносом, на котором стояли чайник и блюдо с бисквитами. – По-моему, я оплакивала смерть Медка даже сильнее, чем самого Эдварда. Он был для меня такой хорошей компанией, когда я осталась одна. Его потеря стала последней каплей моего горя.

– Хорошо вас понимаю. А как поживают Джейн и Сейра? – спросил Фред.

– Боже, они уже такие взрослые, что самой не верится. Сейра стала врачом. Пошла по стопам отца. А Джейн получила диплом архитектора, – сказала хозяйка, опуская поднос на стол. – Они стараются навещать меня как можно чаще, но слишком заняты. Вы же знаете, как это бывает.

Фред улыбнулся.

– Вы, должно быть, гордитесь ими.

– Да, меня огорчает лишь то, что Эдвард так и не увидел, какими толковыми выросли его дочки. – Салли подала ему чашку с чаем. – А вы сами чем сейчас занимаетесь, Фред?

Он снова ей улыбнулся.

– По профессии я историк, Салли, и сейчас занимаюсь исследованием, связанным с бывшим приютом Святой Маргариты в Престоне. Не знаю, слышали ли вы о нем. – Он взял с подноса предложенный ему бисквит и положил на край блюдца.

– Разумеется. Приют для матерей-одиночек. Он очень долго простоял в запустении, но скоро, как говорят, его собираются снести.

– Да, это так. – Фред старался подобрать нужные слова. – Мне было бы интересно узнать, известно ли вам, муж в своей работе как-то был связан со Святой Маргаритой. – Он наблюдал за лицом миссис Джейкобсон, ожидая увидеть признаки настороженности, но ничего подобного не заметил.

– Конечно. Они же брали к себе девушек, забеременевших вне брака, не так ли? И Эдварду порой приходилось помогать при особенно трудных родах, хотя он не любил распространяться об этом.

Фред кивнул в ответ.

– Желание помочь людям всегда было его отличительной чертой, – сказал он, делая глоток чая.

Пожилая леди откинулась на пышные подушки дивана и тоже отпивала чай из своей чашки, изготовленной из костяного фарфора. Фред тут же в красках представил себе картину. Салли уже лежит в постели под шелковыми простынями, почти уснув, когда щелкает замок входной двери, и в прихожую тихо проникает доктор Джейкобсон. Его руки все еще покрыты пятнами крови, после попытки спасти жизнь какой-нибудь совсем юной роженице. Она привстает и поднимает голову, а муж, появившийся на пороге спальни, шепчет: «Мне нужно принять ванну, дорогая. Лягу спать в другой комнате, чтобы не тревожить тебя».

Персидский кот появился у французского окна, заставив их обоих вздрогнуть.

– А тебе что здесь понадобилось, Джесс? – Салли поднялась, чтобы впустить кота внутрь.

– У вас великолепный сад, – заметил Фред, глядя дальше в окно, которое Салли быстро закрыла, а затем плотнее укуталась в свой кардиган. – Нелегко, наверное, управляться с домом таких размеров одной?

– Да уж, мне повезло. Я могу себе позволить держать прислугу. Дочки все время уговаривают меня переехать, но я не могу. Пусть они считают, будто знают, как будет лучше для меня, но что хорошего может быть в моем переезде в другое место? Оказаться в полном одиночестве и забыть об Эдварде? Так я предам память о нем. – Она поставила чашку на стол. – Он ведь, знаете ли, здесь и умер.

– Не знал, простите. Для вас это, вероятно, очень тяжело. – Фред ждал, чтобы она продолжила, но Салли забылась в своих мыслях. – Он чем-то заболел?

– Нет. Все случилось иначе. Он утонул в нашем бассейне, расположенном в отдельно стоящей пристройке. Мы до сих пор не понимаем, как такое могло произойти, но он угодил под зимнее покрытие бассейна и оказался в ловушке. Вскрытие установило у него вывих плечевого сустава. Мы думаем, что сначала в бассейн упал Медок, а он пытался достать собаку и тоже свалился туда.

– Как ужасно! Вы были здесь в то время? – спросил Фред.

– Нет, отправилась по магазинам, готовясь к Рождеству. А потом у моей машины случился прокол колеса, так что я отсутствовала достаточно долго… – Голос Салли постепенно совсем затих, и она принялась искать место для рук у себя на коленях, но никак не находила. – А ведь мы купили самый прочный материал для покрытия бассейна, чтобы девочки случайно не угодили в него. Оно должно было удержать его, но он, когда падал, ударился головой и лишился сознания, постепенно сползая под воду.

– Страшная смерть. Дело расследовала полиция? – задал новый вопрос Фред, все еще пристально наблюдая за лицом Салли.

– Да, они сделали, что смогли. Но я постоянно повторяла им: что-то здесь не так, не так, как кажется на первый взгляд. Медок терпеть не мог ту пристройку с бассейном, боялся воды и ни за что сам не полез бы в нее. А Эдвард зачем-то разбил стекло двери, чтобы попасть внутрь – отпечатки его пальцев обнаружили на камне, которым он воспользовался. Но он же прекрасно знал, где лежит ключ. Так зачем же понадобилось разбивать стекло, чтобы попасть к собственному бассейну? Впрочем, я не виню полицейских за то, что не прислушались ко мне. После смерти мужа я была не в своем уме, пила сильные успокоительные несколько дней подряд. Не смогла даже присутствовать на оглашении результатов следствия. Знала, что они сделают заключение: смерть в результате несчастного случая. А что еще могло произойти? Ни у кого не было причин убивать Эдварда.

– Верно, – сказал Фред, разглядывая на стене фотографию доктора Джейкобсона, снятого вместе с дочками.

– Никогда не прощу себя за то, что меня не было в тот момент дома.

– Весьма сожалею, Салли, ваш муж всегда был очень добр к членам нашей семьи. Но судьбы людей порой действительно складываются очень несправедливо.

Салли утерла ладонью слезу, скатившуюся по щеке.

– Знаю, до какой степени это эгоистично с моей стороны, но ведь мы прожили вместе двадцать невероятно счастливых лет, и иногда, видя, как мои подруги ссорятся с мужьями, я хочу закричать: «Вы даже не представляете, насколько вам повезло, что у вас есть кто-то, на кого можно сердиться!»

Фред ждал продолжения, но ему стало грустно. Именно полное одиночество заставляло эту женщину изливать душу совершенно незнакомому человеку.

– Он ведь хотел поехать по магазинам вместе со мной, но я отказалась под каким-то благовидным предлогом. Ходить с ним за покупками было не слишком приятно – он подолгу задерживался у каждой полки. Если бы только я проявляла к нему больше терпения, Эдвард и сейчас сидел бы здесь с нами.

– Как говорит мой отец, каждый мужчина сам кузнец своего счастья, и несчастья тоже, – сказал Фред.

Салли подняла взгляд и улыбнулась, хотя в ее глазах еще стояли слезы.

– Извините, но вы ведь приехали не для того, чтобы выслушивать, как тяжело я страдаю по Эдварду. Могу я еще чем-то вам помочь?

– Да. Я надеялся, что вы сохранили какие-то бумаги или документы доктора Джейкобсона. Они могут содержать информацию о некоторых девушках, жизни которых он помог спасти в Святой Маргарите, и тогда я бы побеседовал с ними. Для моей диссертации, и это станет хорошей данью его памяти.

– О, я ни в чем не могу быть уверена, – ответила Салли, внезапно помрачнев. – Я так и не собралась с духом, чтобы как следует разобрать его архив. Хотела оставить все как есть.

– Я вас прекрасно понимаю, – кивнул Фред и сделал паузу ради большего эффекта. – Но не могли бы вы проверить, остались ли после него какие-нибудь папки, связанные со Святой Маргаритой, потом, возможно, будет что рассказать дочерям. Я могу приехать в любое другое время, если вас это устроит. Никакой особой срочности нет.

Салли медленно обдумывала его предложение.

– Что ж, я думаю, это возможно, но должна сразу предупредить, что таких документов наверняка окажется мало. Тогда сложилась странная ситуация. Незадолго перед смертью он просматривал четыре или пять коробок с папками, доставленными ему на той неделе отцом Бенджамином. Полагаю, они имели отношение к Святой Маргарите.

Салли мысленно вернулась к тому дню в середине декабря 1976 года, за несколько дней до гибели Эдварда, когда у них на пороге неожиданно появился отец Бенджамин.

«Привет, Салли! Эдвард дома?» – спросил он быстро, сжимая в руке трость.

«Да. Он ждет вашего визита, святой отец?»

Она прекрасно знала, что муж никого сегодня не ждал, желая провести тихий вечер с семьей. Но не могла же она обмануть отца Бенджамина и выпроводить его?

«Какого черта ему здесь нужно? Разве ты не могла сказать, что я заболел или придумать что-то еще?» – резко спросил ее Эдвард, когда она пришла к нему, но в его усталых глазах отчетливо читалась тревога.

Салли удивил и немного обидел тон, в каком с ней разговаривал муж.

«Теперь уже ничего не поделаешь, Эдвард».

«О, проклятье! Тогда тебе придется впустить его», – прошипел он, тяжело дыша и пыхтя, когда убирал со своего письменного стола другие бумаги.

После того как проводила отца Бенджамина в кабинет Эдварда, взволнованная, она осталась стоять на лестничной площадке, слушая их громкие голоса, доносившиеся изнутри.

«Откровенно говоря, я не понимаю, что могу с этим поделать теперь, святой отец, – сказал Эдвард. – Я в свое время предупреждал вас: вам нужно завести нормальные медицинские карты для этих несчастных детей, да упокоит Господь их души».

«Мы должны были содержать и кормить этих детей, но у нас не было другого способа оплачивать наши расходы. Меня оскорбляет ваша надутая моральная позиция по этому поводу, Эдвард. Вы всегда были превосходно осведомлены о том, что происходит, но вы продолжаете получать щедрую плату за девушек, которых направляете к нам».

«Направлял, святой отец. Направлял, так будет точнее. Я не направил к вам ни одной девушки в течение почти шести последних лет».

Салли услышала, как отец Бенджамин рассмеялся в ответ на фразу мужа. Рассмеялся жестким и невеселым смехом, от которого у нее свело низ живота.

«Мне кажется, прежде вы гораздо лучше играли свою роль, доктор. Не хотелось бы угрожать, но у меня в машине лежат записи. Те записи, которые по закону местный совет вправе потребовать от меня. Если я откажусь, меня обвинят в неуважении к суду, когда дойдет до этого».

«Вам следовало хорошенько подумать о последствиях, прежде чем растрачивать все деньги, выделенные вам фирмой «Мерсер фармасьютикалз».

«Послушай-ка меня, Эдвард Джейкобсон. – Отец Бенджамин прорычал настолько громко, что Салли поспешила спуститься по лестнице. – Если мне придется отвечать на вопросы по этому поводу, я непременно потяну тебя за собой. Ты, и только ты способен просмотреть эти папки и найти объяснение тому, что содержится на их страницах. У нас осталась ровно неделя, а потому советую начать сегодня же».

Салли услышала, как дверь кабинета открылась, и бросилась в кухню, когда священник протопал вниз по лестнице и вышел, оставив входную дверь распахнутой настежь. Она наблюдала, как он достал из багажника четыре тяжелых коробки с папками и принес в дом, оставив при входе в холл. Поймав на себе взгляд Салли, отец Бенджамин ничего не сказал, а развернулся и захлопнул за собой дверь…

Фред смотрел на нее сейчас, напрягаясь всем телом.

– Если эти папки имели отношение к приюту Святой Маргариты, мне, разумеется, было бы очень интересно ознакомиться с ними, – сказал он, стараясь скрыть нетерпение.

– Я не знаю, как муж поступил с ними. Я больше их никогда не видела. Их точно нет в его кабинете. И я до сих пор не знаю, куда они делись. Будьте любезны, подождите здесь, а я пойду и посмотрю, смогу ли найти что-то для вас полезное, – сказала Салли, ободряюще улыбнувшись ему.

Фред кивнул. Как только он услышал ее шаги у себя над головой, посмотрел на свои дрожавшие от волнения руки и подошел к домашнему бару. Открыв дверцу, налил себе немного виски и проглотил залпом. Через несколько минут услышал голос Салли. Было очевидно, что она разговаривает по телефону. Кто-то позвонил ей, предположил Фред, или она начала беспокоиться и позвонила кому-то сама?

– Да, я думаю, что это так, но в точности не знаю, милая, – в возбуждении она говорила чуть громче, чем требовала ситуация.

В гостиную она вернулась, все еще прижимая трубку к уху.

– Боюсь, вам не повезло, – обратилась она к Фреду, причем ее мягкие прежде жесты и тон радикально изменились. – Этих папок нигде нет, а моя дочь, живущая в соседнем городке, должна появиться здесь с минуты на минуту. Думаю, будет лучше всего, если вы сейчас же уедете.

– Конечно, – сказал Фред, пытаясь скрыть охватившую его панику. – Спасибо за чай. Но не мог бы я перед уходом воспользоваться вашим туалетом? Мне предстоит долгая дорога обратно в Лондон.

Салли поджала губы. Стало очевидно, что после переговоров с дочерью она сильно занервничала.

– Да, хорошо. Он вон там, с левой стороны.

Фред прошел по коридору, заглядывая по пути в другие комнаты. Уже собираясь войти в туалет, заметил открытую дверь на площадке второго этажа лестницы, у подножия которой оказался. Он не колебался ни секунды. Проверив, не следят ли за ним, со щелчком закрыл дверь туалета, а потом тихо поднялся по ступеням и оказался в просторном кабинете, обстановку которого составляли письменный стол из красного дерева, кожаное кресло и два металлических шкафчика для бумаг, причем в замке одного из них торчала небольшая связка ключей.

Зная, что в его распоряжении считаные минуты, пока обман не вскрылся, он поспешно повернул ключ и выдвинул первый ряд папок с документами, подцепленными внутри ящика на двух параллельных направляющих. Не найдя под буквой «С» ничего, относившегося к Святой Маргарите, он проверил букву «М», но обнаружил там лишь папку с наименованием «Мерсер фармасьютикалз». Достал ее. В папке лежал всего один лист бумаги, с виду напоминавший обычный контракт на бланке фирмы, но помеченный сверху грифом «Совершенно секретно». Внизу под документом стояли две подписи: доктора Джейкобсона и президента «Мерсер фармасьютикалз» Филипа Стоуна. Фред продолжил поиск, и под буквой «О» ему попалась пухлая папка с именем отца Бенджамина. Дрожащими руками он открыл ее. Первые документы относились к медицинским записям самого священника – главным образом отчеты о незначительных заболеваниях. Но дальше содержались свидетельства примерно о сорока родах, которые принимал доктор Джейкобсон. Большинство из них, как он сразу заметил, закончились появлением на свет мертворожденных младенцев, и все это происходило в стенах Святой Маргариты.

Как ни хотелось ему тщательнее рассмотреть документы, колотившееся в груди сердце напомнило Фреду, что нельзя медлить ни секунды. Он наскоро просмотрел лишь некоторые записи, и ему подвернулась небольшая папка, небрежно державшаяся на одной лишь ржавой скрепке. Записи, сделанные рукой доктора Джейкобсона, указывали на то, что в Святой Маргарите он лечил детей в возрасте трех-четырех лет от лихорадки, болей в шее, обмирания конечностей, спазмов, приступов тошноты и судорог. Откуда взялись такие дети? Насколько знал Фред, в приюте Святой Маргариты одинокие матери рожали младенцев, которых затем забирали в приемные семьи.

Голос Салли эхом пронесся вверх по лестнице.

– Фред?

Ударившись коленом об угол письменного стола, Фред кинулся к выходу из кабинета и увидел, как хозяйка барабанит в дверь туалетной комнаты.

Непослушными от дрожи руками он свернул пополам документ из папки фирмы «Мерсер» и запихнул за ремень брюк на спине. Затем закрыл большую папку и как можно быстрее вернул ее на место в ящике. Убедившись, что оставил все в том же порядке, в каком здесь были вещи до его прихода, он выскочил из кабинета и сбежал вниз по лестнице.

– Спасибо вам огромное, Салли. Был рад с вами познакомиться, – произнес он беззаботным тоном, направляясь к входной двери.

– Что вы делали наверху? – спросила она, покраснев от злости.

– Воспользовался туалетом, – на ходу ответил Фред, отчаянно стремясь теперь вырваться на свободу. – До свидания, Салли. Передайте от меня привет дочкам.

Он дернул за ручку двери, с облечением убедился, что она не заперта, выбрался из дома и поспешил по дорожке к проезжей части улицы.

Оказавшись в безопасности в своей машине, Фред сразу достал мобильный телефон. Он уже набирал номер Сэм, чтобы рассказать ей о своей беседе с Салли Джейкобсон, когда мимо проехал черный «ягуар». За рулем сидела женщина с длинными седыми волосами. Фред узнал ее сразу же, но потребовалось несколько секунд, прежде чем в памяти всплыло имя: Китти Кэннон. Начитавшись электронных версий старых газетных вырезок о смерти Джорджа Кэннона, он понимал, что припарковался сейчас на той самой Престо-н-роуд, которая вела к зданию Святой Маргариты.

Фред развернул свой автомобиль и последовал за черным «ягуаром».

Тронувшись с места, он успел посмотреть в зеркало заднего вида и заметил, что Салли Джекобсон пристально наблюдает за ним с окаменевшим лицом, стоя в проеме двери своего дома.

Глава 38

18 декабря 1976 года, воскресенье

Доктор Джейкобсон проснулся от неожиданного звонка в дверь, заставившего его вздрогнуть.

Несколько секунд он сидел неподвижно в темноте, неизвестный включил фонарь при входе, и в его свете стали видны материалы из архивных коробок, почти сплошь устилавшие пол. Старинный дорожный будильник на столе показывал седьмой час вечера. Салли не упоминала, что они кого-то ждут. Кто же этот непрошеный гость?

Он поежился. В комнате ощущался холод. Пока он спал, от влажности запотели окна, а отопление по неясной причине автоматически не включилось. Он не помнил, в котором часу заснул, не понимал, почему жена не разбудила его днем. Затаив дыхание, стал вслушиваться в любые признаки ее присутствия, но в доме стола полная тишина.

Бум, бум, бум. Кто бы ни стоял сейчас у их порога, он явно оставил попытки звонить и взялся за дверной молоточек. Это само не прекратится. Придется спуститься вниз и все-таки открыть входную дверь. Он подался затекшим телом вперед и рывком заставил себя подняться из кресла, издав при этом измученный стон. От неудобной позы у него затекла шея, а суставы свело от продолжительного сидения в кресле. Подойдя к окну и посмотрев вниз, он увидел выстроившийся перед дверью ряд шапочек с помпонами и листы с текстами песен. Исполнители рождественских хоралов. Были слышны фразы из разговора между ними: «Света в доме нет… Салли обещала, что они будут дома… Попробуй еще разок». Один из них отошел назад, чтобы оглядеть окна дома, и Эдварду пришлось поспешно скрыться за шторой. Ему совсем не нравилась перспектива стоять на морозе, слушая, как местный любительский хор старается для него. Он достаточно наслушался хоралов в самой церкви.

Бум. Последняя попытка, а затем донесся хруст гравия под ногами, и они ушли.

Он тяжело вздохнул и приподнял очки, чтобы протереть глаза. У него выдалась трудная неделя. Эпидемия зимнего гриппа в городке вынуждала его принимать пациентов по шестнадцать часов в день, после чего он возвращался домой очень поздно, выслушивая все более нетерпеливые сообщения отца Бенджамина. В первые несколько дней ему удавалось избегать разговоров с ним, но, когда священник завел привычку звонить посреди ночи, Эдварду приходилось брать трубку на случай, если звонила одна из дочерей.

«Надеюсь, ты работаешь с досье, оставленными мной на прошлой неделе?» – Святой отец говорил с ним жестко.

«Да, делаю все, что в моих силах, но меня могут отправить за решетку за любые попытки фальсификации. Я в ужасе от того, что там написано, и это еще мягко сказано».

Отец Бенджамин глубоко вздохнул.

«Так я и рассчитывал, что ты сумеешь сделать их более безобидными и понятными. – В его голосе прозвучала откровенная угроза. – Чтобы нам всем лучше спалось потом».

«Я сразу предупредил вас, святой отец, что эти материалы могут стать в будущем объектом пристального изучения». – Грудь Эдварда словно сдавило невидимым обручем от волнения.

«До самого последнего времени мы не были обязаны предъявлять кому-либо эти записи, – возразил отец Бенджамин. – Не могли же мы предвидеть изменений в законодательстве об усыновлении, дающих этим женщинам право доступа к ним. А потому вы должны обеспечить более достойное объяснение тому, что произошло с их детьми».

«Каким образом? – Эдвард вспомнил содержание некоторых из пожелтевших свидетельств о смерти, которые отец Бенджамин извлек из багажника своей машины. – Как я могу приукрасить… психозы, эпилептические припадки, хроническое недоедание и отсутствие должного ухода за малышами?»

«Не знаю, Эдвард. Ты сам выписывал свидетельства, – ответил священник. – Уничтожь самые безобразные случаи, а для остальных подбери более мягкое и понятное всем объяснение. Ты хорошо нажился на Святой Маргарите, а потому должен найти теперь выход из положения для всех нас. Как я и говорил, если выплывет наружу то, как все было на самом деле, я приму меры, чтобы твое соучастие не осталось незамеченным».

После того как отец Бенджамин бросил трубку, Эдвард уже не смог заснуть. Ему отчаянно хотелось разбудить жену и поделиться с ней своими страхами, но он заранее знал, что любое упоминание о Святой Маргарите будет встречено молчаливым неодобрением. Хотя деньги, выплаченные ему отцом Бенджамином за направления в приют множества одиноких беременных девушек, позволили оплатить образование для дочерей, содержание в уютном доме престарелых ее матери и покупку этого просторного комфортабельного особняка, Салли предпочитала не пачкать свою кристально чистую совесть даже мыслями о том ужасном месте.

Эдварда внезапно вернул к реальности чуть слышный вой собаки, донесшийся снаружи, и он заметил, что лежанка Медка пуста. Он не мог понять, куда подевался его компаньон. Такого еще не было, чтобы песик не пришел проведать его, завершив свой ужин. Вероятно, Салли вывела его на прогулку, чтобы заодно встретиться с одной из подруг в городке. Но тогда Эдвард услышал бы, как она вернулась после похода по магазинам к Рождеству, – знакомый звук ключа, проворачиваемого в замке, хлопанье дверцей буфета, лай собаки, требовавшей покормить ее, – все это непременно разбудило бы его. Пусть Салли все еще злилась на мужа из-за нежданного визита отца Бенджамина, но она бы обязательно предупредила, если бы собиралась отправиться куда-либо еще. Быть может, что-то случилось с ней или с одной из девочек, и она, спеша, в панике ушла из дома?

«Салли? – окликнул он ее, проходя по коридору к лестнице. – Где же ты?»

Осторожно спустившись по лестнице, он попал в холл. Кафельный пол оказался неприятно холодным, когда Эдвард босиком шел по нему к кухне, по пути приговаривая себе под нос: «Куда, во имя всего святого, они пропали?» Оказавшись у задней двери, он услышал, как снова заскулила собака. Он повернул голову на звук. Неужели это Медок?

Беспокойство постепенно начало сменять былое раздражение. На кухне Эдвард сел на стул и натянул высокие резиновые сапоги на голые ноги. Неужели его жена упала в обморок где-то в саду, и Медок отчаянно пытался привлечь его внимание? Эдвард открыл встроенный шкаф в холле и перебрал одежду, чтобы найти свой любимый плащ, опрокинув высокую корзину с зонтами, которые раскатились по полу. Отодвинул засов на задней двери и выбрался в сад, почти задохнувшись от нахлынувшего потока холодного воздуха.

Гравий хрустел и шуршал у него под ногами. До него донеслось пение хоралов той же группы, перебравшейся теперь на участок к соседям.

«Медок!» – звал он собаку, направившись к забору. Зимнее солнце скрылось за горизонтом, живописная белизна снега тоже исчезла, и Эдвард оказался в окружении темноты. Земля под ногами превратилась в грязную слякоть, а темные облака грозили разразиться новым снегопадом. Он продвигался вперед, опираясь на ограду, чтобы перебраться через нагромождения камней, мимо живой изгороди и вечнозеленых растений. Проходя мимо куста роз, укололся о шип на одной из толстых веток.

«Салли! Ты здесь? – выкрикнул опять Эдвард, поморщившись, когда почувствовал, как по ладони стекла тонкая струйка теплой крови. – Медок!»

Онемение в ступнях начало ощущаться выше по ноге, предельно затрудняя ходьбу по неровной поверхности. Он спотыкался через шаг, окликая и свистом подзывая к себе Медка, пока не добрался до своего любимого дуба. Остановившись ненадолго и прислонившись к стволу, он спугнул пристроившегося на ночь филина, издавшего протяжный и хриплый вопль. Эдвард выгнул шею, всматриваясь сквозь оголившиеся, похожие на когтистые звериные лапы ветви, а сверху, не моргая, на него смотрела пара черных глаз. Так они короткое мгновение глядели друг на друга, а потом филин, с еще одним пронзительным криком, взлетел, сбив с облюбованного места большой ком снега. Напуганный шумом и пытаясь не попасть под снежный обвал, Эдвард сделал шаг назад и ступней угодил под корень дерева. А когда потерял равновесие, то уже не смог вновь вернуть его. Он хватался за пустоту, а замерзшие ноги плохо ему подчинялись. Уже падая, он инстинктивно выставил руку, чтобы смягчить удар.

Как только он ладонью коснулся земли, острая боль пронзила руку и отдалась в плече. Эдвард взвыл и перекатился на бок, держась одной рукой за плечо другой, глубоко дыша, пытаясь преодолеть болевые ощущения. Подростком он однажды вывихнул плечо и понял теперь, что это случилось снова. Он сунул руку под пиджак и пощупал: головка плечевой кости вышла из суставной впадины и торчала наружу.

Эдвард не осмеливался двигаться. Стоило только шевельнуться, и боль становилась невыносимой. Но он уже насквозь промок, катаясь по земле, а снег попал за воротник плаща и скатился ниже на спину. Эдварда трясло от холода и шока. Необходимо было подняться. Если не встанет – замерзнет насмерть в считаные минуты.

«Эй! Может кто-нибудь помочь мне?» – выкрикнул он.

Эдвард понимал, что остался совершенно один. Даже певцы хоралов уже ушли от соседей, но с мыслью, что помочь ему некому, трудно было смириться.

Он пролежал на холоде еще минуту, борясь с болью. Ему нужно двигаться. Оставаться здесь дольше никак нельзя. Постарался собраться и успокоиться. Выбора не было: превозмогая боль, он обязан встать. Он не так далеко отошел от дома. Свет на веранде при входе все еще горел, и он видел его с того места, где упал. Если сумеет добраться туда – вызовет «скорую».

Как же глупо он себя повел! Он настолько устал за прошедшую неделю, до такой степени был выбит из колеи, что ему не следовало вообще выходить наружу. Это никак не мог быть вой Медка. Вероятно, скулила другая собака. Или у него уже возникла слуховая галлюцинация. Любимого песика здесь не было. Не было никого вообще. Когда его довезут до больницы, ему помогут разыскать жену. Она наверняка где-то гуляет сейчас с собакой. Необходимо только взять волю в кулак и заставить себя встать, цепляясь за корни дерева, и быстрее вернуться в дом.

Но как только он приготовился сделать усилие, сжав зубы и собрав все силы, внезапно отчетливо услышал жалкий вой Медка поблизости. Паника снова нахлынула на него. Значит, он оказался все-таки прав. Его собака была где-то рядом, на этом зверском холоде, и явно попала в беду. Эдвард принялся ощупывать корни вокруг себя, чтобы найти достаточно прочный и зацепиться на него. Ничего не подворачивалось под руку. Толкаясь каблуками сапог, он сумел переместить тело по грязному снегу и наконец обнаружил тот самый толстый корень, о который изначально споткнулся. Издав громкий стон, подтянулся, вцепившись в корень промерзшими пальцами, и встал сначала на одно колено, затем на другое, а потом выпрямился во весь рост.

Ему понадобилось немного времени, чтобы понять, насколько твердо он держится на ногах. Прогнав от себя соблазнительную мысль вернуться обратно в дом, он пошел в ту сторону, где скулил Медок. Нельзя было оставить песика погибать на холоде. Придерживая здоровой рукой плечо, пошатываясь от боли, он снова начал окликать собаку в надежде понять, где она находится. Взгляд упал на пристройку с бассейном. Передвигаясь настолько быстро, насколько позволяли подгибавшиеся ноги, Эдвард вскоре добрался до нее и приложил ладони к запотевшему стеклу, чтобы заглянуть внутрь. На мгновение ему показалось, что он больше ничего не слышит. В саду воцарилась полнейшая тишина. Но затем изнутри донесся едва слышный вой.

«Медок! – Эдвард бросился к двери. Боль в плече прострелила всю руку с такой силой, что у него слезы выступили на глазах, но образ любимого спаниеля, попавшего в беду, заставлял его действовать. – Медок, держись, я уже иду к тебе».

Эдвард с силой нажал на ручку, но дверь не поддавалась. Он принялся раздраженно ее трясти, бить в нее ногами, но она явно была заперта. Ключ оставался в доме. В его нынешнем состоянии потребуется целая вечность, чтобы сходить за ним и вернуться. Медок издал еще один слабый звук, и Эдвард попытался выломать дверь здоровой рукой. Если песик попал в бассейн, он мог утонуть. Он огляделся в поисках любого предмета, способного ему помочь, и подобрал крупный камень. Подняв руку как можно выше, швырнул его в дверь, разбив в ней стекло. Затем просунул пальцы сквозь образовавшееся отверстие с острыми краями и дотянулся до рычажка замка изнутри. Щелк! И он оказался в теплом помещении.

«Медок! Медок? Ты здесь?» – кричал он, включая свет и обходя бассейн в своих скользивших по кафелю сапогах, по-прежнему прижимая к себе поврежденное плечо.

Теперь уже по-настоящему жуткий вой донесся из-под зимнего покрытия бассейна, и Эдвард заметил, как там что-то движется.

«Держись, Медок! Я спешу на помощь».

Он устремился к тому месту, дважды поскользнувшись и чуть не упав снова. Теперь он мог видеть, как мокрые лапы пса цепляются за край бассейна. Но покрытие оказалось прочно закреплено в положенных точках, и ему пришлось, работая одной рукой, развязывать узлы, чтобы хотя бы частично откинуть его. Наконец из воды показалась коричневая мордочка. Глаза собаки выпучились от страха. Она снова взвыла.

«Медок! Как, черт тебя возьми, ты сюда попал?»

Спаниель выглядел окончательно измотанным попытками выбраться и скреб когтями по краю бассейна, когда Эдвард нагнулся, чтобы достать его.

Именно в этот момент он услышал у себя за спиной звук шагов, но не успел даже повернуть головы, как его толкнули с такой силой, что у него не осталось ни шанса удержаться, и он свалился в бассейн. Он сразу ушел под воду, а вода заполнила глаза, уши и рот. Было мучением пытаться снова вытолкнуть себя на поверхность, орудуя одной рукой. С каждым движением ему в плечо словно вонзали нож и проворачивали в ране. Когда же он все-таки выплыл, задыхаясь и откашливаясь, сразу вцепился в бортик бассейна, стараясь рассмотреть человека, который его толкнул. На уровне глаз Эдварда появились ноги в черных кожаных сапогах почти без каблуков, насквозь промокшие, но стоило ему попытаться поднять взгляд, как покрывало бассейна натянули ему поверх головы, и как он ни старался снова приподнять его, энергии на это ему уже не хватило.

«Пожалуйста, не надо… – взмолился он, отплевывая воду изо рта. – Остановитесь! Что вы делаете?»

Он попробовал сопротивляться и дальше, но боль в руке делала каждое движение мучительным, а сил после падения у него не осталось совсем. Медок все еще оставался в воде вместе с ним, вцепившись в поврежденную руку, и вскоре паника полностью охватила Эдварда, пока он отчаянно пытался удержать голову над водой. Но покрывало уже придавливало его все ниже, и теперь всего лишь один угол покрытия оставался открытым.

«Держись, Медок, – твердил он. – Мы непременно выберемся отсюда. Только держись».

Но тут же наглотался воды, когда Медок вскарабкался на его вывихнутое плечо, царапая, чтобы почти сразу снова соскользнуть. Никогда в жизни Эдвард еще не испытывал подобной боли.

Внезапно чья-то рука опустилась в воду и вытащила насмерть перепуганного спаниеля наружу, а затем одним последним движением покрытие окончательно и полностью сомкнулось над головой Эдварда.

Он начал барабанить снизу по пластиковой поверхности покрытия. Он больше не мог сдерживать жуткий страх и начал безудержно рыдать. Через неделю Рождество. Образы дочек, сбегавших вниз по лестнице в праздничное утро, возникли в его воображении. А нынешнее Рождество и все последующие окажутся безнадежно испорченными для его жены и девочек. Он выкрикивал их имена, звал Салли из последних остававшихся у него сил, цеплялся ногтями за покрытие, пока из-под них не выступила кровь, окрасив воду в розоватый цвет.

Затем он ушел под воду, но поначалу продолжал сражаться за жизнь: вверх, вниз, нырнул и поплыл, нырнул и поплыл. «Ныряй. Ныряй и плыви. Ныряй… Задержи дыхание, борись ради своих дочек. Борись!

Ты не можешь так с ними поступить. Задержи дыхание, а потом всплывай, чтобы сделать новый вдох.

Ныряй.

Ныряй».

Вода начала заполнять его легкие, и страх вынудил всплыть к поверхности, но лишь для того, чтобы снова упереться в плотное покрытие. Ему оставалось лишь молиться, чтобы пришла Салли и вовремя обнаружила его.

А потом погас свет.

Ужас, охвативший Эдварда, невозможно было сравнить ни с чем, что он испытал в жизни. Никто не узнает теперь, где он, долгие часы, если не дни. Но рано или поздно они обнаружат его распухший труп, плавающий в воде.

Он вспомнил вдруг про архивные записи, оставленные на полу в кабинете. Вот что первым делом найдет Салли, когда вернется домой и начнет искать его. Она станет звать, а затем поднимется в кабинет, где лежат коробки, забитые свидетельствами о смерти. Последнее, которое он прочитал, прочно врезалось ему в память: «Возраст – 24 года. Два дня продолжительных схваток. Плод выходил ногами вперед. Сделан надрез влагалища. Обильное кровотечение. Мать умерла. Появившиеся на свет близнецы остались живы».

Опять уйдя под воду, он услышал голос матери Карлин: «Их боль – это часть наказания, доктор. Если они не будут страдать, то так и не усвоят преподанный им урок. Мы вас вызовем, если вы нам понадобитесь».

Но он же действительно старался помочь. Ни в чем не было его вины. Он просто оказался бессилен. Втягивая в себя остатки воздуха, доктор Джейкобсон слышал, как его любимый спаниель уже скребется в дверь пристройки с бассейном. Он продержался еще несколько секунд, откашливая из легких имя Салли, в голове почему-то беспрестанно крутилась главная песня на их свадьбе… «Пусть я явлюсь тебе в твоем коротком сне»[15].

Глава 39

6 февраля 2017 года, понедельник

Китти прочитала надпись «Лифт не работает», а потом задрала голову, чтобы посмотреть вдоль лестничного проема дома «Уайтхок» в направлении десятого этажа.

Приступив к долгому подъему по ступеням, она вспомнила свою первую встречу с одиннадцатилетней Аннабель у здания средней школы в Брайтоне. Это было в самом начале осеннего семестра, и она уже перешла в шестой класс. Подойдя к школе, она услышала шум на игровой площадке и не могла не обратить на него внимания.

Группа школьников, только что перешедших из начальной школы, собралась вокруг чего-то или кого-то – сразу невозможно было понять. Обычно она не замечала подобных происшествий, но на сей раз нечто необычное в этом сборище заставило Китти остановиться. Во-первых, они кричали очень громко, а во-вторых, уж слишком большой была группа.

Поэтому Китти спрыгнула с ограды, на которой сидела, и стала медленно приближаться к месту действия. Вскоре она уже могла разобрать, что столь дружно скандировала эта детвора: «Рыжуха, глупая рыжуха, дай дернуть тебя за ухо!»

Как только Китти оказалась совсем рядом, некоторые первоклашки начали оглядываться и бросать свое увлекательное занятие.

Практически любая шестиклассница могла заставить новеньких остановиться и заметить свое присутствие, а Китти особенно привлекала внимание. Высокого роста, с длинными прямыми волосами цвета воронова крыла, со смуглой оливковой кожей и темно-карими глазами, пристально следившими за развернувшейся перед ней сценой.

В центре круга сидела на корточках, почти свернувшись в клубок, еще одна первоклассница, обхватив голову руками, словно она уже оставила всякую надежду сбежать и хотела лишь защититься как можно надежнее от всего, что могло последовать дальше. Ее волосы действительно сразу бросались в глаза: длинные, кудрявые и огненно-рыжие. Большинство из собравшихся детей стали один за другим замолкать при появлении смотревшей на них сверху вниз Китти. И только худощавый мальчишка со злобным лицом, с грязью под ногтями и в закатанных до колен брюках оказался под таким воздействием адреналина при нападении на свою жертву, что не заметил старшеклассницы. Внезапно он занес ногу назад, будто собирался ударить девочку, как мяч на футбольном поле. Но стоило ему закончить замах, как Китти шагнула к нему и с силой оттолкнула.

Он не видел, как она подошла, и потому был застигнут врасплох, не успев выставить руки, чтобы как-то защититься. Он упал, но прежде чем удариться о бетон площадки, неловко подвернул кисть и всем весом обрушился на нее, после чего раздался весьма характерный хруст. Группа окончательно притихла, настроение радикально изменилось. Одно движение, и охотник сам превратился в добычу. Задиристый мальчишка посмотрел на Китти изумленными глазами, а потом начал орать от боли.

Китти не обратила на него ни малейшего внимания. Она подошла к жертве и протянула руку, чтобы помочь подняться. И когда эта одиннадцатилетняя девочка распрямилась во весь рост и бросила взгляд на нее, у Китти кровь застыла в жилах. Она сразу же инстинктивно поняла: перед ней Роуз – дочь Айви. У них было невероятное сходство. Пока Китти молча стояла как пораженная громом, девочка застенчиво улыбнулась ей, утерла нос тыльной стороной ладони и побежала, услышав звонок к началу первого урока.

В последующие недели Китти убедилась: внутреннее чутье, подсказавшее, что рыжеволосая голубоглазая девочка была дочерью Айви, не обмануло ее. Она сама рассказала Китти, что ее удочерили, но поведала и о том, насколько ей плохо. Пока они шли вместе домой, а Китти приходилось делать огромный обходной круг, чтобы подольше побыть с ней, Аннабель Роуз делилась с ней подробностями своей несчастливой жизни. Она так старалась быть хорошей дочерью, но ничем не могла угодить приемным родителям и постоянно чувствовала себя квадратным колышком, который пытается попасть в круглое отверстие.

Она настолько напоминала Айви, что Китти порой ощущала физическую боль внизу живота. Улыбка Аннабель была в точности как у Айви. Ее глаза улыбались, а губы оставались сомкнутыми. Она так же теребила волосы, если чувствовала неуверенность в себе. Если резко поворачивала голову, ее длинные рыжие мелкие кудряшки падали на глаза. Такой могла быть сама Айви в детстве.

Разумеется, ни о чем подобном она не могла даже намекнуть в разговорах с Аннабель. Она никогда не смогла бы раскрыть правду ни одной живой душе и переживала это мучительно. Зато они могли сполна разделить нечто, что чувствовали обе. Одиночество и всепоглощающее горе, которое они ежедневно носили в себе, тоскуя по родным людям, которых они так и не узнали. Китти горевала о сестре, Аннабель о своей родной матери, хотя сначала они не обсуждали это между собой.

Прошли недели, месяцы, и Китти все же раскрыла Аннабель ту сторону своей личности, которую не показывала никогда и никому. Сначала медленно и осторожно прощупала почву. Ожидая, что Аннабель отвергнет ее, как прежде поступали все, в отношениях с кем она достигала этой точки, она поведала ей историю, которую прежде рассказывала только отцу: о том, как увидела Эльвиру за надгробием на кладбище, как Эльвира отвела ее в подсобку, откуда боялась уходить. И о том, что Эльвира умерла, потому что Китти заблудилась, отправившись за помощью.

Аннабель выслушала ее, утешила, как смогла, а потом призналась, до какой степени ей хочется узнать все о женщине, давшей ей жизнь. Она часто думала о своей родной матери. Кем она была? Почему бросила ее на произвол судьбы? Вместе они сумели разыскать Мод. И именно с того момента все начало вставать на свои места, нашлись ответы на многие вопросы.

Китти надеялась, что будет тихо сидеть в доме Мод Дженкинс, просто присутствуя при первой встрече Аннабель со своей бабушкой, но почувствовала, как ее трясет от ненависти, стоило престарелой леди открыть им дверь.

В коробке с вещами Айви обнаружилась пачка писем, и, несмотря на протесты престарелой леди, она села в углу и стала читать их.

Что было после этого, Китти плохо помнила. Она бросила в лицо матери Айви обвинение, что именно из-за нее погибла дочь. У нее остались смутные воспоминания о том, как она за руку вытащила Аннабель на улицу, вручив ей письма Айви и велев непременно прочитать. Мод обязана была спасти Айви, говорила она Аннабель Роуз, тряся ее за плечи, а если та снова попытается встретиться с Мод, она убьет ее. Китти не знала, как добралась тем вечером до дома, но, когда проснулась утром, ею владел панический страх.

Как обычно, перед началом уроков она дожидалась Аннабель у ворот школы, но девочка там больше не проходила. В последующие недели Китти не раз пыталась заговорить с ней, вот только Аннабель сразу же обрывала ее. Во взгляде теперь был виден холодок, улыбка стала пустой и формальной, и Китти почувствовала, что снова потеряла свою Айви.

Она постаралась держаться от нее подальше, но ощущала, как сердце буквально разрывается от боли, а ночные кошмары, оставившие ее на то время, пока она встречалась с Аннабель, вернулись и мучили с невероятно беспощадной силой.

Поэтому однажды в два часа ночи она пришла к дому Аннабель и постучала. Приемный отец девочки открыл дверь в крайне возбужденном состоянии.

«Извините, что разбудила вас, мистер Крид, но мне необходимо поговорить с Аннабель». – Китти попыталась улыбнуться мужчине, немного смягчить исходившую от него заметную неприязнь.

«Это уже выходит за всякие рамки приличия. Не понимаю, почему девушка, которая настолько старше моей дочери, испытывает к ней такой интерес, но Аннабель уже неделю не перестает плакать, и, как я подозреваю, именно вы можете быть причиной истерики».

«Пожалуйста, дайте мне поговорить с ней и все объяснить». – Китти почувствовала, как на глазах выступили слезы, и злым жестом смахнула их.

«Убирайтесь отсюда, и если я узнаю, что вы снова пристаете к моей дочери, обращусь в полицию».

Его щеки побагровели от гнева, но кожа на костлявых пальцах, прижатых к бедрам, и на тонких лодыжках, торчавших из-под брюк шелковой пижамы, оставалась бледной.

«Она не ваша дочь, – выпалила Китти. – Вы украли ее, и она ненавидит вас за это».

Когда она удалялась прочь от дома, обернулась и посмотрела на окно спальни Аннабель, в котором увидела девочку, стоявшую за стеклом и настолько похожую на Айви, словно та опять вернулась к жизни.

В последующие недели отстранение со стороны Аннабель стало все сильнее сказываться на состоянии Китти. Она чувствовала, что близка к помешательству. Строчки из писем навязчиво преследовали ее, а желание причинить боль, отомстить тем, кто нес прямую ответственность за смерть Айви, становилось непреодолимым. Образы, связанные с насилием, почти непрерывно возникали в ее мозгу, крутились днем и ночью, как сцены из немого кино. Никаких слов, только изображения: как она добивается справедливости за гибель Айви.

Посещения приемной матери в больнице, прежде составлявшие просто часть распорядка дня, стали непереносимым бременем, и она с ужасом думала о каждом таком визите, едва успев проснуться утром. Запах смерти в коридорах, вялые улыбки медсестер, Хелена, лежавшая в постели вся распухшая и продолжавшая свое бессмысленное существование. Китти устала от этой отвратительной картины. От бесчисленных трубочек, ослаблявших боль и бесконечно продлевавших жизнь женщине, которая главным образом и стала виновницей того, что ее сестру бросили в Святой Маргарите.

Она часто пыталась разговаривать с ней об Эльвире, но, судя по отрывистым и коротким ответам Хелены, по тому, как она торопилась отвернуться к стене и сменить тему, становилось ясно, что раскаяния она не испытывает.

Китти безмерно устала от своих обязательств перед женщиной, которая оставалась к ней совершенно равнодушной.

Она устала ждать смерти своей матери.

Ей требовалась полная свобода, чтобы сосредоточиться.

Глава 40

3 июля 1968 года, среда

Хелена Кэннон вздрогнула и очнулась. В небольшой больничной процедурной палате была почти полная темнота. Только узкий луч прикроватной лампы высвечивал ее насквозь промокшую от пота подушку. Даже для июля погода стояла необычайно жаркая, и в комнате было душно, хотя солнце не так давно зашло. В воздухе висела накопившаяся за день влага. До нее доносились смутные звуки детского плача из родильного отделения этажом ниже. Но, за исключением этого, в больнице стояла гнетущая тишина.

Аппарат для диализа, установленный для Хелены, явно уже давно прекратил работать. Стрелки его приборов замерли, и при тусклом освещении он напоминал робота, чьи глаза наблюдали за ней. Ночная дежурная медсестра в последнее время стала заметно лениться. Она крайне редко появлялась теперь непосредственно к моменту окончания работы прибора, чтобы отсоединить трубки и отвезти ее назад в обычную палату. Ее ночная рубашка и простыни под ней пропитались потом, что резко контрастировало с ощущением во рту, там было сухо, как в пустыне.

На нее накатила волна тошноты, и Хелена повернула голову к окну, остававшемуся закрытым, несмотря на ее постоянные просьбы к медсестрам открыть его. И хотя ее телу уделяли повышенное внимание, изучив его, подсоединив к трубкам и к катетерам, регулярно вводя инъекции, состояние ее разума, казалось, совершенно не волновало врачей, постоянно болтавших между собой на отвлеченные темы, стоя прямо у нее над головой. Она старалась проявлять терпение, зная, что есть другие пациенты, чье самочувствие было даже хуже, чем у нее, но ей отчаянно хотелось высказаться хоть кому-то, чтобы окончательно не сойти с ума. Ее приводила в ужас необходимость ежедневного посещения кабинета для диализа. Прикованная к урчавшей машине день за днем, она порой вдруг начинала видеть, как стены смыкаются вокруг нее. Уже скоро все четыре стены станут давить на ее распухшее тело, потолок опустится крышкой гроба, и его замочки закроют: щелк, щелк.

Хелена посмотрела на будильник, стоявший на прикроватном столике, чтобы понять, долго ли спала, но часы оказались повернутыми к ней задней стороной. До них невозможно было дотянуться, оставаясь прикованной к аппарату, как и до красной кнопки вызова медсестры, на которую она всегда смотрела с надеждой. Съежившаяся кожа и все усиливающаяся тошнота подсказывали, что она проспала дольше положенного, пропустила то время, когда замеряли давление. Или же она попросту переутомилась, не могла пошевелиться и избавиться от навязчиво повторяющихся снов, которые становились все страшнее. Снов о Джордже, казавшихся настолько реальными, что она могла прикоснуться к нему, услышать исходивший от него запах. Она вспоминала их прежнюю жизнь до появления всей этой боли, визитов в больницу, бесконечных уколов, – когда они были еще счастливы и безумно влюблены друг в друга. Сны действительно ощущались как реальность, и потому, проснувшись, она с тоской почувствовала, как снова переживает его потерю.

Ей хотелось кричать, чтобы услышали все: «Джордж и я неразлучны. Мы должны состариться вместе!»

Но он погиб уже семь лет назад, и доктора ей солгали: время не лечит. Прошлое действовало на нее по-другому. Подруги перестали задавать о нем вопросы, избегали упоминания имени Джорджа, опасаясь, что она опять зальется слезами. Хелена знала: все ждут, что она будет двигаться дальше. Но вот только куда? Время не излечивало душевную рану, а ее горе в глубине души постепенно превращалось в ярость, затаившуюся, словно неразорвавшаяся бомба.

Она пробежала глазами по комнате в поисках любого предмета, который помог бы дотянуться до кнопки вызова, и ее взгляд упал на вентилятор, который Китти принесла, чтобы освежать воздух во время долгих сеансов диализа. Прошло всего несколько часов, а она уже скучала по дочери. Будь Китти здесь, она бы пошла и позвала кого-нибудь, призвала бы медсестер к порядку и убедилась, что мать благополучно уложили на постель в ее палате.

Хелена лежала в полумраке процедурного кабинета, размышляя о Китти. В последнее время дочка казалась подавленной, снова и снова расспрашивая ее об Эльвире. Хелена же предельно устала от обсуждения этой темы, от разговоров, заставлявших ее чувствовать себя плохим человеком. От нее потребовалась вся ее способность к прощению, чтобы разрешить Джорджу привезти домой из Святой Маргариты хотя бы одну из девочек-близнецов, и выбор они сделали вполне естественный. Эльвира при родах испытала острую гипоксию. Отец Бенджамин лично объяснил им, чем это опасно. Джорджу было достаточно трудно самому воспитывать одного ребенка, не говоря уже о втором, страдавшем от травмы мозга.

«Ты когда-нибудь думала об Эльвире, пока я росла? – спросила Китти этим утром, и ее глаза окаменели, что происходило всегда, когда речь заходила о сестре. – Мне просто нужно знать, ее судьба вообще когда-либо беспокоила тебя?»

Комната закружилась перед глазами, и Хелена поняла, что только что сглотнула рвоту, подступившую к горлу. В тот момент ей хотелось только одного: чтобы Китти немедленно ушла. А теперь, когда она действительно ушла, ею владело желание поскорее увидеть дочь снова.

«Сестра!» – хрипло позвала она.

Уровень жидкостей в ее организме держали на самом низком уровне, какой он мог выдерживать, чтобы предотвратить их дальнейшее скопление в легких и в ногах. День ото дня доктора сокращали количество воды, которое ей разрешалось выпить, и хотя во рту настолько пересохло, что она едва могла говорить, эта мера давала очень незначительный эффект. Хелена по-прежнему дышала с трудом, ноги же продолжали опухать до такой степени, что она сама уже не могла ими двигать. Казалось, они даже принадлежали не ей. Кожа на них так растянулась, что создавалось впечатление, словно она может треснуть при малейшем надавливании на нее.

Даже тишина вызывала пульсацию в ушах Хелены, а от каждого движения ее снова начинало тошнить. Скоро ее вырвет, и она не сможет остановить рвоту, а после этого уровень обезвоживания в организме упадет до критически низкой точки. «Оставайся спокойной. Кто-нибудь обязательно придет уже через минуту». Она испытывала жажду, мучительную жажду. Ей не давали сегодня воды вообще, не считая маленького стаканчика за завтраком, а ведь она обильно потела. Чесотка на коже становилась все нестерпимее. У нее было такое чувство, словно по ней ползали насекомые, которые затем рыли ходы в ее плоти до самых костей. И как она ни скребла ногтями, достать до них не могла.

Внезапно, и без всяких предварительных признаков, жижа наполнила ее рот, началась рвота. Хелена издала стон, когда блевотина растеклась по ночной рубашке, а горло обожгло, как будто наружу исторгалась кислота.

Едва способная поднять руку и вытереть рот, она молилась, чтобы из коридора донеслись хоть чьи-то шаги. Но ничего не слышала. Только бешено колотившееся сердце в груди. Она посмотрела на толстую иглу, торчавшую из руки. Сама она не могла вынуть ее. Она была словно в ловушке.

Пока Хелена боролась со второй волной тошноты, раздались едва слышимые крики младенцев из родильного отделения, находившегося прямо под процедурным кабинетом. Они часто плакали по ночам. Порой сквозь толщину пола пробивались отчаянные вопли рожавшей женщины, становившиеся все громче и громче. Иногда это продолжалось часами. А затем наступала тишина, после чего раздавался плач новорожденного.

Для большинства людей нет ничего приятнее этого звука, но Хелена воспринимала его как если бы кто-то процарапал острым гвоздем школьную доску. Нежелательное напоминание о сотнях девушек, с пепельно-серыми лицами, стучавшихся в кабинет матери Карлин. О девушках, молча сидевших и смотревших, как перо ее авторучки бегает по бланкам договоров, в которых указывались все детали окончательного решения судеб их детей. А затем она произносила нечто вроде речи, подчеркивая, что это наилучшее решение, и самые разумные из них сразу ставили подписи. Другие пытались противиться, но в конце концов все сдавались благодаря силе убеждения матери Карлин.

Хелена совершенно не представляла себе, какой это ужас – отказ от ребенка. Ей было достаточно мучительных переживаний по поводу того, что она сама не способна была родить детей. А девушки всё прибывали, они были всё моложе, бледнее и всё более истощены. Она неоднократно пыталась бросить эту работу, передать свои обязанности кому-то другому, но отец Бенджамин настаивал, чтобы именно она продолжала этим заниматься. Она умела найти правильный подход к девушкам, заявлял он, они доверяли ей. Она же была всего лишь молоденькой помощницей юриста в мире, где всем правили мужчины, и не хотела, чтобы ее уволили с самой первой доставшейся ей должности.

Внезапно она услышала звук ключа, отпирающего замок. Она не понимала, почему дверь вообще заперли. Быть может, о ней забыли и теперь сюда пришла одна из уборщиц? Впрочем, не важно, почему ее бросили здесь. Имело значение только то, что теперь ее обнаружат. Ею овладело чувство невероятного облегчения, когда дверь со скрипом открылась, и свет из коридора на мгновение залил комнату. Кровать стояла изголовьем в сторону двери, и она не могла видеть, кто именно вошел, но отчетливо слышала движение позади себя.

«Эй! Кто это?» – прохрипела она, и засохшая рвота потрескалась в уголках ее губ.

Но в ответ не произнесли ни слова. Хелена вслушивалась в поскрипывание обуви по полу, дожидаясь, что сейчас кто-то подойдет и поможет ей.

«Эй! – Она напрягла голос, но получился только шепот. – Пожалуйста, отзовитесь. И ради бога, помогите мне».

Когда она повернула голову, чтобы увидеть, кто находился в комнате, то вдруг почувствовала на шее теплое дыхание, а потом, посмотрев ниже, заметила, как чья-то рука протянулась к прикроватной лампе и выключила ее. Процедурный кабинет моментально погрузился в кромешную тьму.

Хелена почувствовала, как потянули за иглу в ее предплечье, а затем острая боль пронзила всю руку снизу доверху. В шоке она застонала и попробовала другой рукой ощупать себя и понять, что произошло. Слезы обожгли глаза, когда она нащупала оборванный кусочек пластыря, которым закреплялась игла в ее фистуле[16]. Но вот только игла была теперь более чем наполовину извлечена.

Еле ворочая своими неуклюжими опухшими пальцами, Хелена постаралась воткнуть иглу на прежнее место, но только лишь вынула ее еще больше. Издала безмолвный крик от боли, когда начала рваться вокруг входного отверстия кожа, покрытая синяками. Каблуки защелкали по полу. Дверь быстро открылась и снова захлопнулась. Хелена почувствовала, как жидкость стекает по руке и по пальцам, образовывая лужицу под ее ладонью.

Кровь! Так много крови! Она как можно сильнее надавила на отверстие фистулы, но понимала: оказалась открытой артерия, и теперь она безостановочно истекала кровью.

Лужа крови становилась все больше и больше. Кровь уже перелилась через край кровати и струилась на пол. Хелена разразилась рыданиями, умоляя кого-нибудь помочь ей, но знала, что в длинном коридоре почти отказавший ей голос никто не услышит. Она была ослаблена и потеряла ощущение пространства, потянулась к красной кнопке, но ее рука отяжелела и почти не двигалась. В отчаянии она попыталась столкнуть прикроватную лампу с тумбочки, надеясь, что звук разбитого стекла привлечет внимание, заставит поднять тревогу, но сумела лишь опрокинуть, и теперь даже лампа оказалась вне ее досягаемости. Тошнота накатывала все новыми волнами, и ее стошнило, на сей раз через край кровати, когда она свесилась с нее, неспособная на большее.

Быстро пролетали драгоценные секунды. Комната начала кружиться, а в ее воображении стали возникать образы Джорджа. Вечер их первого свидания, ее желтое платье, танец на пляже под звездами, незабываемый поцелуй под ярким летним солнцем – она буквально слилась тогда с ним в единое целое. До сих пор казалось, что она ощущает привкус соли в морском воздухе.

Хелена сделала попытку вернуть свое тело целиком на постель, понимая, что падение с кровати станет для нее смертельным. Но в то же время испытывала напрасную надежду, что грохот все же заставит кого-нибудь срочно прибежать сюда. Однако распухшие ноги оказались чересчур тяжелыми. Она еще какое-то время ворочалась, заливалась слезами, молила о помощи, но скоро ослабла настолько, что уже не могла продолжать борьбу за жизнь. Комната продолжала вращаться перед глазами снова и снова, совершая круг за кругом, и у нее возникло ощущение бесконечности этого вращения.

«Помоги мне, Джордж», – прорыдала она, цепляясь за насквозь промокшие простыни и моля Бога только об одном: чтобы муж уже ждал ее по ту сторону.

Острая боль начала подниматься ползучим параличом по одной стороне ее тела. По ноге, по руке, а дальше и по лицу. А потом она уже и вовсе не могла шевелиться.

Закрыв глаза и горько оплакивая саму себя, она дожидалась конца и теперь уже обращалась к Господу с мольбой о прощении, повторяя одни и те же слова многократно.

«Смилуйся надо мной, Господь. Прости мне мои прегрешения».

Глава 41

6 февраля 2017 года, понедельник

Китти медленно шла по коридору, расписанному граффити, к квартире Аннабель Роуз, а из дверей, которые она проходила по пути, доносились то звуки телевизионных программ, то плач маленьких детей. Наконец она добралась до квартиры номер 117 и оглядела коридор в обе стороны, прежде чем нажать на кнопку звонка.

Сразу никто не отозвался. Она мгновенно почувствовала, как нарастает ее раздражение. Поправила на себе жакет и глубоко вдохнула. Ведь дала же себе слово сохранять спокойствие. Она не знала, как прозвучит версия произошедшего от Аннабель, и хотела выслушать ее, чтобы только потом дать волю эмоциям. Она совсем не спала, и уже первая половина утра сложилась тяжело для нее, а потому крайне необходимо было держать себя в руках. Она вытянула палец и снова нажала на кнопку звонка. На этот раз изнутри донеслись звуки, началось какое-то движение.

– Подождите минуточку, – произнес знакомый голос.

Китти сцепила пальцы перед собой и стала ждать.

Когда Аннабель открыла дверь, ее лицо светилось улыбкой. Но почти мгновенно она узнала гостью, глаза потускнели, и выражение лица изменилось. Китти терпеливо готовилась выслушать обычные в таких случаях любезные фразы, хотя сразу же поставила ступню на порог на тот случай, если Аннабель попытается захлопнуть дверь.

– Боже мой! Китти! Я не знала… То есть не ожидала увидеть тебя здесь, – сказала Аннабель, медленно стирая краем фартука с рук муку и сильно краснея. – Столько времени прошло.

«Она выглядит ужасно», – подумала Китти. Ее кожа поражала бледностью, и даже безразмерная одежда не скрывала крупных жировых отложений в складках тела. Китти была на шесть лет старше, но казалась моложе Аннабель лет на десять. Она поправилась фунтов на сорок с тех пор, как Китти видела ее в последний раз, почти пятьдесят лет назад. Сальные волосы она зачесала назад, и они обрамляли ее округлое, покрытое морщинами лицо. Женщина стояла с заметным трудом, видимо из-за боли в ноге или тазобедренном суставе. Китти пристально смотрела на нее, и в ней постепенно закипал гнев при мысли о ее праздной, бессмысленно прожитой жизни. Почему Аннабель так мало интересовало то, что случилось с ее матерью? Почему лишь на долю Китти выпала обязанность восстановить справедливость? Ярость свернулась клубком у нее внутри, пульсирующая, готовая взорваться.

– Ну что? Ты пригласишь меня войти?

Аннабель бросила взгляд вдоль коридора, а потом опустила глаза, заметив, что ступня Китти уже перегородила порог. Китти ждала, по-прежнему сцепив пальцы рук перед собой. Ее грудь разрывалась от возрастающей злости. Нерешительность и робость Аннабель выводили ее из себя. Так и хотелось дать ей пощечину. Хотя она подозревала, что Аннабель не будет рада видеть ее, в ней еще теплилась надежда. Несмотря на все сложности в прошлых отношениях между ними, могла все же сохраниться и прежняя взаимная любовь. После того, через что они прошли вместе, после всего, что сделала Китти ради нее, у их дружбы был шанс перевесить остальные чувства. Но теперь было ясно – это не тот случай.

Пока Аннабель продолжала колебаться, Китти услышала голоса из дальнего конца коридора и шагнула вперед, чтобы оказаться за порогом.

– Впусти же меня, Аннабель, ради всего святого! – прошипела она.

Нана подалась назад, поморщившись от боли в бедре. Китти протиснулась мимо нее, и сильный аромат духов «Шанель» № 5 ударил в нос Нане, почти вызвав приступ удушья. Она закрыла глаза, молясь, чтобы Эмма не вышла на звонок, и когда они прошли мимо комнаты девочки, тихо, но плотно закрыла ее дверь дрожавшими руками.

Оказавшись в гостиной, Китти застыла на месте, внимательно оглядела комнату, и презрительная гримаса скривила лицо. Работал телевизор. Шло обычное развлекательное шоу. И его ведущие, как всегда, несли чепуху в льстивом для зрителей стиле. В газовом камине вовсю горел огонь, но комната оставалась холодной, а пол беспорядочно устилали газеты, одеяла и детские игрушки. Нана молча стояла на пороге у нее за спиной. В голове путались мысли, и ей сейчас было не до обмена притворными любезностями. Ей нужно избавиться от Китти до того, как проснется Эмма.

– Чем я могу тебе помочь, Китти? – спросила она, перенося вес тела с ноги на ногу.

Бедро мучило ее безжалостно. Она посмотрела на часы, стоявшие на каминной полке. Сэм звонила в шесть утра и обещала быть дома к одиннадцати, а сейчас уже перевалило за полдень. Наверняка она не задержится намного дольше. Эмма до сих пор спала, и это было чудом. Она в последнее время просыпалась рано, но неважно себя чувствовала, и ночью то и дело вставала. «Спи, мой ангел, пожалуйста, спи».

– Как я вижу, тебе удалось полностью реализовать свой потенциал, – заметила Китти, оглядывая кипы газетных вырезок и фотографий.

– Это мой дом, и он мне нравится, – отозвалась Нана. – Чего ты хочешь, Китти?

Ее голос чуть заметно дрожал, но, когда Китти снова повернулась к ней, Нана уверенно посмотрела ей прямо в глаза.

Китти склонила голову и скрестила на груди руки.

– Зачем ты рассказала обо мне своей внучке?

– Я ей ничего не рассказывала, – сказала Нана, поглядывая на телефон, стоявший рядом с креслом-качалкой. – Я и словом не обмолвилась обо всем этом. Но она нашла письма Айви.

– Потому что ты оставила их там, где она легко могла на них наткнуться. – Китти подошла ближе. – Ты возвращалась, чтобы встретиться с Мод?

– Нет. Я просто стала жить дальше, и тебе следует поступить так же. – Нана прислонилась к спинке ближайшего к ней кресла.

– Не могу позволить себе такую роскошь. Кто-то из нас был обязан что-то предпринять, а ты бросила меня одну.

– Я не бросала тебя, Китти. Мы были детьми. А потом стали взрослыми.

– Ты отвернулась от меня в самый важный момент. Они сносят здание Святой Маргариты уже завтра, и если бы не я, им бы сошло с рук все, что они натворили.

– О чем это ты, Китти?

– Ты всегда была трусихой. Они убили твою мать, они убили мою сестру. Так почему же они сами должны были умереть от старости в теплых постелях?

Нана впервые ощутила подлинный страх.

– Китти, пожалуйста! Сэм должна вернуться в любую минуту, и тогда мы втроем сможем все обсудить. Ты права. Я – трусиха. Всегда была слишком напугана, но теперь, когда ты здесь, мы с Сэм сможем тебе помочь.

– Я тебе совершенно безразлична. Ты бросила меня, как и все остальные. Я же опекала тебя, заботилась о тебе, потому что любила.

– Я тоже тебя любила, Китти. Но ты слишком все усложнила. Мне не хотелось прожить всю жизнь, будучи переполненной ненавистью.

Нана обошла вокруг кресла и села в него. Она задыхалась и боролась с переутомлением. Потом посмотрела на Китти со слезами на глазах.

– Я нездорова, Китти. У меня слабое сердце.

– У тебя слабое сердце, потому что ты сама слабая.

Позади Китти в дверном проеме показалась Эмма, и комната начала кружиться перед Наной. Она ощутила боль в руке.

– Не причиняй ей вреда, Китти. Умоляю, не причиняй ей вреда.

– А! Ты все-таки хоть к кому-то неравнодушна, – сказала Китти, стоя над ней.

Нана поникла и совсем опустилась в кресле. Ее щеки невероятно побледнели. Эмма бросилась к ней и обняла.

– Нана просто очень устала. – Китти улыбнулась девочке. – Давай прогуляемся и дадим ей поспать, а? Можем поиграть в прятки. Тебе нравятся такие игры?

Эмма кивнула. Китти взяла ее за руку, и они вдвоем вышли из квартиры, закрыв за собой дверь.

Глава 42

6 февраля 2017 года, понедельник

Эльвира Кэннон остановила машину неподалеку от заброшенного здания бывшего приюта Святой Маргариты, заглушила двигатель и обернулась к маленькой девочке, сидящей на заднем сиденье.

– Хочешь увидеть место, где родилась Нана? – спросила она.

Эмма вынула изо рта леденец и кивнула. Эльвира выбралась из автомобиля и открыла дверь с той стороны, где сидела девочка, а затем открыла багажник, вынула из него канистру с бензином и фонарик, после чего заперла машину и взяла Эмму за руку.

Было около двух часов пополудни, но солнечный свет уже начал постепенно меркнуть, когда они пролезли сквозь дыру в заборе. Эльвира заметила двух мужчин, беседовавших неподалеку от дома.

– Не пора ли нам начать играть в прятки? – обратилась она к девочке.

Эмма снова кивнула, глядя на нее своими большими голубыми глазами. У нее были светлые волосы, с чуть красноватым оттенком, но совсем не такие рыжие, как у Сэм и Айви. Четкие контуры образа Айви постепенно стирались, свет ее памяти угасал. Скоро она окажется совершенно забытой. Как и все остальные.

– Я досчитаю до десяти, а ты спрячешься за одним из тех больших камней, – прошептала Эльвира, поглядывая на мужчин, все еще увлеченных своим разговором. – Один, два, три…

Девочка захихикала и бросилась бежать к самому крупному надгробию, а Эльвира тащила канистру, выискивая люк, который вел внутрь дома. Наконец она нашла его, расчистила наросшую вокруг траву, поставив рядом тяжелую канистру. Достала из кармана ключ и вставила в замочную скважину. Поначалу ключ никак не проворачивался. В скважину набилась земля и мелкие камушки. Все это пришлось выковыривать пальцами. Но затем ключ провернулся со щелчком, и она подняла крышку люка, которую никто не открывал десятки лет. Смрад, ударивший в нос из проходившего внизу туннеля, заставил ее поначалу отвернуться. Посмотрев назад, она заметила Эмму, высунувшую из-за надгробия голову и размахивающую руками, чтобы привлечь ее внимание.

От этой сцены у нее кровь застыла в жилах. Стоял морозный день, клонившийся к вечеру, и света падало на погост так же мало, как в 1959 году, когда она впервые привлекла к себе внимание Китти.

Шестьдесят лет прошло, а она все еще оставалась в эмоциональном капкане того момента. И чувствовала такое же отчаяние, такое же одиночество. Все осталось прежним. Что бы она ни делала, ощущение несчастья, преследовавшее ее всю жизнь, не исчезало.

Глава 43

15 февраля 1959 года, воскресенье

Эльвира Кэннон сидела на корточках позади надгробия на кладбище неподалеку от церкви Престона и наблюдала за девочкой в красном шерстяном пальто и лицом в точности похожим на ее собственное.

Она знала, как мало у нее времени. Девочка скоро снова сядет в автобус, и тогда шанс будет упущен. Ей пришлось ждать посреди заснеженного погоста целый день после того, как она две ночи пряталась в постройке, но понимала: долго ей там не продержаться. Она не чувствовала замерзших рук и ног и была так голодна, что желудок уже даже перестал требовать пищи.

Сотрясаясь всем телом от холода, проникавшего под ее балахон отовсюду, она дождалась, чтобы девочка посмотрела в ее направлении, а затем высунула из-за камня голову и жестами поманила ее к себе.

Поначалу она не знала, заметили ли ее. Вновь поспешно нырнула в свое укрытие, не в состоянии контролировать панический страх, что ее увидит не сестра-близнец, а кто-то чужой. Затем в тишине она услышала хруст снежной корки. Шаги приближались и приближались, пока их звук не прервался где-то совсем рядом.