– Нам нужна «скорая помощь»! – крикнула Сэм шоферу.

– Нет, пожалуйста, просто отвезите меня домой. – И Китти разрыдалась.

Глава 25

31 декабря 1999 года, пятница

Отец Бенджамин на мгновение задержался, встав в холле за главной дверью и переводя дыхание после того, как поспешно пересек в полной темноте большой участок перед бывшим приютом Святой Маргариты. Он не осмеливался включать свой фонарик, опасаясь, что свет может заметить какой-нибудь чересчур любопытный случайный прохожий. Дважды он спотыкался, с трудом избегая падений.

Ранее вечером он нашел записку, подсунутую под дверь его комнаты в доме престарелых «Грейсуэлл». Приближался Новый год. В столовой накрыли все необходимое к чаю. А после он поднялся на лифте и прошел по коридору к спальне. Он заметил конверт, как только вошел. Заинтригованный, но нисколько не встревоженный, бывший священник подобрал его с пола и подошел к окну, чтобы вскрыть.

И все же, как только он достал небольшой листок, его охватило беспокойство. Три строки без подписи. Почерк ему не был знаком.



Встретимся в гладильном цехе Святой Маргариты сегодня в полночь, чтобы поговорить об уничтоженных вами архивных записях. Если не явитесь, обращусь в полицию. Приходите один.



Остаток вечера он просидел у себя перед телевизором, хотя его мысли были далеко от развлекательных программ. Он хотел рассказать о записке Эми, когда она пришла проведать его, но язык не повернулся ничего сказать. Он не знал даже, с чего начать.

К одиннадцати часам он понял, что заснуть не сможет. Лучшим решением казалось пойти и встретиться с кем бы то ни было, узнать, чего от него хотели, чем валяться в постели, не переставая тревожиться. Тем более что и идти недалеко – всего лишь немного дальше по Престон-лейн. У него все еще оставались ключи от заброшенного здания. И никто не заметит его отсутствия. Он надел самый теплый из своих шерстяных свитеров, сунул записку в карман вельветовых брюк и без двадцати двенадцать вышел на улицу.

Только теперь, оказавшись в относительной безопасности внутри особняка, он включил фонарик. В нем нарастало волнение из-за возвращения сюда годы спустя. Место казалось знакомым, но одновременно и совершенно чужим. Закруглявшаяся кверху лестница в холле выглядела вроде бы так же, как он запомнил ее. Но вместо блеска полировки он увидел ступени, покрытые толстым слоем пыли, осколками стекла и шелухой штукатурки, упавшей с потолка. Грязь и плесень легли на черно-белый кафель, который сиял чистотой во времена матери Карлин. Стекла в окнах вдоль коридора на пути к прачечной оказались по большей части выбитыми, рамы растрескались, краска облупилась заостренными лоскутами, напоминавшими звериные когти. Когда он дошел до двери прачечной, прежде всего посветил внутрь фонариком. Когда-то огромный, вечно наполненный паром цех, где работало множество девушек с огромными животами, теперь превратился в голый каркас стен, замусоренный обломками штукатурки и заваленный сломанными гладильными прессами.

Еще проходя по коридору, он поймал собственное отражение в единственно уцелевшем оконном стекле. Округлой формы лицо выглядело очень бледным, щеки покрывала щетина, а седые волосы беспорядочными пучками торчали на голове. Его скрючила и заставляла постоянно наклонять тело вперед не проходящая боль в спине. Кажется, что у него вообще нет шеи, подумал он, пока серые глаза сквозь дешевые очки смотрели на него из стекла. Прежде он всегда был гладко выбрит уже с утра, а свежий комплект чистой и выглаженной одежды лежал рядом с постелью, теперь же его постоянной униформой стал слишком просторный свалявшийся свитер и мешковатые брюки. «Я превратился в старика, – горестно отметил он и отвернулся от окна. – В такую же развалину, как и сам особняк».

Он тяжело вздохнул, вспомнив Святую Маргариту в ее золотые деньки. Щедрые дотации от паствы и безразмерные ссуды из банка – так они сумели купить здание бывшей школы-интерната, и уже через шесть месяцев открыть в нем приют для греховных матерей. Затем на протяжении трех десятилетий им удавалось добывать достаточно средств, чтобы не только сохранять крышу над головой, но и кое-что откладывать на будущее.

Но, как оказалось, денег скопилось не так уж и много, чтобы обеспечить комфортное существование сестер милосердия на пенсии, а потому предложение от компании «Слейд хоумз» подоспело как нельзя вовремя. Приют был приговорен, а давление местного совета по поводу доступа к архивным документам все нарастало. Хотя тяжелее всего стало выдерживать тот факт, что они приобрели в округе дурную репутацию. На них буквально указывали пальцем в городе, и его не на шутку волновало подобное неуважительное отношение к монахиням, которого, по его мнению, они не заслуживали.

Он остановился и прислушался, не слышно ли шагов этажом ниже. Тишина. Быть может, таинственный незнакомец еще не прибыл. А еще на ум пришла мысль, что единственной целью записки являлась попытка нарушить его душевное равновесие, а сюда никто так и не явится. Лишь небольшая группа людей знала об архивных документах, и он не мог взять в толк, почему кому-то понадобилось назначать ему встречу здесь, а не обсудить вопрос в «Грейсуэлле». Вернувшись в приют, он почувствовал себя намного более неуютно, чем мог предположить. Новость о продаже здания он воспринял тяжело, но теперь будет только рад, когда его не станет. «Слейд» должны выполнить все пункты контракта, застроив участок по согласованному периметру и замуровать входы во все туннели, что, как он настоял, следовало сделать сразу после подписания соглашения.

Когда отец Бенджамин добрался до конца последнего из длинных коридоров, то оказался перед запертой дверью. Он достал медный ключ с ярлычком «Лестница черного хода», а потом, подсвечивая себе фонарем, вставил в замок и провернул. Открыв дверь, он посветил фонариком в темноту, на уходившую вниз лестницу.

– Эй! Есть там кто-нибудь? – выкрикнул он. Ответа не последовало.

Он вздохнул, заранее предвидя боль в спине, которую сейчас предстояло вынести. Его каблуки застучали по холодным каменным ступеням, а усталые руки вцепились в перила. В тишине пустого дома ему мерещился звук шагов матери Карлин, спускавшейся вниз по главной лестнице с мертворожденным ребенком на руках, чтобы потом, миновав гладильный цех, попасть в туннели. Младенцев умирало очень много. Часто роды проходили тяжело и заканчивались неудачно. Совершенно невозможно было устраивать настоящие похороны для каждого, кто появился на свет мертвым. На это не хватало ни денег, ни времени.

Внизу лестницы отец Бенджамин встал перед другой тяжелой дубовой дверью и снова полез за ключами, освещая их фонариком, пока не нашел ярлычок с надписью «Гладильный цех». Но одно неуклюжее движение – и он выронил фонарик. Задняя крышка отлетела, и батарейки посыпались на пыльный пол.

Оставшись без света в самом сердце этого дома посреди ночи, теперь он не видел даже своих рук. Присел и принялся ощупывать пол, задыхаясь и кашляя, ощущая дурноту, головокружение и теряя ориентацию в пространстве. Мыши шныряли рядом, мешая ему сохранять самообладание. Он сумел нащупать сначала одну батарейку, потом другую.

– Треклятая штуковина, – пробормотал отец Бенджамин себе под нос, крутя батарейки туда-сюда. Наконец ему удалось вставить их правильно и снова включить фонарик. И в этот момент дверь на верхней площадке лестницы с грохотом захлопнулась.

Он же был уверен, что сам закрыл ее. Он направил луч света вверх, в темноту, но ничего не разглядел.

– Эй! – не воскликнул, а скорее промямлил он, обращаясь к тьме. – Кто там?

Ему ничего не оставалось, как сосредоточиться на своей цели. Ухватившись за дверную ручку, он выпрямился во весь рост, издав громкий стон, эхом разнесшийся по лестнице у него за спиной. Пошатываясь от переутомления, он чуть перевел дух, собрался с силами и вставил ключ в замочную скважину. Ему потребовалось несколько попыток, прежде чем он провернулся в личинке замка.

Сразу стало ясно, что из цеха даже не вывезли старые гладильные прессы. Цех оказался не таким огромным, каким он его запомнил, и пока старик проходил по нему, под ногами хрустело разбитое стекло, выпавшее из двух закрытых решетками окон. Низкий потолок мог вызвать приступ клаустрофобии. В нижней части здания сырость пропитала стены, и вонь от плесени преобладала над прочими запахами. Дважды он натыкался на острые края прессов. Пол чуть дальше почернел от копоти и грязи, налипавшей на подошвы, затрудняя каждый шаг. Ноги уже болели от слишком длительного для них напряжения, а дышал он настолько тяжело, что звук эхом разносился по цеху. Им овладела такая тревога, какой он не знал никогда прежде. В тусклом свете он словно наяву мог видеть девушек, наблюдавших за ним сквозь облака пара, пока они работали, утирая пот с лиц рукавами одинаковых балахонов.

Отец Бенджамин посмотрел на часы: полночь. Он еще раз осветил гладильню фонариком, но никто здесь не ждал его. Это был обман, отвратительный розыгрыш, а человек, сыгравший с ним злую шутку, вероятно, спокойно сидел сейчас у себя дома, в безопасности и уюте, празднуя наступление нового тысячелетия.

– Где же вы? – выкрикнул он в последний раз.

Молчание.

Повернувшись, чтобы уйти, он вдруг услышал шум. Он походил на звон железа об железо где-то вдалеке. Отец Бенджамин двинулся назад и посветил фонариком в том направлении, откуда только что пришел.

Затем он замер на месте. Дверь, которая вела в туннели, была открыта. Он приблизился. Теперь определенно доносились звуки, выдававшие чье-то присутствие в подземной системе. Складывалось впечатление, что некто стучал по металлу молотком. Но единственным металлическим предметом там могла быть дверь, ведущая к септическому отстойнику канализации, а такой вариант представлялся невероятным. В фирме «Слейд» его заверили, что все туннели в пределах периметра здания были либо заблокированы, либо вообще засыпаны землей сразу же после подписания контракта.

Страх охватил его, когда он, шаркая, подошел к распахнутой двери. Но если они нарушили договоренность, ему необходимо убедиться в этом. Подрядчик, которому он заплатил лично многие годы назад, заполнил резервуар камнями и песком, но ведь и дверь, ведущая к нему, должна быть уже давно надежно зацементирована.

Он прошел по туннелю к началу каменных ступеней, по которым обычно спускались к септическому отстойнику. Прежде его регулярно очищали, но теперь стены приобрели темно-зеленый оттенок и покрылись отвратительно вонявшей слизью. Капли воды падали с потолка, и именно они создавали эхо, разносившееся негромким колокольным звоном. Он постарался подавить в себе нараставшую волну паники, возникшую от того, что оказался в таком темном и тесном пространстве. Запах, висевший в воздухе, – едкая смесь зловония от плесени и чего-то похожего на протухшие яйца – вызывал тошноту. Используя стену как опору, он поставил ногу на первую ступеньку, и начал с предельной осторожностью спускаться вниз, зная, что если упадет, его не найдут до утра, а быть может, и вовсе не найдут. Двигаясь вперед, он вел счет ступенькам – одна, вторая, третья, – словно предупреждая о своем появлении того, кто мог ждать внизу лестницы.

Гнилая вонь начала действовать как кислота, обжигая слизистую оболочку носа. Застоявшийся воздух вокруг крайне затруднял дыхание. Спустившись, он пошел по туннелю к резервуару, но вскоре снова потерял ориентацию в темноте.

Воды с потолка скопилось на полу в туннеле по щиколотку. Жгучая боль в носу начала распространяться в горло и на глаза. Еще минута, повторял он про себя, еще всего одна минута, и он получит необходимые доказательства и сможет сразу вернуться в свою теплую постель. Он через силу заставлял свои ноги передвигаться. Жжение уже сопровождалось ощутимым давлением на грудную клетку. Стараясь держать фонарик ровно в дрожавшей руке, он услышал что-то позади себя. Это походило на шелест бумажного пакета на ветру. Он остановился и развернулся, направив луч в направлении, откуда доносился странный шум, но увидел лишь пустоту. Продолжив идти, отчаянно стремясь добраться до отстойника как можно скорее, он заметил, что шелест стал напоминать скорее шепот. Сначала одного голоса, затем двух: неразборчивый и приглушенный обмен фразами. Несколько раз он снова останавливался и оборачивался, слыша только собственное сдавленное дыхание, когда на его оклики не доносилось никакого ответа.

«Что он делает?» – отчетливо прошептал голос чуть ли не ему на ухо.

Отец Бенджамин вздрогнул и посветил фонариком в ту сторону, но опять увидел только пустой туннель впереди и сзади.

Чувство удушья внезапно обрушилось на него. Но он почти добрался до своей цели.

– Где же он? Где же? – бормотал он, ощупывая стену перед собой почти в самом конце туннеля.

В голове стучало. Туннель, казалось, резко сузился, сжимаясь вокруг него, а капли холодной и вонючей воды падали теперь на голову.

«Думаю, он ищет резервуар», – произнес другой голос, на сей раз более низкий.

Отец Бенджамин задержался на месте ненадолго, а затем двинулся дальше. «Это запахи и испарения так воздействуют на меня», – размышлял он, когда начал безудержно кашлять. Он согнулся, и его стошнило. «Прекрати, прекрати, пожалуйста», – умолял он свой организм. В удушливом туннеле в легкие больше не попадало достаточно воздуха, чтобы предотвратить начавшееся головокружение.

Наконец приступ кашля прошел, но в ногах не осталось сил, и ему пришлось прислониться к стене, чтобы сохранить равновесие.

«Это испарения из отстойника», – сказал первый из голосов.

Отец Бенджамин поднял взгляд и увидел, что рядом с ним стоят две девушки в коричневых балахонах. У одной из них были неприятно пронизывающие черные глаза. У обеих головы обриты наголо, а лица бледные, как у привидений.

«Они действуют очень скверно, – подтвердила вторая девушка. – Меня саму однажды заперли здесь на всю ночь. Тошнило столько раз, что кровь пошла носом. И никак не останавливалась, помнишь? Вот до чего настоятельница обозлилась на меня».

«Помню очень хорошо. Бедняжка Марта, ты проявила большую смелость», – сказала первая девушка, и они обнялись.

Отец Бенджамин встал прямо, насколько это позволяла боль в спине, и поплелся вперед, пока не добрался наконец до самого конца туннеля. Там он замер и медленно сел на пол, ощущая пальцами стену, словно ощупывал лицо давнего друга. Он добился своего. Но теперь, жадно хватая ртом воздух, почувствовал новую волну тошноты, поднимавшуюся из желудка. Склонившись вперед, он снова исторг из себя поток рвоты. А потом это происходило снова и снова, так часто, что у него почти не оставалось ни секунды для передышки. В конце концов тошнота отступила, и он обессилено приложил голову к стене, по-прежнему дыша с огромным трудом.

Почему из резервуара все еще исходили испарения? Его ведь засыпали много месяцев назад.

Когда он с усилием поднялся на ноги, оглушительный грохот эхом пронесся по подземному туннелю.

«Что это было?» – спросила одна из девушек.

Отец Бенджамин снова посмотрел в их сторону, заметив, что к первым двум сейчас присоединилась группа из восьми или десяти их подруг. Они стояли, образовав полукруг возле него.

«По-моему, это захлопнулась дверь, ведущая в туннель, – ответила другая. – Надеюсь, у него есть ключ».

Отец Бенджамин полез в карман, но тот оказался пуст. Ключи пропали. Он, наверно, обронил их, пока его так бурно тошнило. Медленно присев на корточки, он принялся обшаривать пол вокруг себя и рукой тут же вляпался в лужу теплой блевотины.

«О господи, кажется, он потерял все ключи», – заметила третья девушка, подавляя улыбку.

Между тем отцу Бенджамину становилось все труднее дышать, а давление на грудь усиливалось. Он опять закашлял, из глаз заструились слезы. Его губы покрылись коркой, а на языке появился слой сухого, чуть похожего на мех налета. Внезапная острая боль в голове заставила его рухнуть на спину и снова бороться за каждый вдох.

Венок, венок из роз, в кармане – лепестков полно.

«Апчхи! Апчхи! И мы все падаем на дно[13]».

И они смеялись, пританцовывая перед ним, а бывший священник лежал на сыром полу. Кожа его холодела, пульс до предела участился. Он пытался двигаться, но любое шевеление только усугубляло боль в груди, еще больше мешало хоть как-то дышать. Кашель возобновился, причем так болезненно, как будто в легкие попало битое стекло.

– О, Иисус, возлюбленный Бог мой! Прости меня за то, кем я был прежде, – принялся бормотать он, повторяя мольбу раз за разом.

Венок, венок из роз, в кармане – лепестков полно.

«Апчхи! Апчхи! И мы все падаем на дно».

– Помогите мне! – попросил отец Бенджамин, почувствовав, что действительно куда-то падает.

Он уже почти ничего не видел, зрение отказывало ему, и свет фонарика начал меркнуть.

– Замаливайте свои грехи, святой отец, – сказала одна из девушек, а затем они все отвернулись от него и стали удаляться.

Отец Бенджамин пополз по зловонному коридору, опираясь на руки и колени. Все вдруг прекратилось: кашель, тошнота, резкая боль в голове. Он добрался до двери в гладильный цех, сумел приподняться, оставаясь на коленях. Глаза жгло так сильно, что он полностью лишился зрения. Нащупал ручку и повернул ее. Дверь оказалась заперта.

Он издал крик, изо всех остававшихся сил крутя ручку.

Веки отяжелели, и в итоге он лег, закрыв глаза. Больше двигаться он был не в состоянии. Ему хотелось только заснуть. Спать до тех пор, пока не окажется у врат небесных наедине с Богом. Как и велела ему девушка, он затянул молитву.

– Отпусти мне мои грехи, о Господь Всемогущий! Прости мне мои прегрешения. Грехи молодости, грехи старости, грехи духовные и плотские. Грехи невольные и сознательные. Грехи, мне известные и неизвестные. Грехи, которые я так долго пытался скрывать и забыть, но навеки затаившиеся в памяти.

Я искренне сожалею о каждом своем прегрешении. О грехах смертных, грехах корыстолюбия. Обо всех грехах с детства по сей час. Знаю, что своей грешной жизнью я глубоко ранил Тебя в нежное сердце, о мой Спаситель. Так дозволь же мне расторгнуть узы опутавшего меня зла через страдания моего Избавителя.

О, Иисус, забудь и прости того, кем я был прежде.

Аминь.

Глава 26

6 февраля 2017 года, понедельник

Пока такси неслось в транспортном потоке по пути обратно в Лондон, Китти спала, положив на плечо Сэм голову. Сэм посмотрела на часы: пять утра. Нана и Эмма должны были еще крепко спать. В шесть она позвонит и проверит, все ли у них в порядке. Она беспокоилась, находясь так долго вдали от Эммы, но не могла позволить таксисту просто увезти Китти после того, как она нашла ее за забором Святой Маргариты. Ее всю пронизывало легкое возбуждение, когда она сверху вниз смотрела на лицо, которое еженедельно с экранов телевизоров видели почти в каждой гостиной, по всей стране, на протяжении двух десятилетий. Она оказалась права: Китти Кэннон что-то связывало с приютом Святой Маргариты. Сэм была полна решимости выяснить, что именно.

– А не стоит ли нам все-таки отвезти ее в больницу, как думаете? – спросил таксист.

Сэм прощупала пульс Китти. Сердце билось ровно и сильно. Затем взяла ее холодную руку и зажала между своих ладоней.

– Нет, мне кажется, она здорова. Просто сильно замерзла. Не могли бы вы включить обогреватель на полную мощность? Будьте любезны!

Она плотнее закутала Китти в ее плащ, в то время как из его кармана на пол машины вывалился мобильный телефон.

– Проклятье! – вырвалось у Сэм, когда она напрасно пыталась поднять телефон и не разбудить спящую женщину.

Длинные и растрепанные седые волосы Китти делали ее похожей на белую ведьму из сказки. У нее были красивые, очень правильные черты лица, узкий разрез рта и небольшой нос кнопкой. Кожа отливала белизной фарфора. В жизни она совершенно не походила на свой экранный персонаж: выглядела моложе, уязвимее, излучая какую-то почти детскую энергетику.

На дисплее ее телефона высветилось напоминание. Сэм посмотрела на него с сиденья: «Ричард Стоун в полдень». Она ногой ухитрилась придвинуть телефон ближе, а потом подняла и вернула в карман Китти.

– Вы знаете, где она живет? – обратилась Сэм к шоферу.

– Нет, но она тормознула меня на набережной Виктории, поэтому я еду в том направлении.

Сэм расслышала слабый звук собственного телефона, подававшего сигналы из ее кармана. Пришло эсэмэс от Наны, которая интересовалась, где она, и сообщала, что Эмма идет на поправку. Сэм поспешно набрала ответ с просьбой, чтобы Нана отвезла Эмму к Бену после завтрака, обещая позвонить при первой же возможности. Она поглаживала Китти по волосам, пока они ехали вдоль берега Темзы. Для нее стало настоящей пыткой находиться так близко с ней, но не иметь возможности поговорить. Но одно она запомнила ясно и четко: Китти назвала ее Айви.

– Вот здесь я посадил ее, – сказал водитель, останавливаясь у тротуара.

– Китти? – Сэм бережно попыталась разбудить ее. – Нам нужно знать, где вы живете, чтобы доставить вас домой.

Очень медленно Китти открыла глаза и посмотрела на нее. Затем резко выпрямилась и отстранилась, оправив на себе плащ и собрав волосы в пучок, словно хотела сохранить чувство собственного достоинства.

– Мы вернулись в Лондон? – спросила она.

– Да, вы попросили отвезти вас домой, но мы не знаем, где вы живете.

– Спасибо, что привезли меня сюда. Извините за неудобства, – сказала Китти.

– Ничего страшного, – с улыбкой отозвалась Сэм. – Вот только, думаю, вам придется заплатить кругленькую сумму за пользование такси.

Китти уставилась на нее, не улыбнувшись в ответ.

– Кто вы такая?

Сэм колебалась всего лишь долю секунды.

– Меня зовут Саманта. Я – репортер Южного информационного агентства.

– О, только не это! – простонала Китти. – Что вы за люди, в конце-то концов? Вы будете теперь меня преследовать и днем, и ночью?

– Китти, пожалуйста, дайте мне всего минуту, и я все объясню… – начала Сэм.

– Нет, не дам. – Она обратилась к шоферу, повысив голос, чтобы он слышал сквозь тонкую стеклянную перегородку: – Прошу вас, высадите эту девушку из моего такси.

– Вот беда на мою голову! Я начинаю себя чувствовать каким-то вышибалой, – сказал водитель и отпер дверь машины.

– Мне известно о вашей связи с приютом Святой Маргариты. Полагаю, вы сами в нем родились, – выпалила Сэм.

У Китти на глаза навернулись слезы, и ей пришлось взять паузу, прежде чем она сумела овладеть собой.

– Это мое личное дело, которое вас никоим образом не касается. Если вы попытаетесь что-то опубликовать, я подам на вас в суд.

Сэм отчаянно рылась в сумке, а таксист уже распахнул дверь с ее стороны.

– Вам придется выйти, милочка.

– Пожалуйста, взгляните на письма. Я прочла их. Они написаны девушкой по имени Айви и рассказывают о ее пребывании в Святой Маргарите. Думаю, вы были с ней знакомы, потому что сами назвали меня именем Айви, когда я нашла вас там. – Сэм протянула ей пачку писем, которую Нана скрепила красной бархатной резинкой, но Китти не взяла ее.

– Держитесь от меня подальше, – холодно процедила она.

– Упомянутые в этих письмах люди все были связаны со Святой Маргаритой. Мать Карлин, отец Бенджамин… Они все уже мертвы. И я твердо уверена – их смерть была насильственной, – поспешила добавить Сэм с нескрываемой мольбой в голосе.

Шофер потянул ее за руку:

– Выходите же. Мне бы не хотелось вызывать полицию.

– Отстаньте от меня. Не смейте ко мне прикасаться! – вскрикнула Сэм и вырвала руку из его пальцев.

– Убирайтесь! – в свою очередь закричала Китти.

– Хорошо, – теперь уже смиренно сказала Сэм. – Я уйду. Но только мне известно о том, что, когда погиб ваш отец, вы тоже были там. Для ребенка это, должно быть, стало ужасающим зрелищем. В мои намерения не входило расстраивать вас, и мне очень жаль, что это случилось. Но я хочу узнать истину, и, как мне кажется, вы тоже.

– Погодите! Что вы сказали? – спросила Китти, когда Сэм уже выбиралась из такси.

– Я сказала, мне очень жаль, – тихо повторила Сэм. – Я действительно глубоко сожалею. Вот только эти письма… Они странным образом повлияли на меня.

– Нет, раньше. О том, что я была на месте гибели отца. – Китти сама склонилась к открытой двери.

– Один человек, с которым я беседовала, – он живет на том участке шоссе, где попал в аварию ваш отец, – рассказал мне, что видел там девочку в красном пальто. Но тогда он неправильно понял ситуацию. Подумал, будто вы ехали в машине вместе с ним, когда он разбился.

– Ну и что мне теперь делать? – нетерпеливо спросил таксист, разводя руками. – Вы обе выходите или как?

– Это была не я, – сказала Китти. – Я узнала о катастрофе, когда посреди ночи меня разбудили полицейские.

– Тогда кто же та девочка? – задала прямой вопрос Сэм.

Китти приложила ладонь ко рту.

– О, боже милосердный!

– В чем дело? – Сэм тоже склонилась ближе к ней.

Китти достала из бумажника пачку купюр и сунула ее таксисту, а затем выбралась из машины и взяла Сэм за руку.

– Вам будет лучше пойти со мной в мою квартиру, – сказала она. – Нам действительно нужно все обсудить.

Глава 27

5 марта 1957 года, вторник

Айви лежала почти в полной темноте, уставившись взглядом в потолочные балки и слушая тихий плач девушки на соседней койке. В общей спальне стоял леденящий холод. Каждая из девушек устроилась на боку, свернувшись калачиком и стремясь сохранить остатки тепла под одеялом. Запертое окно у постели Айви не было занавешено, и лунный свет падал как раз на подругу по несчастью, чья кровать стояла рядом. Она была совсем юной и, казалось, еще не вышла из школьного возраста. Когда она впервые прибыла сюда, то выглядела вполне здоровой, и у нее был огромный округлый живот. Ее щеки розовели румянцем. Теперь острые ключицы торчали под тканью балахона, а бледная кожа подчеркивала, как глубоко запали испуганные глаза, из которых сейчас неудержимо текли слезы.

Айви считала, что девушке лет четырнадцать, не больше. Шепотом по приюту разнесся слух о ее беременности: девочку изнасиловал и обрюхатил собственный отец. Айви решила, что неверно поняла Патришию, когда та впервые рассказала эту историю. Родной отец, по вине которого дочь забеременела, бросил ее гнить в этом адском месте? Роуз, по крайней мере, была зачата в любви, пусть и оставшейся безответной, как уже начала понимать Айви. Девушка родила всего два дня назад, но вот уже снова очутилась на своей жесткой койке, брошенная одна в этом мире, а ребенка у нее отобрали. На рассвете, под звон колокольчика, ей придется встать и провести долгий, тяжелый рабочий день в прачечной.

Айви прислушалась, не доносится ли из коридора звук шагов. Ничего не услышав, она откинула одеяло и встала с постели. Девушка подняла взгляд, когда Айви опустилась на колени у ее койки.

«Мне больно», – прошептала она, показав мокрое от слез лицо.

«Знаю, но это скоро пройдет, – утешительно сказала ей Айви. – У тебя появилось молоко. Придется потерпеть несколько дней, а потом болеть перестанет, вот увидишь».

Девушка дрожала всем телом. Айви сунула руки в глубь ее постели. Простыни буквально пропитались влагой от пота. У нее определенно поднялась очень высокая температура. Айви опять посмотрела на дверь. Решительно стащила через голову балахон.

«Надень мой, а мне отдай свой».

Девушка села в кровати, морщась от усилий при попытке снять с себя одежду.

«Меня руки не слушаются».

«Наклонись ко мне», – сказала Айви и принялась помогать ей.

Задирая жесткую ткань на спине девушки, она вдруг живо вспомнила сцену из далекого прошлого. Она была совсем еще маленькой. Наступил поздний вечер, и в ее уютной спальне горел только теплый огонек ночника. Мама надевала ей через голову ночную рубашку, но внезапно останавливалась, пока Айви держала руки поднятыми вверх, а голова оставалась скрытой под шелком, чтобы в шутку пощекотать дочь. Ей пришлось до боли прикусить губу, чтобы сдержать слезы и избавиться от неуместного сейчас воспоминания.

«У тебя все будет хорошо», – сказала она, протягивая руку и снимая одеяло со своей постели, чтобы заменить его сырым одеялом девушки, прежде чем снова улечься.

«Спасибо. А почему они обрили тебе голову наголо?» – спросила девушка, стараясь устроиться удобнее.

«Потому что я сопротивлялась. С тобой этого не случится. Завтра я присмотрю за тобой. Смогу подменить, если сестры поставят тебя за тяжелый агрегат. Я попробую перевести тебя на кухню, если у меня получится».

Она заведомо знала, что не в ее силах сделать нечто подобное, но сейчас необходимо было успокоить бедняжку и дать ей возможность поспать.

«А где же моя малютка доченька?» – едва слышно спросила та, когда Айви уже вернулась на свою койку.

Айви сжалась и замерла, подумав о Роуз, которая, вероятно, именно в этот самый момент заливалась плачем, но никто и не думал укачивать ее. Затем вновь посмотрела на соседку.

«Она в полной безопасности, в детской комнате. А тебе необходимо сейчас отдохнуть. Звонок раздастся, не успеешь глаз сомкнуть».

Айви продолжала лежать в темноте, накрыв ноги пропитанным потом девушки одеялом и тесно обнимая себя руками, чтобы хоть немного согреться. Мысли об одиночестве Роуз не давали ей уснуть. Каждый день с тех пор, как она вернулась к работе в прачечной, проходить мимо двери детской стало для нее мучительной пыткой. Плач младенцев звучал оглушительно. Она иногда мимолетно видела, как Патришия мечется от колыбели к колыбели, в каждой из которых на спинке лежал ребеночек, плотно замотанный в пеленки. Всего таких колыбелей насчитывалось около сорока в огромной комнате с выбеленными известкой стенами. Детская была холодной и совершенно бесцветной. Ничего похожего на ту спальню, в которой, как она себе воображала, ее дочь проведет первые месяцы своей жизни. Там было бы множество теплых мягких одеял, в углу стояло бы удобное кресло, чтобы она сама могла сидеть и нянчить малышку. Когда она проходила мимо детской, ей требовалась огромная сила воли, чтобы сдержаться и не начать барабанить в дверь, с криком умоляя Патришию вынести к ней Роуз. Она знала, что это бессмысленно. Ее бы только лишний раз избили, а могли наказать даже Роуз, к примеру, пропустив одно из положенных кормлений. Однажды она все же постаралась уговорить Патришию сказать ей, в какой колыбели лежала ее дочь.

«Не могу. Они меня убьют», – прошептала в ответ подруга, а одна из монахинь тут же бросила на них подозрительный взгляд.

В результате, когда им удалось ненадолго укрыться за одним из гладильных прессов, Патришия сообщила ей, что колыбель Роуз расположена в дальнем углу детской, рядом с дверью в кухню. Рассказала и о том, как там холодно. Ледяная корка намерзала на внутренней стороне оконных стекол, а младенцы орали беспрерывно, когда она с трудом меняла пеленки окоченевшими пальцами. После кормления их нужно было снова укладывать спать. И если они не успевали выпить содержимое бутылочек, их все равно уносили в колыбели совсем еще голодными. Многие плакали не переставая до следующего кормления, но некоторые прекращали надрываться, потому что в глубине своих крошечных сердечек уже понимали: никто к ним не придет.

Айви, лежа, свернулась как можно плотнее. Ее спина и бедра по-прежнему отливали всеми оттенками коричневых и пурпурных цветов после побоев от матери Карлин, но только непроходящая боль от разлуки с Роуз сжимала ей грудь, и она не могла дышать. За ужином она просто сидела, гоняя по тарелке кусок капусты. Ночи тянулись дольше дней, потому что в тишине спальни ей то и дело мерещился плач Роуз. Она пока не сошла с ума, только поддерживаемая верой в скорое появление Алистера, который заберет их с Роуз отсюда, хотя и в этом Айви уже начала сомневаться, а ее мечты день ото дня погружались во тьму. Она все чаще представляла, как он продолжает вести свой привычный образ жизни, пока она и Роуз не знают ничего, кроме боли и страданий. Получал ли он ее письма? Беспокоился ли о ней, или ему было все равно? Зачем он приложил столько усилий, убеждая ее в своей любви, чтобы теперь попросту бросить на произвол судьбы?

События последних двух дней глубоко изменили Айви. Если бы он знал о том, что произошло, приехал бы наверняка. Содрогаясь от холода, она полезла под подушку и трясущимися пальцами взяла ручку. Все еще слыша плач Роуз, проходя мимо двери детской, она знала, что дочь по-прежнему находится здесь, в Святой Маргарите. И если какая-то крупица надежды оставалась, необходимо было бороться, потому что времени оставалось все меньше.



Любовь моя!

Я в ужасе.

Сегодня меня вызвали из прачечной в кабинет матери Карлин. Отец Бенджамин тоже пришел туда. Мать Карлин стояла в углу с притворной улыбкой на лице, а он сидел за ее письменным столом. Еще присутствовала незнакомая мне женщина. Отец Бенджамин предложил мне сесть, а я ощутила такой страх, какого не испытывала никогда прежде. Он представил мне женщину как миссис Кэннон, сотрудницу общественного совета, занимавшегося поиском приемных родителей для детей из приюта Святой Маргариты. Я сидела, глядя в пол, чтобы он не заметил моих слез, пока произносил, наверняка в тысячный раз, свои дежурные фразы: «Я беседовал с вашими родителями, и мы сошлись во мнении, что для вашего ребенка будет лучше, если вы передадите ее на удочерение. Отец не желает признавать ее, а потому ей всю жизнь придется быть объектом дискриминации и насмешек. Неужели вы хотите для нее такой участи: быть навсегда отвергнутой обществом и своими ровесниками, расплачиваться за плотский грех, совершенный вами? У вас нет средств, чтобы вырастить ее. Вы обе в итоге окажетесь на улице».

Сквозь слезы, виновато, я попыталась сказать, что раскаиваюсь, умоляла не отнимать у меня малышку. Но мать Карлин в исступлении заорала, чтобы я не смела прерывать священника. Отец Бенджамин снова спросил, хочу ли я такой доли для дочери, вечной расплаты за мои прегрешения. Он изнурил меня, я пала духом. А святой отец продолжал твердить одно и то же. Я ничего не смогу дать ей. Мои родители не желают принимать меня обратно в свою семью. Без меня у девочки сложится гораздо более счастливая жизнь. Она вырастет в доме набожных католиков, обретет любящих мать и отца. Я же настаивала, что хочу оставить ее, что она моя дочь. Умоляла его.

Незнакомая леди села рядом со мной. Она взяла меня за руку и попросила называть ее Хеленой. Сказала, что я должна подписать документы на удочерение Роуз. Повторяла, какая она красивая девочка, и потому у них не возникнет проблем с подбором для нее порядочной приемной семьи. Я же настойчиво просила ее связаться с тобой, назвала ей твое имя, но снова вмешалась мать Карлин. По ее словам, с тобой уже контактировали, сообщили о рождении ребенка, но ты не проявил к нему никакого интереса. Она улыбнулась, сообщая мне об этом, и этой ее улыбки я никогда не забуду. Миссис Кэннон вложила мне в пальцы авторучку и заверила, что я обеспечиваю самое светлое будущее для Роуз.

Я же наотрез отказалась ставить свою подпись. Мать Карлин ударила меня так сильно, что во мне вспыхнул гнев, какого прежде мне ни разу не доводилось испытывать, и я послала ее в ад, к дьяволу. Затем отец Бенджамин и миссис Кэннон поспешно вышли. В течение следующего часа мать Карлин сидела верхом на мне, с ножницами в руках, придавив меня к полу. Она лишила меня последнего, чем я еще могла гордиться, – моих длинных рыжих волос. И с каждым щелчком ножниц она намеренно задевала лезвиями кожу головы. Вскоре все лицо мне залила кровь. Затем, стоя надо мной, она заявила, что будь на то ее воля, я бы уже никогда не вышла из стен Святой Маргариты. Что маленькие шлюхи, какой она считала меня, неизменно плохо кончают, снова и снова наживая себе неприятности. И если я не подпишу бумаги, она порекомендует родителям сдать меня в сумасшедший дом.

А когда закончила речь, принялась избивать меня ремнем, потом открыла люк в полу, запихнула в дыру под ним и заперла. Пока я находилась там, в кромешной тьме, могла слышать лишь стук ее каблуков до тех пор, пока она не выключила свет и не вышла из кабинета.

Она бросила меня в люке на четырнадцать часов, без пищи и воды, в такой тесноте, что я не могла поднять руку, чтобы почесать кончик своего носа. Я ясно представила себе, каково это – быть похороненной заживо, и вскоре мною овладел панический ужас. Я начала кричать и дергаться, пытаясь головой надавить на крышку люка, хотя скоро поняла, насколько прочно она держится. У меня участилось дыхание. Воздуха не хватало. Я вдыхала и выдыхала так быстро, что возникло полуобморочное состояние, и даже узкое пространство будто кружилось вокруг меня. И чем больший страх нарастал во мне, тем меньше оставалось воздуха. Очень теплого, застоявшегося воздуха, пахнувшего лаком для пола и сыростью земли одновременно. Только заставив себя подумать о Роуз, я смогла немного овладеть собой. Вспомнив ее крохотные пальчики, ее маленький носик, ее голубенькие глазки, ее рыжеватый пушок на голове, я нашла силы успокоиться. Стала дышать медленно и размеренно, пока тянулся час за часом.

Эта ночь стала самой долгой в моей жизни. Сама не понимаю, как я выдержала пытку. Но что-то внутри меня в ту ночь умерло, и впервые со времени рождения Роуз мне уже не чудилось, будто я слышу ее плач.

Утром вернулась мать Карлин и спросила меня, подпишу ли я документы или же предпочту остаться в яме еще на день. Я ответила, что ничего не подпишу, и она, ни секунды не колеблясь, захлопнула надо мной крышку люка.

Когда она появилась снова уже ночью, я практически не могла дышать. Меня терзали жажда и голод. Из-под ногтей выступила кровь, потому что я постоянно царапала люк изнутри часами без перерыва.

Открыв яму во второй раз, она заявила, что, если я не поставлю подпись, они прекратят кормить Роуз, и это станет исключительно моей виной. Я вынуждена была подписать бумаги, но дала себе клятву непременно однажды разыскать Роуз. Когда-нибудь я найду способ сбежать отсюда и дам ей знать, как сильно я люблю свою доченьку.

Я не смогу продолжать жить в этом аду, если Роуз навсегда отберут у меня. Мне не известна причина, почему ты игнорируешь меня, почему забыл о нас. И мне уже все равно, что ты обо мне думаешь. Однако твой долг приехать и забрать нас из тюрьмы, в которую мы попали, в том числе и по твоей вине. И только в тебе наша надежда на спасение.

С вечной любовью.

Твоя Айви.

Айви сунула листок и ручку под подушку, вслушавшись в глубокое теперь дыхание девушки на соседней койке. Та наконец смогла уснуть.

Затем Айви вспомнила о маленькой темноглазой девочке, приходившей днем в прачечную. При виде нее Айви пришла в ужас. Ей доводилось встречать в приюте девочек не старше тринадцати лет, но этой, одетой в волочащийся по полу безразмерный балахон, едва ли исполнилось шесть или семь.

Именно в тот момент она приняла важное решение. Если ей придется остаться здесь, не в силах помочь самой себе или Роуз, она предпримет все, чтобы защитить эту малышку. Она отомстит монахиням, сделав то, что им было более всего ненавистно: даст почувствовать девочке с разбитым сердцем свою любовь.

Айви заснула только на рассвете. Ей приснилось, будто она сидит на плечах отца, а его руки сомкнуты вокруг ее ног, и смотрит, как он идет куда-то своими широкими шагами. Она ощущала счастье, улыбаясь сверху всем, кто встречался им по пути, словно сидела в неприступной башне, а морской бриз развевал ее длинные рыжие локоны.

Глава 28

3 апреля 1957 года, среда

Айви подняла взгляд с отжимного пресса для простыней. В дверном проеме замерла маленькая девочка, впервые замеченная ею несколько недель назад. Айви тогда наблюдала, как она стояла на специальной подставке для ног у бака с бельем и все равно едва дотягивалась до него. Ей не больше семи лет, мысленно отметила Айви. Маленькое личико с хрупкими чертами, спутанные черные волосы, желтоватая кожа, словно никогда не знавшая солнечного света. Затем, через пару дней, она куда-то пропала. Айви понятия не имела, где она, и молилась каждую ночь, чтобы малышка вернулась домой в счастливую семью. Но неделю спустя девочка появилась снова и выглядела даже бледнее, чем прежде.

Сейчас она испуганно оглядывала цех широко открытыми глазами, сцепив ручки перед собой. Коричневый балахон болтался на ее костлявом теле подобием палатки, и под ним можно было разглядеть только лодыжки и узкие ступни, обутые в сандалии.

Айви заметила, как сестра Фейт и мать Карлин что-то обсуждали между собой, но тут же опустила взгляд, стоило одной из них сделать жест рукой в ее сторону. Она сосредоточилась на работе, вынимая вместе с Патришией раскаленные простыни из отжимного пресса, растягивая и складывая их для отправки в сушилку. Она напряглась всем телом, когда мать Карлин встала рядом с ней. Чувствуя, насколько критически оценивают ее труд, ощутила дрожь в пальцах, а прессы змеями скалились и шипели на нее.

«Мэри». – Она уловила на шее дыхание матери Карлин.

«Слушаю вас», – отозвалась она как положено, на время прекратив то, чем занималась.

«Это дитя нужно занять работой. Она могла бы, например, относить простыни в сушилку, чтобы вы с другими девушками не отвлекались на это. А под конец каждого дня ей можно поручить спускаться в гладильный цех и сортировать готовое белье. Попроси сестру Эндрюз показать ей, как это делается».

«Будет исполнено», – сказала Айви, обратив внимание, что девочка инстинктивно отодвигается от матери Карлин и стремится встать как можно ближе к ней самой.

«В нее вселился дьявол, – произнесла мать Карлин с таким выражением лица, словно ей приходилось разжевывать что-то очень горькое. – Если ты с ней не справишься, я найду кого-то другого, кому это под силу. Приступай к полезному труду сейчас же!» – рявкнула она на девочку, которая испуганно кивнула.

Айви прекрасно понимала, как тяжко придется Патришии, если оставить ее одну. Как только мать Карлин отошла, она как раз вовремя успела повернуться и схватить огромное полотнище простыни, чтобы то не свалилось на пол, за что порция побоев досталась бы им обеим. У нее перехватило дыхание, когда горячий хлопок буквально вонзился в кожу и обжег ее, заставив Айви негромко вскрикнуть.

Маленькая девочка посмотрела на нее снизу и потянулась, чтобы помочь ей убрать простынь с руки. Айви взглядом поблагодарила ее, и чуть заметная улыбка промелькнула в уголках губ ребенка.

Затем она внимательно наблюдала, как Айви и Патришия складывают простыни и добавляют их в общую стопку на подставках, стоявших рядом. Айви бросила взгляд на сестру Фейт, сидевшую за штопкой, а потом вновь на девочку. Несмотря на явную запущенность, полное пренебрежение к внешности, она была красива – с темно-карими глазами под длинными ресницами. Иногда казалось, что мыслями она уносилась куда-то очень далеко. Во всей ее фигуре ощущалась напряженность, хотя она держалась ровно, выпрямив спину, высоко держа голову и следя за каждым движением Айви так, будто от этого зависела вся ее жизнь.

Айви пыталась полностью сосредоточиться на работе, но ей мешал волновавший ее вопрос: почему эта девочка находилась здесь? Была ли она ребенком одной из беременных девушек, поступавших в приют, или же пришла сама со стороны? У нее была грязноватая кожа, чернота под ногтями и пыль, въевшаяся в складки локтевых суставов. Ее покрытые цыпками руки украшали еще и синяки. Из-под балахона местами торчали пожелтевшие бинты, запятнанные запекшейся кровью. И вообще ручки девочки пестротой напоминали Айви пустые воробьиные яйца, которые ее отец иногда находил в гнезде на росшем около дома дубе.

Голова у Айви пошла кругом от ответственности, только что возложенной на нее. Работа в прачечной была трудна для двадцатилетних молодых женщин. Что же говорить о маленьком ребенке! Рабочий день начинался с шести утра и продолжался до восьми вечера, были лишь два коротких перерыва на еду, причем очень скудную. После нее у тебя в желудке урчало от голода сильнее, чем до того, как ты садилась за стол. Самой юной девушке, трудившейся вместе с ними, насколько знала Айви, исполнилось четырнадцать. Она почти ежедневно ценой нечеловеческих усилий справлялась с неповоротливыми механизмами, с несусветной жарой, постоянно повторяя одни и те же изматывающие движения. Невозможно было даже представить себе, как сумеет выжить в таких условиях это хрупкое создание.

Она протянула руку и пальцем надавила на кнопку, отключавшую пресс, после чего они с Патришией принялись нагружать простынями заранее подготовленную тележку. Айви мучительно пыталась придумать, как сделать работу посильной для маленькой девочки. Она почти наверняка не сумеет вывезти тележку из прачечной и докатить через коридор к сушилке, чтобы не наткнуться на что-нибудь и не опрокинуть груз. К тому же тележка была старая. Под тяжестью кучи все еще влажных простыней ее колеса со скрипом крутились и часто заедали, а деревянная ручка уже растрескалась и царапала ладони. В конце длинного коридора каждую простынь следовало аккуратно повесить на одну из множества сушильных перекладин, после чего всю махину нужно было подтянуть вверх, под потолок. Айви посмотрела на тоненькую фигурку перед собой, зная, насколько ей придется тяжело, но прикидывая, что, если девочка сумеет в точности исполнять нужные манипуляции, все у нее может получиться.

Она сама взялась толкать тележку, жестом призвав девочку следовать ее примеру, на что та охотно откликнулась. Тележка со скрежетом и скрипом в колесах катилась вдоль стен, уставленных емкостями для стирки, над которыми в полном молчании склонились десятки девушек. Девочка внимательно наблюдала, отмечая про себя каждую деталь того, что делала Айви, как она постоянно подправляла движения тележки и заставляла ее двигаться по прямой. Когда они добрались до двери, сестра Фейт повернулась к сестре Эндрюз и подала ей связку ключей.

«Поторапливайтесь!» – пролаяла сестра Эндрюз, пока Айви открывала замок и выталкивала тяжелый груз в коридор.

Затем она повторила действие, чтобы девочка усвоила его как следует. Здесь таилась небольшая хитрость. Они обе понимали, что у малышки будет лишь один шанс сделать работу правильно, чтобы не быть наказанной. Ребенок, казалось, читал мысли Айви. Сейчас будь особенно внимательна, ее умоляюще просили глаза Айви, и девочка подчинилась, кивком подтвердив, что все поняла.

Сестра Эндрюз бодрым маршем шагала впереди вдоль коридора в направлении сушилки, отперла ее и встала у входа. Шаткая тележка скрипела и щелкала по черно-белому кафелю, ржавые колеса громко и жалобно ныли под тяжестью белья. Они безмолвно продвигались дальше. Айви все делала быстро, но осторожно, чтобы не ударить краем тележки в стену. У двери в сушилку она еще раз демонстративно показала, под каким углом закатывать тележку, передав рукоятку девочке, чтобы она смогла тоже попробовать. Самой Айви в первый раз понадобилось несколько попыток, а у малышки это получилось уже со второй, и обеими руками она самостоятельно закончила маневр, перекатив груз через порог в другое помещение, где был сухой воздух. Как только они оказались внутри, сестра Эндрюз вернулась в коридор и захлопнула дверь, заперев их обеих.

Айви подняла взгляд. Сотни простыней свисали с двенадцати подтянутых под потолок связок с перекладинами, и каждая немного напоминала очертания ведьмы, сидевшей на метле. Затем быстро направилась в угол комнаты, где последняя из связок еще оставалась свободной. Она отвязала от крючка веревку и опустила связку как можно быстрее, после чего взяла первую простынь из кучи на тележке. Пользуясь отсутствием посторонних ушей, она склонилась ниже и обратилась к девочке.

«Их необходимо развешивать очень ровно. Иначе образуются складки, которые не смогут убрать даже гладильные прессы. Делать все нужно быстро, – сказала она, поправляя полотно на перекладине. – Мы заготавливаем нужное количество простыней, чтобы заполнить тележку за короткое время, и ты должна успеть вернуться к нам».

Девочка кивнула молча и стала помогать Айви развешивать остальные простыни, все еще остававшиеся немного влажными, одну за одной, закидывая их на деревянные стержни, потом растягивая ровно и гладко. Айви наблюдала за ее работой. Детские ручки двигались на удивление проворно, а глаза продолжали следить за Айви, словно спрашивая, хорошо ли она справляется. Несколько раз Айви хотелось задать один из многочисленных вопросов, не дававших ей покоя, но всякий раз она останавливала саму себя, не желая лишний раз волновать ребенка. Но все же она решилась и начала с самого простого и невинного.

«Как тебя зовут?» – спросила она и ласково улыбнулась.

«Эльвира», – тихо ответила девочка.

«Очень рада с тобой познакомиться, Эльвира. Я Айви, но на людях тебе лучше называть меня Мэри. Так распорядилась мать Карлин. В конце каждого дня я буду приходить в эту комнату вместе с тобой. Мы будем снимать все высушенные простыни с перекладин, укладывать в мешок и спускать по специальной трубе вниз, в гладильню». – Айви указала на небольшой люк в стене.

Девочка опять кивнула в ответ, а Айви принялась толкать упиравшуюся тележку к узкому дверному проему, ведущему в коридор.

«Сколько тебе лет, Эльвира?» – спросила она.

Но прежде чем девочка ответила, раздался щелчок замка, и дверь резко открылась. Эльвира мгновенно побледнела.

«Ну и чем вы так долго там занимались, бога ради? – истеричным тоном поинтересовалась сестра Эндрюз. – Мне доложить матери Карлин, что ты предавалась праздной болтовне, пока другим девушкам приходилось выполнять работу вместо тебя?»

«Нет, сестра. Простите меня, сестра, – сказала Айви, с трудом выкатывая тележку, а Эльвира пряталась у нее за спиной, как перепуганная мышка. – Мать Карлин велела показать девочке гладильный цех, – добавила она, – чтобы она знала, куда идти в конце дня».

Сестра Эндрюз издала глубокий вздох, пристально оглядела обеих, а затем повернулась на каблуках и направилась в противоположный конец коридора, где в полумраке находилась лестница. Она включила тусклую лампу и первой начала спускаться, стуча каблуками туфель по ступеням.

Айви оглянулась и подала Эльвире знак крепче держаться за перила. Оказавшись внизу лестницы, сестра Эндрюз снова достала связку ключей и отперла тяжелую дубовую дверь. Айви инстинктивно взяла Эльвиру за руку, чтобы провести между гладильными прессами в ужасающе жарком и душном цехе. У каждого пресса размером с обеденный стол стояла девушка в коричневом балахоне. У них всех были багровые лица, а работали они как можно быстрее, несмотря на мешавшие двигаться огромные животы, поднимая и опуская раскаленные крышки прессов на разложенные под ними простыни. Сестра Эндрюз остановилась у широкой стальной трубы и повернулась к девочке.

«Эта труба ведет сюда из сушилки. Под конец каждого рабочего дня, по звонку, ты будешь приходить сюда, будешь вставать рядом и начнешь укладывать сухие простыни в корзину. – Она указала на огромную плетеную коробку, поставленную на платформу с колесами, пока располагавшуюся в задней части помещения. – После чего тебе нужно будет разделить простыни поровну для каждой девушки, чтобы они занялись их глажкой с утра. Мне не надо напоминать тебе, что случится, если ты не справишься с заданием надлежащим образом, не так ли, дитя мое?»

«Нет, не надо, сестра», – прошептала Эльвира, чей голос был едва слышен сквозь окружавший их шум.

«После чего оставишь корзину у двери», – сказала Айви.

«У какой именно?» – спросила Эльвира, посмотрев сначала на небольшую дверь в дальней от них стене, а потом на более широкую в противоположной.

«Тебе разрешено открывать рот, только если мы обращаемся к тебе, – резко напомнила сестра Эндрюз и отвесила малышке затрещину по затылку. – Вон у той черной двери. И не забивай свою глупую голову мыслями о других дверях. Мы же не ошиблись, поместив тебя в спальню вместе с азиатскими детьми, верно? Теперь можешь мне ответить». – Она еще на шаг приблизилась к Эльвире, а девочка боязливо чуть попятилась от нее.

«Верно, сестра».

Она с такой силой заломила свои пальцы, что они совершенно побелели в суставах.

Айви тоже бросила взгляд в сторону маленькой двери, которая, по слухам, вела в систему туннелей под зданием. Она никогда не видела, чтобы кто-то входил в эту дверь или выходил из нее, а Патришия настоятельно не советовала ей ни под каким предлогом пытаться выяснять, что там находится. И поделилась другой информацией. Насколько знала она сама, первый туннель вел к септическому отстойнику канализации, а другой – на кладбище, и в обоих пахло смертью.

До самого окончания того дня Эльвира трудилась прилежно и методично исполняла порученную работу в точности так, как показала Айви. Сама же Айви постоянно ждала, что малютка устанет, начнет пошатываться, жаловаться на стертые до кровавых мозолей руки, на боли в спине и в плечах. Но ни единой жалобы не услышала. К концу первой недели стало заметно, как Эльвира успешно справляется, казалось, с непосильным для нее трудом. Когда сестры не могли наблюдать за ними, Айви успевала помочь ей, и она не только не ощущала раздражения, но была счастлива сосредоточиться на чем-то кроме собственных мрачных мыслей.

Ребенок вел себя тихо и осторожно, но Айви, пользуясь драгоценными минутами наедине с Эльвирой в сушилке, в конце каждого дня постепенно выяснила кое-что. Девочке было шесть лет, но уже скоро исполнялось семь. Спала она в комнате на чердаке. Первые шесть лет жизни она провела в приемной семье, но затем ее вернули в Святую Маргариту, потому что она «совершила дурной поступок». Какой именно, не рассказывала, а Айви относилась к ней бережно, предварительно репетировала в голове каждый интересующий ее вопрос, прежде чем озвучить его. Но существовала незримая черта, и Эльвира явно не желала пересекать ее. Когда Айви спрашивала ее о покрытых пятнами крови бинтах или интересовалась, жили ли на чердаке вместе с ней другие дети, достаточно ли ей давали еды, у Эльвиры начинали дрожать руки, и она замыкалась в себе.

После нескольких попыток докопаться до правды, видя, как Эльвира с трудом сдерживает слезы, Айви сдалась, и они начали разговаривать на другие темы. О том, что мыслями уносило их прочь из мрачных стен Святой Маргариты обратно в мир обычных людей, по которому обе очень тосковали. Как бы хотелось им выйти однажды в разгар лета на огромное, открытое со всех сторон поле, полежать на коврике для пикников поверх мягкой травы, а потом посидеть на солнышке, поедая любимую еду. Свежий хлеб с сыром, толстенные ломти пирога со свининой, целые банки джемов и хрустящие красные яблоки.

А потом однажды Эльвира не появилась в прачечной.

В тот день Айви не находила себе места от охватившего ее панического страха за девочку, молясь, чтобы причина ее отсутствия была наилучшей из возможных: ей подобрали новых и очень хороших приемных родителей. Но не могла избавиться от предчувствия, что все обстоит гораздо хуже. Она уговорила Патришию проверить, не попала ли Эльвира в лазарет. Но там ее не оказалось.

Как и прежде, Эльвира исчезла на месяц, и Айви была не в состоянии думать ни о чем другом. Ей казалось, что, горюя по Роуз, она смогла найти утешение в маленькой девочке, но теперь и она тоже навсегда пропала из ее жизни.

Затем так же внезапно, как исчезла, Эльвира снова появилась.

В сушилке она поведала Айви о том, чего натерпелась, насколько плохо ей было всякий раз, когда появлялись доктора и делали уколы.

«Нам всем там приходилось самим ухаживать друг за другом», – добавила она.

«Что значит «нам всем»?» – спросила Айви, поглаживая Эльвиру по волосам.

«Всем детям на чердаке».

Глава 29

6 февраля 2017 года, понедельник

Как только они оказались в квартире Китти, Сэм позвонила Нане, чтобы узнать о состоянии Эммы. Дочь по-прежнему чувствовала себя неважно, но, как казалось, постепенно выздоравливала.

– Что-то еще случилось, Нана? У тебя расстроенный голос.

– Все в порядке, милая. Я просто устала, – ответила Нана очень тихо.

– Я собираюсь взять на сегодня отгул из-за болезни Эммы и скоро приеду к вам, – пообещала Сэм.

– Не стоит тебе этого делать, дорогая, – сказала Нана. – У тебя могут возникнуть проблемы на работе. Бен собирался навестить нас ближе к обеду.

– Нет, я смогу, Нана. Ты, похоже, совсем выбилась из сил, и меня это очень тревожит. Мне предстоит небольшая поездка, чтобы забрать свою машину, но я вернусь как можно скорее. Надеюсь, к одиннадцати. Эмма больна. Мне необходимо побыть с ней.

– Хорошо. Я тебя очень люблю, милая моя. Не нужно так волноваться из-за нас.

– Я тоже тебя люблю, Нана. До встречи.

– У тебя была возможность прочитать последнее письмо Айви? – спросила Нана, когда Сэм уже собиралась закончить разговор.

Голос Наны заметно дрогнул. Стало ясно: история Айви задела бабушку за живое так же сильно, как и ее саму. Однако столько всего произошло с тех пор, как Нана отдала ей письмо прошлым вечером, что она не успела даже бегло просмотреть его.

Завершив звонок, Сэм порылась в сумке и достала небольшую пачку писем Айви, сняла бархатную резинку и открыла последний полученный конверт. Она поспешно прочитала письмо, понимая, что Китти может появиться в любой момент. Содержание письма оказалось таким же душераздирающе печальным, как и во всех других, но в этом упоминалась леди по имени миссис Хелена Кэннон, занимавшаяся подбором приемных семей для детей из Святой Маргариты. Как только ей попалась на глаза фамилия Кэннон, у Сэм замерло сердце. Неужели это была мать Китти? Она быстро зашла с телефона в интернет и нашла в поисковике информацию: мать Китти действительно звали Хеленой. Она умерла скоропостижно и совершенно неожиданно во время диализа в больнице.

– Все в порядке? – спросила Китти, появившись у нее за спиной и протягивая кружку с чаем.

Сэм улыбнулась ей, убирая в сумку мобильник и пачку писем.

– Да, спасибо. Благодарю за чай, – ответила она, глазами пробегая по комнате. Квартира выглядела просторной и современной, с окнами от пола до потолка, из которых открывался вид на Темзу. В гостиной создавали уют тяжелые шторы, плотные ковры и лампы, излучавшие теплый свет и расставленные повсюду. Над письменным столом в углу висел обрамленный гобелен. Надпись на нем гласила: «У вас и волосы на голове все сочтены. Ничего не бойся».

Сэм внезапно почувствовала легкое головокружение. Она уже не помнила, когда в последний раз ела. У нее отяжелели веки. Пришлось оглядеться в поисках опоры. Все в квартире блистало безукоризненной чистотой, и она ощутила себя манекеном на витрине магазина и не решалась сесть ни на один из предметов мебели, боясь оставить на обивке пятна.

– Присаживайтесь, Саманта, – пригласила Китти, указывая место на диване рядом с собой. – Вы что-то побледнели. Расслабьтесь. Будьте как дома.

– Спасибо, – отозвалась Сэм.

Они недолго сидели молча. Сэм старалась вернуть равновесие. Пыталась разобраться, откуда взялся этот душевный дискомфорт. Будьте как дома. Но любому дому положено иметь множество личных вещей хозяев, фотографий, сувениров. Она бывала в сотнях других гостиных, чтобы взять у людей интервью, выслушать их истории, но нигде ее не посещало подобное ощущение. Хотя все вещи здесь были подобраны в тон друг другу, создавали с виду идеальную обстановку, в окружавшем пространстве царила безликая пустота. Она тщетно искала глазами снимки Китти с членами семьи или с друзьями. Да, красиво, такой же красивой была и сама Китти. Однако в комнате ничто не давало ни малейшей повода для размышлений, ни капли информации о хозяйке дома. Поиски любых упоминаний о Хелене Кэннон, как понимала Сэм, заранее обречены на неудачу.

– Вы говорили по телефону со своей бабушкой? – Китти пристально посмотрела на Сэм.

– Да, – ответила она, отпивая чай. Ничего удивительного, что она чувствовала себя странно, подумалось ей. Она сидела в квартире Китти Кэннон, после бессонной ночи, проведенной в поисках подробностей для материала, готовить который ей лично запретил ее босс. – Я и моя дочь живем вместе с ней. Она к нам очень добра. Без нее я бы не справлялась.

– Похоже, вы с ней действительно близкие люди. А ваша мама тоже живет с вами?

Сэм опустила взгляд, не сразу поняв, как лучше ответить на этот вопрос.

– Простите, не хотела лезть в вашу личную жизнь, – добавила Китти.

– Ничего, все в порядке, – сказала Сэм, хотя считала иначе. Ей вовсе не хотелось обсуждать сейчас Нану и думать об Эмме, как и о том, почему она до сих пор находится вдали от них. От такого родного, уютного, пусть захламленного и беспорядочного дома Наны. – Ваше желание побольше узнать обо мне естественно. Последние два дня я постоянно пытаюсь влезть в вашу личную жизнь.

Китти улыбнулась. У нее были превосходно ровные и белые зубы. Сэм старалась не рассматривать ее чересчур откровенно, но в ней проявлялось какое-то совершенно невозможное, несвойственное другим ее знакомым совершенство во всем. Она знала, что Китти уже перевалило за шестьдесят. То есть она была всего лишь немного старше Наны, но, в отличие от бабушки Сэм, у нее на лице почти полностью отсутствовали морщины, а кожа была очень нежной. Аккуратный маникюр, идеальное лицо покрыто свежим слоем косметики. Сэм поборола желание протянуть руку и дотронуться до него. Проверить, не голограмма ли перед ней.

Она обхватила ладонями кружку, пытаясь согреть их.

– Моя мама умерла, когда мне было двенадцать лет. Она страдала от алкоголизма. До того момента я вообще не подозревала о том, что у меня есть бабушка. Они не поддерживали между собой никакой связи. Так что у меня весьма занимательная семейная история, мягко говоря. Думаю, поэтому эти письма настолько сильно повлияли на нас обеих.

– Могу я ознакомиться с ними? Я имею в виду письма, – спросила Китти.

По неясной ей самой причине, Сэм вдруг почувствовала желание спрятать письма, защитить их от ее внимания, а потому она некоторое время колебалась, прежде чем полезла в сумку и достала пачку.

– Они написаны женщиной по имени Айви, родившей в Святой Маргарите ребенка, а затем принужденной отказаться от него. Мне кажется, такие письма вызвали бы бурю эмоций даже у самого обычного человека, но Нана тоже выросла у приемных родителей и никогда не встречалась со своей матерью.

– Думаю, ребенок, насильственно разлученный с матерью, способен повлиять на жизнь нескольких поколений любой семьи, – сказала Китти, протягивая руку за пачкой, которую держала перед ней Сэм. – Письма выглядят достаточно старыми. Откуда они у вас?

– Мой дед торговал антикварной мебелью, и Нана нашла их в его архиве после того, как он умер. Мы предположили, что он наткнулся на них в каком-нибудь письменном столе, купленном совершенно случайно. – Сэм сделала паузу. – Мне кажется, я встречалась с родственницей Айви, вот только не знаю, где теперь ее искать.

– Неужели? – Китти подняла взгляд от первого письма, которое уже приготовилась читать.

– Да. Я присутствовала на поминальной службе по отцу Бенджамину и там встретила одну очень старую леди. Уверена, я где-то видела ее прежде. Она положила вот эту фотографию на гроб отца Бенджамина.

Сэм снова открыла сумку и достала снимок Айви, тоже передав его Китти.

Стоило Китти посмотреть на фото, как ее пальцы заметно задрожали. Она неотрывно, затаив дыхание, смотрела на лицо девушки.

– Вам нехорошо? – спросила Сэм, пораженная реакцией Китти. Она снова бросила взгляд на черно-белую фотографию Айви, а потом на лицо Китти. – Вы узнали ее?

Китти помотала головой:

– Нет. Мне это лицо не знакомо. Я думаю, начинают сказываться последствия прошлой ночи.

Китти хотела поставить кружку с чаем на столик, но сделала неверное движение и опрокинула ее, остатки содержимого разлились по обивке дивана.

– Черт! – невольно вырвалось у Сэм, и она принялась озираться в поисках любой тряпки, чтобы оттереть пятно.

– Простите. Я должна ненадолго отлучиться, – сказала Китти, положила фотографию и вышла из комнаты, забрав диванную подушку.

– Разумеется. Вам не нужна помощь? – спросила Сэм ей вдогонку.

Ответа не последовало.

Тогда Сэм достала мобильный телефон и набрала номер. После нескольких гудков в трубке раздался голос Фреда.