— Я тоже скучаю по нему! — восклицаю я.
Снова вмешивается судья:
— Прошу не перебивать! Я уже предупреждал. В вашем случае это не поможет.
Глаза дочери встречаются с моими. Мне кажется — я надеюсь! — что я вижу проблеск прощения за холодностью. Но Эми уже уходит.
Сейчас на свидетельском месте мой сын. Люк заявляет, что его отец был «манипулятивным тираном».
— Отец делал вид, что мама выдумывает его любовниц, — говорит он. — От такого у кого угодно крыша съехала бы. А еще он притворялся, что она сделала что-то, чего она не делала. Однажды, когда я гостил дома, то увидел, как он высыпал пакет сахара в мусорное ведро. А потом обвинил ее во лжи, когда она сказала, что недавно покупала сахар. Это звучит как мелочь, но когда их много, они складываются. Я хотел сказать маме про сахар, однако отец пригрозил, что если я это сделаю, он ей расскажет, что я принимаю наркотики. В то время у меня была мутная полоса в жизни, но теперь я чист. — Он прячет лицо в ладони. — Я не должен был спускать ему это с рук.
Наркотики? Так вот до чего мы его довели? Мне хочется обнять его. Обнять и держать. Мой сын. Ребенок, которого я не заслуживаю. Не после того, что сделала.
14.25. 17 августа 1984 года
Пока мы вчетвером бежим обратно в сад, Питер бормочет оправдания.
— Просто заткнись! — хочется мне ему крикнуть. Единственное, что важно — найти моего брата. Мне все равно, в какие неприятности я попаду, — лишь бы с ним все оказалось в порядке.
— Майкл прекрасно проводил с нами время! — не унимается Питер. — Мы играли! Наверно, он все еще прячется и ждет, пока мы его найдем. Мы не виноваты, что он убежал.
Но мы виноваты. Мы намеренно спрятались от него в роще, куда велели не ходить. А потом я не откликнулась на тоненький голосок, зовущий меня. Говорящий, что боится, потому что не может нас найти. Я чувствую, как к горлу подступает тошнота. Все это кажется нереальным.
Шейла безумно носится по саду, выкрикивая:
— Майкл! Майкл!
— Покажи точно, где вы были, когда видели его в последний раз! — требует отец, хватая меня за локоть.
Я вся дрожу, пытаясь выдавить из себя слова, но они застревают во рту от страха.
— Говорю, мы играли в прятки. Мы досчитали до пятидесяти, а потом…
Отец перебивает:
— Я спросил — где именно?!
Мои губы пересыхают.
— Вон там, — тихо говорю я, показывая пальцем.
— В роще?! — взвизгивает Шейла. — Так вот откуда у тебя на платье зеленые пятна! Вы двое миловались, пока мой сын бегал без присмотра!
— Все не так было! — в отчаянии восклицает Питер.
— Да, все так. — Я слышу свой голос будто со стороны. — Мне очень жаль… Я не думала, что…
— Чья была идея — играть в прятки в таком огромном саду?! — кричит мачеха.
— Моя, — всхлипываю я.
Шейла хватает меня за воротник платья. Он больно сдавливает мне горло.
— Ах ты, маленькая шлюха! Если что-то случилось с моим сыном — перед Богом клянусь, что я лично заставлю тебя расплачиваться за это до конца твоих дней!
— Шейла! — Голос отца резкий. Напуганный. — Давай просто сосредоточимся на поисках Майкла, хорошо? Он должен быть где-то здесь.
Глава 60
Идет вторая неделя судебного процесса. А может, и третья. Кто знает? На свидетельское место вызывают женщину. Ее фамилия — Уайт. Хотя Барбара и сказала мне, что она выступает, потому что я определенно «помогла» ее сыну — я ничего не помню.
— Мой сын Алистер сбежал из дома, когда ему было одиннадцать, — говорит она суду. — Тогда я не знала, но оказалось, что мой бывший партнер над ним издевался. — Ее голос срывается на сдавленные всхлипы. — Мой мальчик отсутствовал три долгих года. Он жил под именем Тим. И вдруг в полицию поступил анонимный звонок от женщины, которая сказала, что он находится в гостиничном номере в Корнуолле. Его нашли и привезли домой. Мы помирились. Я навсегда останусь ей благодарна.
Она вытирает лицо бумажным платочком.
— Когда мы прочитали о процессе в газетах, сын увидел ее фотографию и узнал. Я рассказала об этом полиции, и вот я здесь.
Либо она лжет, либо я окончательно потеряла рассудок. Я не помню, чтобы путешествовала с каким-то мальчиком или звонила в полицию из-за него.
Женщина смотрит прямо на меня.
— Я хочу, чтобы она знала — Лакки очень хорошо у нас устроился, а мой Алистер по-прежнему пишет стихи.
Стихи. Почему это слово звучит «звоночком»? Я сглатываю комок в горле.
Затем Барбара получает разрешение суда вызвать на трибуну Кэрол. Меня тошнит от одного взгляда на нее.
— Скажите, Роджер говорил по телефону с вами, когда его жена, по ее собственному признанию, напала на него?
— Да.
— А вы можете рассказать нам подробности вашего разговора?
— Несколько месяцев назад Роджер порвал со мной, сказав, что его жена себя порезала, потому что не в силах вынести его ухода. Поэтому он решил «поставить семью на первое место». — Последнюю фразу она произносит ироническим тоном. — Слегка поздновато опомнился, сказала я ему.
Я вижу, что некоторые присяжные хмурятся.
— Но в то утро я встретила в городе его жену. Она выглядела счастливой, а я… ну, я почувствовала ревность. Она не заслуживала Роджера. Я была той, кого он по-настоящему любил. Не она. Он остался с ней просто из чувства долга.
— Вы разговаривали с миссис Холлс?
Кэрол пожимает плечами:
— Возможно.
— Вы не могли бы сообщить суду — что именно вы, «возможно», сказали?
Теперь она избегает встречаться со мной взглядом.
— Я сказала, что мы с Роджером по-прежнему встречаемся.
— Это было правдой?
Она смотрит в пол.
— Нет. Я собиралась вернуться в Лондон. Мне следовало уехать раньше, но поиски нового жилья затянулись.
— Вы говорили еще какую-нибудь ложь?
Теперь она выглядит слегка пристыженной.
— Намекнула, что была с Роджером, когда он выбирал игровой домик для внука. На самом деле я случайно оказалась в садовом центре и увидела, как он его покупает. Он был с маленьким мальчиком и притворился, что не заметил меня. Но я-то знаю, что это не так.
Мои мысли возвращаются к словам Роджера, когда я обвинила его, что он покупал домик с Кэрол. «Все совсем не так…» — попытался оправдаться он.
— А что случилось после того, как вы ей это сказали?
— Она назвала меня лгуньей. — Лицо Кэрол мрачнеет. — Это было на главной улице. Любой мог услышать. Я пришла в ярость. И поэтому, когда вернулась домой, позвонила Роджеру.
— И что он сказал?
— Он сказал, что хочет остаться с женой. Но потом я услышала ее голос. Было ясно, что она поймала его за этим разговором.
— В котором часу это было?
Она элегантно пожимает плечами:
— Точно не знаю. Примерно после обеда.
— И что же произошло потом?
— Роджер перезвонил и сказал, что больше не хочет со мной общаться. Он настаивал, что все кончено и просил больше никогда не связываться с ним. Тогда я…
Она замолкает.
— Пожалуйста, продолжайте, миссис Кент.
— Я пригрозила покончить с собой, если он не вернется ко мне. Я не имела это в виду. Я просто хотела, чтобы он оставил эту глупую женщину и был со мной…
Ее голос срывается. Она плачет. Я вспоминаю умоляющий тон Роджера по телефону. Он пытался отговорить ее от этого…
Дальнейшая часть процесса снова расплывается в моей голове, но я осознаю, что выступают различные свидетели, которые все как один рассказывают о моем «хорошем поведении» — в том числе подруги из Комитета помощи бездомным, Независимого наблюдательного совета и Продовольственного фонда. Выходит мужчина сурового вида, который утверждает, что спал рядом со мной в плимутском самозахваченном доме-коммуне, и что другой мужчина оттуда, по имени Ник, часто подбирал бездомных женщин, чтобы использовать их как «мулов» для транспортировки наркотиков. И опять же, я ничего такого не помню. От этого я чувствую себя странно и неуверенно. И виновато. Как такое возможно, что я прожила другую жизнь и ничего о ней не знаю?
Появляется и наш сосед, подтверждая мои слова.
— Этот малец проник через дыру в заборе — я и не заметил, что подрядчики повредили панель, когда копали пруд, — и полез прямо в воду. Я как раз работал в саду и успел добежать. Водоросли опутали воротник его футболки — беднягу чуть не затянуло на дно, — так что мне пришлось ее снять, прежде чем вытащить мальчонку. Я заворачивал его в полотенце возле дома, когда его бабушка проломилась сквозь забор. Я пытался ее окликнуть, но она была будто в трансе. Просто стояла и смотрела на пруд. Я побежал к ней, но она уже снова исчезла за забором. Я подумал, что она хочет обойти вокруг и зайти через парадный вход, поэтому просто отвел Джоша в дом и стал ждать. А потом мы пошли к Холлсам, но нам не открыли.
Выступает викарий из Корнуолла — с мальчишеской нескладной фигурой. Барбара рассказывала мне и об этом свидетеле. И снова — я не помню, хотя его оранжевые кроссовки будят что-то в душе.
— Я решил дать показания, когда прочитал об этом деле в газетах, — говорит он. — Я узнал на фотографии женщину, которой пытался помочь, когда обнаружил ее в своей церкви. Мне кажется, она убежала, потому что решила, что я обвиню ее во взломе ящика для пожертвований. Но я сразу заподозрил банду из Фалмута, которая уже доставляла нам неприятности раньше. — У него опечаленный вид. — Она исчезла прежде, чем я успел ей сказать.
Я там была?
— Я заметил, что на молитвенном дереве появилась от нее записка, — добавляет он.
Мой адвокат кивает:
— Присяжным уже предоставлена фотография этого доказательства, но не могли бы вы сообщить суду больше подробностей?
— С превеликой радостью. У нас есть небольшое искусственное дерево в задней части церкви и листочки бумаги рядом, чтобы люди писали молитвенные послания Богу, а затем вешали их на ветки. — Викарий засовывает руку в карман. — Собственно, я принес записку с собой.
— Не могли бы вы прочитать ее вслух?
— Конечно. Это слова из «Колыбельной» Брамса. «Спи спокойно, малыш, спи спокойно, малыш…»
Песня, которую я обычно пела Майклу, когда укладывала его вечером спать! Та самая, которую пела мне мама, хотя я понятия не имела, что у нее есть автор. Слезы катятся по моим щекам.
— Вызывается Питер Гордон! — говорит секретарь.
Питер? Я напрягаюсь. Неужели «мой» Питер?
Я впиваюсь глазами в довольно унылого седовласого мужчину, идущего через зал к свидетельской трибуне. Как возможно, что это тот мальчик, которого я когда-то знала и который изменил мою жизнь много лет назад? Который оттолкнул меня от секса, потому что я чувствовала себя слишком виноватой после наших обжиманий в саду Дэниелсов, приведших к смерти Майкла. Я легко могла бы пройти мимо него на улице, не узнав. Он бросает на меня быстрый взгляд и отворачивается.
— Это правда, что вы были с миссис Холлс в день трагических событий, касающихся ее брата Майкла?
— Да.
Он говорит таким тихим голосом, что его едва слышно.
— Погромче, если вам не трудно, мистер Гордон.
— Да, — повторяет Питер со страдальческим видом. Затем он обращается к присяжным так, как будто судят его. — Я прожил с чувством вины всю жизнь. Я виню себя — там была не только Элли. Мы пытались скрыться от Майкла, чтобы хоть немного побыть наедине. — Он закрывает лицо ладонями.
Что-то заставляет меня кинуть взгляд на галерею для публики. Оттуда на него с жалостью смотрит женщина. Инстинктивно я понимаю, что это его жена.
На лицах присяжных смесь сочувствия и брезгливости.
— Как бы вы описали домашнюю жизнь Элли? — быстро спрашивает Барбара.
— Как несчастную. Моя мать часто говорила, что мачеха обращалась с ней безобразно, а ее отец слишком слаб, чтобы противостоять своей новой жене. Они редко брали Элли в семейные поездки на отдых и использовали ее как бесплатную няню, не позволяя жить собственной жизнью. Моя мама также знала миссис Гринуэй, родную мать Шейлы, которая теперь покинула этот мир.
У меня щемит сердце. Хотя здравый смысл и подсказывал, что моей старой союзницы уже не может быть в живых, новость меня огорчает.
— После происшествия, — продолжает Питер, — миссис Гринуэй просила мою мать навестить ее в доме престарелых, куда ее спровадила Шейла. Старая дама была крайне расстроена и очень взволнована. Она сказала моей матери, что ни Элли, ни я не должны чувствовать себя ответственными за это и что Шейле самой следовало лучше заботиться о своем ребенке. Еще она сказала, что у ее дочери две стороны. Она умела казаться очаровательной, когда ей это нужно, и в то же время являлась умелым манипулятором. Очевидно, ее таблетки от депрессии влияли на поведение. Отец Шейлы скрылся еще до ее рождения, и она всегда испытывала смешанные чувства по отношению к детям — и к Элли, и к Майклу. По словам старушки, Шейла очень эгоистична, и порой это приводило к пренебрежению родительскими обязанностями.
— Можете ли вы что-либо добавить?
Мои ладони потеют, пока я жду, что еще скажет Питер.
— Только то, что у Элли не было шансов на нормальную жизнь с таким детством, как у нее. — Он бросает умоляющий взгляд на присяжных. — Она заслуживает нашего сочувствия.
Больше вопросов нет. Питер покидает трибуну, не взглянув на меня. В этом нет необходимости. Мы и так неразрывно связаны узами прошлого.
— Спасибо, — шепчу я одними губами. Но разве этого достаточно?
Меня снова вызывают на свидетельскую трибуну для прояснения «некоторых вопросов, которые возникли в ходе слушания». Я сжимаю кулаки так, что ногти впиваются в кожу, готовясь к неизбежному следующему вопросу.
— Вы можете точно рассказать суду, что именно произошло в саду в тот день, Элли?
Я больше не могу от этого убегать. Я должна говорить. Барбара обсуждала это со мной. Ты в долгу перед Майклом, сказала она. Когда она ставит вопрос так, выступать проще.
Судья разрешил моему адвокату зачитать присяжным краткое изложение моих воспоминаний — тех, о которых я ей рассказывала во время наших встреч. Но она уже закончила, и я должна дополнить последние моменты. Я закрываю глаза. Так я могу представить, что говорю вслух сама с собой. Так лучше выражу свои истинные чувства. В зале стоит тишина.
14.32. 17 августа 1984 года
В моей груди засел леденящий страх. Я едва могу дышать. В саду никого, кроме четырех человек, играющих в крокет. Почему они не помогают нам искать?
Отец включает то, что мама называла его «официальной» манерой поведения.
— Вы оба обыскивайте эту часть сада, а мы пойдем по другой стороне. Нам нужно сообщить о случившемся остальным! — Он подносит руки рупором ко рту и кричит: — Мой сын пропал! Все, кто может, помогите нам в поисках!
Пары, игравшие в крокет, присоединяются к нам. То же самое делают Кристина и ее родители.
— Не волнуйся, дорогая, — шепчет мне ее мать. — Я уверена, что все будет хорошо. Я помню, как вы с Кристиной убежали в парк, когда были маленькими. Мы с твоей мамой так всполошились, но нашли вас у качелей, целыми и невредимыми.
Но они не стремились отделаться от нас, как я от Майкла…
Я бросаю взгляд на Питера. Этого не может быть. Этого просто не может быть. Я не должна была предлагать игру в прятки. Не могла затаиться в роще. Не имела права игнорировать брата, когда он в испуге звал меня…
— Он должен быть где-то здесь! — преувеличенно бодро говорит Питер Кристине, бегущей рядом с ним. — Готов спорить, что он в сарае!
Но его там нет.
Моя мачеха по-прежнему зовет сына, но уже громко рыдая.
— Майкл! Майкл!
Отец подбегает к нам. В его тоне тоже все сильнее слышится отчаяние.
— Майкл! Ты где?
То, что начиналось как игра, превращается в кошмар, который слишком ужасен, чтобы в нем участвовать.
Мы все уже добрались до конца сада. Майкл не мог уйти дальше, верно?
И тут я вижу маленькую железную калитку, которой раньше не замечала. Куда она ведет?
В этот момент над нами пролетает большая птица. Она смотрит вниз, будто узнает меня. И хотя я еще не знаю, что случилось, у меня в голове проносится безумная мысль, что эта птица — дух моего брата.
Я мчусь к калитке. Она открыта.
А потом я слышу ужасный вопль. Это хуже, чем крик. Это нечеловеческий звук. И он исходит от меня.
— Нет! Не-е-е-е-ет!!!
Там бассейн. И маленькое тело в красной футболке плавает на поверхности. Лицом вниз. Теннисный мячик колышется в воде рядом с ним.
Глава 61
— Ваш брат утонул, — тихо говорит мой адвокат, когда я заканчиваю. Это скорее утверждение, чем вопрос.
— Да, — шепчу я. И в который раз слышу в памяти голос мачехи.
«Не тот ребенок умер! — рыдала она после того, как унесли тело. — Лучше бы на его месте была твоя дочь!»
— Это попало в новости, — продолжает Барбара, разворачивая старый номер «Дэйли телеграф». — От восемнадцатого августа тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года. Заголовок гласит: «Ребенок погиб в результате трагического происшествия».
Даже сейчас это все равно кажется неправдой. Горе слишком велико, чтобы его принять. Выражение муки на лице отца будет преследовать меня до конца дней. Как и страдание моей мачехи.
— Это все равно что ты утопила его сама! — кричала она, набрасываясь на меня и царапая мои щеки ногтями. — Ты всегда к нему ревновала!
Да. Я ревновала. Он был любимчиком. И если бы не появилась Шейла, мы прекрасно жили бы вдвоем с папой. Но я также и любила своего младшего брата. Я не тронула бы и волоска на его голове.
Но теперь я хорошо усвоила, что согрешить бездействием так же легко, как и поступком. Моя ошибка была в том, что я не уследила за братом. А потом, тридцать пять лет спустя, я повторила то же самое со своим внуком.
— После похорон, — продолжает Барбара, — вы пытались покончить с собой, перерезав вены отцовскими лезвиями.
Что мне еще оставалось? Я не могла жить дальше.
— Даже этого нормально не смогла сделать! — кричала мне мачеха. Я пропустила главную артерию. — Ты не заслуживаешь того, чтобы оставаться в живых!
Я едва могла смотреть на отца. Его горе — и моя роль в нем — преследовали меня днями и ночами. Обстановка была невыносимой для всех. Я выплескивала боль и гнев, заперевшись в своей комнате и колотясь головой о стены. Когда отец выломал дверь, чтобы вытащить меня, я попыталась выпрыгнуть в окно. Когда он оттаскивал меня назад, я молотила кулаками по его голове, потому что он помешал мне расстаться с жизнью.
— У вас случился нервный срыв, и вас поместили в частную клинику под названием Хайбридж.
— Да.
Я вспоминаю Корнелиуса и ЭКТ-процедуры, которые в то время немного приглушили боль, но не смогли снять тревогу, постоянно давившую на меня тяжким грузом. Мои месячные прекратились; обычный побочный эффект психотравмы. Услышав в новостях об ужасных событиях — особенно в которых гибли дети, — я начинала безудержно рыдать.
Если бы я не взяла тот игристый напиток с подноса официантки, мой разум был бы яснее и я присматривала бы за братом более внимательно. Поэтому после смерти Майкла я поклялась никогда не пить.
— Как относились к вам отец и мачеха, пока вы были в Хайбридже? — спрашивает Барбара, прерывая мои размышления.
— Они обвиняли меня в смерти Майкла.
— Они когда-нибудь навещали вас там?
— Нет, — тихо отвечаю я.
— Вы уверены?
Я колеблюсь.
— Кажется, отец пытался увидеться со мной несколько раз, но я отказалась. Я не помню этого — лечение ЭКТ повлияло на мою память. Корнелиус рассказал мне позже. Но потом, когда родились дети, мне вдруг захотелось показать отцу его внуков. И я написала ему, сообщив об их рождении. Я надеялась, что это снова сведет нас вместе. И однажды, когда меня не было дома, он действительно приехал. Он не стал дожидаться меня, но оставил записку моей соседке, Джин. По ней было ясно, что его глубоко расстроило сходство между Люком и Майклом. Это был последний контакт между нами.
Я замолкаю, морщась от боли, которую причиняют мне эти слова.
— Выходит, он вас не простил.
— Мне хочется думать, что он мог так сделать в своем сердце, — говорю я, вспоминая о маминой музыкальной шкатулке, которую отец мне передал через Джин. — Когда он умер, мачеха приехала сообщить мне об этом. Моего мужа шокировало, что я лежала в «психушке», как он это назвал. Он все время грозился рассказать детям. Я чувствовала, что ему нравится эта власть надо мной.
— Каким образом, по-вашему, эта трагедия повлияла на вас эмоционально?
— Меня терзал страх, что я могу нечаянно причинить вред своим детям или проявить небрежность, как в случае с Майклом, — отвечаю я. — Я очень боялась потерять семью, особенно когда у Роджера случались романы.
Я прерываюсь, чтобы перевести дыхание. Теперь я выговорила все это. Всю правду. Всю внутреннюю боль.
— Когда я стала бабушкой, моя решимость сохранить семью только усилилась.
Несмотря на всю серьезность ситуации, при мысли о внуке сердце переполняется теплом.
— Когда я узнала, что моя дочь беременна, сперва испугалась. Мне казалось, что с ее ребенком тоже что-то может случиться. Казалось, нашу семью преследуют несчастья. Однако с той секунды, как Джоша дали мне в руки, я ощутила самую удивительную любовь, какую только знала. Крепче, чем если бы он был мое собственное дитя. И я поклялась быть сильной ради него.
Я вижу, как некоторые женщины из жюри присяжных кивают.
— Но после визита мачехи я снова забеспокоилась. Мне постоянно было страшно. Вдруг я сделаю что-то не так? Однажды Джош чуть не подавился, когда я дала ему маленький кусочек морковки. Он кашлял несколько секунд, но я дрожала потом от страха несколько лет. Когда он был со мной, я следила за ним, как ястреб!
Мои глаза наполняются слезами.
— В тот день… у пруда… Это был единственный раз, когда я упустила внука из виду. Всего на несколько минут, но… — Я замолкаю, подавляя всхлип. — Я была очень зла на Роджера. И на себя. Я не хотела… — Я больше не могу сдерживать рыдания.
Судья объявляет короткий перерыв, пока я не успокоюсь. В моей голове столько противоречивых эмоций, что они мешают мыслить ясно. Иногда я не понимаю, кто и когда говорит.
После перерыва мы продолжаем.
Барбара приступает с того же места, на котором мы остановились.
— И позже в тот день вы убежали из дома?
— Да, — бормочу я.
Мне вдруг вспоминается кое-что сказанное Кэрол за ужином в нашем теннисном клубе, когда она только что переехала из Лондона. Мы устроили сбор на благотворительные нужды, но она отказалась внести свой вклад.
— Люди на улице живут так, потому что им это нравится, — пренебрежительно заявила Кэрол, тряхнув волосами.
— Какое нелепое обобщение, — возразила я. Она сердито взглянула на меня и отвернулась. Это было до или после ее романа с Роджером? Кто знает… Тогда я решила, что у нее каменное сердце. Но по крайней мере она не виновна в убийстве.
После обеда нас ждут еще сюрпризы. Человек на свидетельской трибуне кажется мне знакомым, хотя я и не могу вспомнить, где его видела.
— Можете вы рассказать суду, откуда знаете обвиняемую?
— Я был полицейским под прикрытием, которого направили следить за ситуацией с бездомными в Бристоле.
Снова свидетель, о котором мне уже рассказывала Барбара. В очередной раз я его не помню. Видимо, я прожила несколько дней в Бристоле и подалась дальше. Я даже представить себе не могу такое.
— Мы расследовали дело о наркосети. Я видел подсудимую лишь мельком. Она была старше, чем большинство там. Мне стало ее жалко. Ей снились кошмары. В какой-то момент я отчетливо слышал, как она выкрикнула: «Нет!», а затем имя «Роджер».
Меня бросает то в жар, то в холод. Я и до сих пор так кричу, если верить сокамернице.
— Она выглядела очень нервной и постоянно оглядывалась через плечо, как будто за ней кто-то гонится.
Джо часто так делала. Привычка, сказала она мне. Возможно, я тоже подсознательно переняла эту манеру поведения? Или же какая-то часть меня знала, что я виновна?
Я все еще пытаюсь уложить это в голове, когда на свидетельское место вызывают старого профессора — бывшего руководителя Роджера.
— Это правда, что Роджер Холлс был вынужден досрочно уйти на пенсию из-за сексуальных домогательств к студенткам?
— Да, это правда. — Профессор виновато смотрит на меня. — Мы все сочувствовали его жене, хотя некоторые думали, что она предпочитала не замечать измен мужа.
В глазах присяжных это сыграет за меня или против? Трудно сказать.
Затем выходит человек, которого я раньше знала слишком хорошо. Корнелиус.
— Будучи под вашим присмотром, обвиняемая проявляла признаки склонности к убийству? — спрашивает прокурорская поверенная.
Корнелиус смотрит на меня. На его лице написана грусть.
— Она проявляла крайнюю эмоциональность, находясь на нашем попечении. Иногда Элли говорила, что хотела бы, чтобы ее мачеха сдохла.
Неужели я так говорила? Хотя, с другой стороны, огромные периоды пребывания в Хайбридже выпали из моей памяти — возможно, из-за процедур или оттого, что разум заблокировал дурные впечатления.
— Как на ваш взгляд, — она была способна действовать в соответствии со своими эмоциями и реально кого-то убить?
Корнелиус опускает глаза, словно желая избежать моего взгляда.
— Возможно, — тихо говорит он.
— Что вы можете сказать по поводу смерти ее брата? Как по вашему профессиональному мнению: могла она умышленно оставить брата без присмотра, в надежде, что с ним что-то случится?
Теперь он поднимает голову и говорит громче:
— Нет. Я считаю, что она была просто юной женщиной, которой хотелось внимания. Ее отвлекла первая любовь.
— Это отвлечение стоило жизни ребенку.
— Ну… да, — бормочет Корнелиус.
Мой адвокат вмешивается:
— Я протестую, ваша честь. Это комментарий обвинения, а не вопрос, и он предвзят.
Судья соглашается, но слова уже прозвучали.
— Могу я добавить еще кое-что?
Что еще собирается сказать Корнелиус? Еще больше подорвать ко мне доверие?
— Если это имеет отношение к делу.
— Думаю, что да. — Корнелиус смотрит прямо на меня. — Когда Элли поступала в университет, небольшая группа сотрудников знала о ее прошлом. Мне дали понять, что они представители администрации, но, очевидно, меня ввели в заблуждение. Мы договорились с ними встретиться заранее, чтобы обсудить подробности ее дела. Среди них оказался и Роджер, и он проявил особенный интерес при упоминании, что у нее есть семейные деньги для оплаты образования. Я не знал, что он лектор и будет преподавателем Элли.
Меня сейчас вырвет. Выходит, муж знал о Майкле до того, как мы поженились, — хотя казался таким потрясенным рассказом моей мачехи?
— У меня были основания полагать, — добавляет Корнелиус, — что Роджер Холлс заинтересовался Элли, поскольку знал, что она обеспеченная молодая женщина. И та, кем он мог бы манипулировать.
Мне вспоминается замечание отца моего мужа на свадьбе. «Вынужденный брак может быть вполне удачным, если причины уважительные».
— Для меня было очевидно, — продолжает Корнелиус, — что Роджера Холлса очень устроила бы жена, которая была бы так благодарна ему за «нормальную жизнь», что позволяла бы обращаться с ней как ему угодно.
— И вы не предупредили об этом Элли до свадьбы? — Теперь вопрос задает мой адвокат.
— Я не знал о свадьбе, пока Элли не позвонила мне уже после. К тому времени было слишком поздно, и я решил не вмешиваться. Тем не менее я спросил, рассказывала ли она мужу о своем прошлом. Я надеялся, она поймет, что он уже знает, и либо оставит его, либо им придется откровенно поговорить. Но поскольку Элли бросила трубку, я заподозрил, что мужу она ничего не сказала.
Он заподозрил правильно. Я слишком боялась, что Роджер испугается и сбежит. В браке не должно быть секретов. Разве не об этом говорил мне Корнелиус? Но теперь все выглядит так, будто мои деньги были главным достоинством, привлекшим мужа.
Корнелиус продолжает:
— По моему мнению, Роджер Холлс был хитрым домашним тираном. Он выжидал, чтобы воспользоваться «неожиданным открытием» прошлого Элли и держать ее в ежовых рукавицах.
Я хочу возразить, но слишком ясно вспоминаю свою боль, когда муж «узнал» о Майкле от Шейлы.
— Ваш муж когда-нибудь применял к вам физическое насилие, миссис Холлс? — спрашивает мой адвокат.
— Нет. Нет, никогда, — отвечаю я со скамьи.
— А эмоциональное насилие?
— Да, наверно. Но я сама это позволяла. Я не чувствовала себя достойной иного обращения.
Затем выходит Джин, моя прежняя соседка. Она посылает мне теплый, добрый взгляд, от которого хочется плакать. Я этого не заслуживаю. Я закрываю глаза, но отчасти осознаю ее показания.
— Я чувствовала, что Элли беспокойная мать, когда она только переехала в нашу деревню, но, узнав ее получше, поняла почему. Муж контролировал ее и угнетал. — Она поджимает губы. — А еще он ей изменял. Однажды я видела, как он целовался с женщиной на парковке, и мучилась — говорить ли Элли. Сказала в конце концов. Он, естественно, все отрицал. — Ее тон становится жестче. — Такие люди очень хитры.
Двое в жюри кивают.
— И вот однажды как снег на голову явился ее отец. Он говорил о ней как-то так, что было понятно — когда-то он очень любил ее. А уж от детей глаз не мог оторвать. Он не один раз назвал Люка Майклом.
Я зажимаю уши руками. Я не могу больше ничего слушать.
Приходит время заключительных речей. Обвинение уже изобразило меня требовательной, невротичной, испорченной женщиной, чьи злые поступки оборвали жизнь ее младшего брата и мужа.
— Это женщина, которая убьет без колебаний, если не добьется своего другим путем!
Сейчас с речью выступает мой адвокат, Барбара.
— Я спрашиваю вас всех — стоит ли удивляться, что Элли Холлс потеряла рассудок, увидев то, что она приняла за своего утонувшего внука? Это психотравмирующая ситуация, в точности повторяющая трагическую смерть ее брата тридцать пять лет назад. Наверняка будет ошибкой обвинить эту женщину в «чистом и простом» убийстве. Я также хотела бы отметить, что в две тысячи пятнадцатом году «принудительный контроль», подобный тому, который осуществлял Роджер Холлс, стал считаться уголовным преступлением. Элли явно являлась его жертвой — сперва от своей мачехи, а затем и от мужа. Это следует иметь в виду, когда вы будете принимать решение.
Присяжные смотрят на меня с каменными лицами. Я понятия не имею, о чем они думают.
Меня отводят в камеру суда, пока присяжные решают мою судьбу. Самые разные мысли крутятся у меня в голове. Барбара уже предупреждала, что я вполне могу получить пожизненное. Я этого заслуживаю. Не надо было убивать Роджера. Теперь я буду за это расплачиваться. К тому времени, как я выйду, маленький Джош станет молодым мужчиной. Я потеряю его детство. И он не захочет иметь со мной никаких дел. Я разрушила ту самую семью, за которую цеплялась зубами и когтями.
Наконец меня снова сопровождают в зал.
— Всем встать.
Я чувствую сухость во рту. Ноги подкашиваются. В голове вдруг вспыхивает образ маленького светловолосого мальчика с дерзкой улыбкой. Майкл, мой брат, так похожий на моих детей и моего внука. Странным образом мне кажется, что он сейчас стоит прямо передо мной.
Секретарь суда смотрит на меня:
— Пожалуйста, встаньте.
Она поворачивается к присяжным:
— Старшина присяжных, пожалуйста, тоже встаньте. Вы вынесли вердикт, с которым согласны все?
— Да.
Я готовлюсь узнать свою участь.
Глава 62
Один год спустя
— Вот так, правильно, — говорю я Джошу, когда он бережно кладет банку томатного супа в картонную коробку с надписью «Продовольственный фонд». — Молодец. Мы почти закончили.
Он хмурит маленькое личико. Как и у его матери — у него нос Майкла.
— А почему люди не могут просто купить еду в магазине?
— Потому что не у всех есть деньги. — Я приседаю рядом с Джошем, обхватив его руками. Вдыхая его запах. Какое-то время, в своей прошлой жизни, я думала, что у меня никогда не будет этого снова.
— А почему у них нет денег?
— По многим причинам.
Как ему объяснить? Моя уличная жизнь длилась всего четыре месяца, но этого оказалось достаточно. Есть люди, которые бродяжничают много лет и всегда будут.
Некоторые попадают в тюрьму на длительные сроки. Это легко могло случиться и со мной. Барбара предупредила, что надо готовиться к «долгому пребыванию» за решеткой. Поэтому, как и многие в зале суда, я была поражена, когда старшина присяжных зачитал вердикт.
Мои мысли ненадолго возвращаются к тому дню.
— По обвинению в убийстве: вы признаете подсудимую виновной или невиновной?
— Невиновной.
По залу пронесся вздох.
— По альтернативному обвинению в непредумышленном убийстве, выдвинутому по указанию судьи: вы признаете подсудимую виновной или невиновной?
— Виновной.
Лицо Барбары было непроницаемым. Случилось то, на что она надеялась. Но мы пока не знали, какой срок я получу.
— Приговор будет вынесен через двадцать восемь дней. До тех пор обвиняемая остается в тюрьме.
Это было томительное ожидание. Но затем, в порядке, который сам судья признал «исключительным ввиду особых обстоятельств», я получила два года заключения. Суд принял во внимание, что к началу процесса я уже провела в тюрьме девять месяцев, что было эквивалентно восемнадцати, потому что сроки часто сокращают вдвое по условно-досрочному освобождению. Никогда бы не подумала, что такое возможно. Однако Барбара объяснила, что законы изменились. «Эмоциональное насилие теперь воспринимается так же серьезно, как и физическое. И ты явно произвела положительное впечатление на судью».
Помогло и то, что сам судья тоже был дедушкой, по словам моего адвоката. Его замечания при вынесении приговора были, безусловно, сочувственными. «Вы так и не оправились от травмирующего происшествия, в котором винили себя. Затем вышли замуж за мужчину-манипулятора, который играл в игры разума и постоянно вам изменял. Когда в пылу ссоры вы поняли, что ваш внук пропал в годовщину смерти вашего брата, а затем решили, что он погиб почти при тех же самых обстоятельствах, — у вас случился сильнейший срыв. Вам показалось, что история повторилась, — но вы еще и подумали, что потеряли ребенка дочери, и это вызвало совершенно нехарактерную реакцию. Хотя ничто не оправдывает человекоубийство, на мой взгляд, способность отдавать себе отчет в своих действиях у вас была существенно снижена. Справедливость требует дать вам второй шанс».
Если я нарушу условия своего освобождения — меня тут же отправят обратно в тюрьму. Но я не нарушу. Я туда не хочу. В этом нет необходимости.