Сабин Дюран

Что упало, то пропало

Sabine Durrant

FINDERS, KEEPERS



© Sabine Durrant, 2020

© Перевод. М.В. Жукова, 2020

© Издание на русском языке AST Publishers, 2021

* * *

В основном философы спорят не о том, существует душевная болезнь или нет, а скорее, о том, как охарактеризовать суть этого понятия. Кристиан Перринг, Стэнфордская философская энциклопедия
Вы становитесь независимой, если живете одна. Вы становитесь настоящей личностью. Эдит Бувье Бил (Маленькая Эдди), «Серые сады»


Глава 1

Губки для посуды Scotch-Brite[1], 10 штук в двойной упаковке, всего 20 штук.
Marticitude, сущ. – мужеубийство. Происходит от латинского maritus, означающего «муж», и – cide от caedere, что означает «резать, убивать».
Я встала рано, так что успела оттереть надпись до того, как она ее увидела. На этот раз использовали красную краску, а ее, как оказалось, убрать труднее, чем белую. Написанное – правда? Неважно. В любом случае хорошо, что у меня остались губки для посуды, потому что пришлось использовать целых четыре. Забор безобразный, так всегда говорил Том, – столбики, на которых он крепится, выцвели и прогнили, между досками появились щели, и часть букв оказалась написана не на досках, а на разросшемся плюще – где-то завитушка, а где-то и половина буквы. Закончив отмывать надпись, я сорвала все испорченные листики.

ТЫ ВИНОВННА


Мне это не нравится. Это нервирует. Это попахивает самосудом. Это мир, в котором все ждут, что обвиняемый в чем-то человек будет ходить с меткой на спине, и неважно, доказана его вина или нет. Словно общение с полицией, следствие, рассмотрение дела в суде и тюремный срок – это недостаточное наказание (и ведь обвиняют, когда еще неизвестно, как будет развиваться дело).

Конечно, я ей ничего не скажу. У нее и так хватает проблем. Она провела столько ночей в камере в отделении полиции в Уондсуэрте, и это было ужасно, а потом ее еще отправили на целую неделю в Бронзефилд[2]. Хватит с нее страданий и мучений. Еда там была ужасная, постоянно какие-то крики, а мылом, которое там выдали, она содрала кожу. Я пыталась ее навестить, добралась на электричке до Эшфорда, привезла очищающее молочко от Clarins, которое она любит, но меня к ней не пустили. Оказывается, нужно предъявлять какое-нибудь удостоверение личности с фотографией – паспорт или права, а у меня нет ни того, ни другого. И что делать таким людям, как я? Если она все-таки отправится обратно в тюрьму, мне придется что-то придумать. Но в любом случае здесь она только обустраивается. Последнее, что ей сейчас нужно, – это чтобы ее доставали.

Конечно, это намалевал какой-то безграмотный тип. ВиновнНа! Или – давайте ему посочувствуем – дислексик[3]. Но когда я, поставив рядом ведро с водой, присела на корточки, оказавшись спиной к улице, мне стало не по себе. Казалось, что на меня смотрели из каждой проезжавшей мимо машины. Меня накрыло чувство стыда, и еще, возможно, я чувствовала себя униженной, что естественно для любого человека, вынужденного убирать за другим. Это всегда неприятно, а тут еще такая надпись! И странным образом я почувствовала одиночество. Это был несчастный случай. Я повторяла это всем, кто спрашивал. Она невиновна. Суд присяжных сразу это поймет. Не понимаю, почему люди такие странные.

Я отнесла губки и ведро в кухню. Оказалось, что она уже спустилась вниз и стоит в коридоре. Она с недовольным видом спросила про завтрак. Обычно я приношу еду на подносе, как всегда носила маме, но сегодня утром у меня просто не было времени готовить, потому что я была занята забором. Я подтолкнула ее в направлении гостиной, а сама занялась завтраком. Она любит определенный тип мюсли, но они у нас заканчиваются (их можно купить только в большом супермаркете Sainsbury’s), поэтому я добавила в ее мюсли немного своей овсянки. Похоже, она не заметила. Ела без всякого выражения на лице, смотрела в окно на проезжавшие мимо машины и автобусы, на детей, идущих в школу. Казалось, она опять впала в забытье – словно приступ амнезии на события, связанные с прошлым. Врач сказал, что это из-за пережитого шока. Но тут я никогда до конца не уверена.

Моди рвалась на прогулку. Когда я предложила Эйлсе к нам присоединиться, то не ожидала, что та согласится. Она ни разу добровольно не вышла из дома с тех пор, как сюда переехала. И всегда находила какое-то оправдание: то слишком устала, то болят глаза, то она боится встретить кого-то из знакомых. Вероятно, из-за происшествия с забором сегодня мои слова прозвучали как-то по-другому, или, может, я предложила прогуляться как раз в подходящее время.

– Никому не идет на пользу целый день сидеть взаперти, – сказала я (хотя, возможно, говорить «сидеть взаперти» было бестактно при сложившихся обстоятельствах).

Она вдруг развернулась ко мне.

– Хорошо, – ответила таким тоном, словно делала мне одолжение.

Я дала ей одну из своих курток и шарф – тоже мой. У нее с собой нет подходящей одежды, только летняя. Куртка была темно-красного, скорее даже каштанового цвета, не совсем чистая и большого размера. Ей она не понравилась. Она сморщила нос. Мне пришлось просовывать ее руки в рукава, словно я одевала непослушного ребенка. А черный шарф она одобрила. Хотя он был из полиэстера, на ощупь напоминал кашемировый. Пока я искала ключи в прихожей, заметила, как она изучает свое отражение в зеркале, как поднимает подбородок, поправляя шарф на шее. Некоторые привычки не умирают никогда.

Конечно, я спланировала маршрут. Выйдя, мы сразу же повернули направо, чтобы не проходить мимо двери ее дома, и пошли до конца Тринити-роуд, потом на светофоре перешли дорогу и направились к парку. Мне не хотелось идти мимо магазинов и кафе на Бельвью, где всегда много народа. Репортеры на улице больше не дежурят, но она права: лучше не привлекать лишнего внимания и не устраивать шоу. Она шла очень медленно, я взяла ее под руку и потащила за собой. Я пыталась справиться с раздражением. «Потихоньку», – сказала я. Хотя скорее не о темпе ее ходьбы, а о делах в целом.

В это прохладное, ветреное осеннее утро по небу быстро неслись облака, солнце то появлялось из-за них, то снова скрывалось. Я отстегнула поводок Моди, и она понеслась вперед по траве – лоскутному одеялу света и тени. На центральной дорожке Эйлса ускорила шаг, а когда я обратила ее внимание на красоту высоких каштанов – их листья как раз начали краснеть, – она что-то пробормотала себе под нос. Я приняла это за согласие.

Возможно, именно тогда нам и следовало повернуть назад – пока на дорожке никого не было. Я виню себя за то, что мы этого не сделали. Мне хочется думать, что я чувствую настроения Эйлсы, но тут я оказалась недостаточно бдительна.

Я пыталась шутить, болтала о молодых лебедях на пруду, о том, как они выросли, и вдруг заметила двух женщин – обе блондинки с маленькими собачками на поводках, – идущих нам навстречу. У меня возникло ощущение, что мы вдруг попали в магнитное поле – в их молчании ощущалось напряжение и ожидание. Эйлса тоже это почувствовала, а может, она их узнала. У нее много знакомых. Ее дыхание изменилось: резкий вдох, за которым немедленно последовал сдавленный всхлип. Она прильнула ко мне, и я испугалась, что она может упасть. Через лужайку потащила ее под дерево к скамейке, с которой открывался вид на воду. Эйлса рухнула на скамейку, заняв бо́льшую ее часть, откинула голову на металлическую спинку и уставилась в небо. Через несколько минут она раздраженно сказала, что устала, – толком не спала столько дней. Затем она заговорила о Мелиссе: она отправила письмо по электронной почте, но та не ответила. Эйлса даже не была уверена, что Мелиссе передают ее письма. Это было несправедливо. Она рассказала мне про пикник, который они устроили в день рождения близнецов, и как тогда было весело, и что-то о красивом домике на дереве, который они построили в Кенте.

Боюсь, что в какой-то момент я перестала ее слушать. Я не люблю разговоры про Кент, а в последнее время и так слишком много слышала о детях. К тому же я и сама порядком устала. По очевидным причинам работать мне приходится по ночам. Между деревьев пролетела пара длиннохвостых попугаев, громко и пронзительно крича. Моди помчалась к роще, и по ее странным – словно балетным – шагам я догадалась, что она гонится за белкой. Воздух был прохладным, свет мягким, сквозь ветки виднелось синее небо. Под ногами хрустели опавшие осенние листья, мне нравится этот звук. Я думала о Эйлсе и ее манере говорить – она говорит как аристократка, повышая тон в конце предложения, а иногда в середине. Я впервые задумалась о том, как на это могут отреагировать присяжные. Вывод: не очень хорошо.

Когда она вдруг наклонилась вперед, я решила, что она смотрит на мои ноги. На мне были брюки с молниями по бокам, в них удобно гулять. Молнии не были застегнуты до конца, так что виднелась нижняя часть икр. Эйлса сосредоточила взгляд на крошечных чешуйках – небольших белых пятнышках, свидетельствующих о возрасте. Медицинское название: каплевидный идиопатический гипомеланоз. Я думала, что она скажет что-то вроде: «Вы должны сходить к моему знакомому дерматологу». Поэтому прозвучавшие слова шокировали меня.

– Вначале я не… Знаете, было ощущение, словно у него что-то застряло в горле или жгло сильно, будто он съел целый перец чили или что-то в этом роде. Понимаете, да? Я дала ему воды, но она вся вылилась обратно из уголков рта… То есть, его язык…

Она стала водить языком по верхним зубам, высовывая его вперед-назад. Я не могла понять, что она делает, пока до меня не дошло: она пытается мне продемонстрировать, что происходило с Томом. У меня все скрутило внутри, к горлу подступила тошнота.

– Ужасно, – только и сказала я.

Она впервые заговорила про смерть Тома. У меня возникла паническая мысль, что надо было включить диктофон, хотя я не знала, как незаметно достать телефон.

Эйлса принялась мять, впиваться ногтями в куртку, которая была на ней надета, потом стала царапать собственные запястья. Мгновение спустя они уже выглядели жутко – она их все разодрала.

– А его зрачки, Верити! Это было так странно. Они были просто черными, как у животных, и он хватался руками за шею, рот был открыт, нижняя челюсть отвисла, и повсюду слюни и пена, как у собак. Знаете? Я никогда не видела бешеных собак, но именно так их представляю. У человека не может быть столько слюны. Он извивался, корчился, будто тело не принадлежало ему, оно словно жило своей жизнью, лоб покрыла испарина. Он продолжал смотреть на меня… Взгляд у него был такой… И его так сильно тошнило – испачкало всю рубашку и весь пол в кухне, а я не могла найти бумажные полотенца и взяла рулон туалетной бумаги.

– В тот момент он все еще сидел за столом, Эйлса?

Этот вопрос снова и снова задавала полиция.

– Я думаю, что уже нет. Он соскользнул со стула на пол.

– Значит, он лежал на полу. А ты? Стояла? Или присела к нему?

В ветвях позади нас вороны хлопали крыльями. Эйлса заговорила громче:

– Я опустилась на пол рядом с ним. Я же принесла ему воду.

– Ах да.

Легкий ветер колыхал ветви дерева рядом с ней, листья кружились вокруг ее плеч.

– Если бы я сразу же позвонила в скорую, я бы его спасла? Или все равно было бы поздно?

Я открыла рот, чтобы ответить, пытаясь контролировать выражение лица. Если бы только я была рядом в ту ночь. Если бы я только знала, что он дома.

– Не знаю.

Моди исчезла из виду, и хотя я в эти минуты была сосредоточена на Эйлсе, но начала немного беспокоиться. Я боролась с желанием встать и позвать собаку.

Эйлса быстро качала головой вверх и вниз, в ее глазах дрожали тени.

– Говорят, он перестал дышать из-за болиголова?

Мне потребовалась пара секунд, чтобы понять, что это был вопрос.

– Насколько я понимаю, болиголов парализует нервную и дыхательную системы, а это в свою очередь приводит к смерти.

Эйлса безвольно опустила руки.

– Я так часто говорила, что хочу его смерти. – Она начала плакать. – Что жизнь была бы гораздо лучше без него. Но не стала. Это несправедливо. У меня всегда все идет наперекосяк. Жаль, что я не могу повернуть время вспять.

Эйлса начала меня раздражать.

– Нам пора идти, – сказала я резким тоном и подняла ее на ноги.

Она столько лет боролась с лишним весом, а сейчас я не уверена, есть ли в ней хоть пятьдесят килограммов. Найдя собаку, я потащила Эйлсу домой. Ей не хотелось идти.

Сейчас она спит. Мы устроили ей гнездышко в гостиной, в углу дивана – там она и отключилась. Когда мы вернулись домой, она вела себя очень мило: поднесла мою ладонь к своей щеке, когда я принесла ей чашку с ройбушем, благодарила меня за поддержку. Я смотрела, как она спит – веки слегка подрагивают, рот приоткрывается во время вдоха, а потом закрывается. У нее милое лицо, на самом деле милое – в форме сердечка, рыжевато-каштановые волосы и вдовий мысок[4] (как иронично!) на лбу, уголки зеленых глаз приподняты. Под линией волос виден небольшой старый шрам длиной сантиметра два-три. Я не знаю, откуда он. Я многого о ней не знаю.

На этой неделе у нее назначена встреча с королевским адвокатом[5]. До сегодняшнего дня меня ничто не беспокоило. Я совсем не волновалась, думала, все само собой уладится. На первый взгляд, с их браком все было в порядке – идеальная пара! Почему именно Эйлса Тилсон убила своего мужа? Я предполагала, что дело даже не возбудят или сразу закроют. Эйлса будет меня долго благодарить за все, что я сделала, и вместе с детьми вернется в соседний дом. Но теперь я не знаю, что будет дальше. В голове крутятся разные мысли. Кто она? Как мы до этого дошли?

Я все думаю о ее интонации в сегодняшнем разговоре. В ее голосе определенно слышались шок и жалость к самой себе. И вопрос: «Почему это должно было случиться именно со мной?» (по-моему, это следствие того, что она была несколько избалована). Еще были страх и ужас – она же видела, как Том теряет человеческий облик, на глазах становится неузнаваемым. «У человека не может быть столько слюны». Она сравнивала его с бешеной собакой. Это понятно. Каждый из нас по-своему справляется с травмой. И после того, что она для меня сделала, я прощу ей все. На самом деле прощу.

У меня до сих пор саднят пальцы после стирания надписи на заборе. Кто это написал? Что этот человек пытается мне сказать? Это ужасно, но сейчас, когда она спит, а за окном спускается тьма, мне впервые становится страшно. Неужели я допустила ужасную ошибку? Сегодня днем не было еще одного чувства – единственного, которого ждешь после трагедии подобного рода.

Печали.

Глава 2

Акварельные карандаши Caran d’Ache Swiss-color в металлической коробке (40 штук).
Anthropomorphism, сущ. – антропоморфизм: перенесение человеческого образа или его свойств на неодушевленные предметы, животных, растения и т. д.
Не я главная героиня этой истории, но мне не хочется быть неуловимым расплывчатым образом, и не хочется, чтобы вопрос, кто же я такая, отвлекал от повествования. Возможно, никто кроме меня никогда этого не прочтет, но ведение дневника – это мой способ осмысления мира и происходящего вокруг. Однако на тот случай, если мои записи дойдут до широкой публики, я лучше напишу о себе все, что смогу. Есть время, пока Эйлса принимает ванну. Конечно, нельзя полагаться ни на какие рассказы – мы все преследуем свои личные интересы, свои корыстные цели. Но надо постараться быть прозрачным и понятным, вот и все.

Меня зовут Верити Энн Бакстер. Всю жизнь я живу в одном доме по адресу: Тринити-роуд, дом 424, на юго-западе Лондона. Мать. Сестра. Отец ушел, когда мне было четыре года. Мать умерла пять лет назад.

Мне пятьдесят два года.

Я не девственница. Извините, если это лишняя информация, как сказала бы Мелисса. Но я не хочу, чтобы кто-то посчитал меня озлобленной старой девой или чтобы меня считали лесбиянкой, как думают Мэйв и Сью, с которыми мы обычно играем в квиз[6] в пабе. Они уверены, что мой интерес к Эйлсе объясняется именно ориентацией. Меня раздражает наша современная культура, которая вроде бы признает всех и вся – по крайней мере, об этом неустанно говорят, – но на самом деле присутствует скрытое предубеждение против тех из нас, у кого нет детей и мужей, будто наше мнение не имеет значения, словно у нас нет права выступать с комментариями по поводу поведения тех, у кого семья есть. Я вовсе не ханжа и не пуританка. Я с удовольствием смотрю сцены секса по телевизору. Одни из самых счастливых моментов моей жизни – это просмотр реалити-шоу о свиданиях «Остров любви» вместе с Эйлсой и ее детьми. Факт в том, что я этим занималась и знаю, что это такое. У меня в жизни было достаточно секса, чтобы понять, что я ничего не упускаю.

И у меня, и у Эйлсы было нетипичное детство, и это одна из причин, которая помогла нам сблизиться. Нетипичное не в том смысле, что у нас были гламурные родители-хиппи, которые жили в Марракеше, но в плане воспитания – мы чувствовали, что мы странные, не такие, как все, и не совсем вписывались в компанию одноклассников. Мать Эйлсы явно страдала от алкоголизма, а дочь оказалась настолько ей преданной, что не говорила об этом прямо. Моя мать была инвалидом, страдала от фибромиалгии. Это хроническая болезнь, которая характеризуется костно-мышечной болью и наличием точек повышенной чувствительности, давление на которые вызывает особенно сильную реакцию. Боль возникала непредсказуемо, в самых разных местах, но мою мать больше всего беспокоила шея. Чтобы удобно сидеть, она обкладывалась подушками, клала их на плечи. Мы с сестрой Фейт с малых лет научились избегать неожиданных и резких движений, целовали маму только, когда она просила, аккуратно сжимая губы и ни в коем случае не позволяя им дрожать.

Возможно, маме стало хуже и болезнь обострилась, когда нас бросил отец. Я не уверена. Я практически ничего не помню из раннего детства – до его ухода. И его почти не помню. Запах одного из лосьонов после бритья заставляет меня замереть, а ткань в черно-белую гусиную лапку вызывает болезненные воспоминания. Он работал в газовой компании, мне говорили, что по социальному статусу он был ниже матери, и выяснилось, что семейная жизнь не для него. А может, к этому выводу я пришла сама, на основании известных мне событий. Однажды субботним утром, тогда мы с сестрой еще ходили в детский сад, он вышел за газетой. Женщина, владевшая бакалейной лавкой (теперь там сетевое кафе «Пицца-Экспресс»), сказала, что видела, как он садился на автобус № 219. Больше его никто не видел. По крайней мере, моя мать всегда придерживалась этой версии. Я думаю, что ее успокаивала драматичность такой подачи этого события. У меня осталось несколько воспоминаний, которые не вписываются в эту картину: я помню, как они ругались еще задолго до его ухода, пустые вешалки, качающиеся в шкафу, а затем – уже после его «исчезновения» – как мы с ним ездили на ярмарку, и я каталась на каруселях. Если он и навещал нас или куда-то брал меня с собой, то, в конце концов, это прекратилось. Может, он переехал или ему это наскучило. Иногда я задумываюсь: может, он еще жив? Но он был старше мамы, а она умерла, когда ей уже было за восемьдесят, так что это маловероятно.

Моя мать никогда не работала из-за состояния здоровья, но я не помню, чтобы она получала какие-то пособия. Вместо этого, когда отец ушел, мы стали экономить на всем, во всем себе отказывать и ничего не хотеть. Мы выращивали овощи и вырезали из газет купоны, мы постоянно искали новое применение старым вещам и занимались апсайклингом (если использовать современное слово) одежды. Нам не приходилось выплачивать ипотеку – дом достался отцу в наследство от тети. В те годы район Тутинг не представлял собой ничего особенного. Но с тех пор все очень сильно изменилось. Если не ошибаюсь, агенты по недвижимости теперь называют эту территорию Тринити-Филдс. Хотя для меня все еще удивительно, что кто-то тратит столько, сколько потратили Тилсоны, на дом здесь, да еще и обустраивает подземный этаж.

Мне потребовалось какое-то время, чтобы смириться с идеей «соседей». В моем детстве сюда никто не переезжал, хотя наш округ был вполне густонаселенным. Родители моей матери погибли во время бомбежки во Второй мировой войне, и она переехала к бабушке в Истборн. Это была суровая дама из Викторианской эпохи, и ребенком моя мама уходила в свой мир, стараясь скрыться от окружающей ее действительности (грусти, страха и ужасной скуки), и расцвечивала его яркими красками. Она так никогда и не избавилась от этой привычки. Она устанавливала отношения со всеми существами, как реально живущими, так и воображаемыми. У нее была огромная коллекция разных фигурок, связанных с лесом, больше всего она любила зайцев. Она говорила о ежах, птицах и лисах так, словно лично знала каждого из них. «Мистера Ежа отправили искать червячков». «Ой, ты только взгляни, дрозд Руфус прилетел посмотреть, как у нас идут дела». Если в доме что-то пропадало, мама винила в этом Добываек – семью крошечных человечков, которые жили под половицами и за плинтусами. Мама так часто о них говорила, что когда я в гостях у подруги наткнулась на книгу Мэри Нортон[7], то страшно опозорилась, и потом надо мной долго смеялись на детской площадке – я настаивала, что это книга была написана про наш дом. Можно было перерыть весь дом в поисках потерянной вещи, все в комнате перевернуть вверх тормашками в поисках, например, носка или транспортира, и если тебе все-таки удавалось его найти, то это считалось не твоей заслугой, а заслугой невидимого жильца по имени Святой Кристофер. Если речь шла о чем-то более серьезном, то мы должны были благодарить наших ангелов-хранителей – у каждого из нас был свой. Кстати, после удаления гланд именно мой ангел-хранитель сидел у меня на кровати в больнице, а не мать.

Мило, правда? На самом деле это было совсем не так. Скорее, это была тирания. У каждого предмета в доме была душа. Мать никогда не оставляла одно яйцо в коробке, «чтобы ему не было скучно, и оно не чувствовало себя одиноким». Мы всегда заваривали листовой чай, чтобы не расстраивать пакетики, разделяя их друг с другом. Подушки у нас на диване лежали в строгом, заранее определенном порядке – семейной группой. Мягкие игрушки и старые вещи никогда не выбрасывались. Я очень любила карандаши швейцарской компании Caran d’Ache, но каждый из них должен был быть одинаковой длины с остальными, даже белый. Мать заставляла меня рисовать каждым из них в равной мере, чтобы не задеть ничьих чувств.

Как-то раз молодой врач, который приходил к ней, заметил, как она расстроилась из-за того, что пришлось принимать одну таблетку. Он пояснил мне, что это психическое расстройство. Врач сказал, что с острой эмпатией такого рода трудно справиться: она связана с повышенной чувствительностью к мелочам. Мы решили, что это последствие ее болезни, попытка от нее отгородиться. Но в последнее время я много обо всем этом думала. Эйлса говорит, что жизнь в такой обстановке повлияла на меня. Это многое объясняет. Возможно, это наследственная черта, которая была присуща моим предкам.

Вначале казалось, что я смогу этого избежать. Я в нашей семье была умной, а сестра – красивой. После школы я поступила в университет, в Королевский колледж в Лондоне, – я из того поколения, которому повезло получить бесплатное образование. Жила в общежитии при университете, потом и в других самых разных студенческих берлогах в районе, именуемом «Слон и Замок». Когда получила диплом и начала писать диссертацию, случились две вещи: здоровье матери стало значительно хуже, а сестра решила, что ей надоело за ней ухаживать. В результате я вернулась домой.

В любом случае у меня возникли проблемы. Как и все семейные мифы, моя репутация «умницы» оказалась преувеличением. Честнее было бы сказать, что я «чуть умнее среднего». Написание диссертации, высокомерно названной «Культура и процесс познания в эволюции языка» оказалось выше моих сил. Я пропустила крайний срок сдачи, были назначены новые заседания, но я уклонилась от посещения. Я приехала домой и с возмущением наблюдала, как Фейт пакует чемоданы, чтобы отправиться в Брайтон и начать там новую жизнь, хотя в глубине души чувствовала облегчение. Если мать окажется недостаточно благодарной за мою жертву, то у меня будет повод для негодования. Меня это устраивало. И двадцать лет я обижалась на нее, винила из-за работы, на которую вынуждена была устроиться. Вначале я пошла работать в библиотеку, и все складывалось неудачно: начальница меня ненавидела, и там было слишком много детей; затем я устроилась в муниципалитет – в отдел культуры и отдыха – и там чувствовала себя не менее несчастной, чем в библиотеке. Я лелеяла эту обиду, я любила ее, как любят хорошо послужившую, но уже начавшую подгнивать старую лодку. И я продолжала обижаться на мать даже те десять лет, которые сложились удачно – я устроилась внештатным помощником редактора Большого Оксфордского словаря английского языка. Я должна благодарить старого университетского друга Фреда Пуллена за то, что рекомендовал меня на эту должность. Она идеально мне подходит. Это большой и давний проект – мы дополняем и вносим исправления в словарь. Работа началась в 1999 году, и бог знает, когда она закончится. Вероятно, никогда, что меня лично очень устраивает. В основном я переписываю уже существующие статьи. Другие команды отвечают за неологизмы[8]. Я помогаю переделывать старые определения, использую новые доступные источники в интернете, при необходимости дополняю и исправляю цитаты и выдержки. Это трудная работа, иногда захватывающая, но чаще нудная. Мне она приносит удовлетворение.

Эйлса выключила воду. Я заметила, что над головой перестали грохотать и звенеть старые железные трубы. Даже по ее меркам она справилась быстро. Она ненавидит ржавые подтеки на эмали, говорит, что они напоминают кровь. Ничто в моем доме ей не нравится. Она не может не сравнивать его со светлым, просторным домом по соседству: отреставрированные деревянные полы и стальные двери в индустриальном стиле – тщательно подобранное сочетание старого и нового. По сравнению с этим мои комнаты – просто мешанина из всего. Сперва она хотела как-то это исправить, но теперь отказалась от этой идеи. Мой дом больше не один из ее проектов, как и я сама. Ей приходится беспокоиться о более серьезных вещах.

Сегодня вечером я должна держать ее подальше от телефона. Ее просто тянет заглянуть в Инстаграм: открыть свой профиль, пролистать старые фотографии, вернувшись к счастливым дням – ее торты, дом, дети, Том. Это очень грустно. Считается, что можно почувствовать себя несоответствующей или даже ущербной, рассматривая фотографии других людей, но не свои собственные. Может, я постараюсь убедить ее почитать какую-нибудь из книг, которые специально взяла в библиотеке – она любит триллеры, на полке «только что вышедших» книг их стоял целый ряд. Кажется, все о женщинах, которые понимают, что их мужья психопаты, но что тут поделаешь? Просто читая такие книги, убийцами не становятся.

Вчера вечером во время паб-квиза Мэйв спросила меня, не боюсь ли я оставлять Эйлсу у себя.

«Ты же не знаешь, что она может выкинуть. А что если она выйдет из себя? А если на тебя набросится?»

«Мы подруги», – улыбнулась я.

«Откуда ты знаешь? Ты слишком…»

Она не закончила предложение, но я знала, о чем она думала. Я оглядела сидевших за столом – разношерстную публику, которая раз в неделю собирается в «Собаке и лисице», – и увидела в их глазах то же самое: я слишком доверчивая, слишком одинокая, я готова пустить в дом кого угодно, только чтобы не быть одной и не дать тьме сомкнуться надо мной.

Грохнула дверь ванной, я слышу скрип половиц. Эйлса пересекла площадку и стоит на самом верху лестницы. Если я напрягу слух, то смогу сказать, пойдет ли она в мамину спальню. Уже несколько дней она что-то ищет в высоком комоде. Я не знаю, что именно. Она разозлилась, когда я ее об этом спросила. Нет, не пошла. Спускается вниз: я слышу шаги, этот ритм шагов ни с чьим не перепутаешь – она ступает очень робко. Она говорит, что моя лестница опасная.

Я должна убедиться, что она поест.

Сейчас я спрячу свои записки. Я не хочу, чтобы она знала, чем я занимаюсь. И в любом случае я уже достаточно о себе написала. Я пролистала написанное и могу сказать, что дело пошло. Вот в чем проблема человеческой природы. Мы все думаем, что наши жизненные истории захватывающие, считаем себя героями наших собственных маленьких мирков. Нам всем нравится звук собственного голоса.

Глава 3

Пылесос марки Henry NRV мощностью 620 Вт, красного цвета.
Sialoquent, прил. – брызгающий слюной во время разговора.
Мне странно оглядываться назад и видеть себя такой, какой я была до того, как они сюда переехали. Мне почти жалко себя, свою наивность. Кажется, что всю предыдущую жизнь я будто задерживала дыхание.

Когда я впервые увидела Эйлсу, она стояла посередине тротуара и спорила с инспектором дорожного движения.

– О боже мой, ну что ж такое-то?! – говорила она, сложив ладони и прижав их к щеке в какой-то обаятельной и умоляющей манере. – Послушайте, я же только на две минуты остановилась. Вы не можете так со мной поступить. Муж меня убьет. Пожалуйста. Я прямо сейчас уберу машину. Не надо выписывать штраф. – Она скрестила руки на груди. – Пожалуйста, просто разорвите его. Пожалуйста. Ради меня.

Рядом с ней – наполовину на дороге, наполовину на тротуаре – стоял синий «фиат 500». Она явно так припарковалась, чтобы выгрузить пакеты с покупками (стоянка перед домом уже была занята другой их машиной – огромным серебристым монстром-внедорожником). Ошибка новичка. Мы живем на так называемой красной трассе и мешать движению здесь считается преступлением против человечества.

– Ну спасибо! – сказала она. – Большое спасибо. – Инспектор засунул штрафной талон ей под дворник и сел на свой мопед. – Хорошего дня, черт вас побери, – крикнула она ему в спину и махнула рукой.

Я толкнула калитку и зашла в свой двор.

И тут Эйлса крепко выругалась.

Я лишь слегка улыбнулась и позволила калитке захлопнуться за моей спиной. Я не была с ней согласна, не люблю обобщения. Возможно, я насторожилась, поскольку что-то в ней напомнило мне Фейт. Может, та же сдерживаемая энергия? Она была как сжатая пружина, готовая в любой момент распрямиться. Да и Натан работает в нашем районе много лет, он довольно милый.

Тогда она сделала шаг мне навстречу и представилась.

– Мы переехали в соседний дом, – сказала она. – Вчера.

Она кивнула через плечо на дом номер 422, словно мне нужно было это объяснение.

– О, правда? – произнесла я, прилагая усилия, чтобы продемонстрировать соответствующую ситуации заинтересованность.

Она не одна такая – многие делают ремонт и думают, что соседи не слышат и не замечают строительные работы, потому что сами-то хозяева при этом не присутствуют. Конечно, я знала, что они вчера переехали. Да вся округа знала, что они вчера переехали. В последние тринадцать месяцев большинство из нас ничего не ожидало и не желало так, как их переезда. Тринадцать месяцев тут что-то постоянно сверлили, сновали бульдозеры, воздвигали леса, что-то гремело, визжали пилы, орала и грохотала музыка, ругались и вопили нервные строители. Я знала вкусы новых соседей – им привезли железную ванну на львиных лапах, а пластиковую душевую кабину демонтировали. Я знала, например, что их диван и стиральная машина из John Lewis[9], а кофейный столик и странное изголовье кровати – из Oka[10]. Если честно, я даже знала, что ее зовут Эйлса Тилсон и она работала в отделе кадров, замужем за Томом Тилсоном, руководителем звукозаписывающей компании. У них трое детей, включая близнецов (возможно, зачаты с помощью ЭКО?). Они переезжают в Лондон после того, как у них что-то не сложилось в Кенте. Вы только не думайте, что я специально добывала эту информацию. Просто невозможно этого не узнать, если живешь целый год рядом со строительной площадкой, и к тому же ты достаточно вежливая, чтобы время от времени угостить рабочих или соседей чашечкой чая. Она обо мне, конечно, ничего не знала.

– Меня зовут Верити, – представилась я.

Не обращая внимания на автобус № 319, который так и стоял за машиной, ожидая, пока она ее уберет, Эйлса протянула руку над калиткой для рукопожатия, и ее левый локоть так и остался на моем заборе – она оперлась на него, словно на письменный стол. На первый взгляд у нее были заостренные черты лица, бросались в глаза большие ноздри на вздернутом носу, кожа была натянута на скулах. Я обратила внимание на выделяющийся желобок между верхней губой и носом и родинку под нижней губой. На Эйлсе была объемная куртка цвета хаки с капюшоном, отороченным мехом. Успешные молодые мамочки у нас в округе любят такие куртки. Благодаря этой куртке я и могу сейчас сказать, когда произошла эта встреча – в середине февраля, мы как раз страдали от прихода антициклона с востока. Пару недель стояла относительно теплая погода, а потом пришел холодный фронт с пронизывающими ветрами и ледяным дождем. Сейчас это трудно представить – лето только что закончилось, но я помню, как тогда сняла перчатки, чтобы вставить ключ в замок, и мои пальцы онемели от холода. Мне было любопытно с ней познакомиться, но еще больше хотелось попасть в собственный дом.

Она не задала мне никаких вопросов, даже не поинтересовалась, живу ли я одна или с семьей. Точно так же она не проявила никакого интереса к моему участку, хотя он мог ее заинтересовать, ведь был зеркальным отражением ее собственного – по крайней мере, до их «усовершенствований». Она даже на него не взглянула. В тот раз я решила, что она или поглощена своими мыслями или эгоцентрик, но теперь-то я знаю, что она просто принимает «отличия» как факт, никого не осуждая. В тот раз она только рассказала, что они в последний момент решили отполировать пол в гостиной и постоянный шум «буквально сводит ее с ума».

«Расскажите мне об этом», – хотелось сказать мне, но я промолчала.

Потом она убрала руку с моего забора, со словами, что надо переставить машину, пока этот козлина не вернулся.

– Простите, сорвалось, – добавила в конце.

Когда на днях ее адвокат спрашивал нас о первой встрече, стало понятно, что Эйлса совершенно о ней забыла. Она считала, что наша дружба началась несколькими днями позже – когда мы встретились для обсуждения деревьев. Очевидно, что тогда я интересовала ее больше, чем при первой встрече. Поэтому когда я оглядываюсь назад, то представляю прошлое так, будто наблюдаю за Эйлсой со стороны, а она об этом не знает. Я наблюдаю за ней как объективный свидетель, может, член коллегии присяжных, который не знает ее историю. Говорят, о человеке можно судить по тому, как он разговаривает с официантами, поэтому я предполагаю, что еще точнее о человеке можно судить по его поведению с инспектором дорожного движения. Я не вожу машину. Но я обращала внимания на то, что люди, которым выписали штраф, испытывают непропорционально сильную ярость и считают, что их права нарушили. Я считаю, что Эйлса умеет поставить себя на место другого человека, она – одна из наименее категоричных и нетерпимых людей среди всех моих знакомых, она не склонна кого-то оценивать и осуждать, но ее реакция на Натана была очень сложной. Я думаю, что ее взбесил не только штраф, но и то, что Натан совершенно не поддался ее чарам. Позже я узнала, что, будучи единственным ребенком в семье, она считала себя обязанной поддерживать дома равновесие. Именно ее веселость и жизнерадостность помогали родителям оставаться вместе. Но в тот раз ее чары и обольщение не сработали. Потом она очень постаралась скрыть свою панику – в ее фразе «Хорошего дня, черт вас побери» почти идеально сочетались вежливость и сарказм. И еще ее, на самом деле бессмысленное, решение подойти и поговорить со мной – несмотря на холод, хаос на проезжей части, яростно сигналящий автобус. Была ли это доброта? Мне хочется думать, что да. Или, может, притягательной для нее оказалась моя холодность? Она почувствовала мое неодобрение и захотела мне понравиться, перетянуть меня на свою сторону. Почему? Это было неистовое желание нравиться? Или отчаяние женщины, которой были нужны союзники?

Что касается использованного ею слово cunt, грубого обозначения влагалища. Оно появилось в среднеанглийском[11], пришло из немецкого. Родственные слова есть в норвежском и шведском языках – kunta, а также в средне-нижненемецком, голландском и датском – kunte. Не из тех слов, которые следует произносить, не будучи уверенным в своей аудитории. Считайте его ручной или дымовой гранатой, которые полиция бросает в здание перед тем, как в него войти. Бросайте – и посмотрите, кто останется. Но это точно так же могла быть и сигнальная ракета, выпущенная со спасательной шлюпки. Если хотите – крик о помощи.



Неделю или около того мы совсем не общались с новыми соседями. За это время они установили дровяную печь, потом подали заявление на проектирование парковочного разворотного круга перед домом, «чтобы подъезжать и отъезжать на передней передаче». Они также подписались на еженедельные поставки здоровой еды от «Заботливого шеф-повара». Вечером в субботу их не было, а их четырнадцатилетняя дочь Мелисса, или Лисса, как ее обычно громко подзывали родители, устроила вечеринку для нескольких друзей и оставила в моем саду пустые банки из-под пива и коробку из-под жареной курицы. За это время они выбросили две сломанные картинные рамы из Ikea и большой красный пылесос Henry со сломанной насадкой.

Во вторник, ближе к вечеру, я снова столкнулась с ними. Я работала за письменным столом в комнате с окнами на дорогу. В это время дня движение очень оживленное, так что я слушала радио с классикой в наушниках, которые отсекают весь внешний шум. Я только что получила новую партию слов – anger (гнев), angst (тревожность) и anguish (душевная боль). Я чувствовала возбуждение от погружения в новую работу и успела просмотреть данные по новой тематике. Я не слышала, как он вошел в калитку, но почувствовала его у своей входной двери. Он использовал дверной молоток, хотя у меня есть работающий звонок. Бах-бах – это был сигнал тревоги, не отреагировать на который было невозможно. Стекла задребезжали в рамах, бумаги у меня на столе задрожали.

Газета Sun назвала бы их парой из сказки. Том Тилсон на самом деле был красивым мужчиной – темно-каштановые волосы со щегольской укладкой, волевой подбородок и голубые глаза. Недавно я прочитала, что симметричное черты лица являются важным фактором в привлекательности человека, и у него с этим делом был полный порядок. Одет он был вроде бы небрежно, но ужасающе дорого, в стиле миллиардеров, сделавших деньги на высоких технологиях: синие джинсы, белая футболка, тяжелые кроссовки. Но я всегда думала: «Бедняга! Тебе было бы гораздо комфортнее в костюме». На мой вкус, он был довольно коренастым и со слишком толстой шеей, на лице заметны крупные поры, широко посаженные голубые глаза смотрели холодно. В целом он выглядел как человек, который жил и продолжает жить на полную катушку. С такой внешностью возраст не красит, хотя теперь даже поминать об этом неловко.

К тому времени, как я открыла дверь, Том сделал уже несколько шагов назад и стоял на середине дорожки широко расставив ноги, глядя на окна верхнего этажа. Его, в отличие от Эйлсы, мой дом заинтересовал. Я прикрыла за собой входную дверь – на случай, если он намеревался заглянуть внутрь.

– Да, – сказал он, словно мы уже давно вели разговор. – Нам нужно обсудить несколько вещей.

– Каких?

– Давайте начнем с деревьев.

Его футболка выбилась из джинсов с одного бока, и он демонстративно нагнулся в сторону, чтобы заправить ее, при этом громко воздохнув. Это действие одновременно преследовало две цели: показать превосходство в общем и целом, а в частности продемонстрировать раздражение в данном конкретном случае.

Я спросила его, о каких деревьях идет речь. Он ответил, что о деревьях, растущих вдоль моего забора позади дома.

– Это же яблони, да? И еще остролист и плющ. Вы же знаете, что это сорняки? Я не хочу, чтобы они разрослись на мой участок. Ваш сад такой заросший!

Я молча смотрела на него, он помахал рукой у меня перед глазами.

– Мы должны остановить это вторжение.

Он был раздражен, возможно, из-за этого в его речи особенно четко слышались сибилянты[12], и вместе с шипением изо рта вылетали капельки слюны.

Из-за менопаузы (ну, на самом деле перименопаузы) я стала несколько раздражительной, так что тут же заняла оборонительную позицию. И, боюсь, мне совсем не понравилось это «мы». Я быстренько отделалась от Тома и вернулась в дом, хлопнув дверью.

Сейчас мне стыдно из-за произошедшего. Я понимаю, что могу не нравиться, но эта стычка в самом начале задала тон наших отношений. Может, мне следовало приложить усилия, постараться относиться к нему лучше, посочувствовать – ведь он оказался в ловушке своего воспитания и образования, из-за которых стал таким, каким стал. Дело в том, что меня устраивала моя непроизвольная реакция – отмахнуться от него, как от высокомерного и надменного типа. Я почувствовала, что на меня нападают, – и мне нужен был предлог, чтобы от него отделаться. Если бы я была честна сама с собой, то поняла бы, что эта возня с футболкой, которую он заправлял в джинсы, и это помахивание перед моим лицом были признаками застенчивости и смущения. Он только притворялся расслабленным. Конечно, он хотел добиться своего, но не был уверен, что ему это удастся.

Так что да, мне действительно его жалко. Думаю, как и любому. И трудно не вспомнить, каким физически сильным был этот мужчина – кожа над поясом его джинсов, волоски на тыльной стороне ладоней, напряженные мускулы под белой хлопковой футболкой. Это тело двигалось, работало, могло принимать решения, делать глубокие вдохи, всплескивать руками, оно могло шевелиться, если хотело! Мне сейчас трудно о нем писать и не думать о том, как то же самое тело, холодное и неподвижное, лежит на столе патологоанатома, как его разрезали, как в нем копались, а потом снова зашили.

Глава 4

Женская блузка Next, розового цвета, размер 12.
Trichotillomania, сущ. – трихотилломания: навязчивое желание выдергивать собственные волосы.
Этим утром я застала ее в саду. Она вышла через кухню, хотя я думала, что заперла заднюю дверь. Она нашла пару старых ящиков из-под пива и поставила их один на другой у забора, чтобы заглянуть на другую сторону. На ней был халат и старые тапочки, волосы не причесаны. Халат из бледно-розового флиса по пути зацепился за кусты ежевики, и несколько сухих листьев прилипли к подолу.

На голой лодыжке электронный браслет. Если приглядеться, он довольно громоздкий, серого и черного цветов, чем-то похож на часы Apple Watch. Я заметила, что браслет натирает кожу, и из-за этого опять обострилась ее экзема – яркая сыпь вдоль ремешка.

Услышав мои шаги, она повернула голову. Ее губы обычно были лилово-красного цвета, но этим утром казались почти синими.

– Я хочу пойти на соседний участок и подстричь газон.

– Ты же знаешь, что этого нельзя делать. Дом сдан. Там сейчас кто-то живет.

Там поселился французский банкир по краткосрочному договору аренды. Он платит так мало, что это кажется просто преступлением. Но, по крайней мере, он там почти не бывает. Если бы поселилась семья, было бы гораздо больше шума. Я думаю, если бы за забором играли дети, – это бы убило ее. Ей нужны деньги. Плюс одно из условий ее освобождения по залог – не приближаться к их дому. И это условие предложила не прокурор, а ее собственный адвокат.

– Это произведет хорошее впечатление, – заявил Стэндлинг. – Если вы будете слишком расстроены, чтобы возвращаться в дом, вроде как воспоминания слишком болезненные.

Я решила, что сейчас не лучшее время, чтобы напоминать ей об этом.

– Я хочу полить растения. Ведь стоит такая сухая погода, и кустики ирги выглядят просто несчастными. У них такая сложная корневая система, и находится она близко к поверхности. И ее явно повредили. Им не нужно много воды, но сколько-то нужно. Я не хочу, чтобы эти кустики погибли.

– Ш-ш-ш, – резко сказала я. – Говори потише. – Мне не нравится, когда она демонстрирует свои обширные познания в садоводстве. – Скоро пойдет дождь.

Эйлса снова уставилась на свой бывший участок и воскликнула:

– Что же они натворили, Верити?! Почему они уничтожили мой сад?!

Я сделала шаг к ней. В это мгновение я вспомнила свою сестру на лесенке в детском игровом комплексе, а потом всплыло другое воспоминание – сенсорное: напряженные бицепсы, вес ее маленького тела.

– Они искали вещественные доказательства, помнишь? – спросила я. – Им требовалось перекопать участок, чтобы забрать с собой некоторые растения.

Эйлса уставилась на меня. У нее задрожали веки.

– Я знаю, – сказала она. – Я видела.

На самом деле она не видела. Но она не любит признаваться в своих слабостях. Это часть нашей с ней новой игры за власть. У нее спутались воспоминания из-за лекарств, которые она принимает, от усталости, от того, как ее вымотало все случившееся, и она винит в этом меня. Меня это не трогает. Я это воспринимаю как комплимент. Мы всегда срываемся на самых близких людях. Но дело в том, что в тот день, когда тут появлялись мужчины в скафандрах, Эйлса находилась в отделении полиции, ругалась и кричала. Это я наблюдала за ними из своего окна на верхнем этаже. Они соорудили непонятную конструкцию из нескольких туннелей и фактически уничтожили сад, на который она потратила столько денег и который так любила. После себя они оставили кучи земли, выкопанные ямы, глубокие колеи на лужайке. Мне было тревожно и жутко, пока я за ними наблюдала. Они действовали методично: начали с самой дальней части, с зоны с полевыми цветами, от нее перешли к «взрослым» кустарникам, которые обошлись Эйлсе в кругленькую сумму, и только к концу дня добрались до террасы и горшков с травами.

– Ты не видела, – заявила я. – Тебя здесь не было.

Она отвернулась от меня и вытянула шею, но обзор был ограничен новомодной решеткой для вьющихся растений, которую она сама поставила после того, как переехала в соседний дом. Эта решетка сделана из горизонтальных планок, и Эйлсе пришлось наклонить голову под очень неудобным углом, чтобы загнуть в щель между досками. Моди бегала вокруг ящиков и куста орешника, который растет у меня на участке, и что-то вынюхивала. Эйлса как раз отодвинула локтем одну ветку и прижала к забору, но не смогла удержать, и ветка хлестнула ее по щеке. Эйлса покачнулась, ящики зашатались. Спрыгивая, она схватилась за ветку и поранила ладонь.

Мне хочется думать, что она рассердилась из-за шока и боли, и поэтому говорила со мной так злобно.

– Я не могу поверить, в каком ужасном состоянии находится ваш сад! – воскликнула она. – Здесь так темно. Все дело в остролисте, яблонях и орешнике. Ваш сад выглядел бы гораздо лучше, если бы вы их все срубили и все тут расчистили. – Она огляделась, делая круговые движения руками. – Том был прав. Здесь все вышло из-под контроля.



Приглашение пришло на почтовой открытке: «Вы свободны вечером в пятницу? Скажем, в шесть? Заходите, если хотите пропустить по стаканчику. Эйлса и Том (дом № 422). хх[13]».

Я внимательно изучила приглашение. Я не сомневалась, что писала Эйлса, а не Том – об этом говорила типичная для женщин округлость букв и «поцелуйчики» в конце. Открытка была из набора с обложками интересных книг издательства Penguin. Несколько лет назад Фред подарил мне такую коробку на Рождество. По опыту я знала, что самые лучшие открытки обычно отправляют людям, которые нравятся или на которых хочется произвести впечатление. Я получила одну из самых скучных – даже картинка отсутствовала, обычная оранжево-белая обложка книги. То ли открытки у них уже заканчивались, то ли я считалась получателем с низким статусом. (Кстати, это была открытка с изображением обложки «Капкана» Синклера Льюиса, только давайте не будем искать в этом какой-то скрытый смысл.)

Сформулировано так, словно приглашали только меня, но я не была уверена, что окажусь единственной гостьей, так что приложила кое-какие усилия, чтобы выглядеть прилично. На самом деле я даже купила новую блузку. Она оказалась мне маловата, да еще и розового цвета, но в магазине Королевского Троицкого хосписа[14] на тот момент не нашлось ничего лучше.

Я решила, что немного опоздаю, как теперь модно, но не могла себе позволить задержаться дольше, чем до десяти минут седьмого, после этого преодолела короткий путь, разделяющий наши дома. Огромный серебристый джип был припаркован поперек подъездной дорожки, багажник открыт. Внутрь в два яруса втиснули многочисленные ящики с рассадой. Я плохо разбираюсь в растениях, поэтому не могу сказать, что там точно было – все они были разных оттенков зеленого, некоторые – приземистые и маленькие, другие стелющиеся, третьи оказались небольшими кустиками. Я заглянула в машину – пахло землей и пластиком. Я заметила легкое движение – в горшках и ящиках шевелились гусеницы и тля. На сиденье стояло оливковое дерево – обмотанное пленкой, неподвижное и прямое. Почему-то я подумала, что оно похоже на труп.

Не успела я постучать, как дверь открыла незнакомая мне женщина. На ней была джинсовая мини-юбка, толстые шерстяные колготки с рисунком, резиновые сапоги до лодыжек, волосы собраны в растрепанный пучок. При виде меня она сделала шаг назад, и на мгновение показалось, что она собирается захлопнуть дверь у меня перед носом. Но когда я представилась, она долго и с сомнением осматривала меня, потом сказала:

– Да. Хорошо. Проходите.

После этого она прошла мимо меня к машине. Я поколебалась мгновение, потом сама вошла в дом.

Я бывала в доме раз или два, пока тут работали строители, но впервые видела его в законченном виде. Первое впечатление: будто я оказалась в фильме или во сне – душа героя, только что покинув тело, оказывается в темном коридоре и движется к яркому свету в конце него. Белые и голые стены, за исключением огромного зеркала в серебристой раме над полкой в прихожей. Викторианский кафель, который здесь раньше был уложен в шахматном порядке, заменили огромными плитами из светлого камня. Казалось, этот коридор уходит в бесконечность. На левой стороне за открытой дверью я разглядела комнату с огромной люстрой, похоже, из лебединых перьев.

Меня иногда приглашали на ужин к Гербертам, которые здесь жили раньше. Я помнила их кухню, где был вечный беспорядок. Всюду ножи, холодильник весь в магнитах, растения в горшках, детские рисунки, кулинарные книги, над плитой сложная конструкция для кастрюль. В задней двери была дверца для кота, и пластик все еще оставался черным от грязных лап их сиамца, который умер много лет назад. В кухне всегда пахло чесноком и карри, а иногда и рыбой.

Тилсоны убрали все, что тут было у их предшественников, пробили стены в кладовку и пристройку, создав единое пространство. Теперь по правой стороне шел ряд блестящих белых шкафчиков, стояла огромная плита из нержавеющей стали. В центре был оборудован островок и мойка с блестящими кранами. Слева установили безупречно чистую белую эмалированную дровяную печь, которая не использовалась, и длинный стол из светлого дерева. Задняя стена стеклянная с черными стальными рамами – как я потом узнала, это была перегородка от фирмы Crittall[15]. В кухне пахло льняным семенем и лавандой. Если верить, что дома дают ключ к разгадке личности их обитателей, то интерьер Гербертов выдавал вышедших на пенсию преподавателей, с богатым внутренним миром и семейными традициями. Теперь же дом напоминал декорации, и «прочитать» в нем что-либо было невозможно. Создавалось впечатление, что хозяева сошли со страниц журнала, выпрыгнули словно из ниоткуда.

Я не закрыла входную дверь, и шум с дороги приглушил звук моих шагов – проносились машины, на заднем фоне звучали гудки и свист, чем-то напоминающие рокот морских волн, время от времени раздавались рев и фырканье. Поэтому когда я спустилась по маленькой лесенке и остановилась у входа в кухню, ни один из присутствующих не заметил моего появления.

Теперь, вспоминая ту сцену, я думаю, что, возможно, они просто забыли, что я должна прийти.

Том стоял у стола и читал журнал Week. Эйлса была прямо передо мной и смотрела в сад. Она оказалась ниже ростом, чем я помнила, одета была в легинсы из лайкры, кроссовки и застегивающийся на молнию топ, а кофту обвязала вокруг талии. В дальнейшем я узнала, что обвязывать одежду вокруг талии для нее обычное дело. Когда ты смотришь фильм, то, как правило, знаешь, что герои сейчас поцелуются, – расстояние между ними сокращается или просто создается впечатление, что пространство сжимается. Здесь же оно расширялось и растягивалось.

Я кашлянула, и, как олень, услышавший собаку, они оба повернули головы. Том бросил журнал на стол.

– Здравствуйте, – произнес он. – Добро пожаловать.

Эйлса приветственно приподняла руку. В этот момент я поняла, что она разговаривает по телефону.

– Хорошо. Значит, закажете такси? – говорила Эйлса, пытаясь поймать взгляд Тома. – Вы с Милли, да? На такси же нормально будет? Да, наверное. Не позднее десяти. Не позднее! Хорошо.

Она отключила связь и, заметив, что у нее испачканы руки, включила локтем кран, ополоснула их и обратилась ко мне через плечо:

– Ох уж эти подростки! У вас есть дети?

– Нет, но я знаю, что они именно в этом возрасте начинают преступать границы.

Здесь я должна сделать признание, что читаю много газет и журналов. Моя мать не позволяла приносить их домой, так что после ее смерти я компенсировала нехватку. Поразительно, какое количество полезных для жизни советов можно в них найти, особенно в воскресных приложениях.

– Важно только выбрать, какая из битв для вас важнее.

– Я знаю. Нужно расставлять приоритеты, правильно?

Она многозначительно махнула рукой, легко рассмеялась – этот смех напоминал радостное щебетание птички. Она вела себя так, словно я дала ей самый полезный совет, который она когда-либо слышала. Теперь я знаю эту ее хитрость, ее склонность полностью соглашаться с человеком, рядом с которым она находится. Но тогда все для меня было в новинку, и Эйлса мгновенно показалась мне привлекательной.

Том протянул руку, чтобы забрать мой подарок – коробку шоколадных конфет с мятной начинкой. У него на ногах были те же массивные белые кроссовки, но джинсы другие. Эти оказались с более широкими штанинами и оранжевыми строчками вдоль швов.

– Мы, кажется, не очень хорошо начали, – сказал он. – У меня не было возможности должным образом представиться. Меня зовут Том.

– А меня Эйлса, – представилась она, закрывая кран и открывая тюбик с густым кремом для рук.

– Верити. Верити Энн Бакстер.

– Рад познакомиться с вами, Верити Энн Бакстер. – Том широко и тепло улыбнулся мне. Он поставил коробку с шоколадными конфетами на стол и протянул руку, чтобы пожать мою. Он изучал меня с пристальным вниманием. Я почувствовала, как к моим щекам приливает кровь – они вот-вот станут под цвет моей новой блузки. – Что будете пить? Чай, кофе? – Он прихлопнул ладонями. – Джин?

Мгновение я колебалась, потом сказала:

– Джин с тоником было бы прекрасно.

Он нашел стакан в одном из высоких шкафчиков, поднес его к свету, проверяя, чистый ли, потом налил на два пальца джина London Gin и плеснул тоника. Лед он вытащил из специального ящичка в холодильнике маленькой металлической лопаточкой. Все его движения были экономными и очень точными.

– Так, лимон… – произнес он и достал маленький острый нож.

Мимо окна мелькнула тень – прошла женщина в резиновых сапогах с растениями в лотке.

– О боже, я же должна ей помочь! – воскликнула Эйлса. – Пойдемте со мной, посмотрите, чем я занимаюсь. Это потрясающе.

Я пересекла кухню вслед за ней и вышла через открытую дверь на участок позади дома. Герберты не особо занимались садом. Но у них там росли кусты и газон, стоял сарай. Все это исчезло. Из светлого камня, такого же, что и на полу в кухне, выложили широкую террасу. Клумбы оформили совсем недавно – земля выглядела свежевскопанной. В самом конце участка я увидела то ли врытый в землю батут, то ли выкопанный пруд. Небо было свинцового цвета и висело низко, типично для марта. Парочка черных дроздов что-то искала в земле. В целом атмосфера мрачноватая.

– Великолепно, правда? – спросила Эйлса. – У меня в Кенте был настоящий японский сад камней. Их еще называют дзен-сад. А здесь позади дома я собираюсь высадить бутень клубненосный, маки, васильки – красивые полевые цветы.

Женщина в резиновых сапогах поставила на землю лоток, положила руки на талию и распрямилась, давая отдых спине.

– Васильки на самом деле не являются полевыми цветами, – сказала она. – На обычной поляне они продержатся только год. Для них нужна вспаханная земля, именно поэтому они раньше росли на обработанных полях – до тех пор, пока их не уничтожили гербициды[16].

– Да, конечно, – улыбнулась Эйлса. – Centaurea cyanus[17] – это однолетнее растение. Конечно.

– То же самое можно сказать про семейство маковых.

– Вероятно, мне стоит говорить про дикие цветы, а не полевые.

– Не беспокойся. Это обычная ошибка.

– Не ошибка. Оговорка. – Эйлса продолжала улыбаться.

Тогда я в первый раз видела Далилу и Эйлсу вместе и обратила внимание на напряженность в их обмене репликами. Но это не показалось мне странным. Люди с возрастом часто все больше соревнуются друг с другом. Сколько раз мне доводилось слышать напряженные, но вежливые споры о дорогах, по которым лучше ездить, или местах, в которые лучше отправляться на отдых, они часто бывали нерациональными, но личными, люди говорили с интересом и увлеченностью.

– Это Далила, – представила Эйлса. – Профессиональный ландшафтный дизайнер. Я занимаюсь садом из любви к процессу, а она ради денег. В любом случае мне сегодня повезло: она меня возила в свой питомник. Там покупать гораздо дешевле.

– Нам предстоит много работы. – Далила кивнула в дальнюю часть участка. – Все так заброшено. И здесь высокий уровень грунтовых вод.

– Подземные реки, – сказала я. – Притоки Уандл. А когда люди выкапывают подвалы, русла изменяются. – Я улыбнулась. Я не хотела никого настраивать против себя. – Это цена перемен.

– Нельзя ничего создать, вначале что-то не разрушив.

– Как и многое в жизни, – сказала я.

Далила посмотрела на меня долгим взглядом.

– Мне кажется, я видела вас в городском парке. Вы кормите птиц?

– Да, иногда.

Она кивнула, потом повернулась к Эйлсе.

– Послушай, детка, мне надо ехать. – Она поцеловала ее в щеку. – Не забудь про остальные растения. Кусты привезут завтра.

Она пошла прочь от нас и толкнула дверь из сада в кухню. Мы с Эйлсой последовали за ней.

– Том? – позвала Далила. – Оливковое дерево все еще на переднем сиденье. Есть силы занести его?

Том стоял, опершись спиной о кухонный островок, и смотрел на экран телефона. Услышав голос Далилы, он кивнул и помахал рукой, прощаясь, при этом не поднимая взгляд.

Далила показала ему средний палец. Вероятно, краем глаза он заметил ее жест, потому что показал ей палец в ответ.

– Далила с Томом – старые друзья, – сообщила Эйлса. – Они вместе учились в школе.

– Как мы целовались взасос! – воскликнула Далила, похоже, надеялась меня шокировать.

– Чудеса, да и только, – сказала я, не сдержавшись.

Эйлса, которая шла за Далилой к коридору, удивленно обернулась, словно поняла, что недооценила меня. Я подмигнула ей, она улыбнулась в ответ. Трудно сказать, почему это было смешно, но думаю, именно в это мгновение мы что-то увидели друг в друге. Может, мы одинаково воспринимали абсурд, может, нам одинаково не нравилось чужое позерство и у обеих появлялось инстинктивное желание это пресечь.

– Виновен по всем пунктам, – объявил Том, протягивая мне стакан – большой и высокий с ромбовидным узором. – Моя растраченная юность.

– Я уверена, что срок исковой давности по этим делам уже истек, – сказала я.

Он пододвинул мне стул, предлагая присаживаться к столу, при этом комично закатил глаза.

– Надеюсь.

Эйлса вернулась в кухню и присоединилась к нам. Я неторопливо попивала джин. Ни один из них, как я заметила, себе не налил.

Я начала сомневаться, не ошиблась ли я в Томе? Мне даже нравилось, как он вел себя со мной, с какой-то мягкой и почти отстраненной иронией. Мне понравились вопросы, которые он стал мне задавать. Нечасто доводится говорить о себе. Как давно я здесь живу? Всю жизнь? Нет! Какая поразительная привязанность к месту. Я ухаживала за матерью? Да я просто святая. Братьев или сестер нет? Есть сестра…

– О, и эта сестра сбежала?

– Можно сказать и так, – согласно улыбнулась я.

Потом начались более опасные вопросы, и они меня поразили и чуть не ввели в ступор. Знаю ли я, что стекло в окне в задней части моего дома – на втором этаже справа – сильно потрескалось? У нас общая сливная труба – были с ней какие-то проблемы? Не буду ли я возражать, если они пригласят мастера, чтобы ее проверить? «Ее просто немного потыкают», – как выразился Том. После этой фразы я слегка дернулась и попыталась скрыть свое беспокойство, пошутив:

– Немного потыкают? Давненько ко мне не приходил мужчина, чтобы немного потыкать.

Тут в разговор очень ловко включилась Эйлса.

– Мне нравится район Тринити-Филдс, – заявила она. – Гораздо лучше Бэлхема, где мы снимали дом. Я понимаю, почему вы здесь живете. Не могу представить, чтобы мне когда-нибудь захотелось отсюда уехать.

Я спросила, почему они уехали из Кента.

Эйлса уставилась в пол, потом принялась вертеть в руках перечницу, которая стояла на столе перед ней, высыпала немного на ладонь, потерла перец между пальцами, опустила один палец в перец и лизнула его.

– Не будем про Кент, – попросил Том.

– Хорошо.

– Нам нужно было начать новую жизнь, – добавил он. – Кент не всем подходит. Если честно, я его ненавижу.

Повисла тишина.

Эйлсе выглядела очень смущенной. Она теребила волосы у самых корней, движения были напряженными, агрессивными, резкими.

– Эйлса, вы – специалист по работе с персоналом? – спросила я, чтобы сменить тему.

Тогда она подняла голову.

– Я сейчас не работаю. Трудно вернуться на работу после того, как сидела с детьми.

Я снова повернулась к Тому.

– А у вас звукозаписывающая компания?

– Нет. Нет. Не совсем так. Я юрист. Работаю в сфере развлечений. Я организовал свою собственную небольшую фирму. Работаю с шоу-бизнесом. С музыкантами. С техническими компаниями. – Он кивнул на букет цветов, который стоял на разделочном столе, все еще в целлофановой обертке. – Иногда с кинозвездами.

Я уже собиралась спросить, какая кинозвезда отблагодарила его цветами – кто-нибудь, о ком я слышала? – но тут хлопнула входная дверь и в дом ворвались двое детей.

Я знала, что им по десять лет. Макс и Беа. Близнецы. Одинаковые, но не совсем. Возникало ощущение, что девочка получилась более законченной, чем мальчик. Мальчик был бледнее и меньше ростом. У него на лбу красовался синяк, а один глаз слегка косил вниз. Веснушчатая девочка, явно очень активная, вбежала в кухню, совершенно не обращая внимания на меня, незнакомого человека за столом, и принялась открывать шкафчики.

– Что можно поесть? – спросила она. – Я умираю с голода.

Мальчик робко стоял в дверях, держа в руках футбольные бутсы, с которых на пол падали комья грязи.

Эйлса встала, забрала у мальчика бутсы и ногой откинула грязь в угол. Она положила руку ему на затылок, одновременно приглаживая волосы и подталкивая его в кухню. Она представила меня, заставила мальчика и его сестру поздороваться, потом налила им сок и потянулась к верхней полке в одном из шкафчиков. Оттуда достала кекс в коробке.

– Лимонный кекс с глазурью, – объявила она, отрезая каждому ребенку по куску. – Перекус.

– Я люблю лимонный кекс с глазурью, – заявила я, продолжая наблюдать за мальчиком. – Но только если он влажный.

– Влажный! – повторила Эйлса, ставя кекс на стол. – Как забавно. Вы тоже ненавидите это слово? Самое худшее, которое только можно было придумать. Влажный.

Теперь я знаю, что это для нее очень типично, – портить шутку своими объяснениями.

– Как можно ненавидеть слово? – спросила Беа. – Если не нравится одно, используй другое.

– Я не люблю слова, – заявил ее брат. – По крайней мере, большинство из них.

– Странное заявление, – Том нахмурился. – Что о нас подумает наша новая соседка?

– Макс – идиот, – ответила девочка и уселась отцу на колени.

Они словно окружили меня. Девочка обвила руками шею отца, мальчик тихо стоял за стулом матери. Казалось, что глаза у него ввалилась, а кожа под ними потемнела. Меня всегда интересовало, как строятся и развиваются отношения в семье. Я прекрасно знаю, как образуются союзы, как у родителей появляются любимчики несмотря на то, что они клянутся в одинаковой любви ко всем детям. Я ухаживала за матерью, я делала все: мыла ее, читала ей, готовила и покупала то, что она заказывала, но она всегда говорила про Фейт. «О, конечно, Фейт такая молодец», – говорила моя мать всем, приходившим в наш дом. Я также знаю, что быть любимчиком может быть некомфортно, ощущать на себе давление и негодование других. «Она никогда не видит меня настоящую, – неоднократно жаловалась Фейт. – Все всегда должно быть прекрасно. Никогда нет места для неудач и чего-то плохого». Мать всегда была такой.

Я открыла рот, чтобы что-то сказать, и начала объяснять, что на самом деле – какое совпадение – слова – это моя специализация.

– Специализация? – переспросил Том, опять нахмурившись точно так же, как несколько минут назад. Я подозреваю, что он никак не ассоциировал меня с работой. Вероятно, он думал, что я провожу свои дни за приготовлением варенья или рукоделием.

– Да.

И я рассказала, что работаю лексикографом, в настоящее время тружусь над Большим Оксфордским словарем английского языка, и о том, что занимаюсь историй языка – тем, как слова и их значения меняются со временем, и моя работа состоит в том, чтобы это документировать.

Я видела, что они, как и многие люди, не понимают, что именно я делаю. Кажется, они решили, что я работаю над Кратким словарем английского языка, и что моя роль заключается не в том, чтобы фиксировать изменяющиеся значения слов, а просто в том, чтобы записать их правильно.

– Нам бы не помешала помощь с орфографией, – сказала Эйлса и протянула руку назад, чтобы коснуться ноги сына.

– У Макса трудности с обучением. Точнее, как мы теперь должны говорить, другая скорость обучения, – рассмеялся Том без какой-либо злости в голосе.

Эйлса вздохнула.

– Это значит, что домашнее задания для нас – пытка. И все дело в правописании.

– На этой неделе задали вообще невозможные слова, – заявил Макс. – Как, например, мне запомнить, как пишется «хоккей»?

– В слове «хоккей» две буквы «к». Нужны два слова, связанные с понятием «хоккей», которые начинаются на «к». Запоминаешь: в хоккей играют двое двумя клюшками. Вспоминаешь: две клюшки – и пишешь правильно.

Макс повернул голову и смотрел на меня подозрительно.

– А как насчет чего-то типа… – Он явно напрягал мозг. – Жужжание?

– Очень помогло бы, если бы ты произносил предложения без «типа», – заметил Том.

Я задумалась на мгновение.

– Жук жужжит.

Беа соскользнула с колен отца, схватила с пола рюкзак, вытащила из него лист бумаги и принялась зачитывать вслух список слов:

– Изводить. Смущать. Сорок. Отлично. Почему Макс не знает, как правильно пишется «отлично»? Потому что в конце его работ никогда не стоит эта оценка, и он просто не видел, как пишется это слово.