Туве Альстердаль

Тоннель

Tove Alsterdal

BLINDTUNNEL



Copyright © Tove Alsterdal 2019

Published by agreement with Ahlander Agency



© Савина Е., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

* * *



Из тьмы проступают очертания кроватей. Следом — лежащие на них тела, словно холмы и впадины на фоне ландшафта. Луч света, пробравшийся в комнату, высвечивает чье-то лицо.

По три кровати у каждой из стен и шесть тел. Кто-то должен осмотреть их. Вот лицо старухи, впалое и застывшее. Он хочет дотронуться пальцами до тонкой кожи, но у него не хватает духу. Закрытые глаза, сморщенная кожа. Рот широко открыт, словно в беззвучном крике, пряди волос на подушке, торчащая нога со скрюченными пальцами точно в том месте, где он держится за столбик кровати.

Внутри все клокочет, словно кровь ищет себе дорогу наружу. Сердце крушит грудь изнутри. Теперь он понимает, почему здесь так тихо. Почему так темно.

Мертвы. Они все мертвы.

Глаза последней женщины распахнуты и тускло смотрят в никуда. Но где мужчины? Где подростки?

Дети?

Неужели их уже унесли?

* * *

Если бы в те первые дни я не сидела по утрам одна за столиком в ресторане местной гостиницы, то, наверное, не заметила бы женщину в самом дальнем углу зала. Ну а если бы и заметила… Первые впечатления со временем тускнеют, и ты говоришь «она выглядела здесь чужой» или «казалось, что она скрывает какую-то тайну», хотя на тот момент был полностью поглощен завтраком в хорошей компании и не обращал особого внимания на одиноко сидящих посетителей.

Гостиница размещалась в каменном здании с облупившимися стенами. Судя по стершимся буквам, которые оставили свой след на фасаде, прежде она называлась на немецкий манер — Gasthaus[1]. От занавесок на окнах и засаленных подушек на сиденьях стульев несло застарелым табаком. Остальные посетители, по большей части местные мужики в застиранной одежде, приходили сюда по утрам, чтобы выпить чашку кофе, и все были знакомы друг с другом.

Женщина в углу в подобную картину просто не вписывалась. Жакет на ней выглядел слишком дорогим для этих мест, а начищенные до блеска туфли были скорее уместны в банковском офисе, чем в крохотном городишке, где единственным развлечением для туристов служили прогулки по горам. На стене позади незнакомки висела голова косули.

Должно быть, все дело в недвижимости, решила я. Наверняка она здесь, чтобы приобрести пару-тройку обветшавших домов, которых хватает в этом городе — заброшенные строения с выломанными рамами, с деревьями, которые проросли сквозь балконы и проникли в залы, когда-то блиставшие красотой.

На третий день мы столкнулись с ней в дверях, и я поприветствовала ее на английском. Услыхав в ответ британский акцент, спросила, как ей живется в гостинице. После чего повисла тишина, и я, не выдержав, затарахтела как ненормальная, всеми силами пытаясь заполнить возникшую паузу.

Рассказала о том, что купила себе здесь дом или, точнее, усадьбу с виноградником, но переехали мы сюда совсем недавно и до сих пор не наладили интернет. Потому что на окраине, за рекой и в лесу, где горы, очень плохой сигнал.

Поэтому каждое утро я выбираюсь в город, чтобы позавтракать и поддержать контакт с внешним миром.

Незнакомка слушала, не глядя на меня. На всякий случай я добавила, что по дороге я также захожу в пекарню и покупаю свежего хлеба для своего мужа, чтобы она ненароком не подумала, что я одинока и от отчаяния пристаю к людям со своей болтовней.

— Сам-то он занят ремонтом, там столько всего нужно сделать. Вы ведь видели, в каком состоянии пребывает бо́льшая часть домов в этом городе…

Женщина посмотрела на улицу с обшарпанными каменными фасадами и черепичными крышами зданий, на крохотную церквушку, втиснутую позади коровника.

— Городе? — переспросила она. — По-вашему, это действительно можно назвать городом?

* * *

Неприятный осадок от того, что я столько всего ей наболтала, и чувство презрения, сквозившее в ее тоне, выветрились, пока я шагала по неровному краю обочины.

Останься я здесь навсегда, мне бы никогда не наскучило ходить этой дорогой, особенно в той ее части, где прямо перед рекой городскую улицу сменяло шоссе. Я миновала похожий на за́мок дом с растрескавшимися колоннами и сверху донизу увитый диким виноградом, добравшимся до самой крыши; на стене с невозмутимым видом сидели несколько одичавших кошек. Неподалеку от моста через бурный поток виднелись развалины пивоварни с разбитыми окнами и до сих пор не выветрившимся ароматом хмеля и солода, а за ними — маковое поле. Алое, трепещущее на ветру пламя подступало к самым подножиям гор, ковром устремлялось по берегу реки, безудержно, чувственно — такие приходят мне на ум слова. В последний раз похожее маковое поле я видела, когда была еще подростком и мы несколько лет подряд всей семьей снимали на лето домик в Эстерлене. Когда же, повзрослев, я вернулась туда снова, маков уже не было. Кто-то сказал мне, что их посчитали сорняками и все выпололи.

Когда я пришла, Даниель уже был на ногах — в доме витал аромат свежесваренного кофе. Значит, ему удалось включить плиту или как минимум электрический чайник — должно быть, старая проводка местами еще работает. Крикнув про свежий хлеб, я принялась выкладывать покупки на стол, прислушиваясь к доносящемуся из подвала шуму и глухим ударам. Налила воды из-под крана, чтобы сварить еще кофе; вода уже не выглядела такой ржавой, как в первый день. Поставила в вазу собранный по дороге букет из маков, лютиков и лесной герани. Удивительно, но здешние полевые цветы оказались точно такими же, как и дома.

— Дьявол, до чего же здесь жарко, — пожаловался Даниель, выбираясь из подвала голый по пояс и обильно припорошенный серой пылью, осевшей на его голове и руках.

Он отставил в сторону здоровенный тяжелый молоток, больше смахивающий на кувалду. Подобных штук у нас хватало, они валялись разбросанными по всему двору — древние инструменты, чье предназначение так и осталось для нас загадкой. В сарае мы нашли вилы и мотыги, словно сделанные еще в позапрошлом веке.

Даниель налил себе стакан воды прямо из-под крана и выпил вместе со ржавчиной и всем остальным, что туда попало, после чего вытер потную шею свежим кухонным полотенцем. Воздух был горячим и неподвижным, почти тридцать градусов жары уже в середине мая. Кондиционеры шли почти в самом начале списка вещей, которые требовалось приобрести в первую очередь.

— Еще несколько дней, и я пробьюсь сквозь эту стену, — сказал он, падая за стол, который я уже накрыла к завтраку. В качестве сидений мы приспособили три разномастных кухонных стула, единственные, которые оказались несломанными. Я не могла припомнить, было ли что-нибудь полезное в подвале, который шел самым первым в списке того, чем следовало заняться, чтобы сделать наш дом пригодным для жилья. Я смахнула немного пыли с его головы.

— Скажи, чем ты на самом деле там занимаешься? Хочешь снести все здание?

Даниель рассмеялся:

— Что-то в этом роде. Гляди.

Он протянул мне мобильный телефон. Усевшись рядом с ним за стол, я почувствовала жар, исходящий от его кожи, и крепкий запах пота, который показался мне до странности чужим и незнакомым, несмотря на то что я уже больше двадцати лет живу с этим мужчиной. В нашей прошлой совместной жизни Даниель если и потел, то только после хорошей пробежки, да и то сразу шел в душ. Или же когда мы занимались любовью. Но этот запах был совершенно другим, к нему примешивались не только подвальная сырость, пыль и вонь немытого тела, но также нечто такое, о существовании чего я раньше в нем не подозревала, — одержимость, которая не позволяла ему отдыхать, пока он уже без сил не валился на кровать глубокой ночью. По утрам, когда я отправлялась на свои прогулки в город, он спал как убитый. Я не знала, продолжал ли он принимать снотворное, хотя мне он сказал, что уже бросил. Очевидно, едва проснувшись, он выпил только чашку растворимого кофе и тут же отправился в свой подвал, вооружившись кувалдой. Об этом свидетельствовал аппетит, с которым Даниель поглощал бутерброды.

— Я как раз лежал и думал об этом сегодня ночью, прежде чем уснуть, — проговорил он, жуя, — что кое-что здесь не сходится с уже имеющимся у нас чертежом.

Он открыл на мобильном телефоне снимок — чертежи из жилищной конторы, где мы подписывали документы на усадьбу. Никаких копий у них не оказалось, только оригиналы в большой громоздкой папке, которые так и остались в конторе.

— Если здесь когда-то был виноградник, — продолжал Даниель, — и в доме есть подвал, то почему нет винного погреба?

Он увеличил снимок. Я прищурилась, чтобы разглядеть нечеткие штрихи и линии. Чертежи, казалось, создавались еще в прошлом столетии, когда, судя по всему, и был построен дом. Даниель считал, что должен быть проход, какая-нибудь дверь в глубине подвала слева от лестницы.

— Ну ты знаешь, там, где стоял старый шкаф и где штукатурка осыпалась, а под ней кирпичная кладка… — Даниель слегка запыхался от возбуждения, или же все дело было в духоте, которая царила на кухне. — Потому что больше нигде в подвале нет кирпичной кладки, которая была бы на виду. Вообще ни одного кирпича в поле видимости во всем доме.

— Это просто фантастика, если там окажется винный погреб. — Я принялась убирать со стола остатки завтрака или скорее обеда — масло и сыр, пока все не растаяло. — До чего же будет замечательно, когда мы приведем здесь все в порядок.

— Обещаю, сразу после этого я займусь кондиционерами. И электропроводкой.

— Не волнуйся. — Я взяла свою сумку и отыскала в ней бумажку, которую накануне получила в лавке скобяных товаров. Старик продавец не говорил ни по-английски, ни по-немецки, но с помощью переводчика на смартфоне и жестов мне все же удалось задать ему пару вопросов.

— У них тут в городе, судя по всему, есть электрик, мне дали номер его телефона…

— Будет лучше сделать все самому. — Даниель поднялся из-за стола и снова ухватился за свой инструмент. — Тогда, если что-то и сломается, я по крайней мере буду знать, как чинить.

* * *

После завтрака я отправилась приводить в порядок спальню на верхнем этаже, которую мы планировали сделать нашей, яростно терла оконные стекла, серые от пыли. Это вовсе не входило в список первостепенных дел, но нам уже надоело спать на двух стоящих рядом узких кроватях в каморке возле кухни. Как только несколько комнат станут пригодными для жилья, мы отправимся в Прагу и купим там новые кровати и все остальное. Старый гарнитур из нашего прежнего таунхауса в Эльвшё сюда никак не вписывался, поскольку мы решили начать все с нуля и продали часть мебели, разместив объявление на сайте купли-продажи, а остальное, с чем было жалко расставаться или что досталось нам от родителей, мы убрали на хранение.

Впереди была чистая страница, свежий лист, пустота, внушавшая мне чувство эйфории.

Грязь стекала по стеклам, на пол сыпались дохлые мухи, но после трех смен воды вид из окон прояснился. Стал виден луг, тянущийся до лиственных лесов, и вздымающиеся на заднем плане горы. С другой стороны, там, где поля сбегали к реке, — заросли кустарников в тени огромной липы. Редкий поток машин исчезал за поворотом, ведущим в город, и можно было различить находившиеся в нескольких километрах отсюда крыши домов и церковные шпили.

Как мне объяснить?

Тот момент, когда что-то начинается.

Вовсе не красивые виды заставили нас пойти на этот шаг, не фотографии усадьбы, которые были настолько плохи, что не позволяли даже представить расположение комнат.

Все решило слово. Одно-единственное слово из одиннадцати букв.

Виноградник.

В тот вечер я вернулась домой очень поздно, потому что я вообще люблю гулять и глазеть по сторонам, и прямо с порога услышала из кабинета крик Даниеля. Это было уже не первое объявление о продаже, которое он мне показывал. Целую зиму он сидел и просматривал на зарубежных сайтах усадьбу за усадьбой. Он четко решил, что воздух и природа должны быть целебными, чтобы он смог поправить там свое здоровье. Сперва это был север Европы, поближе к собственным корням, потом Испания, куда можно сбежать от темных зим, словно существовала какая-то неведомая сила, которая влекла его все дальше и дальше, пока он не добрался до виноградника в Богемии.

Даниель увеличил снимок на экране.

Богемия?

Я не понимала, о чем он говорит, его слова звучали подобно абсурду. Мы мечтали о вине и виноградниках вроде тех, что в Тоскане или Провансе, куда остальные ездят как туристы со своими подросшими детьми, но Богемия? Даниель прогуглил адрес, усадьба находилась всего в часе езды от Праги и меньше чем в двух часах от Берлина, в горах, служивших естественной границей между Германией и Чехией.

— Страны Восточной Европы? — Я почувствовала себя вымотанной, от выпитого вина раскалывалась голова. — Я-то думала, ты мечтаешь о пансионате в Тоскане или домике в Провансе.

— Центральная Европа, — возразил он. — Прага находится гораздо западнее Стокгольма. И потом, ты хоть знаешь, сколько стоит виноградник в Провансе?

— Там же сплошные шахты по добыче угля, разве нет?

Даниель щелкнул мышкой по нескольким снимкам, и на экране появились волнистые холмы и синеющие горы, прозванные Богемской Швейцарией.

У этого края есть и другое название.

Судетская область.

Я подтащила кресло и уселась рядом с ним, глядя на сумму, которая была указана в чешских кронах. Если Даниель подсчитал все правильно, то выходило даже меньше, чем выручили наши недавно разведенные соседи за дом рядной застройки 80-х годов — точно такой же, как и наш.

— Но мы же ничего не знаем о виноделии, — возразила я.

— Так научимся. Продадим урожай, а обратно получим бутылки с нашими этикетками… Приведем в порядок несколько гостевых комнат и станем их сдавать.

— И, может, даже туристы станут платить нам за возможность принять участие в процессе и потоптать виноград, да? — Мне захотелось поддержать энтузиазм, звучавший в его голосе.

— А потом они год за годом будут снова приезжать сюда, чтобы насладиться своим собственноручно натоптанным вином.

— Скорее собственноножно…

— Кстати, а виноград до сих пор топчут? Серьезно?

Наш смех в тот вечер — громкий, заливистый, немного безумный. Он клокотал внутри нас и рвался наружу. Давно мы так не смеялись.

Говорят, нужно жить настоящим, но это совершенно невозможно. Потому что это самое «настоящее» не существует. Оно исчезает с каждой секундой. Как только я пытаюсь жить настоящим, меня тут же отбрасывает в прошлое. Должно быть, сказывается возраст. Например, запах смолы и плеск рыбацких лодок переносит меня в детство, когда мои родители снимали на лето домик в рыбацком поселке в Эстерлене, и в следующую секунду мне уже хочется плакать от того, что все это прошло и я осталась одна. Маковое поле действовало на меня точно так же, навевая грусть. Дом, в котором мы прожили больше пятнадцати лет, словно осиротел — дети разъехались, чтобы начать свою собственную жизнь, кто в Сиэтл, кто в Умео, и оставшуюся после них пустоту нечем было заполнить. И мой муж… да, мой муж, он рыскал по просторам интернета в поисках домов и усадеб и все реже куда-то выбирался. Если я предлагала ему ужин с друзьями, или поход в кино, или еще что-нибудь, он отвечал, что у него нет настроения.

Но ты, конечно, иди — звучало в ответ.

Думаю, мы живем не ради настоящего, а ради будущего. Когда мы теряем его из виду, в нас что-то умирает. Настоящее не больше, чем мгновение, когда начинается будущее. Чистота. Вид по ту сторону стекла, неизведанный горизонт. Понимание того, что с тобой может произойти все что угодно и уже ничто не будет таким, как вчера.

Снизу донеслось мурлыканье кошки.

Светло-бежевая киска сидела на земле и смотрела на меня. Их тут много шлялось по округе. Урча и мяукая, словно понимая, что их час настал — в усадьбе появились люди, а значит, и в их мисках скоро появится еда, если повезет. Глупо, конечно, но в каком-то роде это было даже приятно. Словно нас ждали и теперь радовались, что мы здесь.

Я оставила окно открытым настежь, чтобы проветрить душную комнату, и спустилась на кухню поискать что-нибудь для кошки. Из подвала доносились все те же монотонные ритмичные удары. Быть может, ему это необходимо. Что-нибудь сломать, снести, чтобы найти выход и стать свободным.


ЗАПИСЬ ИЗ ДНЕВНИКА НАБЛЮДЕНИЙ В НОЧЬ НА СРЕДУ, 6:20
Внимание.
Он проснулся.
Выглянул в окно, как раз перед рассветом.
Голый.

Где мы?
Я вижу ворота, но не вижу реки.

Вы имеете в виду озеро? Оно там, за деревьями. Когда туман рассеется, вы его увидите.
Нет, я говорю о реке.
Она дальше. Гораздо дальше.
Кто вы?
Почему я больше не вижу реки?

Там, где вы жили раньше, была река?

Мертвые несут живых.

Простите, что вы сказали?

Живые несут мертвых.
Неужели вы не видите?
Кто вы такая?
Уйдите прочь.


Что-то коснулось моей щеки, послышался тихий шепот. Почему он говорит шепотом? Открыв глаза, я не сумела разглядеть мужа — темень стояла такая, что мне показалось, что я еще сплю.

— Скорее вставай, ты должна это увидеть.

— Что?

Во сне я касалась кого-то другого, тело до сих пор хранило следы тепла. Даниель стоял, склонившись над постелью, и пытался нащупать в потемках мою руку.

— Что-то стряслось? Который час?

— Два, может, уже третий… — бросил он мимоходом, словно время было не заслуживающей внимания мелочью. — Только накинь на себя что-нибудь. Там внизу прохладно.

— В подвале?

На несколько секунд свет мощного карманного фонаря ослепил меня, после чего Даниель посветил на стул, где лежала моя одежда. Подавив в себе желание снова свернуться клубочком и заснуть, я натянула на себя платье и нашарила туфли. Даниель накинул мне на плечи одеяло. И, не говоря больше ни слова, повел меня на кухню и дальше вниз по узкой лесенке. Кажется, кожа на его ладонях стала грубее, чем была еще несколько недель назад.

Я спускалась в подвал всего пару раз, не больше. Короткий коридор с низким потолком, котельная и несколько чуланов, забитых разным хламом — такое чувство, что здесь уже много десятков лет не наводили порядок. Теперь тут стало еще грязнее, под ногами скрипела щебенка и куски кладочного раствора. Конус света уперся в дальний конец подвала, я различила груду битого кирпича. Это было все, что осталось от замурованной стены, на месте которой теперь зияла дыра, уходившая прямо во тьму.

— Оказалось куда легче, чем я думал. Замуровано было очень небрежно. — Даниель протянул мне фонарик. — Иди первой.

Пролом был не очень большим и с неровными краями, я пригнулась и полезла внутрь, царапая ноги о кирпичи. Одеяло я оставила снаружи — прохлада по ту сторону стены была даже приятна. Прежде чем опустить ногу, я посветила лучом фонарика на пол. Вдруг здесь водятся крысы или насекомые.

— Осторожнее, там лестница, — произнес мне в самое ухо Даниель. Я почувствовала его горячее дыхание и подалась назад, пытаясь снова взять его за руку. Чуть дальше, в паре метров от кирпичной стены, начиналась еще одна куда более узкая лесенка, круто уходившая вниз. Ступени из выщербленного камня были тщательно укреплены деревянными планками, провисшими по центру. Должно быть, эти ступени вытесали несколько столетий назад, подумала я. Сколько же времени ушло на то, чтобы человеческие ноги вытоптали углубления в камне? В конце лестницы я обернулась, лицо Даниеля маячило позади белым пятном. Он кивнул мне, чтобы я продолжала идти вперед. Тьма обступила меня, не давая пробиться свету от фонарика дальше чем на несколько метров вперед. Мощные стены, обнаженный скальный грунт. Никакого пола, только утоптанная земля. Я заметила, что потолок поддерживают толстые балки, и тут луч света выхватил из темноты несколько деревянных бочек. И не просто бочек, а винных деревянных бочек. Я почувствовала, как сильнее забилось сердце. Рядом валялось несколько пустых бутылок и стояла старинная проржавевшая тележка с огромными колесами. Даниель взял меня за руку и направил луч фонарика дальше вглубь. Замерев, мы оба ошеломленно выдохнули.

Там, где пещера заканчивалась, начинались ряды полок. С выпиленными в них отверстиями-держателями для винных бутылок, аккуратно уложенных и занимавших все пространство от пола до потолка.

Стало тихо, как в церкви. При виде открывшейся мне картины я ощутила благоговение.

— Вау, — прошептала я. — Как думаешь, сколько им лет?

— Много.

Мы подошли ближе. Даниель взял у меня фонарик и посветил на бутылки. Они казались темно-зелеными, может, коричневыми: при искусственном освещении цвет можно было разобрать с трудом. Покрытые тонким слоем пыли и пребывающие в полном покое.

Луч высветил этикетку, и я наклонилась ниже. Осторожно смахнула пыль и наконец сумела разобрать текст.

1937.

Я посмотрела на Даниеля и почувствовала, как у нас у обоих закружилась голова.

— Как ты думаешь, они чего-нибудь стоят?

— Без понятия.

Я осторожно повернула бутылку, чтобы рассмотреть этикетку получше. На ней была изображена картинка, логотип. Нарисованное дерево и силуэты гор. Извивающиеся изящные буквы. Müller-Thurgau, смогла я прочесть. Это мне ни о чем не говорило, разве что написано было по-немецки.

— Ну, что скажешь? Может, нам…

Мы переглянулись и одновременно разразились смехом. Напряжение ушло, ощущение святости этого места тоже отпустило. Даниель достал еще одну бутылку того же года.

— А что, почему бы и нет? Приятный бонус в придачу к нашей усадьбе.

Мы взяли себе по бутылке и, хихикая, поднялись обратно наверх по лестнице. У пролома Даниель помог мне высвободить подол платья, которым я зацепилась за торчащий кирпич, и шутливо погладил меня между ног. Я на несколько секунд задержала его руку, а после мы принялись возбужденно обсуждать, как мы обустроим подвал и откроем внизу дегустацию дорогих вин. Даниель вспомнил, как в трюме одного затонувшего судна нашли шампанское столетней давности, и теперь задавался вопросом, сколько же может стоить одна бутылка. А что касается этикеток, то мы могли бы продолжить традицию и оставить то же самое изображение дерева и гор — воскресить старину, так сказать.

Даниелю потребовалось приложить усилие, чтобы откупорить первую бутылку. Я зажгла свечи и достала бокалы. Мы еще ни разу не пили из них — не было случая, — и теперь нам предстояло их обновить. Бокалы были из самого настоящего богемского хрусталя, я нашла их в магазинчике подержанных вещей, что за городским рынком.

Хлопок выскочившей из бутылки пробки, журчание льющегося в бокалы вина. Внутри меня тоже все бурлило и, думаю, в Даниеле тоже.

Вино оказалось белым. Или, точнее, темно-желтым, почти янтарным. Разыгрывая из себя сомелье, мы разглядывали содержимое бокалов на свет — хрусталь так и сверкал в пламени свечей, — после чего одновременно сунули носы, принюхиваясь и спрашивая себя, имело ли вино такой цвет с самого начала или приобрело его в процессе длительного хранения. Шутка ли, вино восьмидесятилетней выдержки.

Мы чокнулись — за нас, чтобы отныне у нас все было хорошо.

— Ай, вот черт, — выругался Даниель и сплюнул жидкость обратно в бокал.

Я отпила и тоже сморщилась. Кислятина. На вкус никакое не вино, а кое-что совсем другое. Бурда, одним словом. Наконец я сглотнула.

— Хоть какие-нибудь градусы-то остались?

Даниель снова понюхал содержимое бокала.

— Должно быть, за восемьдесят лет все выветрилось.

Он вылил оставшуюся часть бутылки в раковину и с громким стуком поставил хрустальные бокалы обратно на стол.

— Думаю, это ровным счетом ничего не стоит.

— Но ведь там внизу много разных вин, — возразила я. — Мы же не знаем, вдруг некоторые из них окажутся… — Мне хотелось сохранить наше приподнятое настроение, чувство пьянящей радости. Ощущение от его прикосновения, когда я пробиралась мимо него через пролом в стене. В тот момент у меня под платьем ничего не было, и его мимолетная ласка пробудила во мне страсть, которая давно уже не вспыхивала между нами, во всяком случае в последние годы уж точно.

Даниель сорвал пробку со второй бутылки, понюхал и сморщился.

— Должно быть, они были такими отвратительными уже с самого начала, — решил он. — И стену, наверное, замуровали именно поэтому, чтобы никому и в голову не пришло брать это пойло.

— Чепуха, — махнула рукой я. — Не бери в голову.

— А я еще понесся будить тебя посреди ночи…

— Зато было весело. Самое главное, что ты нашел винный погреб. А бутылки можно оставить там в качестве элемента декора…

Даниель достал из шкафчика пиво и тяжело опустился на кухонный стул.

— А я-то думал, что напал на настоящий клад, — вздохнул он. — Разбогатеть решил. Какой же я дурак!

Я погладила его по волосам, поцеловала в лоб, скользнула рукой по шее вниз, не в силах видеть, как он убивается. Только сейчас я поняла, какой же он грязный, пыль от старой кирпичной кладки прилипла к потной коже и образовала на ней подобие корки. Он открыл бутылку пива о край кухонного стола. Впрочем, тот уже и без того был настолько поцарапанным и шатким, что большой роли для него это не сыграло.

— Не понимаю, почему я втянул тебя в это.

Даниель покрутил бутылку пива в руке и откинулся на спинку стула, который тревожно под ним зашатался.

— Я рада, что ты меня разбудил, — сказала я.

— Я имею в виду все это. — И он обвел рукой кухню, которую я очень стремилась полюбить, несмотря на обшарпанную мебель и покосившиеся дверки шкафчиков, но зато с огромной дровяной плитой, которая обещала стать просто фантастической, надо только пригласить трубочиста и отважиться разжечь в ней огонь, потому что на данный момент в доме и без того было слишком жарко.

— В этом доме не осталось ничего целого и неполоманного, мы ничего не знаем о вине, и я даже не могу толком прочесть, что написано на этой проклятой этикетке. «Мюллер-Тургау, Эрцге…» Что это, черт побери, значит?

Он отпихнул бутылку в сторону, отчего она едва не опрокинулась, и прежде, чем я успела поймать ее, немного кислого содержимого выплеснулось на стол.

— И я убил столько времени на эту проклятую кирпичную стену, вместо того чтобы заняться проводкой или починить крышу, а ведь дом того и гляди рухнет. А еще ты. Ты же бросила все, дом, работу, все, только чтобы я…

Я думала примерно в том же духе — что у нас скорее всего ничего не получится. Мы приехали сюда и увидели, как здесь может быть красиво, вместо того чтобы трезво оценить реальность и взвесить наши шансы.

— И все же я рада, что тебе в голову пришла эта идея, — сказала я. — Вот увидишь, все будет просто замечательно.

Даниель посмотрел на потолок, вид которого, к сожалению, совершенно не внушал оптимизма, его взгляд остановился на большом пятне в том месте, где отслоилась краска.

— Юлия, — прочла я на бутылке с вином, которую продолжала сжимать в руке. Я давно поняла, когда у Даниеля плохое настроение, когда все идет из рук вон плохо и сам себя он чувствует неудачником, лучше всего поговорить с ним о чем-нибудь другом.

— Интересно, это чье-то имя? — Я поднесла этикетку поближе к горящему пламени. — А Мюллер-Тургау, должно быть, фамилия. Или все же это сорт винограда?

Свечи уже порядочно прогорели, на подсвечниках застыли подтеки стеарина. Я довольно неплохо знаю немецкий, все-таки учила его всю среднюю школу и потом, в гимназии. В придачу несколько лет у меня был бойфренд из Мюнхена, но сейчас мне было совсем не просто разобрать текст, набранный красивым и до ужаса изящным шрифтом.

— По крайней мере, я знаю, что такое Erzgebirge. Это немецкое название здешних гор — Рудные горы. Как думаешь, они дали такое название торговой марке в честь усадьбы? Пожалуй Erzgebirge Weinberg звучит не слишком хорошо, мы могли бы назвать Ore Mountain Vineyard[2] или Bohemian Winery…[3]

Даниель зевнул.

— Прости, звучит в самом деле неплохо. Я просто немного устал. — Прежде чем подняться, он чмокнул меня в щеку. Можно сказать, едва меня коснулся. — Поговорим об этом завтра, хорошо?

* * *

Когда я вышла, кошка ждала меня за розовым кустом рядом с дверью. При моем появлении она слегка попятилась и зашипела. Я заметила у нее на задней лапе оголенный кусочек кожи без шерсти. Близко подойти к себе она не позволила. Я все еще раздумывала, какую кличку ей дать: Мадам Бовари или Анна Каренина. Или, может быть, Сессан в честь моей самой первой кошки, которая у меня была. С севера над горами ползла тяжелая туча.

Я вернулась назад и наполнила миску вчерашними остатками еды, прихватив заодно зонтик.

Цвет реки менялся вместе с грозовым небом; пепельно-серая у берега, дальше вода темнела, уподобляясь жидкому свинцу, закручивалась в водовороты и плескалась вокруг камней у опор моста. Я глядела вокруг и видела все до мельчайших подробностей, и каждая деталь была для меня внове. Чего стоил один запах трав, который с приближением дождя менялся, становился сильнее. Дождик будет кстати, подумала я, растения сразу оживут. Воздух посвежеет и дышать станет легче. Все было хорошо. Самые простые и мирные вещи могут приносить нам радость. Летний дождь, прогулка, пение птиц.

Я никогда не ездила в город на машине, даже если требовалось много всего купить. Уж лучше я пройдусь туда-сюда несколько раз, вот как сейчас, когда я покрыла стены спальни первым слоем краски и следовало подождать, пока она высохнет, прежде чем нанести второй слой, который хорошенько скроет под собой грязные выцветшие обои.

Я думала о том, что надо бы купить велосипед. С корзинкой и багажником. Но тут разверзлись хляби небесные, и дождь ливанул на меня как из ведра. Зонтик согнулся от ветра. Я бегом преодолела последние метры, отделявшие меня от гостиницы. Стоявший за барной стойкой мужчина, который, как я поняла, являлся также хозяином заведения, сказал мне что-то по-чешски и протянул кухонное полотенце. Я засмеялась и вытерла себе лицо и волосы, остальное пришлось оставить так. Бармен спросил меня, не хочу ли я кофе, и даже вспомнил, что я предпочитаю черный.

Дождь хлестал по стеклам. Пожалуй, бокал вина мне тоже не повредит.

— Красное или белое? — Хозяин гостиницы положил на стол подставку с логотипом известной пивоваренной компании, покрутил между пальцами бокал. Думаю, его звали Либор. Во всяком случае, именно это слово выкрикивали сидевшие за столиками и игравшие в карты посетители, когда у них заканчивалось пиво.

— Что-нибудь здешнее, — попросила я. — Bohemian wine? Я бы с удовольствием попробовала местное вино.

Хозяин был почти два метра ростом, и ему приходилось нагибаться, чтобы не задеть головой бокалы, висевшие над барной стойкой. Он показал мне пару открытых бутылок.

— У меня есть французское вино и итальянское.

— А почему не местное вино?

— Его никто не спрашивает. Оно не настолько известно, чтобы быть хорошим.

Английский у него был неважный, временами он вставлял в свою речь немецкие фразы. Может, он просто имел в виду, что на данный момент в этой долине нет качественного вина. Если не считать редких поездов и шоссе, городок был почти отрезан от остального мира. Мы много времени посвятили поискам в интернете и видели снимки виноделен, которые после падения коммунистического строя открывались заново, как, например, в замке в городе Мельник, что возле Праги, или в возведенных с нуля постройках в поле в окрестностях Литомержице, ближайшего к нам крупного города, где миллиарды, полученные от добычи каменного угля, помогли возродить тысячелетнюю традицию виноделия. Мы разглядывали симпатичные рекламные проспекты со снимками бутылок, сверкавших в лучах солнца в окружении колышущейся зелени, и верили, что так оно и есть, пусть даже виноградные лозы на нашей собственной земле уже давно являли собой удручающее зрелище.

— Communist wine, — с гримасой отвращения произнес Либор и сполоснул в воде руки.

— Тогда, пожалуй, французское.

Он улыбнулся и откупорил бутылку «Бордо».

— В Моравии все наоборот, там умеют делать вино, там крестьяне, — примирительно сказал он, наполняя бокал. — Однако у меня в запасе не найдется сейчас бутылок даже оттуда.

Он взял кружку и, налив в нее пиво, дал пене осесть, прежде чем перейти к следующей, потом водрузил полные кружки на поднос и направился к столикам.

Я же вышла в интернет и с головой погрузилась в новости из жизни моих друзей, которые остались дома. В Лулео все еще шел снег, а в Стокгольме готовились зацвести вишни. На своей страничке в «Фейсбуке» я уже выложила фотографии усадьбы и городка. Представляя, как теплыми вечерами мы будем бродить по округе, потягивать вино на террасе ресторана и знать всех местных обывателей по именам. Но пока до этого было далеко. Мужчины в зале неспешно вытирали с губ пену. Дождь по-прежнему колотил по окнам. Изредка водяную завесу прорезал свет фар от проносящихся мимо машин и почти тут же пропадал. Было бы здорово иметь возможность дегустировать местные вина и обсуждать их достоинства.

Это было бы больше, чем просто работа.

Я взяла бокал французского вина.

Когда Либор, совершив круг по залу, вернулся обратно за барную стойку, я рассказала ему о винном погребе, который мы обнаружили у себя на усадьбе.

— Должно быть, он очень старинный, — решил он, разглядывая снимки, которые я ему показала. — Если погреб находится в туннелях, то он на несколько сотен лет старше, чем сам дом.

— Какие такие туннели?

— Туннели, которые проходят под городом. — Либор полистал снимки и остановился на том, где были видны бутылки с вином. — Существует целая запутанная система ходов и переходов, местами уходящая на три этажа под землю. Их прорыли еще в Средние века, чтобы доставлять провиант во время войн, которые то и дело вспыхивали в эпоху стародавних королей, помимо прочего эти туннели служили путями отхода и для оборонительных целей. В начале двадцатого века их за ненадобностью замуровали.

Либор увеличил снимок одной из бутылок, датируемых 1937 годом.

— Так там внизу оказалось вино? Неплохо. Интересно, какое оно на вкус?

— Просто ужасное.

Он громко расхохотался:

— Продайте его немецким туристам. Подумать только, 1937 год! Можно будет даже наладить торговлю богемскими винами, уверен, они отвалят любую сумму за подобный антиквариат.

Я спросила его о тексте на этикетке и узнала, что «мюллер-тургау» — это сорт винограда или, правильнее сказать, гибрид, изначально немецкий, полученный путем скрещивания нескольких лоз, напоминает сорт «рислинг».

— Один из двух сортов, которые коммунисты позволили оставить, из-за чего за ним закрепилась не очень хорошая слава. Уж лучше бы они занимались угольными шахтами, если на то пошло.

— А какой был второй?

— Э, как же это… «мускат»?

Больше про этикетку он ничего не смог сообщить. Ни виноградник, ни само вино были ему незнакомы. Он даже не мог припомнить, чтобы в этом городке когда-нибудь производили вино или кто-либо вообще жил на этой усадьбе. Ребенком он много носился по округе и рыл окопы в заброшенных садах, как делали все мальчишки его возраста, которые родились слишком поздно, чтобы стать партизанами, крался по следу волков-оборотней и представлял, как еще прячутся по углам недобитые фашисты.

— Помните? — крикнул он в сторону столиков и добавил что-то по-чешски. Один из мужчин взметнул сжатый кулак в воздух — бум-бум, — и следом громогласный смех потряс стены заведения.

— Мой дедушка перебрался в эти края в сороковые годы и тогда же приобрел эту гостиницу, — поведал мне Либор, — но, пожалуй, он не слишком хорошо разбирался в винах.

Я потонула в шуме голосов и не заметила, как в самый разгар веселья появилась она, та самая англичанка. Не знаю, сколько времени она простояла за спиной, всего в паре шагов от меня, прежде чем я обернулась к мужчинам, чтобы присоединиться к их смеху.

Ее зонт оказался куда более высокого качества, чем мой; когда она его сложила, вода быстро стекла с него, оставив после себя лишь маленькую лужицу, которая быстро впиталась в темные, почти черные доски пола. Сама же женщина выглядела абсолютно сухой.

— Я должна попросить прощения, — обратилась она ко мне. — На днях я была не слишком-то любезна.

— Ничего страшного, — откликнулась я. — Я об этом даже не думала.

— Должно быть, это от жары, я с трудом ее переношу. Вы не будете против, если я присяду? — Женщина сдержанно оглядела помещение. — Кажется, мы здесь единственные дамы.

— Нет, а впрочем, вы правы. В самом деле единственные. — Я вытянула для нее из-под стойки барный стул. — Я только хотела переждать дождь, а он все никак не заканчивается.

Сдержанность. Все ее движения, ее внешность как нельзя лучше подходили под это слово. То, как она беззвучно подвинула к себе барный стул и поставила на пол портфель из черной кожи, едва уловимым жестом приняла бокал вина той же марки, что и я.

Сдержанная улыбка на губах, когда она пригубила вино.

— Гм, а ничего так, да?

Внезапно между нами возникло нечто вроде взаимопонимания. Я взяла себе еще бокал.

Ее звали Анна Джонс.

Я тоже представилась.

— Соня, — повторила она мое имя, — а как произносится ваша фамилия, с этими вашими точечками над гласными — Аастром?

— Острём, это исконно шведское, такого больше нет нигде в мире.

Она три раза повторила мою фамилию, и на третий раз у нее вышло почти безупречно. Мне понравилось, что она придает значение таким вещам. Мы поговорили немного о дожде и жаре, после чего она сообщила, что номера в гостинице оказались куда лучше, чем можно было ожидать. На самом деле она забронировала номер в «Гранд Отеле» на площади. Но как выяснилось, там сейчас ремонт.

— Правда, я не видела, чтобы там шли какие-то работы. — Ее акцент напомнил мне «Аббатство Даунтон»[4], английские замки и фамильные поместья.

— А вы здесь по делам? — спросила я. — Бизнес?

Теперь, когда она находилась от меня так близко, я сумела разглядеть седые волоски и крохотные морщинки у глаз — она была старше меня на несколько лет.

— Езжу по стране и посещаю те места, в которых раньше мне бывать не доводилось, потому что не было времени.

Анна Джонс задумчиво покрутила бокал в пальцах и принялась пить вино. Глотками крохотными, едва заметными. Чувствовалось, что дальнейшие расспросы могут показаться ей назойливыми.

— Мой супруг, — проговорила она наконец, — точнее, мой бывший супруг, носится со своими художественными амбициями и верит, что однажды станет великим фотографом. Обожает дорогие фотоаппараты и души не чает в больших объективах.

Она сдержанным жестом показала, насколько больших, и мы рассмеялись.

— Он трудится в филиале одного из крупнейших лондонских банков, так что путь к мечте предстоит ему неблизкий, я бы сказала, но как-то раз после большого количества выпитого вина ему стукнуло в голову написать книгу в соавторстве со своим приятелем, который тоже мечтает вырваться из круговерти делового Лондона и стать писателем. «В заднице Европы» — так они решили озаглавить свою книгу.

Я рассмеялась, пожалуй, чересчур громко — выпитое вино уже давало о себе знать. Анна Джонс, напротив, по-прежнему сидела с первым бокалом.

— Они вознамерились отыскать в Европе самые мрачные места, — продолжала она, — самые унылые города, самые некрасивые и невыразительные ландшафты, чтобы составить свой туристический путеводитель, непохожий ни на какие другие. Книга обещает стать бестселлером, потому что люди уже устали от величественных зданий и идиллических пейзажей, всего того, что уже наскучило фотографировать — кому захочется в сотый раз смотреть на мосты Венеции или собор Саграда Фамилия.

Она замолчала и поглядела в окно, где дождь уже слегка угомонился и можно было различить дома на противоположной стороне улицы.

Мужчины закончили играть в карты, на столах остались стоять пустые пивные кружки, и лишь один из посетителей все еще сидел, склонившись над газетой.

— Что скажете, это место подошло бы?

— Нет, — ответила я.

Она улыбнулась. Уголки ее губ едва дрогнули, но все-таки это была улыбка.

— По-моему, здесь красиво, — сказала я, старательно пытаясь подобрать слова для того, что я чувствовала. Дело было не только в цветущем поле, горах и реке, было что-то еще в этих заброшенных домах. Красота, видевшаяся мне в их упадке и будившая мое воображение. Наверное, это было связано с тем, где я выросла, я могла бы много чего порассказать ее бывшему супругу о шведском помешательстве сносить все и вся в шестидесятые годы, о квадратных площадях и под стать им универмагах «Домус».

Анна Джонс тихонько засмеялась:

— Это место ничуть не хуже того, где я родилась.

Оказалось, что родом она вовсе не из Лондона, а из Германии, выросла на востоке страны, неподалеку от польской границы, в краю, где добывали бурый уголь. Ни о чем не подозревающие долины, так назывались в то время такие вот края, хотя сама она не знала об этом, пока росла там. Тамошние жители не знали ничего о том, что происходило в мире, потому что так далеко на востоке западногерманское телевидение не ловило, и она не осознавала, насколько несведущими они были, пока не перебралась в Берлин. В тот вечер, когда пала Берлинская стена, она сидела в комнате студенческого общежития и учила право. Лишь ближе к ночи она вышла перекусить. Одинокий бармен в зале спросил ее, что она здесь делает, ведь все остальные уже смылись на запад.

— По вам не скажешь, что вы немка, — заметила я. — Один ваш акцент чего стоит. Я думала, вы родом из Англии.

— Порой я сама начинаю верить в это.

Между нами явно наблюдалось определенное сходство. Мы обе оставили что-то позади, оказались на перепутье. Мои мысли были довольно бессвязными.

— Пожалуй, мне не мешало бы чего-нибудь перекусить, — сказала я.

— Ох, простите, я не должна была вас задерживать.

— Нет-нет, что вы! Мне было очень приятно.

Я отправила Даниелю сообщение, в котором, сославшись на дождь, сообщила, что буду поздно. После чего заказала салат «Цезарь». Анна Джонс взяла себе чашку чая.

— Как видите, я стала конченой британкой.

— А винодельня — это интересно, — добавила она. — Простите, просто я слышала, как вы говорили о сортах винограда, когда вошла… Почему именно здесь?

Я рассказала об объявлении о продаже, о желании прожить остаток жизни как-то иначе, уехать, чтобы остаться.

О тяге к земле, к природе, к которой, однако, примешивалась некоторая доля страха и непонимания того, по каким законам вертится этот мир. Она внимательно слушала, но вопросов не задавала. Я даже рассказала немного о своем муже. Что ему это нужно, перемены и все такое, сама возможность бросить вызов судьбе.

— А вам, вам это тоже нужно?

Нужно ли это мне?

— Это словно очутиться в начале сна, — проговорила я. — Словно все вокруг не совсем настоящее.

Когда я принялась дальше расспрашивать ее о прошлом, Анна Джонс отвечала вежливо и отстраненно, словно речь шла о другом человеке. Со своим мужем-англичанином она познакомилась в Берлине, когда рухнула Берлинская стена и Германия объединилась. Со временем у них родилось двое ребятишек. Дом в северной части Лондона, работа в компании, специализирующейся на европейском коммерческом праве.

— Так кто я? Немка, британка, европейка? Страны, в которой я выросла, больше нет. Скоро между нами вообще не останется никаких границ. Головной офис моей компании собирается переехать из Лондона во Франкфурт, мои сыновья уже совсем взрослые. Однажды — это случилось как раз накануне референдума по поводу выхода Великобритании из ЕС — я столкнулась в мастерской сапожника с моей соседкой, и она сказала мне, что им очень не хотелось бы расставаться с такой, как я, my dear mrs Jones, которая усердно трудится, привыкла к жизни в Англии и которую они так хорошо знают, но теперь, когда я больше не mrs Jones, когда моя работа на грани потери и сама я переезжаю жить в квартал, где меня никто не знает, кто же я теперь?

И Анна Джонс тихо повторила, словно про себя: Was bin ich? Это была единственная фраза на немецком, которую я от нее услышала.

* * *

— И что ты тогда сказала?

— О чем?

Вернувшись домой как раз перед наступлением сумерек, я застала Даниеля облаченным в спортивный костюм. Мы столкнулись в прихожей у входа на кухню. Я рассказала ему о своей новой знакомой и о том, почему меня не было так долго, что даже продуктовый магазин успел закрыться.

— Ты действительно собрался на пробежку? — спросила я. — В лесу должно быть очень сыро.

— Земля уже впитала в себя большую часть влаги.

— Я просто сказала ей, что мы решили изменить нашу жизнь, что для этого пришло время.

— Хорошо. — Он присел и принялся завязывать шнурки на кроссовках. — Кстати, я отполировал пол в зале.

— Что, весь?

— Ага.

Я почувствовала в его голосе скрытую обиду — еще бы, он ползал на коленях в пыли и опилках, пока я попивала вино. Я погладила его по руке.

— Про тебя я ей ничего не говорила.

— Врешь. — Он надел налобный фонарик — на лесных тропинках скоро станет совсем темно. До ближайшего фонарного столба, торчавшего в том месте, где у моста грунтовая дорога переходила в шоссе, было не меньше полукилометра.

— Раз уж ты начала заводить себе подруг в городе, то я хотел бы знать, что обо мне думают люди.

— Да никакая она мне не подруга. Человек просто оказался здесь проездом. Ну, посидели немного в баре, чтобы переждать дождь.

С дождем-то я действительно не могла ничего поделать.

— Да нет, это здорово, что ты общаешься с людьми. — Даниель застегнул на запястье футляр с мобильным телефоном. Налобный фонарь, словно третий глаз, вспыхнул и загорелся зловещим белым светом. — Только для меня важно, чтобы я сам создавал о себе первое впечатление.

— Тебе не о чем беспокоиться.