Не двигаться минуту – это очень долго.

Сами попробуйте. Встаньте. Вы в постели? В кафе? На поезде, в самолете?

Встаньте, посмотрите на часы и не двигайтесь шестьдесят секунд.

И пока вы не двигаетесь, представьте, что стоите на темной кухне, в микроволновке позади вас подгорает замороженный обед, а вы вдруг начинаете жалеть, что отложили кухонный нож. В конце концов, внезапно появляется желание позвонить Клэр, внезапно начинаешь желать кучу вещей, ни одна из которых, скорее всего, сейчас бы не помогла, потому что делать их надо было вместо того, чтобы вернуться в пустой дом на Пайн‐стрит и налить себе стакан водки с лимонадом.

Сороку медленно покидало чувство безопасности и уверенность в том, что это существо, это «оно» не может причинить ей вред, потому что явно пришло из Близкого, а Близкий придумала сама Сорока, создала ее собственным умом, из ее плоти и крови. Собственный разум может тебя ранить. Она это знала. А значит, могло и оно.

– Может, перестанешь меня так называть?

– А как мне тебя называть? – спросила Сорока, понимая, как странно стоять на собственной кухне и разговаривать с существом, которое, скорее всего, было ненастоящим, но казалось настолько настоящим, что делало менее реальным все остальное. Холодильник – смешная выдуманная вещь. Столешницы – как вообще можно считать их твердыми? Единственной настоящей вещью во всем мире была эта тень, стоявшая перед ней, и, возможно еще, сама Сорока (хотя это не точно).

– Придумай что-нибудь толковое, что-то достойное.

Тут имя с такой внезапной силой прыгнуло ей на язык, что чуть не сбило с ног. Существо засмеялось (потому что оно умеет читать ее мысли, помните? Потому что оно и было ее мыслями, если помните).

– Здешний. Мне нравится. Чувствуется направление.

– Ты можешь прекратить? Перестань отвечать мне, пока я ничего не сказала!

– Прости. Но ты сама меня таким сделала. Ты записала меня в свой блокнотик. Как там было? Ах, да… «И будет тот, кто знает меня так, как я себя, и кто желает мне только счастья, и кто никогда меня не предаст». В общем, друг на всю жизнь к твоим услугам.

– Но ты не… В смысле ты…

– Надо было описывать конкретного человека, раз это тебя так волнует. Но ты этого не сделала, и вот я здесь – ни то ни се. В общем, как ты меня и описала.

Как бы в подтверждение своих слов, оно лениво превратилось в нечто похожее на собаку, потом – во что-то вроде гиганта, а затем – в подобие волка.

– Так удобнее будет сожрать твоих врагов, моя дорогая.

– Что? Я не хочу, чтобы ты кого-нибудь сожрал!

– Фу, как скучно.

Оно снова превратилось в подобие человека. Но не в человека. Словно инопланетянину описали, как выглядит человек, и у того почти получилось его изобразить. Почти. Зубы слишком большие, глаза слишком близко поставлены, уши слишком острые, кожа слишком бледная.

– Ты из Близкого?

– Ну конечно. Это – самое прекрасное место в мире. Я хочу поблагодарить тебя за то, что ты создала его таким законченным, пусть и не смогла сделать таким же меня.

– Но я пишу о Близком уже полгода. Почему мне потребовалось так много времени, чтобы ее найти?

Она ждала жертвоприношения. Ждала, пока ты будешь к этому готова.

– Жертвоприношения?

– Жертву, обещание, испытание, слезу.

– Слезу? Мою слезу?

Ночь, когда Энн-Мэри отвезли в больницу. Ночь, когда та чуть не допилась до смерти. Сорока плакала над блокнотом, и одна-единственная слеза размыла слово «МЕНЯ».

– Для грустной девушки ты не так часто плачешь. А жаль, правда. Мне понравилось, когда ты плакала. От тебя пахло дождем.

– Ты какое-то жуткое, ты это знаешь?

– Это потому что ты какая-то жуткая, Сорока. Ты это знала?

Она знала и впустила это слово к себе в сердце – жуткая. Открыла для него крошечную дверцу, чтобы оно вползло и растворилось в крови. Почувствовала, как слово качается в такт с сердечным ритмом, с ритмом тела.

– Близкий существует, – прошептала она.

– Конечно. Ты же там была.

– И я могу вернуться?

– Когда захочешь. Дверь всегда открыта для тебя.

Она выглянула в кухонное окно, и в этот момент в сарае зажегся свет. Сорока обнаружила, что может включать и выключать там свет силой мысли. Она могла открывать и закрывать дверной проем. Она была создательницей и правительницей целого мира.

– Не позволяй ему забраться тебе в голову.

Она покраснела. Здешний затрясся, как от смеха.

– До сих пор не пойму – как мои слезы со всем этим связаны?

– Ты создала мой дом из печали. Оторвала его от себя и превратила в деревья, траву, дома и холмы.

– Твое отчаяние создало Близкий. Оно снедало тебя так глубоко и так долго, что твоя печаль отрастила конечности и ушла от тебя. Ты сдвинула горы, Сорока Льюис, и это ты только начала.

Маргарет не могла отрицать, что ей понравилось, как это звучало. Ей понравился звук голоса, то, как он приятно раздавался эхом на маленькой кухне, как отскочил от шкафов и стен. Она сама показалась себе больше, чем была на самом деле, когда сказала:

– Чем сначала займемся?

И ей нравилось, как Здешний поглядел на нее, тихо, с шипением, своими не совсем глазами, не совсем ртом с бескровной кожей, а затем ответил:

– Моя дорогая, мы будем делать именно то, что ты захочешь.

* * *

Сорока вернулась к Близкому.

Здешний оставался рядом с ней, всегда маячил в поле зрения, всегда танцевал вне досягаемости где-то на периферии.

Не то чтобы ей хотелось коснуться его на самом деле, потому что она представляла, как тело превратится в дым в ее руках, просочится сквозь пальцы, как мутная вода из призрачного сказочного болота.

Она повела его через не‐сарай к светлому высокому месту на холме. Идеальный холм, идеальный день, все голубое и безоблачное, теплое и мягкое.

Ей вдруг вспомнилась больничная приемная – как ее рука дрожала от холода, когда она достала блокнот и написала: «Мне всегда тепло».

И теперь ей было тепло, радостно и спокойно, и перед ней был мир, ее мир в Близком, которая раскинулась впереди.

И все, что она напишет в своем желтом блокноте, сбудется.

– Ой, но сейчас-то тебе не нужно тратить время на блокнот.

– В смысле?

– Писать так утомительно. И к тому же ты даже не взяла с собой ручку. Однако… ты можешь просто ее выдумать.

– Выдумать ручку?

– Пожелай себе ручку. Давай, попробуй. Пожелай ручку. Пожелай все, что захочешь.

Тогда Сорока вытянула руку, ладонью вверх к идеальному небу Близкого, и пожелала себе ручку.

Ничего не произошло.

– Ты это уже делала, так что знаешь, что можешь.

– Я так уже делала?

– С ребенком. Как его там… с Ленноном?

– С Ринго? С братом Клэр. Он был здесь, в Близком, а Сорока уж точно не записывала его к себе в блокнот. Ей даже не хотелось, чтобы он был тут, но…

Клэр хотела. Клэр тогда спросила: «Ты заметила, что здесь нет людей?», а Сорока ответила: «Тебе стало бы легче, если бы здесь были люди?» И потом здесь появился человек. Ринго. Он появился в одно мгновение, и что он сказал об их отце? Что он здесь и что он жив?

– Вот теперь ты поняла.

– Так я просто… пожелала, чтобы он существовал? Я захотела, чтобы существовал целый человек?

– Не забегай вперед. Ты пожелала создать копию человека. Временную копию. Маленький придурок исчез, как только скрылся из виду. Его единственной целью было успокоить твою подругу. Но ты не виновата, что ничего не получилось. Ты старалась изо всех сил, и с твоей стороны это было очень любезно. А я видел твой разум, Сорока. Там не так уж и много добрых мыслей.

– Это как-то грубо, – сказала Сорока.

Переживешь. Теперь давай, попробуй еще раз. Повторение – мать учения.

Сорока снова подняла руку и закрыла глаза, чтобы хоть немного отгородиться от солнечного света и сосредоточиться. Она подумала о ручке.

Или, скорее, ручка возникла, полностью сформировавшись, у нее в голове. Это была ручка, которую она никогда раньше не видела. Яркая, сияющая серебром. Вместо обычного зажима на ней была змея, которая обвилась вокруг колпачка три раза, прежде чем на нем улечься. У нее были кроваво-красные глаза, и Сорока каким-то образом поняла, что это два маленьких рубина. Она мысленно сняла с нее колпачок. Это оказалась авторучка с угольным, глубоким, насыщенным черным кончиком, который блестел от пятен чернил того же цвета, что и рубины. Кроваво-красные и сверкающие.

А затем Сорока ощутила в руке тяжесть, тонкую прохладную линию, которая начиналась на кончиках пальцев и заканчивалась у запястья.

Она открыла глаза, и вот она – ручка из ее разума. Идеальная по своей красоте, такая блестящая, что солнце, отражаясь, резало ей глаза.

– Неплохо для второй попытки. Разве что капельку пафосно.

Сорока пропустила это мимо ушей, сняла колпачок с ручки и посмотрела на кончик. Он казался сделанным из чего-то невозможного, тяжелого и черного, что не могло принадлежать этому миру.

– Но она будет существовать только здесь? Или я смогу… забрать ее домой?

– Ты уже дома. Но если ты имеешь в виду, можешь ли ты забрать ее в Даль, то я думаю, что ответ зависит от того, насколько ты этого хочешь.

Сорока этого очень хотела. Она сунула ручку в карман и почувствовала, как тот успокаивающе прижался к ее бедру под весом ручки. Интересно, что еще она сумеет сделать? Ей приходилось бороться только с ограничениями собственного разума.

– Не забегай вперед. Эти вещи сделаны из тебя. А ты не всесильна.

В прошлом году, еще до того как все случилось, в ее школе проводили день донора. Сороке только недавно исполнилось шестнадцать, и с подписью матери ей впервые разрешили сдать кровь. Теперь она все вспомнила в мельчайших подробностях: крекеры с арахисовым маслом, которые ей тогда дали, гимнастический зал, чистый и аккуратный, с койками, трубками и внутривенными капельницами. У медсестер, которые брали кровь, волосы были аккуратно уложены в маленькие пучки или убраны назад в хвосты. Еще у них были забавные мультяшные халаты. Они подняли ее руку выше головы, когда кровь не сразу полилась. Красная жидкость медленно вытекала из вен и заполняла большой мешок. Неужели это все, что Сорока могла дать?

Она ждала, что почувствует, как из нее выкачивают кровь, но кроме легкого жжения в точке входа иглы и мягкого рывка возле крошечной раны ничего не было.

Потом Сорока сидела и грызла крекеры с арахисовым маслом, покорно съедая их один за другим, пока упаковка не опустела.

Когда Маргарет встала, ей пришлось схватиться за койку. Она почувствовала легкий приток крови к голове, ощущение, которое нельзя назвать неприятным, скорее… незнакомым. Будто она стала легче на пинту. Перед глазами замелькали звезды, все стало светлее. Сорока села обратно и глубоко вздохнула. Кто-то протянул ей печенье с шоколадной крошкой, и она его съела.

Когда Маргарет встала в следующий раз, то почувствовала себя сильнее. Почувствовала, как тело восстанавливается. Но все-таки… ощущение легкости… Ощущение того, что она что-то отдала, у нее что-то забрали… Невозможно сразу это описать, но и невозможно игнорировать. Сорока чувствовала, что стала меньше. Чуть-чуть. Но все-таки меньше.

– Ты не всесильна, – сказал Здешний.

Сорока подумала, что точно знает, как это. Она похлопала себя по карману, где теперь лежала серебряная ручка. «Может и нет, но ты бы удивился, если бы узнал, что с человеком делает отдых и сахар», – подумала Маргарет.

Верно, но усилие, необходимое для пожелания шоколадного печенья, отрицает восстановительные свойства самого печенья.

– Может быть, стоит пожелать, чтобы ты не читал мои мысли все время, – отрезала Сорока, и тут же воцарилось раздраженное молчание, ставшее еще прозрачнее, чем мгновение назад.

Она начала спускаться с холма к Близкому. И поразилась тому, какую потрясающую работу проделала.

Сорока позволила себе оглядеться, чтобы заметить то, чего либо не замечала, либо попросту не было. Например, трава вокруг города не была бесконечной, как она думала. Поле простиралось очень, очень далеко во всех направлениях, но заканчивалась прямо перед горизонтом, где Сорока ясно видела острую зеркальную поверхность огромного водоема. Значит, Близкий был островом.

– Это я так сделала? – спросила Маргарет, но Здешний явно продолжал обижаться и не ответил.

Она попыталась вспомнить, писала ли когда-нибудь в желтой тетради что-нибудь об острове.

– Я же сказал, не все нужно записывать.

– А, так теперь ты со мной разговариваешь?

Оно не ответило.

Сорока продолжила спускаться с холма.

Близкий казался все больше и больше. Ей захотелось, чтобы идти до его окраины было не так далеко. И следующий шаг привел ее прямо к белым воротам.

Она так удивилась, что не сумела вовремя остановиться и врезалась прямо в них.

– Ай!

– Будь осторожна в своих желаниях.

И Здешний, по-видимому, так себя рассмешил, что стал на несколько размеров больше и на несколько оттенков темнее, засмеявшись. Его тело странно задергалось, напоминая что‐то среднее между припадком и дрожью.

Сорока хотела, чтобы прогулка была не такой долгой, поэтому волшебный мир перенес ее на порог.

Точно. Так что, возможно, Здешний был прав. Ей действительно нужно быть осторожнее в желаниях.

Она открыла ворота и вошла в город. Поскольку ее первый визит по-прежнему был туманом в памяти, а во второй визит с Клэр Сороке не удалось ничего исследовать, то это было почти как в первый раз. Она поставила себе задачу внимательно все изучить: как все выглядело. как пахло (как сахарная вата и карамельные яблоки), как все ощущалось (она опустилась на колени и коснулась пальцем бетона тротуара; по сути, это был тот же бетон, что и в Дали, за исключением того, что этот казался более пружинистым, более щадящим).

Сначала она пошла в школу.

Прогулка должна была занять минут десять‐пятнадцать, но ей это удалось уложиться всего в несколько секунд.

Трудно сказать, как это произошло. Сорока стояла перед одной из двух заправок города, и вот один шаг привел ее к средней школе, а следующий переместил к старшей. Словно сон, где время и пространство меняются в мгновение ока, и это кажется совершенно нормальным. Только потом ты осознаешь, что это было невозможно.

Если раньше и были какие-то сомнения, что Близкий – это точная копия Далекого, то они рассеялись, когда Сорока распахнула переднюю дверь школы и вошла внутрь. Коридоры пустовали, но если бы она захотела, если бы постояла и подумала об этом, то услышала бы, как идут занятия. Далекие голоса выкрикивали ответы на вопросы, на бумаге скрипели карандаши и ручки.

И вот кто-то идет к ней. Кто это? Элизабет? Да, так и было – она шла, прижимая к груди стопку учебников, и увидев Сороку, расплылась в широкой улыбке.

– Привет, малышка! – сказала она.

Маргарет чуть не обернулась. Сила привычки: она считала, что никто никогда не будет с ней здороваться, никто никогда не станет с ней разговаривать, особенно друзья Эллисон.

Но это было не в Далеком. И Сороку здесь не травили.

Но все-таки ощущения были несколько странными… Она улыбнулась в ответ и заставила себя заговорить:

– Привет, Элизабет.

– Прекрасный день, не правда ли? – спросила Элизабет. По-прежнему улыбаясь, по-прежнему радуясь Сороке.

– Угу.

– Тебе надо отсюда куда-нибудь свалить. Сходить в торговый центр или еще куда-нибудь. Если хочешь, я пойду с тобой!

– А, нет. Нет, все нормально. Лучше остаться здесь, – сказала Сорока.

– Как хочешь!

На мгновение, всего на долю секунды, по лицу Элизабет пробежала тень. Она была девушкой, но при этом чем‐то еще. Чем-то невозможным, которое могло менять форму и превращаться во что‐то другое.

Но потом она снова стала просто девушкой. Элизабет улыбнулась. Бесконечно улыбаясь, он ушла по коридору.

Сорока обернулась.

Здешний по-прежнему был там. Или он ушел и вернулся? Или был в двух местах сразу? Или в трех-четырех?

– Ты все это время был здесь?

– Да.

– Вот прямо здесь? Все это время?

– Здесь и в других местах.

Сорока закатила глаза. Она вышла из школы, пошла по одной улице, потом по другой; бесцельно бродила, дав ногам волю.

И, возможно, потому что люди – рабы привычки, через десять минут она оказалась в начале Пайн-стрит. Ее улицы. А там, всего через несколько домов, был ее дом.

Точнее – идеальный вариант дома: со свежескошенной лужайкой, без коричневых пятен и ползучих сорняков, с распахнутыми настежь окнами, в которые лил солнечный свет, а на подъездной дорожке стояли три чистые блестящие машины.

Три автомобиля.

Семейный фургон матери и грузовик отца.

А значит, в этом мире она решила стереть то, что произошло. Вернула отца и очистила последние полгода от отголосков его рокового греха. В этом мире ее родители не разводились, потому что отец не изменял матери с ее единственной сестрой. В этом мире их приглашали на рождественский ужин. В этом мире бабушка с дедушкой по воскресеньям брали ее с собой на завтрак и, когда она уходила, клали ей в карман пятидолларовые купюры.

И третий автомобиль.

В этом мире Эрин не ушла, потому что Энн-Мэри больше не пила. В этом мире их идеальная полная семья так и жила в своем маленьком доме. В подвале – в спальне Эрин – горел свет. Сорока перешла лужайку и распахнула входную дверь, прежде чем поняла, что это безумие.

Родители смотрели телевизор в гостиной.

Все было чисто, аккуратно, дома недавно пропылесосили и вытерли пыль. Кухня слева была безупречно чистой. Подставку, полную чистой посуды, поставили на стол, чтобы та высохла. Пахло дезинфицирующим спреем, которым пользовалась мать, – Fabuloso. Справа был коридор, что вел к ее комнате и спальне родителей. А еще правее – лестница, которая вела, туда, где все еще жила ее сестра.

– Милая! – позвала Энн-Мэри с дивана. Она вытянула руки назад над спинкой и не глядя потянулась к дочке.

Сорока зашевелилась.

Она окунулась в объятия матери, и Энн-Мэри неловко обняла ее, смеясь над тем, как сильно ей пришлось выгнуть руки.

Габриэль Льюис протянул руку назад и сжал запястье дочери.

– Ужин в духовке, Сорока, – сказал он. И как только он об этом упомянул, она почувствовала запах лазаньи – ее любимой, с плавящимся сыром и горячими овощами, наполнявшими дом аппетитным ароматом.

Мать отпустила Маргарет, и Сорока с осторожностью, словно слова могли разбиться, спросила:

– Эрин дома?

– Она внизу, милая. Скажи ей, что ужин почти готов, хорошо? – попросила Энн-Мэри.

Сорока подошла к лестнице и посмотрела вниз, на подвал. Она знала, что эта сестра не будет похожа на ее реальную сестру – на сестру, которой нужно было заплатить, чтобы та взяла Сороку в кино, на сестру, которая оставила Сороку на пороге, не научив ее заботиться о себе.

Эта Эрин была бы идеальна, эта Эрин из драгоценного воображения Сороки, старшая сестра, которая ждала, надеялась и хотела любить младшую сестренку, заботиться о ней и проводить с ней время.

Эта Эрин не ушла.

Сорока остановилась на верхней ступеньке лестницы.

Она оглядела гостиную и поняла, что Здешнего тут нет. Неужели он остался снаружи? Разве он не заходил за ней в дом?

Она бросила взгляд на своих родителей – улыбавшихся, довольных, смотревших телевизор. Отец заметил, что она наблюдает, и подмигнул ей. По его лицу пробежала быстрая тень.

Но нет – это все еще отец. Сорока спустилась.

Дверь в спальню Эрин была открыта.

Маргарет увидела ее – свою любимую, идеальную и нужную сестру, которая лежала поперек кровати, согнув ноги в коленках и скрестив в лодыжках. Она читала книгу, но, когда заметила в дверях Сороку, захлопнула ее и улыбнулась. Эта улыбка осветила лицо Эрин. Она была так рада видеть сестру, что вся комната стала светлее.

– Господи, где же ты была? – спросила Эрин. Она перевернулась на кровати, свесила ноги и замахала ими взад-вперед. – Я прождала тебя весь день. Хотела пойти с тобой поплавать.

И Сорока тоже сильно этого захотела – больше, чем когда-либо в жизни захотела пойти поплавать с сестрой, чтобы они вдруг оказались там, на заднем дворе, в бассейне, в купальниках и с пучками на голове. Эрин с бирюзовым пончиком вокруг талии, а Сорока на своей пицце, с руками, опущенными в воду. Солнцем ярко светит, и они не обращают внимания на мать, которая зовет их на ужин.

– Пусть подождет минутку, – сказала Эрин, подплывая к сестре и выливая холодную воду из ладошки ей на живот. – А ты не можешь остаться здесь навсегда?

И она могла, могла, могла.

Сорока закинула руки за голову и поплыла вдоль бассейна, Эрин прыгала рядом, источник бесконечной энергии, пока наконец не поднырнула и не сбросила Сороку с матраса.

– Мне скучно, – сказала она. – Давай сыграем в игру.

– Какую? – спросила Сорока.

– Закрой глаза.

– В «Марко Поло»?[4]

– Закрой, – настаивала Эрин.

Сорока закрыла.

– Марко, – сказала она.

– Поло.

– Марко.

– Поло.

Сорока нырнула и промахнулась. Смех Эрин доносился словно с расстояния в миллион миль. Эрин всегда побеждала в «Марко Поло»: она плавала быстрее Сороки. Казалось, она всегда была в дюжине мест одновременно.

– Марко.

– Поло.

Сорока поплыла вперед, вытянув руки и внимательно прислушиваясь к любому шуму от Эрин, любой ряби на воде, любому дыханию. Конечно, она уже должна была добраться до края бассейна. Она пошла медленнее, осторожнее, размахивая руками. И уже точно должна была добраться до борта. Она что, ходит кругами?

– Марко.

– Поло… – раздался шепот прямо у нее за спиной. Сорока развернулась и резко метнулась вперед, но в руках был только воздух.

– Я больше не хочу играть, – тихо заскулила она.

– Нельзя уйти в середине игры, – ответила Эрин, одновременно и рядом с ней, и далеко, и повсюду вокруг. Сорока обиделась и немного смутилась. Разве Близь не должна была делать все так, как она захочет? Очевидно, что Маргарет уже не хотела плавать в бассейне. Она хотела, чтобы сестра вела себя лучше. Хотела ощущать себя в безопасности…

Сорока открыла глаза.

Бассейн растянулся в бесконечность, невероятное пространство голубой хлорированной воды, покрывшей весь мир. Целый мир стал лазурного цвета.

А потом Маргарет моргнула и очутилась на платформе бассейна. Эрин выжимала волосы, подпрыгивая на одной ноге, чтобы вытряхнуть воду из уха.

– Ты победила, – сказала сестра, и ее глаза на мгновение потемнели. – Ты победила, довольна?

– Но я тебя не поймала.

– Поймала, – возразила Эрин. – Гляди.

Она протянула руку, на которой была красная отметина, уже начавшая исчезать – безошибочный отпечаток ладони и пяти пальцев вокруг кожи.

– Это я сделала? – спросила Сорока.

– Будь осторожна в своих желаниях, – эхом повторила сестра.

– Прости.

– Не позволяй этому повториться, – пригрозила Эрин, но затем улыбнулась так широко, что Сорока не поняла, шутит ли она. Красная отметка исчезла. Они обсохли, оделись и сели за стол ужинать. Отец как раз рассказывал какую-то смешную историю, которая случилась с ним на работе. Мать так смеялась, что стакан чая со льдом дрожал в ее руке, а жидкость плескалась по стенкам, едва не выливаясь. Эрин поймала взгляд Сороки, когда та поднесла ко рту кусочек лазаньи, и подмигнула.

Это время в кругу семьи всегда было у Маргарет самым любимым. Если с отцом не случалось ничего интересного, он что-нибудь выдумывал, плел замысловатые истории, которые вечно доводили Сороку и ее маму до истерического смеха. Порой семья не могла отличить правду от вымысла, они обходили стол и голосовали. Победитель получал дополнительную порцию десерта.

Эрин выросла из этих обедов и все чаще на них не появлялась, но Эрин из Близкого сидела рядом с Сорокой, играючи пинала ее ногами под столом и ела лазанью, хотя в той были сыр и глютен – две вещи, которые Эрин поклялась никогда не есть.

А потом они закончили обедать и сели, скрестив ноги, вокруг кофейного столика, играя в «Монополию». Маргарет победила. И только после того, как солнце давно зашло и родители с сестрой сонно заковыляли спать, Сорока вспомнила, что это не настоящий мир. В реальном мире Энн-Мэри лежала в больнице, Габриэль подал на развод, Эрин, скорее всего, занималась йогой в конце трехдневной соковой диеты, а Сороке завтра надо было в школу.

– Подожди, а мне завтра надо в школу? – спросила она у Здешнего, который появился и лениво развалился в кресле в гостиной, закинув ноги на кофейный столик, что не понравилось Сороке.

Он убрал ноги.

– Ты имеешь в виду, надо ли тебе возвращаться? Или ты можешь жить здесь вечно?

– Да, наверное, именно это я имею в виду.

Здешний задумался.

– Думаю, ты можешь тут остаться. На время.

– Но что будет там? Пока я здесь? Движется ли время? Или это как в книгах: дети заходят в шкаф, и время замирает, пока они сами становятся старше?

– Ты спрашиваешь, похоже ли это на фантастический роман? На сказку для послушных детишек-христиан?

– Ну если говорить об этом так…

– Позволь мне попытаться объяснить. Время, конечно, не замерло, нет. Это невозможно. Точнее будет сказать, что время движется здесь как мгновение ока. Поэтому, когда ты вернешься домой, в тот дом, то будет казаться, что время замерло. Но просто два времени, здесь и там, движутся с очень разной скоростью.

– Мгновение ока, – повторила Сорока.

– Так что, если ты останешься здесь на очень долгое время, это будет похоже на несколько мгновений ока. А там все будет прежним.

– Но Клэр сумела забрать пиццу, – сказала Сорока, – когда ушла раньше меня. Мне потребовалось некоторое время, чтобы подняться на холм, но не так много. И ей потребовалось бы больше времени, чем мгновение, чтобы заплатить за пиццу, взять кусок и вернуться к сараю, чтобы ждать меня.

– Становится сложнее, когда люди входят и выходят в разное время. Это создает путаницу. Лучше всего держаться вместе, не высовывать руки и ноги и следить за знаками.

Сорока закатила глаза:

– Удобный ответ.

– Удобный или нет, но это правда. Ты открыла портал в садовом сарае на заднем дворе, который ведет в мир, одновременно находящийся внутри тебя и снаружи. Ты создала Вселенную и хочешь, чтобы правила были простыми, легкими и понятными? Ну прости, что разочаровал тебя. В этом месте нет ничего элементарного.

– Может появиться, если я захочу.

– А ты быстро учишься. Ну если ты ждешь совета, то я рекомендую уйти. Пока что. Как я уже говорил, ты не всесильна и тебе требуется значительное количество энергии, чтобы удерживать себя здесь так долго, как это делаешь ты. Тебе нужно немного отдохнуть.

Как только Здешний это сказал, Сорока почувствовала, что усталость охватила ее тело. Странная пустота, как после сдачи крови. Тот же самый прилив крови к голове, то же самое легкое головокружение, похожее на волны, которые все обрушивались на нее, постепенно набирая силу.

– Думаю, можно немножко отдохнуть. Пока что…

– Близкий никуда не денется. Ты сможешь возвращаться, когда захочешь. Теперь, когда ты создала этот мир, ему не грозит опасность исчезнуть.

Успокоившись, Сорока кивнула.

Она с трудом поднялась на ноги, кости ломило. Ей не хотелось уходить, но логика в словах Здешнего имелась: она чувствовала, что силы ее покидают, пока выходила из дома на Пайн‐стрит и шла по сумеречно-фиолетовым улицам города, который она создала. Сорока не встретила ни единой живой души, и в этом ей виделось странное утешение. Как часто девушка может ходить одна, по темной улице ночью и не волноваться, не оглядываться постоянно через плечо, не беспокоиться каждый раз, что встретится с кем-то нежелательным.

– Ну ты не совсем одна.

И в голосе Здешнего был какой-то намек – может быть на обиду? Но как это могло ранить его чувства, когда он был продолжением Сороки, ее отражением, через которое она говорила сама с собой?

– Я не отражение, и мне начинает казаться, что ты меня не слушаешь.

Здешний обиженно дематериализовался и оставил ее в полном одиночестве. Маргарет была не против.

Если она захочет позвать его снова, то сможет.

Сорока слишком устала, чтобы вспомнить трюк, который использовала, пожелав сократить расстояние между сараем и городом, поэтому шла медленно, лениво, наслаждаясь одиночеством города без людей. А точнее, города без людей в настоящий момент. Но если она захочет, чтобы появились люди, они появятся. Достаточно вспомнить любого человека в мире, с которым ей хотелось бы прогуляться, и он с радостью появится.

Но она предпочла остаться одна. Пока что.

Чем ближе девочка подходила к сараю, тем больше думала о мире, в который собиралась вернуться. Завтра Энн-Мэри выпишут из больницы. О мире с мистером Джеймсом, который хочет помочь ей не остаться на второй год. О мире, где прошла вечеринка у Брэндона Фиппа. О мире с Бэном и проектом об Амелии Эрхарт. О мире с Клэр и ее покойным отцом. О мире, где Эрин ушла, и отец Сороки ушел, где все ушли. О мире ухода.

К тому времени, как она добралась до не‐сарая, Сорока так устала, что зрение начало расплываться. Но прежде чем пройти, она достала ручку из кармана и, держа ее в ладони, сосредоточилась на ней из последних сил.

Когда Сорока вышла на другую сторону, на задний двор своего настоящего дома на настоящей Пайн-Стрит, с настоящим бассейном и настоящим матрасом-пиццей, наполовину скатившимся с узкой плавательной платформы, с настоящей луной, сияющей над головой, – будто слабое эхо той луны, которая светила в Близком, – Сорока посмотрела на свою руку.

Ручка никуда не делась.

Семь – это к тайне

Сорока спала как убитая, рухнув на кровать с полным после ужина в Близком животом, и проснулась рано утром изголодавшейся и слабой. Она съела остатки пиццы над кухонной раковиной (неужели прошло всего два дня с тех пор, как они с Клэр вместе попали в Близь?), а потом приняла горячий душ, вымыв голову и простояв под ним, пока кожа не стала красной.

После душа Маргарет села с желтым блокнотом и ручкой из Близи, развесив волосы сохнуть на спинке дивана, ощущая вес ручки в ладони, пока писала новое предложение на пустой странице:

– И все они жили долго и счастливо.

Она положила блокнот в нижний ящик своего шкафа среди зимних свитеров, которые не будет носить еще много месяцев, а может быть никогда, потому что в Близи не бывает метелей. А если и будут, то снег будет теплым. Как хлопок. Или как сахарная вата.

Из глубины горла откликнулся Здешний:

– Тратить всю энергию на теплый снег – это напрасно.

Сорока подумала, что в том и смысл, что не все должно быть полезным.

Она почувствовала себя лучше после душа и пиццы. Маргарет собрала сумку для Энн-Мэри: чистую одежду, пару носков и кроссовок, а затем отправилась в больницу. До нее было три мили, но домой они поедут вместе, на такси.

Пока она шла, Здешний то плыл рядом, то отставал, то совсем исчезал, то превращался в многокрылое существо, похожее на птицу, и летал над ней, отбрасывая широкую тень, заслоняющую девочку от солнца.

От Сороки не ускользнуло, что вещь, которая отбрасывает тень, должна быть в некоторой степени реальна.

День был теплый, и Маргарет радовалась, что у нее появился повод не ходить в школу. Хотя до лета оставалось всего три недели, эти три недели казались вечностью. Слабо верится, что они когда-нибудь пройдут. И все-таки она тут, и ей придется их прожить, тягостно прождать бесконечные минуты каждых суток.

По крайней мере, теперь ей было куда возвращаться. В ее собственную Близь.

Ей хотелось туда вернуться – и она вернется, как только приведет Энн-Мэри домой и уложит в постель.

Сорока еще больше задумалась о том, как работает время между Близью и Далью. Если она проведет много-много лет в Близи, будет ли ей снова шестнадцать, когда решит оттуда выйти?

– Ты опять вернулась к этой глупой фантазии? Ты не резинка, ты не можешь растягиваться туда и обратно.

Но Маргарет могла принять решение больше никогда не возвращаться. Как только она достаточно попрактикуется, как только соберется с силами, она сумеет продержаться в Близком всю жизнь. Это будет именно так, как она хочет. Совершенная жизнь.

– Но если я умру в Близком, что тогда? Мое тело снова появится здесь?

– Ты задаешь тупейшие вопросы.

Здешний больше ничего не сказал, и Сорока подумала, что, может быть, он не знает ответа.

Глупо это или нет, но вся ее жизнь вращалась вокруг новой точки притяжения. Теперь Маргарет вращалась не вокруг Земли, не вокруг Солнца, а вокруг Близи – нового места, которое она создала для себя.

Она добралась до больницы почти через час ходьбы. Здешний стал крохотным, как бабочка или краб (или чем-то средним между ними, потому что у него были и крылья, и клешни), и опустился ей на плечо. Она обошла стойку регистрации и направилась прямо в комнату матери. Энн-Мэри подписывала бумаги и слушала инструкции медсестры. Мать радостно помахала рукой, увидев в проходе Сороку, но затем снова обратила свое внимание на бланки на коленях.

Маргарет подождала, пока медсестра уйдет, затем достала из рюкзака одежду и обувь для матери и аккуратно положила их на край кровати.

– Я так рада, что ты пришла. Ты выглядишь усталой, – сказала Энн-Мэри.

Сорока не хотела говорить, как выглядела мама (между прочим, близко подошедшая к холодной пасти смерти). Вместо этого просто улыбнулась и пожала плечами:

– Видимо, я плохо спала прошлой ночью. Просто радовалась, что ты вернешься домой.

Как раз эти слова и нужно было сказать. Глаза Энн-Мэри сразу наполнились слезами, и Сорока отвела взгляд. Она всегда считала, что лучше делать вид, что не замечает, когда другие люди плачут, и мать не была исключением из этого правила. Во всяком случае, она была причиной создания этого правила.

– Задерни занавеску, Сорока, – попросила Энн-Мэри.

Маргарет задернула занавеску вокруг кровати, чтобы дать матери побыть одной, и изо всех сил старалась не смотреть, как Энн-Мэри медленно встает. Такой худой, как в больничном халате, Сорока ее еще не видела. Мать выглядела так, как будто за последние полгода растеряла половину себя, словно уходя отец забрал с собой часть жены, чтобы они ее больше не увидели. Она накинула халат на плечи, и Сорока не смогла удержаться, чтобы не посмотреть на грудь мамы и удостовериться, что она больше не бледно‐синяя, как была, когда девочка нашла ее, полумертвую, на полу спальни.

Энн-Мэри подняла над головой футболку и с опаской в нее скользнула, натянула свежую пару нижнего белья и сунула ноги в шорты цвета хаки, которые принесла ей дочь. Сорока невольно почувствовала прилив любви к маме. Может быть Энн-Мэри больше не захочет пить. Может, столкновение со смертью стало последней каплей. Может, Энн-Мэри теперь будет бледнеть от запаха водки. Может, ей теперь будет становиться плохо при мысли о медицинской трубке, которую суют в горло.

Может, Сороке стоило вылить все полупустые бутылки в раковину, перед тем как уйти из дома? Что полагается делать, когда идешь в больницу, чтобы забрать особо перепившего алкоголика? Полагалось ли уничтожить все улики? Полагалось ли сжечь дом? Полагалось ли создать для них новую жизнь, без воспоминаний обо всех многочисленных неудачах? Несла ли сейчас Сорока личную ответственность за новую трезвую жизнь своей матери? Должна ли она создать для нее мир, который не был бы так сильно зациклен на алкоголе?

– Милая, я спросила, не передашь ли ты мне кроссовки, – сказала Энн-Мэри.

Сорока передала обувь матери. Та надела их и начала зашнуровывать.

– Кролик – раз, кролик – два, у дерева у них игра…

Именно так Энн-Мэри учила Сороку связывать шнурки на своей обуви. Маргарет отчетливо помнила, как в детском саду воспитательница, женщина с короткими вьющимися волосами, показывала им кроссовок из дерева. Со шнурками цвета яблок Гренни Смит. Один за другим воспитанники подходили и завязывали бант. После каждого чужого успеха Сорока чувствовала, как неизбежный провал давит ей на плечи. Она всегда носила обувь на липучках. Какой смысл делать сложные петли и захваты, чтобы завязать шнурки, если можно просто сунуть ногу в туфлю, положить цепкую сторону поверх гладкой, и – вуаля! – готово.

Но ее отправили домой с запиской, и, хотя Сорока не могла ее прочесть, теперь она представляла себе, что там было написано что‐то вроде: «Ваша отстающая дочь должна научиться завязывать шнурки перед поступлением в первый класс», потому что в тот вечер Энн-Мэри усадила ее на ковер в гостиной, вручила ей кроссовок и сказала: «Кролик – раз, кролик – два, у дерева у них игра…»

Сорока не помнила остальную часть стишка.

Неужели Энн-Мэри в тот вечер пила? Когда она перестала пить в первый раз? У Сороки всегда была ужасная память на неприятные вещи, ее мозг стирал прошлое по кусочкам.

Но только не сейчас.

Потому что она помнила последние полгода в мучительных деталях. Каждую минуту каждого дня.

– Клянусь, Сорока, у тебя такой вид, будто ты в другом мире, – сказала Энн-Мэри. Она положила прохладную руку на щеку дочери и нахмурилась:

– Сегодня понедельник, не так ли? О нет. Из-за меня ты пропустила школу.

– Это неважно. По сути учеба закончилась.