– Да сколько угодно! Просто женщины к своему здоровью внимательнее относятся. Поэтому среди них и процент смертности ниже.
– Понятно. И как же называется это страшное лекарство? – спросил Родион с интонациями законченного ипохондрика, который не особенно разбирается в вопросе, но тем не менее «желает знать».
– Я же говорю: препаратов было несколько, все на основе одного и того же вещества… Да не накручивайте вы себя, – попытался успокоить его врач. – Средства с фенодеканом скоро снимут с производства. Мы подберем вам совершенно безопасное лечение – будете порхать!
Выйдя на улицу, Родион обнаружил, что погода окончательно испортилась. Шел холодный дождь, от которого не спасал ни плащ, ни новый зонтик. Штанины мгновенно промокли и прилипли к ногам. Подошвы кожаных ботинок жалобно захлюпали.
Уже на подходе к дому он заскочил в винный погребок, куда в последнее время часто наведывался. Хозяин встретил его улыбкой.
– А, месье Лаврофф… Как ваши дела? Сегодня настрой на красное, белое или игристое? – полюбопытствовал он, выходя из-за прилавка навстречу постоянному клиенту.
– Приветствую вас, Лоран, – ответил Родион, засовывая мокрый зонт в чугунную подставку. – Вино сейчас как-то не по погоде… Давайте лучше кальвадос.
– Очень правильное решение! – одобрил владелец лавки, доставая из деревянного ящика, набитого сухой соломой, две пыльные бутыли. – У меня как раз новый поставщик из Нормандии – у него исключительный бренди! Вот, выбирайте: яблочный или грушевый?
– Ну, раз исключительный… – усмехнулся Родион, разглядывая этикетки, – то возьму оба.
Заворачивая покупки в тонкую бумагу, подобно заботливой матери, пеленающей новорожденного младенца, «кавист» заметил:
– Удачный выбор, месье Лаврофф. Как говорил Бонапарт, в случае победы мы заслуживаем хорошей выпивки. А в случае поражения – просто нуждаемся в ней!
С трудом удерживая зонт, который норовил вырваться из рук и улететь, Родион подошел к дому. На въезде в их переулок стоял, клокоча двигателем, автомобиль жандармов. Родион нервно повел подбородком – после недавнего задержания Оливии даже случайное столкновение с органами охраны правопорядка вызывало у него дискомфорт.
Обойдя машину, он приблизился к калитке и хотел набрать код. Но дверца неожиданно распахнулась. Перед ним в блестящем плаще стояла Саломея.
– Вечер добрый, месье. Я чуть пораньше сегодня закончила, – пробормотала горничная сконфуженно. – На концерт вечерком собралась…
– Рад за вас, Саломея, – ответил Родион с нескрываемым облегчением. Настроение у него было пасмурным, как раз хотелось побыть одному.
Сверкнув благодарной улыбкой, горничная выскользнула наружу. Родион поднялся по ступеням пристройки и достал из кармана ключи. Стоя на пороге дома, он окинул напоследок взглядом сумрачный переулок… и замер.
Размашистым армейским шагом к Саломее приблизился мужчина в форме жандарма. Распахнув над ее головой зонт, он проводил горничную до машины. Брызнув фарами, служебный «Рено» сорвался с места и канул в ночь.
ХХХI
Паспорт
– Послушайте, это за гранью добра и зла – мужчины и женщины в одной палате… Здесь же не военно-полевой госпиталь!
– Понимаете, больница переполнена. У нас люди в коридорах лежат. Мы постарались создать наилучшие условия – у девушки очень спокойные соседи. Сегодня поставим ширму, чтобы не смущать ее видом тяжелых больных.
Оливия приоткрыла глаза и прислушалась. Один из звучащих за дверью мужских голосов был ей знаком. Второй принадлежал неизвестному.
– Но почему же вы не позвонили мне раньше? – давил незнакомец. – У меня был ее электронный адрес, но на письма она не отвечала… Я уж и не знал, что думать.
– Француженку вашу привезли к нам без сознания. Паспорта при себе у нее не оказалось. Вернее, он нашелся потом, но это чужой документ.
– В смысле, чужой?
– В момент аварии она была в машине с другим человеком. Он сейчас находится в реанимации центральной клинической больницы Новосибирска. До сих пор в коме. Видимо, их документы как-то перепутались…
– Ясно. Ну а как она? Скоро пойдет на поправку?
– У девушки сотрясение мозга. Ушибы мягких тканей и мелкие порезы. Но переломов, на удивление, нет. Водитель принял основной удар на себя. По большому счету ей нужно просто соблюдать постельный режим. Много спать, избегать психических и физических нагрузок. Ну и оставаться под медицинским наблюдением. В общем-то, для этого необязательно быть в больнице…
В эту минуту по коридору застучали шаги.
– Иван Алексеич, опять Каренина у нас! Тяжелая! Подойдите пожалуйста, надо срочно решать!
– Прошу меня извинить, пациентка поступила… железнодорожная травма, – сообщил врач, поспешно удаляясь. – Ларочка, прошу вас, только без истерики! Сейчас разберемся с вашей толстовщиной…
– Ну все, «суповой набор» завезли, значит утреннего обхода не будет, – сердито проворчал загипсованный сосед. – Внимания от этих врачей не дождешься!
В палату, шурша целлофановыми бахилами, вошел мужчина средних лет. Оливия сразу догадалась, что это к ней. Она приподнялась и села, опершись спиной на подушку. Подтянула вверх одеяло – больничная роба в пасторальных букетиках ее сильно смущала.
Мужчина пододвинул к кровати единственный стул и спросил:
– Вы позволите?
– Здравствуйте, господин Горский… – Она выдавила подобие улыбки.
– Рад вас видеть, мадемуазель. – Он снял очки, протер их носовым платком и водрузил обратно на нос. – Нет, серьезно… очень рад.
– Вы извините, что я вам даже не позвонила. Но все планы покатились в тартарары. Я даже не уверена теперь, что смогу улететь вовремя. Билет у меня на послезавтра…
– Ну рейс-то мы вам поменяем, не тревожьтесь. Вот только документов, я слышал, у вас нет.
– Их перепутали в отделении полиции.
– Полиции? А что вы там, простите за любопытство, делали?
– Оплачивали штраф за административное нарушение. Мы курили. Вернее, Вадим курил.
– Вадим – это тот человек, что был с вами в машине? – попытался разобраться Горский.
– Да, старый знакомый мамы. Мы ехали в Зиминск, и по дороге все это случилось.
На глаза Оливии вдруг навернулись слезы.
– Господин Горский…
– Для вас Илья, – мягко поправил ее мужчина и снова снял очки. Его неяркие глаза с короткими ресницами смотрели на нее сочувственно.
– Вы не свяжетесь с новосибирской больницей? Я очень за него волнуюсь. Ведь это я заставила его тащиться в Зиминск. Аварии могло бы и не быть…
– Не выдумывайте, Оливия. Зима в Сибири – время суровое. У нас на трассах гибнут тысячи человек. А про Вадима вашего я справки наведу. И с паспортом мы разъясним.
Вдруг рядом что-то загрохотало и с протяжным звоном откатилось под кровать. Невыносимо запахло мочой.
– Ну еханый бабай! – взвился загипсованный сосед. – Вынесите ж бабкину утку! Здесь и так не продохнуть!
Вскоре вошла санитарка в голубом чепце и резиновых перчатках. В руках она держала швабру и цинковое ведро с мутной жидкостью, источавшей запах хлора.
– Поднимите-ка ноги, – приказала она Горскому, – растеклось ведь все…
Когда уборка закончилась, и зловонное судно исчезло, Горский предложил:
– Оливия, послушайте… в таких условиях вам не стоит оставаться. Зиминск – городок провинциальный. У нас здесь все обставлено, как бы это сказать… по-простому. Если врач разрешит, давайте я устрою вас на время у себя? Патронажная сестра сможет приходить для осмотра хоть каждый день.
– Спасибо, – смутилась Оливия. – Но это как-то неудобно…
– В вашем распоряжении будет целый дом. К тому же он расположен недалеко от музея. Как только почувствуете себя лучше, осмотрим вместе экспозицию. Должны же вы отсюда увезти хоть какие-то хорошие воспоминания!
Она взглянула на него с благодарностью.
У Горского было довольно обычное лицо. Нос «уточкой», тонкие нервные губы. Правильный овал с чуть поплывшим подбородком. Словом, как и положено музейному работнику, – ничего героического.
Однако ему было присуще одно очень редкое качество, которое не ускользнуло от ее внимания: директор Зиминского музея был естественно элегантен. На первый взгляд он выглядел старомодно, но держался прямо и уверенно, отчего казалось, что на нем не свитерок с растянутыми локтями, а сидящий по фигуре твидовый костюм.
Практически весь день она проспала. А когда проснулась, за окном уже сгущались сумерки. На прикроватном столике стоял остывший ужин: бледная паровая котлета и картофельное пюре. Однако есть совсем не хотелось.
Повернувшись лицом к стене, Оливия принялась разглядывать скол на штукатурке. По форме он отдаленно напоминал французский «гексагон». Оливия шмыгнула носом: как же теперь быть? Если не найдется паспорт, она застрянет здесь надолго. Нужно будет связываться с консульством. Пропадет авиабилет, в университете начнутся неприятности. А российская виза… она же истекает через несколько дней!
Мысли мельтешили, как снежинки, окутывали плотной пеленой. Но этот умозрительный кокон не мог защитить ее острого, как ледышка, осознания: Родион был прав… Желание угодить главреду обернулось для нее большими неприятностями. «Однако, – говорила она себе, – дело ведь не в престижной работе и не в личных амбициях. Умер достойный яркий человек, умер внезапно, нелепо, и никто не захотел разбираться в произошедшем… Как же можно этого не понимать?!»
Быстро утомившись, Оливия уткнулась в телефон. Пролистывая яркие картинки винилового мира, в котором идеальные люди проживали идеальную жизнь, она постепенно успокоилась и начала засыпать.
В самом зените ночи, когда округлая и спелая, как кустодиевская купчиха, луна возникла в оконной раме, в палате кто-то застонал. Оливия резко села на кровати. Из-за ширмы, которую накануне водрузили между ней и немощной старушкой, раздавалось учащенное хриплое дыхание.
С трудом поднявшись, Оливия вышла в коридор. Ее ослепил резкий электрический свет. Медленно переставляя босые ноги, она добрела до медицинского поста. Рядом с дверью в процедурную за стойкой сидела медсестра. Она раскладывала пасьянс.
– Простите… Моей соседке, кажется, нужна помощь.
Женщина нехотя оторвала глаза от карт.
– Это которой? Старухе, что ли?
– Да. С ней что-то нехорошее происходит…
– Да обделалась, наверное, опять. – Глаза сестры соскользнули вниз, в призывно раскинувшиеся карты: они сулили ей любовь и долголетие.
– Послушайте, это срочно! – попыталась настоять Оливия, чувствуя, как темнеет в глазах.
– Вы, девушка, прилягте! А то не дай бог что, – раздраженно отреагировала медсестра. – Я через минутку подойду.
В это мгновение потолок накренился и развязно подмигнул Оливии неоновым глазом. Дрожа от мелкого озноба, кое-как она добралась до кровати и уже слабеющим голосом вновь позвала сестру. Коридор молчал.
Луна в ответ сочувственно качнулась и погасла.
Утром ее разбудили голоса и шум за перегородкой. После непродолжительной возни задребезжала медицинская каталка, увозя из палаты накрытое простыней тело.
Оливия спустила ноги с кровати и нащупала пол. Покачиваясь, обогнула ширму и, взглянув на пустую койку со смятой грязной простыней, вся сжалась, будто ее ударили под дых.
– Кранты, – по-свойски сообщил переломанный сосед, – кончилась бабулька. Санитары сказали, часов семь тут пролежала – закоченела конкретно.
– Как семь часов?! Я же звала медсестру в районе полуночи! Она обещала подойти…
– Так у нас обещанного три года ждут, – невозмутимо заметил сосед. – Вот бабка-то и преставилась.
Он говорил что-то еще, гудел басовито, но Оливия его уже не слушала. Привычную утреннюю суету со скудным завтраком на пластиковом подносе, замером температуры и сменой белья заслоняла совершенно дикая мысль: целую ночь в полуметре от нее лежало остывающее тело человека, до которого никому не было дела…
Она схватила в руки телефон и набрала сообщение: «Илья, если ваше предложение еще в силе, я с удовольствием им воспользуюсь».
Но Горский не откликнулся.
Около двенадцати он возник на пороге палаты – в том же вязаном свитере и мохеровом шарфе.
– Придется подождать, когда ваши данные в систему внесут. Я им паспорт подвез…
– Мой паспорт? Вы его отыскали?!
– Да, смотался с утра в Новосибирск. Кстати, ваш приятель пришел в себя и передает привет. Ну что, будем собираться?
XXXII
Лекарство
Да бред. Совершеннейший бред, в который трудно было поверить. Однако некоторые совпадения казались уж слишком очевидными: Адель Мерсье и Жак Соланж были почти ровесниками. Смерть настигла их обоих внезапно, однако кто знает, какими заболеваниями они страдали? У скоропостижной кончины может быть множество причин…
Родион присел на корточки и поворошил угли в дотлевающем камине. Затем подкинул еще дров, которые неделю назад привез ему на тележке алжирец из соседней лавки. Торговали в ней всем подряд – от экзотических фруктов до складных зонтиков и собачьих поводков.
С момента отъезда Оливии камин он развел впервые. Как, впрочем, и впервые приготовил себе горячий ужин.
Усевшись за стол, Родион нехотя ковырнул вилкой рубленый бифштекс. Из него вытекла тонкая струйка крови.
Отложив столовые приборы и сдернув с себя салфетку, он налил себе кальвадоса и растянулся на диване. Чиркнув зажигалкой, затянулся. Оливия терпеть не могла запаха дыма в квартире, а потому в любую погоду он был вынужден торчать на террасе…
И вот теперь можно снова побыть холостяком: негромкая классическая музыка, плотный табачный дым, нормандский бренди в хрустальном бокале, ленивое потрескивание камина… И никакой суеты!
Словно насмехаясь над этим фальшивым гедонизмом, на барной стойке заклокотал телефон. Какая-то неведомая сила подбросила Родиона в воздух, потащила к трубке.
– Да! – почти выкрикнул он, надеясь услышать родной голос.
– Вечер добрый, месье, – извиняющимся тоном пропела Саломея, – я завтра с утра немного задержусь? Дело в том…
– Да без проблем. Приходите, когда сможете, – процедил Родион. – Всего хорошего.
А хорошего было мало. За истекшие дни Оливия прислала ему лишь два смс, в которых сообщала, что все у нее в порядке. И от этой словесной скупости, демонстративного сухого безразличия ему хотелось выть…
Несколько раз Родион порывался набрать ее номер, но что-то его останавливало. В конце концов, прикончив пачку сигарет, он подтянул к себе планшет и решил сосредоточиться на работе. Это средство всегда помогало – и от скуки, и от бессильной тоски, и от любых навязчивых мыслей.
Для начала он пролистал последние публикации, связанные с фенодеканом и его воздействием на сердце. Оказалось, что уже полтора года идут дискуссии о том, насколько опасно это вещество и способно ли оно в действительности вызывать фатальную аритмию. Ситуация накалялась до тех пор, пока Европейское сообщество кардиологов не выделило средства на проведение исследований. Их результаты были опубликованы на веб-портале организации.
Картина складывалась неприятная: по всему выходило, что десятки лекарственных средств от кашля, отита и синусита, которые можно было приобрести даже без рецепта, могли привести к смертельному исходу…
Спустя полгода, когда следствие придет к окончательным выводам по поводу виновности подозреваемых и вынесет соучредителям фонда обвинительный приговор, а конфискованная «Весна» займет центральное место в одном из залов Государственного музея современного искусства в Париже, Родион будет давать интервью ведущему французскому изданию.
Журналист, который окажется вдвое его моложе и втрое наглее, поинтересуется: в какой момент предположение превратилось в рабочую гипотезу? И что послужило спусковым крючком?
Он и сам толком не знал. Возможно, сработал так называемый «эффект перелома». Ведь пока сам не получишь какой-нибудь травмы, не заметишь, сколько людей носят гипс или просто хромают…
Выйдя из кабинета кардиолога, он долго пытался отмахнуться от уж слишком очевидных совпадений, которые гудели растревоженным роем у него в голове и так и просились на бумагу.
В конце концов он создал в компьютере таблицу с перечнем всех зарегистрированных лекарственных препаратов, содержавших фенодекан. Немного поразмыслив, напротив каждого названия выписал заболевания, для лечения которых использовалось средство, а также список противопоказаний. Для порядка указал и концентрацию действующего вещества.
Поначалу этот документ выглядел скучной матрицей, в которой не просматривалось особого смысла. Но Родион всегда придерживался простого, но действенного правила: для того чтобы что-то обнаружить, нужно это искать. Однако для начала все же требовалось понять, что именно он ищет…
Распечатав новую пачку сигарет, Родион открыл файл со ссылками на публикации по исследуемому вопросу. Самые значимые он выделил красным цветом.
В одной из них приводилось мнение известного польского кардиолога. Тот ставил под сомнение все выдвигаемые в адрес фенодекана обвинения, утверждая: только очень высокая его доза может нанести пациенту вред. В большинстве же препаратов для лечения ОРВИ и бронхита, которые продаются в аптеках, действующее вещество присутствует в низкой концентрации.
За окном заныла шарманка. Сначала звучание ее было далеким и невнятным, но постепенно мотив приближался, нарастал и в конце концов заполнил собой всю комнату. Родион поспешно надел наушники, соединил их с телефоном и отыскал в записной книжке нужный номер.
На первый звонок никто не ответил. Но уже со второй попытки он услышал голос одного из лучших кардиологов Греции, который приходился Оливии… родным отцом.
Харис Илиадис был кардиохирургом уникальной специализации. В свое время он часто выступал на международных конференциях, а некоторые европейские клиники приглашали его оперировать своих самых безнадежных больных. В конце девяностых он возглавил крупнейший кардиоцентр страны. Но, когда Оливии только исполнилось тринадцать, плановая проверка выявила несколько сотен фальшивых счетов за исследования и диагностику. Этой алхимией занимались рядовые сотрудники отделений, однако вместе с ними карьерой поплатился и ее отец.
Кое-как пережив грандиозный скандал, он перебрался из Афин на Корфу, где старые родственные связи и репутация опытного хирурга позволили ему найти новую работу.
Однако десять лет спустя профессор Илиадис все же свернул свою практику: у него обнаружили опасное, быстро прогрессирующее заболевание.
Оливия летала к родителям в конце декабря, под Рождество. Вернулась она в подавленном настроении – отец уже почти не вставал и вяло реагировал на ее присутствие…
Однако по телефону его голос показался Родиону довольно бодрым. Возможно, он застал Хариса в момент кратковременного просветления, какие изредка случались между мучительными болевыми приступами. Кратко обрисовав ситуацию, Родион попытался сформулировать интересующие его вопросы.
– Да уж сколько лет об этом говорят, а толку-то, – отреагировал Харис, дыша с присвистом. – Я еще в Афинах работал, когда впервые подняли этот вопрос. Средства с фенодеканом даже собирались отозвать из аптек. Однако тогда производителю удалось доказать, что в малых дозах вещество безвредно.
– И это правда? – усомнился Родион.
– Все относительно… Понимаете, в зрелом возрасте у многих целый букет хронических заболеваний. Люди принимаются за самолечение, начинают смешивать коктейли из пилюль на свое усмотрение. Это очень опасно. Датчане, например, сумели недавно доказать, что фенодекан совершенно несовместим со снотворными средствами. Такая комбинация оказывает угнетающее действие на сердечную деятельность, особенно во сне.
– Значит, дело не столько в дозировке, сколько…
– И в ней тоже. Есть несколько медикаментов, которые прописывают для лечения заболеваний дыхательных путей, протекающих в острой форме, – излагал Харис с доходчивостью опытного докладчика. – Среди них и французский «Пневмостин». Вот с ним ситуация абсолютно критическая. По-хорошему врач просто обязан предупредить пациента, что препарат содержит высокую концентрацию фенодекана и сочетать его со снотворными или транквилизаторами нельзя! Однако могу предположить, что так поступают немногие.
Поблагодарив отца Оливии за консультацию, Родион распрощался. Он очень опасался, что разговор свернет в семейное русло. И тогда придется рассказывать, как у них обстоят дела и каковы планы на наступивший год…
Зачем огорчать пожилого и к тому же тяжело больного человека? Ведь за последние три недели они с Оливией не только не виделись, но толком даже и не разговаривали. Она пропала в сибирских снегах и хлябях, своим молчанием давая ему понять, что хочет побыть одна.
XXXIII
Дома
Вязаные шторки – точно такие, как представлялись ей муторной ночью, проведенной в отеле «Калифорния-хаус», были единственной деталью, которая сближала вымысел с реальностью.
Зиминск оказался настолько крошечным, что о центральной или окраинной части и говорить не приходилось. Кроме больницы, Дома культуры, Горжилуправления и районной администрации каменных построек в этом отдаленном поселении фактически не было. Из окошка заляпанных «Жигулей», сиденья которых, казалось, одеревенели от мороза, Оливия жадно разглядывала новый для нее мир.
Стоял гудящий, ослепительно синий день. Нападавший за ночь снег вдоль дороги казался неестественно белым, а сама трасса – мерцающей и зыбкой, как Млечный Путь. Но поразила ее не эта идиллическая, почти утрированная сибирская красота, а то, насколько пустынными выглядели улицы-фантомы. За все время им повстречалась лишь пара собак, передвигавшихся подмороженной трусцой, да женщина в громоздкой лисьей шубе, чье лицо боязливо выглядывало из пухового платка, а руки в мохнатых рукавицах прижимали к себе какой-то заледеневший сверток.
– И где же люди? – не выдержала Оливия.
Горский, неповоротливый и грузный в своей безразмерной куртке и кроличьей шапке с обтрепанными завязками, взглянул на нее с недоумением.
– Так на улице за тридцать. Вы, наверное, не успели почувствовать – я ж машину к самому крыльцу подогнал. Дети сидят по домам, а родители – кто как… Многие все же на работе. У нас к тому же пенсионеров много. Они в такую погоду и вовсе не выходят.
Оливия пошевелила пальцами ног и скривилась от боли: всего за несколько минут езды по городку на машине, в которой, как ни странно, на пределе жарила печка, ее стопы совершенно онемели.
– Потерпите немного. – Горский сочувственно покосился на ее ботинки, которые на альпийских горнолыжных курортах считались морозоустойчивой обувью. – Приедем домой, я вам унты дам.
– Унты?..
– Отличные зимние сапоги. Такие носят на Крайнем Севере. Олений мех, толстая подошва, двойной рант… И размер, кажется, подходящий.
– У меня большая нога, – смутилась Оливия. – В отца. Он у меня такой великан…
– Для Сибири в самый раз. Тут крепко за землю держаться надо, а то северным ветром сдует, – пошутил Горский. – Вы очень бледны, Оливия. Прям под стать пейзажу. Как приедем, ляжете передохнуть. А я чего-нибудь приготовлю…
Она повернулась к нему и произнесла с детской серьезностью.
– Вы даже не представляете себе, как я вам благодарна. Приютили постороннего человека с кучей проблем: еще утром у меня не было даже паспорта! К тому же я могу застрять у вас надолго – вряд ли в ближайшие дни сумею сесть в самолет. В Сибири у меня совсем нет знакомых, и если бы не вы…
– Послушайте, Оливия, это все лишнее. Так поступил бы любой порядочный человек.
Горский засунул руку в карман и вытащил оттуда небольшой сверток из фольги.
– Вот, съешьте пока домашний сгибень. Там лучок и картошка. А то, не дай бог, сознание потеряете… Рановато я, конечно, вас из больницы выдернул. Но в таких условиях вы бы еще долго в себя приходили.
Однако к тому моменту собеседницу в лице Оливии он уже потерял. Она не отрывала глаз он мутноватого окна, то и дело протирая его едва согревшейся ладонью. Ей хотелось разглядеть, запомнить, зафиксировать каждую деталь: и разноцветные наличники с растительным орнаментом, и аккуратные фасады, обшитые крашеным тесом, и кружевные фризы, над которыми переливчатой радужной гирляндой нависала бахрома сосулек.
Домики в общей массе были одноэтажными, но встречались и двухъярусные постройки. В каждом окне – обязательный атрибут семейного уюта: горшок с махровым цветком, толстомордый сметанистый кот или же трехлитровая банка с брусничным морсом.
Сквозь ажурный рисунок штор улавливалась размеренная жизнь, которая была неподвластна ходу времени: мерцающий в углу телевизор; остывающий на придвинутой к окну доске утюг; дымящаяся на подоконнике кастрюля со свежесваренным супом и мельтешение детских голов в новогодних масках.
Возможно, в тысячах других российских городков залетный гость застал бы похожую картину. Но Зиминск отличался тем, что в нем не ощущалось сонливой лености, вязкой скуки провинциальной жизни, характерных для типичных энсков из романов и повестей русских классиков.
Все эти нарядные фасады, отсыревшие застрехи, под которыми пытаются согреться рябые воробьи, вся эта живописная прелесть русской провинции, где время остановилось вечность назад, где тянет то ли выпивать, то ли молиться, конфликтовала с очевидными приметами времени.
Вот мелькнула карамельная вывеска салона красоты «Еще не замужем»; за ней – выкрашенное в радикальный цвет крыльцо караоке-бара «Глухой медведь». Следом старый дом с обвалившейся крышей и заколоченными фанерой окнами, которые приспособила под рекламу артель «Теперь не дует». Судя по наклеенным поверх композита плакатам, фирма занималась установкой «морозоустойчивых пластиковых рам и утепленных натяжных потолков».
Реклама в городке висела практически везде: на покосившихся заборах, на автобусных остановках, в витринах газетных киосков, на досках объявлений и даже на постаменте памятника Ермаку.
Складывалось впечатление, что зиминцы – народ не только предприимчивый, но и не чуждый развлечений. Бетонные тумбы, смахивавшие на циклопические нитяные катушки, торчали на каждом углу. Они были обклеены афишами КВНов, спектаклей, круглых столов и выставок-экспозиций.
Вдруг мелькнула баннерная конструкция с уже знакомой Оливии картинкой: золотистые брызги по темному фону и алая надпись «Сибирский метеорит».
– Кстати, я попробовала эти конфеты, – заметила Оливия. – Просто отличные!
– Да, их делает один местный кооператив. Правда, дела у них идут не очень.
– Почему? Качество отменное!
– Малый бизнес здесь еле дышит. Одно время конфетники даже зарплату выдавали продукцией. Народ потом мотался в Новосибирск, пытался сбыть «Метеорит» коммерсантам по себестоимости. У меня сестра пару лет в этой фирме отработала, а потом ушла…
– Нашла себе другое занятие?
– Могла бы. Ведь у нее два высших и ученая степень. Но кому это теперь нужно? Да и здоровье работать ей уже не позволяет.
Он замолчал. Поправил шторки печки, направив поток горячего воздуха в ноги.
Машина свернула на кривую улочку, обрывавшуюся заснеженным склоном. Чуть в стороне, у кромки леса, виднелась деревянная церковь с подмерзшим куполком, увенчанным темным крестом.
Недалеко от нее из-за шершавого забора выглядывал дом с мансардой. Это был грубоватый сруб без какого-либо декора: ручка входной двери обмотана изолентой, окна прикрыты давно некрашенными ставнями.
Держа навесу чемодан, Горский бодро хрустел по утрамбованному снегу в направлении дома. Оливия следовала за ним.
Обстучав о ступеньки снег с ботинок, он поднялся на крыльцо и отомкнул дверь. Петли приветственно скрипнули, приглашая их внутрь.
Оливия вошла и огляделась.
Обстановка оказалась по-городскому сдержанной и практичной. По центру комнаты стоял круглый стол, крытый простенькой клетчатой скатертью. К стене был придвинут кабинетный диван с высокой стеганой спинкой и верхней полкой, на которой теснились семейные фотографии. В углу, словно стесняясь своего потускневшего блеска, скучало старое пианино.
Под потолком висела лампа в плетеном абажуре, проливавшая теплый свет на пол, припорошенный по краю разлетевшимся от печки пеплом.
Откуда-то, цокая когтями, выскочила собачонка и бросилась к Горскому. Тот потрепал ее за ухом – ну, иди сюда, Бром. Что, дружище, соскучился?
В доме было сильно натоплено, и у Оливии вдруг поплыло перед глазами. К горлу подкатил тошнотворный комок. Она принялась поспешно разматывать шарф, соображая, куда можно бросить верхнюю одежду.
– Давайте я в сенях повешу, – предложил Горский, взглянув на нее с опасением. – А чемодан я закатил к вам в комнату. Она за лестницей, располагайтесь!
Через секунду Оливия была уже у себя. Обстановка «гостевой» оказалась непритязательной, но уютной. Она вздохнула с облегчением – и впрямь как дома. Присев на аккуратно застеленную кровать, она вытащила из-под покрывала подушку и прилегла.
Сквозь кружевные прорехи окна просматривался зимний пейзаж. Небо потемнело, набухло и словно из лопнувшего мешка на землю посыпалась мучнистая пыль.
Чувствуя, как наливается свинцом голова, Оливия закрыла глаза и впервые за эти дни заснула вольным, беззаботным сном.
XXXIV
Мансарда
Разбудил ее странный звук. Наверху в мансарде кто-то слабо постанывал. Потом зазвучали торопливые шаги, дзынькнули какие-то склянки. Раздался протяжный всхлип, затем стало тихо.
Оливия взглянула на часы – черт, половина восьмого! Значит, она проспала весь световой день… Однако теперь она чувствовала себя значительно лучше.
Неожиданно заворчал, заворочался пустой желудок, напоминая, что кроме пирожка с картошкой, который Горский назвал забавным словом «сгибень», с утра она ничего не ела.
Пригладив растрепавшиеся волосы перед прислоненным к стене зеркалом, Оливия вышла из комнаты. И тут же у лестницы столкнулась с хозяином дома.
– Как вы себя чувствуете? – спросил Горский озабоченно. – Может, не стоило вставать? Завтра придет патронажная сестра, я с ней созвонился.
– Все в порядке, – улыбнулась Оливия. – Но если честно, ужасно хочется есть…
– А вот это отличная новость!
Он усадил ее за накрытый стол: потемневшие столовые приборы, две тарелки с выцветшим орнаментом, плетеная корзинка с ноздреватым деревенским хлебом…
Через минуту на столе дымилась кастрюля с куриным супом и блестело блюдце с мелко порубленной зеленью.
– Вообще-то, это был обед, – извиняющимся голосом произнес Горский. – Но раз уж вы его проспали…
– Да в самый раз! – успокоила его Оливия, сунув кусочек хлеба в рот, чтобы унять неприлично урчащий желудок.
Убирать со стола Горский ей не позволил – усадил на диван, сообщив:
– Я привык хозяйствовать один. Не люблю, когда кто-то толчется на кухне. Хотите, включу вам музыку? В шкафу у меня множество художественных альбомов – берите, что понравится, не стесняйтесь.
Оливия подошла к застекленному стеллажу. Ноги едва ее держали, тянуло прилечь. Быстрым взглядом окинула полки: русская классика, немного современной прозы и куча книг на французском.
Взяв пару иллюстрированных изданий, сложенных стопкой в самом низу, она побрела неуверенным шагом обратно к дивану – комната раскачивалась, как шлюпка, и куда-то дрейфовала.
Оливия устроилась, вытянув ноги вдоль сиденья, и подсунула под голову одну из расшитых крестовыми стежками подушек. Дождавшись, когда шторм в голове уляжется, она раскрыла первый альбом. Он назывался «Зиминск: вчера, сегодня, завтра». Оливия переворачивала плотные, пахнущие яблочной пастилой страницы и разглядывала старые снимки.
Вот горбатятся вдалеке кривобокие избушки. В перспективе – черный лес, а на первом плане – тощая корова. А вот молодая женщина в платке укладывает поленницу. За ее подол уцепился чумазый хнычущий малыш. А вот в ту самую церквушку, с которой соседствовало жилище Горского, подпоясанные ремнями мужики затаскивают какие-то мешки. Над дверью отчетливая надпись: «Продуктовый склад».
Оливия взялась читать справку под снимком, но Горский ее отвлек. Он опустился в кресло напротив и принялся рассказывать.
– Зиминск вырос на месте деревни Зиминка. В ней когда-то было всего четыре десятка домов. Однако она считалась местом намоленным – в нашу церковь народ со всей округи собирался. В тридцатые годы в храме оборудовали продуктовый склад, затем медпункт. А в пятидесятых в нем была изба-читальня. Зиминка к тому времени сильно разрослась за счет бывших спецпоселенцев. Знаете, кто это такие?
Оливия сконфуженно промолчала.
– Люди, которых власти выселили из родных мест и отправили в отдаленные районы страны. В пятидесятых часть спецпоселений закрылась, в Зиминку перебралось несколько ссыльных семей. Среди них оказались и подданные Российской империи, бежавшие из страны после Октябрьской революции.
– А этих-то как сюда занесло? – спросила Оливия, пытаясь из вежливости сесть.
– Нет-нет, лежите, как доктором предписано, – воспротивился хозяин. – Вечер длинный, все успеем обсудить…
Он подал ей плед и продолжил.
– Если я правильно понял, вы выросли за пределами России? Тогда, конечно, всех подробностей нашей истории вы можете и не знать… Существует такое понятие – возвращенцы. Этим словом называют репатриантов. Среди них были и эмигранты, поверившие в то, что у них здесь может быть будущее. Начиная с сорок четвертого года они начали прибывать в Союз – кто-то в сопровождении семей, кто-то в одиночку. В их числе попадались и французы, вступившие в брак с русскими. А также отпрыски бывших белогвардейцев, которые взялись проводить своих стариков на землю обетованную. Они собирались помочь им обустроиться, а затем планировали вернуться на Запад. Вообще, мысль о том, что если прижиться не получится, то можно будет уехать обратно, подогревала многих.
– Не получилось?
– Конечно нет. Из нескольких тысяч лиц с французскими паспортами назад прорвалось человек двадцать.
– Ну а как же посольство? О своих не позаботилось?
– Дипломатам это было невыгодно. Портить отношения со страной-победителем из-за кучки неосмотрительных граждан никому не хотелось. Их просто бросили на произвол судьбы… К тому же у многих власти сразу же изъяли французские документы, выдав взамен советские бумажки. А дети, родившиеся здесь, и вовсе не имели шансов выехать с родителями – они считались собственностью советской системы.
– Эти люди, наверное, чувствовали себя черными овцами…
Горский грустно улыбнулся.
– Скорее белыми воронами. Так у нас называют тех, кто не вписывается в общую картину. На самом деле им приходилось очень туго. Дело в том, что всех возвращенцев ждала обязательная проверка НКВД. Некоторые по прибытии застряли в фильтрационных лагерях. Они месяцами ждали, когда органы выяснят всю подноготную и разрешат им отправиться к месту назначения. Однако домой попали единицы. Но и это им не помогло – «зачистки» проводились повсеместно. Одним словом, треть репатриантов погибла в первые же месяцы пребывания в Союзе. Кто-то сгинул в исправительно-трудовых лагерях, кто-то был осужден и расстрелян, а кто-то просто не выдержал суровых условий и покончил жизнь самоубийством… Но все же были и те, кто сумел притереться к системе, выжить и кое-как наладить быт. Несколько таких семей обитают в Зиминске. Их предки отстроили этот городок, вырастили поколение советских граждан. Правда, почти никто из сегодняшних зиминцев не говорит по-французски.
– Невероятно… Кстати, вы меня очень удивили, ответив на мое письмо на элегантном, я бы даже сказала, литературном языке. Я в Париже уже восемь лет, но такими оборотами не владею.
– Приходится много читать, – уклончиво ответил Горский, покосившись на книжный шкаф. – К тому же французским владел мой отец. В детстве он не мог себе позволить обращаться ко мне на «неродном» наречии при людях, но дома мы практиковали довольно часто.
– Он был учителем?
– Да чем он только не занимался. Вырос в России, но школу окончил в Париже, куда после революции перебрались его родители. В сорок пятом, на пике победной эйфории, поддался на пропагандистские лозунги и обратился в репатриационную миссию. Приехал в Союз и почти сразу угодил в лагерь в Пермском крае – НКВД удалось раскопать информацию о том, что он работал врачом в госпитале в Безансоне, где лежало много немецких офицеров. И врачевал на дому какого-то нацистского бонзу. В местах заключения он пробыл до пятьдесят первого года: работал на лесозаготовке. Затем его перевели в спецпоселок на Каме, где он отстраивал медицинский пункт. Там впоследствии служил фельдшером. Была у них и своя школа – в ней учительствовала моя мать. После смерти Сталина родителей наконец сняли со спецпоселения, но в родные края уехать не дали, предложив на выбор несколько «адресов». Мама с папой и десяток семей других репатриантов оказались здесь. Отец начал преподавать французский детям. Однако через несколько лет, во время хрущевской оттепели, местная администрация решила создать краевой музей, и его назначили заведующим.
– Поразительная история! Ну а вы во Франции бывали?
Облик ее собеседника странно изменился. Лицо неожиданно смялось, глаза потемнели, а руки, до этого момента спокойно лежавшие на коленях, вдруг ожили, задвигались, заплясали, будто бы не находя себе места. Наконец он справился с собой и произнес:
– К сожалению, средства не позволяют. Однако надеюсь, что…
В эту секунду наверху что-то звякнуло, затем раздался глухой дробный стук. Горский вскочил и, ничего не объясняя, бросился к лестнице.
XXXV
Сесиль
Ощущение, что он пытается подогнать факты под гипотезу, не покидало Родиона до тех пор, пока он не решился снова позвонить двоюродной сестре Адель Мерсье. Несколько лет назад благодаря Сесиль он оказался на юбилее «шоколадной вдовы», где впервые увидел Марка Портмана.
С Сесиль его связывал краткосрочный роман, который довольно быстро сошел на нет. Она оказалась отъявленной карьеристкой – человеком, для которого профессиональный успех стоял выше личных отношений.
Возраст этой жизнерадостной, энергичной женщины не взялся бы определить даже самый опытный физиономист. Она была по-мальчишески субтильна, по-девичьи свежа и по-женски прагматична. Родиону многое в ней нравилось. Однако ее стремление сразу же загнать отношения в рациональные рамки, любить по четкому графику, в котором свидания приравнивались к «культурной программе» и случались только по выходным, породило в нем вскоре ощущение пустоты и собственной ненужности.
Расстались они буднично и бесконфликтно, что при необходимости оставляло за ним право на телефонный звонок в нерабочее время.
Услышав голос Родиона, Сесиль обрадовалась. Это было неожиданно: пару месяцев назад, когда он обратился к ней с просьбой организовать для него встречу с «шоколадной вдовой», Сесиль приняла его довольно сухо.
Но после внезапной смерти сестры настроение у нее было подавленное – Адель она очень любила. Та не раз подставляла ей плечо в трудные моменты, помогая и словом, и делом, и деньгами…
– Понимаешь, – искренне печалилась Сесиль, – она ведь не планировала отправляться на тот свет. У нее только-только все началось налаживаться. Она слегка воспряла после смерти мужа, продала компанию и вспомнила о своем увлечении искусством…
– Скажи, а с самочувствием у нее было все в порядке?
– В том-то и дело, что да. Правда, после смерти Шарля она жаловалась на бессонницу. Но это объяснимо: мало того что осталась одна, так еще и бизнес начал рассыпаться. Адель была такая непрактичная! Но, слава богу, нашелся человек, который помог ей выкрутиться.
– Ты про Анри Монтеня?
– Да… Ты тоже с ним знаком?
– Очень поверхностно. Твоя сестра посоветовала мне поговорить с ним насчет продажи картин, которые достались мне по случаю.
– Что ж, он полезный человек. Анри способен утрясти любой юридический и финансовый вопрос – у него масса связей…
– Это правда. Он мне даже своего страхового агента посоветовал. Такое ощущение, что он знает всех и вся.
– Да, Монтень – ходячая записная книжка, – подтвердила Сесиль. – Сестра сменила по его совету управляющего имуществом, садовника и даже лечащего врача.
– Кстати, врача он мне тоже нахваливал. Только я его визитку куда-то подевал. Имя у него еще такое…
– Всех имен в голове, конечно, не удержишь, – фыркнула Сесиль, – но могу пойти посмотреть. Бумаги сестры у меня, в том числе и папка с медицинскими документами.
Через несколько минут она вернулась к трубке.
– Ги Ле Труа, верно? Звучит забавно, как детская считалка – un, deux, trois nous irons…
– Точно! А ты не знаешь, Адель в последнее время часто к нему обращалась?
– Послушай, Лаврофф! – рассердилась она. – Ну нельзя же считать всех вокруг дураками. Ты мне до этого несколько лет не звонил, ни с одним праздником не поздравил. И вдруг объявляешься, приторный, как прошлогодний мед, и начинаешь засыпать странными вопросами. Либо выкладывай все начистоту, либо проваливай!
Родион не смог сдержать улыбку. Вот что ему в ней всегда нравилось: холодный ум и вопиющая прямолинейность. Жить рядом с таким человеком, наверное, невозможно, а заполучить Сесиль в деловые партнеры он бы не отказался.
В нескольких словах он обрисовал ей картину. Точнее, ту ее часть, которая касалась бесконтрольного приема фенодекана и его летальных последствий.
– Говори я сейчас с кем-то другим, – отреагировала Сесиль, – посчитала бы, что человек не в себе. Какая-то дремучая конспирология, ей-богу… дело врачей-убийц!
– Так я пока никого и ни в чем не обвиняю. Просто собираю информацию, чтобы понять, насколько верна моя версия.
– Не кокетничай, Лаврофф. Могу предположить, что за этим всем стоит интрига посерьезнее, чем смерть моей бедной сестры. Иначе бы ты мне не названивал.
– Ты права, – охотно признал Родион. – Не одолжишь на время медицинскую папку Адель? Если там, конечно, нет ничего конфиденциального…
– Как будто тебе можно в чем-то отказать, – проворчала Сесиль. – Ладно, заскочи ко мне завтра в офис. Я буду мотаться со встречи на встречу. Документы оставлю секретарю.
– То есть на кофе я могу не рассчитывать…
– По будням я пью кофе только с деловыми партнерами, – ответила она совершенно серьезно. – А вот в воскресенье, если хочешь, можем где-нибудь посидеть. Внести тебя в расписание?
XXXVI
Un, deux, trois
В офис Сесиль, находившийся в людном квартале Сорбонны, Родион попал лишь к часу дня. Приняв от секретаря увесистую папку, он решил остановиться на обед в любимом месте, куда не заглядывал уже много лет.
Заведение под невыразительным названием «Парижский кофе» сильно отличалось от традиционных брассери и бистро. Четверть века назад эта забегаловка, оформленная в эстетике манхэттенского бара, всегда трещала по швам от наплыва клиентов. И неудивительно: ресторанов, предлагающих блюда американской кухни, на тот момент в столице было не так уж и много.
Истекающие мясными соками гамбургеры и острые куриные крылышки Родиона привлекали мало. А вот яйца бенедикт с густым маслянистым желтком, политые сливочным соусом, и хрустящий «хашбраун», совершенно неотличимый от бабушкиных драников, были его слабостью со студенческих времен.
Устроившись за столиком в самом дальнем закутке, подальше от гомонящей барной стойки, Родион заказал еду и развернул любопытную папку.
В десятках пластиковых кармашков лежали медицинские счета, рецепты и клинические выписки. Просмотрев все бумаги, Родион отметил, что документы вдовы содержались в строгом хронологическом порядке.
На обороте отдельных рецептов были сделаны какие-то пометки. Вчитавшись, он сообразил, что это названия безрецептурных лекарств, отпускаемых в аптеках. Наименования в подколотых степлером чеках подтверждали его догадку.
Вытащив из папки все врачебные предписания, Родион разложил их на столе. Как и ожидалось, большинство было сделано терапевтом Ги Ле Труа. Самый первый его рецепт датировался маем две тысячи восемнадцатого года.
Родион открыл «Википедию». Так и есть, шоколадный магнат Шарль Мерсье скончался за несколько месяцев до этого. Если верить рассказам Сесиль, то после смерти мужа ее сестра впала в депрессию, сопровождавшуюся хронической бессонницей. В этот трагический момент рядом оказался Анри Монтень: он не только нашел желающих приобрести гибнущий бизнес вдовы, но и помог грамотно оформить сделку.
А заодно и порекомендовал ей замечательного доктора, Ги Ле Труа.
Тот сразу предложил мадам грамотную схему лечения: курс легкого снотворного, а затем поддерживающую дозу антидепрессантов. Судя по тому, что последний рецепт Ги Ле Труа выписал в ноябре, вдова принимала эти лекарства вплоть до своей смерти.
– Ваш заказ! – объявил официант, ставя на стол красиво оформленную тарелку и бокал вина.