Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Луиза Фейн

Дочь Рейха

Моим замечательным родителям, которые всегда со мной
Те, кто забывает уроки истории, обречены на их повторение. Уинстон Черчилль
Louise Fein

PEOPLE LIKE US

Copyright © Louise Fein, 2020

This edition is published by arrangement with Hardman and

Swainson and The Van Lear Agency LLC

All rights reserved



© Н. В. Маслова, перевод, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2021

Издательство АЗБУКА®

Пролог. Лейпциг

Лето 1929 года

Озеро лежит гладкое, будто шелковое, вода тихо плещет вокруг причальных опор. Узловатые доски под моими босыми ногами толстые и теплые от солнца. На берегу Карл втискивается в купальные плавки под прикрытием полотенца, которое держит вокруг него мама.

– Осторожно, Хетти! – кричит Карл. – Здесь глубоко.

– Я только посмотрю. Хочу увидеть большую рыбу.

Мелкими шажками подхожу к самому краю причала и замираю, обхватив его пальцами ног. Потом приседаю, низко-низко, и заглядываю в глубину. Дна не видно. Может, его и нет. Может, вода зеленая, словно бутылочное стекло, доходит до самого центра Земли, а в ней затаились, выжидая своего часа, свирепые чудовища.

К причалу плывет Вальтер. Вот он руками загребает воду, поворачивается, ложится на спину, пальцы его ног светлеют над поверхностью, точно поплавки. Вальтер поднимает голову, улыбается мне, убирает с лица мокрые пряди волос. Жалко, что я не хожу на плавание, как Карл. Тогда бы я тоже рыбкой плескалась на глубине, а не барахталась на мелководье, сбивая себе пальцы об острые камни и поскальзываясь на тине.

Со своего насеста я наблюдаю за Вальтером, который уплывает все дальше от берега. В какой-то момент перестаю его видеть: толстые деревянные опоры причала скрывают его от меня. Хочу подвинуться, чтобы снова найти Вальтера взглядом, но слишком наклоняюсь вперед и теряю равновесие. Машу руками, пытаясь уцепиться за что-нибудь, но вокруг ничего нет, только воздух, и я лечу вниз, вниз, вниз.

Ударяюсь животом о воду: она, оказывается, твердая как камень. От неожиданности и холода вскрикиваю, но вокруг меня уже не воздух, а стоячее озеро.

– Помогите! – кричу я и отчаянно колочу по воде руками и ногами, полуслепая от мелькания света и теней вокруг меня. – ПОМОГИТЕ!

Но вода вскипает вокруг и смыкается над моей макушкой, и чудовища увлекают меня вниз, в свои глубинные зеленые логова.

В панике я барахтаюсь, отбиваюсь от них руками и ногами и вдруг оказываюсь на поверхности. Делаю вдох. Вдалеке слышны голоса. Я все еще бьюсь, но напрасно: мне не удержаться на плаву. Голоса стихают, меня снова тянет ко дну. Легкие еще выталкивают крик, но вода – тошнотворная, липкая, густая – наполняет их, и я тону.

Меня обступает темнота.

Вдруг что-то скребет по моему костюму, царапая спину. Мое тело тянут вверх, и я оказываюсь на поверхности. Кто-то держит меня, солнечный свет ослепляет, как вспышка молнии, я мучительно рыгаю и кашляю так, что кажется, будто у меня вот-вот лопнут бока. С болезненным вдохом воздух наполняет легкие, из носа льется вода. Тот, кто держит меня сзади, изо всех сил работает ногами, чтобы удержать на поверхности нас обоих. Он пыхтит и даже постанывает от напряжения. Его руки поворачивают меня на спину, я чувствую под собой сильное тело. Моя голова больше не уходит под воду.

– Не надо сопротивляться, теперь с тобой ничего не случится. – Голос раздается прямо над моим ухом. Вальтер. – Мы плывем назад. – Согнутой в локте рукой он подхватывает меня под подбородок и тянет к берегу.

Я стараюсь лежать тихо, но вода затекает мне в уши, и я верчусь, а он, тяжело пыхтя, ритмичными рывками продолжает плыть на спине к берегу. Так мы достигаем мелководья. Неподалеку слышны чьи-то крики, плач. Вальтер такой крепкий и надежный. Он пытается высвободиться из-под меня, но я отчаянно льну к нему. Наши ноги запутываются, и мы идем ко дну.

– Все в порядке, здесь уже можно стоять, – говорит Вальтер и снова ставит меня на ноги.

Бугорки грязи вспухают между моими пальцами, когда я пытаюсь удержать равновесие, но не могу. Меня бьет дрожь, ноги не держат. Вальтер подхватывает меня, и я стою, прислонившись к нему. Горло горит от кашля. Из носа по-прежнему течет.

По мелкой воде от берега к нам бежит мама. У нее намокла юбка, но она, кажется, даже не замечает. Мама подхватывает меня, крепко прижимает к себе, и мы вместе бредем к берегу. Там она заворачивает меня в теплое полотенце.

– Хетти! Ты в порядке? – Карл тоже здесь – хлопает меня по спине, заглядывает в лицо. – Я же говорил тебе – осторожнее!

– О, моя бедняжка!

Не разжимая объятий, мама опускается на землю вместе со мной. Баюкает меня, словно младенца, а ведь мне уже целых семь лет. Мое ухо прижато к ее груди, я слышу дыхание – прерывистое, частое.

Рядом останавливается Вальтер, смотрит на нас. С него капает вода. Мама поворачивается к нему:

– Ты спас ее, Вальтер. Какое счастье, что ты такой хороший пловец. Если бы ты не успел… – И мама начинает плакать.

– Это было нетрудно, – говорит Вальтер, быстро отводя глаза.

– Я обязательно расскажу твоей маме, какой ты молодец.

– Не надо. Честно. – Он берет свое полотенце и начинает энергично вытираться.

Мама утирает слезы и помогает мне одеться. В носу и в горле першит так, словно я надышалась цементом.

– Может быть, Хетти тоже нужно учить плавать, – говорит Карл, но ему никто не отвечает.

Мама шмыгает носом и кивает.

Потом она суетливо расстилает покрывало, раскладывает вкусности для пикника. Я больше не дрожу, и мама протягивает мне блинчик с малиной и фляжку с молоком. Я начинаю есть и пить.

Наконец, собравшись с духом, я поднимаю глаза на Вальтера. Его волнистые светлые волосы еще не высохли. Он как раз говорит что-то Карлу, но тут же оборачивается, смотрит на меня и вдруг улыбается мне во все лицо.

Глаза у него голубые, теплые.



Поздно вечером мама укладывает меня в мою узкую кроватку, придвинутую вплотную к стене детской, которую я делю с Карлом.

– Доброй ночи, детка. – Мама целует меня в лоб. – Все хорошо, да?

– Да, мамочка.

Энди Оукс

– Вот и славно. – Она улыбается и гладит меня по голове.

Выключив свет, мама выходит и тихо затворяет за собой дверь.

Глаз дракона

Я лежу с открытыми глазами. В полумраке мне виден громоздкий силуэт платяного шкафа в углу и очертания пустой кровати Карла у окна. Будь брат сейчас здесь, грозные тени не посмели бы прикоснуться ко мне. А так стоит мне только закрыть глаза, и я возвращаюсь в озеро: вода тянет меня в мглистую глубину, душит, затекает в легкие. Сердце колотится, и веки вскидываются сами собой, точно на пружинах.

Не спи. Не спи. Не спи.

Дверь спальни, скрипнув, отворяется раньше, чем я ждала.

Глава 1

– Карл, это ты?

НАБЕРЕЖНАЯ БУНД (ЧЖУНШАНЬЛУ), ШАНХАЙ. КИТАЙСКАЯ НАРОДНАЯ РЕСПУБЛИКА

– Хетти? Еще не спишь?

– Не могу заснуть.



Вода так низка.
Ночь так темна.
И тайна так мрачна.



– Я так и подумал. Слушай, у меня кое-что для тебя есть. Подарок. Я берег его на твой день рождения, но подарю сейчас. А на день рождения будет что-нибудь другое. – Он щелкает выключателем, и я зажмуриваюсь от яркого света.

Восемь тел, застывшие в чёрной речной грязи, сплетающиеся друг с другом в странной и неподвижной хореографии смерти… нельзя было видеть с Набережной, прежде одной из самых популярных улиц Востока.

Карл ныряет под свою кровать и, пошарив там, вскоре появляется с прямоугольным коричневым пакетом в руках.

Лишь спустившись через нагромождение развалин по берегам Хуанпу, выйдя из глубоких, чёрных теней громадных неоклассических построек, окружающих древнее торговое сердце Шанхая… можно было разглядеть их безжизненные тела. И тёмные стальные узы, тяжёлые цепи, сковавшие их в смерти: нога к ноге, шея к шее. Словно цепи эти всегда связывали когда-то живых, дышащих людей.

– Вот, – произносит он и кладет пакет мне на одеяло, когда я, оттолкнувшись локтями, сажусь в кровати. Карл тоже опускается на краешек. Вид у него смущенный, лоб под темной челкой наморщен. – Мне так жалко, что не я спас тебя сегодня, Мышонок, но я был далеко.

Свет фар.

Я понимаю, что он говорит серьезно, когда его глаза заглядывают в мои. Зрачки у него большие, расширенные от страха, и я знаю, что в душе он плачет, так же как я. Я киваю ему, чтобы он понял: я все вижу.

Хлопает дверь машины.

– Хорошо, что Вальтер был рядом. И он твой лучший друг.



Я перевожу взгляд на коричневый пакет, такой увесистый в моих руках.

Отдел по расследованию убийств БОБ. Тень, возвышающаяся над другими тенями… Старший следователь. Эти глаза привыкли выражать, что видели уже всё. Но даже Сунь Пиао почувствовал, как мурашки бегут по спине; крылья тошноты забились у него в груди. С трудом он шёл вперёд. Матерился, когда холодная грязь перехлёстывала через край ботинка. Долго бурчал себе под нос, когда взгляд его натыкался на зияющие дыры: чёрные, бездонные, расколовшие грудь ближайших к нему трупов, пропахавшие их от горла до пупка. Ему казалось, что они похожи на перезрелые персики. На дыню, разрезанную напополам… и с вычищенной сердцевиной.

– Открой же, – говорит брат.

Чьи-то дети. Чьи-то малыши.

Бумажный пакет шуршит, пока я разворачиваю его. Сунув руку внутрь, я нащупываю твердую книжную обложку. Это оказывается дневник, настоящий, взрослый. Обложка покрыта геометрическим орнаментом коричневого, оранжевого и синего цветов. Бумага внутри сливочно-белая.

Вполоборота к Яобаню, идущему следом, он шепчет:

– Какой красивый, – шепчу я. – Спасибо тебе, Карл.

— Ни хуя себе способ умереть.

– Там еще кое-что есть, – улыбается брат.

Но слова заглушила грузовая колонна, выруливающая по фарватеру к югу от нового моста Янпу, новых Золотых Ворот; каравана от барж, обросших шинами и лоскутами канатов, колышущихся вверх-вниз на разбегающихся волнах. Но он не слышал. Желудок помощника не выдержал такого испытания. Всё-таки тот был из Кашгара, с северо-запада. У них в Кашгаре и убийств толком нет, таких уж точно. У них там только и есть что город-оазис, где ветер несёт горячую пыль, а в холодильниках стоит холодное пиво «Синьцзян». Изысканное единство противоположностей, доказывающее, что Бог есть. Ладно, скоро он всё рассмотрит. Можно уже не спешить, трупы никуда не денутся. Руки-ноги. Цепи. Изгибы чёрных полумесяцев разрезов.

На дне пакета оказывается ручка, синяя с серебром.

Никуда они не денутся.

– Я подумал, этот дневник как раз то, что надо для твоих секретов и историй. Ты ведь любишь сочинять. – Глаза Карла ни на миг не отрываются от моего лица.

Шишке он не завидовал. Лучше уж родиться в Шанхае или Пекине, и привыкнуть к таким ужасам: благородное воспитание в городе-оазисе и работа в отделе по расследованию убийств не слишком хорошо сочетаются. В карьере Яобаня теперь не будет ни горячего ветра пустыни, ни холодного пива.

– Я постараюсь. Придумаю что-нибудь интересное. Но не про то, как я тонула.

Улыбаюсь ему в ответ. Пусть брат знает, что все в порядке.

Тусклый луч фонаря задёргался. Яобань сложен не для таких гимнастических упражнений. Слишком рыхлый. Слишком толстый. Любитель пончиков, пива… и поспать. Идёт вперёд, только когда Пиао машет ему рукой. Тени падают на тени. Старший следователь слышит, как Шишка блюёт, стоит ему бросить взгляд на трупы. Тут же медово-уксусная вонь расплывается по ночному воздуху. Едва не выронив фонарь, он неуклюже удирает по захламлённому берегу к избитым приливом бетонным блокам набережной.

Когда моя голова снова касается подушки, я понимаю, что все действительно хорошо, хотя кое-что в моей жизни изменилось.

— Курёнок безголовый, швыряй фонарь. Как я должен работать, если ты тут же мчишься к мамочке под юбку?

Я чуть не утонула, и меня спас Вальтер.

Утирая рукавом рот… он кидает фонарь Пиао, оставаясь в глубокой складке тьмы, и холодный камень стены принимает его вес. Он закрывает глаза, но всё равно видит тот кошмар, что вырвал из темноты луч света. Увиденный кошмар то и дело всплывает перед глазами. Теперь это часть его жизни. Ужасная часть, которая вечно будет с ним. Он ощущает себя грязным… и обворованным.

Это все меняет.

Чьи-то дети. Чьи-то малыши.

Часть первая

— Босс, в пизду это блядское дело. Ну посмотрите на них, это же пиздец. Это ж федеральное дело. Политическое, блядь, дело. Есть же официальные…

Вытирает бусинки слюны с губ, с подбородка.

7 августа 1933 года

— …ну слушайте, я включу рацию, и пусть СБ с ними разбирается. Это их вотчина. Пусть они для разнообразия поковыряются в говне.

– Метаморфозис! – восклицает доктор Крейц. – Вот как этот текст называют англичане. – И он широким жестом поводит книгой в воздухе так, что шелестят страницы. – Кто-нибудь из вас знает, что означает это слово?

Старший следователь грозно смотрит через плечо. Луч фонаря резко вычерчивает половину его узкого лица. Лоб. Щеку. Подбородок. Яобань узнаёт выражение, вытравленное в усталых чертах. Он видел его и раньше. Геморрой… с большой буквы «Г». Желудок Шишки снова бунтует. Хочется надеяться, что так действует Ёэ Бин… большой мункейк, пирог с начинкой, который он кое-как утрамбовал чаем. К сожалению он в курсе, что нет. Желудок — точный барометр, определяющий, сколько дерьма его ждёт. Сейчас этот барометр пиздец как зашкаливает.

Он опирается на учительский стол. Рукава его рубашки закатаны до локтей. Никто не издает ни звука. Мы сидим на деревянных скамьях классной комнаты в гимназии и молчим.

— Иди за рацией.

Да, пыльные, шумные классы фольксшуле больше не для меня. Тесная, засыпанная черным шлаком игровая площадка, где толкутся шумные, грубые дети, превратилась в смутное воспоминание далекой, еще до летних каникул, поры. Гимназия совсем другая: здесь высокие сводчатые потолки и гулкие коридоры. В центре большой зал с высоким потолком на мощных балках, а над ним – величественная красная мансардная крыша. Учителя здесь образованнее, строже и даже как будто выше ростом, чем в фольксшуле. Но, хотя я лучше справилась со вступительными экзаменами, чем мой брат Карл три года назад, когда ему было одиннадцать, все же я не чувствую себя особенно умной.

Пиао рассеянно бурчит под нос, внимание его приковано к трупам. Застывшие, переплетённые руки, которые будто бы тянутся, чтобы обнять месяц, запутавшийся в набухших гнёздами ветвях деревьев парка Хуанпу по соседству.

– Кажется, это значит «превращение»? – нарушает молчание чей-то голос сзади.

Шишка пробирается по мусору. По скользким ступеням набережной. Во рту — горечь желчи.

Я выворачиваю шею и вижу девчонку-коротышку с копной черных волос, курчавых, почти как у меня.

Каждый выдох напоминает ему…

– Пожалуйста, назовись, – говорит доктор Крейц, вскидывает голову и выкатывает глаза, прямо как лягушка.

Чьи-то дети. Чьи-то малыши.

– Фрида Федерман, – уверенно отвечает девочка.

И только когда он выходит на дорогу, старший следователь говорит:

– Вот именно. Да, Фрида. – Доктор Крейц в восторге. – Превращение. Перерождение. Изменение. В переводе с греческого «метаморфозис» – «изменение формы». – Учитель начинает мерить шагами класс. – Греческий и латынь учат нас всему, что нам необходимо знать о состоянии человека.

— Скажи оператору, нужны люди и прожекторы. Много прожекторов. Ещё пускай сюда едет Ву. Трупы… их надо вытащить из грязи и прочесать местность раньше, чем начнётся прилив, и смоет всё на хуй…

– Фрида Федерман – еврейка, – шепчет кто-то из девочек позади меня, и так громко, что учитель просто не может не слышать, но виду не показывает. Проходя мимо стола, он берет с него книгу.

Пауза в пару секунд. Где-то в отдалении, в ночи, лает пёс. Машина не хочет заводиться. Буксир ревёт, проплывая по реке… и по чёрной воде бежит отблеск фонарей.

У доктора Крейца узкие плечи и выпирающее брюшко. Край сорочки выбился из брюк, галстук повязан криво. Сразу видно, что в эту школу, известную своим классическим образованием, его взяли не за красоту или опрятность, а за знания и ум.

— …и ещё, Яобань, скажи, пусть держат язык за зубами. Не надо трепаться. Это дело полиции. Моё дело. Я не хочу, чтобы у меня на плечах сидели эти упыри из тринадцатого управления СБ, ясно?

– Франц Кафка, – произносит он, глядя в потолок так внимательно, словно надеется обнаружить там упомянутого автора, восседающего верхом на потолочной балке. – До чего талантливым человеком он был, и веселым. Вот послушайте.

Он кивает, хотя знает, что Пиао не смотрит на него. В животе бурчит ещё яростнее.

И учитель так энергично перелистывает страницы книги, что у него разлетаются волосы. А потом начинает читать, медленно описывая по комнате круг с книгой в руках. Монотонным голосом он рассказывает нам завораживающую историю Грегора, коммивояжера, который проснулся однажды утром и обнаружил, что за ночь превратился в гигантское насекомое.

— Ну бля… — рычит он, ослабляя пояс, пока идёт к машине.

Свет льется в класс через длинное прямоугольное окно высоко в стене. С огромного портрета над доской на нас безмятежно взирает Адольф Гитлер. Голос доктора Крейца то опускается, то поднимается, то затихает, то грохочет. Я так долго гляжу на портрет, что лицо Гитлера плывет и покачивается у меня перед глазами. Он по-прежнему смотрит на меня, не мигая, но я могу поклясться, что его губы дрогнули, будто вот-вот улыбнутся, а сам он выйдет из рамы и скажет: «Ха-ха, а я над вами пошутил. Я уже давно здесь».

Холодный, тёмный час, пока не подъезжает первая партия людей и прожекторов. Оливково-зелёная змея полицейских выползает из машин. Люди, вылепленные из одного теста… тощие и высоколобые. Полтора часа спустя прожекторы разорвали темноту белым столбом света… ослепляющим. Тени как сторожевые бритвы. Два с половиной часа спустя приезжает доктор Ву с мутными глазами и стонет, глядя на полосу воды Хуанпу, начинающую подниматься. Зевая, приходит в чувство. Три часа десять минут спустя Пиао вытаскивает доктора из резкого столба света в полутень деревянного причала для предварительного доклада.

Но все это, конечно, мне лишь кажется, и я отвожу глаза. Карл говорит, что у меня слишком живое воображение. Мое сердце немного ускоряет ритм, и я думаю: что, если мой брат прав?

— Для восьмерых молодых людей жизнь закончилась.

Доктор Крейц читает. Стараясь не смотреть больше на Гитлера, я разглядываю профиль девочки, моей соседки по парте. Она высокая, стройная, золотисто-каштановые волосы двумя гладкими косами лежат у нее на плечах. Овал бледного лица безупречен, словно изваян резцом из лучшего мрамора. Она высоко держит голову, наблюдая за тем, как доктор Крейц ходит по классу. Почувствовав мой взгляд, девочка поворачивается и устремляет на меня свои зеленые глаза с чуть опущенными внешними уголками.

Старший следователь заползает глубже в тень, чтобы Ву не видел выражения его лица.

– Привет, – шепчет она. – Меня зовут Эрна Беккер. – Она едва заметно улыбается.

— Вы хотите сказать, они мертвы. Доктор, вам сегодня везти в морг восемь трупов.

– Хетти Хайнрих, – отвечаю я, жутко стесняясь своих курчавых черных волос, больших глаз и слишком круглых щек.

Покров улыбки доктора Ву медленно поднимается; все переживания затягивает вглубь, видимая бесстрастность расплывается в его глазах… тяжёлый вельветовый занавес вынужденной самодисциплины.

Никого красивее Эрны Беккер я в жизни не видела.

— Восьмерых покинула жизнь.

Громкий стук в дверь прерывает доктора Крейца на полуслове.

Тупой дурак. Тридцать лет уже доктор, и не может использовать это слово. Слово из пяти букв. Мертвы… они, блядь, мертвы!

– Герр Гофман… – обращается он к вошедшему – высокому, худощавому мужчине в жилете и галстуке-бабочке.

Но дразнить его сейчас ни к чему. Ву прежде был обладателем внешности и физических данных гордого и усердного орангутанга, но с тех пор усох и стал напоминать морщинистую беличью обезьянку, и он — профессиональный Вэнь-мин… человек, воспитанный в старой традиции. Чтобы соответствовать потребностям жизни в обществе, руководствуется Книгой церемоний.

– Хайль Гитлер! – приветствует герр Гофман класс.

– Хайль Гитлер! – хором отвечаем мы.

Пиао чувствует, как улыбка потихоньку застывает у него на губах… она расползлась по ним, как мёртвая собака посреди дороги, раздавленная, с вывалившимся языком. В обществе, где живут сотрудники отдела по расследованию убийств, таких ограничений нет. Хотя что до него, лучше бы были. В его обществе нет этикета. Нет правил. Нет граней, которые надо соблюдать. Только размытая карусель скорости и цветов. Лобовое столкновение между традициями и новым порядком. Общество оружия там, где раньше оружия не было. Общество быстрого возмездия и смерти, где раньше была только боль уязвлённого достоинства. Он рад, что Ву не видит его глаз. Они говорят без обиняков, они выражают:

– Господин директор, – доктор Крейц откашливается, – для меня большая честь видеть вас на своем уроке.

Традиции умерли, старик — и все мы теперь в жопе.

Герр Гофман встает перед классом.

— Пол?

– Добро пожаловать в нашу замечательную гимназию, – начинает он, улыбаясь нам. – Каждый из вас попал сюда не просто так, а выдержав труднейший экзамен. Но это лишь начало пути. Только упорным трудом и образцовым поведением вы добьетесь высоких результатов в этой школе. Что одинаково верно не только для мальчиков, но и для девочек. Со временем вы все станете превосходными членами нашего великого нового Рейха. Я уверен, что и ваши родители, и гимназия будут гордиться вами. Желаю вам всем удачи.

Доктор краснеет, улыбка его киснет.

Я улыбаюсь директору. Моя мечта – стать врачом, по возможности – мировой знаменитостью. Мне верится, что учеба в этой замечательной школе – первый шаг на пути к осуществлению моего честолюбивого замысла. И я буду очень стараться на каждом уроке. Всегда.

— Какого пола те восемь человек, доктор, кого покинула жизнь?

Герр Гофман обращается к доктору Крейцу:

— Одна женщина. Семь мужчин.

– Что вы проходите сегодня?

Семь мужчин. Даже маска безмятежной улыбки не может спрятать шок, потрясение, которое растеклось по лицу Ву от цифры семь. Старший следователь знает, какие слова гремят сейчас в голове старика… слова, которые уже свисают с уголков его собственных губ.

Доктор Крейц молча показывает директору обложку «Превращения».



В местности Сюнь есть источник один —
Много несёт он студёной воды.
Семь сыновей нас, а мать и теперь
Тяжесть несёт и труда и нужды.



Ужас искажает лицо герра Гофмана.

Семь, символ абсолютного преуспевания. А думали ли убийцы про ту же самую поэму из Книги песен?

– Доктор Крейц, вы с ума сошли?

Когда они резали жертв на куски, сковывали их вместе и опускали их в тёмные воды Хуанпу, может, они тоже шептали слова…

Учитель пожимает плечами:



Южного ветра живителен ток…
Южного ветра живителен ток…



– Это великолепный текст, герр Гофман. Он как раз вводит все темы, о которых мы будем вести речь в этом году: символизм, метафора, абсурдность бытия…

Его колотит. Пиао складывает руки на груди в попытке справиться с дрожью.

– Это мы еще обсудим, но позже. А пока вы прекрасно знаете, что это совсем неподходящее произведение для школы. Будьте любезны, к следующему разу подберите порядочного немецкого писателя. До свидания, дети. – И он выбегает из комнаты, громко хлопнув дверью.

— Что ещё у нас есть? Время, причина смерти? Мысли о том, как определить их личности? Давайте, доктор, удивите меня.

Доктор Крейц съеживается.

Ву неловко поёжился. Холод, грязь. Заползает в ботинки, и в его душу. Он вспоминает о резиновых сапогах в кабинете. Думает о цепях. О трупах… и чёрных, бескровных дырах в них. Эти дыры притягивали его сознание, как ушко иголки зовёт нить.

Подходит к столу, дрожащими руками кладет в портфель «Превращение». И смотрит на нас, облизывая губы, словно не знает, что теперь с нами делать. Кое-кто в классе уже начинает болтать, но учитель не пытается навести порядок.

— Ничем не могу вас порадовать. Я доктор. Учёный. Не грабитель побережий.

И опять он напоминает мне лягушку, только теперь ее как будто переехало колесо.



Пиао выходит из теней. Лицом к лицу с Ву. Старик воняет нафталином и поражением. На губах его перечный соус и липкие слова. Глядя вглубь его… он видит страх, плещущийся на дне его глаз. Почти чувствует его вкус. Узнает его. И понимает, хотя и не хочет. Никогда не хотел…

Я выхожу из школы. На улице меня уже ждет Томас. Худющий, длинноногий, он стоит, небрежно привалившись к стволу высокого дерева на краю Нордплац. Сбежать я не успеваю: он замечает меня, подбегает и чуть не сбивает с ног, все это с кривой ухмылкой.

— Что это, Ву, вы видели подобное раньше? Есть какая-то информация?

– Ну, как там было? – спрашивает он и смотрит через плечо на школу.

Доктор издаёт вымученный смешок; безрадостное веселье стягивает кожу его лица, будто стальные заслонки встают на место.

Чуть приотстав, мы идем за шумными старшеклассниками через зеленую площадь в Голис.

— Уважаемый Ву, не трахайте мне мозги, не надо вот этого. Вы же что-то знаете, я прав? Ну?

– Школа как школа. Просто… умнее и строже, вот и все.

Ещё один смешок. Один звук. Кромка стекла по кромке стекла. В его глазах нет ничего кроме тайны и корней неизвестного страха. Пиао делает ошибку и кладёт руку на тощее плечо доктора, преодолевая физическую пропасть этикета… и тут начинается. Злость Ву выплёскивается. Страсти летят на милость стихий. Старик шипит. Тихим голосом. Для ушей одного следователя.

Томас грустнеет. Он тоже мог бы туда поступить, только его родителям нечем платить за учебу. С экзаменами он справился бы.

— Я отказываюсь от этого дела. От этих трупов. Я не буду их исследовать ни здесь, ни где бы то ни было. В свою лабораторию я их не возьму…

– Так странно, что ты больше не живешь в нашем квартале, – говорит он. – Без тебя там как-то… пусто, – подумав, добавляет он.

Глаза его сужаются, и голос тоже. Слова с жаром паяльной лампы вгрызаются в щёку старшего следователя.

– Я же совсем рядом.

— …передайте это дело, Пиао. Передайте его, как я. Вам незачем во всё это лезть.

– Ну да. – Всю дорогу, пока мы идем, останавливаясь только у перехода через Кирхплац, он громко сопит. – А какой у тебя теперь дом?

— Незачем? Там восемь трупов лежат в грязи! Семь сынов и одна дочь, которых оставила жизнь. А вы — не хуй собачий, вы — старший консультант полицейского департамента. И это ваша работа — ковыряться в трупах… но только не в этих? Вы хотите сказать, Ву, что вы знаете что-то о таких убийствах? Официальные убийства, санкционированное умерщвление… передать дело в СБ, федералам, партии?

– Вот погоди, увидишь! – смеюсь я. – После той квартирки ты просто не поверишь! Побежали! – И я срываюсь с места, чувствуя, как у меня внутри растет пузырь радости.

Икнув от нервов, Пиао понимает, что рукой до сих пор держится за плечо доктора; и чем злее он становится, тем сильнее стискивает его. Он убирает руку.

Наш огромный новый дом на Фрицшештрассе с островерхой крышей, из которой в небо торчат две дымовые трубы, похожие на толстые указательные пальцы. В нем четыре этажа – четыре ряда окон. В нашей семье каждый мог бы жить на отдельном этаже.

— Вываливайте всё, что я вижу на дне ваших глаз, или ждёт вас высокий дом и долгое падение…

– Самый большой на улице, – выдыхает Томас, потрясенно глядя на красивое здание из светлого песчаника с черной отделкой.

— Вы не смеете мне угрожать, старший сле…

Его рыжеватые волосы растрепались, глаза за толстыми стеклами очков в черепаховой оправе кажутся огромными, как у мухи. Обозревая величие нашего дома, он даже морщит нос.

Вонзается, как острый нож в жирную свинью.

Я гордо выпрямляюсь.

— …говорите, или помогите… — Щекой к щеке. Губами к уху. Дыханием к дыханию, — …или можете начинать отращивать крылья.

– А сад за ним есть?

Улыбка Ву превращается в гримасу, будто он наступил в кучу говна.

– Ну конечно! Вон моя комната. – Пальцем я показываю на балкон второго этажа.

— Пиао, опасный вы человек. Вы поднимаете волну там, где не стоит. Смотрите, следователь, тот, кто не умеет плавать, может и утонуть в волнах.

Прямо под ним растет чудесная старая вишня. Нижние ветки ее раскидистой кроны нависают над тротуаром и железными перильцами перед домом, спускаются под балкон. Прямо в оконной нише у меня есть сиденье. Люблю проводить время там: оттуда хорошо виден перекресток с Берггартенштрассе, если посмотреть влево, а если вправо – то вся Фрицшештрассе до самого дома Вальтера. Я вижу, когда он выходит и когда возвращается обратно.

— Как это романтично, доктор, только объясните, какого хуя это всё значит.

– Внутри, наверное, тоже здорово. – Томас прижимает лицо к прутьям ограды. – Спорю, что там у вас две лестницы. И погреб тоже есть. А может быть, даже темница, а в ней кости пленников!

— Это значит, старший следователь, что вам надо бы уходить. Как вы поступали раньше. Как все мы поступали раньше. Уходить. «Тот, кто выковал меч свой и точит его, скоро даст ему волю».

– Не говори чепухи.

Ву медленно отошёл от причала, полосатые тени пролегли на его лице, когда он поднимался на набережную к Бунду. На своём утомительном пути вверх он прошёл мимо Яобаня.

– Можно мне зайти? – спрашивает Томас.

— Ни хуя себе скорость, док. Что, можно грузить их?

Я смотрю на него искоса. Всего несколько недель назад мы с ним играли на улице позади дома, в котором была наша квартира, а кажется, будто годы прошли. И не я, а совсем другая девочка пинала во дворе мяч и съезжала по глинистому откосу набережной посмотреть, как паровозы, пыхтя, втаскивают на станцию одни тяжелые составы и покидают ее с другими.

Старик поднял руку и жестом послал его подальше, будто отмахнулся от назойливой мухи. Улыбка застыла у него на лице. Он отводил глаза. То ли он вглядывался в себя, то ли в тёмный горизонт. И шёл дальше. Прожектора заливали всё яростным белым светом. Тени мельтешили, формы текли. Недоношенный рассвет. Старик унёсся прочь, вдавив педаль газа в пол.

– Не сегодня, – слышу я свой голос. – Извини. Может, в другой раз. – И я толкаю тяжелую кованую калитку. Она открывается со скрипом, а захлопывается с громким приятным щелчком, оставляя Томаса на улице.

— Хуя себе, Босс, что это с нашим маразматиком? Вот уж не думал, что он когда-нибудь так перепугается трупаков. Мне казалось, он уже всё на свете повидал…

В просторной передней с деревянным паркетом я оставляю сумку и вспоминаю июньский день, когда мы только переехали в этот дом.

— Да уж…

– Без кухарки и горничной здесь не обойтись, – сказала тогда мама, стоя на этом самом месте и с изумлением озираясь. На меня и сейчас точно пахнуло ароматом ее духов «Vol de Nuit». – В одиночку я с таким домом не управлюсь, – добавила она и приложила руку к груди.

Пиао отошёл от причала. Тень, свет, тень, свет… у него в глазах. Он шёл по следам старика.

Папа, спокойный и невозмутимый, в легких брюках и рубашке с открытым воротом, взъерошил мне волосы и сказал:

– Самый завидный дом во всем Лейпциге. Ну, или один из них.

— Что тут было-то, Босс?

– Мне он ужасно нравится, – сказала я отцу, с улыбкой глядя в его тяжелое лицо.

— Было то, что наш досточтимый доктор не собирается работать с нашими лежащими в грязи друзьями…

– Что, не ожидала, а, Шнуфель? Даже мечтать не могла? – И он, взяв с пола коробку, пинком отворил первую по коридору дверь. – Мой кабинет, – сказал отец и, довольный, скрылся внутри.

Старший следователь харкнул по ветру, в сторону трупов.

– А можно, я тоже выберу себе спальню? – спросил Карл, и у него даже глаза загорелись при мысли о собственной комнате.

— …и пальцем их не коснётся. Он что-то знает, и отказывается даже обследовать их.

– Почему нет? – ответила мама, а я пошла за ней, когда она стала обходить дом, сверяясь со списком предметов мебели и картин, оставленных в особняке прежними жильцами.

— А что, у него есть такое право? Отказаться вскрывать труп?

Трудно забыть тот миг, когда я впервые увидела красно-золотую столовую, залитую солнцем гостиную – одно пятно света лежало на ковре, другое на рояле, – бледно-голубую утреннюю комнату с граммофоном в углу, оранжерею со стеклянным куполом потолка, наполненную экзотическими растениями, между которыми стояла плетеная мебель. Наша старая квартирка целиком уместилась бы в передней этого дома, и еще место осталось бы.

Грязь всё глубже. Пиао идёт впереди, Шишка следом. Слабая вонь говна штурмует их ноздри.

Наполненная счастьем, словно воздушный шар – воздухом, я бегу через переднюю, по гулкому каменному коридору, мимо большой кухни, мимо ванной, пока не оказываюсь в треугольном саду за домом. Посреди сада газон, по краям – цветы, а в дальнем от дома углу – огромный старый дуб. Железной дороги здесь нет. Вот и хорошо. Я совсем не буду скучать по поездам, которые со скрежетом и лязгом уходили неизвестно куда среди ночи, так что от них тряслась моя кровать в старой квартире.

— Есть или нет, а он отказался. И что теперь делать? Восемь трупов, и даже некуда их увезти. Неясно, ни кто они такие, ни как умерли… а если уж человек с репутацией Ву отказывается с ними работать, остальные точно соскочат.

— Пиздец. Но вы же не имеете в виду Шефа?

В дальнем углу сада, задрав голову, я смотрю на пеструю от солнца листву и ветви старого дуба. Хотя мы больше не ходим в церковь – папа говорит, что вера отвлекает нас от главной задачи и, кроме того, церковь не одобряет герр Гиммлер, – я все равно знаю: Господь улыбнулся мне. Я – особая, и потому Он сделал мне подарок – дом на дереве. Настоящий. Большой. С надежной крышей и стенами. С узкой веревочной лестницей, которая свисает из отверстия в деревянном полу.

Грязь заливает ботинки и пачкает штаны. Чёрная, отполированная столбами белого света.

Вот погоди, то-то еще будет, когда Томас его увидит. Да он с ума от зависти сойдет! Я представляю себе его лицо и хохочу в голос.

— Слушай, деревенский паренёк, не хочу своими руками лишать тебя иллюзий, с этим прекрасно справится и работа, но Шеф Липинг, как любой начальник отдела полиции, в первую очередь политик, а уже потом полицейский. У него больше мохнатых лап в разных лагерях, чем у сороконожки. Если он почувствует запах Партии, как чувствую его я… или если не увидит возможности слупить с кого-нибудь денежку, он бросит это дело в помойку. Если понадобится, вместе с нами.

17 сентября 1933 года

— Босс, а вы ведь циничный ублюдок?

Из оконной ниши, где я устроила себе гнездо из подушек, я наблюдаю за Фрицшештрассе. Если мне повезет, то появится Вальтер: руки в карманах коротких штанишек, шаркая подошвами по асфальту, он будет прохаживаться по улице и высматривать Карла. Но дорога пуста. Сквозь ветки дерева я вижу пожилую чету: старики выходят из элегантного белого дома напротив. На поводке они ведут черную лохматую собаку. Пес идет, вывалив длинный красный язык, как будто улыбается. В нашей прежней квартире для собаки не было места, но теперь мама так не скажет. Я бегу к ней.

Грязь всё глубже. Пиао по-прежнему впереди, Шишка за ним. Оазис слепящего света. Он поворачивается лицом к косоглазому детективу.

На кухне Берта вытирает испачканные в муке руки о передник.

— Если это необходимо для выживания…

– У мамы голова болит, – объясняет кухарка. – Она ушла наверх, прилечь.

Снова он плюёт в сторону трупов. Ветер подхватывает его начинание, плевок почти долетает до тел.

– Как можно лежать в постели в разгар дня?

— …так что цинизм полезен для здоровья. Как бы хотелось дать этот совет вот им.

– Я бы тоже полежать не отказалась, – фыркает Берта, продолжая месить. – Может, я чем-то тебе помогу?

Секунды молчания, размеченные лишь отзвуками первых машин на Шаньсилу.

– Нам надо завести собаку. В таком большом доме, как этот, без собаки просто нельзя.

— Может, ну его на хуй, это дело?

– Понятно. Ну, с этим можно подождать, пока твоя мама не встанет. А кроме того, она, может, и не захочет собаку.

Пиао смеётся. Одноразовый смешок. На такие смешки нанизана его жизнь и карьера.

Перестав месить, Берта берет тесто и с размаху швыряет его о стол. Видно, как под веснушчатой кожей ходят мышцы предплечий.

— Почему бы и нет? Что такое восемь трупов для города в тринадцать миллионов. К тому же ко мне в холодильник восемь человек не влезут.

– Может, пойти разбудить ее? Как ты думаешь, Берта?

— Ко мне тоже.