Историческая фигура, которую я вам представлю, граф Семен Романович Воронцов (1744–1832), подходит и для насмешливого, и для уважительного к себе отношения. Хотя, учитывая сдержанность манер его сиятельства, полагаю, что больше всего ему понравилась бы дистанцированная вежливость.

Она не сразу понимает, а мне не хочется торопиться, внутренне я просто надеюсь, что она будет способна – нет, не на оправдание, а хотя бы на осознание того, что у меня просто нет выбора. Что если не я, то может быть еще хуже. Гондонов у Кардинала предостаточно – таких, что любая жертва предпочтет быструю смерть тому, что они ей предложат взамен.

Как говорится в рекламных слоганах, выбор за вами.

– Прости, златовласка, – снова повторяю я, как мантру, два слова, будто так станет легче, будто раскаяние всего гребаного мира обрушится на наши плечи.

He of the Woronzow Road

– Ган? Я убегу, дай лишь шанс, немного времени.

В заглавие я вынес пояснение («тот, который Воронцов-роуд»), встретившееся мне в одном лондонском журнале, где упоминался наш протагонист. Богатенькая Воронцовская улица современным лондонцам хорошо известна, а в честь кого она названа мало кто знает. Мемориальную доску там повесили, разумеется, не англичане, а русские.

Я качаю головой:

Семен Воронцов интересен мне по нескольким причинам.

В первую очередь, как обладатель высоко развитого ЧСД (чувства собственного достоинства) – большая редкость для русского человека восемнадцатого столетия, хоть бы даже и знатного вельможи. Тогдашние аристократы ведь почти сплошь были грибоедовские Максим-Петровичи: «Когда же надо подслужиться, и он сгибался вперегиб». Гонялись за «случаем», раболепствовали, норовили притереться поближе к престолу.

– Ты не выберешься из города и пожалеешь, что осталась жива.



– Я сделаю это быстро, – после паузы длиной в вечность внезапно пересохшим голосом хриплю я. – Пожалуйста, повернись лицом к стене.

Памятная табличка «This road was named after Count Simon Woronzow, Russian Ambassador to the United Kingdom from 1784—1806. He lived in Marylebone and on his death in 1832 left a bequest for the poor of the parish. The money was used to build St Marylebone Almshouses at the south-west corner of this road. The plaque was installed [by] the kind permission of Camden Borough Council and the owners of this property. It was unveiled on 26 November 2002 by H. E. Grigori Karasin the Russian Ambassador to the UK and the Mayor of Camden Councillor Judy Pattison. The plaque is a gift of Peter the Great Company of St Petersburg to the citizens of Camden. Architect Vyacheslav Bukhaev, Russia». Борис Акунин.

– Ган?!



– Пожалуйста. Ты знаешь, выхода нет.

Воронцову же и притираться было не нужно, он подле монархов вырос. Его дядя Михаил Илларионович был канцлером, старший брат со временем займет эту же должность, наивысшую в империи; одна сестра стала фавориткой императора Петра III, другая – ближайшей подругой Екатерины II.

– Увидимся в другой жизни, – сквозь слезы шепчет она, – ты никогда не искупишь свои грехи.

Но юношу не интересовала придворная карьера. «С самаго ранняго детства я имел страсть и неодолимый порыв к военному ремеслу», – пишет он в биографической записке. Первый свой неординарный поступок восемнадцатилетний поручик совершил в день переворота, когда Екатерина свергла своего злосчастного супруга. Чуть ли не единственный во всей гвардии юный Воронцов пытался этому помешать, взывая к солдатам, что «лучше умереть честно, верным подданным и воином, чем присоединиться к изменникам». Солдат это предложение не заинтересовало. Мальчишку скрутили и посадили под арест. Потом выпустили – невелика персона, но Семен Романович не пожелал служить в гвардии, убившей императора, которого она присягала охранять, – и ушел с военной службы. «В моей легковоспалимой крови все виденное и претерпенное мною произвело лихорадочное состояние», – рассказывает он. Других таких чистоплюев в России, кажется, не сыскалось.

Но когда началась война с Турцией, он счел своим долгом вернуться в строй. Храбро воевал, получив два «георгия», и особенно отличился в тяжелом сражении при Кагуле, где полк Воронцова своей стойкостью решил судьбу дела.

Выстрел. По стене расплывается алое зловещее пятно, клякса, которую хочется вытереть, отмыть тряпкой с мыльным раствором. Я знаю, что эта картина навечно останется со мной, как и много других, подобных ей, в душе эту кляксу не отмыть никогда. Роксана медленно оседает на кровать, заваливается набок, и ее застывшие глаза с болью и укором в последний раз заглядывают в мое нутро, пробирая до озноба.



Много лет спустя один французский дипломат в своих записках о пребывании в Лондоне описывает эпизод, дающий яркую иллюстрацию к воронцовскому характеру. «Однажды за обедом у герцога Нортумберленда зашла речь о славной для России войне с Турцией, и в особенности о сражении при Кагуле, в котором фельдмаршал граф Румянцев явил себя таким великим полководцем. Я спросил графа Воронцова, был ли он в этом деле? Он очень просто и кратко отвечал: „Да, был“. Потом французу рассказали, как Воронцов был при Кагуле: „Повел атаку против сильных неприятельских укреплений, взял штурмом редут, и турецкая армия ретировалась в беспорядке“».

Ган замахал руками и попятился, споткнулся о ведро у входа, оно загремело по полу, рассыпая полусгнившие овощи. Чертыхаясь, мужчина выскочил из жилища, озираясь как бешеный.

– Ты чего? – Она стояла на пороге, замусоленной тряпкой прикрывая грудь. – Голых сисек не видел, что ли?

Несмотря на блестящие подвиги, военной карьеры Семен Романович так и не сделал – не понравился всемогущему Потемкину. «Как я не мог обнаруживать перед ним угодливости, которой никогда не являл никому, то он принял отсутствие низости в моем характере за высокомерие и надменность».

Ган вылупился на нее, как на прокаженную. Смотрел в упор и не видел. Перед глазами застыла совсем другая картина: забрызганная кровью шероховатая стена.



Он и не понял, как очутился возле выхода из первого резервуара – шагнул на палубу, прислонился лбом к стенке. Металл в тени был прохладным, немного отрезвил его, привел в чувство.

Воронцов – молодой военный[45]

– Сука, – погрозил мужчина кулаком непонятно кому. То ли туману, то ли себе, то ли девушке из Улья. А длинный день только расцветал, и до заката было еще далеко. Море продолжало шевелиться лениво, будто находясь в царстве Морфея.



Обидевшись, Воронцов опять снял военный мундир и уехал как можно дальше от петербургских нравов – за границу, на дипломатическую службу. Представитель столь высокопоставленной фамилии мог быть не меньше, чем «полномочным министром». Старший брат Александр, например, получил место посла в Англии будучи от роду всего двадцати одного года.

Глава 6

Сначала Семену Романовичу достается синекура – его отправляют посланником в лучезарную Венецию, но заниматься там решительно нечем, а серьезному человеку хочется серьезной работы.

Пираты

Тогда его переводят послом в важнейшую и труднейшую из иностранных столиц – в Лондон. На острове Воронцов проведет всю свою оставшуюся жизнь, сорок семь лет, и войдет в историю как главный российский англоман.

Ган сидел за барной стойкой, составленной из металлических бочек. Он все-таки вернулся в Улей, в первый резервуар. Вернулся потому, что остро захотелось выпить чего-нибудь крепкого, а это было единственное место, где наливали. В бар он заглянул на следующий день после работы – Бобр позволил ему вернуться в цех. Здесь было немноголюдно, да и выбор напитков оставлял желать лучшего. Над головой, на втором этаже, ходили, стучали по настилу, бухали башмаками и шаркали самодельными сандалиями из резины, это раздражало. Ему бы уединиться, не видеть лиц, но в каюте спокойнее не было. Куда-нибудь на воздух бы с бутылочкой крепкого. И чтобы люди были, но в отдалении, не беспокоили.

Бутылочка хорошего крепкого в баре Улья стоила целое состояние. Столько Ган еще не заработал в цеху. За дневную смену платили один кусок медной проволоки. Толстая проволока, нарезанная равномерно на кусочки, была основной валютой в Черноморье за неимением ничего более подходящего. Баржа перевозила много проволоки, поэтому запасы были.

Посол из Семена Романовича получился довольно странный. Он имел собственное суждение о пользах отечества, не всегда совпадавшее с официальной линией Петербурга, и – что удивительно – обычно руководствовался своим мнением, а не присланными инструкциями. Вообще-то дипломатическому представителю независимость характера и твердые убеждения противопоказаны. Он ведь не более чем посланник, то есть посыльный. Его дело – ловко исполнять то, что прикажут.

За бутылку коньяка сомнительного бренда, стоящего на полке за спиной бармена, пришлось бы отвалить ни много ни мало а шестьдесят кусков проволоки – его двухмесячную зарплату. При этом не было никакой уверенности, что в стеклянную тару не налита бормотуха, подкрашенная чаем или красителем.

Не таков был Воронцов. Он не стеснялся осуждать крепостничество и превозносить достоинства парламентской системы, что было весьма нелояльно и непатриотично для подданного самодержавной империи. Позволял себе осуждать раздел Польши, ибо считал оккупацию соседней страны несправедливостью. Более того – случалось, что и в политических демаршах поступал по-своему. Фавориты, Потемкин и Зубов, его ненавидели, Екатерина недолюбливала, и все же Воронцов на своем посту всех их пересидел.

Стоял и виски, за бутылку которого пришлось бы отработать полгода на барже. Односолодовый «Гленфиддик», и в прошлой жизни обошедшийся бы в приличную сумму. А всякое безымянное пойло, разливаемое из пластиковых бутылок, стоило в десятки раз дешевле.

Пойла Гану не хотелось, он пересчитал в кармане кусочки меди. Выходило, что мог себе позволить рюмку-другую не самого плохого напитка.

Он ткнул пальцем в нижнюю полку, где красовались полупустые бутылки отечественных и почти отечественных напитков.

Разгадка в том, что его своеволие неизменно шло России на благо, он всегда оказывался прав. Когда его настойчивых рекомендаций не слушали, выходило хуже. Иногда послу удавалось невозможное. Например, он практически в одиночку предотвратил войну между двумя странами, разрушив планы великого вундеркинда Питта-младшего (тот стал премьер-министром в 24 года). Причем русский посол сделал это совершенно английскими методами. Он сказал главе британского внешнеполитического ведомства: «Я вам объявляю, господин герцог, что я всеми мерами буду стараться, чтоб нация узнала о ваших намерениях, столь противных ея интересам, и я слишком убежден в здравомыслии Английскаго народа, чтоб не надеяться, что громкий голос общественнаго мнения заставит вас отказаться от несправедливаго предприятия». Воронцов стал встречаться с членами парламента, рассылать по городам и графствам воззвания, так что в конце концов возникло антивоенное движение, начались «митинги» (Воронцов с удовольствием приводит в своих франкоязычных реляциях это новое слово), и Питту пришлось распускать уже созванный флот.

– Плесни армянского.

Десять «медяков» легли на стойку, звякнули о металл, рассыпались.

Бармен сгреб, не глядя. Наверное, быстро умел считать. Вытянул пробку из бутылки, выбрал из стаканов, стоящих пирамидкой в углу, более-менее чистый, понюхал его, остался доволен. Налил на два пальца и подвинул посетителю.

Новый император Павел, ценя такого посла, пожелал назначить его канцлером – и Воронцов вновь проявил независимость: отказался. Не желал он и поддерживать антианглийский курс сумасбродного самодержца, за что царь отправил его в отставку и отобрал у него большую часть поместий. Что ж, граф остался жить в Лондоне на положении частного лица. Возвращаться в Россию он не собирался, ему нравилась Англия. Александр Первый, взойдя на престол, сразу же восстановил упрямца в должности.

– Что-то не припоминаю тебя, а память не подводила раньше. Первый раз в баре, что ль?



Гану не хотелось рассказывать свою историю – как его нашли местные, вытащив из воды, как он потерял память. Поэтому он просто кивнул и ответил:

Как было такую возвышенно не полюбить?[46]

– Первый раз.



Карамельная жидкость в стакане с непривычки шибанула в нос. Но терпкий запах спустя минуту сменился мягким древесным ароматом. Ган аж зажмурился от удовольствия. Он понятия не имел, пил ли такое когда-либо и выпивал ли раньше вообще. Но запах что-то навеял. Мужчина сидел и ждал, что вот-вот память очухается и воскресит какое-нибудь событие – как он с друзьями или в одиночестве потягивал виски уютным вечером. Но хера с два!

Другой литературно интересной чертой личности Воронцова является какой-то мистический злой рок в любовной жизни. Этого красавца-аристократа преследовали трагедии. С ранней юности он был влюблен в кузину Анну. «Я обожал женщину, которая доставляла мне полное счастие своею любовью», – пишет он, вспоминая это чувство уже в зрелые годы. Любовь была в духе модной тогда «Новой Элоизы», то есть платоническая и чрезвычайно возвышенная. Но Анна умерла, когда ей было двадцать пять лет, разбив молодому человеку сердце.

Ган глотнул из стакана – с душой, выпив почти все. Горло обожгло, по телу разлилось приятное тепло. Виски отдавал дубом, свежей травой и нотками груши. Показалось даже, что похож на настоящий. Стало чуть спокойнее на душе, но вряд ли то успел подействовать алкоголь, да и объем выпитого не позволял захмелеть. Просто картина была успокаивающая: солидный бармен натирает ту немногую посуду, которая у него есть. Рядом – никаких выпивох, соседние стулья пусты, никто не лезет в душу, не болтает о глупостях.

У человеческого сердца, если оно вообще способно к любви, есть одна обнадеживающая особенность. Будучи разбито, оно имеет свойство со временем заживать и наполняться новой любовью. То же произошло с Воронцовым.

Пересчитал «медяки», на вторую порцию не хватало. Он тоскливо посмотрел на бутылку, бармен заметил этот жест, взглянул на его руку.

Несколько лет спустя он женился на прелестной Екатерине Сенявиной. Увы, она ушла из жизни двадцатитрехлетней, оставив двух маленьких детей. От горя бедный Семен Романович тяжело заболел и чуть не умер сам. «Эта болезнь произвела перемену в моем характере и в моих физических силах: моя живость исчезла, и тело мое с тех пор не может переносить ни зноя, ни холода», – горько пишет он в мемуарах.

– Сколько там?

– Пять.



– Давай сюда, налью вторую за полстоимости. Только смотри, в качестве исключения.

Потосковав в одиночестве, вдовец нашел сердечное утешение с некоей англичанкой простого происхождения по имени Мэри Бекблек, однако она (как говорится в дурацком анекдоте, «вы будете очень смеяться») тоже умерла совсем молодой – и тоже оставила годовалого сына-сироту Джорджа. Незаконного отпрыска Воронцов крестил в русской церкви под именем Георгия Семеновича и впоследствии не оставил своим попечением. Мальчик вырастет и станет офицером королевского флота.

Опрокинул очередные пятьдесят грамм в стакан. Может и поменьше даже, на глаз.

Со временем Семен Романович в лондонском обществе стал заметной фигурой, пользуясь всеобщим уважением. На его домашних приемах, не отличавшихся пышностью (граф был не особенно богат), бывали первые люди королевства. Манеры посла были обаятельны, беседа занимательна. Карамзин, посетивший Англию в 1790 году, пишет: «Всего чаще обедаю у нашего посла, графа С. Р. В., человека умного, достойного, приветливого, который живет совершенно по-английски, любит англичан и любим ими. Всегда нахожу у него человек пять или шесть, по большей части иностранных министров. Обхождение графа приятно и ласково без всякой излишней короткости. Он истинный патриот, знает хорошо русскую историю, литературу и читал мне наизусть лучшие места од Ломоносова. Такой посол не уронит своего двора; за то Питт и Гренвиль [кузен Питта, будущий премьер-министр] очень уважают его». Оставил будущий историк и описание Воронцова: «Наш граф носит всегда синий фрак и маленький кошелек, который отличает его от всех лондонских жителей, потому что здесь никто кошельков не носит».



– Откуда достали? – Ган обвел рукой полки.

Екатерина Сенявина. Избранницы Семена Воронцова одна пленительней другой[47]

– Что-то с лайнера осталось, что-то с берега, когда еще под ними были. Редко пьют то, что подороже. Вот и стоит. В основном просят сивуху местную, которую сами гнать научились. А ты, я вижу, разбираешься?



– Просто не хотелось, чтобы башка наутро трещала, и травануться неохота вашей разбодяженной херней.

Бармен насупился.

Кошелек был нужен вот зачем: отправляясь в церковь (а там граф бывал очень часто), он направо и налево раздавал милостыню нищим, причем не мелочь, а серебряные полукроны. Убогие сбегались к нему со всех сторон. Когда их отгоняла полиция, Воронцов ее останавливал, объясняя, что это такой русский обычай. Кстати говоря Воронцов-роуд в Лондоне появилась не в память о дипломатических свершениях российского посла, а в благодарность за его благотворительность: он завещал крупную сумму на строительство богадельни.

– Хоть и сами ее гоним тут, но по всем правилам, не звезди о том, чего не знаешь.

У беллетриста, изучающего с литературными намерениями историю жизни этого во всех смыслах красивого человека, возникает соблазн умилиться и прослезиться – изобразить рыцаря без страха и упрека, ангела во плоти. Но не увлекайтесь сиропом (об этом у нас будет отдельное занятие). Положительный персонаж только выиграет, если вы сделаете его немного нелепым или даже комичным. Семен Романович дает для этого некоторые основания.

– Ладно тебе, – примирительно сказал Ган. – Не хотел обидеть.

Прожив чуть не полвека в Англии и, по его собственным словам, «любя Англицкую нацию», его сиятельство не счел нужным выучить туземный язык, который казался ему плебейским. С равными объяснялся на французском, слуг в доме держал русских. Как общался со своей Мэри, непонятно. (Кстати, хороший сюжет для рассказа). Пищу граф кушал только русскую, отдавая предпочтение грибному супу и кашам. Неукоснительно соблюдал православные посты. В старости, когда стало трудно ходить, переехал поближе к русской церкви. Это был англоман с разбором: любил хорошее чужое, но и от хорошего своего не отказывался. Есть чему поучиться.



Второй стакан зашел еще лучше. Он просто сидел, расслабившись, ни о чем не думая. Уже не беспокоил топот наверху, сделался немного тише. Сейчас вообще все его переживания казались пустяком, даже бредом. Переутомился небось, почудилось всякое, с кем не бывает. Слишком неправдоподобно – какая-то шлюха, какой-то агент, млять, мужик в прицеле винтовки. Ересь! Какой, на хуй, агент?!

Он и в старости был красив[48]



Сзади раздался скрип, Ган медленно обернулся. Скорее всего, новые посетители пришли. Но никого не было, только покачивалась дверь, которую он раньше не приметил. «От сквозняка, наверное». Может, это был ход на склад или там жил бармен. Но неожиданно эта дверь в баре заставила его кое-что вспомнить.

Другая забавная черта Воронцова – ипохондрия.



– Кто же ты, парень в маске?

В письмах он постоянно жалуется на болезни. Всё время хворает, лечится. В упоминавшейся автобиографии есть пассаж, который начинается со сладострастной фразы: «Перейдем теперь к состоянию моего здоровья» – и далее следует нечто вроде медицинской карты. «Одним словом, я человек истощенный телесно, – резюмирует страдалец, – не что иное, как плохой лимон, из котораго выжали небольшое количество сока, в нем бывшее». Это не помешает «плохому лимону» прожить на свете еще три с половиной десятилетия и мирно скончаться в почтенном 88-летнем возрасте.

– Я тот, кто пришел по душу Палача, – я киваю на неприметную дверь, ведущую в подсобку, – а маска – всего лишь твой билет в этот мир. Пока на мне маска, ты остаешься живым.

Бармен хмыкает и продолжает натирать алюминиевые гнутые кружки грязной, вонючей тряпкой.

Кончина графа заслуживает отдельного описания – она тоже, как говорится в одной из биографий, «умилительно-прекрасна».

– Не понимаю, о ком ты говоришь. Это мое заведение, и я тут один.

Старенькому Семену Романовичу ночью не спалось. Не желая беспокоить слуг, он отправился со свечкой на другой этаж, в библиотеку, чтобы отвлечься чтением, и оступился на крутой лестнице.

Литератор просто обязан отблагодарить жертву любви к книгам, вернув его к жизни в художественном тексте.

Задание

– Говорят, если человек лжет, он не смотрит в глаза. Но ты отменно научился лгать.

На этот раз жанр – психологический этюд. Всё должно быть очень статично. Никто никого не бьет, не режет, не целует и в окно не выкидывает. Действия минимум. Всю коллизию нужно построить на межличностной коммуникации. Покажите внутренний мир участников диалога и то, как два эти айсберга торчат над поверхностью одними только верхушками.

– Слушай, я уже прилично пожил на этом свете, всякого говна повидал, ты можешь меня убить – даже сделаешь мне одолжение. Но одно тебе скажу: мой бар – не убежище для изгоев, бомжей или преступников. Ты ошибся дверью и адресом, парень.

В качестве примера того, как это делается, приведу цитату не из прозы, а из поэзии. Для экономии места – ведь стихи гораздо лаконичнее.

В стихотворении Давида Самойлова «Пестель, Поэт и Анна» беседуют двое (Анна только поет за кадром). При этом каждый думает о своем, и образы создаются не столько за счет произнесенных слов, сколько за счет подслушанных мыслей.

Я вижу, как его рука плавно ныряет под стойку. Что у него там? Ствол? Как быстро сможет он вскинуть руку и выстрелить? Вряд ли он станет стрелять сквозь мощную деревянную стойку. Пару минут мы играем в гляделки, изучаем друг друга. Мой ствол против его возможного ствола, моя реакция против его реакции. Два неизвестных в уравнении.

А Пестель думал: «Ах, как он рассеян!Как на иголках! Мог бы хоть присесть!Но, впрочем, что-то есть в нем, что-то есть.И молод. И не станет фарисеем».…А Пушкин думал: «Он весьма уменИ крепок духом. Видно, метит в Бруты.Но времена для брутов слишком круты.И не из брутов ли Наполеон?»

Одним из ваших героев будет, понятное дело, Семен Романович Воронцов. Второго найдите или придумайте сами[49], но это должен быть британец. Коммуникация усложнена различием в национальной ментальности, жизненном опыте и культурных кодах. Хорошо бы еще ввести существенную разницу в возрасте.

– Ладно, – похоже, он сдается, – Палач был когда-то здесь, но я его выгнал давно, я больше не сдаю ему комнату. Он – нежеланный гость в этом заведении.

В малособытийном рассказе самое трудное – не навеять на читателя скуку. Ведь, в отличие от остросюжетного произведения, в «тупосюжетном» все приключения вербально-психологические. Супором на второй компонент, который требует дополнительного знания. Однажды я слышал, как в кафе за соседним столиком разговаривали две девушки. Одна взволнованно рассказывала: «Я такая ему: „Здрасьте, давно не виделись“. Он, сволочь, на меня смотрит и улыбается. Я прямо похолодела. Ну всё, думаю, приехали…». Весь нарратив был в том же духе. Фабулы – ноль. Вторая напряженно слушала, время от времени восклицая: «Да ты чего?! Ну ваще! А он чего?». Вот вам пример удачной работы с эмоционально вовлеченной аудиторией. В литературе такое требует незаурядного мастерства.

Я поправляю свободной рукой немного съехавшую в сторону маску – обычная пидорка с тремя прорезями для глаз и рта, натянутая до подбородка.

В качестве стилистического камертона берем «Сентиментальное путешествие» Лоренса Стерна. Это первое удачное произведение западной литературы (у японцев есть «Записки у изголовья»), где внутренний монолог героя важнее описываемых событий, нарочито тривиальных. А еще – для погружения в атмосферу рассудительно-дидактичного, галантного и лукавого восемнадцатого столетия.

– Уже лучше, а говорил, что не понимаешь, о ком я.

Опять скажу: не переборщите с архаичностью и орнаментальностью. Уловите нерв, обаяние стерновского стиля. Вернее сказать, это стиль английского писателя и русского литературного переводчика, феноменально одаренного Адриана Франковского.

– А я должен всем незнакомым сливать информацию?

«Пообедав и выпив за здоровье французского короля, чтобы убедить себя, что я не питаю к нему никакой неприязни, а, напротив, высоко чту его за человеколюбие, – я почувствовал себя выросшим на целый дюйм благодаря этому примирению».

Франковский умер от голода во время Ленинградской блокады, и, когда помнишь об этом, в изящной, шутливой болтовне легкомысленного джентльмена былых времен начинает слышаться некая щемящая, вневременная нота.

– Ну, слил же в итоге, или я знакомым стал? – Я не свожу глаз с оппонента, слежу за мельчайшими его движениями.

«Человек, который гнушается или боится заходить в темные закоулки, может обладать превосходнейшими качествами и быть способным к сотне вещей; но из него никогда не получится хорошего чувствительного путешественника».

В общем, прежде чем браться за работу, полистайте Стерна. И не бойтесь заходить в темные закоулки человеческих чувств.

– Аргумент в руке убедительный.

– Значит, я могу проверить? – киваю на дверь в подсобку. – И там никого не будет?

Продиж и бумер

Бармен кивает. Не очень уверенно, на мой взгляд.

Рассказ

– …Теперь вопрос санкций по Крыму, – сказал секретарь. – Вы что-нибудь решили?

– Тут такое дело, тебе придется оторваться от своего увлекательного занятия и выйти ко мне, сюда. Как-то нет желания разворачиваться к тебе спиной.

Бармен смотрит на меня, минута тянется, как бесконечность, песчинки в часах времени падают медленно, намного медленнее, чем хотелось бы. Затем он неторопливо выходит из-за стойки. Руки у него пусты, он демонстрирует ладони, я вижу, что на правой руке не хватает одного пальца.

– А? – спросил премьер-министр, не поворачивая головы. Он стоял перед зеркалом, разглядывая свое лицо, и думал: «Маленькие, колючие глазки, чрезмерно высокий лоб, острый лисий нос. В сущности чрезвычайно неприятная физиономия, первый же взгляд на которую должен был бы вызывать у человека умного недоверие. Хорошо, что люди за редким исключением неумны. Еще лучше, что я себе так не нравлюсь. Однако же это не мешает мне себя любить. Вот формула развития, без коего, согласимся, жизнь лишена смысла: надобно любить себя, но при этом себе не нравиться. Тогда все время будешь понуждать свою персону сделаться лучше, но без саморазрушительной ненависти, а с доброжелательностью и любовью».

– Встань здесь, – я тыкаю стволом в столик напротив подсобки. Бармен нервно перемещается туда, куда я указал. Его уверенность и наглость тают на глазах, растворяются в полутемном помещении бара.

Мысль была новая, интересная.

– Крым. Полуостров, который царица Екатерина отобрала у султана, – повторил Тоби. – Билл, хватит витать в облаках!

– Да не ссы, чего боишься, не трону. Проверю и сразу уйду. Ну-ка, открой дверь.

Оба были очень молоды, дружны еще с Кембриджа и, будучи наедине, обходились без церемоний. В своем ближнем кругу Питт часто говорил, что в королевстве два правительства: одно дефективное, другое эффективное. Первое включало в себя пожилых, тупых министров. Оно заседало. Во втором состояли молодые, быстрые разумом помощники министров. Они решали. «Оставим бумерам Почтенье, себе же заберем Решенье», – говаривал Питт, в двадцать один год ставший депутатом, в двадцать три года министром, а в двадцать четыре премьером.

Бармен затравленно смотрит на меня. Для убедительности я направляю ствол ему в грудь.



Уильям Питт Младший[50]

– Открой, мать твою, дверь.



Лицо его белеет, губы начинают дрожать. Он пытается что-то сказать, но потом разворачивается и движется к подсобке, а затем рывком открывает дверь.

«Бумерами» он называл всех, кто старше тридцати. Согласно его теории, к этому возрасту в мозгу человека из-за привычки к рутине, притупляющей свежесть и волатильность, накапливаются удушливые газы, а женитьба еще и перенаправляет жизненное электричество из макушки в нижние области тела. Опускаясь вниз, искра попадает в газ и происходит «БУМ!» – взрыв, выжигающий способность оригинально мыслить. Человек становится бумером. Всё, можно сдавать его старьевщику.

Выстрел. Летят щепки, перекошенное в немом крике лицо бармена запрокидывается назад, его грудь разрывает крупнокалиберной дробью.

Бумеры обижались, ворчали, что Англию неспроста прозвали «старой и доброй», ею не должны управлять школьники-вундеркинды, но проигранная Америке война переменила правила игры. Чтобы сохранить первенство, Англия должна стать молодой и злой. Как Уильям Питт Младший и его волчата.

– Сука!

– Я знаю, что такое Крым, – резко отвечал премьер-министр. – Полуостров в Черном море, расположенный между 44 и 46 градусами северной широты, площадью десять тысяч миль.

Я успеваю выстрелить два раза поверх его плеча в темноту подсобки. «Макаров» выплевывает свинец равнодушно и немного брезгливо, с глухим чавканьем пули входят в того-кто-прячется-в-темноте. Сдавленный стон. Я отбрасываю в сторону тело бармена и врываюсь в пыльную каморку, здесь на тряпье корчится человек. Даже во мраке видно, что это Палач.

– Восхищайте своей знаменитой памятью парламент, не меня, – поморщился секретарь, потирая ноющие виски. Он бурно провел ночь, лег спать только на рассвете и мучился мигренью. Хотелось выпить грогу с пряностями и подремать до послеполудня, но в папке для неотложных оказий оставалось еще изрядное количество листков.

– Ну, здравствуй, – говорю я ему. – Пламенный привет от Кардинала, подвел ты его.

– У вас тоже была бы хорошая память, если б вы не истощали ее блудными вожделениями. Еще пять лет такой жизни, и вы сами превратитесь в бумера, попомните мое слово.

Хлопок выстрела, и Палач навсегда затихает, пуля прекращает мучения предателя Тайной Канцелярии, зачинщика недавнего бунта против Южного Рубежа.

«Ты-то ни к кому кроме самого себя блудных вожделений не испытываешь, нарцисс сушеный. Ишь, прилип к зеркалу», – парировал Тоби, но, разумеется, про себя. Он очень хорошо знал, что можно говорить приятелю, а что нет.

Вслух же сказал:



– Вы сами заявили, что наглость России без ответа оставить нельзя, не то они совсем распояшутся. Министры поделились на тех, кто предлагает торговую блокаду, и на тех, кто считает достаточным ввести эмбарго на русский импорт.

– Оба решения нехороши. Блокада выльется в дополнительные расходы по снаряжению боевых кораблей. Эмбарго ударит по бирже, и этим воспользуется оппозиция.

Сейчас не было никакой паники. Коньяк подействовал успокаивающе. Все показалось таким обыденным, как будто так и должно было быть. Посмотрел еще один кусочек «кино» и пошел дальше по своим делам. Даже думать о нем не стал – задолбало. Ган еще побродил по палубе, сгонял до одного рабочего из цеха и занял у него «медяков». Пообещал скоро отдать. Затем догонялся в баре – уже дешевым самогоном. Трепался о чем-то с барменом и еще одним посетителем, который пришел позже. Сам и не заметил, как подошло время закрытия. Ночью бар не работал, все-таки жилые помещения рядом, народу надо спать – кому на работу утром, у кого другие дела.

– Что же, откладываем Крым? – с надеждой предложил секретарь. Ему не терпелось перейти к следующей стопке бумаг.

Потом снова была палуба, туман подошел почти вплотную. Но Ган смело взглянул на него, показал неприличный жест и загоготал, довольный. Сейчас и море было по колено, и живность в нем не пугала, и туман был просто туманом и ничем больше.

Питт всё гляделся в зеркало. Это не было нарциссизмом, Тоби ошибался. Иногда, при обдумывании трудной проблемы, в глазах того, второго Питта, вдруг вспыхивал огонек, и откуда-то из неведомого зазеркального мира приходило идеально красивое решение. Но не сейчас.



– Откладываем, – со вздохом молвил премьер-министр, отвернувшись от зеркала, но к письменному столу не вернулся. Он всегда размышлял стоя или прохаживаясь, ибо, когда сидишь, кровь приливает к заднице, а стало быть, отливает от головы.

Голова болела, но терпимо. Он был хмурым с утра, и механическая работа по заделке небольшой течи на барже пришлась как нельзя кстати. Течь устранили, воду вычерпали. Хоть затонуть баржа и не могла – сидела на банке давно. Но лишняя сырость в помещениях не нужна, появится плесень попробуй ее выведи. Тем более тут стояла часть цистерн, в которых хранилась питьевая вода. Пресная вода была на вес золота, раньше поставляли с побережья, но сейчас поставки прекратились по известным причинам. Запасы еще оставались, но быстро таяли. Скоро понадобится плыть к берегу, и желательно подальше от поселений, входящих в состав Южного Рубежа. Можно нарваться на вооруженный патруль. Собирали и дождевую воду – натягивали парусину и брезент, выставляли на палубу бочки, когда с неба капало.

«Нужно отказаться от утреннего портвейна, – печально подумал он. – Портвейн убыстряет работу разума, но остужает флогистон иррационального наития, а это топливо гениальности. Жаль. В жизни так немного радостей».

– Тогда перехожу к следующему вопросу, к докладу генерального инспектора королевских тюрем. Вот докука почище Крыма. И положение становится всё хуже. Нужно что-то решать.

Думать ни о чем не хотелось. Если вчера этому поспособствовал алкоголь, то сегодня просто внутри было хмуро – так же, как и снаружи. Небо заволокло тучами, клочья тумана находились в движении, сразу не распознать было, где он переходит в небесную высь. Хотелось слать на хер всех желающих поговорить. Ган сдерживался – ведь эти добрые люди не заслужили такого отношения. Но они все понимали, увидев его состояние, уходили и не приставали больше с разговорами.

После окончания американской войны в Англию вернулись солдаты, которые теперь короне стали не нужны. Десятки тысяч бездельников, отучившихся от работы, но зато получивших охоту к приключениям, добывали себе пропитание как умели – разбоем и воровством. Отбирали у добропорядочных граждан имущество, а то и самое жизнь, не уважали законы и власть. В частных разговорах с приятелями Питт признавал, что по-человечески отлично понимает подобное поведение, и ежели бы появился на свет пролетарием, то, верно, вел бы себя точно так же, но как премьер-министр обязан обеспечивать существующий порядок и потачки нарушителям не даст.

В обед пришел на баржу Адмирал. Они с Бобром долго разговаривали о чем-то вдали, смотрели на лайнер, жестикулировали. Наконец, видимо, пришли к решению. Явно обсуждали серьезные вещи – Ган увидел, насколько сосредоточен был Адмирал, когда проходил мимо. Даже забыл поздороваться с рабочими, хотя всегда был приветлив.

Полиция исправно работала, суды не волокитствовали с приговорами, и всё это было бы прекрасно, но тюрьмы давным-давно переполнились, и девать осужденных преступников стало некуда. Питту пришла в голову отличная идея. Чем строить новые узилища в тесном городе, где квадратный фут земли обходится в фунт серебра, лучше использовать бесплатную поверхность Темзы, а заодно найдется применение массе обветшавших, гниющих на приколе судов. Их превратили в плавучие казематы, понапихали в трюм преступников, но вскоре заполнились и эти закрома.

Теперь, по отчету инспектора, на его платежном балансе висело содержание пятнадцати тысяч каторжников, которые разносили заразу, оглашали берега реки непристойными воплями и которых, что самое прискорбное, приходилось хоть и скудно, но кормить. А между тем что ни день привозили новых.

А потом небо разродилось, обрушило все то, что копило в себе полдня. Ливень вышел затяжным, огромные струи воды заливали палубу; черноморцы быстро выкатили бочки, сняли с них крышки, развернули брезент, с помощью нехитрого желоба вывели водосток в цистерну. С дождем полегчало на душе, дышаться стало легче, ливень охладил металл, нагревшийся за летний день.

Выслушав слезницу главного королевского тюремщика, Питт вновь поворотился к своему отражению.



«Вот вам задачка, сэр. Что делать с пятнадцатью тысячами мерзавцев, которых: a) нельзя отпустить, ибо они снова примутся грабить и красть, дабы не умереть с голоду; b) нельзя всех повесить, ибо где взять столько виселиц; c) не на что кормить, ибо финансы перешли на режим жесткой экономии? Ну же, сэр. Прошу вас явить вашу прославленную гениальность».

В шуме дождя не сразу стал слышен колокол. Его бой сливался со стуком барабанящих капель. Ган оторвал глаза от верстака, вслушался, повернулся к другим рабочим:



– Тревогу бьют?

Плавучие тюрьмы на Портсмутском рейде[51]

Появился Бобр, крича и махая руками:



– Пираты! На этот раз серьезно!

Он учтиво поклонился. Отражение ответило ровно таким же движением.

Османы воспользовались пеленой дождя и уверенностью черноморцев, что в такую погоду вряд ли кто сунется к ним. Подкрались близко, вынырнули будто из ниоткуда. Атаковали с разных сторон. Когда их длинные лодки ткнулись в борт танкера и баржи, заулюлюкали, заорали как оголтелые. Полетели крючья с веревками, зацепились за борт. Хлынула лавина смуглых разношерстных пиратов. Неизвестно, кто додумался прозвать их османами. Вряд ли это были дальние потомки жителей Османской империи, скорее, как и раньше, набирались из всякого отребья любой национальности. При этом пираты умели драться и часто бесстрашно лезли в бой.

Издали донеслась пулеметная очередь. Это был тот особый случай, когда необходимо было использовать МТПУ. Пули выкосили целый ряд напавших на танкер, прошлись по одной из лодок. С десяток тел осталось лежать на палубе. Бобр бросил обрез Гану:

Секретарь вздохнул, наблюдая эту пантомиму. «Пол-царства за кружку пива», думал он.

– Умеешь пользоваться?

Глаза второго Питта сверкнули. Первый Питт тихо рассмеялся.

Тот кивнул. Осмотрел оружие. Ствол был явно спилен кустарным способом – напильником или ножовкой. Обработка была грубой. Такой дефект дульного среза может сослужить плохую службу. Грубые заусенцы способны навредить пуле и повлиять на точность.

– Эврика, – сказал он. – Мы уезжаем, Тоби. Велите запрягать карету.

– Не до жиру, основной арсенал на танкере, а нам баржу сначала бы очистить. А там у них пулеметы.

Что есть, то есть. Ган переломил обрез, схватил из коробки со стола горсть патронов, вогнал два в «коротыш». На выходе выскочило прямо перед ним чудо: глаза навыкате, в руках ножи, орет что-то. Ткнуло в него ножами, он еле увернулся и разрядил обрез прямо нападавшему в лицо. Пыхнуло пламенем, отдача рванула кисть. Лопнула голова пирата, как спелый арбуз. Кровь вперемешку с мозгами забрызгала стены и пол.

– Куда? – с любопытством спросил секретарь. – К тюремному инспектору?

– Нет. К русскому послу, Semyon Romanovich Woronzow, – объявил вундеркинд, с удовольствием выговаривая несуразное имя. (Это еще что, он помнил наизусть все двадцать титулов и фамилий испанского посла, дона Альваро-Бенхамена-Мария-Луиса-Эрнандо маркиза Касарес-Сидонья, графа Лакорунья-и-Дуэро, барона – нет виконта – Монтихо-Охеда-Эспиноса и прочая, и прочая.) – Отправьте вперед верхового с извещением, что это «питтанс-визит».

Ган дослал один патрон и выскочил на палубу. Одежда быстро стала мокрой. Пелена дождя мешала хорошо видеть, хлестало сильно. Ботинки потяжелели, но снимать их не рискнул – скользко будет на палубе. Вокруг пахло смертью. Стонали раненые, валялись изрубленные, искромсанные тела как черноморцев, так и пиратов. Он выстрелил еще раз, и еще. Добил оглушенного пирата на своем пути, еще одного пинком отправил с палубы в воду.

Новый премьер-министр ввел в моду новый тон, прозванный остроумцами питтанс-стилем. Юному гению термин пришелся по вкусу. «Pittance» означает «очень мало денег», а это был главный принцип нового курса: экономия, экономия и еще раз экономия. Никакой пышности, никаких лишних трат. В моду вошли банкеты со скромным угощением в три блюда. Являться туда следовало в повседневном платье, дамам – без брильянтов. Это называлось «питтанс-приемы». В гости теперь ездили с импровизированными «питтанс-визитами», без предупреждения, что освобождало хозяев от расходов на дорогие блюда и чрезвычайно облегчило этикет. Светская молодежь от новой простоты была в восторге, самые отчаянные модницы даже перестали пудрить волосы и отказались от фижм. Негодовали только ретрограды и бумеры, но это в порядке вещей.

В спину прилетело что-то тяжелое. Ган не удержался, кувыркнулся вперед, больно ударился челюстью. Обрез отлетел далеко.



Ехать до Марлибона, где по соседству с посольством проживал русский представитель, было не долее четверти часа, но премьер-министр никогда не тратил времени впустую. Он работал даже в карете.

– Ч-черт! – Он обернулся и увидел приближающуюся махину. Здоровенный пират лыбился, вся его морда была украшена шрамами, в руках-лапах он сжимал то ли кувалду, то ли молот.

Секретарь излагал ему третью головоломную проблему из папки неотложных оказий.

«Повезло, что не в голову прилетело. И на излете, похоже. Не так больно». Пират не торопился, он знал, что победа будет за ним. Ган ощупал пояс, кукри остался в каюте, видимо. Не взял с собой с похмелья, хотя обычно таскал почти всегда. Глаза ни за что не зацепились на палубе.

Дело касалось гигантского острова, а может быть даже материка, недавно открытого капитаном Куком на противуположном краю света, в Южном океане. Новую землю нарекли Австралией и приписали к владениям британской короны, но за каким дьяволом короне нужна эта пустыня размером в триста Англий, никто не знал. Богатств там никаких вроде бы не имелось, туземцы были малочисленны, голы и к работам негодны: в неволе сразу мерли. Значит, ровно никакой пользы, одни расходы. Хоть обратно закрывай. Но так, увы, не бывает. Надо было зачем-то посылать за тридевять земель корабли, строить никому не нужные форты. Попробовали продать французам, незадорого, но в Версале тоже не дураки.

Здоровяк приблизился, замахнулся. Очередь прошила палубу рядом с Ганом, дернулась выше и разворотила грудь пирату. Сквозь дыры в теле можно было увидеть море за его спиной. Мужчина оттолкнул тело, и оно кулем рухнуло на край борта, скользнуло в воду на корм рыбам.

– Адмиралтейство требует сто двадцать тысяч на снаряжение экспедиции, – докладывал Тоби. – Отказать нельзя. Денег взять неоткуда. Да парламент и не даст.

– Жаль, что Кука съели дикари, – мрачно молвил премьер-министр. – Я бы сам его загрыз. – Жалобно вздохнул. – Что же нам с этой чертовой Австралией делать, Тоби?

Не время было прохлаждаться. Ган понесся вперед, прыгнул сзади на пирата, теснящего черноморца кустарным ятаганом. Повалил его наземь, прижал к палубе вместе с оружием, заломил голову в удушающем захвате. Пират захрипел, попытался сначала высвободить ятаган, потом скинуть со спины врага – не вышло. Хрустнули позвонки, обмяк противник.



Кавендиш-сквер[52]

Это только раззадорило Гана, он бросился дальше, уже вооруженный. Проткнул двоих, прыгнул вперед. Вот он уже у мостика, по обе стороны которого бушует сражение. Нападающие дрались неистово, и так же неистово дрались обороняющиеся, понимая, что отступать им некуда.



– Не знаю, – отвечал жестокосердный секретарь. – Я не гений, как некоторые. Но если денег не дать, первый лорд адмиралтейства угрожает отставкой. Это обрушит весь кабинет, сами знаете.

И все же пираты дрогнули. Пулеметы и другое огнестрельное оружие сделали свое дело. Оставшиеся в живых враги ретировались быстро. Они отступали, продолжая терять людей. В живых оставалась максимум треть. Уплыть удалось еще меньшему количеству – одну из лодок потопил МТПУ, патроны в этот раз решили не экономить, чтобы отбить у захватчиков желание возвращаться.

Уже подъезжали к Кавендишскому скверу. За поворотом была посольская резиденция.

Потери среди черноморцев были существенными. Двенадцать убитых и два десятка раненых.

– Оставайтесь здесь и найдите решение по австралийскому вопросу, – велел Питт, открывая дверцу, когда карета еще не остановилась. – И чтобы к моему возвращению предложение было готово.



Он спрыгнул на ходу, а Тоби сжал свою бедную голову, измученную тряской по булыжной мостовой.

После того как нарочный известил о visite impromptue английского главного министра, пришлось переодеваться.

Поздно вечером Ган нашел Натуралиста на носу танкера. Все руки его были в порезах, а левый глаз заплыл. В битве досталось и ему, но он был жив и все конечности – на месте. Скромно похвалился, что собственными руками убил пять гадов, посмевших приблизиться. Ган смотрел на бородача и видел хорошего человека, который дрался за свой дом. На его стороне была правда. А почему дрался он? Неужели только за свою жизнь? Или за этих отважных мужиков, застрявших посреди моря, тоже?

Семен Романович Воронцов имел обыкновение к завтраку выходить в виде, приличном высокому званию посла, каковой олицетворяет своею персоной Российскую державу, и сидел за длинным столом один, прямой, немножко деревянный, в безупречно завитом парике, бархатном камзоле и крахмальном кружевном галстухе. Разобьет золоченой ложечкой скорлупу на яйце, разочек черпнет желтое – и не донесет до рта, отложит. Отщипнет кусочек ситного, попьет кофею, вот и вся трапеза. Аппетита по утрам у Семена Романовича никогда не бывало, завтракал он потому что как же не завтракать. Если делать только то, чего хочется, и не делать того, к чему нет аппетита, далеко можно зайти. Да и за что будут получать жалованье повар мсье Брике, кухонная прислуга, официант Силантий? Зачем людей обижать? Они работу выполняют исправно. У них своя служба, у их господина – своя.

– Мы поймали языка, – поведал Натуралист, – он нам рассказал, что предыдущие пираты были разведчиками и натолкнулись на нас случайно. А плыли к берегу. Увидели корабли и подумали, что они пусты. А когда встретили отпор, то отступили и привели отряд намного крупнее. Тогда мы не стали стрелять, поэтому османы решили, что у нас нет огнестрельного оружия. Посчитали, что будем легкой добычей для них.



Посол С. Р. Воронцов[53]



– И где сейчас этот язык?

Завтрашный наряд был еще половинным. Готовясь к переходу в кабинет, читать и писать бумаги, Воронцов надевал ленту и ордена, безымянный перст украшал пожалованным царицей перстнем, переобувался в башмаки с золотыми пряжками. Посол, трудящийся на благо империи, подобен священнику, творящему молебен во славу Божию, – тот ведь облачается в золотые ризы, n’est-ce pas?

Посему пришлось спешно разоблачаться. Диковинной английской моды на затрапез Семен Романович не одобрял, но с волками жить – по волчьи выть. Коли у них здесь такой завод, что ж поделаешь. Посол при персидском дворе к шаху простоволос является, без парика, и ничего. К китайскому богдыхану, говорят, вовсе надо в чулках захаживать. Нельзя попирать местного этикета, это для туземных людей обида.

– Да вон же он, – Натуралист указал на нос баржи, – болтается на виселице. Была бы рея, вздернули бы на ней, а так пришлось импровизировать.

Лента и ордена отправились на свое место, в стекольный шкап, камзол сменился на бархатную куртку, в которой Воронцов посещал псарню, с туфель камердинер отстегнул сверкающие пряжки. Еще посол вспомнил, что Питт, принимая у себя гостей, чешет за ухом левретку, и велел запустить в кабинет сибирскую борзую, для охоты уже негодную и доживавшую свой век в доме, на пансионе. Марфа Ивановна была собака почтенная, никакого конфуза от нее произойти не могло. Пришла на ревматических лапах, вежливо вильнула хозяину хвостом и легла, положив седую морду на ковер.

Ган пригляделся. В темноте покачивалось обмякшее тело пирата с петлей на шее. Проблему отсутствия реи решили, протянув лестницу между двумя балками.

Тут во дворе зацокали копыта, заскрипели колеса. Приехал английский министр. Семен Романович посмотрел из-за шторы, как молокосос чертиком выпрыгивает из кареты, покачал головой. Понятно, когда императрица производит в генералы или одаряет графским титулом молодого аманта – тот, кто делает монархиню счастливой, достоин награды. Но не доверяет же ее величество своим юным миньонам управлять империей! А Питт королю Георгу даже не миньон (хоть про нравы того и другого поговаривают всякое). Дерзкий, пронырливый, самоуверенный продиж[54], с которым надо держать ухо востро.





Лежа в койке, он прокручивал события дня снова и снова. Жар боя еще не до конца ушел из него, и мужчина злился, что не может заснуть. Он опять стрелял в это наглое лицо, прыгал и душил врага, колол и резал. А потом вспомнился здоровый пират – если бы не пулеметчик на вышке, не лежать бы ему сейчас здесь целым и невредимым. Он даже не узнал, кто дежурил на посту и спас его от смерти. Этот пират никак не хотел покидать его мысли. Сначала Ган не понимал, почему, он крутился на койке с одного бока на другой и когда уже почти прогнал наваждение, увидел то ли сон, то ли видение. Еще один небольшой кусочек пазла встал на место.

Марфа Ивановна в молодости[55]





– К вашему превосходительству англицкий наиглавный министр господин Виллем Питт.

Здоровенный вертухай пританцовывает и хищно скалится, демонстрируя отсутствие передних зубов. В его волосатых лапах огромный молот превратился в перышко и порхает, создавая иллюзию легкости, будто сделан он не из самого настоящего металла, а из картона. Грязно-серая майка на мощном теле пропиталась вонючим потом. Позади, за спиной кузнеца, пышет жаром остывающий горн; закопченные кирпичные стены, сложенные вкривь и вкось, каким-то чудом еще не обвалились и нависают над нами, рождая причудливые тени.

Дворецкий еще не закончил объявлять, а мальчишка уже вошел. Его щеки были румяны, улыбка превосходственна. «Не следует доверять высоких должностей человеку, у которого опыт не нарисовал на лбу ни единой морщины», подумал Семен Романович, наклоняя голову.

«Чопорный, жухлый бумер, – подумал Питт. – На завтрак, должно быть, выпивает стакан крахмалу».

Мы кружимся вокруг наковальни в середине кузницы, ноги то и дело спотыкаются о беспорядочно разбросанные по глиняному полу заготовки, клещи, зубила, рукояти от кувалд, прутья и прочие неведомые для меня приспособления. Овальная деревянная лохань с водой в углу трясется от каждого шага кузнеца; вода булькает и едва не переливается через края. Душно и темно, горн уже не дает много света, спасает луна, заглядывающая через проем двери едва ли в человеческий рост.

Марфе Ивановне узкий, вертлявый, неприятно стукающий ногами по полу человек не понравился. Она смежила веки и прижала уши, чтобы не раздражаться. А этот еще подошел, наклонился, бесцеремонно потрепал по загривку.

– Хули же тебе надо? – ревет страшила с раскачивающимся молотом, словно отмахиваясь от надоевших мух. – Ты кто вообще такой? Дерьмо собачье! Со своими зубочистками на меня?! – будто сказочный Тор с Мьолльниром в руках.

– Славная псина. Сколько ей? Лет двенадцать?

А я лишний раз жалею, что не прихватил с собой хоть какой-нибудь огнестрел. Два ножа в руках – не самое верное средство против этой человеческой машины, у которой наверняка горн вместо легких, а наковальня вместо сердца.

Борзая приоткрыла один глаз. Это означало: убери свою лапу, невежа. Жалко, нельзя цапнуть.

Уклоняться в небольшом пространстве от молота становится все сложнее. Тактика, которую я выбрал, чтобы вымотать соперника, пока совершенно не работает – кузнец и не думает уставать. Зато я уже порядком выдохся.

– Тринадцать, – отвечал посол. Мысли его были в точности таковы, как у Марфы Ивановны: вот ведь невежа, даже прилично войти не умеет.

Мы уже в десятый раз огибаем наковальню, я стараюсь ступать по возможности осторожно – потеря равновесия сулит гибель, молот тут же с чудовищной силой проломит мой череп. В тесном пространстве сложно маневрировать. И именно в этот момент нога цепляет край лохани, отчаянный взмах рук не помогает удержаться. Я валюсь на твердую землю всего лишь на мгновение, ноги пружинят, готовые тут же подбросить тело вверх, но я вовремя замечаю тяжеленный набалдашник, опускающийся сверху мне на голову, и бросаюсь плашмя на глиняный пол. Спасает кривая стена, молот с грохотом выбивает пару кирпичей из нее и вязнет, зацепившись за торчащую арматуру. Кузнецу не удается высвободить орудие с первого раза. Вот он, мой шанс! Я подныриваю под руки, держащие молот, собираясь воткнуть снизу клинок в живот кузнеца, но он читает мои намерения, словно раскрытую книгу. Колено с хрустом впечатывается мне в лоб, меня отбрасывает к стене, в голове будто взрывается осколочная граната, из глаз сыплются искры. Волосатая лапа уже тянется к моему горлу – черная от сажи, со вздувшимися бороздами-венами. Я отмахиваюсь ножом наудачу, лезвие чиркает по руке, оставляя глубокую царапину, из которой выступают капли густой крови. Кузнец отдергивает руку.

«Сразу в атаку, чтоб опешил», – сказал себе Питт.

– Я к вам с известием, пока неофициальным, мсье амбассадор. [Разговор, конечно, был на французском]. Вы знаете, я искренний доброжелатель и вашего превосходительства, и Российской империи, однако же у меня связаны руки. Когда парламент вынесет решение, долг правительства – его исполнять. Прошу расценивать мой визит как дружеский жест.

– Сука!

Следующий удар приходится под дых, выбивает из легких воздух, заставляя меня судорожно раскрывать рот. Я все же успеваю отползти немного от громилы, иначе он бы покончил со мной вторым ударом.

Кузнец хватается двумя руками за молот и резко выдирает его из стены, на пол летит кирпичная крошка. Я гляжу в его озлобленное лицо и вижу, как он скалится, предчувствуя и смакуя мою скорую смерть. Нет уж! Просто так не сдамся!

Какая-то каверза, и кажется нешуточная, понял Семен Романович, внутренне насторожившись.

Я встаю на трясущихся ногах, маленькая передышка длиной в несколько мгновений позволила мне хоть немного прийти в себя. А этот урод наслаждается и никуда не торопится. Мне не сбежать, для этого надо проскочить мимо него, закрывающего телом выход. Да и спиной поворачиваться к здоровяку – все равно что сразу же подписать себе смертный приговор.

– Весьма тронут и признателен, – поклонился он. – О чем собирается вынести решение парламент?

Шаг, еще один, молот летит навстречу моему лицу, я бросаюсь назад и вправо, насколько мне позволяет тесное помещение, но недостаточно быстро – молот уже на излете аккуратно и почти нежно тыкает меня в плечо. Я отлетаю к стене и чудом удерживаюсь на ногах. Левое плечо тут же немеет. Стискиваю зубы и отвожу немного назад правую руку с ножом, левая сейчас не помощник. Она безвольно свисает, как увядшая плеть винограда.

– Об ответных мерах в связи с нарушенным Россией международным правом. – «Участливая, но в то же время строгая улыбка. Легкое сожаление в движении бровей». – Англия, как и Франция, не могут оставить без внимания захват Крыма. Это было бы чересчур опасным прецедентом.

Кузнец снова стремительно шагает и выбрасывает мне навстречу свое смертельное оружие. Я падаю на колени, усеянный мелкими зазубринами молот проносится в нескольких сантиметрах над моей головой. По инерции противник делает еще шаг вперед, и этого оказывается достаточно. Собрав остатки последних сил, я вонзаю нож ему в грудь, удача благоволит мне – клинок входит аккуратно между ребер. На лице кузнеца – изумление. Кажется, я еще немного отсрочил свидание со смертью. Тело громилы с грохотом заваливается набок, молот падает рядом, а я, тяжело дыша, переворачиваюсь на спину и еще долго смотрю в проем входа на кроваво-красную луну.

– Добровольное вхождение в состав России. Не захват, – поправил посол. – Сам хан обратился к ее царскому величеству с петицией о вступлении в подданство, и, когда просьба была удовлетворена, население выразило императрице горячую благодарность.

«А теперь без реверансов, дубиной по башке», решил Питт и улыбку с лица убрал.



– Вы при помощи штыков посадили на ханский трон свою марионетку. Хороша петиция! Что же до благодарного населения, то почему татары толпами убегают в Турцию и на Кавказ? Мне доносят, что деревни и города стоят пустые.

– Папа? – Огромные глаза малышки смотрят на меня испуганно. Зачем я сунулся в дом?

– Освободившиеся земли будут заселены малороссийскими крестьянами, – сказал Воронцов, поднимая подбородок. В голове стучало: «Алярм! Алярм!». Семен Романович велел себе запоминать каждое произнесенное слово, чтобы ничего не упустить в чрезвычайной депеше. Всякий нюанс тут имел значение.

– Тише-тише. – В моих руках уже нет ножей, и я медленно демонстрирую ладони девочке лет пяти-шести. – Все хорошо. Папа скоро придет, я его друг.

– Но я, мсье главный министр, не понимаю, какое дело правительству его величества до населенности нашей территории. Ибо желает того Европа иль нет, но Крым стал российским и таковым навсегда останется.

Она с сомнением оглядывает меня – представляю, что у меня за вид! Измятый, побитый волк с горящим взглядом, надеявшийся поживиться чем-то ценным в доме кузнеца и не ожидавший встретить здесь кого-нибудь.

«Хорошо, очень хорошо».

– Я слышала шум.