Джон Гришэм

Блюстители

John Grisham

The Guardians



© Belfry Holdings, Inc., 2019

© Перевод. А. Загорский, 2021

© Издание на русском языке AST Publishers, 2021

* * *

Посвящается Джеймсу Макклоски, который занимается реабилитацией и освобождением невинно осужденных


Глава 1

Дьюк Рассел невиновен в чудовищных преступлениях, за которые был осужден. Тем не менее за них ему вынесли смертный приговор, и он будет приведен в исполнение через час и сорок четыре минуты. Как всегда в такие ужасные ночи, кажется, будто стрелки часов движутся все быстрее по мере того, как приближается назначенное для казни время. Я дважды прошел через такой обратный отсчет в других штатах. В одном из этих случаев он был доведен до конца, а мой подзащитный произнес свое последнее слово и умер. В другом — отсчет был чудом остановлен.

На сей раз он не будет доведен до конца, во всяком случае этой ночью. Возможно, когда-нибудь представители властей штата Алабама и прикажут подать Дьюку его последний завтрак, обед или ужин, после чего ему в вену вонзится игла с ядом, но сегодня ночью этого точно не случится. Дьюк ожидает приведения смертного приговора в исполнение всего девять лет. Средний показатель в этом штате — пятнадцать. Но и двадцать не считается необычно длинным сроком. По делу Дьюка Рассела в Одиннадцатом округе штата Атланта подана апелляция, и, когда через час она ляжет на стол судебного чиновника, к которому должна попасть, казнь будет отложена. Дьюка снова вернут в камеру, где его ждут ужасы одиночного заключения, и он продолжит жить — чтобы умереть в какой-нибудь другой день.

Дьюк Рассел является моим клиентом уже четыре года. Команда его защиты включает в себя гигантскую юридическую фирму из Чикаго, которая отработала на него тысячи часов бесплатно, и выступающую против смертной казни небольшую группу активистов из Бирмингема — она одновременно берется за слишком много дел, и потому ее участники буквально разрываются на части. Четыре года назад, придя к выводу, что Дьюк Рассел невиновен, я как адвокат взял на себя роль координатора действий по защите его интересов. Сейчас я веду пять дел, и все они, по моему мнению, связаны с судебными ошибками.

Я своими глазами видел, как одного из моих подзащитных казнили, однако по-прежнему считаю, что он был невиновен. Просто мне не удалось это вовремя доказать. Думаю, одного достаточно.

В третий раз за сегодняшний день я вхожу в то крыло тюрьмы, где находится камера смертников штата Алабама, и останавливаюсь перед рамкой металлодетектора, установленного у входной двери, перед которой стоят двое хмурых охранников. В руках у одного из них планшет, куда заносятся фамилии посетителей. Секьюрити разглядывает меня с таким видом, словно забыл, как меня зовут, хотя в последний раз я приходил сюда два часа назад.

— Пост, Каллен Пост, — говорю я, обращаясь к этому тупице. — Я к Дьюку Расселу.

Охранник изучает планшет так внимательно, будто там действительно можно обнаружить некую важную информацию, находит нужную строчку и кивает в сторону пластиковой корзинки, стоящей на подвижной ленте, какие часто используют в магазинах. Я, как и во время своего предыдущего посещения, кладу в корзинку свой чемоданчик и сотовый телефон.

— Часы и ремень тоже? — спрашиваю с едва заметной издевкой.

— Нет, — бурчит секьюрити, сделав над собой усилие.

Я шагаю сквозь рамку металлодетектора и успешно прохожу проверку. Вот так, адвокату, пытающемуся доказать невиновность заключенного, в данном случае мне, еще раз удается без оружия, соблюдая все правила, пробраться в помещение, где содержатся заключенные, приговоренные к смерти. Забрав из корзины свой чемоданчик и сотовый телефон, я иду следом за вторым охранником по пустому, чисто вымытому коридору к решетке, которая высится от пола до потолка. Охранник кивает мне, щелкает замко́м, решетчатая дверь сдвигается в сторону, и мы продолжаем свой путь по коридору, ведущему в глубь убогого здания. Свернув за угол, оказываемся перед сплошной, без окошка, стальной дверью. Здесь уже стоят несколько мужчин. Четверо из них в полицейской форме, двое — в обычных гражданских костюмах. Один из последних — начальник тюрьмы.

Он мрачно смотрит на меня и делает шаг в мою сторону.

— У вас найдется минутка? — интересуется он.

— Времени у меня совсем мало, — отвечаю я.

Мы отходим в сторону, чтобы побеседовать с глазу на глаз. Начальник тюрьмы — неплохой человек, он просто выполняет свою работу. Однако она для него пока новая, и ему никогда не приходилось руководить процедурой исполнения смертного приговора. Но, так или иначе, в данной ситуации он враг, мой и моего подзащитного, и, чего бы он от меня ни хотел, этого не получит.

Мы приближаемся друг к другу вплотную, словно приятели.

— Ну, и что дальше? — шепотом произносит начальник тюрьмы.

Я оглядываюсь вокруг, будто хочу получше оценить обстановку, и отвечаю:

— Ну, не знаю. По-моему, все свидетельствует о том, что состоится казнь.

— Да ладно вам, Пост. Наши юристы утверждают, что на сей раз все получится.

— Ваши юристы — идиоты. Мы уже об этом говорили.

— Ну же, Пост! Каковы сейчас шансы?

— Пятьдесят на пятьдесят. — Я прекрасно понимаю, что это ложь.

Мои слова озадачивают начальника тюрьмы, и он явно не знает, что сказать.

— Я бы хотел повидать своего клиента, — продолжаю я.

— Да, конечно, — довольно громко отвечает он, напуская на себя разочарованный вид. Нельзя, чтобы остальные видели, что начальник тюрьмы со мной в той или иной форме сотрудничает, поэтому, резко отпрянув от меня, он отходит в сторону, будто чем-то рассержен. Охранники расступаются, и один из них открывает стальную дверь.

В камере для приговоренных Дьюк Рассел лежит на кровати, закрыв глаза. В праздничные дни тюремные правила позволяют ему держать в камере маленький цветной телевизор и смотреть по нему все, что захочет. Сейчас телевизор работает, но звук выключен. На экране по кабельному каналу показывают новости о лесных пожарах в западной части страны. То, что идет отсчет времени, оставшегося до казни Дьюка, в общенациональном масштабе не слишком заметное событие.

В каждом штате, где существует смертная казнь, имеются свои нелепые ритуалы, предусмотренные на период между назначением времени исполнения приговора и самой процедурой. Все они рассчитаны на то, чтобы сделать этот промежуток времени максимально драматичным. Здесь, в штате Алабама, например, власти позволяют приговоренному принимать близких родственников. Встречи с ними происходят в просторном специальном помещении и без какого-либо ограничения в степени контакта. В 10 часов вечера заключенного переводят в камеру смертников, которая расположена рядом с помещением для исполнения приговора, где осужденного должны убить. Вместе с ним там могут находиться священник и адвокат, но только они, и никто больше. Еду, предназначенную для последнего приема пищи, приносят примерно в 10.30. Заключенный может заказать все, что угодно, за исключением алкоголя.

— Ну, как вы? — спрашиваю я Дьюка, когда он садится на кровати и улыбается.

— Никогда не чувствовал себя лучше. Есть какие-нибудь новости?

— Пока нет, однако я не теряю оптимизма. Думаю, вскоре мы услышим что-нибудь интересное.

Дьюк — белый мужчина, ему тридцать восемь лет. До ареста по подозрению в изнасиловании и убийстве в его криминальном досье имелось лишь два эпизода, когда он попался на вождении в нетрезвом состоянии, да целая пачка штрафов за превышение скорости. Никаких насильственных преступлений. По молодости Дьюк Рассел был любителем вечеринок и буяном, но, проведя девять лет в одиночной камере, стал намного спокойнее. Моя работа заключается в том, чтобы добиться его освобождения, однако на данный момент эта цель кажется мечтой сумасшедшего.

Взяв пульт от телевизора, я переключаю каналы, пока не нахожу тот, по которому передают бирмингемские новости, но звук по-прежнему тихий.

— У вас вид уверенного в себе человека, — замечает Дьюк.

— Я могу себе это позволить. Не мне собираются воткнуть в вену иголку с ядом.

— Забавный вы человек, Пост.

— Расслабьтесь, Дьюк.

— Расслабиться? — немного удивленно переспрашивает меня он и, встав, снова улыбается. Вид у него действительно спокойный, учитывая ситуацию. — Вы помните Лаки Скелтона? — с легким смешком интересуется он.

— Нет.

— Через пять лет они все-таки добрались до него, но до этого им пришлось три раза приносить ему еду для последнего приема пищи. Перед тем как Лаки Скелтона отправили на тот свет, он три раза, можно сказать, всходил на эшафот. И всякий раз заказывал пиццу с колбасой и вишневую кока-колу.

— А что заказали вы?

— Стейк и жареный картофель с шестью банками пива.

— На пиво я бы на вашем месте не рассчитывал.

— Вы вытащите меня отсюда, Пост?

— Не сегодня, но я работаю над этим.

— Если я выйду на свободу, то отправлюсь прямиком в бар и буду пить холодное пиво до полной отключки.

— Я пойду с вами. А вот и губернатор.

На экране появляется губернатор Алабамы, и я прибавляю звук.

Глава исполнительной власти штата стоит перед целым пучком микрофонов и под прицелом объективов многочисленных камер. Темный костюм, пестрый, по моде, галстук, белая рубашка, аккуратно причесанные и идеально уложенные с гелем волосы. Прямо-таки человек из предвыборного рекламного ролика. С сумрачным видом, давая понять, что ему приходится решать много сложных проблем, губернатор произносит:

— Я еще раз внимательно изучил дело мистера Рассела и подробно обсудил его с теми, кто проводил следствие. Кроме того, встретился с семьей Эмили Брун, жертвы преступлений мистера Рассела. Ее родственники выступают резко против помилования. Проанализировав все аспекты данного дела, я принял решение оставить приговор в силе. Решение суда не меняется. Такова воля народа. В помиловании мистеру Расселу отказано.

Произнеся эту короткую речь с драматическими интонациями и максимально возможной для него артистичностью, губернатор кивает и делает несколько шагов назад от микрофонов и объективов фото- и телекамер. Представление, устроенное им, окончено. Затем Элвис покидает здание, где было сделано заявление. Три дня назад он нашел время, чтобы встретиться со мной, и уделил мне пятнадцать минут, после чего обсудил подробности нашего «приватного» разговора с наиболее приближенными к нему репортерами.

Если бы он действительно еще раз внимательно изучил дело Дьюка Рассела, то понял бы, что осужденный не имеет никакого отношения к изнасилованию и убийству Эмили Брун, совершенным одиннадцать лет назад. Я снова нажимаю кнопку на пульте, убирающую звук, и усмехаюсь:

— Ну, здесь без сюрпризов.

— А было такое, чтобы он вообще когда-нибудь кого-либо помиловал? — спрашивает Дьюк.

— Разумеется, нет.

Раздается громкий стук, и дверь камеры распахивается. Входят двое охранников, один из них толкает перед собой тележку с едой для последней трапезы осужденного. Оставив тележку, тюремщики удаляются. Взглянув на стейк, жареный картофель и довольно тонкий кусок шоколадного торта, Дьюк вздыхает:

— Пива нет.

— Наслаждайтесь холодным чаем.

Присев на кровать, Дьюк Рассел принимается за еду. Пахнет она восхитительно, и я вдруг вспоминаю, что не ел уже по меньшей мере двадцать четыре часа.

— Картофель хотите? — спрашивает Дьюк.

— Нет, спасибо.

— Я не могу съесть это все. У меня почему-то нет аппетита.

— Как ваша матушка?

Осужденный запихивает в рот большой кусок стейка и медленно жует.

— Вообще-то не очень, что, как вы понимаете, неудивительно. Она постоянно плакала. Все это было ужасно.

У меня в кармане начинает вибрировать сотовый телефон. Я достаю его, смотрю на экран, чтобы понять, кто звонит, и говорю:

— Ну, наконец-то.

Затем я улыбаюсь Дьюку и здороваюсь со звонящим. Это тот самый сотрудник суда из Одиннадцатого округа штата Алабама, человек, которого я хорошо знаю. Он сообщает мне, что его босс только что подписал ордер, откладывающий казнь на том основании, что необходимо дополнительное время, дабы определить, было ли судебное разбирательство по делу Дьюка Рассела справедливым и беспристрастным. Я интересуюсь, когда будет объявлено об отсрочке казни, и получаю ответ, что это будет сделано немедленно.

Я смотрю на своего клиента и произношу:

— Вы получили отсрочку. Так что сегодня никаких уколов. Сколько вам нужно времени, чтобы доесть стейк?

— Пять минут, — с широкой улыбкой отвечает мой подзащитный и отрезает себе очередной кусок мяса.

— Вы можете дать мне десять минут? — спрашиваю я у своего телефонного собеседника. — Мой клиент хотел бы покончить со своей последней трапезой.

Какое-то время мы препираемся и в итоге сходимся на семи минутах. Я благодарю позвонившего, заканчиваю разговор и сразу набираю на клавиатуре телефона другой номер.

— Ешьте побыстрее, — говоря я Дьюку Расселу. У него вдруг появился аппетит, и он громко пыхтит и чавкает, словно свинья у кормушки.

Человек, которому Дьюк обязан своим несправедливым приговором, — прокурор из небольшого городка, его зовут Чэд Фолрайт. Сейчас он находится в здании администрации тюрьмы в полумиле от меня и с нетерпением ждет наступления важного момента в своей карьере. Чэд Фолрайт полагает, что в 11.30 его вместе с членами семьи Брун и местным шерифом сопроводят к тюремному фургону, отвезут в строение, где находится помещение для исполнения приговоров, и отведут в комнатку с большим окном, задернутым занавеской. Вероятно, Чэд думает, что, если он окажется там, ему останется только дождаться момента, когда Дьюка пристегнут ремнями к носилкам и введут ему в вены иглы, после чего занавеску нарочито медленно, для драматического эффекта, отдернут.

Для прокурора нет большего удовлетворения, чем стать свидетелем того, как казнят преступника, для которого он добился обвинительного приговора и которого отправил в камеру смертников.

Чэду, однако, пока не суждено пережить эти волнующие эмоции. Я быстро набираю его номер, и он снимает трубку практически сразу.

— Это Пост, — произношу я. — Я сейчас в блоке смертников, и у меня кое-какие плохие новости. Одиннадцатый округ распорядился отложить исполнение приговора. Так что, похоже, вам придется ползти обратно в Верону, поджав хвост.

Фолрайт явно потрясен.

— Какого черта? — с трудом выговаривает он.

— Вы слышали меня, Чэд. Ваше дутое обвинение разваливается. Больше вам к Дьюку не подобраться. Хотя, надо признать, на сей раз вы, черт побери, были очень близки к тому, чтобы снять с него скальп. Одиннадцатый округ сомневается, что процесс над Дьюком Расселом можно назвать справедливым судом в обычном, общепринятом понимании этого выражения. Они отправляют дело обратно для повторного рассмотрения. Все кончено, Чэд. Извините, что не дал вам насладиться триумфом.

— Это шутка, Пост?

— Блок смертников — самое подходящее место, чтобы повеселиться. Целый день вы получали удовольствие от бесед с репортерами, а теперь порадуйтесь тому, что сообщил вам я.

Сказать, что я испытываю отвращение к своему телефонному собеседнику, — это не сказать ничего.

Закончив разговор с ним, я смотрю на Дьюка, который продолжает пировать.

— Вы можете позвонить моей матери? — спрашивает он с набитым ртом.

— Нет. Частные звонки отсюда не совершают даже юристы. Но она скоро обо всем узнает. Так что поторопитесь.

Дьюк запивает остатки мяса и жареного картофеля холодным чаем и принимается за шоколадный торт. Я беру в руки пульт от телевизора и включаю звук. Пока мой подзащитный продолжает подчищать тарелки, на экране появляется запыхавшийся репортер, находящийся где-то на территории тюремного комплекса, и, запинаясь, сообщает телезрителям, что исполнение приговора отложено. Вид у него растерянный и весьма озадаченный. Судя по всему, в растерянности пребывают и все, кто находится около него.

Еще через несколько секунд раздается стук в дверь, и в камеру входит начальник тюрьмы.

— Полагаю, вы уже все слышали? — произносит он, взглянув на включенный телевизор.

— Да, начальник, — киваю я. — Извините за испорченную вечеринку. Дайте своим парням отбой и, пожалуйста, вызовите для меня фургон.

Дьюк вытирает рот рукавом и хохочет:

— Не надо так расстраиваться, начальник!

— Нет, мне даже как-то легче стало, — возражает тот, но совершенно очевидно, что он разочарован. Он ведь тоже провел целый день, общаясь с журналистами и наслаждаясь всеобщим вниманием. И вот пожалуйста — весь этот захватывающий спектакль закончился ничем.

— Все, я поехал, — говорю я, пожимая Дьюку руку.

— Спасибо, Пост, — улыбается он.

— Буду на связи. — Я направляюсь к двери и на ходу бросаю, обращаясь к начальнику тюрьмы: — Пожалуйста, передавайте от меня привет губернатору.

В сопровождении надзирателей я выхожу на улицу, с наслаждением вдыхаю прохладный воздух, который пьянит меня, словно вино, и ликую. Один из надзирателей подводит меня к тюремному фургону без опознавательных знаков, стоящему в нескольких футах от двери здания. Я забираюсь внутрь машины, и охранник захлопывает за мной дверь.

— К главным воротам, — говорю я, обращаясь к водителю.

Пока мы едем по обширной территории исправительного учреждения имени Холмана, на меня наваливаются усталость и голод. И ощущение облегчения. Я закрываю глаза и дышу глубоко и свободно, радуясь чуду, которое заключается в том, что Дьюк останется в живых и увидит завтрашний день. Пока мне удалось спасти ему жизнь. Для того чтобы он вышел на свободу, потребуется еще одно чудо.

По причинам, известным только тем людям, которые устанавливают порядки в этой тюрьме, в течение последних пяти часов на ее территории действовал особый режим, словно тюремные власти опасались, как бы разгневанные заключенные не устроили бунт и не попытались взять штурмом здание, где содержатся смертники, и отбить Дьюка Рассела. Теперь особый режим постепенно снимают, напряженность, если она была, ослабла. Экстренно вызванные для поддержания порядка подкрепления возвращаются обратно. Все, чего я хочу, — это побыстрее убраться отсюда. Моя машина припаркована на стоянке рядом с главными воротами. Я вижу телевизионщиков, они собирают аппаратуру и готовятся отбыть восвояси. Поблагодарив водителя фургона, доставившего меня к выходу, я сажусь в свой небольшой городской внедорожник «Форд» и торопливо выруливаю на шоссе. Проехав две мили, останавливаюсь рядом с закрытым загородным магазином, чтобы сделать телефонный звонок.

Того, кому я звоню, зовут Марк Картер. Это белый мужчина тридцати трех лет. Он снимает квартиру в доходном доме в городке Бейлис, в десяти милях от Вероны. В моем досье есть фотографии его жилья и пикапа, а также подружки, с которой он живет. Одиннадцать лет назад Картер изнасиловал и убил Эмили Брун, и теперь все, что мне надо сделать, — доказать это.

Используя одноразовый мобильный телефон, я звоню Картеру на сотовый, на номер, который, как предполагается, мне неизвестен. Он снимает трубку после пяти гудков.

— Алло!

— Это Марк Картер?

— А кто спрашивает?

— Вы меня не знаете, Картер. Я звоню из тюрьмы. Исполнение приговора в отношении Дьюка Рассела только что отложено. Хочу сообщить, что, к вашему сожалению, дело еще живо. Вы сейчас смотрите телевизор?

— Кто это говорит?

— Уверен, вы смотрите телевизор, Картер. Сидите на своей жирной заднице вместе с вашей жирной подружкой и молитесь, чтобы государство наконец казнило Дьюка за преступление, которое совершили вы. Вы просто подонок, Картер, если с нетерпением ожидаете, чтобы он умер за то, что совершили вы. Ну вы и трус.

— Скажите мне это в лицо!

— Когда-нибудь я это сделаю, Картер. В зале суда. Найду доказательства, и Дьюк вскоре выйдет на свободу. А вы займете его место. Я иду за вами, Картер.

Я заканчиваю разговор прежде, чем собеседник успевает что-либо ответить мне.

Глава 2

Поскольку бензин обходится немного дешевле, чем недорогие мотели, несколько часов подряд я еду по пустынным, погруженным в темноту дорогам. Как всегда, убеждаю себя в том, что отосплюсь позднее, словно в недалеком будущем меня ожидает долгая гибернация. Правда же заключается в том, что при моем жизненном распорядке я в основном дремлю, но очень редко сплю по-настоящему, и маловероятно, что в этом плане что-либо изменится. Я взвалил на себя проблемы невинных людей, гниющих в тюрьмах в то самое время, когда настоящие насильники и убийцы остаются на свободе.

Дьюк Рассел был осужден в захолустном южном городке с консервативными нравами, в котором половина членов жюри присяжных читали по складам. Неудивительно, что их легко сумели запутать и настроить соответствующим образом двое велеречивых липовых экспертов, привлеченных к процессу Чэдом Фолрайтом. Один из них был ушедшим на покой дантистом из небольшого городка в штате Вайоминг; как он оказался в Вероне, штат Алабама, это отдельная история. Он явно произвел впечатление на присяжных своим костюмом и выступлением, которое было озвучено в авторитетном тоне и содержало много впечатляющих «умных» слов и выражений. Этот эксперт, в частности, засвидетельствовал, что три отметины на кистях Эмили Брун являлись следами зубов Дьюка. Надо заметить, что этот клоун, которого пригласил Фолрайт, зарабатывает на жизнь, путешествуя по всей стране и свидетельствуя на судебных процессах, причем делает это за весьма солидный гонорар и всегда выступает на стороне обвинения. Согласно его искаженным представлениям изнасилование можно считать жестоким лишь в том случае, если насильник умудрился искусать жертву таким образом, что на ее теле остались следы зубов.

Вся необоснованность и нелепость этой теории должна была стать очевидной во время перекрестного допроса, но адвокат Дьюка был либо пьян, либо просто спал на суде.

Второй эксперт, привлеченный Фолрайтом, работал в криминалистической лаборатории штата. Он был — и все еще остается — специалистом по анализу волос. На теле Эмили были обнаружены семь чужих лобковых волосков, и этот тип убедил членов жюри, что они принадлежали Дьюку. Однако все было не так. Вероятно, это были волоски Марка Картера, но точно мы этого не знаем. Местные болваны, занимавшиеся расследованием, лишь ненадолго обратили внимание на Марка Картера как на возможного подозреваемого, хотя именно он был тем человеком, в обществе которого Эмили видели в последний раз в ту ночь, когда она исчезла.

На анализ следов зубов и лобковых волос в большинстве наиболее передовых юрисдикций теперь уже не полагаются. И тот, и другой принадлежат к тем весьма ненадежным и часто резко меняющим свои основополагающие постулаты областям знания, которые адвокаты и юристы, занимающиеся расследованием возможных судебных ошибок, называют «лженаукой». В общем, неизвестно, сколько невинных людей сейчас отсиживают многолетние тюремные сроки из-за некомпетентных экспертов с их необоснованными теориями, какими они руководствуются, решая, виновен подсудимый или нет.

Любой толковый юрист, выступающий на стороне защиты и сто́ящий выплачиваемых ему гонораров, камня на камне не оставил бы от аргументации экспертов от обвинения. Но адвокат Дьюка Рассела не стоил и тех трех тысяч долларов в месяц, которые платило ему государство. Строго говоря, он не стоил вообще ничего. У него был небольшой опыт выступлений в суде, к тому же во время процесса от него исходил стойкий запах алкоголя. Да и вообще, с профессиональной точки зрения он имел удручающе низкий уровень подготовки и, помимо всего прочего, был уверен в том, что его клиент виновен. К этому можно добавить, что в течение года после процесса его трижды задерживали за езду в пьяном виде, впоследствии лишили лицензии, а кончил он тем, что умер от цирроза печени.

И вот теперь мне предстоит собрать воедино фрагменты всей этой головоломки и добиться того, чтобы справедливость восторжествовала.

Впрочем, никто меня не заставлял браться за данное дело. Как всегда, я пошел на это добровольно.

Я нахожусь на федеральном шоссе в двух с половиной часах езды от Монтгомери, и у меня есть время, чтобы поразмыслить и составить некий план. Если бы я остановился в каком-нибудь мотеле, то все равно не смог бы заснуть — слишком уж я возбужден после того чуда, какое мне удалось сотворить в самый последний момент буквально из ничего. Я отправляю смс-сообщение с благодарностью тому судебному служащему в Атланте, кто мне помог, а также пишу своему боссу, надеясь, что она давно уже спит.

Моего руководителя зовут Вики Гурли. Ее офис находится в небольшом здании нашего фонда, расположенном в старой части городка Саванна. Она основала фонд «Блюститель» двенадцать лет назад на собственные деньги. Вики — образцовая христианка. Она считает, что ее работа является богоугодной, потому что Христос повелел не забывать о тех, кто за свои прегрешения оказался в узилище. В тюрьмах Вики бывает нечасто, однако работает по пятнадцать часов в день, добиваясь освобождения невиновных. Много лет назад она оказалась в составе жюри присяжных, которое признало молодого человека виновным в убийстве, в результате чего он был приговорен к смертной казни. Два года спустя выяснилось, что в данном случае была совершена судебная ошибка. Оказалось, что прокурор скрыл от присяжных улики, свидетельствующие о невиновности подсудимого, и к тому же под давлением заставил дать ложные показания тюремного осведомителя. Представители полиции также подтасовали улики и солгали присяжным. Когда настоящего убийцу изобличили с помощью теста ДНК, Вики продала племянникам свой бизнес по настилу полов и установке перекрытий и на вырученные деньги создала фонд «Блюститель».

Я стал ее первым сотрудником. Сейчас у нас есть еще один.

Также у нас имеется внештатный сотрудник Франсуа Татум. Это чернокожий сорокапятилетний мужчина. Будучи подростком, он осознал, что жизнь в сельской местности штата Джорджия будет для него проще и легче, если он станет называть себя Фрэнки, а не Франсуа. В жилах его матери была частичка гаитянской крови, и по этой причине она дала своим детям французские имена, звучавшие весьма необычно в англоговорящем мире, где она жила.

Фрэнки был первым заключенным, которого мне удалось освободить из тюрьмы и реабилитировать. Когда я познакомился с ним, он отбывал пожизненное наказание за убийство в Джорджии. Сам я в то время был священником в небольшой методистской церкви городка Саванна. Наша церковь оказывала духовную поддержку заключенным расположенной неподалеку тюрьмы. Там я и встретил Фрэнки. Он был буквально одержим тем, что невиновен и отбывает срок за преступление, которого не совершал, и не мог говорить ни о чем ином. Фрэнки был умен, исключительно начитан и сам изучил законодательство вдоль и поперек. За два моих визита он сумел убедить меня в своей невиновности.

На первом этапе моей юридической карьеры я защищал людей, которые не могли позволить себе нанять адвоката. У меня были сотни клиентов, и очень скоро я дошел до состояния, когда все они стали казаться мне виновными. В то время я не пытался представить, каково это — быть несправедливо осужденным. Фрэнки мгновенно все изменил. Я погрузился в изучение его дела и вскоре понял, что, возможно, мне удастся доказать его невиновность. Потом я познакомился с Вики, и она предложила мне работу, за которую платили даже меньше, чем за службу пастора. Кстати, так обстоит дело и по сей день.

В общем, Франсуа Татум стал моим первым клиентом в фонде «Блюститель». За четырнадцать лет его пребывания в тюрьме члены семьи совершенно о нем забыли. У него совсем не осталось друзей. В свое время мать бросила его и других детей у порога теткиного дома и исчезла навсегда. Отца Франсуа никогда не знал. Когда я приехал к нему в тюрьму, я оказался его первым посетителем за двенадцать лет. Все это звучит ужасно, но есть в истории Франсуа Татума и положительный момент. После того как Фрэнки был освобожден и полностью реабилитирован, он получил крупную сумму денег от штата Джорджия и местных жителей, которые поспособствовали тому, что его упрятали в тюрьму. А поскольку никаких родственников и друзей, кто мог бы попытаться наложить лапу на эти денежки, в его окружении не оказалось, он, выйдя на свободу, сумел исчезнуть, словно призрак, не оставив ни следа. Сейчас Фрэнки владеет небольшими апартаментами в Атланте, имеет почтовую ячейку в Чаттануге и много времени проводит в дороге, путешествуя и наслаждаясь жизнью. Свои деньги он распределил между многочисленными счетами в банках Юга страны, чтобы их никто не смог найти. Фрэнки избегает близких отношений с кем бы то ни было, поскольку в прошлом они стали для него причиной болезненных душевных травм. И еще он постоянно опасается, что кто-нибудь попытается обчистить его.

Фрэнки доверяет только мне — и никому другому. После того как его признали невиновным и освободили, он предложил мне щедрый гонорар. Я отказался. За годы выживания в тюрьме Фрэнки до последнего цента заслужил все те деньги, которые в итоге получил. Подписав договор о найме с фондом «Блюститель», я тем самым как бы дал клятву избегать финансового благополучия. Пожалуй, мою позицию следует сформулировать так: если мои клиенты могут выживать, питаясь на два доллара в день, то будет справедливо, если я буду хотя бы немного ограничивать свои расходы.

Восточнее Монтгомери я останавливаюсь на парковке для грузовиков неподалеку от Таскиджи. Еще нет шести часов утра, на улице темно. На просторной стоянке, покрытой гравием, полно огромных автопоездов. Их двигатели урчат, прогреваясь, пока водители либо еще дремлют в кабинах, либо завтракают. В кафе много посетителей. Как только я вхожу внутрь, в ноздри мне ударяет аромат бекона и сосисок. Кто-то машет мне рукой из дальнего конца помещения. Это Фрэнки — он занял для нас столик в нише.

Поскольку дело происходит в штате Алабама, да еще в загородной местности, мы приветствуем друг друга просто крепким рукопожатием, хотя в иной ситуации, наверное, и обнялись бы. Но здесь объятия двух мужчин, один из которых чернокожий, а другой белый, да еще в переполненном кафе на стоянке грузовиков, вполне могут привлечь недоуменные взгляды. Нет, мы специально не стремились к тому, чтобы на нас не обращали внимания. К тому же, хотя у Фрэнки денег больше, чем у всех посетителей кафе вместе взятых, он по-прежнему так же строен и в такой же хорошей форме, как и в тюрьме. Фрэнки не затевает драк — просто его внешность и уверенность в себе дают ему возможность их предотвращать. Но зачем нам проблемы?

— Поздравляю, — говорит Фрэнки. — Все сработало в самый последний момент.

— Когда мне позвонили, Дьюк уже принялся за свою последнюю трапезу. Так что ему пришлось доедать в спешке.

— Но вы, похоже, были уверены, что все получится.

— Я блефовал — для бывалых юристов это дело привычное. Однако внутри у меня все тряслось.

— Кстати, о еде. Думаю, вы умираете от голода.

— Да, верно. Уехав из тюрьмы, я позвонил Картеру. Не смог удержаться.

Фрэнки слегка хмурится, после чего произносит:

— Ладно. Уверен, что для этого была причина.

— Не очень-то серьезная, если честно. Просто я поддался эмоциям. Этот тип сидел и считал минуты, дожидаясь, когда Дьюку воткнут в вену иглу. Ты можешь представить, что это такое — быть убийцей и спокойно ждать в сторонке момента, когда кого-то казнят за то, что совершил ты? Мы должны пригвоздить его к стене, Фрэнки.

— Обязательно.

Появляется официантка, и я заказываю яйца и кофе. Фрэнки просит принести ему блинчики и сосиски.

Про дела, которыми я занимаюсь, Фрэнки знает столько же, сколько я. Он внимательно прочитывает каждый файл, каждую памятную записку, каждый доклад и копию судебного протокола. Фрэнки нравится приезжать в какой-нибудь городок вроде Вероны, штат Алабама, где его никто не знает, и заниматься сбором полезной информации. Он бесстрашен, но никогда не рискует, поскольку не намерен допускать, чтобы кто-нибудь поймал его за подобным занятием. Новая жизнь слишком хороша, и свобода для него имеет особую ценность, потому что Фрэнки очень долго страдал, будучи лишенным ее.

— Нам нужно раздобыть образец ДНК Картера, — говорю я. — Каким угодно способом.

— Знаю, знаю. Я над этим работаю. Вам надо отдохнуть, босс.

— А разве когда-нибудь бывает иначе? Послушай, мы ведь оба понимаем, что, поскольку я юрист, мне нельзя пытаться получить образец ДНК незаконными способами.

— Но мне-то можно, верно? — Фрэнки улыбается и отхлебывает кофе из чашки.

Официантка приносит чашку мне и наполняет ее из кофейника.

— Может, и так, — киваю я. — Давай обсудим это позднее. В течение следующих нескольких недель Картер будет нервничать из-за моего звонка. И это хорошо. В какой-то момент он совершит ошибку, а мы будем рядом и воспользуемся ею.

— А куда вы сейчас направляетесь?

— В Саванну. Пробуду там пару дней, а потом поеду во Флориду.

— Во Флориду, значит. В Сибрук?

— Да. Я решил взять это дело.

По выражению лица Фрэнки трудно угадать его мысли и эмоции. Он редко моргает, говорит всегда ровно, спокойно и при этом, кажется, взвешивает каждое слово, прежде чем произнести его. Чтобы выжить в тюрьме, нужно уметь сохранять бесстрастное выражение лица. Там никого не удивляет, если человек долго молчит, прежде чем что-нибудь сказать.

— Вы уверены? — Совершенно очевидно, что у Фрэнки возникли сомнения по поводу моих планов относительно Сибрука.

— Этот парень невиновен. И у него нет адвоката.

Нам приносят еду, и мы какое-то время занимаемся тем, что намазываем масло на хлеб и льем в тарелки сироп и горячий соус. Сибрукское дело мы в нашем фонде анализируем уже три года и до сих пор не пришли к единому мнению по поводу того, следует ли за него браться. Такая ситуация не является необычной. Фонд буквально захлестывает поток писем от заключенных, отбывающих наказание в пятидесяти штатах, — их авторы утверждают, что невиновны. Но в большинстве случаев это не так, поэтому мы внимательно все проверяем и перепроверяем и отбираем только те дела, в которых наиболее высока вероятность невиновности заключенного и есть шанс доказать наличие судебной ошибки. И даже при этом мы порой ошибаемся.

— Там может сложиться опасная ситуация, — говорит Фрэнки.

— Знаю. Мы уже давно крутим и вертим это дело. А его фигурант тем временем отбывает чужой срок, и каждый день в заключении кажется ему вечностью.

Мой собеседник, жуя блинчик, едва заметно кивает, но я вижу, что мне все еще не удалось убедить его.

— Скажи, Фрэнки, разве мы когда-нибудь уклонялись от хорошей драки?

— Возможно, это как раз тот случай, когда следует это сделать. Вы ведь каждый день отклоняете какие-то дела, верно? Так вот это дело, наверное, опаснее, чем все остальные. У вас и так бог знает сколько потенциальных клиентов.

— Похоже, ты становишься не таким жестким, как раньше, а?

— Нет. Просто не хочу, чтобы с вами случилось что-нибудь плохое. Меня никто не знает и не видит, Каллен. Я живу и работаю, не выходя из тени. Но вашей фамилией подписаны все прошения и ходатайства. Если вы начнете копать в нехорошем месте, таком, как Сибрук, это может не понравиться каким-нибудь опасным типам.

— Тем более этим делом следует заняться, — с улыбкой отвечаю я.

Когда мы выходим из кафе, солнце уже взошло. На стоянке мы, не обращая ни на кого внимания, крепко обнимаемся и прощаемся. Я понятия не имею, куда отправится Фрэнки, и в этом заключается одно из тех его качеств, которые меня восхищают. Каждое утро он просыпается свободным, благодарит Бога за то, что ему повезло, садится в свой грузовой пикап последней модели с просторной кабиной и едет туда, куда пожелает.

Его умение чувствовать себя свободным придает мне сил делать то, что я делаю. Если бы не фонд «Блюститель», Фрэнки продолжал бы гнить в тюрьме.

Глава 3

Между Опеликой, штат Алабама, и Саванной нет прямой дороги. Мне приходится съехать с федерального шоссе, и я начинаю кружить по центральной части штата Джорджия, пробираясь по двухрядным местным трассам, которые в утренние часы становятся более загруженными. Я уже бывал здесь раньше. За последние десять лет я исколесил почти все дороги на территории так называемого Пояса Смерти — от Северной Каролины до Техаса. Однажды едва не взялся за дело в Калифорнии, но его забраковала Вики. Я не люблю аэропорты, и к тому же фонд «Блюститель» не смог бы профинансировать мои перелеты туда-сюда. В общем, я много времени провожу за рулем, выпивая в дороге большое количество черного кофе и слушая аудиокниги. При этом периоды долгих размышлений у меня нередко чередуются с приступами лихорадочных созвонов по сотовому телефону.

Добравшись до какого-то небольшого городка, я проезжаю мимо суда округа и вижу троих молодых юристов. Одетые в свои лучшие костюмы, они входят в здание, явно собираясь принять участие в очередном процессе или обсуждении каких-нибудь важных вопросов. Не так уж много лет назад одним из них мог бы быть я.

Мне было тридцать лет, когда я впервые прекратил заниматься юриспруденцией, и тому была серьезная причина.



То памятное утро началось с ужасной новости о том, что были обнаружены трупы двух белых шестнадцатилетних молодых людей, юноши и девушки. Кто-то перерезал им горло. Кроме того, оба подверглись жестокому сексуальному надругательству. Очевидно, они сидели в машине, припаркованной где-то в уединенном месте, и на них внезапно напала группа чернокожих подростков, которые, помимо прочего, угнали их автомобиль. Несколько часов спустя машину нашли. Кто-то из участников чернокожих молодежных группировок проговорился, были произведены аресты. О деталях дела широко сообщалось в прессе.

Именно так подавались утренние новости в Мемфисе. У давно уже уставшей от подобной информации публики подобные сообщения об очередном насильственном преступлении всякий раз вызывали вполне естественный вопрос: «Сколько мы будем все это терпеть?» Впрочем, даже для Мемфиса новость о жестоком убийстве двух белых молодых людей была шокирующей.

Нам с Брук она стала известна рано утром, когда мы еще лежали в постели, как обычно, держа в руках первые за день чашки с кофе. После одного репортажа я пробормотал:

— Это может быть ужасно.

— Это точно ужасно, — поправила меня Брук.

— Ты знаешь, что я имею в виду.

— Тебе придется защищать одного из подозреваемых?

— Начинай молиться прямо сейчас, — сказал я.

К тому моменту, когда шагнул в душ, я уже чувствовал себя больным и лихорадочно искал возможности избежать поездки в офис. Не чувствуя никакого аппетита, я отказался от завтрака. Когда выходил на улицу, зазвонил мобильный телефон. Это был мой непосредственный руководитель, он потребовал, чтобы я поторопился. Я поцеловал на прощание Брук и попросил:

— Пожелай мне удачи. Будет длинный день.

Офис общественных защитников находился в деловой части города и был частью комплекса сооружений, который называли Дворцом уголовной юстиции. Когда в восемь часов утра я вошел в нужное мне здание, внутри оно напоминало морг. Все сидели по своим кабинетам и, даже находясь там, старались избегать зрительного контакта с кем бы то ни было. Через несколько минут после моего приезда начальник вызвал всех своих сотрудников в конференц-зал. Нас, сотрудников отдела особо тяжких преступлений, было шестеро, и каждый имел множество клиентов. В тридцать лет я был самым молодым из шестерки и, оглядевшись, понял, что новое дело свалят на меня.

— Так, похоже, подозреваемых пятеро, и все они уже помещены в камеры, — произнес наш босс. — Их возраст — от пятнадцати до семнадцати лет. Двое готовы говорить. Белые ребята сидели на заднем сиденье машины, когда на них напали, захватив их врасплох. Четверо из пяти подозреваемых — кандидаты в члены местной банды. Ее участники называют себя «Вороны». Чтобы стать полноправным «Вороном», кандидат должен изнасиловать белую девушку, причем блондинку. Крисси Спанглер как раз была блондинкой. Руководил группой чернокожих некто Ламар Робинсон. Белого паренька, Уилла Фостера, нападавшие привязали к дереву и заставили смотреть, как они по очереди насилуют его подружку. Он постоянно кричал, его не могли заставить замолчать. В общем, в конце концов нападавшие надругались и над ним тоже и перерезали ему горло. Фотографии с места происшествия вот-вот поступят из полиции Мемфиса.

Мы, все шестеро сотрудников, слушали молча, в ужасе от рассказа босса. Я посмотрел на окно, запертое на шпингалет. Мелькнула мысль, что лучшим выходом в такой ситуации было бы прыгнуть в него головой вперед и, разбив стекло, выброситься на автомобильную стоянку. Наш начальник тем временем продолжил:

— Нападавшие угнали машину Уилла. На Третьей Южной улице эти умники проехали на красный. Полицейские остановили автомобиль, в котором на тот момент находилось три человека, заметили кровь и арестовали всех троих. Двое начали говорить и рассказали подробности произошедшего. Они свалили все на остальных, но их показания свидетельствуют о том, что в нападении участвовали пятеро. Сегодня утром будут проведены вскрытия. Излишне говорить, что мы в этом деле завязнем по самые уши. Приметы двоих остальных подозреваемых разосланы всем, кому только можно; отдан приказ об их немедленном задержании там, где они появятся. В общем, это будет громкое дело. Везде полно репортеров, в прессу постоянно просачиваются все новые детали.

Я бочком придвинулся поближе к окну. И тут босс произнес:

— Пост, тебе достается пятнадцатилетний тип по имени Терренс Латтимор. Насколько нам известно, он пока ничего не сказал.

Когда все задания были распределены между сотрудниками, руководитель подытожил:

— Отправляйтесь прямо сейчас в тюрьму и встретьтесь со своими новыми клиентами. Предупредите полицейских, что они не должны допрашивать их без вашего присутствия. Речь идет о членах местной банды, так что, скорее всего, они сотрудничать не будут — во всяком случае, не на этой стадии.

Затем наш босс сделал паузу, посмотрел на каждого из нас, несчастных, и вздохнул:

— Мне жаль.

Час спустя, когда я входил на территорию городской тюрьмы, какая-то женщина, вероятно, репортер, выкрикнула, обращаясь ко мне:

— Вы представляете одного из этих убийц?

Продолжая шагать в прежнем направлении, я сделал вид, будто не услышал ее вопроса.

Когда я вошел в небольшое конвойное помещение, запястья и щиколотки Терренса Латтимора сковывали кандалы, и вдобавок он был пристегнут цепью к металлическому стулу. Мы остались с ним с глазу на глаз; я объяснил, что мне поручено защищать его интересы, и сообщил, что должен задать кое-какие вопросы — самые общие, просто для того, чтобы начать работу. Латтимор молча ухмыльнулся и кинул на меня свирепый взгляд. Возможно, ему было всего пятнадцать лет, но внешне он казался крутым, тертым парнем, успевшим уже многое повидать. Было очевидно: то, что в его жизни в качестве постоянных элементов присутствовали банды, наркотики и насилие, не прошло для него даром. Латтимор ненавидел меня и всех людей с белой кожей. Заявил, что адреса у него нет, и предупредил меня, чтобы я держался подальше от членов его семьи. Его, если можно так выразиться, послужной список состоял из двух исключений из школы и четырех обвинений в суде по делам несовершеннолетних, причем все они были связаны с применением насилия.

К полудню я готов был сдаться, плюнуть на все и отправиться искать другую работу. Если три года назад я согласился занять должность в Бюро государственных защитников, то только потому, что не сумел устроиться в частную юридическую фирму. И теперь, после трех лет тяжкого труда в недрах системы уголовного правосудия, я все чаще задавался вопросом, почему мне пришло в голову выбрать для обучения именно юридический факультет. Никак не удавалось вспомнить, что именно подвигло меня на это. Из-за моей работы мне приходилось ежедневно общаться с людьми, к которым вне зала суда я бы и близко не подошел.

О том, чтобы отправиться на ланч, не могло быть и речи — вряд ли у кого-либо из наших сотрудников после случившегося полез бы кусок в горло. Тем пятерым из нас, кого отрядили для работы по делу об убийстве двух подростков, пришлось еще раз встретиться с боссом, посмотреть фотографии с места преступления и ознакомиться с протоколами вскрытия. В общем, если бы я рискнул проглотить хотя бы что-нибудь, содержимое моего желудка сразу оказалось бы на полу.

Я часто спрашивал себя: «Что же, черт возьми, я делаю со своей жизнью?» Будучи адвокатом по уголовным делам, я уже устал слышать один и тот же вопрос: «Как же вы можете защищать человека, если знаете, что он виновен?» Я всегда давал на него стандартный ответ выпускника юридического факультета: «Видите ли, каждый гражданин имеет право на квалифицированную юридическую защиту. Так записано в конституции».

Но с каждым разом подобный ответ мне самому казался все менее и менее убедительным. Я перестал верить в эти слова. Правда заключается в том, что бывают настолько ужасные и жестокие преступления, что, с точки зрения нормального человека, убийца должен быть либо казнен (если этот нормальный человек является сторонником смертной казни), либо помещен в тюрьму пожизненно (если тот, кто высказывает свое мнение, не приемлет смертную казнь в качестве наказания). После совещаний у начальства я уже перестал отчетливо понимать, какие позиции в данном вопросе занимаю сам.

Я отправился в свой кабинет, представлявший собой крохотную каморку, но имевший то преимущество, что в нем была дверь, запиравшаяся на ключ. Из окна взглянул на тротуар внизу и погрузился в мечты, представив, будто покидаю окружающую меня действительность и оказываюсь на экзотическом пляже, где жизнь прекрасна и единственная проблема, которая может возникнуть передо мной, — это как бы раздобыть еще порцию прохладительного напитка. Странно, но Брук в этих моих мечтах не присутствовала. Резкий звонок телефона, стоявшего на столе, заставил меня очнуться.

Похоже, я не просто пребывал в грезах, а галлюцинировал. Почему-то все вокруг замедлилось, словно фильм, прокручиваемый на малой скорости. Я вдруг почувствовал, что мне трудно заставить себя произнести в трубку простое «алло». Звонила женщина, представившаяся репортером. Она хотела задать несколько вопросов по поводу убийства двоих подростков и интересовалась, могу ли я побеседовать с ней на эту тему. Я молча повесил трубку. Прошел час, но за это время, помнится, я не сделал ровным счетом ничего. Чувствовал себя больным и будто оцепенел. Единственным моим желанием было бежать куда-нибудь из здания. В какой-то момент я все же вспомнил, что нужно позвонить Брук и сообщить ей ужасную новость о том, что мне выпало защищать одного из нападавших.

Первое заседание суда должно было состояться в 2 часа дня. Это мероприятие было перенесено из небольшого зала в более просторный, но и он не мог вместить всех желающих поприсутствовать и узнать последние новости о случившемся. Из-за высокого уровня преступности в Мемфисе всегда было много полицейских, и в тот день большинство из них, как мне показалось, находились в здании. Они блокировали все входы и выходы и тщательно обыскивали репортеров и зевак. В зале, отведенном для заседания, полицейские выстроились в две шеренги вдоль центрального прохода и трех стен, обрамлявших подиум.

Двоюродный брат Уилла Фостера работал в мемфисской пожарной команде. Он прибыл с группой коллег, и казалось, что все они готовы в любой момент сорваться и применить насилие. С одной стороны зала, на максимальном удалении от родственников убитых подростков появилось и некоторое количество чернокожих. Повсюду было полно репортеров, но без камер. Немало собралось и юристов, не имевших к делу никакого отношения, — из чистого любопытства.

Через служебный вход я пробрался в зал заседаний жюри присяжных и, приоткрыв дверь в зал суда, окинул взглядом собравшуюся там толпу. В помещении было буквально яблоку негде упасть. Напряжение достигло такой степени, что казалось физически ощутимым.

Сев на свою скамью, судья призвал собравшихся соблюдать тишину и порядок. В зал ввели пятерых подозреваемых, одетых в одинаковые оранжевые комбинезоны и скованных одной цепью. Публика смотрела на них во все глаза. Приглашенные художники принялись набрасывать портреты возможных преступников. Полицейские сформировали дополнительную шеренгу, отделяющую пятерых чернокожих молодых людей от толпы. Адвокаты стояли рядом с подозреваемыми и, опустив головы, разглядывали собственные ботинки.

— Снимите с них кандалы, черт возьми! Снимите кандалы! — раздался чей-то сильный, звучный голос из дальнего от подиума конца зала.

Полицейские засуетились, пытаясь найти того, кто издал эти возгласы, и заставить его замолчать. Пронзительно завопила какая-то женщина, вся в слезах.

Четверо адвокатов поменяли позицию, встав позади своих подзащитных. Я присоединился к ним и расположился за спиной Терренса Латтимора, а затем взглянул на людей, сидевших в зале в первых двух рядах. Они явно были родственниками или друзьями жертв преступления и смотрели на меня с ненавистью.

Итак, меня ненавидел и мой клиент, и близкие убитых. Так какого черта, спрашивается, я здесь делаю?

Судья ударил молоточком по столу и произнес:

— Я намерен обеспечить порядок в этом зале. Это первое судебное заседание по данному делу, целью которого является установить личности подозреваемых и удостовериться, что интересы каждого из них представляет адвокат. Итак, кто здесь мистер Ламар Робинсон?

Один из подозреваемых поднял голову и невнятно пробормотал что-то.

— Сколько вам лет, мистер Робинсон?

— Семнадцать.

— Представлять ваши интересы назначили мисс Джули Шоуолтер из Бюро государственных защитников. Вы с ней уже знакомы?

Джули, моя коллега, сделала шажок вперед и остановилась между Робинсоном и другим подозреваемым. Поскольку все пятеро были скованы вместе, подойти вплотную к своим подзащитным никто из адвокатов просто не имел возможности. Обычно кандалы и цепи в суде снимали, и то, что на сей раз этого не сделали, свидетельствовало о том, как настроен судья.

Робинсон взглянул на Джули, повернув голову вправо, и пожал плечами.

— Вы хотите, чтобы она представляла ваши интересы, мистер Робинсон?

— А можно сделать так, чтобы меня защищал чернокожий адвокат?

— Вы имеете право нанять любого адвоката, который вас устроит. У вас есть деньги, чтобы оплатить услуги частного защитника?

— Возможно.

— Ладно, тогда обсудим данный вопрос позднее. Следующий — мистер Терренс Латтимор.

Мой подзащитный одарил судью таким взглядом, словно с удовольствием перерезал бы горло и ему.

— Сколько вам лет, мистер Латтимор?

— Пятнадцать.

— У вас есть деньги на частного адвоката?

Тот покачал головой.

— Вы хотите, чтобы ваши интересы представлял мистер Каллен Пост из Бюро государственных защитников?

Латтимор пожал плечами с таким видом, будто хотел дать понять, что ему безразлично.

Взглянув на меня, судья поинтересовался:

— Мистер Пост, вы уже познакомились со своим клиентом?

Мистер Пост ничего не ответил. То есть рот-то я открыл, однако не издал ни звука. Вместо этого я шагнул назад и уставился на судью, который вперил в меня непонимающий взгляд.

— Мистер Пост! — окликнул он меня.

В зале суда царила полная тишина, но мне в уши и прямо в мозг почему-то ввинчивался резкий, пронзительный звон. Колени мои словно утратили жесткость, дыхание давалось с трудом. Я сделал еще шаг назад, затем повернулся и стал продираться сквозь стоявших стеной полицейских. Пробившись к барьеру, я открыл калитку, запиравшуюся где-то на уровне коленей, и направился в сторону центрального прохода. При этом я задевал сотрудников полиции, но ни один из них не попытался остановить меня. Его честь сказал мне вслед что-то вроде: «Мистер Пост, куда вы?» Но мистер Пост и сам этого не знал.

Пройдя через главную дверь, я вышел из зала суда и отправился в туалет. Там я заперся в кабинке, и на меня накатил сильнейший приступ рвоты. Какое-то время меня прямо-таки выворачивало наизнанку — даже уже после того, как внутри ничего не осталось. Затем я выбрался из кабинки, подошел к раковине и несколько раз плеснул себе в лицо водой. Потом я вроде оказался на эскалаторе, но не могу утверждать это с уверенностью, поскольку полностью утратил не только слух, но также чувство времени и пространственную ориентацию. Я совершенно не помню, как покинул здание.

Придя в себя, я обнаружил, что сижу за рулем своей машины и еду на восток, в сторону окраины города, по Поплар-авеню. Нисколько того не желая, я проскочил на красный сигнал светофора и едва избежал серьезной аварии. Позади меня раздались сердитые гудки автомобильных клаксонов. Вскоре я осознал, что оставил свой чемоданчик с бумагами в зале суда, и эта мысль вызвала у меня улыбку. Я решил, что никогда больше там не появлюсь.

Родители моей матери жили на небольшой ферме в десяти милях от моего родного города, Дайерсберга, штат Теннесси. В тот день я в конце концов приехал туда. Я совершенно потерял счет времени и не мог припомнить, когда и почему принял решение отправиться в родные места. Впоследствии мои дед и бабка сказали, что, увидев меня, были крайне удивлены, но вскоре поняли, что мне нужна помощь. Они принялись расспрашивать меня о том, что произошло, однако я упорно молчал, устремив на родственников бессмысленный, остановившийся взгляд. Они уложили меня в постель и позвонили Брук.

Позднее, уже ночью, врачи погрузили меня в машину «Скорой помощи». Брук села рядом со мной. Проделав трехчасовой путь, мы приехали в психиатрическую клинику неподалеку от Нэшвилла. В мемфисских заведениях для душевнобольных свободных коек не оказалось, да я и не хотел возвращаться в Мемфис. В последующие дни меня принялись лечить специальными препаратами и долгими беседами с психотерапевтами, которые осторожно пытались выяснить причины моего срыва. Через месяц страховая компания уведомила нас с Брук, что прекращает финансирование моего пребывания в психиатрической клинике, и я с готовностью выписался оттуда.

В нашу с Брук квартиру в Мемфисе я возвращаться отказался и остался жить у родителей матери. Именно в тот период мы с Брук приняли решение развестись. По окончании примерно половины трехлетнего срока, в течение которого мы состояли в браке, мы оба поняли, что не сможем находиться вместе всю жизнь и что, если мы предпримем такую попытку, это лишь сделает нас обоих несчастными. Правда, мы прежде не говорили об этом и, вообще, редко ругались и ссорились. Но как-то так получилось, что в тяжелые дни моей жизни на ферме мы откровенно все друг другу объяснили. Мы все еще любили друг друга, однако наши пути уже расходились в разные стороны. Поначалу мы решили год пожить раздельно, чтобы окончательно понять, что к чему, но даже этот срок оказался для нас слишком длинным. Я никогда не винил Брук за то, что она оставила меня из-за моих нервных срывов. Мне хотелось прервать наши отношения, и того же самого желала она. В общем, мы с болью в сердце разошлись, дав зарок, что останемся друзьями — или, по крайней мере, попробуем это сделать. Однако и это у нас не получилось.

В то самое время, когда Брук покидала мою жизнь через одну дверь, Бог постучался в другую. Он явился мне в лице святого отца Бенни Дрейка, священника методистской церкви, находившейся в Дайерсберге. Это был приятный мужчина лет сорока, хитроватый и острый на язык. В его одежде черный пасторский сюртук со стоячим воротничком чаще всего сочетался с линялыми джинсами. Бенни Дрейк быстро стал одним из наиболее ярких персонажей в моем окружении и во многом способствовал моему выздоровлению. Его поначалу еженедельные визиты вскоре стали почти ежедневными, и всякий раз я с нетерпением ждал очередной беседы с ним на главном крыльце. Я сразу же проникся к нему доверием и признался, что не желаю возвращаться к занятиям юриспруденцией. Мне было всего тридцать лет, и я мечтал построить свою карьеру каким-то иным способом — и при этом помогать людям. Мне не хотелось провести остаток жизни, работая в юридической фирме, возбуждая судебные дела или защищая тех, кто совершил преступление, и постоянно испытывая при этом сильнейшее морально-психологическое давление. Чем теснее я сближался с Бенни, тем больше мне хотелось быть похожим на него. Он тоже разглядел во мне что-то и предложил, по крайней мере, поразмыслить о том, чтобы стать священником. Мы часто подолгу вместе молились, а после этого вели еще более долгие беседы, и я постепенно начал ощущать в своей душе божественное призвание.

Через восемь месяцев после моего последнего появления в зале суда я переехал в Александрию, штат Виргиния, и поступил в семинарию, где с усердием проучился следующие три года. При этом, чтобы добыть средства себе на хлеб, подрабатывал по двадцать часов в неделю в качестве ассистента в крупной юридической фирме со штаб-квартирой в федеральном округе Колумбия. Эта работа была мне ненавистна, поскольку, занимаясь ею, я по меньшей мере раз в неделю получал напоминание о том, почему решил оставить профессию юриста. Но мне удавалось скрывать свое презрение к тому, чем приходилось заниматься.

Я был посвящен в сан в возрасте тридцати пяти лет и стал помощником священника в методистской церкви Мира во Христе на Дрэйтон-стрит в исторической части города Саванна. Местным пастором был замечательный человек Лютер Ходжес, на протяжении уже многих лет исполнявший обязанности в том числе и тюремного священника. Его дядя умер за решеткой, и поэтому он был полон решимости помогать тем, о ком общество забыло. Через три месяца после переезда в Саванну я познакомился с мистером Франсуа Татумом, которого на самом деле можно было назвать забытой душой.

Освобождение Фрэнки из тюрьмы через два года стало большим достижением моей жизни и дало мне самые яркие положительные эмоции, которые приходилось испытывать в тот период. Я нашел свое призвание. Благодаря вмешательству Всевышнего я встретил Вики Гурли, женщину, выполнявшую свою особую миссию.

Глава 4

Фонд «Блюститель» занимает крохотное угловое помещение в здании склада, находящегося на Брод-стрит в городе Саванна. Остальную территорию громадного строения арендует компания по настилу полов и установке перекрытий, которую Вики продала много лет назад. При этом она все еще владеет помещением склада и сдает его своим племянникам, ведущим бизнес. Львиную долю денег, которую Вики получает в качестве арендной платы, поглощает фонд.

Когда я паркую машину и направляюсь в офис фонда, уже наступает полдень. Секретаря, встречающего посетителей, у нас нет, да и красивой приемной, которая могла бы произвести на клиента впечатление, тоже. И это понятно: все наши клиенты сидят в тюрьме. К тому же секретарей мы просто не можем себе позволить. Мы сами набираем тексты, создаем и ведем архивы, договариваемся о встречах, отвечаем на телефонные звонки, варим кофе и выносим мусор.

Во время ланча Вики обычно наскоро перекусывает в компании своей матери, которая работает в доме престарелых, расположенном чуть дальше на той же улице. Сейчас в ее идеально чистом кабинете никого нет. Я бросаю взгляд на стол Вики — бумаги на нем все до единой разложены в образцовом порядке. Позади стола на невысоком комоде стоит цветная фотография Вики и ее покойного мужа. Он построил бизнес, а когда умер в еще молодом возрасте, Вики взяла дело в свои руки и руководила им как настоящий тиран — пока не испытала глубокого разочарования в нашей судебно-юридической системе и не основала фонд «Блюститель».

По другую сторону коридора расположен кабинет Мэйзи Раффин, директора по судебным тяжбам. Она — наш мозговой центр. Ее тоже нет за столом — наверное, отвозит куда-нибудь детей. У Мэйзи их четверо, и в дневное время некоторые из них частенько шныряют по помещениям фонда. Вики, как только начинается рабочее время, спокойно, но решительно закрывает свою дверь. То же самое делаю и я, если присутствую в офисе, хотя это бывает нечасто. Когда четыре года назад мы нанимали на работу Мэйзи, у нее было два не подлежащих обсуждению условия. Первым было разрешение на то, чтобы в случае необходимости ее дети имели возможность находиться у нее в кабинете. Она лишь изредка могла позволить себе платить няне. Вторым условием была зарплата. Для выживания Мэйзи требовалось 65 тысяч долларов в год — и ни центом меньше. Это больше, чем получаем мы с Вики вместе взятые. Но нам не надо растить и воспитывать детей, так что уровень наших окладов нас не слишком волнует. В итоге мы приняли оба условия, так что Мэйзи и сейчас остается самым высокооплачиваемым сотрудником в нашей команде.

И она сто́ит своих денег. Мэйзи выросла в Атланте, причем в весьма неблагоприятных условиях. Порой ей приходилось вести жизнь бездомной, хотя она не любит вспоминать о тех временах. Благодаря интеллектуальным способностям Мэйзи на нее обратил внимание один из учителей средней школы и принял участие в ее судьбе. Мэйзи экстерном окончила Морхаус-колледж и юридический факультет университета Эмори, причем получая максимальную стипендию и сдав почти все экзамены с наивысшими оценками. После этого она отвергла предложения о найме от крупных юридических фирм и пошла работать на благо своих чернокожих братьев — в Фонд юридической защиты при Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения. Однако карьера Мэйзи там рухнула, когда развалился ее брак. Один из моих друзей упомянул о ней, узнав, что мы ищем еще одного юриста.

Весь нижний этаж — пространство, где царят эти две незаурядные женщины, Вики и Мэйзи. Находясь в фонде, большую часть времени я провожу на втором этаже, там расположена захламленная комнатушка, которую я называю своим кабинетом. По другую сторону коридора находится конференц-зал, но мероприятия соответствующего масштаба в фонде проводятся редко. Порой мы используем его для проведения процедуры снятия показаний и для встреч с освобожденными из тюрьмы и их родственниками.

Я вхожу в конференц-зал и включаю свет. В центре комнаты стоит длинный, овальной формы обеденный стол, который я купил на «блошином» рынке за 100 долларов. Вокруг него теснится десяток разномастных стульев, их мы добавили к нашей мебели за несколько последних лет. Несомненно, обстановке нашего конференц-зала недостает стиля и вкуса, однако это с лихвой компенсируется тем, что он выглядит весьма оригинально. На одной стене вытянулся ряд из восьми увеличенных и взятых в рамки цветных фотографий бывших заключенных, которые были освобождены из тюрьмы, поскольку нам удалось доказать их невиновность. Это — наша «Стена Славы». Начинается ряд с фото Фрэнки. Улыбающиеся лица людей на снимках — главный итог нашей деятельности. Достигнутые успехи вдохновляют нас на то, чтобы и дальше потихоньку гнуть свою линию, сражаясь с системой и борясь за торжество справедливости.

Да, фотографий всего восемь. А между тем нашей помощи ждут тысячи людей. Наша работа никогда не закончится, и хотя существующая ситуация может кого угодно привести в уныние, она содержит в себе и мощную мотивацию.

На противоположной стене висят пять фото размером поменьше — на них наши нынешние клиенты. Все они сняты прямо в тюремной одежде. Дьюк Рассел отбывает срок в Алабаме. Шаста Брили сидит в Северной Каролине. Билли Рэйберн — в Теннесси. Кертис Уоллес — в Миссисипи. Литтл Джимми Флэглер — в Джорджии. Трое афроамериканцев, двое белых, четверо мужчин и одна женщина. Цвет кожи и пол в нашей работе не имеют никакого значения. Еще на стенах комнаты вывешены взятые в рамки фотографии из газет, на них запечатлены знаменательные моменты — как мы выводим наших клиентов, невиновность которых доказана, из зданий тюрем. На большинстве этих снимков есть я, а также другие юристы, помогавшие нашему фонду. На некоторых можно видеть Мэйзи и Вики. Улыбки на всех этих фото удивительно заразительные.

Я взбираюсь по лестнице в свой «пентхаус». Дело в том, что я живу в помещении фонда — в трехкомнатной квартире на верхнем этаже. Не буду описывать ее обстановку. Достаточно сказать, что две женщины, так или иначе присутствующие в моей жизни, Вики и Мэйзи, и близко не подойдут к моему жилищу. В среднем я ночую здесь раз десять в месяц, так что нетрудно представить себе кавардак и запустение, царящие внутри. Однако следует признать, что, если бы я находился там постоянно, грязи и беспорядка было бы еще больше.

Я принимаю душ в своей тесной ванной комнатке и падаю на кровать.



Отдохнув примерно два часа, я слышу звуки, доносящиеся снизу. Одевшись, я, спотыкаясь, спускаюсь по лестнице вниз. Мэйзи приветствует меня широкой улыбкой и крепким объятием.

— Поздравляю! — восклицает она. — Поздравляю!

— Все произошло в самый последний момент, черт возьми, в самый последний. Когда нам позвонили, Дьюк уже поглощал свою последнюю трапезу.