— Пожалуй.

— Какого рода?

— Не знаю.

— Правда не знаешь?

— Правда.

— Гай Браммел выдвинул теорию фак-протеста. — Он, как мальчишка-хулиган, радуется сочному словцу. — Слыхал о таком? Фак-протест.

— Боюсь, что нет. Я как-то далёк от протестов. Слишком много времени провёл за границей.

— Я тоже. Хотя вроде обо всём наслышан. Кажется, Гай попал в точку. Фак-протестный мужик говорит в постели своей партнёрше, в данном случае России-матушке: «Я тебя трахаю только потому, что жену ненавижу ещё больше, чем тебя». Вот он, фак-протест. К твоему приятелю это может относиться? Взгляд изнутри.

— Брин, мой взгляд изнутри такой: вчера меня здорово потрепали — сначала Шэннон, потом мои драгоценные друзья и коллеги, — и я не совсем понимаю, почему я здесь.

— Да, пожалуй, они немного перестарались, — соглашается он, как всегда открытый разным точкам зрения. — Но никто сейчас не знает, на каком свете находится, правда? В стране разброд и шатания. Не здесь ли ключ к пониманию Шэннона? Британия валяется в осколках, а он, тайный монах, ищет абсолютного спасения, даже если оно означает абсолютное предательство. Но вместо того, чтобы взорвать обе палаты парламента, он перебегает на сторону русских. Это возможно?

Я отвечаю, что всё возможно. Долгий прищур и чарующая улыбка дают мне понять, что он намерен ступить на более опасную территорию.

— Скажи мне, Нат. Только для моих ушей. Что ты лично испытал как его наставник, исповедник, эрзац-папаша, называй как хочешь, когда увидел, что твой молодой протеже внезапно, без объявления войны льнёт к самонадеянной Гамме? — Он пополняет мой стакан со скотчем. — Что проносилось в твоей частной и твоей профессиональной голове, когда ты сидел в оперативной комнате и с изумлением взирал на экран? Без лишних раздумий. Вперёд!

В иные времена, запертый один на один с Брином, я бы, наверное, открыл ему душу. Пожалуй, признался бы, что, как заворожённый слушая Валентину, помимо грузинских и русских интонаций я расслышал нечто третье: пусть не оригинал, а копию. И что в день ожидания, кажется, нащупал ответ. Не назову это ослепительным озарением, больше похоже на опоздавшего на спектакль зрителя, на цыпочках крадущегося в полутьме. Где-то в дальних закоулках моей памяти прозвучал мамин голос: она распекала меня за некий проступок на языке, незнакомом её тогдашнему возлюбленному, после чего немедленно этот язык с себя стряхнула. А вот Валентина-Гамма свой немецкий не стряхивала. Что и уловило моё ухо. Наоборот, она его подчёркивала. Добавила немецких каденций к своему разговорному английскому, дабы очистить его от русско-грузинских следов.

Но в тот момент, когда меня посещает сия мысль — скорее плод моей фантазии, чем достоверный факт, — интуиция подсказывает, что ни в коем случае не стоит этим делиться с Брином. Может, тогда-то в моей голове и зародилась схема, к которой я просто пока ещё не получил допуска? Сегодня именно так мне представляется.

— Мне кажется, Брин, — отвечаю я на его метафору о двух головах, — я испытал ощущение, будто Шэннон страдает умственным расстройством. Шизофренией или тяжёлой биполяркой, мозгоправам виднее. В этом случае мы, любители, напрасно теряем время, пытаясь найти разумные объяснения его поведению. Ну а триггером или последней соломинкой, — кажется, меня немного занесло, — я бы назвал его прозрение, прости господи. Которое сам он отрицал. После чего, как говорится, телега и понеслась.

Брин ещё улыбается, однако улыбка стала жёсткой: слабо шагнуть ещё дальше?

— Давай ближе к делу, — говорит он мягко, словно я и не открывал рта. — Сегодня утром Московский центр попросил Шэннона о новой встрече через неделю, и он ответил согласием. Такая поспешность кому-то может показаться навязчивой, но мне она представляется профессионально взвешенной. Они беспокоятся за долговечность своего источника — и их можно понять, не так ли? — а это значит, что и мы должны действовать так же быстро.

Волна спонтанной обиды приходит мне на помощь.

— Я слышу «мы», как будто всё идёт по плану. — Моя жалоба звучит с весёлой непринуждённостью, принятой между нами. — Но я не очень понимаю, как подобные решения принимаются через мою голову. Операция «Звёздная пыль» — моя идея, если помнишь, так почему же меня не информируют о продвижении моей операции?

— Тебя информируют, дружище. Это делаю я. Для остальной Конторы ты — прошлогодний снег, и их можно понять. Если бы я тогда настоял на своём, ты бы не получил назначения в Гавань. Времена меняются. Ты вступил в опасный возраст. Это и раньше ощущалось, но сейчас особенно. Прю в порядке?

— Спасибо, Брин. Передаёт привет.

— Она в курсе? Истории с Шэнноном?

— Нет, Брин.

— Так будет лучше.

— Да, Брин.

Так будет лучше. В смысле, она не должна ничего знать об Эде? Прю, которая нынче утром поклялась мне в безоговорочной преданности, даже если я захочу послать Контору на три буквы? Прю, верная солдатская жена, о какой Контора может только мечтать и которая ни разу, ни словом, ни делом, не предала её интересы? И вот теперь Брин, не кто-нибудь, говорит мне, что ей нельзя доверять? Да иди ты лесом.

— Наша родственная служба, само собой, громко требует крови Шэннона, что вряд ли тебя удивит, — продолжает Брин. — Арестовать, распотрошить, сделать наглядным примером, получить медали в награду. И что в результате? Национальный скандал в духе «сгорел сарай, гори и хата», и в разгар Брексита мы выглядим как полные кретины. Поэтому, как по мне, этот вариант мы сразу вычёркиваем.

Опять это «мы». Он предлагает мне тарелочку с кешью. Чтобы сделать ему приятное, я беру пригоршню орешков.

— Оливки?

— Спасибо, не надо, Брин.

— Когда-то ты их любил. Из Каламаты.

— Правда не надо.

— Второй вариант. Мы вытаскиваем его в Главный офис и делаем ему классическое предложение. «О’кей, Шэннон, мы тебя вычислили, ты агент Москвы. Либо ты переходишь под наш контроль, либо тебя ждёт суровое наказание». Как думаешь, сработает? Ты ведь его знаешь, а мы нет. И его отдел не знает. Им кажется, что у него есть девушка, но даже в этом они не уверены. Не исключено. Может, его декораторша. Он, говорят, занялся ремонтом. Взял ипотечный кредит и купил квартиру этажом выше. Он тебе об этом говорил?

— Нет, Брин. Не говорил.

— А что у него есть девушка?

Я отрицательно мотаю головой.

— Может, и нет. Некоторые умеют обходиться без женщин. Как? Не спрашивай. Возможно, он из их числа.

— Возможно, Брин.

— Так что ты думаешь по поводу классического предложения?

Я, как водится, обдумываю ответ.

— Могу предположить, Брин, что он вас пошлёт на три буквы.

— Почему?

— Попробовали бы вы сыграть с ним в бадминтон. Он скорее предпочтёт отстреливаться до последнего патрона.

— Но мы с ним не в бадминтон играем.

— Эд не прогибается, Брин. Он не реагирует на лесть, не идёт на компромиссы и не спасает собственную шкуру, если считает, что цель высока.

— Тогда он обречён, — с удовлетворением замечает Брин, уже видя впереди хорошо протоптанную дорожку. — Сейчас уже пошли обычные тёрки, кому он достанется. Разоблачили его мы, и, пока мы его ведём, он наш. А как станет нам не нужен, считай, что игра закончена, и дальше пускай родственная служба запускает в него когти. А теперь я хочу тебя спросить вот о чём. Ты его всё ещё любишь? Не в плотском смысле. Как человека.

В этом весь Брин Джордан — река, в которую нельзя войти дважды. Он тебя очарует, выслушает твои жалобы и предложения, ни разу не повысит голоса, не осудит, всегда над схваткой, будет водить тебя по саду, пока не станешь своим в доску, и только тогда проткнёт насквозь.

* * *

— Он мне нравится, Брин. Или нравился до всей этой катавасии, — отвечаю я непринуждённо после хорошего глотка виски.

— Как и ты ему, дружище. С кем ещё он стал бы разговаривать так, как с тобой? Мы можем это использовать.

— Но как, Брин? — настаиваю я с честной улыбкой, играя роль хорошего ученика, несмотря на хор разноречивых голосов, звучащих в моей голове, той, которую Брин изволит называть частной. — Я повторяюсь, но ты не отвечаешь на мой вопрос. Кто эти «мы» в данном уравнении?

Брови Деда Мороза поднимаются до самого верха, и он награждает меня широчайшей улыбкой.

— Ты и я, дружище. Кто ж ещё?

— И что, позволь спросить, мы будем делать?

— То, что ты всегда делал лучше всего! Доведёшь свою дружбу с ним до победы. Полпути ты уже прошёл. Выбери момент и пройди до конца. Расскажи ему, кто ты, укажи на его ошибку, спокойно, без драмы, и завербуй. А когда он скажет: «Нат, я согласен», наденешь на него уздечку и аккуратненько приведёшь в стойло.

— И что потом?

— Мы с ним поиграем в кошки-мышки. Он продолжит вкалывать на своём рабочем месте, а мы будем ему подкидывать тщательно подобранную дезу для передачи в Москву. Используем его по максимуму, а затем передадим нашей родственной службе, чтобы она разоблачила агентурную сеть Гаммы под гром фанфар. Ты получишь благодарность от шефа, а мы устроим тебе овацию. Ты сделал всё, что мог, для своего юного дружка. Браво. Сделать меньше — нелояльно, сделать больше — наказуемо. И вот ещё, — бодро продолжает он, не давая мне ничего возразить.

* * *

Брину не нужны шпаргалки. Никогда ими не пользовался. Он никогда не подглядывает факты и цифры в рабочем мобильнике. Он не делает пауз, не хмурится с досадой, пытаясь вспомнить ускользнувшую деталь. Этот человек научился бегло болтать по-русски за один год в римской школе по изучению СССР, а в свободное время освоил мандаринский диалект китайского.

— За последние девять месяцев твой друг Шэннон официально доложил начальству о пяти посещениях европейских дипломатических миссий в Лондоне. Два во французское посольство, в связи с культурными мероприятиями. И три в немецкое посольство: в День объединения Германии, на церемонию вручения наград британским учителям, преподающим немецкий язык. И ещё одно, светский визит неуточненного характера. Ты что-то сказал? — следует неожиданный вопрос.

— Просто слушаю, Брин. Просто слушаю.

Если я что-то и сказал, то про себя.

— Все эти визиты были одобрены его отделом — заранее или задним числом, нам неизвестно, но даты проставлены вот здесь. — Он, как фокусник, демонстрирует мне папку на молнии, доселе лежавшую рядышком. — Ещё был непонятный звонок в немецкое посольство из телефонной будки в Хокстоне. Он попросил к телефону фрау Брандт из отдела путешествий и получил внятный ответ, что такая у них не числится.

Он берёт паузу, дабы убедиться в моём неослабном внимании. Может не сомневаться. Я ловлю каждое его слово.

— Из откровений скрытых камер нам также известно, что вчера, по дороге к «Территории Бета», Шэннон остановил велосипед и провёл двадцать минут в церкви. — Он сопровождает эти слова снисходительной улыбкой.

— Что за церковь?

— Самая простая. Из тех, что ещё держат свои двери открытыми. Ни серебра, ни знаменитых росписей, ни шикарных облачений.

— С кем он там разговаривал?

— Ни с кем. Там была пара бомжей, оба настоящие, а ещё старушка в чёрном через проход и церковный служитель. Если верить последнему, Шэннон на колени не становился. Просто посидел и ушёл. Короче. — Брин снова оживился. — Зачем он приходил? Поручить свою душу Создателю? Не самый подходящий момент, я бы сказал, но у каждого свои заморочки. А может, проверял, нет ли за ним хвоста? Этот вариант мне ближе. Зачем, по-твоему, он ходил во французское и немецкое посольства?

Он подливает нам виски, откидывается на спинку стула и с нетерпением ждёт моего ответа. Я тоже жду, но он приходит мне в голову не сразу.

— Брин, а давай для разнообразия ты выскажешься первым, — решаю я ему подыграть, и, похоже, он это оценил.

— Я бы сказал, что он закидывал невод, — произносит Брин с удовольствием. — Вынюхивал, какими бы ещё кусочками разведданных подпитать свою русскую наркозависимость. Хотя перед Гаммой он изображал из себя простачка, сдаётся мне, что у этого парня большое будущее, если, конечно, не сваляет дурака. Твоя очередь. Можешь задавать любые вопросы.

У меня к нему есть один-единственный вопрос, но инстинкт подсказывает мне, что лучше начать издалека. Я выбираю Дома Тренча.

— Дом! — восклицает он. — Тьфу ты господи! Полное ничтожество. Уволен с сохранением содержания.

— За что? За какие грехи?

— Что его вообще взяли на работу — это наш грех. Иногда наша дорогая Контора чересчур благоволит ворам. Женился не по чину — это уже его грех. Был пойман с поличным любителями сенсаций в сети. В кое-каких деталях они не разобрались, но слишком многое поняли правильно. Кстати, ты трахаешься с девушкой, которая от нас слиняла? Флоренс? — почти со смущённой улыбкой.

— Нет, Брин, я не трахаюсь с Флоренс.

— Никогда не трахался?

— Никогда.

— Тогда зачем ты ей позвонил из телефона-автомата и пригласил на ужин?

— Она слиняла внезапно и бросила своих агентов на произвол судьбы. Девушка запуталась, и я подумал, что смогу ей помочь. В двух словах не объяснишь.

— Впредь будь поосторожнее. Она уже не в обойме, как и ты. Ещё вопросы? Не спеши.

Я не спешу.

— Брин…

— Да, дружище?

— Что за хрень операция «Иерихон»? — осторожно спрашиваю я.

* * *

Людям неверующим трудно объяснить святость сверхсекретного материала. Кодовые названия, регулярно меняемые по ходу дела, чтобы запутать противника, требуют такой же секретности, как и само содержание. Для немногих посвящённых произнести вслух кодовое название в присутствии постороннего — это, по выражению Брина, смертный грех. И вот вообразите: я, не кто-нибудь, спрашиваю у легендарного главы Русского отдела, что за хрень операция «Иерихон»!

— Послушай, Брин, — настаиваю я, не позволяя его жёсткой улыбке сбить меня с толку. — Шэннону хватило одного взгляда на выходящую из принтера страницу, чтобы всё понять. Что-то же он там увидел… или нафантазировал. Если он меня об этом спросит, что я ему отвечу? Понятия не имею? Не лучший способ указать на его ошибки. А также надеть на него уздечку и аккуратненько привести в стойло. Шэннон знает, что такое «Иерихон», — добавляю с нажимом.

— Ему так кажется.

— И Москва знает. Гамма настолько возбудилась, что сама выступила на передовую, а Москва ей обеспечивает полную оперативную поддержку.

Хотя улыбка расширяется и как бы подтверждает согласие, губы остаются намертво сомкнутыми, неготовыми выдать лишнего словечка.

— Диалог, — наконец говорит он. — Диалог двух взрослых людей.

— В смысле?

Мой вопрос игнорируется.

— Мы разделённая нация, Нат, как ты мог заметить. И это находит своё отражение в водоразделах между теми, кто стоит над нами. Нет двух министров, которые бы думали одинаково. Поэтому неудивительно, что спускаемые нам требования по ведению разведки меняются в зависимости от текущего момента и порой противоречат друг другу. И одна из составляющих нашей профессии — строить самые немыслимые предположения. Вспомни, сколько раз мы, «бывалые русские», сидя в этой комнате, занимались подобными гаданиями.

Он ищет подходящий афоризм и, как всегда, находит.

— Уличные знаки не идут туда, куда они указывают. И не несут ответственности. Это мы, простые смертные, должны принимать решение, не так ли, Нат?

Нет, Брин, не так. Или так? В любом случае ты вешаешь мне лапшу на уши.

— Но я, по крайней мере, могу предположить, что передо мной сидит KIM/1? Глава нашей миссии в Вашингтоне? Или это предположение притянуто за уши?

— Ты можешь предполагать всё что угодно, дружище.

— И это всё, что ты хочешь мне сказать?

— А что ещё ты должен знать? Подброшу тебе последний кусочек, и всё. Вышеупомянутый сверхсекретный диалог проходит между нами и нашими американскими кузенами. Пока идёт прощупывание. На высшем уровне. Контора служит посредником, обсуждается всё в теории, ничего пока не ясно. Шэннон, по его собственному признанию, увидел лишь одну из пятидесяти четырёх страниц документа, выучил на память — не факт, что в точности, — сделал ошибочные умозаключения и поделился ими с Москвой. О каком фрагменте шла речь, мы не знаем. Он был пойман на горячем — не без твоего участия, добавлю, хоть ты и не ставил такой задачи. Нет нужды вовлекать его в полемику. Просто покажи ему кнут. И скажи, что ты им воспользуешься только в случае необходимости.

— И это всё, что мне позволено знать?

— Это даже больше, чем требуется. На минутку я позволил эмоциям взять верх. На, держи. Только на двоих. Я всё время мотаюсь в Вашингтон, и, пока я в самолёте, связи со мной у тебя не будет.

Резкое «на, держи» сопровождается звяканьем металлического предмета, брошенного на столик между нами. Это серебристо-серый смартфон — точно такую же модель я раньше выдавал своим агентам. Посмотрев на Брина, потом на смартфон, потом снова на Брина, я с показной неохотой беру мобильник и прячу в карман пиджака под его пристальным взглядом. После чего лицо Брина смягчается, а голос вновь становится сердечным.

— Нат, ты будешь спасителем Шэннона, — говорит он мне в утешение. — Никто не сможет проявить к нему даже толики той мягкости, на которую способен ты. Если тебе лезут в голову всякие глупости, подумай об альтернативах. Хочешь, чтобы я передал его Гаю Браммелу?

Я обдумываю альтернативы — правда, не совсем те, какие имеет в виду Брин. Он встаёт, я тоже встаю. Он по привычке берёт меня под руку. Он гордится своей тактильностью. Мы идём назад по длинному железнодорожному составу, мимо портретов, изображающих предков Джордана в кружевах.

— Как семья?

Я сообщаю ему, что Стеф обручена и собирается замуж.

— Господи, Нат, ей же лет девять!

Мы оба похохатываем.

— А моя А Чань всерьёз занялась живописью, — сообщает он мне. — Скоро у неё мегавыставка на Корк-стрит, на минуточку. Больше никакой пастели. Никакой акварели или гуаши. Только масло, только хардкор. Насколько я помню, Прю нравились её работы.

— И по-прежнему нравятся, — преданно подтверждаю я, хотя для меня это новость.

Мы стоим на пороге лицом к лицу. Возможно, мы оба предчувствуем, что больше никогда не увидимся. Я лихорадочно соображаю, что бы такое сказать напоследок. Брин, как всегда, меня опережает.

— А насчёт Дома можешь не волноваться, — снова хохоток. — Этот умудряется запороть всё, к чему прикасается, так что будет очень востребован. Может, его уже ждёт тёплое местечко в парламенте.

Мы, два мудреца, посмеиваемся над тем, как нелепо устроен этот мир. Он пожимает мне руку, похлопывает по плечу на американский манер и, как положено, спускается вместе со мной до середины ступенек. Подъезжает «мондео». Артур отвозит меня домой.

* * *

Прю сидит перед ноутбуком. Одного взгляда на меня ей достаточно, чтобы подняться и без лишних слов открыть стеклянную дверь в сад.

— Брин хочет, чтобы я завербовал Эда, — сообщаю я ей под яблоней. — Я говорил тебе об этом парне. Мы регулярно играем в бадминтон. Словоохотливый.

— Завербовать в каком качестве?

— Как двойного агента.

— Против кого?

— России.

— Для начала он должен быть просто агентом, разве нет?

— Формально так и есть. Он делопроизводитель высокого уровня в родственной службе. Его поймали с поличным во время передачи секретов русским. Но сам он об этом ещё не знает.

После затяжного молчания она прибегает к профессиональной логике.

— В таком случае Контора должна собрать все доказательства, за и против, передать их в королевскую прокуратуру и наблюдать за справедливым процессом в открытом суде, а не давить на его друзей, чтобы они его шантажировали. Ты сказал Брину «нет», я полагаю.

— Я ему сказал, что всё сделаю.

— Причина?

— Мне кажется, Эд стучится не в ту дверь.

Глава 18

Рената всегда была жаворонком.

Семь утра, воскресенье, солнце взошло, и жарища явно спадать не намерена. Я шагаю по выжженной тундре Риджентс-парка на север, в сторону Примроуз-вилледж. Если верить моим изысканиям — я по понятным причинам воспользовался компьютером Прю, она же на меня смотрела в некотором изумлении, поскольку остатки верности Конторе вкупе с простительной сдержанностью в отношении моих прошлых грехов не позволяли мне до конца вводить её в курс дела, — мне предстоит увидеть квартал превосходно отреставрированных викторианских особняков с квартирами, обставленными жильцами, что должно было бы меня удивить, так как дипломатическая элита предпочитает устраиваться в непосредственной близости от корабля-матки, а в случае Ренаты это немецкое посольство на Белгрейв-сквер. Но даже в Хельсинки, где Рената была номером два в своём посольстве, а я номером два в нашем, она настаивала на том, чтобы жить подальше и посвободнее от дипломатического сброда — Diplomatengesindel, — насколько это возможно.

И вот я вхожу в Примроуз-вилледж. Эдвардианские особняки в пастельных тонах окутаны священной тишиной. Где-то робко прозвонил церковный колокол. Отважный итальянец, владелец кофейни, вертя рукоятку, опускает полосатый навес, который скрипит в такт эху моих шагов. Я поворачиваю направо, потом налево. Впереди Белиша-корт — шесть этажей из серого кирпича в тёмном глухом переулке. Каменные ступени ведут к вагнерианскому арочному портику. Чёрные створчатые двери закрыты для посторонних. Великолепно отреставрированные квартиры имеют номера, но не фамилии. Единственная кнопка звонка помечена «Портье», а воткнутая сверху записка от руки дерзко предупреждает: «Кроме воскресенья». Войти могут только обладатели ключей, а замочная скважина, к моему удивлению, напоминает черенок трубки. Любой конторский взломщик откроет в считанные секунды. Я потратил бы чуть больше времени, но у меня нет с собой булавки. Личинка замка исцарапана от постоянного тыканья.

Я перехожу на солнечную сторону и делаю вид, что изучаю детскую одежду в витрине, а сам вглядываюсь в отражение двустворчатых дверей. Даже в Белиша-корт найдётся жилец, нуждающийся в утренней пробежке. И вот одна створка открывается, но вместо джоггера появляется пожилая пара в чёрном. Надо полагать, идут на заутреню. С криком облегчения я бросаюсь к ним, моим спасителям.

— Забыл дома, простофиля, ключи от квартиры, — объясняю им.

Они смеются. Конечно, с ними тоже случалось — помнишь, дорогой?

Посмеиваясь, они спускаются по ступенькам, а я направляюсь по коридору к последней двери налево, а дальше уже выход в сад. В Лондоне, как и в Хельсинки, Рената предпочитает большие апартаменты на первом этаже с надёжным запасным выходом.

В двери квартиры № 8 есть полированная медная прорезь для писем. На моём конверте написано «Рени лично». Ей знаком мой почерк. Она сама просила называть её Рени. Я просовываю письмо в прорезь, пару раз стучу заслонкой, нажимаю на дверной звонок и быстрым шагом выхожу из дома, а дальше налево-направо, по Хай-стрит мимо кофейни, где машу рукой и говорю «Привет» владельцу-итальянцу, через железные ворота, вверх по склону холма Примроуз, похожего на опалённый, табачного цвета купол. На вершине индийская семья в ярких одеждах пытается запустить гигантского воздушного змея, но ветерка не хватает даже на то, чтобы пошевелить сухие листья, валяющиеся вокруг уединённой скамейки, которую я выбираю.

* * *

Прождав пятнадцать минут, я уже готов на всё махнуть рукой. Её нет дома. Она на пробежке, а может, с любовником или культурно развлекается в Эдинбурге, Глайндборне или где-то ещё, где ей нужно помелькать и пожать руки. Может, нежится на любимом пляже на острове Зюльт. И вдруг новая догадка, потенциально куда более тревожная: она была в квартире с мужем или любовником, он выхватил у неё письмо и сейчас поднимается на холм, чтобы со мной разобраться. Но нет, вместо мстительного супруга или любовника на холм поднимается сама Рената: сжатые кулачки бьют по приземистому коренастому телу, короткие блондинистые волосы вспархивают в такт шагам, голубые глаза горят… Миниатюрная валькирия пришла сказать, что эта битва станет для меня последней.

Увидев меня, она корректирует курс, вздымая за собой облачка пыли. Когда Рената подходит ближе, я галантно встаю, но она проходит мимо, плюхается на скамейку и с недовольным видом ждёт, когда я сяду рядом. В Хельсинки она говорила на сносном английском и хорошем русском, но в порыве страсти отбрасывала чужие языки и переходила на родной северогерманский диалект. Уже по первому залпу становится понятно, что её английский сильно улучшился за восемь лет со времён наших свиданий украдкой по выходным в ветхом домике с двуспальной кроватью и деревянной плитой на балтийском побережье.

— Нат, ты совсем рехнулся? — сверля меня взглядом, спрашивает она на прекрасном разговорном английском. — Что это, чёрт подери, значит: разговор не под запись… наедине… без прослушки? Ты надумал меня завербовать или потрахать? Поскольку ни то ни другое мне не интересно, можешь так и сказать тем, кто тебя послал. Твои действия выходят за всякие рамки, они просто безумны и постыдны во всех отношениях. Так?

— Так, — соглашаюсь я и жду, пока страсти улягутся, зная, что женщина в Ренате гораздо импульсивнее, чем шпион.

— У Стефани всё о’кей? — спрашивает она, мгновенно успокаиваясь.

— Спасибо. Более чем. Наконец крепко стала на ноги, собирается замуж, представь себе. А как Пауль?

Пауль — это не её сын. Рената, как ей это ни грустно, бездетная. Пауль — её муж или бывший муж. Уже не молодой плейбой и по совместительству берлинский издатель.

— Спасибо. У Пауля тоже неплохо. Его женщины становятся всё моложе и глупее, а издаваемые книжки всё паршивее. Так что всё нормально. У тебя были интрижки после меня?

— Я успокоился.

— И ты всё ещё с Прю, я надеюсь?

— О да.

— Итак. Скажешь, зачем ты меня вызвал, или мне позвонить послу и сообщить, что наши британские друзья сделали неприличное предложение его главе отдела в лондонском парке?

— Лучше сообщи ему, что меня турнули из Конторы и я приехал со спасательной операцией. — Я жду, пока она вся подберётся: локти и колени вместе, руки на коленях.

— Правда, что ли? Тебя выгнали? — спрашивает она. — Или это дурацкий розыгрыш? Когда?

— Вчера, насколько я помню.

— Из-за какой-нибудь амурной истории?

— Нет.

— И кого же ты приехал спасать, позволь спросить?

— Вас. Не лично тебя, а всех. Тебя, твоё начальство, твой отдел, твоего посла и шайку-лейку в Берлине.

Когда Рената слушает тебя с широко распахнутыми голубыми глазами, невозможно себе представить, что они способны моргать.

— Ты это серьёзно, Нат?

— Как никогда.

Она обдумывает мои слова.

— И ты, конечно, записываешь наш разговор для потомков?

— Представь себе, нет. А ты?

— Представь себе, тоже нет. А теперь, пожалуйста, быстро нас всех спаси, раз уж ты за этим приехал.

— У моей бывшей Конторы есть сведения, что член британского разведывательного сообщества в Лондоне предлагал вам информацию о тайных переговорах с нашими американскими партнёрами. Что ты на это скажешь?

Ответ следует быстрее, чем я ожидал. Она готовилась, пока поднималась на холм? Или получила указания сверху ещё до того, как покинула квартиру?

— На это я скажу: похоже, вы, британцы, затеяли дурацкую рыбалку.

— Какого рода?

— Может, решили устроить нам проверочку на профессиональную лояльность в свете предстоящего Брексита. От вашего так называемого правительства в ситуации нынешнего абсурдного кризиса можно ждать чего угодно.

— Но ты не отрицаешь сам факт подобного предложения?

— Ты мне задал гипотетический вопрос. Я дала на него гипотетический ответ.

Она смыкает челюсти, тем самым давая понять, что встреча закончена. Вот только, вместо того чтобы встать и уйти, она сидит неподвижно в ожидании новых подробностей, хотя внешне этого не показывает. Индийская семейка, устав от бесполезных попыток запустить воздушного змея, спускается с холма. У подножия целый батальон джоггеров пробегает слева направо.

— Предположим, его зовут Эдвард Шэннон.

Она пожимает плечами.

— И опять же предположим, что этот Шэннон когда-то входил в межведомственную разведкоманду, базировавшуюся в Берлине. А ещё он помешан на Германии. Его мотивы непростые, но для нас с тобой это сейчас несущественно. В любом случае в них нет ничего злонамеренного. Наоборот, у него благие намерения.

— Естественно, я ничего не слышала об этом человеке.

— Естественно. А между тем за последние месяцы он несколько раз посетил ваше посольство. — Я называю ей даты, спасибо Брину. — Поскольку его работа в Лондоне не предоставляла прямой связи с твоим отделом, он не знал, кому предложить эти секреты. Поэтому хватал за пуговицу кого попало в вашем посольстве, пока его не направили к твоему сотруднику. Шэннон — парень неглупый, но в вопросах конспирации Vollidiot.[13] Возможный сценарий? Гипотетически?

— Конечно возможный. Как любая сказка.

— Может, мне стоит упомянуть, что Шэннона приняла твоя сотрудница по имени Мария Брандт.

— У нас нет никакой Марии Брандт.

— Разумеется. Но твоему отделу понадобилось десять дней, чтобы прийти к такому решению. Десять дней лихорадки, прежде чем ответить, что его предложение не вызвало интереса.

— Если мы ему так ответили, что я категорически отрицаю, то почему мы вообще здесь сидим? Вы знаете его имя. Вы знаете, что он хочет продать секреты. Вы знаете, что он Vollidiot. Всё, что вам нужно, — это подослать к нему покупателя и произвести арест. В этой гипотетической истории моё посольство поступило правильно во всех отношениях.

— Подослать покупателя, Рени? — Я не верю собственным ушам. — Ты хочешь сказать, что Эд назвал цену? Мне трудно в это поверить.

Снова этот взгляд, но уже более мягкий и доверительный.

— Эд? — повторяет она. — Ты его так называешь? Твоего гипотетического предателя? Эд?

— Его так все называют.

— И ты тоже?

— Такие вещи заразительны. Это ничего не значит. — Я на секунду ухожу в защиту. — Ты только что сказала, что Шэннон пытался продать секреты.

Теперь её очередь защищаться.

— Я ничего такого не сказала. Мы обсуждали твои абсурдные гипотезы. Торговцы разведданными не называют цену с ходу. Сначала они показывают товар, чтобы завоевать доверие покупателя. И только потом обсуждаются условия. Мы с тобой это отлично знаем, не так ли?

Нам ли не знать. Когда-то такой торговец немецкого происхождения и свёл нас с ней в Хельсинки. Брин Джордан унюхал крысу и распорядился, чтобы я всё перепроверил вместе с нашими немецкими друзьями. А те дали мне Рени.

— Короче, десять долгих дней и ночей, прежде чем Берлин тебе приказал дать ему от ворот поворот, — раздумываю я вслух.

— Полная чушь.

— Нет, Рени. Я просто пытаюсь разделить твою боль. Ждать десять дней и ночей, когда же Берлин наконец снесёт яйцо. А ты сидишь в своём Лондонском отделе, облизываясь на поблёскивающий приз, до которого рукой подать. Шэннон предложил тебе чувствительные разведданные, о которых можно только мечтать. Ну а если он проколется? Какой дипломатический скандал. А что устроит разлюбезная британская пресса: «Провал первоклассного немецкого шпиона посреди Брексита!»

Она собирается протестовать, но я не даю ей передышки, как не даю её и себе.

— Ты нормально спала? Только не ты. А твой отдел? А ваш посол? А Берлин? И через десять дней и ночей сверху приходит инструкция: следует сказать Шэннону, что его предложение неприемлемо. Если он ещё раз подкатится, ты его сдашь соответствующим британским властям. О чём ему и говорит Мария, прежде чем растаять в облаке зелёного дыма.

— Какие десять дней! — следует отповедь. — Вечные твои фантазии. Если бы нам поступило такое предложение, хотя оно не поступало, то наше посольство его бы сразу и бесповоротно отвергло. Если твоя Контора — или бывшая Контора — считает иначе, то она заблуждается. По-твоему, я лгунья?

— Нет, Рени. Ты выполняешь свою работу.

Она злится. На меня и на себя.

— Ты опять пытаешься меня обольстить и подчинить?

— Разве я этим занимался в Хельсинки?

— А чем же ещё. Ты всех обольщаешь. Этим и прославился. Почему тебя и взяли на работу. Ромео. За твой универсальный гомоэротический шарм. Ты был настойчив, я молода. Вуаля.

— Мы были оба молоды и настойчивы, если ты помнишь.

— Такого я не помню. У нас с тобой совершенно разные воспоминания об одном и том же злополучном событии. Так и договоримся, раз и навсегда.

Женщина есть женщина. Я проявляю высокомерие, я на неё давлю. Хотя имею дело с профессиональным разведчиком высокого ранга. Я загоняю её в угол, и ей это не нравится. Я её бывший любовник, и моё место в монтажной на полу вместе с другими нарезками плёнки. Я пусть и маленький, но драгоценный кусочек её жизни, и просто так она меня не отпустит.

— Рени, всё, что я пытаюсь сделать, — я уже не подавляю своей настойчивости, — это объективно представить, насколько возможно, процедуру, как внутри твоей службы, так и за её пределами, на протяжении десяти дней и ночей, в ответ на добровольное предложение Эдварда Шэннона предоставить высококачественные данные о британской разведке. Сколько было созвано чрезвычайных совещаний? Сколько людей передавали документы и вступали в контакты, возможно, не всегда по надёжным средствам связи? Много ли было перешептываний в коридорах между запаниковавшими политиками и государственными служащими, жаждавшими прикрыть собственные задницы? Господи, Рени! — Я вдруг срываюсь. — Молодой парень, живший и работавший среди ваших в Берлине, влюблённый в твой язык и в твоих соотечественников, считающий себя в душе немцем. Не какой-нибудь там жалкий торговец, а думающий человек с безумной миссией в одиночку спасти Европу. Неужели ты это не почувствовала, выступая в роли Марии Брандт?

— Теперь уже я выступала в роли Марии Брандт? Откуда вдруг эта дурацкая фантазия?

— Только не говори мне, что ты отдала его в руки своей помощницы. Кто угодно, только не ты, Рени. Сотрудника британской спецслужбы со списком топ-секретов на продажу?!

Я жду новых протестов, отрицаний и ещё отрицаний, как нас учили. Но вместо этого она то ли немного смягчилась, то ли ушла в себя, вообще отвернулась от меня и обратила взор к утренним небесам.

— Вот почему они тебя выгнали, Нат? Из-за этого парня?

— Отчасти.

— И теперь ты пришёл, чтобы спасти нас от него.

— Не от него. От самих себя. Я пытаюсь тебе объяснить, что в процессе принятия решения, где-то между Лондоном, Берлином, Франкфуртом и бог весть ещё какими городами, где вели переговоры твои начальники, предложение Шэннона было не просто замечено. Оно было перехвачено и присвоено конкурирующей фирмой.

На склоне под нами разом приземлилась целая стая чаек.

— Американской фирмой?

— Русской, — уточняю я, пока она внимательно разглядывает чаек.

— Она выступила в роли нашей службы? Под нашим фальшивым флагом? Москва завербовала Шэннона? — Она требует от меня подтверждений.

И только стиснутые боевые кулачки, пока лежащие на коленях, выдают её бешенство.

— Ему сказали, что отказ Марии принять его предложение был лишь отвлекающим маневром, пока они там всё планируют.

— И он поверил в эту хрень? Господи!

Мы молчим. Её защитная враждебность сошла на нет. Снова, как в Хельсинки, мы с ней братья по оружию, хоть этого и не признаём.

— Что такое «Иерихон»? — спрашиваю я. — Мегасекретная шифровка, заставившая его напрячься. Шэннон прочёл лишь одну страницу, но ему этого хватило, чтобы побежать к вам.

Она смотрит на меня широко распахнутыми глазами, как в старые добрые времена, когда мы занимались любовью. В её голосе уже не звучат официальные нотки.

— Ты не знаешь, что такое «Иерихон»?

— У меня нет допуска. Никогда не было и, похоже, никогда не будет.

Она на минуту отключилась. Вся в раздумьях. В трансе. Потом её глаза медленно открываются. Я всё ещё на месте.

— Нат, ты готов поклясться — просто как человек, какой ты есть на самом деле, — что говоришь мне правду? Всю правду?

— Если бы я знал всю правду, я бы тебе рассказал. А так… это всё, что мне известно.

— И русские его убедили.

— И мою Контору тоже. Они хорошо поработали. Так что такое «Иерихон»? — повторно спрашиваю её.

— Со слов Шэннона? Рассказать тебе грязные секреты твоей собственной страны?

— Уж как есть. Недавно прозвучало слово «диалог». Это максимум, что мне позволено было услышать. Сверхчувствительный англо-американский диалог на высшем уровне по разведывательным каналам.

Она снова зажмуривается, набирает в лёгкие воздух, затем открывает глаза и, глядя на меня, говорит:

— По словам Шэннона, то, что он прочёл, однозначно свидетельствовало об уже развёрнутой англо-американской секретной операции по подрыву демократических институтов Евросоюза и саботажу наших международных торговых тарифов.

Глубокий вдох, а затем продолжение:

— После Брексита Великобритания будет отчаянно нуждаться в развитии торговли с Америкой. И та пойдёт навстречу, но только на своих условиях. Одно из них: совместная секретная операция по перетягиванию на свою сторону — подкуп и шантаж не исключены — официальных лиц, парламентариев и тех, кто формирует общественное мнение в европейском истеблишменте. А также масштабное распространение фейковых новостей с целью усугубления существующих противоречий между членами Евросоюза.

— Ты, случайно, не цитируешь Шэннона?

— Я цитирую близко к тексту то, что он назвал предисловием к документу под названием «Иерихон». Он утверждал, что запомнил три сотни слов. Я всё записала. Поначалу я ему не поверила.

— А сейчас?

— Сейчас верю. Как и моя служба. Как и моё правительство. Похоже, к нам в руки попали побочные разведданные, подтверждающие его историю. Не все американцы еврофобы. Не все британцы горят желанием заполучить торговый союз с трамповской Америкой любой ценой.

— И тем не менее ты сказала ему «нет».

— Моё правительство надеется, что когда-нибудь Соединённое Королевство снова займёт своё место в европейской семье, а потому не желает участвовать в шпионской деятельности против дружественной страны. Спасибо за ваше предложение, мистер Шэннон, но по вышеназванным причинам оно для нас, увы, неприемлемо.

— Ты ему так и сказала?

— Мне поручили, я сказала.

— На немецком?

— Нет, на английском. Его немецкий не так хорош, как ему бы хотелось.

Так вот почему Валентина говорила с ним по-английски, а не по-немецки, внезапно осеняет меня, и тем самым я решаю проблему, которая мучила меня всю ночь.

— Ты спросила о его мотивах?

— Разумеется. В ответ он мне процитировал «Фауста». В начале было дело.[14] Я поинтересовалась, есть ли у него сообщники. В ответ он мне процитировал Рильке: ich bin der Eine.

— Что означает?

— Он один. Или одинок. Или единственный. Или все вместе. Рильке надо спросить. Я искала эту цитату, так и не нашла.

— Это была ваша первая встреча или вторая?

— На второй встрече он был на меня зол. В нашей профессии плакать не принято, но я испытывала позывы. Вы его посадите?

В памяти всплывает афоризм Брина.

— Как говорят в нашем деле, он слишком хорош, чтобы его сажать.

Она снова устремляет взгляд на выжженный склон.

— Спасибо, что пришёл нас спасти, Нат, — наконец говорит она, словно неожиданно вспомнив о моём присутствии. — Жаль, что мы не можем ответить тем же. Думаю, тебе пора домой к Прю.

Глава 19

Одному богу известно, чего я ждал от Эда, когда он ввалился в раздевалку Атлетического клуба перед нашим пятнадцатым бадминтонным сражением, но уж точно не радостной ухмылочки и привычного «Привет, Нат. Хорошие выходные?». Предатели, перешедшие Рубикон и знающие, что путь назад заказан, не светятся от удовольствия, поверьте моему опыту. Радостное возбуждение от того, что ты почувствовал себя центром вселенной, чаще всего сменяется страхом, самоедством и глубочайшим одиночеством: кому отныне я могу доверять, кроме своего врага?

Эд уже должен был осознать, что перфекционистка Аннета не самая надёжная из друзей на все случаи жизни, даже притом что её восхищение «Иерихоном» казалось безграничным. Может, он осознал ещё кое-что, с ней связанное: например, её нестабильный немецко-английский выговор, то и дело невольно соскальзывающий в русско-грузинский? Её немецкие манеры, от которых попахивало стереотипом и вчерашним днём? Пока он стягивает с себя уличную одежду, я тщетно высматриваю хоть какие-нибудь признаки, опровергающие мои первые впечатления: ни помрачнения, когда на него не смотрят, ни неуверенности в движениях или в голосе.

— Выходные прошли хорошо, — отвечаю. — А у вас?

— Отлично, Нат, — заверяет он меня. — Ага.

И поскольку со дня нашего знакомства он никогда не притворялся ни на йоту, мне остаётся только заключить, что изначальная эйфория совершённого предательства ещё не прошла и — с учётом его искренней веры в то, что он способствует продвижению великой роли Британии в Европе, а вовсе не предаёт свою страну, — Эд всё так же доволен собой.

Мы идём на первый корт, он впереди, размахивает ракеткой и хмыкает чего-то там себе под нос. Мы подбрасываем волан — кто будет подавать первым. Головка показывает на его половину. Может, когда-нибудь Создатель мне объяснит, как получилось, что начиная с «чёрного понедельника», с которого пошла беспроигрышная серия побед Эда, подброс волана всегда заканчивался в его пользу.

Но я не даю себя запугать. Да, я не в лучшей форме. Из-за форс-мажора я пропускал утренние пробежки и тренировки в зале. Но сегодня по причинам, которые трудно разложить по полочкам, я себе поклялся, что уделаю его, чего бы мне это ни стоило.

Первые две игры — ничья. Кажется, Эд вошёл в то сумеречное состояние, когда он может спокойно отдать несколько розыгрышей. Если я стану забрасывать его «свечами» под заднюю линию, он начнёт беспорядочно бить смэши. Я даю «свечу». Но вместо того, чтобы ударить в сетку, как я ожидал, он подбрасывает ракетку в воздух, ловит её и объявляет с галантной уверенностью:

— Всё, спасибо, Нат. Сегодня мы оба победители. И к слову, спасибо ещё за кое-что.