Единственный выход – квартира 12А. Там я смогу запереть дверь, позвонить в полицию и потребовать, чтобы мне помогли выбраться из здания. Если это не поможет, придется воспользоваться пистолетом Ингрид.

Поэтому я бегу наверх, хотя у меня подгибаются колени и дрожат руки; я словно одеревенела от шока.

Наверх.

Я считаю ступени.

Десять. Лестничная клетка. Еще десять.

И вот я на двенадцатом этаже. Я почти плачу от облегчения, добравшись до 12А.

Оказавшись внутри, я захлопываю за собой дверь.

Замок. Щеколда. Цепочка.

На долю секунды я тяжело опираюсь на дверь, переводя дыхание. Потом иду по коридору и наверх по лестнице, на этот раз – медленней.

В спальне я хватаю с прикроватного столика фотографию. Все остальное неважно. Мне нужна только фотография.

Сунув ее под мышку, я в последний раз спускаюсь по винтовой лестнице. Скоро я дойду до кухни, позвоню в полицию, достану пистолет и буду держать его при себе, пока не прибудет подмога.

Спустившись, я сворачиваю в коридор и замираю.

Ник здесь.

Он стоит в коридоре у прихожей, перекрывая путь к отступлению. И прячет что-то за спиной.

У него абсолютно бесстрастное лицо. Чистый лист, на котором отражаются все мои страхи.

– Привет, соседка, – говорит он.

43

– Как ты сюда попал? – спрашиваю я.

Бессмысленный вопрос. Я уже знаю ответ. Одна из секций книжного шкафа в кабинете за спиной Ника отъехала от стены, обнажив темный прямоугольник. Тайный ход между квартирами. Я уверена, что внутри есть ступени, ведущие в квартиры 11А и 11В.

Ник мог зайти ко мне в квартиру когда угодно. И, вероятно, заходил. Тот странный звук, который я слышала по утрам. Едва заметный шорох, словно мягкие шаги по ковру, или край одежды, задевающий ножку стола.

Это был Ник.

Он приходил и уходил, словно призрак.

– Где Дилан? – я так напугана, что едва узнаю свой голос. Высокий и дрожащий. Голос незнакомки. – Что вы с ним сделали?

– Лесли тебе не сказала? Он съехал.

Ник ухмыляется. Едва заметно приподнимает уголки рта. Я вижу это и понимаю, что Дилан мертв. На меня накатывает тошнота. Если бы за весь день я успела хоть что-то съесть, то сейчас меня наверняка вырвало бы.

– Пожалуйста, отпусти меня. – Я судорожно сглатываю, тяжело дышу. – Я никому не скажу, что здесь творится.

– И что, по-твоему, здесь творится? – интересуется Ник.

– Ничего, – говорю я, как будто эта жалкая ложь убедит его оставить меня в покое.

Ник печально качает головой.

– Мы оба прекрасно знаем, что это не так.

Он делает шаг вперед. Я отступаю на два шага.

– Давай заключим сделку, – говорит он. – Если ты скажешь мне, где Ингрид, то, возможно, мы возьмем ее вместо тебя. Что думаешь?

Думаю, что это ложь. Столь же неубедительная, как моя.

– Значит, нет, – говорит Ник в ответ на мое молчание. – Что ж, очень жаль.

Он делает еще один шаг вперед и показывает, что прятал за спиной.

По дулу электрошокового пистолета пробегает голубой разряд.

Я бегу по коридору, резко сворачиваю направо. На кухне я падаю на колени и распахиваю шкафчик под раковиной. Сдергиваю крышку с обувной коробки.

Пусто.

Я вспоминаю, как писала Ингрид про пистолет. Но она не увидела этих сообщений.

Вместо нее их прочел Ник.

Из коридора звучит его голос.

– Джулс, я восхищаюсь твоим стремлением выжить. Честное слово. Но хранить в квартире огнестрельное оружие небезопасно. Мне пришлось его забрать.

Он заворачивает за угол и входит на кухню. Не торопясь. Ему некуда спешить. Я в ловушке. Одинока и беззащитна. У меня нет ничего, кроме фотографии, которую я выставляю перед собой, словно щит.

– В насилии нет никакой необходимости, знаешь ли, – говорит Ник. – Сдайся по доброй воле. Так будет проще.

Я оглядываюсь, отчаянно надеясь обнаружить какое-то оружие. Стойка с ножами находится слишком близко к Нику, а ящик с кухонными приборами – слишком далеко от меня. Ник набросится на меня, едва я сделаю шаг.

Но я должна хотя бы попытаться. Что бы ни говорил Ник, я не пойду с ним по доброй воле.

Справа от меня, между духовкой и раковиной, за дверцей шкафчика притаился кухонный лифт. Я распахиваю дверцу. Ник бросается ко мне, как только я начинаю лезть внутрь. Электрошокер искрится в его руках. Я не успеваю полностью залезть в лифт, когда Ник добегает до меня. Я пинаю его. Изо всех сил. Кричу, когда моя нога впечатывается ему в грудь.

Сощуренными от ужаса глазами я вижу, как электрошокер снова начинает искриться. Я пинаю Ника еще раз, выше, прямо в лицо; его очки хрустят под моей пяткой.

Ник вскрикивает и отшатывается.

Электрошокер гаснет и падает на пол.

Я прижимаю ногу к себе, съеживаюсь, чтобы уместиться в лифт. Обеими руками дергаю трос. Спустя мгновение лифт падает во тьму.

Я пытаюсь удерживать трос, но он движется слишком быстро, обдирая мне ладони. Убрав руки, я сжимаю трос коленями, надеясь замедлить свое падение хотя бы таким образом.

Я не могу понять, сработал ли этот способ. Вокруг слишком темно, а лифт грохочет, скрипя под моим весом. Из-за трения мои колени моментально нагреваются. Я чувствую жар даже сквозь джинсы. Мне приходится отдернуть ноги, и я кричу, но мои голос теряется за грохотом лифта, упавшего на нижний этаж.

Удар сотрясает все мое тело. Я ударяюсь головой. Спину пронзает боль. Конечности бьются о стенки лифта.

Когда грохот затихает, я сижу в темноте, охваченная болью и страхом, и пытаюсь понять, могу ли я двигаться. Падение не прошло бесследно. В этом нет никаких сомнений. В шее у меня пульсирует горячая острая боль. Словно обжигающая удавка.

Но мне удается поднять дверцу лифта и выкарабкаться наружу. К моему удивлению, мне удается встать на ноги. Я могу идти, хотя и медленно.

Я сжимаю зубы и стараюсь не обращать внимания на боль, направляясь к выходу из квартиры.

Когда я выхожу в холл, боль постепенно утихает. Должно быть, от страха. Или из-за адреналина. Неважно, главное, что я могу идти быстрей.

К счастью, лифт по-прежнему стоит на одиннадцатом этаже. Двери открыты, словно ожидая меня. Я бегу к лифту и вдруг замечаю слева от себя движение.

Ник.

Он бежит с двенадцатого этажа, держа наготове электрошокер. Его очки перекосились. Правое стекло разбито. Из-под пореза под правым глазом течет кровь, словно алые слезы.

Я бросаюсь в лифт и нажимаю кнопку первого этажа.

Ник добегает до лифта в тот самый момент, как закрывается внешняя дверь. Он рывком просовывает руку сквозь решетку; электрошокер искрится, напоминая мне огни святого Эльма.

Я хватаю внутреннюю решетку и бью ею по руке Ника.

Потом еще раз.

Сильнее.

Так сильно, что Ник отдергивает руку, роняя электрошокер.

Я захлопываю решетку, и лифт начинает опускаться. Я успеваю заметить, как Ник бежит к лестнице.

Десятый этаж.

Ник торопится вниз по ступеням. Я еще не вижу его, но слышу, как ударяются о мраморные ступени его ботинки.

Девятый этаж.

Ник приближается. Я замечаю его ноги на лестничной клетке между этажами, прежде чем лифт опускается ниже.

Восьмой этаж.

Крик о помощи наполняет мои легкие. Но я его сдерживаю. Здесь мне, как и Ингрид, никто не поможет.

Седьмой этаж.

Марианна стоит на лестничной клетке и наблюдает. На ней нет макияжа. И нет солнечных очков. Ее кожа имеет нездоровый желтый цвет.

Шестой этаж.

Миновав Марианну, Ник ускоряется. Теперь я вижу его целиком. Он бежит практически вровень с лифтом.

Пятый этаж.

Я наклоняюсь и подбираю с пола электрошокер. Он весит больше, чем я ожидала.

Четвертый этаж.

Когда я нажимаю на спуск, загорается искра.

Третий этаж.

Ник бежит вровень с лифтом. Я поворачиваюсь вокруг своей оси, следя за ним. Десять ступеней, лестничная клетка, еще десять ступеней.

Второй этаж.

Я кладу руку на решетку, готовясь отдернуть ее в сторону, как только лифт остановится.

Лобби.

Когда я выбегаю из лифта, Ник как раз начинает спускаться по последним десяти ступеням. Я всего лишь в десяти футах от него. Может быть, меньше.

Я мчусь через лобби, не смея оглядываться. Мое сердце колотится, голова кружится, и мне так больно, что я почти не чувствую электрошокер в руках и фотографию под мышкой. Мое поле зрения сужается – я виду только дверь в десяти футах от меня.

В пяти.

В одном.

По ту сторону двери я буду в безопасности.

Полицейские, прохожие, случайные люди, которые наверняка мне помогут.

Я добегаю до двери.

Распахиваю ее.

Кто-то меня отталкивает. Кто-то крупный и высокий. Я вижу фуражку, униформу, усы.

Чарли.

– Я не могу тебя отпустить, Джулс, – говорит он. – Прости меня. Они пообещали мне. Пообещали моей дочери.

Не думая, я прижимаю к его животу электрошокер и нажимаю на спуск. Чарли сгибается пополам, хрипя от боли.

Я бросаю электрошокер, открываю дверь, выбегаю на улицу.

– Джулс, осторожно! – кричит Чарли мне вслед.

Не сбавляя темп, я бросаю взгляд за спину и вижу, что он по-прежнему не может выпрямиться, а рядом с ним стоит Ник.

Потом я слышу шум. Какофонию. Кто-то сигналит. Визжат тормоза. Кто-то кричит. Оглушительно громко.

Потом меня что-то ударяет, и я падаю набок, теряя сознание.

Сейчас

Я просыпаюсь резко, одним рывком. Не открываю медленно глаза. Не зеваю лениво пересохшим ртом. Просто возвращаюсь из тьмы на свет, и чувствую то же самое, что чувствовала перед сном.

Страх.

Я понимаю все ясно, как никогда. Хлоя в опасности. Ингрид тоже, если им удастся ее найти. Я должна им помочь.

Немедленно.

Я смотрю в сторону открытой двери. В палате темно, из коридора не доносится ни звука. Ни шепота, ни единого шага.

– Эй? – из моего пересохшего горла раздается жалкий хрип. – Мне нужно…

Позвонить в полицию.

Вот что я хочу сказать. Но у меня перехватывает горло. Я надрывно кашляю, надеясь привлечь внимание медбрата.

Я зову снова, теперь громче.

– Эй?

Никто не отвечает.

Похоже, в коридоре никого нет.

Я шарю по прикроватному столику в поисках телефона. Не нахожу. Нет даже кнопки, которой можно было бы позвать медсестру или медбрата.

Я выбираюсь из койки и понимаю, что могу идти, хотя и медленно. Мои ноги подкашиваются, а мое тело охвачено болью. Но мне удается выйти из палаты в коридор, который оказывается короче, чем я ожидала. Всего пара дверей, ведущих в другие палаты, и маленькая сестринская, в которой никого нет.

Телефона в ней тоже нет.

– Есть здесь кто-нибудь? – зову я. – Мне нужна помощь.

В конце коридора я замечаю еще одну дверь.

Белую.

Непрозрачную.

И тяжелую – я понимаю это, когда пытаюсь ее открыть. Я вынуждена приложить дополнительные усилия, которые болью отдаются в моем теле.

Я прохожу и оказываюсь в другом коридоре.

Он кажется мне знакомым. Но лишь смутно. Мои воспоминания подернуты дымкой боли, тревоги и снотворного.

Коридор поворачивает. Я оказываюсь в просторном холле.

Справа от меня – кухня, оформленная в приглушенных тонах. Над раковиной висит картина. Змей, свившийся восьмеркой, кусающий собственный хвост.

За кухней расположена столовая. За ее окнами раскинулся Центральный парк, словно пылающий под лучами заходящего солнца.

Меня пронзает холодный, острый страх.

Я все еще в Бартоломью.

И была все это время.

От осознания этого мне хочется кричать, но я не могу издать ни звука. Мое горло сжалось от жажды и страха.

Я иду, торопливо шлепая по полу босыми ногами. Но успеваю сделать всего лишь несколько шагов, прежде чем слышу за спиной знакомый голос.

Несмотря на страх и жажду, у меня все же вырывается крик. Но чья-то рука тут же зажимает мне рот. Меня резко разворачивают, и я вижу его.

Ника.

Его губы плотно сжаты.

В глазах – злость.

Справа от него стоит Лесли Эвелин. Слева – доктор Вагнер, держащий наготове шприц. Я успеваю заметить каплю, висящую на кончике иглы, прежде чем доктор Вагнер втыкает шприц мне в руку.

Все моментально начинает расплываться. Лицо Ника. Лицо Лесли. Лицо доктора Вагнера. Словно помехи на экране телевизора.

Я судорожно вдыхаю.

Издаю еще один крик.

Громкий, жалобный, пронизанный ужасом.

Он эхом отдается от стен, и я все еще слышу его, теряя сознание.

Спустя один день

44

Мне снится моя семья на мосту в Центральном парке.

На этот раз я стою рядом с ними.

Как и Джордж.

Мы впятером стоим на мосту и смотрим на свои отражения в залитом лунным светом озере. Легкий ветерок образует рябь на воде, и наши лица искажаются, как в кривом зеркале.

Я рассматриваю собственное отражение, наблюдая, как оно меняется и расплывается. Потом я перевожу взгляд на другие отражения и замечаю кое-что странное.

Все они держат в руках ножи.

Все, кроме меня.

Я поворачиваюсь и гляжу на них. На свою семью. На свою горгулью.

Они поднимают ножи.

– Тебе здесь не место, – говорит отец.

– Беги, – добавляет мама.

– Беги как можно быстрее, – заканчивает Джейн.

Джордж молчит. Просто смотрит бесстрастными каменными глазами, как мои родные бросаются вперед и начинают втыкать в меня ножи.

Спустя два дня

45

Я просыпаюсь медленно. Словно пловец, неохотно поднимающийся из пучины вод. Сон не хочет меня отпускать. Как густой туман, клубящийся внутри меня.

Я не открываю глаза. Мое тело кажется мне тяжелым. Таким тяжелым.

В животе у меня пульсирует боль, но я едва ощущаю ее. Будто жар от камина, горящего на другом конце комнаты.

В конце концов мне удается приподнять веки, и я вижу больничную палату.

Ту же самую.

Ни одного окна. Стул в углу. Репродукция Моне на белой стене.

Несмотря на туман в голове, я прекрасно знаю, где я.

Не знаю только, что будет дальше и что уже случилось.

Мое тело отказывается двигаться, как я ни пытаюсь. Туман чересчур тяжел. Мои ноги бесполезны. Руки – тоже. Мне удается лишь пошевелить правой кистью.

Единственное, что я могу, – медленно повернуть голову набок. Слева от себя я вижу капельницу, от которой к моей руке тянется тонкая пластиковая трубка.

Я чувствую, что моя голова больше не перебинтована. Волосы шуршат по подушке, когда я поворачиваю голову направо. Там стоит фотография моей семьи, и в расколотом стекле виднеется мое отражение.

При виде своего бледного лица, распадающегося на множество осколков, я непроизвольно дергаю правой рукой. Затем, к моему удивлению, мне удается ее приподнять. Самую малость. Так, чтобы опустить ее на живот.

Я провожу рукой по больничной рубашке. Под тонкой тканью я нащупываю бинты. Слева, прямо под грудью. Когда я прикасаюсь к ним, меня пронзает боль, разгоняющая туман в голове. Словно удар молнии.

Вместе с болью приходит паника. Смутный ужас – я понимаю, что здесь что-то не так, но не могу понять, что именно.

Я продолжаю медленно вести дрожащей рукой по своему телу. Слева от пупка я нахожу еще одну повязку.

Снова боль.

Снова паника.

Я опять шарю рукой по животу, ища другие бинты.

И нахожу их внизу, на несколько дюймов ниже пупка. Эта повязка длиннее остальных. Боль усиливается, когда я прижимаю пальцы к бинтам. Я не могу удержаться от судорожного вздоха.

Что вы со мной сделали?

Я скорее думаю, нежели произношу это вслух. Из моего рта вырывается только жалкий хрип. Но мысленно я всхлипываю.

Боль в животе усиливается. Это больше не отдаленный огонь в камине. Он здесь. Мой живот полыхает. Я сжимаю его рукой. В моей голове звучит протяжный крик. Но вслух я могу лишь стонать.

И мои стоны кто-то слышит.

В палату вбегает Бернард – его глаза больше не кажутся мне добрыми. Он бросает взгляд в мою сторону, но смотрит не на меня, а мимо. Я издаю еще один стон, и Бернард уходит.

Мгновением позже в палату входит Ник.

Я вою, словно безумная.

Не подходи! Не трогай меня!

Но мой голос подводит меня на первом же слоге. Мне удается произнести лишь хриплое «Не».

Ник убирает мою руку с моего живота и аккуратно кладет на койку. Он дотрагивается до моего лба. Гладит по щеке.

– Операция прошла успешно, – говорит он.

У меня есть один-единственный вопрос.

Какая операция?

Я пытаюсь задать его, и мне удается выдавить из себя лишь пару слогов, прежде чем моя голова вновь наполняется туманом. Я не знаю, в чем дело – в усталости или в том, что мне вновь вкололи снотворное. Кажется, второе. Сон накатывает на меня волной. Я снова становлюсь пловцом, погружающимся на глубину.

Прежде чем я засыпаю, Ник шепчет мне на ухо.

– Все в порядке. С тобой все хорошо. Пока что мы ограничились одной почкой.

Спустя три дня

46

Проходит несколько часов. Или, может быть, дней.

Я потеряла счет времени с тех пор, как все мое существование свелось ко сну и бодрствованию.

Сейчас я не сплю, хотя туман в голове заставляет в этом сомневаться. Кажется, будто я вижу сон.

Нет, не сон.

Кошмар.

Где-то в середине кошмара я слышу в коридоре голоса. Мужской и женский.

– Вам нужно отдыхать, – говорит мужчина.

Я узнаю акцент. Это доктор Вагнер.

– Сначала мне нужно ее увидеть, – отвечает женщина.

– Это плохая идея.

– Твое мнение меня не интересует. Завези меня внутрь.

Раздается скрип резиновых колесиков по полу. Кто-то движется.

Из-за тумана в голове я не могу отстраниться, когда кто-то берет мою руку в свою, сухую и грубую. Я приподнимаю веки и вижу Грету Манвилл в кресле-каталке. Она выглядит маленькой и слабой. Под бледной кожей проступают вены. Она похожа на привидение.

– Я не хотела, чтобы это была ты, – говорит она. – Ты должна это знать.

Я закрываю глаза и ничего не говорю. У меня нет на это сил.

Грета чувствует это и заполняет тишину.

– На твоем месте должна была быть Ингрид. Так мне сказали. Во время собеседования она показала свою медкарту. И оказалась подходящим донором. Но потом она сбежала, осталась только ты. Еще один подходящий донор. У меня не было выбора. Либо ты, либо верная смерть. Я выбрала жизнь. Ты спасла меня, Джулс. Я всегда буду тебе благодарна.

Я открываю глаза лишь затем, чтобы устремить на нее гневный взгляд. Она одета в больничную рубашку, как и я. Свето-голубого цвета. Такого же, как обои в спальне 12А. На воротник кто-то приколол золотую брошку, такую же, как у Марджори Милтон.

Уроборос.

Я вырываю руку из руки Греты и кричу, пока не засыпаю вновь.

47

Я просыпаюсь.

Засыпаю.

Просыпаюсь снова.

Туман частично развеялся. Теперь я могу двигать руками, шевелить пальцами на руках, я чувствую укол капельницы и неприятное присутствие катетера. Я ощущаю также, что в комнате со мной кто-то есть. Чужое присутствие протыкает пузырь моего одиночества, как осколок кожу.

– Хлоя? – зову я, отчаянно надеясь, что это был всего лишь кошмар. Что, открыв глаза, я окажусь на диване у Хлои и буду страдать из-за предательства Эндрю и переживать насчет поисков работы.

Я смирюсь с этими переживаниями.

Более того, я буду им рада.

Я повторяю ее имя. Словно загадываю желание. Если я буду повторять его снова и снова, может быть, оно сбудется.

– Хлоя?

– Нет, Джулс, это я.

Мужской голос, знакомый и ненавистный.

Я открываю глаза – мое зрение помутилось из-за лекарств. Через дымку я вижу, что рядом с койкой кто-то сидит. Постепенно мне удается сфокусироваться.

Ник.

На нем новая пара очков. В простой черной оправе вместо черепаховой. Под правым глазом синеет огромный синяк. Там, где я его пнула. Я бы не отказалась поставить другой такой же под левым глазом. Но я могу лишь беспомощно лежать на месте.

– Как самочувствие? – спрашивает Ник.

Я молча смотрю в потолок.

Ник ставит на прикроватный столик стакан с водой и бумажную чашечку. Внутри нее лежат две маленькие белые таблетки.

– Это облегчит боль. Мы не хотим, чтобы ты страдала. В этом нет никакой необходимости.

Я по-прежнему молчу, хотя мне и вправду больно. В животе у меня пульсирует острая непрекращающаяся боль. Я ей рада. Боль – единственное, что отвлекает меня от страха, злости и ненависти. Если она утихнет, я погружусь в трясину тяжких чувств, из которой я уже, скорее всего, никогда не выберусь.

Боль дает ясность мыслей.

А ясность мыслей дает шанс выжить.

Поэтому я все-таки прерываю молчание, чтобы задать вопрос, на которой мне не хватило сил вчера.

– Что вы со мной сделали?

– Доктор Вагнер и я вырезали твою левую почку и пересадили ее той, кто в ней нуждался. – Он не называет имя Греты, как будто я не знаю, о ком идет речь. – Рядовая операция. Все прошло без осложнений. Тело реципиента прекрасно приняло орган, и это замечательные новости. С возрастом вероятность отторжения значительно возрастает.

У меня хватает сил задать еще один вопрос.

– Почему вы это сделали?

Ник смотрит на меня с любопытством, словно никогда раньше не слышал этого вопроса. Я гадаю, сколько доноров до меня упустили возможность его задать.

– Обычно мы предпочитаем, чтобы доноры оставались в неведении. Так лучше для всех. Но в этой ситуации, думаю, не будет вреда, если я развею некоторые твои заблуждения.

Последнее слово он произносит с явной неприязнью. Как будто это моя вина, что Ник вынужден его произнести.

– В 1918 году разразилась эпидемия испанского гриппа, унесшая жизни более пятидесяти миллионов человек по всему миру, – говорит Ник. – Для сравнения: жертвами Первой мировой войны стали меньше семнадцати миллионов человек. В одной лишь Америке испанка забрала больше полумиллиона жизней. Будучи врачом, Томас Бартоломью каждый день сражался с болезнью. Он видел, как она уносит жизни друзей, коллег и даже родных. Перед испанкой все были равны. Она не щадила никого. Ни бедных, ни богатых.

Я помню ту ужасную фотографию. Тела слуг на тротуаре. Наброшенные сверху покрывала. Грязные подошвы ног.

– Чего Томас Бартоломью не мог понять, так это почему миллионеры подвержены болезни в той же степени, что и никчемные арендаторы. Разве состоятельные люди благородного происхождения не должны быть более устойчивы, чем ничтожества, не имеющие ни гроша за душой и ровным счетом ничего из себя не представляющие? Он решил, что его долг – построить убежище, где важные люди смогут жить в комфорте и роскоши, а он меж тем будет оберегать их от недугов, которыми страдают низшие слои общества. Так и родился Бартоломью. По воле моего прадеда.

В моем сознании, мутном от боли и от снотворного, прорезается воспоминание. Мы с Ником сидим в столовой, болтаем за пиццей и пивом.

Все мои предки, начиная с прадеда, были хирургами.

Вслед за ним приходит другое воспоминание. Мы на кухне, Ник измеряет мое давление и задает вопросы. Когда я рассказала о своем имени, он подтвердил очевидное: Ник – сокращение от «Николас». Но своей фамилии он так и не назвал, ни тогда, ни позднее.

Но теперь я ее знаю.

Бартоломью.

– Мечта моего прадеда оказалась скоротечной, – говорит Ник. – В первую очередь он хотел найти способ защитить жильцов от новой вспышки испанского гриппа. Но все пошло не по плану. Некоторые из тех, кого он хотел уберечь, заболели. Некоторые даже умерли.

Он ничего не говорит про слуг. В этом нет нужды. Я знаю, кем они были.

Подопытными кроликами.

Невольными участниками экспериментов сумасшедшего доктора. Заразить бедных, чтобы вылечить богатых. Не вышло.

– Когда произошедшим заинтересовалась полиция, прадед решил, что безопасней всего будет оборвать расследование, не дав ему начаться, – говорит Ник. – Он покончил с собой. Но уроборос не умирает. Он перерождается. Поэтому, закончив обучение, мой дедушка решил продолжить дело своего отца. Конечно, он был осторожней. Скрытней. Вместо изучения вирусов он решил заняться продлением жизни. Вместе с богатством приходит власть. Власть придает значение. А по-настоящему важные люди заслуживают жить дольше, чем отбросы общества. Особенно сейчас, перед лицом новой эпидемии.

Рассказ явно придает Нику сил. На лбу у него скапливается пот. Глаза сверкают за стеклами очков. Не в силах усидеть на месте, он встает и начинает расхаживать по палате, мимо Моне к двери и обратно.

– Прямо сейчас, в это самое мгновение, сотни тысяч людей ждут очереди на пересадку органов, – говорит он. – Многие из них – важные люди. Очень важные. Но им говорят занять очередь и ждать вместе с остальными. Но некоторые не могут ждать. Каждый год восемь тысяч человек умирают, не дождавшись спасительного органа. Только вдумайся, Джулс. Восемь тысяч человек. В одной только Америке. Я, как и мои предки до меня, предоставляю выбор тем, кто слишком важен для того, чтобы ждать вместе со всеми. За определенную плату мы позволяем им пропустить очередь.

О чем он умалчивает, так это о судьбе неважных людей.

Таких, как Дилан.

Как Эрика и Меган.

Как я.

Все, что требуется, – одно скромное объявление. Нужно присмотреть за квартирой. Хорошая зарплата. Звоните Лесли Эвелин.

А потом мы просто исчезаем.