Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Райли Сейгер

Последние Девушки

Посвящается Майку


«Сосновый коттедж» 1:00

У леса были когти и зубы.

Все его булыжники, шипы и ветки набросились на нее, когда она с криком ринулась через чащу. Но это ее не остановило. Ни когда в ступни босых ног вонзились острые камни, ни когда по лицу хлестнула тонкая, будто хлыст, ветка и по щеке побежала струйка крови.

Остановиться было нельзя. Остановиться означало умереть. Поэтому она продолжала бежать, даже когда вокруг лодыжки обвилась колючая лоза и принялась рвать ее плоть. Лоза натянулась, дрожа, но Куинси неслась вперед с такой скоростью, что ей удалось высвободиться. Она не знала, было ли ей больно. Страдания в ее теле и без того уже было больше, чем оно могло вместить.

Вперед ее гнал инстинкт. Неосознанное чувство, что надо двигаться дальше, несмотря ни на что. Почему – она уже забыла. Воспоминания о случившемся пять, десять, пятнадцать минут назад из памяти стерлись. Если бы ее жизнь зависела от того, будет ли она помнить события, заставившие ее броситься через заросли, она наверняка упала бы прямо на лесную подстилку и тут же умерла.

Поэтому она бежала. Она кричала. И старалась не думать о смерти.

Вдали, на прячущемся за деревьями горизонте, мелькнул слабый отблеск.

Фары.

Неужели она вышла к дороге? Куинси надеялась, что да. Вместе с воспоминаниями она напрочь утратила и ориентацию в пространстве.

Она закричала громче и метнулась навстречу свету. По лицу стеганула еще одна ветка, толстая, как скалка. От удара Куинси ослепла и замерла на месте. В голове взорвалась боль, перед затуманенным взором замелькали голубые искорки. Когда взгляд прояснился, она увидела стоявший в свете фар силуэт.

Мужчина.

Он.

Нет. Не Он.

Кто-то другой.

Она в безопасности.

Куинси прибавила шагу и вытянула вперед окровавленные руки, как будто это могло приблизить ее к незнакомцу. От этого жеста плечо полыхнуло болью. А вместе с болью вернулось даже не воспоминание, а, скорее, осознание – жестокое и ужасное, каким может быть только правда.

Осталась только она.

Все остальные умерли.

Она единственная осталась в живых.

1

Когда раздается звонок Джеффа, мои руки сплошь покрыты сахарной глазурью. Несмотря на все усилия, французский кондитерский крем не хуже клея облепил пальцы и межфаланговые промежутки. Чистым остался только мизинец, которым я нажимаю на телефоне кнопку громкой связи:

– Частное детективное бюро «Карпентер и Ричардс», – я стараюсь говорить с придыханием, словно секретарша из какого-нибудь нуарного фильма. – Чем могу быть вам полезна?

Джефф, подыгрывая мне, отвечает голосом крутого парня, который звучит, как нечто среднее между Робертом Митчемом[1] и Дэной Эндрюсом[2].

– Пригласите к аппарату мисс Карпентер. Мне нужно безотлагательно с ней поговорить.

– Мисс Карпентер чрезвычайно занята. Вы не могли бы оставить ей сообщение?

– Разумеется, – отвечает Джефф, – скажите ей, что мой вылет из Чи-Тауна[3] задерживается.

Я тут же сбрасываю маску.

– Ох, Джефф… Правда?

– Мне очень жаль, дорогая. Улететь из Города Ветров[4] всегда было делом проблематичным.

– И долго ты там проторчишь?

– От двух часов до «когда-нибудь на следующей неделе», – говорит Джефф. – Надеюсь, достаточно долго для того, чтобы Сезон выпечки начался без меня.

– Ну что за отстой, а.

– Как там оно, кстати?

Я опускаю глаза на руки:

– Грязно.

Сезоном выпечки Джефф называет изматывающий период с начала октября по конец декабря, когда один за другим идут праздники, а с ними десерты. Эту фразу он любит произносить зловеще, поднимая вверх руки и шевеля пальцами, будто паук лапками.

По иронии судьбы мои руки покрыты кондитерским кремом как раз из-за паука. Сделанный из черного шоколада, он балансирует на капкейке: тельце по центру, черные лапки протягиваются вбок и вниз. Когда я закончу, капкейки будут аккуратно расставлены, сфотографированы и выложены на моем сайте под рубрикой «Идеи выпечки на Хэллоуин». Тема этого года заявлена как «Месть Лакомки».

– Как там аэропорт? – спрашиваю я.

– Толкучка. Но я надеюсь спастись, укрывшись в баре моего терминала.

– Позвони мне, если рейс задержат надолго, – говорю я, – я буду здесь, вся в шоколадной глазури.

– Пеки навстречу ветру, – отвечает Джефф.

Дав отбой, я возвращаюсь к пауку из кондитерского крема и к шоколадно-вишневому капкейку под ним. Если сделать все правильно, то стоит его разочек откусить, как тут же покажется красная начинка. Но это можно будет испробовать позже. Пока же я сосредоточу внимание на его внешнем виде.

Украшать капкейки намного труднее, чем кажется. Особенно если результат потом намереваешься выложить в Интернет на обозрение тысяч людей. Потеки и пятна не допускаются. В мире высокого разрешения любой недостаток тут же бросается в глаза.

«Уделяй внимание деталям».

Это одна из Десяти заповедей моего сайта, втиснувшаяся между двумя другими: «Мерные стаканчики – твои друзья» и «Не бойся потерпеть неудачу».

Когда я покончила с первым капкейком и принялась за второй, вновь зазвонил телефон. На этот раз в моем распоряжении не осталось ни одного чистого мизинца, и я вынуждена пропустить звонок. Телефон продолжает жужжать и медленно ползет по столешнице. Потом умолкает, но уже через несколько мгновений издает контрольный сигнал.

Эсэмэска.

Заинтригованная, я откладываю кондитерский мешочек, вытираю руки и беру телефон.

Сообщение от Купа.

«Надо поговорить. С глазу на глаз».

Пальцы замирают над дисплеем. Хотя Купу требуется три часа, чтобы добраться до Манхеттена, раньше он с удовольствием проделывал этот путь. Если это действительно было важно.

Я пишу: «Когда?»

Его ответ приходит через пару секунд: «Прямо сейчас, на нашем месте».

В основании позвоночника зарождается очаг тревоги. Куп уже здесь.

Это может означать только одно – что-то случилось.

Перед тем, как выйти из дома, я произвожу все традиционные приготовления к встрече с Купом. Чищу зубы. Крашу губы. Глотаю успокаивающее. Запиваю голубую таблеточку виноградной газировкой прямо из бутылки.

В лифте вспоминаю, что не переоделась. На мне по-прежнему моя униформа для выпечки: черные джинсы, старая Джеффова рубашка и красные туфли без каблука. Все припорошено мукой и покрыто пятнами от пищевого красителя. Я замечаю на тыльной стороне ладони полоску высохшей глазури – сквозь сине-черное пятно проглядывает кожа. Похоже на синяк. Я слизываю корку.

Выхожу на Восемьдесят вторую улицу, поворачиваю направо на Колумба, по которой уже движется плотный поток пешеходов. При виде такого количества незнакомых людей тело напрягается. Я останавливаюсь и одеревеневшими пальцами лезу в сумочку, где у меня всегда лежит перцовый баллончик. Толпа, конечно же, гарантирует безопасность, но вместе с тем вселяет чувство неуверенности. И только отыскав баллончик я иду дальше, придав лицу сердитое выражение, красноречиво свидетельствующее, что меня лучше не трогать.

Несмотря на солнце, воздух пронизывает прохлада. Обычная картина для начала октября в Нью-Йорке: в это время холод и жара сменяют друг друга в произвольном порядке. Но все-таки осень стремительно наступает. Когда становится видно парк Теодора Рузвельта, я замечаю, что золотистой и зеленой листвы там примерно поровну.

За ее завесой можно различить зады Музея естественной истории, рядом с которым нынешним утром столпились школьники. Их голоса порхают между деревьев, будто птицы. Вдруг кто-то из них издает пронзительный крик, и остальные умолкают. Всего на секунду. Я замираю на тротуаре, встревоженная не столько криком, сколько последовавшей за ним тишиной. Но потом вновь становятся слышны голоса, и я успокаиваюсь. Теперь я направляюсь в кафе, расположенное в двух кварталах к югу от музея.

Наше обычное место.

Куп ждет меня за столиком у окна, выглядит он как обычно. Грубое лицо с резкими чертами, которое в минуты расслабления, такие как сейчас, становится задумчивым. Сам он высокий, но вместе с тем и крепко сбитый. Большие руки, вместо обручального кольца – перстень с рубином, из тех, что дарят выпускникам. Единственная перемена кроется в его коротко подстриженных волосах: с каждой встречей я замечаю в них все больше седых прядей.

Он обратил на себя внимание всех нянек и обкофеиненных хипстеров, заполонивших кафе. Кто еще может так взволновать публику, как полицейский при полном параде? Правда, Куп и без формы выглядит грозно. Крупный мужчина, сплошь состоящий из перекатывающихся под кожей мышц. Его габариты еще больше подчеркивают накрахмаленная голубая рубашка и черные брюки с безукоризненными стрелками. Когда я переступаю порог, он поднимает голову. В его взгляде сквозит усталость. Скорее всего, он приехал, отработав в третью смену.

На столе уже стоят две чашки. Чай «Эрл Грей» с молоком и дополнительным кусочком сахара для меня. И кофе для Купа. Черный. Горький.

– Куинси, – произносит он, кивая головой.

Он всегда кивает. Кивок заменяет Купу рукопожатие. Мы никогда не обнимаемся – с тех самых пор, как я в отчаянии обхватила его в ту ночь, когда мы познакомились. Сколько бы я с ним ни виделась, то мгновение каждый раз крутится в голове, пока я его от себя не отгоню.

«Они все мертвы!» – судорожно схватившись за него, я с трудом выдавила тогда из себя эти слова, застрявшие в горле. – «Они все мертвы. А он все еще где-то здесь».

Десять секунд спустя он спас мне жизнь.

– Все это довольно неожиданно, – говорю я, садясь напротив.

Я тщетно пытаюсь унять дрожь в голосе. Не знаю, зачем Куп меня позвал, но если у него плохие новости, я хочу выслушать их спокойно.

– Отлично выглядишь, – говорит Куп, окидывая меня быстрым, оценивающим взглядом, к которому я давно привыкла, – хотя и немного похудела.

Его голос тоже выдает тревогу. Он наверняка сейчас думает о том, как через полгода после событий в «Сосновом коттедже» я настолько потеряла аппетит, что, в конечном итоге, оказалась на больничной койке, где меня принудительно кормили через трубочку. Помню, что, когда проснулась, Куп стоял у моей кровати и не сводил глаз с торчавшего у меня из ноздри узкого пластикового шланга.

«Не разочаровывай меня, Куинси, – сказал он, – в ту ночь ты выжила не для того, чтобы теперь так глупо умереть».

– Ничего страшного, – отвечаю я, – просто до меня наконец дошло, что не обязательно в одиночку съедать все, что я пеку.

– И как успехи? У твоей выпечки?

– Отлично. За последние три месяца у меня появилось пять тысяч новых подписчиков и еще один крупный рекламодатель.

– Здорово, – отвечает Куп, – рад, что у тебя все хорошо. Испеки как-нибудь что-нибудь для меня.

Подобно кивку головы, эта просьба стала для Купа еще одной константой. Так он говорит каждый раз, но это просто формула вежливости.

– Как Джефферсон? – спрашивает он.

– Неплохо. Управление государственной юридической защиты недавно назначило его ведущим адвокатом по крупному, многообещающему делу.

Я умалчиваю, что защищать придется человека, обвиняемого в убийстве полицейского в ходе неудачного антинаркотического рейда. К работе Джеффа Куп и так относится свысока, поэтому подливать еще больше масла в огонь нет никакой надобности.

– Рад за него, – говорит он.

– Сейчас он в отъезде, ему пришлось на два дня улететь в Чикаго, чтобы снять показания членов семьи. Он говорит, это смягчит присяжных.

– Хмм… – невпопад отвечает Куп. – Полагаю, предложения тебе он так и не сделал.

Я качаю головой. Я думала, что Джефф собирался сделать предложение во время нашего отдыха на Внешних отмелях, и рассказала об этом Купу. Но кольца все не было. На самом деле, из-за этого-то я и похудела. Я стала одной из тех девушек, которые ежедневно выходят на пробежку только ради того, чтобы влезть в воображаемое свадебное платье.

– Я все еще жду, – говорю я.

– Все будет.

– А как ты? – спрашиваю я, решая немного его поддразнить. – Нашел себе в конце концов девушку?

– Не-а.

Я выгнула бровь.

– Парня?

– Я приехал сюда ради тебя, Куинси, – произносит Куп, даже не думая улыбаться.

– Разумеется. Ты спрашиваешь. Я отвечаю.

Именно так всегда и происходит во время наших встреч, случающихся один, два, самое большее три раза в год. Чаще всего его визиты напоминают сеансы психотерапии, и у меня так и не получается задать Купу встречные вопросы. О его жизни я осведомлена лишь в самых общих чертах. Ему сорок один год, перед тем, как стать полицейским, он служил в военно-морском флоте. Его едва перестали считать новичком на тот момент, когда он нашел меня орущей в лесу. И хотя мне известно, что он продолжает патрулировать тот самый город, где произошли все эти ужасы, я понятия не имею, счастлив ли он, доволен ли он своей жизнью. Одинок ли он. Он никогда не напоминал о себе в праздники. Не присылал на Рождество открыток. Девять лет назад, когда хоронили моего отца, он сидел в заднем ряду и выскользнул из церкви до того, как я успела поблагодарить его за участие. Что-то похожее на теплые чувства он демонстрирует только на мой день рождения, всегда присылая одну и ту же эсэмэску: «Еще один год, которого могло бы не быть. Наслаждайся жизнью».

– Джефф созреет, – говорит Куп, в который раз меняя тему по собственному усмотрению. – Готов спорить, это случится на Рождество. Парням нравится делать в этот день предложение.

Он делает глоток кофе. Я потягиваю чай и утомленно зажмуриваюсь в надежде почувствовать в темноте действие успокоительного. Однако я чувствую, что моя тревога только усилилась.

Я открываю глаза и вижу, как в кафе входит хорошо одетая женщина с пухлым, тоже нарядным малышом. Наверное, няня-иностранка. Как и большинство женщин до тридцати в этом районе. В теплые солнечные дни на здешних тротуарах можно наблюдать плотный строй совершенно одинаковых недавних выпускниц, вооруженных филологическими дипломами и студенческими займами. Эта девушка привлекла мое внимание только потому, что мы с ней похожи. Свежее, ухоженное лицо. Белокурые волосы, стянутые в хвостик. Не слишком тоненькая, не слишком полная. Образчик веселой, вскормленной на молоке жительницы Среднего Запада.

В другой жизни на ее месте вполне могла оказаться я. Если бы не «Сосновый коттедж», кровь и платье, меняющее цвет будто в кошмаре.

Когда я встречаюсь с Купом, в голове каждый раз возникает одна и та же мысль: в ту ночь он решил, что на мне красное платье. И шепотом сообщил об этом диспетчеру, вызывая подмогу. Так указано в полицейском рапорте, который я видела много раз, и в записи разговора с дежурным, который я слышала лишь однажды.

«В лесу кто-то бежит. Белая женщина. Молодая. На ней красное платье. Она кричит».

Да, я действительно бежала. Скорее даже неслась изо всех сил. Неслась, поднимая вокруг себя ворох листьев, бесчувственная к боли, пронзающей все тело. И действительно кричала, хотя сама слышала лишь биение собственного сердца. Куп ошибся только в цвете платья.

За час до того оно было белым.

На нем была и моя кровь. Но по большей части все же чужая.

В основном кровь Жанель – я держала ее до того, как меня начали калечить.

Никогда не забуду, какое у Купа стало лицо, когда он осознал свою ошибку. Слегка расширенные глаза. Гримаса, исказившая рот в судорожной попытке удержать отвисающую челюсть. Сдавленный вздох, на одну треть сочувственный, на две трети ошеломленный.

Это одна из немногих вещей, которые у меня получается вспомнить.

То, что я пережила в «Сосновом коттедже», можно разделить на две отдельные, независимые половины. Первая – это начало, проникнутое замешательством и страхом, когда Жанель, пошатываясь, вышла из зарослей, еще живая, но уже на последнем издыхании. А вторая – конец, когда Куп нашел меня в моем красном, но не красном платье.

Все остальное в промежутке между этими двумя моментами образует провал в памяти. Примерно час абсолютного небытия.

Официально мне поставили диагноз «диссоциативная амнезия», более известный как синдром вытесненных воспоминаний. Если в двух словах, то пережитое оказалось слишком чудовищным для моего слабого сознания. Я просто вырезала кусок из своего мозга. Сама себе сделала лоботомию.

Это не мешало окружающим умолять меня вспомнить, что произошло. Близким, действующим из самых благих побуждений. Друзьям, неправильно понимающим ситуацию. Психиатрам, мечтающим опубликовать результаты своих исследований. «Думай, – говорили все они, – целенаправленно думай о том, что тогда случилось». Как будто от этого что-то изменилось бы. Как будто если бы я смогла вспомнить каждую кровавую подробность, это воскресило бы моих друзей.

Но несмотря ни на что, я все же пыталась. Психотерапия. Гипноз. И даже нелепые упражнения на сенсорную память, в ходе которых кудрявая докторша завязывала мне глаза, давала нюхать ароматизированные полоски бумаги и спрашивала, что я при этом чувствую. Ничего не сработало.

Тот час в моем мозгу превратился в абсолютно чистую доску. В нем ровным счетом ничего не осталось. Одна только пыль.

Я прекрасно понимаю их потребность в информации, их стремление выяснить как можно больше деталей. Но в данном случае мне гораздо лучше без них. Я и так знаю, что произошло в «Сосновом коттедже», и вспоминать как, мне нет никакой надобности. Подробностям присущ один недостаток – они отвлекают от главного. Слишком много подробностей – и вот уже под ними скрылась ужасная правда. Словно яркое ожерелье, под которым прячут шрам от трахеотомии.

Я не пытаюсь спрятать свои шрамы. Просто делаю вид, что их у меня нет.

Сейчас, сидя в кафе, я продолжаю притворяться. Как будто если я буду делать вид, что Куп вовсе не собирается бросить мне на колени гранату плохих новостей, этого действительно не произойдет.

– Ты тут по делам? – спрашиваю я. – Если ты надолго, мы с Джеффом хотели бы с тобой поужинать. Помнится, нам всем понравилось то итальянское заведение, куда мы ходили в прошлом году.

Куп смотрит на меня через стол. У его глаз самый светлый голубой оттенок, какой мне только доводилось видеть. Светлее даже таблетки, которая сейчас медленно растворяется в недрах моей центральной нервной системы. Но это не умиротворяющий голубой цвет. В этих глазах таится сила, неизменно заставляющая меня отводить взгляд, даже если мне хочется заглянуть в них глубже, будто это поможет мне проникнуть в скрывающиеся за ними мысли. Это яростный голубой цвет – как раз такие глаза хочется видеть на лице защитника.

– Думаю, ты понимаешь, зачем я сюда приехал, – говорит он.

– Честное слово, нет.

– У меня для тебя плохие новости. Журналисты еще не в курсе, но скоро будут. Очень скоро.

Он.

Это первое, что приходит мне в голову. Это связано с Ним. Хотя я видела, как Он умер, мой мозг тут же устремляется в какой-то неизбежный, непостижимый параллельный мир, в котором Он выжил после выпущенных в Него Купом пуль, сбежал, много лет прятался, но теперь вернулся из небытия, чтобы найти меня и довести до конца то, что когда-то не завершил в лесу.

Он жив.

В живот заползает тугой, неповоротливый комок тревоги. Ощущение такое, будто там выросла огромная опухоль. Мне невыносимо хочется в туалет.

– Дело в другом, – говорит Куп, прекрасно понимая, о чем я думаю, – его больше нет, Куинси. И мы оба это знаем.

Хотя слышать его слова мне приятно, легче от них почему-то не становится. Я сжимаю руки в кулаки и упираюсь костяшками пальцев в стол.

– Пожалуйста, просто скажи, что случилось.

– Лайза Милнер, – отвечает Куп.

– Что с ней?

– Она мертва, Куинси.

Новость высасывает из моей груди весь воздух. Кажется, я задыхаюсь, не знаю точно, потому что сейчас для меня существует только ее голос, слабым эхом звучащий у меня в памяти.

«Я хочу помочь тебе, Куинси. Хочу научить тебя быть Последней».

Я позволила ей. По крайней мере, на какое-то время. Решила, что она знает лучше.

Теперь ее нет.

Нас осталось только двое.

2

Для Лайзы Милнер аналогом «Соснового коттеджа» стал студенческий женский клуб в Индиане. Одним далеким февральским вечером в их дверь постучал парень по имени Стивен Лейбман. Незадолго до этого он бросил колледж и теперь жил с отцом. Раскормленный. С трясущимся желтушным, словно куриный жир, лицом.

Однокурсница Лайзы открыла ему дверь и увидела, что он стоит на ступенях, сжимая в руке охотничий нож. Мгновение спустя девушка была мертва. Лейбман втащил труп внутрь, запер все двери, перерезал электрические и телефонные провода. Затем последовала настоящая бойня, продолжавшаяся около часа и унесшая жизни девяти девушек.

Лайза Милнер чуть было не стала десятой.

Во время резни она спряталась: сидела в шкафу в комнате однокурсницы, скрючившись, прижимая к себе чужие вещи и молясь, чтобы безумец ее не нашел.

Но в итоге он все-таки до нее добрался.

Когда Стивен Лейбман распахнул шкаф, Лайза подняла на него глаза. Сначала увидела окровавленный нож, потом такое же окровавленное лицо. Он ранил ее в плечо, но ей удалось дать ему коленом в пах и выбежать из комнаты. Она спустилась на первый этаж и ринулась к входной двери, но в этот момент Лейбман догнал ее и нанес удар ножом.

У нее было четыре раны на груди и животе, плюс длинный порез вдоль руки, которую она подняла, чтобы защититься. Следующий удар ее наверняка бы добил. Но Лайза, крича от боли и превозмогая головокружение от потери крови, ухитрилась схватить Лейбмана за ногу.

Он упал. Нож отлетел в сторону. Лайза схватила его и по самую рукоятку вонзила убийце в живот. Стивен Лейбман истек кровью, лежа рядом с ней на полу.

Подробности. Они текут так свободно, когда ты ни при чем.

Когда это произошло, мне было семь лет. Тогда я впервые обратила внимание на новости по телевизору. Их трудно было не заметить: мама стояла перед экраном, поднеся руку ко рту, и без конца повторяла два слова: Святой Иисусе. Святой Иисусе.

Увиденное выбило меня из колеи, расстроило и напугало. Всхлипывающие очевидцы. Вереница покрытых брезентом носилок и желтая лента, крест-накрест перегораживающая дверь. Брызги яркой крови на белом индианском снегу. В тот момент я осознала, что в мире случаются страшные вещи, что в мире существует зло.

Когда я заплакала, отец подхватил меня на руки и отнес на кухню. Мои слезы высыхали, оставляя соленые следы, пока отец расставлял на кухонной стойке батарею мисок и наполнял их мукой, сахаром, маслом и яйцами. Потом он протянул мне ложку, чтобы я сама все смешала. Мой первый урок кулинарии.

– Бывает чрезмерная сладость, Куинси, – сказал он мне, – Все лучшие кондитеры это знают. Обязательно нужен какой-то противовес. Что-то мрачное. Или горькое. Или кислое. Какао. Кардамон и корица. Лайм и лимон. Они пробьют себе путь сквозь сахар и укротят его ровно настолько, что, когда ты почувствуешь сладость, ты станешь ценить ее еще больше.

Теперь я ощущаю во рту лишь сухость и горечь. Кладу в чай еще сахара и выпиваю чашку до дна. Но это не помогает. Сахар только входит в противоречие с «Ксанаксом», который наконец заявляет о своих правах. Они вступают в бой внутри моего естества, лишний раз напрягая нервную систему.

– Когда это произошло? – спрашиваю я Купа, когда первоначальный шок уступает место клокочущему чувству недоверия. – Как это произошло?

– Вчера вечером. Полицейские из Манси обнаружили ее тело около полуночи. Она покончила с собой.

– О Господи.

Эти слова я произношу достаточно громко, чтобы привлечь внимание похожей на меня гувернантки за соседним столом. Она отрывается от своего «Айфона» и склоняет набок голову, как кокер-спаниель.

– Самоубийство? – говорю я, ощущая на языке горечь этого слова. – Я думала, она счастлива. Я хочу сказать, она выглядела счастливой.

В голове все еще звучит голос Лайзы.

«Случившегося не изменить. В твоей власти лишь контролировать отношение к этим событиям».

– Полицейские ожидают результатов токсикологической экспертизы, чтобы понять, не пила ли она и не принимала ли наркотики, – добавляет Куп.

– Значит, это мог быть несчастный случай?

– Нет. Лайза вскрыла себе вены.

Мое сердце на мгновение замирает в груди. Я совершенно отчетливо ощущаю перебой в его работе. В образовавшуюся пустоту вливается тоска, заполняя меня так быстро, что у меня начинает кружиться голова.

– Мне нужны подробности, – говорю я.

– Не нужны, – возражает Куп, – от этого ничего не изменится.

– Информация. Это лучше чем ничего.

Куп неподвижно смотрит в чашку с кофе, будто изучая в его мутном отражении свои ясные глаза.

– Я знаю лишь, что без четверти двенадцать Лайза позвонила в «911», вероятно, испугавшись и передумав.

– Что она сказала?

– Ничего. Тут же дала отбой. Диспетчер отследила звонок и послала в ее дом наряд. Дверь не была заперта, так что они просто вошли. Они почти сразу же ее нашли. В ванной. Телефон лежал в воде. Вероятно, выскользнул из рук.

Куп смотрит в окно. Я вижу, что он очень устал. И наверняка беспокоится, что однажды я могу сделать что-то похожее. Но такая мысль никогда мне не приходила в голову, даже когда я лежала на больничной койке и меня кормили через трубочку. Я тянусь через стол, к его руке. Он убирает ее, прежде чем мне удается ее взять.

– Когда ты об этом узнал? – спрашиваю я.

– Пару часов назад. Мне позвонила знакомая из полиции штата Индиана. Мы с ней общаемся.

Мне не надо спрашивать Купа откуда у него знакомства в индианской полиции. Во взаимной поддержке нуждаются не только те, кто выжил после страшной резни.

– Она посчитала, что тебя лучше предупредить, – добавляет он, – пока это не вылезло наружу.

Журналисты. Ну конечно. Мне нравится представлять их алчными стервятниками, которые держат в клювах лоснящиеся внутренности, покрытые каплями крови.

– Я не собираюсь с ними говорить.

Мои слова опять привлекают внимание гувернантки – она поднимает голову и прищуривает глаза. Я смотрю на нее в упор до тех пор, пока она не кладет на стол «Айфон» и не начинает деланно хлопотать вокруг малыша.

– Ты не обязана это делать, – отвечает Куп, – но все-таки подумай, не стоит ли тебе выразить официальное соболезнование. Все эти ребята из таблоидов начнут травить тебя как стая псов. И им лучше бросить кость до того, как у них появится шанс к тебе подобраться.

– Почему я должна что-то говорить?

– Ты знаешь почему, – отвечает Куп.

– Почему Саманта не может?

– Потому что она до сих пор держится в тени и вряд ли осмелится показаться на публике после всех этих лет.

– Повезло.

– Так что кроме тебя больше некому, – говорит Куп, – вот почему я решил приехать и лично тебе все сообщить. У меня нет возможности заставить тебя делать что-то против твоей воли, но на мой взгляд, подружиться с прессой – неплохая идея. Поскольку Лайза мертва, а Саманта где-то прячется, ты последнее, что у них осталось.

Я лезу в сумочку и беру телефон. Ничего. Ни звонков, ни сообщений. Лишь несколько десятков электронных писем по работе, которые я не успела прочесть утром. Я выключаю аппарат – в виде временной меры. Журналисты до меня в любом случае доберутся, в этом Куп прав. Не устоят перед такой возможностью и попытаются получить комментарий от единственной Последней Девушки, оставшейся в их распоряжении.

В конце концов, они сами нас и породили.

На языке киноманов Последней Девушкой называют единственную женщину, оставшуюся в живых в конце фильма ужасов. Мне, по крайней мере, объясняли так. Я никогда, даже до событий в «Сосновом коттедже», не любила смотреть все эти кинострашилки из-за всей этой искусственной крови, пластмассовых ножей и персонажей, которые вели себя так глупо, что я, хоть и чувствуя себя виноватой, думала, что они заслужили смерть.

Вот только случившееся с нами не было фильмом. Это была реальная жизнь. Наша жизнь. Кровь была настоящей. Ножи – стальными и кошмарно острыми. А те, кого убивали, уж точно этого не заслуживали.

Но нам каким-то образом удалось громче закричать, быстрее побежать или дать более достойный отпор. Мы выжили.

Не знаю, кто первым использовал это прозвище в отношении Лайзы Милнер. Скорее всего, какая-нибудь газетенка на Среднем Западе, в тех краях, где она жила. Очередной репортер решил проявить креативный подход при описании убийств в студенческом женском клубе и придумал этот ярлык. Он стал популярен только потому, что случайно оказался достаточно жутким, чтобы его подхватил Интернет. На него набросились все эти недавно созданные новостные сайты, жаждущие внимания читателей. Не желая выпасть из тренда, их примеру последовали и печатные СМИ. Сначала таблоиды, потом газеты посолиднее и, наконец, журналы.

Трансформация завершилась буквально за несколько дней. Лайза Милнер теперь была не просто выжившей жертвой резни. Она превратилась в Последнюю Девушку – сошедшую прямо с экрана героиню фильма ужасов.

Четыре года спустя это случилось с Самантой Бойд, а еще через восемь лет – со мной. И хотя за истекшее время происходили и другие убийства с большим количеством жертв, ни одно из них не привлекло к себе такого внимания, как наши. Мы были теми, кому в силу тех или иных причин посчастливилось выжить там, где все остальные умерли. Прелестные девушки в крови. И поэтому к каждой из нас по очереди относились как к редкой экзотической диковинке. Как к прекрасной птице, которая лишь раз в десять лет простирает свои яркие крылья. Или к цветку, воняющему, как протухшее мясо.

Внимание публики, обрушившееся на меня в первые месяцы после «Соснового коттеджа», колебалось от доброго до странного. Иногда и то, и другое вместе, как в письме от одной бездетной четы, предложившей оплатить мне обучение в колледже. В своем ответе я отклонила их великодушное предложение и потом больше никогда о них не слышала.

Остальные письма заставляли нервничать куда больше. Я потеряла счет посланиям одиноких юных готов и заключенных, выражавших желание ухаживать за мной, жениться на мне и лелеять меня в объятиях своих татуированных рук. А какой-то автомеханик из Невады дошел до того, что предложил приковать меня цепью в своем подвале, чтобы больше никто не мог причинить мне зла. Его искренность пугала, будто он и в самом деле считал, что совершит благородный поступок, посадив меня таким образом под замок.

Потом пришло письмо, в котором утверждалось, что меня надо прикончить, что быть зарезанной – моя судьба. Без подписи и обратного адреса. Я отдала его Купу. Просто так, на всякий случай.

Мной овладевает тревога. Все из-за «Ксанакса» с сахаром, которые молниеносно распространяются по телу, как наиновейший клубный наркотик.

– Я знаю, все это очень тяжело, – говорит Куп, чувствуя перемену в моем настроении.

Я киваю.

– Хочешь, уйдем отсюда?

Я киваю снова.

– Тогда вперед.

Вставая, я замечаю, что нянька по-прежнему делает вид, будто занята ребенком, и изо всех сил старается не смотреть в мою сторону. Возможно, она узнала меня и от этого почувствовала себя неловко. Со мной такое уже бывало.

Направляясь к выходу, в двух шагах за Купом, я незаметно подхватываю со стола ее «Айфон».

Когда я выхожу на улицу, он уже лежит на дне моего кармана.



Куп провожает меня домой, шагая чуть впереди, будто тайный агент. Мы оба выискиваем глазами на тротуаре представителей СМИ. Пока никого.

Когда мы подходим к моему дому, Куп останавливается прямо перед темно-бородовым навесом над входной дверью. Элегантное, просторное здание выстроено еще до войны. В основном мои соседи – седовласые светские дамы и щеголеватые геи средних лет. Я не сомневаюсь, что Куп, глядя на мой дом, каждый раз удивляется, как это кулинарный блогер и государственный защитник могут позволить себе снимать квартиру в Верхнем Вест-Сайде.

По правде говоря, снимать ее мы бы действительно не могли. Ни на зарплату Джеффа, смехотворно маленькую, ни тем более на доходы от моего сайта.

Эта квартира оформлена на меня. Я ее собственница. Деньги на ее приобретение были получены в результате целого ряда судебных разбирательств после событий в «Сосновом коттедже». Инициировал их отчим Жанель, а потом родственники жертв подали в суд на кого только можно. На психиатрическую больницу, из которой Он сбежал. На Его врачей. На фармацевтические компании, несущие ответственность за антидепрессанты и нейролептики, столкнувшиеся у Него в мозгу. Даже на изготовителя больничной двери с неисправным замком, через которую Он вырвался на волю.

Все удалось уладить, не доводя до суда. Все понимали, что лучше заплатить пару миллионов долларов, чем погубить репутацию, противостоя горстке убитых горем семейств. Но некоторых из них не спасло даже досудебное соглашение. Один из нейролептиков в конечном итоге был изъят из обращения, а психиатрическая больница Блэкторн через год навсегда закрыла свои дефектные двери.

Единственными, кто не смог раскошелиться, были Его родители, разорившиеся на Его лечении. Меня это вполне устраивало. Я не испытывала желания наказывать эту убитую, вечно плачущую чету за Его грехи. К тому же мне с лихвой хватило и причитающейся мне доли от сумм, выплаченных другими ответчиками. Большую часть этих средств один финансист, друг моего отца, помог вложить в фондовый рынок, пока ценные бумаги еще не поднялись в цене. А квартиру я купила по окончании колледжа, когда рынок недвижимости только-только восстанавливался после колоссального падения. Две спальни, две ванные, гостиная, столовая и кухня с уголком для завтрака, превратившаяся в мой импровизированный съемочный павильон. И все это досталось мне за бесценок.

– Может, зайдешь? – спрашиваю я Купа. – Ты же никогда не видел мою квартиру.

– Как-нибудь в другой раз.

Еще одна формула вежливости.

– Вероятно, тебе пора, – говорю я.

– До дома дорога долгая. С тобой все будет в порядке?

– Ага, – отвечаю я, – особенно когда пройдет первоначальный шок.

– Если что-то понадобится, позвони мне. Или напиши.

А вот это он говорит всерьез. С того самого утра, наступившего после ночи в «Сосновом коттедже», Куп готов бросить все, чтобы меня повидать. Тем утром, корчась от физической и душевной боли, я тоскливо простонала: Мне нужен тот полицейский! Я хочу его видеть! И Куп приехал через каких-то полчаса.

Теперь, десять лет спустя, он по-прежнему стоит рядом и на прощание кивает мне головой. Когда я отвечаю ему тем же, он прячет свои голубые, по-детски ясные глаза за солнцезащитными очками «Рэй-Бэн», уходит и вскоре растворяется в толпе прохожих.

Поднявшись в квартиру, я иду прямо на кухню и выпиваю еще одну таблетку «Ксанакса». Виноградная газировка, следующая вдогонку за ней, обрушивается приторным водопадом, который, усилив действие сладкого чая, отзывается зубной болью. Но я все равно продолжаю пить маленькими глотками и вытаскиваю из кармана сворованный «Айфон». Беглый осмотр аппарата свидетельствует о том, что его прежнюю владелицу зовут Ким и что ее телефон никак не защищен. В итоге у меня есть все возможности просмотреть историю ее звонков, веб-поиска и СМС-переписку, в том числе и последнее сообщение от некоего Зака с квадратной челюстью.

«Как насчет того, чтобы вечерком поразвлечься?»

Чтобы посмеяться, пишу ответ: «Конечно».

Телефон в руке коротко тренькает. Еще одно сообщение от Зака. Он прислал фотографию своего члена.

Как мило.

Я выключаю телефон – на всякий случай. Мы с Ким, может, и похожи, но наши рингтоны разительно отличаются. Потом я переворачиваю телефон и смотрю на серебристую заднюю крышку, усеянную отпечатками пальцев. Я протираю ее до тех пор, пока на поверхности не появляется мое отражение, искаженное, будто в кривом зеркале. Годится. Я прикасаюсь к золотой цепочке, которую никогда не снимаю с шеи. На ней висит ключик от ящичка в кухонном шкафу – единственного, который всегда заперт. Джефф полагает, что в нем хранятся важные для моего сайта документы. Пусть и дальше так думает.

В ящике позвякивает небольшой склад сверкающих металлических предметов. Блестящий патрончик губной помады и массивный золотой браслет. Несколько ложек. Серебряная пудреница, позаимствованная на сестринском посту в больнице, куда я попала после «Соснового коттеджа». В ее зеркало я без конца смотрелась во время долгой поездки домой, желая убедиться, что по-прежнему существую. Теперь, вглядываясь в искаженные черты своего лица, испытываю все то же умиротворение.

Да, я все еще существую.

Телефон ложится рядом с другими предметами. Я задвигаю ящичек, запираю его, а ключ вешаю обратно на шею.

Это моя тайна, от которой в груди разливается тепло.

3

После обеда я старательно избегаю смотреть на неоконченные капкейки. Они таращатся на меня с кухонной стойки, ожидая, что с ними проделают то же, что и с теми двумя, что, уже полностью завершенные, самодовольно красуются рядом. Да, я знаю, их надо доделать, пусть даже в чисто терапевтических целях. В конце концов, Первая заповедь моего сайта так и звучит: «Выпечка – лучшая психотерапия».

Обычно я и сама в это верю. В кулинарии есть смысл. А вот в том, что сделала Лайза Милнер, нет.

Но сейчас у меня настолько мрачное настроение, что даже изготовление десертов мне не поможет. Вместо этого я направляюсь в гостиную, провожу кончиками пальцев по непрочитанному журналу «Нью-Йоркер» и сегодняшнему выпуску «Таймс», пытаясь одурачить себя и внушить мысль, что иду просто так, даже не представляя куда. Но в конечном итоге все равно останавливаюсь на обычном месте. У книжного шкафа рядом с окном. Потом ставлю стул, чтобы дотянуться до верхней полки и стоящего на ней томика.

Книга Лайзы.

Она написала ее через год после встречи со Стивеном Лейбманом и дала ей теперь звучащее грустно название «Воля к жизни: Мой путь боли и исцеления». Недолгое время она была бестселлером. Кабельный канал «Лайфтайм» снял по ней сериал.

Лайза прислала мне экземпляр сразу после событий в «Сосновом коттедже». Внутри была дарственная надпись: «Великолепной Куинси, с которой нас породнил опыт выживания. Сестра, если тебе нужно поговорить, я всегда рядом». Внизу был приписан номер телефона – аккуратными, похожими на кубики цифрами.

У меня не было намерения по нему звонить. Я убедила себя, что не нуждаюсь ни в какой помощи. Зачем мне за ней обращаться, если я все равно ничего не помню?

Однако я оказалась не готова к тому, что каждая газета, каждый новостной канал возьмется в мельчайших подробностях описывать резню в «Сосновом коттедже». И то, что это был не столько коттедж, сколько хижина, не имело никакого значения. К тому же он официально носил это название – его выжгли на кедровой дощечке и прибили над дверью, как в летнем лагере.

Если не считать похорон, я все время лежала пластом. И выходила из дома только к врачу или на сеанс психотерапии. Поскольку журналисты разбили на нашей лужайке лагерь, мама была вынуждена выпускать меня через заднюю дверь, после чего я через соседский двор шла к машине, дожидавшейся в квартале от дома. Что совершенно не помешало журналу «Пипл» шлепнуть на обложке мою школьную фотографию, снабдив ее подписью «Она выжила!», тянувшейся по моему прыщавому подбородку.

Все жаждали взять у меня эксклюзивное интервью. Репортеры звонили, писали смс и электронные письма. Одна прославленная телеведущая – отвращение не дает мне назвать ее по имени – барабанила в нашу дверь, в то время как я сидела по другую сторону, прижимаясь спиной к сотрясавшемуся под ее ударами дереву. Перед уходом она сунула под дверь записку, в которой предлагала сто тысяч долларов за обстоятельный разговор. Бумажка пахла «Шанель № 5». Я выбросила ее в корзину для мусора.

Несмотря на тоску и шрамы от ножевых ранений, на которых еще не затянулись швы, я понимала, чего они добиваются. Им не терпелось превратить меня в Последнюю Девушку.

Может, мне удалось бы справиться со всем этим лучше, будь у нас в семье хоть немного больше стабильности. Но ее не было.

К тому времени к отцу, желая взять реванш за прошлое, вернулся рак. После химиотерапии его без конца тошнило, он был слишком слаб, чтобы залечить мои душевные раны. Но он все равно пытался. Едва меня однажды не потеряв, он недвусмысленно дал понять, что теперь для него высшим приоритетом является мое благополучие. Он следил, чтобы я как следует ела, спала, чтобы я не окукливалась в своем горе. Он хотел, чтобы у меня все было хорошо, хотя самого его убивала неизлечимая болезнь. Незадолго до его кончины мне в голову пришла мысль, что «Сосновый коттедж» я пережила только потому, что папа каким-то образом заключил соглашение с Богом, выменяв мою жизнь на свою.

Думаю, такое же чувство было и у мамы, но я слишком терзалась от страха и чувства вины, чтобы ее об этом спросить. Да и возможности такой у меня практически не было. К тому времени она твердо вошла в роль отчаянной домохозяйки, стараясь держать лицо любой ценой. Она убедила себя в необходимости сделать на кухне ремонт, будто новый линолеум мог смягчить двойной удар, нанесенный раком и «Сосновым коттеджем». В те минуты, когда ей не надо было водить нас с отцом по врачам, она сравнивала столешницы и подбирала оттенки краски. Не говоря уже о неукоснительном соблюдении всех буржуазных ритуалов вроде занятий фитнесом и собраний книжного клуба. Отказаться хотя бы от одного общественного обязательства для мамы означало признать поражение.

А поскольку моя пахнущая пачулями психотерапевт сказала, что мне необходима постоянная поддержка, я обратилась к Купу. Он, благослови его Господь, сделал все что мог и не отклонил ни одного моего отчаянного звонка глубокой ночью, хотя таковых было немало. И все-таки я нуждалась в человеке, который прошел через похожие испытания. И Лайза для этого, казалось, подходила просто идеально.

Вместо того чтобы бежать от травматичного окружения, она осталась в Индиане, после полугодовой реабилитации вернулась в колледж и закончила его, получив квалификацию детского психолога. На вручении диплома зал встал и долго ей аплодировал. Выстроившиеся сплошной стеной в дальнем конце аудитории репортеры запечатлели этот момент стробоскопическим залпом вспышек.

Так что я прочла книгу. Потом нашла номер и позвонила.

– Я хочу помочь тебе, Куинси, – сказала она мне, – и научить тебя быть Последней Девушкой.

– А если я не хочу быть Последней Девушкой?

– У тебя нет выбора. Все уже решено за тебя. Случившегося не изменить. В твоей власти лишь контролировать отношение к этим событиям.

В понимании Лайзы это означало посмотреть правде в глаза. Она предложила мне дать журналистам несколько интервью, но только на моих условиях. Сказала, что если я решусь рассказать обо всем прилюдно, это поможет справиться с переживаниями.

Я последовала ее совету и действительно дала три интервью – одно «Нью-Йорк таймс», второе «Ньюсуик», а третье Мисс «Шанель № 5», которая в итоге действительно заплатила мне обещанные сто косарей, хотя я ее об этом и не просила. До приобретения квартиры было еще далеко. И если вы думаете, что меня не мучает совесть, подумайте еще.

Интервью получились просто ужасными. Мне казалось неправильным в открытую говорить о погибших друзьях, которые сами уже ничего сказать не могут, тем более, что я не могла вспомнить, что именно с ними случилось. Я чувствовала себя сторонним наблюдателем, глядя, как окружающие с жадностью поглощают мои слова, будто леденцы.

После каждого интервью я была настолько опустошена, что никакое количество еды не могло заполнить зияющую дыру внутри меня. Так что я перестала даже пытаться, и в итоге вновь попала в больницу – спустя полгода после выписки. К тому времени отец уже проиграл свою схватку с раком и теперь просто ждал, когда тот нанесет решающий удар. Но несмотря на это, каждый день был рядом. Сидя в инвалидном кресле, он слабыми трясущимися руками кормил меня с ложечки мороженым, чтобы приглушить горький вкус антидепрессантов, которые меня заставляли принимать.

– С ложечкой сахара, Куинни, лекарство глотать куда легче, – говорил он, – в той песне все чистая правда.

Когда ко мне вернулся аппетит и меня выписали из больницы, со мной связалась Опра Уинфри. Ни с того ни с сего позвонил один из ее продюсеров и сказал, что мы приглашены на ее шоу. Лайза, я и даже Саманта Бойд. Все три Последних Девушки наконец-то вместе. Лайза, конечно же, согласилась. Как и Саманта, что меня удивило, так как она уже тогда скрывалась от мира. В отличие от Лайзы, она никогда не пыталась познакомиться со мной после «Соснового коттеджа». И была так же неуловима, как мои воспоминания.

Я тоже согласилась прийти, хотя мысль о том, что мне придется сидеть перед толпой сочувственно квохчущих домохозяек, чуть было не столкнула меня обратно в кроличью нору анорексии. Однако мне очень хотелось встретиться лицом к лицу с подругами по несчастью. Особенно с Самантой. К тому времени мне хотелось посмотреть на другую модель поведения, отличную от изматывающей открытости Лайзы.

Но у меня не получилось.

В то утро, когда нам с мамой предстояло лететь в Чикаго, я очнулась и обнаружила себя посреди нашей свежеотремонтированной кухни. Все было перевернуто вверх дном: пол усеивали битые тарелки, из открытого холодильника капал апельсиновый сок, а столешницы стали похожи на заброшенный пустырь, словно мусором, засыпанный яичной скорлупой, мукой и маслянистыми пятнами ванильного экстракта. Посреди всей этой разрухи на полу сидела мама, оплакивая дочь, которая хоть и стояла рядом, но была для нее безвозвратно потеряна.

– Но почему, Куинси? – простонала она. – Зачем ты это сделала?

Да, кухню, будто небрежный грабитель, разорила действительно я. Я поняла это в ту же секунду, как увидела весь этот бардак. Сквозь хаос проглядывала определенная логика. Это был беспорядок в моем стиле. При этом я совершенно не помнила, чтобы что-то такое делала. Минуты, в течение которых я крушила все вокруг, зияли таким же белым пятном, как и тот час в «Сосновом коттедже».

– Я не хотела, – сказала я, – клянусь, что даже не знаю, как это получилось.

Мама сделала вид, что поверила мне. Она встала, вытерла со щек слезы, опасливо поправила прическу. Но ее истинные эмоции выдавала мрачная нервозность ее в глазах. И я поняла, что она меня боится.

Пока я убиралась на кухне, мама позвонила помощникам Опры и все отменила. Поскольку смысл шоу был в том, чтобы собрать нас втроем, это решение поставило на всей затее крест. И встречу Последних Девушек по телевизору так и не показали.

В тот же день мама отвезла меня к врачу, который, по сути, пожизненно назначил мне «Ксанакс». Мама настолько жаждала побыстрее напичкать меня каким-нибудь лекарством, что первую таблетку мне пришлось выпить прямо на автостоянке рядом с аптекой, запив единственной жидкостью, которая обнаружилась в машине, – тепловатой виноградной газировкой прямо из бутылки.

– Хватит с нас, – объявила она. – Хватит отключек. Хватит приступов ярости. Хватит быть жертвой. Ты будешь принимать эти таблетки и станешь нормальным человеком, Куинси. Так будет правильно.

Я согласилась. Мне не хотелось, чтобы у меня на вручении дипломов толпилась армия репортеров. Писать книгу, давать новые интервью или рассказывать, что с приближением грозы у меня начинают саднить шрамы, я тоже не собиралась. Я не хотела становиться одной из тех накрепко привязанных к трагедии девушек, не хотела постоянно вызывать ассоциации с худшим в моей жизни моментом.