Оскар Уайльд

— Красивый.

Кого это я нарисовал?

16. Миссис Альфред Хант{31}

— Я выложил за него приличную сумму еще задолго до твоего рождения. Старик Шоу как-то купил за бесценок целый мешок драгоценных камней у матроса, попавшего в неприятности после возвращения из Бендер-Аббаса. Он загремел в тюрьму за то, что обворовал пассажира на корабле. Отсидев свой срок, матрос пустился во все тяжкие — пил, играл в карты. И погряз в долгах. Старик Шоу придержал выкупленные камни, пока на Чипсайде не утихла вся эта история с ворованными драгоценностями. По счастью, у ювелира всегда было так много работы, что он никогда не нуждался в приработках за счет спекуляции.

Китс-хаус

[Почтовый штемпель — 18 ноября 1880 г.]

Аврелия представила себе мастерскую раз в пять больше папиной, расположенную по соседству с ними, и как в ней кипит работа — огранщики, резчики, полировщики и ювелиры трудятся за своими рабочими столами.

Дорогая миссис Хант, я буду так рад провести с Вами воскресный вечер. Передайте, пожалуйста, мисс Вайолет вложенный в письмо сонет. Я обещал послать ей мое первое политическое стихотворение. Мне будет интересно узнать, согласится ли — и насколько — мистер Хант с моим разделением Анархии и Свободы. Может быть, в воскресенье мы с ним жарко поспорим об этом!

— И для кого этот камень, папа? — спросила Аврелия.

Что касается мисс Вайолет, то, я чувствую, резкая атмосфера политики — не для нее: это все равно что толковать нежному цветку о политической экономии! И все же, может быть, ей понравится форма и качество стиха, и тогда я буду совершенно счастлив. Искренне Ваш

Оскар Уайльд

Отец положил бриллиант на кожаную подстилку, расстеленную перед ним, и ответил:

17. Эллен Терри{32}

Челси, Тайт-стрит

— Дорогая, так это для тебя. Я задумал сотворить тебе подарок на вашу с Джейкобом свадьбу. Или ты думаешь, старый ювелир посвятит свою лучшую работу кому-нибудь еще, кроме своей единственной дочери?

[3 января 1881 г.]

Дорогая моя Нелли, пишу, чтобы пожелать Вам всяческого успеха сегодня вечером. Ваша игра не может не стать отражением высшей красоты искусства, и я так рад услышать, что у Вас есть возможность показать нам ту силу страсти, которой — я это знаю — Вы наделены. У Вас будет громадный успех — возможно, один из величайших Ваших успехов.

Он подошел к наковальне и снял с ее рога тонкий золотой ободок.

Посылаю Вам цветы — два венка. Один из них — тот, который лучше Вам подойдет, — прошу принять от меня. Другой же — не сочтите меня изменником, Нелли, — так вот, другой отдайте, пожалуйста, Флорри от своего имени. Мне будет приятно думать, что в первый вечер, когда она выйдет на сцену, на ней будет нечто, подаренное мной, и нечто, исходящее от меня, будет прикасаться к ней. Конечно, если Вы считаете… но Вы же не считаете, что она может догадаться? С чего бы это? Ведь она убеждена, что я никогда ее не любил, что я все забыл. Боже, разве бы я мог?!

— Посмотри, я уже сформировал золотую основу. Нужно, чтобы ты примерила на свой палец.

Дорогая Нелли, сделайте это, если сможете, — в любом случае примите эти цветы от Вашего преданного поклонника и любящего Вас друга.

Оскар Уайльд

Пока дочь примеряла заготовку, которая со временем станет ее обручальным кольцом, отец мечтательно вздохнул.

18. Джорджу Гроссмиту{33}

Китс-хаус

— Пока я не стану мастером, я не смогу иметь свое клеймо, ставить пробу и выдавать экспертное заключение.

[Апрель 1881 г.]

Дорогой Гроссмит, я хотел бы пойти на премьеру новой оперы в Вашем театре на Пасху и был бы весьма Вам обязан, если бы Вы попросили, чтобы в кассе оставили для меня ложу за три гинеи, если еще не все ложи распроданы; как только получу подтверждение из кассы, вышлю чек в уплату.

Он посмотрел на помандер со сломанной цепочкой, мерцающий на его верстаке, взял его в руки и принялся рассматривать эмалевые вставки.

Уверен, что Гилберт и Салливан сочинили что-то получше «Полковника», этого скучнейшего фарса. Рассчитываю вволю повеселиться. Искренне Ваш

— Мне нужно создать свой шедевр, — вымолвил отец. — Только тогда я обрету свободу в этой стране.

Оскар Уайльд

* * *

19. Мэтью Арнольду{34}

Тайт-стрит, Китс-хаус

Амстердам, сентябрь 1665 г.

[Июнь-июль 1881 г.]

Дорогая Аврелия.

Уважаемый мистер Арнольд, не соблаговолите ли Вы принять от меня мою первую книгу стихов…[7] тем постоянным источником радости и благоговейного изумления, каким было для всех нас в Оксфорде Ваше прекрасное творчество… потому что я только теперь, может быть слишком запоздало, понял, сколь необходимо для всякого искусства уединение, только теперь узнал я прекрасную трудность того высокого искусства, в котором Вы — прославленный и непревзойденный мастер. Так позвольте же мне предложить Вам этот томик, каков уж он есть, и выразить Вам свою любовь и восхищение.

Искренне Ваш

Мое путешествие продолжает радовать меня. До сих пор не могу поверить, что вот прошло уже шесть недель, как Берг де Йонг — лучший ювелир и золотых дел мастер Амстердама — пригласил меня и моего подмастерья Дирка Дженка в свою мастерскую с видом на канал. Каждый день мы сидим за длинным столом у окна, на коленях у нас страховочные подносы, обитые кожей, совсем как у нас дома. Из нашего окна на третьем этаже видно, как по каналу плывут баржи, груженные луковицами тюльпанов, сыром и салакой. Из Голландской Ост-Индии и с Цейлона в город прибывают суда, груженные тюками со специями, они же привозят огромное количество драгоценных камней. По соседству расположена пекарня, и аромат корицы проникает к нам в мастерскую и смешивается с запахами металла и припоя.

Оскар Уайльд

20. Джеймсу Ноулзу{35}

Как я скучаю по кухне твоей матери, наполненной ароматами яблочного пирога и свежего хлеба.

Тайт-стрит, Китс-хаус

[? Последние месяцы 1881 г.]

Каждое утро с нами занимаются два художника, чтобы мы действительно могли претендовать на звание «золотых дел мастер». Сейчас мы учимся рисовать цветы. Вчера я тренировался на фиалках. Начиная с лепестков, я, не отрывая ладони от листа бумаги, добивался, чтобы мои линии выходили точными и четкими. Цветы напоминали мне о тебе своим неброским очарованием и миловидностью. Затем я нарисовал ряд незабудок, в память о тех, кого мы любили и кого потеряли.

Уважаемый мистер Ноулз, посылаю Вам экземпляр — немного запачканный — брошюры моей матери, посвященной приливной волне практического республиканизма, заносимого в Ирландию возвращающимися ирландскими эмигрантами. Написана она года три назад и чрезвычайно интересна как политическое пророчество. Вам, наверное, известен псевдоним, под которым моя мать писала в газете «Нейшн» в 1848 году — Сперанца. По-моему, годы не ослабили пылкость и энтузиазм этого пера, которое воспламенило сердца молодых ирландцев.

Надеюсь, у вас с мамой все хорошо. Знаю, что могу положиться на тебя и ты позаботишься о маме и о ребенке, которого она ждет.

Я бы очень хотел иметь честь представить Вас своей матери: все блестящие личности должны встречаться на своих орбитах, как некоторые из самых приятных планет. Как бы то ни было, я рад возможности отправить Вам статью. Она является составной частью общественной мысли девятнадцатого века и, хочу надеяться, заинтересует Вас. Искренне Ваш

Оскар Уайльд

До встречи на следующей неделе.

21. Библиотекарю Дискуссионного общества Оксфордского университета{36}

Папа

Гроувенор-сквер, Чарльз-стрит, 9

[Начало ноября 1881 г.]

Милостивый государь, очень прошу Вас заверить членов комитета Дискуссионного общества Оксфордского университета в том, что я, сожалея о их нежелании узнать мнение Общества о моем искусстве, не усматриваю в их решении никакого намерения поступить в отношении меня невежливо и с готовностью принимаю столь искренне принесенные извинения.

Глава 23

Больше же всего я сожалею о том, что в Оксфорде до сих пор так много молодых людей, которые готовы считать свое собственное невежество мерилом, а свое собственное самомнение критерием любого произведения, порожденного творческим воображением и чувством прекрасного. В интересах сохранения доброй репутации Дискуссионного общества Оксфордского университета я должен выразить надежду, что никакой другой поэт или прозаик, пишущий по-английски, не подвергнется впредь обращению, которое — уверен, Вы понимаете это не хуже меня — выглядит грубым и дерзким: сначала автора официально просят подарить свою вещь, а затем не менее официально ее отвергают.

Эсси

Будьте любезны выслать мне мою книгу стихов на мой домашний адрес. Искренне Ваш

Оскар Уайльд

Лондон, ноябрь 1912 г.

22. Джорджу Керзону{37}



Чарльз-стрит, 9

[Ноябрь 1881 г.]

Эсси приостановилась развешивать белье над плитой и ослабила на спине завязки фартука. Приложив влажную и прохладную наволочку к лицу, она присела на кухонный стол. У нее кружилась голова, и она чувствовала такую усталость, чего раньше с ней не случалось. На плите оставался еще целый котел с замоченным бельем, но перед тем, как его следовало развесить, у Эсси оставалось несколько свободных минут, чтобы белье до конца отмокло, и это ее очень радовало. Герти читала в комнате наверху, мама спала в гостиной, а Фредди… Да кто ж знал, когда Фредди вообще бывает дома. Эсси склонилась, чтобы расшнуровать ботинок, и почувствовала резкий прилив крови к голове. Она выпрямилась и, глядя на развешанное белье, сделала нехитрые подсчеты в голове.

Дорогой Керзон, ты верный друг! Большое тебе спасибо за рыцарское выступление в мою защиту в Дискуссионном обществе. Через Оксфорд проходит столько лучших людей Англии, что мне было бы грустно думать, что невежливость, вопиюще грубая, и ограниченность, вопиюще злонамеренная, остались безнаказанными и никто не поднял голос, чтобы выразить свое презрение.

Нельзя наш милый город с его дремлющими башнями целиком отдавать во власть филистимлянам[8]. У них есть Газа, Екрон, Ашдод и много других городов, полных нечистот, ужаса и отчаяния, и мы не должны допустить, чтобы они шумно ссорились в тихой обители Магдалины или высовывались из окон Мертон-колледжа.

Два месяца.

Надеюсь, ты приедешь в Лондон и заглянешь ко мне. Я выехал из моего дома в Челси, но всегда буду рад повидаться с тобой, ибо, вопреки истории об Аристиде, я еще не устал слушать, как Реннелл Родд называет тебя верхом совершенства.

Прошло уже два месяца, когда у нее последний раз шла кровь.

Посылаю тебе афишу, возвещающую о моем первом выступлении против Тирании. Хорошо бы, если бы ты отдал ее наклеить, но, может, я тебя обременю? Искренне твой

Оскар Уайльд

Первым ее желанием было броситься к матери и зарыться лицом у нее в коленях. Но она знала, что ни одно слово утешения не слетит с языка матери. Ее руки не коснутся головы дочери, чтобы успокоить ее. Будут только осмеяние и упреки. Мать вышвырнет ее вон, как только узнает, что старшая дочь ждет ребенка, — разве она не твердила ей об этом тысячу раз?

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

АМЕРИКА 1882

Эсси ощупала свой живот. Ей показалось, что она почувствовала вибрации внутри себя. Естественно, это у нее от волнения трепетало сердце, а в голове теснились мысли об Эдварде. Она вспоминала его сильные руки, синий коридор в квартире в Мейфэре, прогулки в Гайд-парке.

Описание

Она ничего не знала о нем с тех пор, как он отплыл в Бостон. Да она и не рассчитывала. Но если Эдвард говорил правду, что было не всегда, то он должен был вернуться в Лондон со дня на день.

Премьера комической оперы Гилберта и Салливана «Терпение», поставленной Ричардом Д\'Ойли Картом, состоялась 23 апреля 1881 года на сцене театра «Опера комик» в Лондоне; 10 октября спектакль был перенесен на подмостки только что построенного Картом театра «Савой». Опера высмеивала современное эстетство, а один из ее персонажей, эстетствующий поэт Банторн, был воспринят широкой публикой как карикатура на Уайльда (хотя прообразом, возможно, был Россетти). 22 сентября состоялось первое представление «Терпения» в Нью-Йорке, и представитель Карта в Америке полковник У. Ф. Морс пришел к выводу, что присутствие самого Уайльда могло бы послужить хорошей рекламой. Соответственно, Уайльд был ангажирован прочесть серию лекций; 24 декабря 1881 года он отплыл в Америку на борту парохода «Аризона» и 2 января 1882 года прибыл в Нью-Йорк.

9 января в нью-йоркском зале Чикеринг-холл Уайльд прочел свою первую лекцию на тему «Английский Ренессанс». Еще одна его лекция была посвящена не менее важной для него теме: декоративному убранству дома.

На цыпочках она прокралась в мамину комнату и стащила из папиного комода лист бумаги. Проходя мимо матери, развалившейся и храпящей в своем кресле, на обратном пути Эсси взглянула на ее серое лицо и вдруг замерла. От страха у нее задрожали ноги. А что, если это и ее будущее?

23. Миссис Джордж Льюис{38}

Нью-Йорк

Усмирив свои страхи и не обращая внимания на подступившую тошноту, Эсси прошмыгнула мимо сопящей матери. Вернувшись в кухню, она написала письмо своему возлюбленному.

[Приблизительно 15 января 1882 г.]



Дорогая миссис Льюис, уверен, что Вы радуетесь моему успеху! Даже у Диккенса не было такой многочисленной и такой замечательной аудитории, какая собралась у меня в том зале. Меня вызывали, мне аплодировали, и теперь со мной обращаются, как с наследным принцем. Несколько «Гарри Тириттов» исполняют обязанности моих придворных секретарей. Один день-деньской раздает поклонникам мои автографы, другой принимает цветы, которые и впрямь приносят через каждые десять минут. А третий, у которого волосы похожи на мои, обязан посылать свои собственные локоны мириадам городских дев, в результате чего он скоро лишится шевелюры.

Дорогой Эдвард,

Бывая в обществе, я становлюсь на самое почетное место в гостиной и по два часа пропускаю мимо себя очередь желающих быть представленными. Я благосклонно киваю и время от времени удостаиваю кого-нибудь из них царственным замечанием, которое назавтра появляется во всех газетах. Когда я вхожу в театр, директор ведет меня к моему месту при зажженных свечах, и публика встает. Вчера мне пришлось уйти через служебный выход: так велика была толпа. Зная, как я люблю добродетельно оставаться в тени, Вы можете сами судить, сколь неприятна мне устроенная вокруг меня шумиха; говорят, со мною носятся больше, чем с Сарой Бернар.

Надеюсь, твой визит в Бостон прошел успешно.

За это, как и почти за все мои успехи, я должен поблагодарить Вашего славного мужа. Передайте, пожалуйста, мистеру Льюису мой самый сердечный привет, кланяйтесь также обитателям Грейнджа. Искренне Ваш

Оскар Уайльд

Когда мы виделись в последний раз, ты обещал, что вернешься в Лондон в ноябре, и я жду не дождусь.

24. Миссис Джордж Льюис{39}

Филадельфия

Мне нужно увидеться с тобой как можно скорее. Я беременна.

[17 января 1882 г.]

Дорогая миссис Льюис, все идет блистательно. Я регулярно отсылаю Вам газеты. Конечно, они полны выдумок, но ведь Вы не станете принимать их всерьез. Завтра я иду в гости к Уолту Уитмену, по его приглашению. Сегодня вечером читаю лекцию перед полутора тысячами людей. Сердечный привет мистеру Льюису и мистеру Берн-Джонсу. Искренне Ваш

Сперва я была потрясена, но сейчас уверена в этом. Я понимаю, что ты предпочел бы услышать эту новость непосредственно от меня.

Оскар Уайльд

Я с нетерпением жду скорейшей встречи с тобой…

25. Оливеру Уэнделлу Холмсу{40}

Бостон, гостиница «Вандом»



[? 29 января 1882 г.]

Она на мгновение замялась, перед тем как закончить:

Уважаемый доктор Холмс, прошу Вас принять от меня сборник моих стихотворений в качестве маленького напоминания о том удовольствии, которое я получил от встречи с Вами. Я пробуду в Бостоне еще несколько дней и с радостью ожидаю возможности застать Вас как-нибудь дома в дневное время.

Прошу передать от меня сердечный привет Вашему сыну и той Пенелопе из Новой Англии, чьи вышитые шелком картины я нашел столь красивыми. Искренне Ваш

… чтобы мы вместе смогли обсудить план действий.

Оскар Уайльд

Э.

26. Полковнику У. Ф. Морсу{41}

Чикаго, гостиница «Гранд Пасифик»



[? Приблизительно 12 февраля 1882 г.]

Засунув письмо в конверт, Эсси запечатала его воском от свечи. Затем она написала адрес. Помедлив, дрожащей рукой она добавила еще одно слово, подчеркнув его:

Дорогой полковник Морс, надеюсь, Вы договоритесь еще о нескольких дневных лекциях: чтение лекций меня не утомляет. Я скорее согласился бы читать по пять-шесть раз в неделю и тратить на езду лишь три-четыре часа в день, чем читать три раза и по десять часов находиться в дороге. По-моему, я должен всегда читать не менее четырех лекций в неделю, а эти дневные лекции имеют такой большой успех! Дайте мне знать, что ждет нас после Цинциннати — Канада? Я готов читать лекции вплоть до последней недели апреля — скажем до 25 апреля. Искренне Ваш

Оскар Уайльд



27. Джорджу Керзону{42}

Личное.

США

15 февраля 1882 г.

Дорогой Джордж Керзон! Да! Ты внесен в черный список, и, если мой секретарь будет исправно исполнять свои обязанности, каждая почта из Америки будет обрушивать на твою молодую философическую голову сумбур впечатлений: гневный клекот американского орла, оскорбленного тем, что я не считаю брюки красивым предметом одежды; возбуждение, в которое приведен вполне нормальный и здоровый народ цветом моего галстука; страхи орла, подозревающего, что я приехал, чтобы подстричь его варварские когти ножницами культуры; бессильную ярость чернильного племени и благородную хвалу людей достойных — все это будет доведено до твоего сведения и может послужить в качестве заметок о демократии.

Так вот, все идет прекрасно, я выступаю перед огромными аудиториями. В прошлый понедельник читал лекцию в Чикаго перед 2500 слушателями! Конечно, это ничто для тебя, записного оратора Дискуссионного общества Оксфорда, но для меня это просто чудо: замечательная, сочувственно настроенная, наэлектризованная публика, которая громко мне аплодировала и вселяла в меня то ощущение спокойной силы, какого не придавали мне даже поношения «Сатердей ревью».

Читаю лекции четыре раза в неделю, люди тут восхитительны и носятся со мной, как со знаменитостью, но вместе с тем они прислушиваются ко мне и после моего посещения их города открывают в нем художественные школы. В Филадельфии такой школе присвоили мое имя; они действительно начинают любить высокое искусство и постигать его смысл.

Глава 24

Что до меня, то я чувствую себя Танкредом и Лотарио. Подобно им я и путешествую; так как в свободной стране невозможно прожить без рабов, рабы у меня есть: черные, желтые и белые. Но ты должен написать еще. В твоем письме был привкус аттической соли. Твой (из Беотии)

Оскар Уайльд

Встретимся у «Фортнум и Мейсон» в 18:30

28. Полковнику У. Ф. Морсу

Эдвард

Сент-Луис, штат Миссури

26 февраля 1882 г.



Дорогой полковник Морс, будьте добры, пойдите к хорошему костюмеру (театральному) и закажите для меня (не упоминая моего имени) два костюма для дневных, а может быть, и вечерних выступлений. Они должны быть красивы: этакий облегающий бархатный камзол с большими украшенными цветочным узором рукавами и круглым гофрированным батистовым воротничком, выглядывающим из-под стоячего ворота. Я посылаю Вам рисунок и мерку. Костюмы должны ждать меня в Чикаго и быть готовы к моему выступлению там в субботу днем — во всяком случае черный. Любой хороший костюмер поймет, что мне надо: нечто в стиле одежды Франциска I, только с короткими штанами до колен вместо длинных обтягивающих рейтуз. Также достаньте мне две пары серых шелковых чулок в тон серому, мышиному бархату. Рукава должны быть если не бархатными, то плюшевыми, украшенными крупным цветочным орнаментом. Они произведут большую сенсацию. Предоставляю это дело Вам. В Цинциннати были ужасно разочарованы тем, что я выступал не в коротких штанах. Искренне Ваш

— Он поведет меня на ужин, — доверительно, почти шепотом, но с гордостью прочитала Эсси последние строчки письма Эдварда миссис Ярвуд.

Оскар Уайльд

29. Хоакину Миллеру{43}

До этого она позволяла себе лишь мельком бросать взгляды в окна чайной, где столики были покрыты белыми скатертями и серебряные подносы ломились от сэндвичей с огурцами, французской выпечки и булочек с джемом и взбитыми сливками. А они, возможно, закажут грибной суп с курятиной. Им разольют его по тарелкам из позолоченной супницы и подадут с мягкими теплыми булочками и сливочным маслом. У Эсси потекли слюни.

Сент-Луис

— Он пишет, что это важно! — она глубоко вздохнула, чтобы унять сбившееся дыхание. — Я не видела его с тех пор, как он уехал в Бостон. Написала письмо на прошлой неделе, сразу же, как он должен был вернуться, — голос Эсси звучал вполне уверенно, что не соответствовало ее самочувствию.

28 февраля 1882 г.

Дорогой Хоакин Миллер, я благодарю Вас за Ваше любезное и великодушное письмо ко мне, напечатанное в «Уорлд». Поверьте, еще меньше, чем судить о мощи и сверкании солнца и моря по танцующим в луче пылинкам и по пузырькам пены на волне, склонен я принять мелкую и вздорную грубость обитателей одного или двух крошечных городков за показатель или мерило подлинного духа здорового, сильного и простодушного народа, ни тем более допустить, чтобы она умалила мое уважение к тем многочисленным благородным мужчинам и женщинам, которых я имел честь узнать в Вашей великой стране.

При мысли об Эдварде у нее кружилась голова. Наконец-то они смогут все обсудить.

Мое будущее и будущее дела, которое я представляю, не внушают мне никаких опасений. Клевета и сумасбродство могут на время одержать верх, но лишь на время; что же до нескольких провинциальных газет, которые в бессильной злобе напустились на меня, или того невежественного странствующего клеветника из Новой Англии, который, скитаясь из деревни в деревню, проповедует в столь откровенном и безнадежном одиночестве, то, будьте уверены, я не стану тратить на них время. Молодость так великолепна, искусство так божественно, а в окружающем нас мире столько прекрасного, благородного и внушающего преклонение — зачем же буду я внимать гладким речам озорника от литературы, скандальному ораторству человека, чья похвала была бы столь же наглой, сколь бессильна его клевета, или прислушиваться к безответственной и неудержимой болтовне профессионально несостоятельных людей?

— Я думаю, тебе следует взять у меня пальто. То, что с меховым воротником. И еще перчатки. Вернешь, когда посчитаешь нужным. И не спеши, дорогая, — сказала миссис Ярвуд.

«Ничего не свершить — это, согласен, огромное преимущество, но не следует злоупотреблять даже им!»

Да и кто такой этот ничтожный писака, этот безвестный в достославном старом Массачусетсе бумагомаратель, что развязно строчит и вопит о том, чего не может понять, чтобы я стал писать о нем?! Этот проповедник негостеприимности, что с наслаждением пачкает, оскверняет и бесчестит те любезные проявления учтивости, коих сам он недостоин? И кто такие эти шелкоперы, что, с бездумной легкостью перескакивая от полицейской хроники к Парфенону и от уголовщины к литературной критике, столь бездарно расшатывают устои здания, в котором сами только что навели чистоту и порядок? «Нарциссы тупоумные», что увидят они в ясных водах Красоты и в чистом колодце Истины, кроме зыбкого и смутного отражения своей собственной непроходимой глупости? Пускай они, обреченные на забвение, которое они столь усердно и, следует признать, столь успешно уготавливают себе, наводят на нас свои телескопы и пишут о нас, что им угодно. Но, дорогой мой Хоакин, если бы мы поместили их под микроскоп, мы вообще ничего бы не увидели!

Голос пожилой женщины звучал мягко, но настороженно. И губы были слегка поджаты.

По возвращении в Нью-Йорк мечтаю провести с Вами еще один восхитительно приятный вечер, и, надо ли говорить, что в любое время, когда Вы соберетесь посетить Англию, Вам будет оказан тот любезный прием, который мы с большим удовольствием оказываем всем американцам, и тот почет, с которым мы встречаем всех поэтов. Искренне любящий Вас

— Пожалуйста, не говорите маме. Она против…

Оскар Уайльд

30. Миссис Джордж Льюис{44}

Миссис Ярвуд нежно обняла Эсси за плечи.

Чикаго, гостиница «Гранд Пасифик»

Вторник, 28 февраля 1882 г.

— Мама беспокоится о тебе, Эсси. И хочет для тебя только хорошего…

Дорогая миссис Льюис, пишу Вам это письмецо, чтобы сообщить, что после Чикаго у меня было два больших успеха: Цинциннати, где меня пригласили прочитать лекцию вторично — на сей раз для рабочих о мастерстве ремесленника, — и Сент-Луис. Завтра начинаю турне по одиннадцати разным городам и буду читать лекции одиннадцать вечеров подряд, а в субботу на будущей неделе вернусь сюда и прочту вторую лекцию. Затем отправлюсь в Канаду и, кроме того, возвращусь читать лекции в Новую Англию. Конечно, приходится переносить всякое — как всегда, впрочем, — но все же в том, что касается практического моего влияния, я добился такого успеха, о каком не мог и мечтать. Во всех городах открывают после моего посещения школы прикладного искусства и учреждают общедоступные музеи, ища у меня совета относительно выбора экспонатов и характера здания. Ну а люди искусства почитают меня как юного бога. Но, наверное, мало что из этого достигает Англии. Моя пьеса, вероятно, будет поставлена, хотя дело это еще не решенное. Где-то в мае рассчитываю возвратиться.

Слезы хлынули из глаз Эсси, но она быстро смахнула их рукой.

Передайте, пожалуйста, мой самый сердечный привет мистеру Льюису, искренне Ваш

Оскар Уайльд

— Я в том смысле, что вы все понесли такую утрату. Ее горе, — попыталась пояснить миссис Ярвуд.

31. Миссис Бернард Бир{45}

[Сиу-Сити]

— Я сказала Герти, что вы с мистером Ярвудом встретите ее после школы на площади Пикадилли, — перебила соседку Эсси. — Это так любезно с вашей стороны — пригласить ее на ужин. Я вам так благодарна, что вы присматриваете за ней и днем, и вечером, когда я выхожу на дополнительные смены. Только благодаря этому она сможет закончить этот учебный год.

[Приблизительно 20 марта 1882 г.]

Ну, кроме денег с дополнительных смен, оставались еще средства от проданных драгоценностей, о которых Эсси, конечно же, не упоминала.

Сам не знаю, где я нахожусь, где-то среди каньонов и койотов: одно — разновидность лисицы, другое — глубокое ущелье, я точно не знаю, что есть что, но на Западе это и неважно… Я также видел индейцев: в большинстве своем они до странного похожи внешностью на Джо Найта, некоторые смахивают на Альфреда Томпсона, а когда они ступают на тропу войны, это ни дать ни взять процессия Джорджей Сала… Я также встречался с рудокопами, почти такими же всамделишными, как у Брет Гарта, а еще я читал лекции, скакал, позволял носиться со мной как со знаменитостью, вызывал восторги, подвергался хуле, терпел насмешки, принимал знаки преклонения, но, разумеется, был, как всегда, триумфатором.

32. Эмме Спид{46}

Миссис Ярвуд сжала руку Эсси.

Омаха, штат Небраска

21 марта 1882 г.

То, что Вы подарили мне, дороже золота, ценнее любого сокровища, которое могла бы предложить мне эта огромная страна, где вся земля покрыта сетью железных дорог, а каждый город служит гаванью для судов со всех концов света.

Этот сонет я всегда любил, и действительно, только художник высочайшего мастерства и совершенства смог бы извлечь из чистого цвета такую дивную, чудесную музыку; а теперь я почти влюбился в бумагу, которой касалась его рука, и в чернила, послушные его воле, проникся нежностью к милой прелести его почерка, ибо с младых ногтей я, как никого, любил Вашего изумительного родича, этого богоподобного юношу, подлинного Адониса нашего века, который ведал тайну серебряностопых посланий луны и тайну утра; который внимал громогласию первых богов в долине Гипериона и пению легкокрылой дриады в буковой роще; который увидел Маделину у расцвеченного окна, и Ламию в доме Коринфянина, и Эндимиона среди ландышей; который избил забияку приказчика-мясника и выпил за посрамление Ньютона, подвергшего анализу радугу. В моем раю он на века поставлен рядом с Шекспиром и великими греками, и, может быть, в один прекрасный день

— Да нам только в радость заботиться о Герти. Мы любим ее, как родную.



Божественный, ко мне он снизойдет,
Мой поцелует лоб сладчайшими устами,
С любовью высшей руку мне пожмет.



Когда миссис Ярвуд, накинув пальто на плечи Эсси, стала помогать ей застегивать пуговицы, она вдруг приостановилась и, прижав руку Эсси к своей щеке, ласково сказала:

Еще раз благодарю Вас за эту дорогую мне память о человеке, которого я люблю, и спасибо Вам за те добрые и сердечные слова, которыми Вы сопроводили свой дар; в самом деле, было бы странно, если бы та, в чьих жилах течет кровь, что побуждала петь этого юного жреца красоты, не была моей соратницей в великом деле возрождения искусства, которое пришлось бы Китсу так по душе и которому оно обязано больше, чем кому-либо другому.

Позвольте приложить мой сонет о могиле Китса, который Вы с таким лестным комплиментом цитируете в Вашей записке, и, если ему посчастливится лежать рядом с его собственными бумагами, на него, может быть, перейдет частица юной силы и свежести с тех иссохших листов, в выцветших строчках которых обитает вечное лето.

— Ты просто загляденье.

Надеюсь как-нибудь снова побывать у Вас в Сент-Луисе и еще раз полюбоваться маленьким Мильтоном и прочими сокровищами; удивительное дело — Вы называете свой дом «выцветшим и обветшалым», а моя фантазия, сударыня, давным-давно превратила его для меня в дворец, и я вижу его преображенным сквозь золотую дымку радости. С глубоким уважением, искренне Ваш

* * *

Оскар Уайльд

33. Ричарду Д\'Ойли Карту{47}

Эсси стояла под навесом «Фортнум и Мейсон», подступая все ближе и ближе к окнам универмага, стараясь уберечь юбку от летящей из-под колес грязи — автомобили и двухуровневые автобусы, пестреющие рекламой виски «Дьюарс» и «Вечерних новостей», бесконечной гудящей вереницей проползали мимо фонтана в центре площади Пикадилли.

[Приблизительно март 1882 г.]

Сумбур и суматоха на дороге перекликались с бурлением голодного желудка Эсси.

Уважаемый мистер Карт, по-моему, если бы было изготовлено некоторое количество моих крупных литографических портретов, это помогло бы повысить сборы в маленьких городах, где местные агенты почти ничего не тратят на рекламу.

Лучше всего подошла бы для этого фотография, на которой я снят вполоборота и смотрю через плечо — только голова и меховой воротник. Не позаботитесь ли Вы об этом? Кроме того, будьте добры, скажите мисс Моррис, что роман «Княгиня-нигилистка» — подделка и лишен всякого драматизма. Она боялась, что он повредит пьесе. Искренне Ваш

Я должен увидеть тебя…

Оскар Уайльд

34. Миссис Блейкни{48}

Письмо с этими словами Эдварда лежало у нее в кармане, и она постоянно поглаживала пальцами конверт. Он жаждет видеть ее так же сильно, как и она его.

Сан-Франциско, гостиница «Пэлес»

[Приблизительно 2 апреля 1882 г.]

Встретимся у «Фортнум и Мейсон» в 18:30.

Дорогая миссис Блейкни, огромное спасибо за фотографию Мэй — она всегда будет напоминать мне о самом прелестном ребенке, которого я видел в Америке. Она подобна дивному цветку, и, если бы цветы умели щебетать таким же мелодичным голосом, кто бы не пошел в садовники?! Она легка и быстра, как птичка, и я надеюсь, что она никогда не улетит.

Четкая твердость его почерка передавала упорную настойчивость. Страстность и пылкость. Он писал это письмо с той же твердостью в руках, с которой расстегивал ее платье и усаживал на стол. Так же твердо его сильные руки управлялись с веслами, когда они катались на лодке по пруду Серпентайн.

В поисках своей фотографии я разослал гонцов по всему Сан-Франциско и рассчитываю получить ее к завтрашнему дню. В субботу я возьму ее с собой в Сакраменто и рассчитываю иметь удовольствие вручить ее Вам лично. По правде сказать, у меня неодолимое предчувствие, что я увижусь с Вами.

Эти руки обнимали ее, когда она была убита горем после смерти близняшек.

Передайте, пожалуйста, привет Мэй, искренне Ваш

Оскар Уайльд

Порывы ледяного ветра обжигали щеки и уши Эсси, заставляя ее дрожать, но она все стояла и пыталась унять разбушевавшееся сердцебиение, вызванное мечтами, как Эдвард при встрече прижмется щекой к ее щеке и согреет ее шею своим теплым дыханием.

35. Миссис Бернард Бир{49}

Канзас-Сити, штат Миссури

В нетерпении Эсси повернулась спиной к разыгравшемуся ветру и принялась разглядывать фонтан в центре Пикадилли. Обычно она не позволяла себе даже мельком взглянуть на обнаженную статую Эроса, парящую над Лондоном. Но в тот вечер Эсси внимательно изучала греческого бога любви и вспоминала, краснея, как по ночам при свечах читала греческую мифологию из книг, которые Герти брала у мисс Барнс.

[17 апреля 1882 г.]

Дорогая Берни, я читал лекцию мормонам. Оперный театр в Солт-Лейк представляет собой огромный зал величиной с Ковент-Гарден и легко вмещает четырнадцать семей. Главы семейств сидят в окружении многочисленных жен, очень, очень некрасивых. Президент, славный старик, сидел с пятью женами в ложе у самой сцены. Днем я нанес ему визит и видел его очаровательную дочь.

Эти истории вызывали у Эсси такие же волнующие ощущения, отзываясь трепетом в конечностях, что и теперь, когда она рассматривала очертания рук и напряженные мускулы бронзовых ног греческого божества, готового к прыжку и вооруженного луком и стрелами.

Я также читал лекции в Ледвилле, большом городе рудокопов в Скалистых горах. Мы целый день добирались до него по узкоколейной железной дороге, поднявшись на высоту 14 000 футов. Моя аудитория состояла целиком из рудокопов чрезвычайно сценичного вида, русобородых и в красных рубахах; первые же три ряда были сплошь заполнены Макки Рэнкинами всех цветов и размеров. Я говорил им о ранних флорентинцах, а они спали так невинно, как если бы ни одно преступление еще не осквернило ущелий их гористого края. Я описывал им картины Боттичелли, и звук этого имени, которое они приняли за название нового напитка, пробудил их ото сна, а когда я со своим мальчишеским красноречием поведал им о «тайне Боттичелли», эти крепкие мужчины разрыдались, как дети. Их сочувствие тронуло меня, и я, перейдя к современному искусству, совсем было уговорил их с благоговением относиться к прекрасному, но имел неосторожность описать один из «ноктюрнов в синем и золотом» Джимми Уистлера. Тут они дружно повскакали на ноги и со своим дивным простодушием поклялись, что такого быть не должно. Те, кто помоложе, выхватили револьверы и поспешно вышли посмотреть, «не шатается ли Джимми по салунам» и «не уплетает ли он тушеное рагу» в какой-нибудь харчевне. Окажись он там, его, боюсь, пристрелили бы, до того они распалились. Их энтузиазм меня удовлетворил, и на том свою лекцию я закончил. Потом я нашел губернатора штата, который ждал меня в фургоне, запряженном волами, чтобы отвезти на самый большой в мире серебряный рудник — Несравненный. Итак, мы тронулись — рудокопы с факелами шли впереди, освещая нам путь, пока, наконец вся эта процессия не достигла ствола шахты, по которому всех нас спустили вниз в клетях (разумеется, я, верный своему принципу, был элегантен даже в клети), а там, в огромной подземной галерее, стены и потолок которой сверкали от металлической руды, уже был накрыт для нас банкетный стол.

Эсси была на прицеле у Эроса.

Когда рудокопы увидели, что искусство и аппетит могут прекрасно сочетаться, изумлению их не было предела; когда я закурил длинную сигару, от их одобрительных кликов к нам в тарелки посыпалась серебряная пыль с потолка, а когда я, не поморщившись, залпом выпил крепчайший коктейль, они в своей благородно-бесхитростной манере дружно объявили, что я «малый не промах» — эта простодушная и искренняя похвала растрогала меня, как не могли бы растрогать никакие высокопарные панегирики литературных критиков. Затем я должен был открыть разработку новой жилы, что блистательно совершил серебряным буром под гром аплодисментов. Серебряный бур был подарен мне, а жила названа «Оскар». Я надеялся, что в той же благородно-бесхитростной манере они предложат мне пай в «Оскаре», но они с присущим им неотесанным простодушием этого не сделали. Только серебряный бур останется памятью о вечере, проведенном мною в Ледвилле.

От волнения у нее все поплыло перед глазами. Очевидно, что Эдвард намерен срочно что-то сказать ей. Или спросить. Разумеется, она же сообщила ему такие новости.

Я прекрасно провел время, объездив вдоль и поперек Калифорнию и Колорадо, и теперь возвращаюсь домой вдвое большим эстетом, чем прежде, дорогая Берни. Передайте, пожалуйста, привет дорогому Доту, а также Реджи и всем нашим общим друзьям, в том числе и Монти Моррису, который не желает ни писать мне, ни даже критиковать меня. До свидания. Ваш искренний друг

Я хочу лично обсудить план действий…

Оскар Уайльд

36. Полковнику У. Ф. Морсу{50}

В записке Эдвард извинялся за свое молчание, ссылаясь на то, что по возвращении из Бостона невозможно было улучить момент для письма. Суматоха в связи с новыми строительными работами в Вестминстере и Лондоне полностью поглотила Эдварда. К тому же и мама теперь следила за Эсси, как ястреб, посылая с ней то Герти, то Фредди даже по таким пустяшным поручениям, как сбегать за бутылочкой масла перечной мяты.

Канзас-Сити

17 апреля [1882 г.]

Но все это уже не важно. Эдвард спешит на встречу с ней. Только он и она.

Я получил хорошее предложение о двухмесячном необременительном лекционном турне по Югу, где мне очень хочется побывать. Телеграфируйте, как бы Вы отнеслись к моему согласию.

Сгущались сумерки. Стали оживать уличные фонари.

Я пришлю Вам оформленный документ на одежду. Не закажете ли Вы для меня у поставщика, разбирающегося в исторических костюмах, батистовую рубашку, которая подошла бы к одеянию прошлого века. К миссис Кросби я явлюсь в вечернем костюме, который представит собой новое отклонение от общепринятого: черный бархат с кружевами.

37. Елене Сик, керт{51}

Эсси обернулась на витрины «Фортнум и Мейсон». В них, между вазами с белыми и розовыми лилиями, были выставлены плетеные корзины, заполненные банками с чаем, головками сыра, шоколадом и конфетами. Эсси подумала, а не такие ли корзины магазин публично отсылал в тюрьму суфражисткам, которые и били эти самые витрины. Пару лет назад об этом писали на первых полосах всех газет.

Фремонт, штат Небраска

25 апреля 1882 г.

Наступил вечер. Эсси отошла от витрин универмага и встала под фонарным столбом. У нее гудели ноги от долгой ходьбы через мост, и ей нужно было как-то стряхнуть с них нервное напряжение, иначе она не сможет спокойно сидеть за столом.

Дорогая мисс Нелли, с тех пор, как я писал Вам, я побывал в чудесных местах, в штате Колорадо, немного напоминающем Тироль, любовался огромными каньонами со склонами из красного песчаника, соснами и снежными горными вершинами, поднимался на поезде узкоколейной железной дороги на вершину горы высотой 15 000 футов, где находится большой горняцкий город Запада — Ледвилл, и читал рудокопам лекцию о старых мастерах, работавших по металлу, Челлини и прочих. Я рассказывал им о Челлини, и их очень заинтересовало, как он отлил «Персея»; вообще, слушали меня чрезвычайно внимательно, а вид у моих слушателей был весьма характерный: рослые рыжеволосые бородачи в красных рубахах с красивым цветом лица и чистой кожей людей, работающих в серебряных рудниках.

После лекции меня отвезли на серебряный рудник, расположенный в миле от городка, причем горняки освещали перед нами дорогу факелами, так как была уже ночь. Меня облачили в горняцкую одежду, посадили в клеть и спустили в недра земли; там, в длинных галереях, прорытых в серебряной руде, трудились рудокопы, размахивая молотами и откалывая камень; в тусклом освещении они имели чрезвычайно живописный вид — прекрасные мотивы для гравюры вообще и для импрессионистских набросков Уолтера в частности. Я провел под землей чуть ли не целую ночь — разговаривать с этими людьми оказалось страшно интересно — и был доставлен к подножию горы специальным поездом в 4 ч. 30 м. утра.

Вглядываясь в вечерний туман, Эсси вдруг увидела образы своих сестер-близнецов. Две улыбающиеся чумазые рожицы с ямочками на щеках. У одной щеки были чуть полнее. Эсси глубоко вздохнула, чувствуя накатившую тяжесть. Она бы отдала все что угодно, чтобы еще раз почувствовать на своей ноге тычки тоненьких ножек Мегги под их кухонным столом, пока она доедала своей хлеб, подчищая им опустевшую тарелку. Закрыв глаза, Эсси представила, как склоняется над Флорой, уткнувшись носом в непослушные кудри сестры, пахнущие мылом и сарсапарелью, и заплетает их в косы.

Оттуда я направился в Канзас, где читал лекции в течение недели. В Сент-Джозефе одним из своих сообщников был убит знаменитый канзасский головорез Джесс Джеймс, и весь город оплакивал его смерть и раскупал в качестве реликвий его домашние вещи. Дверной молоток и мусорный ящик были куплены за баснословную цену, а два биржевика едва не застрелили друг друга, поспорив из-за его каминной метелки; впрочем, проигравший утешился тем, что приобрел по цене, равной годовому доходу епископа, кадку убитого, тогда как единственная принадлежавшая ему художественная вещь — дрянная олеография — была, разумеется, продана за такую цену, по какой в Европе могут идти разве что Мантенья или бесспорный Тициан!

Резкий гудок проезжающей мимо машины спугнул ее грезы. Хихикающие рожицы близнецов исчезли в тумане, оставив на сердце Эсси ноющую рану.

Вчера вечером я читал лекцию в Линкольне, штат Небраска, а сегодня утром выступил перед студентами здешнего университета — восхитительная аудитория! Молодые люди обоего пола, они вместе учатся в одном колледже, вместе слушают лекции и все прочее, и среди них нашлось немало моих поклонников и последователей. Потом меня повезли осматривать большую тюрьму! Несчастные, странного вида существа в чудовищной полосатой одежде, делали кирпичи на солнце, и у всех — прегнусные физиономии, что меня утешило: мне бы так не хотелось видеть преступника с благородным лицом. Маленькие побеленные камеры, столь трагичные в своей опрятности, однако там есть книги. В одной из камер я обнаружил Данте в переводе и Шелли. Удивительным и прекрасным показалось мне то, что скорбь одинокого флорентинца в изгнании сотни лет спустя служит утешением в скорби простому узнику в современной тюрьме; а один убийца с печальными глазами (через три недели, как мне сказали, его повесят) проводит оставшиеся дни за чтением романов — скверная подготовка к тому, чтобы предстать перед Богом или Ничем. Так что я каждый день вижу что-нибудь новое и любопытное, а теперь подумываю о поездке в Японию и хочу, чтобы Уолтер поехал со мною.

Никогда не предугадаешь, когда это горе вновь объявится. И вообще, уйдет ли оно когда-нибудь? Даже в самые счастливые минуты всегда будет казаться, что печаль притаилась в тени всего в паре шагов от тебя. Эсси снова закрыла глаза, глубоко вдыхая влажный лондонский воздух. И с каждым вздохом в груди у нее становилось свободнее и сердце успокаивалось.

Передайте, пожалуйста, мой сердечный привет всем домашним, любящий Вас друг

Оскар Уайльд

Эдвард скоро придет, и все будет хорошо.

38. Джеймсу Мак Нейлу Уистлеру{52}

[Июнь 1882 г.]

И не просто хорошо — все будет прекрасно.

Дорогой старый бездельник Сухая игла! Почему не пишешь мне? Даже оскорбительное послание доставило бы мне радость; а я здесь читаю о тебе лекции (смотри приложенную газетенку), чем навлекаю на себя гнев всех американских художников. Салон, разумеется, имеет успех… Маленькую розовую леди… я помню их прекрасно, расскажи мне о них. И еще про «дирижерскую палочку», о которой я прочитал в «Уорлд»: это звучит восхитительно. А Леди в лунном свете, Серая леди, прекрасное видение с глазами-бериллами, наша леди Арчи — как она? Кроме того, когда ты собираешься в Японию? Вообрази себе книгу — я ее автор, ты — иллюстратор. Мы бы обогатились.

Услышав за спиной быстрые шаги, Эсси обернулась и не смогла сдержать улыбки, когда увидела, что к ней спешит Эдвард.

Оскар

39. Джулии Уорд Хау{53}

На нем был новый костюм-тройка и щегольская шляпа-котелок, из-под которой выбился черный локон и прилип к потному лбу. Эдвард вдруг резко остановился в двух шагах от Эсси и по-военному щелкнул каблуками. Его ботинки блестели абсолютной новизной.

Огаста, штат Джорджия

6 июля [1882 г.]

Он, что, хотел поразить ее своим новым нарядом? Но Эсси была не из тех девушек, кому можно было вскружить голову таким способом. Хотя она и была польщена его странным жестом.

Дорогая миссис Хау, в настоящий момент мои планы таковы: прибыть в Нью-Йорк из Ричмонда вечером в среду и в тот же вечер выехать в Ньюпорт, чтобы в четверг утром быть у Вас и погостить, если позволите, до субботы. У меня огромный дорожный сундук и слуга, но пусть это Вас не беспокоит. Я могу отослать их в гостиницу. С какими обузами приходится путешествовать! Есть какой-то вызов мировой гармонии в том, что меня всегда сопровождают в пути коробка для шляпы, секретарь, дорожный несессер, дорожный сундук, чемодан и слуга. Я каждый день ожидаю, что меня поразит гром, но боги спят, хотя мне лучше бы не поминать их всуе — не ровен час, они услышат и проснутся. Но что бы сказал Topo о моей шляпной картонке! Или Эмерсон — о размерах моего сундука, поистине циклопических! Но я не могу путешествовать без Бальзака и Готье, а они занимают столько места… И покуда я способен наслаждаться, рассказывая всякий вздор цветам и детям, меня не страшит порочная роскошь коробки для шляпы.

— Эдвард, — кивнула Эсси и улыбнулась, как ей хотелось думать, достаточно скромно и сдержанно.

Я пишу Вам с прекрасного, пылкого, разоренного Юга, края магнолий и музыки, роз и романтики, живописного даже в его неспособности поспеть за вашим северным интеллектом, проницательным и энергичным; края, живущего преимущественно в долг и погруженного в воспоминания о сокрушительных поражениях прежних лет. Я побывал в Техасе, сердцевине Юга, и гостил у Джеффа Дэвиса на его плантации (как они очаровательны, все неудачники!), видел Саванну и леса Джорджии, купался в Мексиканском заливе, участвовал в колдовских ритуалах негров, ужасно устал и мечтаю о свободном дне, который мы проведем в Ньюпорте.

Оторвав взгляд от безупречных туфель Эдварда, она решилась посмотреть ему в глаза. Но полы шляпы отбрасывали тень на половину его лица, и попытка не удалась.

Передайте, пожалуйста, привет мисс Хау, искренне Ваш

Оскар Уайльд

Наконец он сам сдвинул шляпу на затылок и окинул Эсси взглядом с головы до ног, задержав внимание на ее синем шарфе. Затем переступил с ноги на ногу и расправил плечи.

40. Мэри Андерсон{54}

Нью-Йорк, гостиница «Парк-авеню»

— Привет. Эсси, я…

[Начало сентября 1882 г.]

Он порывисто сделал шаг ей навстречу, и Эсси показалось, что она слышит стук его сердца. Она видела, как напряжены его плечи, и вдруг подумала о гладкой коже, скрывающейся под его новенькой рубашкой, вспомнила его мощный торс, и от этих мыслей у нее свело низ живота. Как безопасно чувствовала она себя в его объятиях.