Абир Мукерджи

Человек с большим будущим


Роман


Памяти моего дорогого отца Сатиендры Мохана Мукерджи
Калькутта, кажется, полна «людей с большим будущим». Редьярд Киплинг, «Город страшной ночи»[1]

Abir Mukherjee



A Rising Man


* * *

Все права защищены. Любое воспроизведение, полное или частичное, в том числе на интернет-ресурсах, а также запись в электронной форме для частного или публичного использования возможны только с разрешения владельца авторских прав.



Copyright © Abir Mukherjee 2016

First published as A Rising Man by Harvill Secker, an imprint of Vintage.

Vintage is part of the Penguin Random House group of companies.

Map copyright © Bill Donohoe 2016

© Мария Цюрупа, перевод, 2020

© «Фантом Пресс», оформление, издание, 2020

* * *

Один

Среда, 9 апреля 1919 года

Что ж, по крайней мере, он был хорошо одет. Галстук-бабочка, смокинг — все как положено. Если уж вам предстоит быть убитым, почему бы не принарядиться.

Отвратительный запах невыносимо драл мне горло. Я закашлялся. Через несколько часов вонять здесь будет нестерпимо — так, что вывернет даже калькуттского торговца рыбой. Я вытащил пачку «Кэпстана», вытряхнул сигарету, прикурил и затянулся, чувствуя, как сладковатый дым прочищает легкие. В тропиках смерть пахнет хуже. Как, впрочем, и все остальное.

Его обнаружил во время обхода маленький худенький пеон[2]. Бедняга чуть не помер со страху. Спустя час после находки его еще трясло. Тело лежало в темном тупике, одном из тех, что местные называют гали, — с трех сторон нависают обветшалые дома, и чтобы увидеть небо, нужно выгнуть шею и посмотреть прямо вверх. Должно быть, у парня хорошее зрение, раз он разглядел человека в такой темноте. А впрочем, не исключено, что он шел на запах.

Тело, изогнутое в нелепой позе, лежало на спине, наполовину погруженное в сточную канаву. Горло было перерезано, руки и ноги неестественно изогнуты, а на крахмальной белой рубашке расплылось крупное бурое пятно. На искалеченной руке не хватало нескольких пальцев, а в одной глазнице недоставало глаза — это последнее святотатство лежало на совести огромных черных ворон, которые сердито наблюдали за нами с ближайших крыш. В общем, не самый достойный конец для бара-сахиба[3].

Но я видал и похуже.

И в довершение там была записка — испачканный кровью обрывок бумаги, скомканный и туго забитый в рот, словно пробка в бутылку. Это был интересный штрих и совершенно для меня новый. Когда думаешь, что уже видел в жизни все, приятно вдруг осознать, что убийца еще способен тебя удивить.



К месту преступления уже стянулся окрестный люд — пестрое сборище зевак, уличных торговцев и домохозяек. Они толкались, напирали и старались подобраться поближе, чтобы хоть одним глазком взглянуть на труп. Как всегда в подобных случаях, новость распространилась мгновенно. Убийства пользуются успехом во всем мире, а здесь, в Черном городе, на зрелище мертвого тела сахиба можно при желании продавать билеты. Я наблюдал, как Дигби рычит на местных констеблей, требуя оцепить участок. Те, в свою очередь, кричали на толпу, а индийские голоса отвечали оскорблениями и насмешками. Констебли бранились, размахивали бамбуковыми лати[4] и наносили удары направо и налево, понемногу оттесняя собравшихся.

Рубашка липла к спине. Еще не было девяти, но жара уже стояла невыносимая, даже в тени переулка. Я опустился на колени возле тела и обыскал его. Внутренний нагрудный карман смокинга слегка топорщился. Я просунул туда руку и извлек содержимое: черный кожаный бумажник, ключи и несколько мелких монет. Ключи и мелочь я опустил в пакет для улик и приступил к осмотру бумажника. Старый, мягкий и поношенный, он, должно быть, когда-то обошелся владельцу в круглую сумму. Внутри обнаружилась фотография женщины, за годы успевшая помяться и обтрепаться по углам. Женщина была молода на вид, лет двадцати, максимум тридцати. Судя по стилю одежды, снимок был сделан довольно давно. Я перевернул его. На обороте были оттиснуты слова: «Феррис и сыновья, Сокихолл-стрит, Глазго». Я сунул фотографию к себе в карман. В остальном бумажник был практически пуст — ни денег, ни визитных карточек, только пара квитанций. Ничего, что указывало бы на личность убитого. Закрыв бумажник и положив в пакет к остальным уликам, я занялся комком бумаги во рту жертвы. Осторожно потянул его, стараясь как можно меньше тревожить тело, — и он легко вышел наружу. Бумага качественная, плотная — такая встречается в дорогих отелях. Я расправил листок. На нем с одной стороны был выведен текст в три строки. Черные чернила. Индийские буквы.

Я окликнул Дигби. Это был худощавый светловолосый сын империи с офицерскими усами. Все в его манерах говорило о том, что он рожден, чтобы править. А еще он приходился мне подчиненным, хотя это и не всегда бросалось в глаза. Дигби служил в Имперской полиции уже десять лет и — по крайней мере, в собственных глазах — был большим специалистом по общению с местным населением. Он подошел ко мне, вытирая потные ладони о китель.

— Убитый сахиб в этой части города — редкость, — сказал он.

— А я-то думал, что убитый сахиб — это в принципе редкость для любой части Калькутты.

Дигби пожал плечами:

— Ты удивишься, приятель.

Я протянул ему клочок бумаги:

— Что об этом думаешь?

Перед тем как ответить, он демонстративно изучил бумагу с обеих сторон.

— Я думаю, что это бенгали. Сэр.

Последнее слово он точно выплюнул. Его можно было понять. Конечно, неприятно, когда тебя обходят с повышением. А когда должность достается чужаку, который только что сошел с корабля, прибывшего из Лондона, наверное, должно быть еще горше. Но это была его проблема, а не моя.

— Ты можешь это прочитать? — спросил я.

— Конечно же, я могу это прочитать. Здесь написано: «Это последнее предупреждение. Скоро улицы утонут в крови англичан. Убирайтесь из Индии!»

Дигби вернул мне записку.

— Похоже на дело рук террористов, — предположил он. — Но даже для них слишком дерзко.

Я не исключал, что он прав, но хотел собрать побольше фактов, прежде чем делать поспешные выводы. А главное — мне не понравился его тон.

— Нужно прочесать весь район, — распорядился я. — И нужно выяснить, кто это.

— О, я знаю, кто это, — ответил Дигби. — Его зовут Мако́ли. Александр Маколи. Важная шишка в «Писателях».

— Где?

Лицо Дигби скривилось, словно он проглотил какую-то гадость.

— «Дом писателей», сэр, — это административное здание правительства Бенгалии и солидной части остальной Индии. Маколи там один из… или, вернее, был одним из важнейших лиц. Советником губернатора, не меньше. Это все больше и больше похоже на убийство по политическим мотивам, правда, приятель?

— Просто начинай прочесывать район, — вздохнул я.

— Слушаюсь, сэр, — ответил Дигби и отдал честь.

Он огляделся и остановил взгляд на молодом сержанте из местных. Индиец стоял чуть в стороне и сосредоточенно смотрел вверх, на одно из окон, выходивших в переулок.

— Сержант Банерджи! — крикнул Дигби. — Подойдите, пожалуйста.

Индиец обернулся, вытянулся по стойке смирно, затем поспешно приблизился и отдал честь.

— Капитан Уиндем, — сказал Дигби, — позвольте представить вам Несокрушима Банерджи, сержанта. Вне всяких сомнений, сержант — один из лучших новых служащих Имперской полиции его величества, а также первый в истории индиец, попавший в тройку лучших по итогам вступительных экзаменов.

— Впечатляюще! — ответил я, потому что действительно был впечатлен, а также потому, что, судя по тону Дигби, сам он впечатлен не был.

Сержант явно чувствовал себя неловко.

— Такие, как он, — продолжал Дигби, — это плоды новой политики правительства, желающего увеличить число местных во всех департаментах, помоги нам Господь.

Я повернулся к Банерджи. Это был худенький паренек с тонкими чертами лица. Люди подобного типажа и в возрасте за сорок выглядят подростками. Нетипичная физиономия для копа. Он казался серьезным и в то же время взволнованным. Гладкие черные волосы были аккуратно расчесаны на косой пробор, а круглые очки в стальной оправе придавали ему ученый вид. Он скорее походил на поэта, чем на полицейского.

— Сержант, я хочу, чтобы тут все осмотрели самым тщательным образом.

— Конечно, сэр, — ответил он с таким произношением, словно только что прибыл из гольф-клуба в Суррее. Его речь была гораздо более английской, чем моя. — Что-нибудь еще, сэр?

— Еще один вопрос, — сказал я. — Что вы разглядывали там, наверху?

— Я заметил там женщину. — Сержант моргнул. — Она наблюдала за нами.

— Банерджи, — вмешался Дигби, большим пальцем указывая на толпу, — за нами, черт возьми, наблюдают человек сто, не меньше.

— Да, сэр. Но эта дама была напугана. Заметив меня, она замерла, а потом скрылась из виду.

— Хорошо, — сказал я. — Организуйте розыск, а потом мы с вами отправимся туда и посмотрим, нельзя ли побеседовать с вашей дамой.

— Не думаю, что это хорошая мысль, приятель, — возразил Дигби. — Я должен тебе кое-что рассказать о местных и об их нравах. Если мы будем задавать вопросы их дамам, они могут отреагировать несколько неожиданно. Ты вломишься туда, чтобы допросить какую-нибудь женщину, и не успеешь оглянуться, как поднимется мятеж. Давай, может, лучше я этим займусь.

Банерджи неловко переступил с ноги на ногу.

Дигби нахмурился:

— Вы что-то хотели сказать, сержант?

— Нет, сэр, — извиняющимся тоном ответил Банерджи. — Просто я сомневаюсь, что кто-нибудь станет устраивать мятеж, если мы войдем в этот дом.

Голос Дигби дрогнул:

— И почему же вы так считаете?

— Сэр, — сказал Банерджи, — я совершенно уверен, что это бордель.



Час спустя мы с Банерджи стояли у дверей дома номер сорок семь по Маниктолла-лейн, обветшалого двухэтажного здания. Уж в обветшалых зданиях в Черном городе точно не было недостатка. Казалось, весь район состоит из этих ветхих перенаселенных жилищ, кишащих людьми. Дигби как-то высказывался по поводу местной нищеты и убожества, но, сказать по правде, был в этих постройках некоторый колорит, своеобразное жалкое очарование, подобное очарованию районов Уайтчепел или Степни[5].

Когда-то дом был выкрашен в жизнерадостный ярко-голубой цвет, но краска давно пала в бою с безжалостным солнцем и муссонными дождями. Теперь от нее оставалось лишь несколько бледных следов, выцветших голубых полосок на покрытой плесенью зеленовато-серой штукатурке — исчезающее свидетельство более благополучных времен. Кое-где штукатурка отвалилась, обнажив изъеденную временем рыжую кирпичную кладку. Из трещин пробивались сорняки. Над нашими головами из стены торчали пугающие останки балкона, похожие на кривые зубы обломки железных перил обвивала густая листва. Входная дверь представляла собой ряд грубых, плохо подогнанных досок. С нее краска тоже давно облупилась, открыв темное, порченное жучками дерево.

Банерджи поднял лати и громко постучал.

Изнутри не донеслось ни звука.

Он оглянулся на меня.

Я кивнул.

Он снова забарабанил в дверь:

— Откройте! Полиция!

На этот раз изнутри донесся приглушенный голос:

— Асчи! Асчи![6] Сейчас!

Звуки. Шарканье спешащих ног, затем кто-то завозился с засовом. Хлипкая деревянная дверь сдвинулась, заскрипела — и наконец приоткрылась. Перед нами, согнувшись, как знак вопроса, стоял сморщенный старик-индиец с копной спутанных серебристых волос. Темная кожа, тонкая, как пергамент, свисала с его худого скелета, придавая ему сходство с хрупкой экзотической птицей. Старик поднял взгляд на Банерджи и расплылся в беззубой улыбке:

— Ну, баба́[7], чего тебе нужно?

Банерджи повернулся ко мне:

— Сэр, наверное, будет проще, если я объясню ему на бенгали.

Я кивнул.

Банерджи заговорил, но старик, судя по всему, его не расслышал. Сержант повторил все сначала, на этот раз погромче. Тонкие брови старика растерянно сдвинулись. Понемногу выражение его лица изменилось, вернулась улыбка. Он исчез, и через секунду дверь отворилась целиком.

— А́шун! — сказал он Банерджи, а затем обратился ко мне: — Ходи, сахиб. Ходи. Ходи!

Старик шаркал впереди нас по длинному темному коридору. Здесь было прохладно, в воздухе висел тяжелый запах благовоний. Мы шли следом, гулко стуча ботинками по начищенному мрамору. Обстановка была изысканной, почти богатой, и резко контрастировала с запущенным фасадом здания. Словно мы вошли в какую-нибудь дверь в Майл-Энде и вдруг оказались посреди шикарного дома в районе Мейфэр[8].

В конце коридора старик остановился и жестом пригласил нас в просторную, роскошно обставленную гостиную. Элегантные диваны в стиле рококо, на них ворох шелковых подушек с восточным орнаментом. На дальней от нас стене над шезлонгом, обтянутым красным бархатом, с картины в красивой раме невозмутимо смотрел сверкающий драгоценностями индийский принц на белом коне. Огромный зеленый панка[9] размером с обеденный стол неподвижно свисал с потолка. Из окна, выходившего во внутренний двор, в комнату струился свет.

Где-то тикали часы. Я порадовался небольшой передышке. Прошло уже больше недели, а я до сих пор не мог акклиматизироваться. Дело было не только в жаре. Тут присутствовало еще что-то. Что-то бесформенное и неуловимое. Нервозность, проявлявшаяся в виде боли в затылке и тоскливой тошноты. Казалось, на меня плохо действует сама Калькутта.

Несколько минут спустя дверь открылась и в комнату вошла индийская дама неопределенно-деликатного возраста. Старик следовал за ней преданным псом. Мы с Банерджи встали. Для своих лет женщина была весьма привлекательна. Лет двадцать назад она наверняка была красавицей. Пышные формы, кожа цвета кофе, карие глаза, подведенные черным. Волосы дамы были расчесаны на прямой пробор и стянуты в тугой узел. На лбу сияло алое пятнышко. Одета она была в сари из ярко-зеленого прозрачного шелка с каймой, расшитой золотыми птицами. Из-под него проглядывала шелковая блуза, оставлявшая обнаженной талию. Руки украшали несколько золотых браслетов, шею обвивало тонкой работы ожерелье, тоже из золота, с мелкими зелеными камушками.

— Намаскар[10], господа, — сказала дама, сложив ладони в приветствии. Браслеты на ее запястьях тихо звякнули. — Прошу, садитесь.

Я вопросительно взглянул на Банерджи. Не эту ли женщину он видел в окне? Он помотал головой.

Дама представилась как миссис Бозе, хозяйка дома.

— Мой слуга говорит, у вас есть какие-то вопросы?

Она подошла ближе и грациозно опустилась в шезлонг. Как по мановению руки, огромный панка на потолке пришел в движение, посылая вниз прерывистые волны вожделенного ветерка. Миссис Бозе нажала на небольшую медную кнопку, расположенную рядом с шезлонгом. В дверях беззвучно появилась служанка.

— Вы ведь выпьете чаю? — спросила миссис Бозе. Не дожидаясь ответа, она обернулась к служанке и распорядилась: — Мина, ча.

Служанка ушла так же бесшумно, как и появилась.

— Итак, — продолжила миссис Бозе, — чем могу вам помочь, господа?

— Я капитан Уиндем, — представился я. — А это — сержант Банерджи. Полагаю, вам известно, что в переулке рядом с вашим домом случилась… неприятность?

Она вежливо улыбнулась.

— Ваши констебли так шумят, что, думаю, уже всему па́ра[11] известно, что, как вы говорите, случилась неприятность. Может быть, вы расскажете мне, что же, собственно, произошло?

— Убит человек.

— Убит? — невозмутимо переспросила она. — Какой ужас.

Мне доводилось иметь дело с англичанками, которым при одном упоминании убийства требовалась нюхательная соль, но миссис Бозе, очевидно, обладала крепкими нервами.

— Прошу прощения, господа, — продолжала она. — В этой части города каждый день кого-нибудь убивают. Но я не припомню ни одного случая, чтобы приезжала половина калькуттской полиции и оцепляла улицу, и тем более странно, что этим происшествием заинтересовался полицейский-сахиб. Обычно очередного бедолагу просто увозят в морг — и дело с концом. Почему в этот раз такая суматоха?

Суматоха поднялась потому, что убитый был англичанином. Но я подозревал, что миссис Бозе знает это и без нас.

— Мадам, я должен вас спросить: не видели ли вы вчера в переулке чего-нибудь подозрительного? Или, может быть, слышали какие-то необычные звуки?

Она покачала головой:

— Я каждую ночь слышу подозрительные звуки, доносящиеся из этого переулка, — пьяные драки, собачий вой. Но если вы спрашиваете, не слышала ли я, как там убивают человека, тогда — нет, не слышала.

Миссис Бозе говорила очень решительно, и это меня удивило. По моему опыту, женщины средних лет и принадлежащие к среднему классу всегда рады помочь полицейским, расследующим убийство. Это добавляет в их жизнь остроты. Некоторые из них так хотят быть полезными, что с удовольствием перескажут вам все сплетни и слухи, словно это Евангелие от Иоанна. Миссис Бозе вела себя необычно для женщины, которой только что сообщили, что в десяти футах от ее дома произошло убийство. Похоже, она что-то скрывала. Правда, вовсе не обязательно что-то имеющее отношение к убийству. В последнее время власти столько всего позапрещали, что она вполне могла скрывать что-нибудь совершенно другое.

— Не было ли здесь по соседству каких-нибудь собраний мятежного характера?

Она посмотрела на меня так, словно я был безнадежно глупым ребенком.

— Весьма вероятно, капитан. В конце концов, мы с вами в Калькутте. В городе, где живет миллион бенгальцев, которым больше просто заняться нечем, как сидеть и болтать о революции. Разве вы не поэтому перенесли столицу в Дели? Лучше жариться в отдаленной пустыне среди сговорчивых пенджабцев, чем терпеть соседство опасных бенгальских мятежников. Правда, дальше разговоров они не идут. Но, отвечая на ваш вопрос, капитан: нет, я не слышала ни о каких собраниях мятежного характера. Ни о чем, что бы противоречило статьям вашего драгоценного Закона Роулетта.

Закон Роулетта. Его приняли в прошлом месяце. Он позволял нам упрятать за решетку любого, кого мы подозревали в терроризме или революционной деятельности, и держать там до двух лет без суда. С точки зрения полицейского, это очень упрощало жизнь. Индийцы, конечно, были в ярости, и я их не виню. В конце концов, мы только что воевали во имя свободы, а теперь — подумать только — хватаем людей без ордера и бросаем их в застенок за любые действия, которые покажутся нам мятежом, начиная с неразрешенных собраний и заканчивая косым взглядом, брошенным на британца.

Миссис Бозе поднялась:

— Простите, господа, но я действительно ничем не могу вам помочь.

Настало время попробовать другой подход.

— Подумайте еще раз, миссис Бозе, — сказал я. — Сержант высказал некоторые догадки относительно того, каким именно заведением вы тут руководите. Я, разумеется, думаю, что он ошибается, но одно мое слово — и меньше чем через полчаса тут будет десяток полицейских из отдела нравов. Проверим, кто из нас прав. Скорее всего, они здесь камня на камне не оставят, а вас, вероятно, отправят на Лал-базар для дачи показаний. Может быть, они даже предложат вам провести ночь-другую в камере, — это, как говорится, на усмотрение вице-короля. Или вы все-таки согласитесь нам помочь.

Миссис Бозе смотрела на меня с улыбкой. К моему удивлению, она ничуть не выглядела испуганной. Тем не менее ответила она, осторожно подбирая слова:

— Капитан Уиндем, боюсь, вы… не так меня поняли. Я с радостью помогу вам чем только смогу. Но я действительно вчера ночью не видела и не слышала ничего подозрительного.

— В таком случае вы не станете возражать против того, чтобы мы поговорили с каждым, кто находился ночью в доме?

Дверь открылась, и вошла служанка, неся серебряный поднос с полным набором для типичного английского чаепития. Девушка опустила поднос на невысокий столик красного дерева рядом с хозяйкой и вышла из комнаты.

Миссис Бозе взяла чайник и серебряное ситечко и разлила чай по трем чашкам.

— Конечно, капитан, — сказала она наконец, — вы можете поговорить с кем захотите.

Она еще раз нажала на латунную кнопку на стене, и служанка появилась вновь. Женщины обменялись фразами на чужом языке, и служанка опять исчезла.

Миссис Бозе обернулась ко мне:

— Итак, капитан, я вижу, вы в Индии человек новый. Расскажите, сколько вы уже здесь?

— Не знал, что это настолько очевидно.

Она улыбнулась:

— Совершенно очевидно. Во-первых, у вас лицо очень интересного розового оттенка. Сразу видно, что вы еще не выучили главного правила жизни в Индии: время между полуднем и четырьмя часами дня следует пережидать в помещении. Во-вторых, вы пока не успели обрести тот самодовольный вид, с которым ваши соотечественники обычно общаются здесь с местными.

— Простите, что разочаровал вас, — сказал я.

— Не переживайте, — произнесла она небрежно. — Уверена, что это вопрос времени.

Ответить я не успел. Дверь отворилась, и в комнату вошли четыре худенькие девушки в сопровождении служанки и старика, который нас впустил. У девушек был несколько растрепанный вид, словно их только что подняли с постели. В отличие от миссис Бозе, девушки не были накрашены, их лица отличались естественной красотой. Все они были одеты в простенькие хлопковые сари разных пастельных оттенков.

— Капитан Уиндем, — сказала миссис Бозе, — разрешите представить вам жителей нашего дома. — Она указала на старика: — Ратана вы уже видели. И конечно, Мину, мою горничную. Остальные — это Сарасвати, Лакшми, Дэви и Сита.

Услышав свои имена, девушки складывали ладони в знак приветствия. Они казались взволнованными. Вполне естественно. В Лондоне большинство юных проституток тоже нервничают, когда их допрашивает полицейский. Большинство, но отнюдь не все.

— Некоторые из нас не говорят по-английски, — продолжала миссис Бозе. — Я буду переводить ваши вопросы на хинди, если вы не против.

— Почему на хинди, а не на бенгали? — удивился я.

— Потому, капитан, что хоть Калькутта и столица Бенгалии, но многие ее жители не бенгальцы. Сита, например, из Ориссы, а Лакшми — из Бихара. Хинди для нас, скажем так, лингва франка. — Она улыбнулась собственной формулировке и указала на Банерджи: — Полагаю, ваш сержант говорит на хинди?

Я посмотрел на сержанта.

— Я давно не практиковался в хинди, сэр, — ответил тот, — но понимаю довольно сносно.

— Хорошо, миссис Бозе, — согласился я. — Спросите их, пожалуйста, не видел ли и не слышал ли кто-нибудь из них вчера ночью в переулке чего-нибудь подозрительного.

Миссис Бозе перевела мой вопрос. Старик, судя по всему, не расслышал, и она повторила погромче. Я взглянул на Банерджи. Он не сводил глаз с Дэви.

Одна за другой девушки ответили «на́хин».

Я продолжал сомневаться.

— Вчера в доме находилось семь человек, и никто ничего не видел и не слышал?

— Очевидно, нет, — сказала миссис Бозе.

Я посмотрел на всех по очереди. Старик Ратан, по всей видимости, совсем глух и вряд ли мог что-то слышать. Мина, служанка, могла, но ничто в ее жестах и мимике не заставляло заподозрить, что она что-то скрывает. Миссис Бозе слишком хитра, чтобы выдать себя, даже если что-то знает. Женщины ее рода занятий быстро овладевают навыком отвечать на неудобные вопросы полиции. А вот четыре девушки — другое дело. Наверняка они не спали большую часть ночи, потому что были с клиентами. Возможно, кто-то из них что-нибудь видел. Если так, они, пожалуй, не смогут скрыть это так умело, как миссис Бозе.

Я обратился к Банерджи:

— Сержант, пожалуйста, задайте тот же вопрос снова всем девушкам по очереди.

Он исполнил мою просьбу. Я внимательно наблюдал за девушками, когда они отвечали. И Сарасвати, и Лакшми ответили «нахин». Дэви секунду поколебалась, отвела взгляд и в итоге тоже сказала «нахин». Этого секундного промедления мне было достаточно.

Банерджи задал свой вопрос последней девушке. Она дала тот же ответ, и я не заметил никаких признаков неискренности. Итак, нам нужно было поговорить с Дэви. Только не здесь и не сейчас. Лучше пообщаться с ней наедине.

— Увы, боюсь, мы ничем не можем вам помочь, капитан, — подвела итог миссис Бозе.

— Кажется, вы правы, — согласился я, поднимаясь с дивана.

Банерджи последовал моему примеру. Если миссис Бозе и почувствовала облегчение, она не подала виду, безмятежная, словно лотос на озерной глади. Я предпринял еще одну попытку выбить ее из колеи:

— Разрешите еще один вопрос?

— Конечно, капитан.

— Где сейчас мистер Бозе?

Она игриво улыбнулась.

— Ладно вам, капитан. Вы должны понимать, что в моей профессии бывает полезно поддерживать респектабельный образ. Поверьте, быть замужем, даже если мужа никто никогда не видел, очень удобно — это помогает справляться с разными житейскими неприятностями.



Мы вышли из дома и вновь оказались на палящей жаре. Тело все еще лежало на прежнем месте, накрытое грязным брезентом. Его уже давно полагалось убрать. Я огляделся в поисках Дигби, но его нигде не было видно.

Переулок превратился в духовку, но народу меньше не стало. Наоборот, казалось, толпа только увеличилась. Зеваки тесными группками набивались под огромные черные зонтики. Такое впечатление, что в Калькутте у каждого есть с собой зонт, и скорее для защиты от солнца, чем от дождя. Я подумал, что стоит последовать совету миссис Бозе и вернуться под крышу до полудня.

Издалека донесся звук клаксона: оливково-зеленый санитарный автомобиль приближался к нам по узкой улочке, прокладывая путь через толпу. Перед ним на велосипеде ехал констебль, криками призывая собравшихся уступить дорогу. Возле кордона он спешился, прислонил велосипед к стене, поспешно направился ко мне и отдал честь:

— Капитан Уиндем, сэр?

Я кивнул.

— У меня для вас сообщение, сэр. Комиссар Таггерт просит вас срочно явиться.

Лорд Чарлз Таггерт, комиссар полиции. Это из-за него я оказался в Бенгалии.

Я поблагодарил констебля, и тот отправился к своему велосипеду. Автомобиль уже успел добраться до кордона, и из него вышли два индийских санитара. Они поговорили с Банерджи, подняли тело на носилки и загрузили в машину.

Я снова поискал Дигби, но его нигде не было. Тогда позвал Банерджи, и мы направились к автомобилю, припаркованному в начале переулка. Водитель, рослый сикх в тюрбане, отдал честь и распахнул заднюю дверь.

Мы кое-как пробирались по узким, заполненным людьми улочкам Черного города. Водитель налегал на гудок и выкрикивал угрозы в адрес пешеходов, рикш и повозок, запряженных буйволами.

Я повернулся к Банерджи:

— Сержант, как вы поняли, что в доме бордель?

Тот смущенно улыбнулся.

— Я поспрашивал местных жителей из толпы, что за дома расположены вокруг. Одна женщина с большой охотой рассказала мне обо всем, что творится в доме номер сорок семь.

— А наша миссис Бозе? Как она вам?

— Необычная женщина, сэр. И явно не поклонница британцев.

Тут он был прав. Но это не означает, что она причастна к преступлению. В конце концов, она деловая женщина, а подобным людям, насколько мне известно, нет дела до политики. Конечно, если от политики не зависит прибыль.

— А что за женщину вы видели в окне?

— Ту, которую она назвала Дэви, сэр.

— Вы считаете, это не настоящее имя?

— Может, и настоящее, сэр, но «Дэви» значит «богиня», а у трех других девушек имена индийских богинь. Мне кажется, это слишком странное совпадение. По-моему, обычно такие девушки работают под псевдонимами.

— Ваша правда, сержант, — сказал я и заметил как бы между прочим: — А вы, оказывается, отлично разбираетесь в проститутках.

Уши у юноши покраснели.

— Значит, — продолжал я, — вы считаете, она что-нибудь видела?

— Она сказала, что нет, сэр.

— Да, но что вы сами думаете?

— Я думаю, что она лукавит, и если мне позволено высказать мнение, сэр, я думаю, что вы тоже лукавите. Я только не понимаю, почему вы не стали ее допрашивать дальше.

— Терпение, сержант, — ответил я. — Всему свое время.



Мы уже добрались до окраин Белого города и ехали по Читпур-роуд. Вдоль широких улиц высились внушительные особняки — дома преуспевающих торговцев, сколотивших состояние на продаже всего на свете, от хлопка до опиума.

— Какое необычное имя — Несокрушим, — заметил я.

— На самом деле меня зовут не так, сэр, — ответил Банерджи. — Мое настоящее имя Сурендранатх. Это одно из имен Индры, царя богов. К сожалению, младший инспектор Дигби счел, что произносить его слишком сложно, и переименовал меня в Несокрушима[12].

— И как вам такой вариант, сержант?

Он беспокойно поерзал на сиденье.

— Меня и похуже называли, сэр. Учитывая, что большинство ваших соотечественников от природы не способны произнести иностранное имя, если в нем более одного слога, Несокрушим — не самый плохой вариант.

Некоторое время мы ехали в тишине, но скоро молчание стало меня тяготить. Кроме того, мне хотелось поближе узнать этого юношу, ведь помимо слуг и мелких чиновников он был, можно сказать, первым настоящим индийцем, с кем мне довелось познакомиться с момента приезда. Я попросил его рассказать о себе.

— Мое детство прошло в Шьямбазаре[13], — начал он. — Потом я учился в Англии, в пансионе, а затем в университете.

Отец Банерджи, калькуттский барристер[14], всех своих трех сыновей отправил учиться в Англию — сперва в Хэрроу, затем в Оксбридж. Банерджи был самым младшим. Один из его братьев пошел по стопам отца, стал юристом и вступил в адвокатуру в Линкольнс-Инн[15]. Другой стал довольно известным врачом. Что касается Банерджи, отец настаивал, чтобы тот делал карьеру в Индийской гражданской службе, легендарной ICS, но, несмотря на престижность такого пути, юноша не хотел провести свою жизнь за маранием бумаг. Вместо этого он решил поступить на службу в полицию.

— И что на это сказал ваш отец? — поинтересовался я.

— Он недоволен, — ответил сержант. — Отец поддерживает борьбу за автономию. Он говорит, что, служа в Имперской полиции, я помогаю британцам угнетать наших соотечественников.

— А сами вы того же мнения?

Перед тем как дать ответ, Банерджи немного подумал.

— Я полагаю, сэр, что когда-нибудь, возможно, у нас действительно будет автономия. Или может случиться так, что британцы совсем уедут. И если так выйдет, я очень сомневаюсь, что в моей стране мигом воцарится мир и согласие, что бы ни думал на эту тему Ганди. Убийства в Индии никуда не денутся. Если вы уедете, сэр, нам, индийцам, понадобятся знания и опыт, чтобы занять должности, которые вы освободите. И это касается, в частности, правоохранительных органов.

Все это не было похоже на горячие речи в поддержку империи, которые я ожидал бы услышать от полицейского. Как англичанин, я привык считать, что местные всегда или за нас, или против, а те, кто служит в Имперской полиции, наверняка из числа самых преданных. В конце концов, на них и держится система. И то, что по крайней мере один из них придерживается таких неоднозначных взглядов, меня поразило.

Должен признаться, моя первая неделя в Калькутте поселила во мне заметное чувство неловкости. Мне доводилось и раньше встречаться с индийцами. Я даже воевал бок о бок с некоторыми из них. Помню Ипр в 1915 году, самоубийственную контратаку, организованную нашими генералами в жалкой деревушке под названием Лангемарк. Сипаи из Третьего Лахорского подразделения, в основном сикхи и пуштуны, шли в атаку без всякой надежды на успех и полегли там, так и не увидев немецких позиций. Они погибли как герои. И теперь здесь, в Калькутте, мне было неприятно видеть, как мы обходимся с их соотечественниками в их же собственной стране.

— А вас, сэр, что привело в Калькутту? — спросил Банерджи.

Я молчал.

Что я мог ему сказать?

Что я пережил войну, на которой погибли мои друзья и брат? Что я был ранен и отправлен домой, где узнал, что, пока я восстанавливал силы в госпитале, моя жена умерла от гриппа? Что я устал от Англии, в которую больше не верил? Рассказывать все это местному было бы дурным тоном. Поэтому я ответил ему так же, как отвечал всем прочим:

— Мне до смерти надоел дождь, сержант.

Два

Моя мать умерла, когда мне было шесть. Отец служил директором местной школы. В приходе он пользовался некоторым авторитетом, но за его пределами никакого влияния не имел. Вскоре он женился снова, меня же сочли лишним и отослали в Хедерли, ничем не примечательную школу-пансион в богом забытом уголке на юго-западе, настолько удаленном от сколь-нибудь значимых населенных пунктов, насколько это только возможно в Англии.

Хедерли ничем не отличалась от множества других второстепенных частных школ, которыми усеяны графства. Провинциальная как по расположению, так и по подходу, она давала сносное образование, поддерживала некоторую иллюзию респектабельности, и, что самое важное, семьям среднего класса было очень удобно отправлять туда детей, которых по той или иной причине требовалось сбыть с рук без лишних хлопот. Я не возражал. Мне было хорошо в Хедерли — по крайней мере, лучше, чем дома. Во всяком случае, будь у меня возможность, я бы с удовольствием пробыл там подольше. Я завидовал ребятам, которым приходилось проводить каникулы в школе, потому что их родители служили в какой-нибудь далекой точке планеты, несли там бремя белого человека и поддерживали дело империи.

Империя и правда была делом, предприятием среднего класса, построенным на фундаменте таких школ, как Хедерли. Подобные учебные заведения массово производили розовощеких исполнительных молодых людей, которые и были маслом, помогающим вертеться колесам империи. Эти мальчики становились ее госслужащими и полицейскими, ее клерками и сборщиками налогов. Со временем они женились, заводили собственных детей и отправляли их обратно в Англию за тем же образованием, которое когда-то получили сами, в те же самые школы, чтобы там из них вылепили новое поколение колониальных чиновников. Так колесо делало полный круг.

Я покинул Хедерли в семнадцать лет, когда закончились деньги. За год перед этим отец заболел, оказался стеснен в средствах, и оплата школы стала для него непозволительной роскошью. Я не держал на него зла. Просто не повезло, бывает. Тем не менее передо мной возникла трудность: я должен был решить, что делать с собою дальше. Об университете, даже если бы я и питал надежды туда попасть, теперь не могло быть и речи. И я поступил так, как из века в век поступают энергичные молодые люди без перспектив и вдобавок совершенно без средств. Я отправился в Лондон.

Мне повезло. У меня был дядя, который жил в Ист-Энде[16], неподалеку от Майл-Энд-роуд. Будучи местным мировым судьей, он водил полезные знакомства. Именно он подал мне идею поступить на службу в полицию. Мысль показалась мне удачной, особенно если учесть, что другого плана у меня не было. Я подал заявление, и мне предложили должность констебля в «Мете»[17], то есть в лондонской полиции, в дивизионе «Эйч». Наш штаб находился в районе Степни. Многие полагают, что «Мет» — самая старая полиция на свете. Это не так. У нас, конечно, были «бегуны с Боу-стрит»[18], но первая настоящая полиция появилась в Париже. «Мет» даже не самый старый в Великобритании. Этот рекорд принадлежит Глазго, где полиция появилась на тридцать с лишним лет раньше, чем Роберт Пил предложил учредить ее в Лондоне. Впрочем, если уж какой город и нуждался в полиции больше Лондона, то это, конечно же, Глазго.

Я не хочу сказать, что в Лондоне было спокойно. В Степни и Ист-Энде точно не было, и убийств на нашу долю выпало более чем достаточно. Нам, правда, не попадались трупы в смокингах — не те это были районы. И все же парни из дивизиона «Эйч» были рады иметь при себе старые верные револьверы «бульдоги». Надо сказать, что мне ни разу не пришлось стрелять из моего: чтобы произвести впечатление, обычно было достаточно просто навести его на нарушителя.

Прорыв у меня случился пару лет спустя, в связи с на редкость отвратительным двойным убийством на Вестферри-роуд. Тела лавочника по фамилии Фарлоу и его супруги были как-то ранним утром обнаружены их помощницей, девушкой по имени Роузи, которая при виде сцены, словно сошедшей со страниц бульварного ужастика, повела себя весьма разумно и заорала во всю глотку. Так случилось, что я как раз совершал обход, услышал ее вопли и оказался первым констеблем на месте преступления. Не было никаких следов взлома, вообще ничего подозрительного, кроме, конечно, двух тел в квартире над лавкой — оба в ночных рубашках, у обоих горло перерезано. Вскоре прибыли другие полицейские и оцепили все вокруг. В результате проведенного обыска под кроватью супругов Фарлоу был обнаружен ящик для выручки, открытый и пустой.

Пресса разнюхала о происшествии, накрутила местных жителей до истерики, и убийством занялось Управление уголовных расследований Скотланд-Ярда. После некоторых уговоров они позволили мне продолжать работу над делом. Я убедил их, что могу оказаться полезен — в конце концов, я был первым полицейским на месте преступления и хорошо знал район.

Мы стали искать свидетелей; отозвалось несколько человек. Тем утром они заметили, как из здания выходят двое мужчин подозрительного вида. Кое-кто из опрошенных даже узнал эту парочку — по их словам, это были два брата, Альфред и Альберт Стрэтфорд, хулиганы и бандиты, славившиеся своей жестокостью, чрезмерной даже по меркам этой части города. Мы вызвали братьев для дачи показаний. Разумеется, те все отрицали. Послушать их, так можно было подумать, что оба были в церкви во время убийства.

Потом свидетели пошли на попятный. Показания менялись: было темно, они не могут с уверенностью сказать, что именно видели, даже сомневаются, тот ли это был день. Раз — и мы остались с пустыми руками, братьев Стрэтфорд надо было отпускать. Хватаясь за последнюю соломинку, сотрудники Управления вернулись на место событий, чтобы попробовать найти какие-нибудь улики, пропущенные в прошлый раз, но почти не надеясь на успех. Я остался в штабе и был предоставлен сам себе. Повинуясь минутному порыву, я спустился к сейфу, где хранились вещественные доказательства. Дело разваливалось, мое временное сотрудничество с Управлением уголовных расследований подходило к концу, и я хотел напоследок еще раз взглянуть на наши находки — по старой памяти, так сказать. Я осмотрел скудное содержимое сейфа: пропитанные кровью ночные рубашки, разбитые карманные часы, пустой ящик для выручки. И тут я заметил красноватое пятно, скрывавшееся на крышке ящика, на внутренней стороне ее боковой грани. Должно быть, в тот день пятно проглядели в суете. Я мигом догадался, что это такое, а главное, что может означать. Молнией взлетел я обратно по ступенькам. Мои руки дрожали, когда я показывал улику старшему по званию. Вскоре был призван отдел дактилоскопии Скотланд-Ярда, находившийся тогда в зачаточном состоянии. Им удалось снять отпечаток, который в точности совпал с отпечатком большого пальца Альфреда Стрэтфорда. Мы, можно сказать, поймали преступника за руку. После этого я попросил о переводе в Управление уголовных расследований, и меня приняли.

Что касается братьев Стрэтфорд, то оба они отправились на виселицу.

Следующие семь лет я провел в Управлении, расследуя дела, при встрече с которыми мало кому удалось бы удержать свой обед в желудке. Со временем такие вещи надоедают, и в конце 1912 года я перешел в Специальную службу, чьей главной задачей в то время было приглядывать за столичными фениями[19] и теми, кто им симпатизировал. Сейчас почти никто уже не помнит, что Специальная служба возникла как Специальная ирландская служба. Пусть название теперь и изменилось, но миссия осталась прежней.



Война началась летом четырнадцатого года. Я не был в числе тех, кто с нетерпением ожидал ее прихода (вряд ли индейка могла бы радоваться Рождеству), — может быть, потому, что уже достаточно встречался со смертью, чтобы понять, что она часто отвратительна, как правило, бессмысленна и только в редких случаях благородна. И меня совершенно точно не захватила эта всеобщая лихорадка, под влиянием которой бесчисленное множество молодых людей со всех ног спешили в те первые дни на призывные пункты, полагая, что к Новому году все уже закончится. Сколько же людей считало, что война будет короткой, что мы придем туда, устроим кайзеру взбучку — и дело с концом. Как будто одержать верх над всей технической мощью Германской имперской армии будет не труднее, чем справиться с метателями копий, с которыми мы с удовольствием сражались в ходе своих колониальных кампаний.

И все-таки в итоге я пошел добровольцем. Не из любви к королю и родине, что считается достойным, а из любви к женщине, что совсем не такая однозначная вещь.

Я впервые повстречал Сару в омнибусе в Майл-Энде однажды утром осенью 1913 года. Говоря о любви с первого взгляда, принято упоминать скрипки и фейерверки. Для меня этот опыт был скорее сродни легкому сердечному приступу. Она была красива, как воплощенная мечта англичанина. И слишком хороша собой, чтобы ехать в омнибусе по Уайтчепел-роуд, — да и вообще, если на то пошло, находиться ближе чем в пяти милях от этого места. Не успел я собраться с мыслями, как она вышла, и я потерял ее в толпе. Эта история могла тем и закончиться, но несколько дней спустя я снова встретил Сару в том же омнибусе. Вскоре я стал точно рассчитывать свой маршрут, подгадывая так, чтобы совпасть с ней по времени. Было приятно, что старые добрые техники слежки Специальной службы в кои-то веки пригодились мне для чего-то кроме преследования ирландцев по всему городу.

На протяжении нескольких следующих недель эти утренние поездки придавали вкус моей жизни. Встретив ее, я радовался, если же ее не оказывалось на месте, ощущал пустоту. Однажды, когда в омнибусе было особенно много народу, я уступил ей место. Она решила, что это очень мило с моей стороны. Я решил, что это хорошая возможность завязать разговор.

Со временем мы познакомились ближе. Сара работала учительницей в школе, была на несколько лет старше меня и отличалась умом. Возможно, сперва меня привлекла ее красота, но полюбил я ее именно за ум. Она была открыта новым идеям, придерживалась либеральных и радикальных взглядов. Некоторых мужчин умные женщины пугают, меня же, наоборот, эта черта пьянит и очаровывает. Это были самые счастливые дни в моей жизни. Сара любила природу, и сколько морозных воскресных дней провели мы, гуляя вместе по королевским садам! Я и сейчас при виде любого парка каждый раз вспоминаю о ней.

Но путь истинной любви не бывает гладким[20], и в нашем случае он петлял вовсю. Дело в том, что не я один пал жертвой чар Сары. У нее было полно поклонников — главным образом, интеллектуалов и радикалов, попадались среди них и иностранцы. Она ввела меня в свой круг и представила этим занудным серьезным типам с их новыми яркими идеями и старыми потертыми пиджаками. Они любили собираться в кафе и с жаром рассуждать о братской солидарности рабочих и диктатуре пролетариата. Все это, конечно, была полная чепуха. Они находились там по той же причине, что и я, — слетались, словно мотыльки, к тому же пламени. Каждый из них с готовностью вонзил бы нож товарищам в спину, забыв напрочь о братской солидарности, если бы верил, что это поможет ему добиться расположения Сары. Кое-что, впрочем, их объединяло, а именно неприязнь ко мне. Неприязнь, которая ничуть не ослабла, когда они узнали, что я служу в полиции.

Конечно, в нашей компании были и другие женщины, но Сару затмить они не могли. А та, полностью осознавая свою исключительность, старалась равномерно распределять знаки внимания между всеми: здесь взгляд, там ласковое слово — ровно столько, сколько нужно, чтобы не показалось, будто она отдает предпочтение кому-то из своих поклонников, и чтобы никто не пал духом, утратив надежду.

Я записался добровольцем, желая выделиться на фоне остальных. Подобно большинству радикалов, они много говорили, но ничего не делали, и необязательно было быть интеллектуалом, чтобы понять, что Сара начинала уставать от этого бесконечного пустословия. Я записался добровольцем, потому что почувствовал, что, несмотря на свои свободные взгляды, в действительности она хотела, чтобы мужчина вел себя по-мужски. Я записался добровольцем, потому что любил ее. А затем попросил ее руки.



Я поступил на службу в январе 1915 года и за три недели постиг самые азы начального обучения вместе с парой дюжин других новобранцев. Мы с Сарой поженились в конце февраля, а через два дня я отбыл во Францию.

Нам почти сразу пришлось понюхать пороху: нас бросили в атаку у Нев-Шапеля. Некоторые мои товарищи погибли в той битве — первые из многих. В те дни постоянно приходилось искать замену павшим в бою, и быстрое продвижение по службе было обычным делом. Меня, как инспектора уголовной полиции, сочли достойным офицерского звания и быстро произвели в младшие лейтенанты. За этим повышением последовали и другие — просто благодаря тому, что я был еще жив. Мои друзья погибали один за другим. Не пощадила смерть и семью: мой единокровный брат Чарли в семнадцатом году под Камбре «пропал без вести, предположительно убит в бою». За два года до того он был у меня на свадьбе, а на его похоронах я в последний раз видел отца, который вскоре умер. В итоге из нас всех, примерно двадцати парней, одновременно записавшихся добровольцами, в живых остались лишь двое, и только мне удалось не тронуться рассудком — да и это спорно.



Как раз во время войны я и познакомился с лордом Таггертом. В Сент-Омере меня вызвали из строя и приказали явиться к нему. Он носил знаки отличия майора 10-го фузилерского полка, но довольно быстро стало очевидно, что на самом деле он служит в военной разведке. Оказалось, он прочел мое личное дело, обратил внимание на мои несколько лет в Специальной службе и хотел дать мне поручение. Меня отправили в Кале — следить за одним голландцем, которого разведка подозревала в шпионаже в пользу противника. Несколько недель я следовал за ним, замечая, с кем он встречается и с кем водит знакомство, и вскоре мы раскрыли целую сеть шпионов, которые работали в доках и передавали немцам сведения о нашем материальном обеспечении.

Таггерт спросил, хочу ли я остаться работать на него. Тут и думать было нечего: за месяц в разведке я сделал для фронта больше, чем за те без малого два года, что сидел в окопах. Новая работа мне по большей части нравилась, и я хорошо себя проявил. В сравнении с ирландцами, немцы были просто дилетантами. К шпионажу они относились примерно так же, как британцы относятся к торговле на базаре, — считали его сомнительным занятием и уделом других народов.

Война закончилась для меня летом 1918 года в битве на Марне. Гунны[21] собрались с последними силами и пустили в ход все — казалось, артиллерия лупила две недели без продыху. Я был на задании на передовой, когда рядом разорвался снаряд. Мне повезло. Меня обнаружил санитар, оттащил в полевой госпиталь, а через неделю меня переправили в другой госпиталь, уже в Англии. Какое-то время я находился между жизнью и смертью. От боли мне давали морфий, и много дней я провел в тумане наркотического опьянения. И только гораздо позже, когда мое психическое состояние было признано достаточно устойчивым, мне сообщили о смерти Сары. Мне объяснили, что причиной стал грипп, что была эпидемия, от которой умерло много людей. Как будто это как-то могло смягчить удар.



Обратно во Францию меня посылать не стали. Не было смысла. К октябрю уже стало ясно, что войне конец. Вместо этого меня демобилизовали и позволили вернуться к обычной жизни. Но какая это жизнь, когда все, кто был тебе дорог, лежат на кладбище или разметаны по французским полям, а тебе остались лишь память и чувство вины. Я вернулся на службу в полицию, надеясь вновь обрести какую-нибудь цель. Не помогло. Привычной обстановке не удалось вдохнуть новую жизнь в то, что было теперь пустой шелухой. Со смертью Сары умерло все лучшее во мне. Дни мои были пусты, а ночи наполнены криками умерших, которые ничто не могло заглушить. Ничто, кроме морфия. Когда же он закончился, я перешел на опиум. Действовал он хуже, но его было довольно просто достать, особенно для полицейского, получившего боевое крещение в Ист-Энде. В одном Лаймхаусе[22] я знал несколько притонов, и как-то раз морозной декабрьской ночью, бредя неровной походкой по Нэрроу-стрит мимо места, где канал Лаймхаус-Кат встречается с Темзой, я подумал: а не пора ли положить всему этому конец? Это так просто. Пара шагов в темноту — и готово. Холод заглушит боль, и очень скоро все будет позади…

Тут я вспомнил, как разругался с одним сержантом речной полиции в Уоппинге[23]. И только мысль о том, как он обрадуется, выловив из воды мой раздувшийся труп, заставила меня передумать.

Таким я бываю мелочным.



Как раз вскоре после этого я получил телеграмму: лорд Таггерт предлагал мне работу. Его назначили комиссаром Имперской полиции в Бенгалии, ему нужны были хорошие детективы, и он просил меня приехать к нему в Калькутту. В Англии теперь не было ничего, о чем я стал бы жалеть, и вот в начале марта, простившись на пристани с отцом Сары, я взошел на борт парохода компании «Пи энд О», отправлявшегося в Бенгалию. Перед отъездом мне удалось стянуть немного таблеток морфия из сейфа для вещественных доказательств в Бетнал-Грине[24]. Сделать это было несложно, улики терялись то и дело. Ходили слухи, что некоторые уоппингские полицейские гораздо больше зарабатывают на стороне, сбывая запрещенные товары, чем на службе. Меня же только заботило, хватит ли украденных таблеток на трехнедельное путешествие. Получалось впритык. Приходилось бережно расходовать запас, но я надеялся, что смогу продержаться на нем до Калькутты.

Увы, удача повернулась ко мне спиной. По причине непогоды в Средиземном море наш путь стал почти на неделю длиннее, и таблетки закончились за несколько дней до того, как мы наконец увидели бенгальский берег.

Бенгалия. Зеленая, плодородная и невежественная. Она показалась мне страной дышащих паром джунглей и влажных мангровых рощ — скорее водой, чем сушей. Климат в Бенгалии — один из самых неприятных на планете: ее поочередно то иссушает палящее солнце, то заливают муссонные дожди, словно Господь, будучи в дурном расположении духа, выбрал из возможных природных явлений все самые отвратительные для англичанина и собрал воедино в этом проклятом месте. Так что совершенно логично, что именно здесь, в восьмидесяти милях от побережья, в малярийном болоте на восточном берегу мутной реки Хугли, мы и решили построить Калькутту, нашу индийскую столицу. Похоже, мы любим трудности.



Я впервые ступил на индийскую землю первого апреля 1919 года. В День дураков. Очень символично. Пароход поднялся вверх по реке. Джунгли сменились полями и деревеньками из глинобитных хижин, и вот наконец за крутой излучиной нашему взору открылся огромный город, увенчанный короной черного марева из сотен промышленных труб.

Не очень-то это приятно — впервые в жизни очутиться в Калькутте без поддержки в виде наркотика. Конечно, тут стоит жара — палящая, удушающая, непреклонная. Но жара — не самое худшее. Влажность — вот что способно довести до безумия.

Река до отказа была набита кораблями. Огромные океанские торговые суда соперничали за место у причала. Если река была артерией города, то эти суда, развозящие товары по всему миру, были его кровью.

Взглянув на Калькутту, можно решить, что это столица с древней историей. На самом же деле она моложе Нью-Йорка, Бостона и десятка прочих американских городов. Однако, в отличие от них, ее не строили с надеждой на новое начало в Новом Свете. Этот город был основан по более приземленной причине. Он предназначался для торговли.

Калькутта — мы звали ее городом дворцов, нашей восточной звездой. Мы построили этот город, возвели особняки и монументы там, где раньше были только джунгли и крыши из тростника. Мы заплатили за это кровью и теперь утверждали, что Калькутта — британский город. Пяти минут здесь хватит, чтобы понять, что никакая она не британская. Но при этом индийской ее тоже не назовешь.

Правда в том, что Калькутта уникальна.

Три

Дом восемнадцать на улице Лал-базар — внушительный особняк, построенный в золотую эпоху Ост-Индской компании[25], в те дни, когда абсолютно любой англичанин, если у него было достаточно мозгов и деловой хватки, мог объявиться в Бенгалии без единого пенни и, правильно разыграв карты, сказочно разбогатеть. В средствах, конечно, стесняться не стоило. Говорят, что этот особняк построил как раз такой человек — человек, который прибыл сюда с пустыми карманами, сколотил состояние, но потом все потерял. Он продал дом кому-то, тот — кому-то еще, этот, в свою очередь, продал его правительству, и теперь здесь находился штаб бенгальского подразделения Имперской полиции.

Здание было построено в стиле, который мы называем колониальным неоклассицизмом, — сплошные колонны и карнизы, ставни на окнах, — и выкрашено в красно-охристый. Красно-охристый — это цвет британского колониального правления в Индии. В красно-охристый покрашено большинство государственных учреждений, начиная с полицейских участков и заканчивая почтовыми отделениями. Полагаю, где-то на свете, вероятно в Манчестере или в Бирмингеме, живет толстый предприниматель, разбогатевший на контрактах на производство моря красноватой охры для всех зданий британского правления в Индии.

Мы с Несокрушимом прошли между двумя отдавшими честь часовыми в шумный вестибюль, стены которого были увешаны табличками, фотографиями и прочими реликвиями, накопившимися за сотню лет существования имперских правоохранительных органов, и направились к лестнице.



Кабинет лорда Таггерта находился на четвертом этаже. Попасть в него можно было через небольшую приемную. Там сидел личный секретарь лорда Таггерта, миниатюрный человек по фамилии Дэниелс, единственным смыслом жизни которого, похоже, было служить своему хозяину, чем он и занимался с преданностью влюбленного кокер-спаниеля. Я постучался и вошел. Несокрушим следовал за мной, отставая на пару шагов. Дэниелс поднялся из-за стола. Он выглядел в точности как типичный секретарь важной персоны — бледный, безобидный и на полголовы ниже своего начальника.

— Проходите, пожалуйста, капитан Уиндем, — сказал он, провожая меня к двустворчатым дверям. — Комиссар вас ожидает.

Я вошел. Несокрушим остановился на пороге.

— Проходите, сержант, — сказал я. — Не будем заставлять комиссара ждать.