Иэн Макьюэн

Таракан

Ian McEwan

The Cockroach



© Ian McEwan 2019

© Шепелев Д., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

* * *

Посвящается Тимоти Гартону-Эшу [1]
Эта повесть представляет собой художественный вымысел. Имена и характеры действующих лиц являются плодом авторского воображения. Всякое сходство с реальными тараканами, живыми или мертвыми, совершенно случайно.


Один

Тем утром Джим Самс – не гений, но с усами – проснулся после нелегкого сна и обнаружил, что превратился в гигантское существо. Довольно долго он лежал на спине (не самая его любимая позиция) и ошарашенно смотрел на свои далекие ступни, их малочисленность. У него теперь было всего четыре конечности, и они не шевелились. Его прежние, коричневые, лапы – он уже испытывал по ним ностальгию – сейчас бы задорно месили воздух, пусть от этого и было бы мало толку. Он тихо лежал, борясь с паникой. У него во рту гнездился мясистый орган, влажный, скользкий кусок плоти – какая гадость, особенно когда он сам собой ощупывал пещеру его рта и, как отметил Джим с тревогой, скользил по частоколу зубов. Он воззрился на всю длину своего тела. Окрас у него был, от плеч до щиколоток, бледно-голубой, с синей оторочкой на шее и запястьях, и с белыми пуговицами, шедшими в ряд вдоль слитного корпуса. Корпус периодически овевал порыв воздуха, приносивший не лишенный приятности запах разлагавшейся еды и зернового спирта, и Джим догадался, что это его дыхание. Его угол зрения досадно сузился – фасеточных глаз больше нет, – а буйство красок угнетало. Он начал понимать, что, по насмешке судьбы, его уязвимая плоть располагалась теперь снаружи скелета, который он даже не мог видеть. А как бы его утешил знакомый перелив коричневых пластин.

Все это было само по себе скверно, но, стряхнув с себя остатки сна, он осознал, что у него была какая-то важная одиночная миссия, хоть он и не мог вспомнить, в чем она заключалась.

«Я опоздаю», – подумал он, попытавшись приподнять с подушки голову, которая весила, должно быть, не меньше пяти килограммов. «Это так несправедливо. За что мне это?»

Фрагментарное сновидение, которое он видел, было глубоким и безумным, в нем его преследовало хриплое эхо, звучащее в постоянном диссонансе. Только теперь, уронив голову обратно на подушку, он начал прозревать свой сон – мозаику воспоминаний, впечатлений и намерений, которую он безуспешно пытался сложить.

Да, он оставил приятно ветшавший Вестминстерский дворец втихую, по-английски. Как и было положено. Секретность прежде всего. Ему ли не знать. Но когда точно он двинулся в путь? Несомненно, после темноты. Прошлым вечером? Позапрошлым? Должно быть, он ушел через подземную парковку. Если бы он выбрал главный вход, ему пришлось бы миновать начищенные ботинки полисмена. Теперь он вспомнил. Он спешил вдоль водостока, пока не достиг края внушавшего ужас перекрестка Парламент-сквер. Увидев стоявшие в ряд, рокотавшие моторами машины, которым не терпелось впечатать его в асфальт, он бросился наперерез, к водостоку на дальней стороне. После чего – казалось, прошло не меньше недели – он преодолел другую внушавшую ужас дорогу, стремясь к нужной стороне Уайтхолла. Что дальше? Он пробежал много ярдов, это не вызывало сомнений, а потом остановился. Почему? Ах да, он вспомнил, в чем было дело. Тяжело дыша всеми своими дыхальцами, он отдохнул у большого водостока, чтобы подкрепиться выброшенным куском пиццы. Весь кусок он не одолел, но надкусил изрядно. Ему повезло, что это была «Маргарита». Он ее обожал. Никаких оливок. По крайней мере, ему ни одной не попалось.

Его новая громоздкая голова, как он обнаружил, могла без особых усилий поворачиваться на 180 градусов. Он повернул ее в одну сторону. Он находился в маленькой чердачной спальне, залитой резким утренним солнцем, – занавески не были задернуты. Рядом с кроватью стоял телефон, даже два. Его ограниченный кругозор охватил ковер и остановился на плинтусе с узким зазором под ним.

«Я мог бы заползти туда от утреннего света, – подумал он с грустью. – И был бы счастлив».

По другую сторону комнаты стоял диван, а рядом, на низком столике, хрустальный бокал и пустая бутылка виски. На кресло был наброшен костюм и чистая, сложенная рубашка. На столе побольше, у окна, лежали две папки, одна на другой, обе красного цвета.

Он понемногу наловчился двигать глазами, сообразив, что они действуют парно, без его участия. Он обнаружил, что язык лучше не высовывать наружу – так с него капало на грудь, – а держать во влажных пределах рта. Ужасно. Но он постепенно приноравливался управлять своим новым телом. Он способный. Что беспокоило его, так это необходимость выполнять неведомую миссию. Он знал, что должен принимать важные решения. Внезапно его внимание привлекло какое-то движение на полу. Он увидел миниатюрное тельце своего собрата, каким он был совсем недавно, и подумал, что смотрит на собственное тело, захваченное душой великана, в которого он превратился. Он смотрел, движимый заботливым интересом, как это крохотное создание перебирается по бороздам ворсистого ковра, направляясь к двери. Достигнув двери, путник остановился в нерешительности, шевеля усами с видом новичка. Наконец он собрался с духом и полез под дверь, за которой его ожидал трудный и опасный спуск. Путь до дворца был долгим, и одолеть его было под силу не каждому. Но если он сумеет туда добраться, избежав смертельных опасностей, его там ждет, за панельной обшивкой или под досками пола, безопасность и покой среди миллионов себе подобных. Джим пожелал ему удачи. Но ему следовало подумать и о собственном положении.

И все же Джим не шелохнулся. Это мало что поменяло бы – любое движение тщетно, пока он не сложит отдельные события, приведшие его в эту незнакомую комнату, в связное путешествие. Так что он вернулся к воспоминаниям. Подкрепившись пиццей, он поспешил дальше, почти не обращая внимания на суматоху наверху, занятый тем, чтобы держаться в тени водостока, но далеко ли он продвинулся, он не знал. Следующее, что он помнил, это возникшее на пути препятствие, а именно навозную горку, еще теплую, чуть курившуюся. При других обстоятельствах он бы обрадовался. Он считал себя в некотором смысле гурманом. Умел жить с комфортом. А это добро он мог узнать без колебаний. Да и кто бы не узнал этот пикантный аромат с нотками бензина, банановой кожуры и седельного мыла. Конная гвардия! И зачем он только наелся пиццы. «Маргарита» отбила у него аппетит к навозу, пусть даже к такому свежему и изысканному, – ни малейшего желания, учитывая его усталость, карабкаться наверх. Он присел в тени горки, на ее упругой подошве, и раскинул умом, как быть дальше. После секундного раздумья ему стало ясно, что делать. Он решил забраться по вертикальному гранитному бордюру, чтобы обойти этот завал и спуститься с другой стороны.

Лежа теперь в спальне на чердаке, он решил, что как раз тогда он утратил свободную волю, или иллюзию таковой, и подпал под влияние более могучей силы, увлекшей его за собой. Забравшись на тротуар, он подчинился коллективному сознанию. Он был крошечным элементом системы такого размаха, что никакой отдельный разум не мог ее постичь.

Он заполз на верх бордюра, отметив, что навозные кучи занимают третью часть пути через тротуар. А затем, откуда ни возьмись, на него вдруг налетела буря, грохот десяти тысяч ног, вместе с пением и ревом, свистом и воплями. Очередная безумная демонстрация. И в такое позднее время. Эти сумасброды создавали неприятности, вместо того чтобы сидеть дома. В последнее время акции протеста устраивались почти каждую неделю, нарушая работу общественных служб, мешая рядовым законопослушным гражданам заниматься своими делами. Он застыл на бордюре, ожидая, что его сейчас раздавят. Подошвы шагавших – каждая длиннее его в пятнадцать раз – утрамбовывали асфальт в нескольких дюймах от того места, где он съежился, дрожа усами. К счастью, в какой-то момент он взглянул наверх, поддавшись духу фатализма. Он был готов к смерти.

Но как раз в тот миг он увидел возможность спасения – зазор в процессии. До следующей волны демонстрантов оставалось пятьдесят ярдов. Он увидел, как плещутся по ветру их транспаранты, развеваются флаги, желтые звезды на голубом. И Юнион Джеки. Никогда еще за всю свою жизнь он не несся с такой скоростью. Запыхавшись всеми своими дыхальцами, он достиг тяжелых железных ворот на другой стороне, за пару секунд до того, как демонстранты продолжили утрамбовывать тротуар, топоча как бешеные кони, улюлюкая и ударяя в барабаны. Охваченный смертным страхом и негодованием (не самое лучшее сочетание), он соскочил с тротуара и, спасая жизнь, заполз под ворота и оказался на благословенной, относительно тихой боковой улице, где тут же узнал уставной ботинок полисмена. Как всегда, кстати.

Что дальше? Он последовал по пустому тротуару, мимо ряда дорогих домов. Он определенно действовал по плану. Коллективное феромонное бессознательное членистоногих наделило его инстинктивным пониманием правильного курса. После получаса однообразного движения он остановился, словно иначе и быть не могло. На дальней стороне улицы собралась толпа примерно из сотни фотографов и репортеров. А на его стороне, на одном с ним уровне, располагалась дверь, у которой стоял еще один полисмен. Едва он это отметил, как дверь открылась и показалась женщина на шпильках, чуть не раздробив ему девятую и десятую брюшные доли. Дверь осталась открытой. Возможно, ожидался гость. Джим заглянул в гостеприимный, мягко освещенный холл, с плинтусами, довольно потертыми – это обнадеживало. Поддавшись внезапному импульсу, словно чужой воле, он вбежал внутрь.

Он неплохо устроился, учитывая обстоятельства, если лежал на этой незнакомой кровати и вспоминал такие подробности. Приятно было знать, что его мозг, точнее разум, почти не пострадал. Несмотря на это превращение, он сохранил свое истинное «Я». В холле он направился было к плинтусу, но затем увидел кошку и метнулся в сторону лестницы. Забравшись на три ступени, он оглянулся. Кошка, коричневая с белым, его не заметила, но Джим решил, что спускаться опасно. Так что он начал долгое восхождение. На втором этаже по пролету ходила уйма людей, переходя из комнаты в комнату. Растопчут и не заметят. Час спустя, когда он достиг третьего этажа, там нещадно пылесосили ковры. Он знал многих несчастных, погибших вот так, растворившись в пыльном небытии. Выбора не было, пришлось карабкаться выше, пока он не достиг… Его мысли разбежались от резкой трели телефона у кровати, на которой он лежал. Пусть он уже знал, что может двигать хотя бы одной конечностью – рукой, он не пошевелился. Он не доверял своему голосу. А если бы и доверял, что бы сказал? Я не тот, кто вы думаете? После четвертого звонка телефон стих.

Он откинулся на подушку и подождал, пока скачущий пульс придет в норму. Попробовал переместить ноги. Получилось, но только на дюйм. Снова подвигал рукой и поднял ее высоко над головой. Итак, что там с ним стряслось? Он взобрался на последнюю ступень и растянулся, тяжело дыша, на верхней площадке. Потом протиснулся под ближайшую дверь и оказался в жилой комнате. В обычных обстоятельствах он бы первым делом направился на кухню, но тут почему-то забрался по ножке кровати и из последних сил заполз под подушку. Должно быть, он спал глубоким сном… Раздался стук в дверь – что за черт, – и не успел он ничего сказать, как она раскрылась. На пороге возникла молодая женщина в бежевом брючном костюме и, коротко кивнув, вошла.

– Я пыталась позвонить, но потом решила, лучше подняться. Премьер-министр, уже почти семь-тридцать.

Он не знал, что на это ответить.

Женщина, очевидно какая-то помощница, вошла в комнату и взяла пустую бутылку. Держалась она весьма фамильярно.

– Вечерок, я вижу, тот еще.

Он понял, что должен что-то ответить. Лежа в постели, издал нечленораздельный звук, нечто среднее между стоном и хрипом. Неплохо. Выше, чем он рассчитывал, несколько пискляво, но вполне убедительно.

Помощница указывала на стол с двумя красными папками.

– Не думаю, что вам удалось…

Он решил для надежности повторить прежний звук, на этот раз чуть пониже.

– Возможно, после завтрака вы сможете… Я вам, пожалуй, напомню. Сегодня среда. В девять встреча с кабинетом министров. В полдень срочные вопросы и ВПМ.

Вопросы к премьер-министру [2]. Уж он их наслушался, завороженно сидя или крадучись за трухлявыми стенными панелями в компании нескольких тысяч сородичей. Эти громогласные вопросы лидера оппозиции, блестящая ответная околесица, дерзкие колкости и расчетливое блеянье. Он не смел и надеяться, что когда-нибудь станет primo uomo [3] в этой еженедельной оперетте. Но справится ли он? Не хуже любого другого, надо думать. Только пробежит сперва эти бумаги. Он не раз мечтал, и не он один, залезть в красный чемоданчик [4]. Теперь ему представилась такая возможность, пусть даже у него всего две ноги.

В том месте, где когда-то он щелкал изящными мандибулами, пришел в движение омерзительный мясистый орган, и он исторг свое первое человечье слово.

– Точняк.

– Я внизу, сделаю вам кофе.

Он частенько потягивал кофе по ночам на полу кафетерия. Это мешало спать днем, но ему нравился вкус, особенно с молоком и сахаром. Он решил, что его подручным наверняка это известно.

Как только помощница вышла из комнаты, он откинул одеяло и сумел опустить свои ноги-колоды на ковер. Джим наконец встал во весь рост, такой внушительный, что у него слегка закружилась голова, и, застонав, прижал рыхлые бледные руки ко лбу. Через пару минут, когда он вошел на нетвердых ногах в ванную комнату, эти же руки стали проворно снимать пижаму. Раздевшись, он встал босиком на теплый кафель, приятно гревший стопы. Глядя с изумлением, как его тело выдает бурливую струю в особый керамический резервуар, он воспрянул духом. Но, повернувшись к зеркалу над раковиной, снова приуныл. Щетинистый овал лица, покачивавшийся на толстой розовой шее, внушал отвращение. Глаза с черными зрачками шокировали. Пухлая темная плоть, обрамлявшая частокол грязно-белых зубов, вызывала омерзение.

«Но я здесь для высокой миссии и всё перетерплю», – заверил он себя, глядя, как его руки поворачивают краны и тянутся за мылом и кисточкой для бритья.

Пять минут спустя, выйдя из ванной нетвердым шагом, он почувствовал дурноту при мысли, что ему придется облачаться во всю эту одежду, разложенную для него. Его родной народ по праву гордился своими прекрасными, блестящими телами и никогда бы не подумал чем-то закрывать их. Белые подштанники, черные носки, рубашка в бело-голубую полоску, темный костюм, черные туфли. Он отстраненно смотрел, как его руки ловко завязывали шнурки, а затем – опять это зеркало в ванной – галстук. Причесывая рыжевато-каштановые волосы, он испытал внезапную тоску по дому – так этот цвет напоминал ему покинутых собратьев.

«Хотя бы что-то связывает меня с родиной», – подумал он меланхолично, выходя из комнаты.

Ему предстоял жуткий спуск по лестнице. Но он решил довериться своим ногам, как перед этим доверялся рукам, брившим и одевавшим его. Он спускался, крепко держась за перила, подавляя стон при каждом шаге. На пролетах с крутыми поворотами он вцеплялся в перила обеими руками. Со стороны могло показаться, что его мутит с похмелья. Однако он мог гордиться собой: еще вчера ему потребовался час, чтобы подняться по этой лестнице, но спустился он всего за семь минут. У подножия лестницы, в холле, его ожидала группа совсем молодых людей обоего пола, все – с папками.

– Доброе утро, премьер-министр, – пробормотали они нестройным хором, с почтением в голосе.

Никто из них не посмел взглянуть ему в глаза, и все они ожидали, что он им скажет. Прокашлявшись, он выговорил:

– Что ж, приступим, пожалуй.

Больше ничего на ум ему не приходило, но тут, наудачу, к нему протолкался человек, постарше других и в таком же дорогом костюме, как у него, и, взяв за локоть, увлек за собой по коридору.

– На пару слов.

Открылась дверь, и они вошли в комнату.

– Ваш кофе здесь.

Они были в комнате правительства. Посередине длинного стола, перед самым большим креслом, стоял поднос с кофе, к которому премьер-министр устремился с такой прытью, что последние шаги почти бежал. Он надеялся успеть первым и завладеть сахарницей. Но к тому времени, как он опустился в кресло, весьма строгого вида, ему уже налили кофе. Сахара на подносе не было. И даже молока. Однако в серой тени кофейника он различил полумертвую синюю муху. Ее крылышки то и дело подрагивали. Джим заставил себя отвести взгляд от мухи, когда к нему обратился другой человек. Ему казалось, он вот-вот чихнет.

– Насчет Комитета 1922 года [5]. Знакомые все, мать их, лица.

– А, да.

– Прошлым вечером.

– Конечно.

Дрожавшие мушиные крылья издавали легчайший шелест покорности судьбе.

– Рад, что тебя там не было.

Синяя муха, умершая больше чем десять минут назад, чересчур горчит. Но полуживая или едва умершая имеет привкус сыра. Стилтона, по большей части.

– Да?

– Это мятеж. Во всех утренних газетах.

Ничего не поделаешь. Премьер-министр понял, что сейчас чихнет. Он почувствовал, как его распирает. Наверное, из-за недостатка пыли. Он ухватился за подлокотники. Его словно взорвало, и на миг ему показалось, что он отключился.

– Будь здоров. Шла речь про вотум недоверия.

Когда он поднял дурацкие веки, закрывшие ему глаза, мухи уже не было. Он ее сдул.

– Ебать.

– Я тоже так подумал.

– Куда же… В смысле, куда они клонят?

– Все туда же. Ты тайный обороти́ст. Отлыниваешь от проекта. Не можешь справиться в одиночку. Ничего не выжмешь из парламента. Никакого стержня. Такого рода вещи.

Джим пододвинул к себе чашку и кофейник. Мухи не было. Он поднял поднос из нержавейки. И там тоже.

– Я такой же развороти́ст, как и остальные.

Молчание специального советника, если Джим угадал его должность, не обнадеживало. Затем он сказал:

– Нам нужен план. И побыстрее.

Джим различил валлийский акцент. Уэльс? Маленькая страна далеко на западе, известная своими холмами, дождями и коварством. Джим обнаружил, что знает какие-то вещи, разные вещи. Причем не так, как раньше. Его знание, как и зрение, сузилось. Ему недоставало всеохватного и непрерывного единства со своим народом, бескрайнего ресурса феромонного океана. Но он наконец сумел вспомнить миссию, возложенную на него.

– Какие предложения?

Раздался громкий стук по дереву, открылась дверь, и вошел высокий человек в костюме в тонкую полоску, с массивной челюстью и маслянисто-черными зализанными волосами.

– Джим, Саймон. Не против, если я присоединюсь? Плохие новости. Только что пришла шифровка от…

Саймон не дал ему договорить.

– Бенедикт, это частный разговор. Будь добр, отвали.

Министр иностранных дел, не изменившись в лице, развернулся и вышел из комнаты, закрыв за собой дверь подчеркнуто тихо.

– Чего я не выношу, – сказал Саймон, – в этих мажорах из частных школ, так это их самомнения. Не считая тебя, конечно.

– Согласен. Какой у нас план?

– Ты сам сказал. Сделай уступку радикалам, они потребуют большего. Дай им палец, руку оттяпают. Как только какие проблемы с проектом, у них все кругом виноваты. Особенно ты.

– И?

– Общественные настроения качаются. Фокус-группы рассказывают новую сказку. Наш социолог звонил с результатами вчера вечером. Налицо всеобщая усталость. Страх неизвестности. Тревога о том, за что они голосовали и что получили в итоге.

– Да, я в курсе, – соврал премьер-министр.

Было важно сохранять лицо.

– Дело вот какое. Нужно изолировать радикалов. Вотум сраного доверия! Объявить перерыв в парламенте на несколько месяцев. Вразумить ублюдков. А лучше даже изменить курс. Сделать крен…

– Серьезно?

– Точно говорю. Крен тебе не помешает…

– К оборотистам?

– Да! Парламент будет у тебя в ногах валяться. Ты получишь большинство – наверняка.

– А как же воля нар…

– Да хуй с ними. Чмошники наивные. У нас парламентская демократия, и ты главный. В хозяйстве застой. Страну раздирают противоречия. Какой-то ультраразворотист обезглавил парламентария-оборотиста в супермаркете. Гопник из оборотистов вылил коктейль на известного разворотиста.

– Просто кошмар, – согласился премьер-министр. – Блейзер только из химчистки.

– Это полный бардак. Пора с этим кончать, Джим, – сказал он и добавил мягко: – Это в твоей власти.

Премьер уставился на лицо советника, впервые по-настоящему рассмотрев его. Лицо у него было узким и длинным, со впалыми висками, карими глазками и туго сжатыми губами. Образ дополняли седая трехдневная щетина, кеды и черный шелковый костюм поверх футболки с Суперменом.

– Ты говоришь интересные вещи, – сказал наконец премьер.

– Это моя работа – держать твое кресло, и другого пути у нас нет.

– Это будет… будет… – Джим не мог подобрать слово, хотя феромонные аналоги так и вертелись у него в уме. – Полный разворот!

– Не совсем. Я просмотрел кое-какие из твоих речей. Там достаточно, чтобы закопать тебя. Сложности. Сомнения. Задержки. То, за что радикалы тебя ненавидят. Ширли может подготовить почву.

– Действительно интересно, – Джим встал и выпрямился. – Мне нужно отдельно поговорить с Ширли перед встречей с кабинетом. И мне понадобится несколько минут побыть одному.

Он стал обходить длинный стол, направляясь к двери. Он начинал получать удовольствие от своей размашистой походки и нового чувства власти. Как ни странно, можно чувствовать себя устойчиво даже на двух ногах. Его почти не беспокоило, что он так вознесся над землей. И он был даже рад, что не съел синюю муху в присутствии другого человека. Его могли неправильно понять.

– Тогда подожду, что ты надумаешь, – сказал Саймон.

Джим протянул руку к двери и легко сомкнул пальцы своей новой, необычной, руки на дверной ручке. Да, он справится с этим новым агрегатом. Он повернулся, медленно, получая удовольствие от этого, и посмотрел в лицо советнику, который все так же сидел в кресле.

– Я уже надумал. Твое заявление на увольнение должно быть на моем столе через полчаса, и чтобы к одиннадцати тебя не было в здании.



Пресс-секретарь, миниатюрная, обходительная женщина по имени Ширли, вся в черном и в большущих очках в черной оправе, нервировала Джима своим сходством с самкой жука-рогача, врага их рода. Но они быстро нашли общий язык, когда она выложила перед ним веером газеты с недружественными заголовками.

– Джим в дым!

– Во имя Бога, вон отсюда! [6]

То, что Джим избавился от Саймона и назвал радикальных разворотистов, сидевших в задних рядах, «знакомые, мать их, лица», помогло придать новостям безобидный и комичный оттенок. Джим с Ширли хихикали, читая их. Но более серьезные газеты признавали, что вотум недоверия вполне возможен. Премьер-министр со своей командой сторонился как оборотистов, так и разворотистов. Все считали его соглашателем. Пытаясь задобрить оба фланга, он всех настроил против себя.

«В политике, – как написал один известный обозреватель, – двурушничество – это смертный приговор».

Общее мнение сводилось к тому, что даже если он удержится у власти, сам разговор о вотуме подорвет его авторитет.

– Это мы посмотрим, – сказал Джим, и Ширли громко рассмеялась, словно он сказал что-то крайне остроумное.

Он направился к выходу, намереваясь побыть в одиночестве и подготовиться к следующему заседанию. Дав Ширли указания обнародовать заявление Саймона об увольнении, он вышел на улицу, готовый отрицать перед репортерами любые подозрения в своей некомпетентности. Ширли не выразила удивления по поводу отставки своего коллеги. Напротив, кивнула с довольным видом и продолжила собирать утренние газеты.

Опаздывать на заседание кабинета было дурным тоном для всех, кроме премьера. Когда он вошел в комнату, все уже сидели за столом. Он занял свое место, между канцлером и министром иностранных дел. Нервничал ли он? Не особо. Он был подтянут и готов к бою, словно уличный спринтер. Его главной заботой было выглядеть убедительно. Он знал с той же уверенностью, с какой его пальцы завязывали галстук, что перед тем, как начать говорить, следовало выдержать паузу и каждому уверенно взглянуть в глаза.

В тот миг, когда он встретился взглядом с пустыми глазами Тревора Готта (канцлер герцогства Ланкастерского, затем министр внутренних дел, министр юстиции, лидер палаты, министр торговли, министр по транспорту и министр без портфеля), он пережил пронзительное узнавание, и его охватила, пройдя сквозь сердце и разлившись по позвоночнику, неимоверная, восхитительная, запредельная радость. Снаружи он сохранял спокойствие. Но он ясно понял это. Почти все в его кабинете разделяли его убеждения. И что еще более важно – он понял это только сейчас – они были его сородичами. В тот жуткий вечер, когда он устремился в Уайтхолл, он думал, что выполняет одиночную миссию. Ему не приходило на ум, что он был не единственным, кто нес великое бремя этого задания, что и другие его сородичи направлялись в различные министерства, чтобы завладеть другими телами и показать, на что они способны. Пара дюжин отборных представителей его народа пришли захватить и направить безвольное руководство в нужное русло.

Тем не менее имелась небольшая проблема, чужеродное присутствие. Изменник в его стане. Он тут же распознал его. В раю всегда есть дьявол. Всего один. Вероятно, кто-то из храбрых посланников его народа не сумел добраться до своего объекта, пав во имя их общего дела под ногами людей, что было не удивительно с этими демонстрациями. Когда Джим взглянул в глаза Бенедикта Сент-Джона, министра иностранных дел, он наткнулся на гладкую неприступную стену его сетчатки и не смог проникнуть дальше. Этот взгляд был непроницаем. Никакого узнавания. Это был всего лишь человек. Лазутчик. Доносчик. Враг народа. Один из тех, кто мог взбунтоваться и проголосовать против собственного правительства. С ним нужно было разобраться. Впрочем, спешить не стоило. Возможность еще представится.

Но остальные были с ним заодно, и он моментально их узнавал под внешним человеческим обликом. Все они были братья и сестры. Радикальный кабинет, претерпевший превращение. Сидя за столом, они никак не выдавали своей истинной природы и того, что было им известно. До чего же они походили на людей! Глядя в их млекопитающие глаза различных оттенков серого, зеленого, голубого и карего, и сквозь них, в мерцающее нутро их тараканьего естества, он принял и возлюбил своих коллег и их ценности. Они были с ним едины. Скованные железной решимостью и волей к успеху. Вдохновленные идеей, чистой и волнующей, как кровь и земля. Движимые к непостижимой обычной логикой цели ощутить мистическое единство нации, достичь взаимопонимания столь же простого и благого, как религиозная вера.

Что также сплачивало эту храбрую группу, это уверенность в неминуемых лишениях и страданиях, пусть они, как ни жаль, и не коснутся их лично. Но также было несомненно, что их победа принесет широким массам блаженное чувство глубокого и возвышающего самоуважения. В этой комнате, в этот миг, не было места слабым. Страна была готова освободиться от постыдного рабства. Лучшие из них уже сбрасывали свои оковы. Скоро с шеи нации будут сброшены паршивые оборотисты. Хотя всегда есть те, кто впадает в нерешительность у открытой двери клетки. Пусть они дрожат под гнетом избирательного права, оставаясь рабами растленного и бесславного режима, находя единственное утешение в своих графиках и диаграммах, своей бесплодной рациональности и жалкой трусости. Если бы только они знали, какой эпохальный шаг совершался без их участия, минуя анализы и дебаты на своем пути в историю. История уже вершилась за этим самым столом. Судьба нации выковывалась в тихом огне кабинета министров. Возобладал уверенный разворотизм. Поздно идти на попятный!

Два

Истоки разворотизма теряются в тумане прошлого, и отыскать их – если у кого возникнет подобное желание – не так-то просто. До недавнего времени эта концепция считалась не более чем мысленным экспериментом, послеобеденной забавой, шуткой. Она была прибежищем эксцентриков, одиноких мужчин, писавших зеленой ручкой письма в газеты. Из тех, кто могут сесть вам на уши в пабе и просвещать битый час. Но сама эта идея, стоило в нее вникнуть, была не лишена определенной красоты и простоты. Давайте развернем денежный поток, и тогда вся система экономики, а с ней и сама нация, очистится, избавится от несуразиц, растрат и несправедливостей. Под конец рабочей недели сотрудница передает заработанные тяжелым трудом деньги компании за все рабочие часы. Но когда она идет по магазинам, то получает щедрую компенсацию в виде розничных цен на каждый купленный товар. Закон запрещает ей копить наличность. Деньги, положенные в банк, под конец трудного дня в торговом центре мобилизуют высокие отрицательные процентные ставки. До того как ее сбережения будут сведены к нулю, ей следует найти более высокооплачиваемую работу. Чем лучше работа, а значит, выше зарплата, тем усерднее она должна покупать товары, чтобы оплачивать ее. Тем самым стимулируется экономика, возрастает число квалифицированных работников, все в выгоде. Домовладелец должен неустанно заказывать промышленные товары, чтобы оплачивать своих жильцов. Правительство приобретает ядерные электростанции и расширяет свои космические программы, чтобы радовать рабочих налоговыми подарками. Управляющие отелями обеспечивают лучшее шампанское, мягчайшие простыни, редкие орхидеи и лучших музыкантов в лучших оркестрах, чтобы отель мог позволить себе постояльцев. На следующий день после успешного выступления музыкант должен активно покупать товары, чтобы оплатить свой следующий выход на сцену. Полная занятость гарантирована.

Два заметных экономиста семнадцатого века, Джозеф Мун и Джосия Чайлд, упоминали вскользь обратную циркуляцию денег, но не уделили этой теме должного внимания. По крайней мере, мы знаем, что такая теория занимала умы экономистов. Хотя ни в знаменитом «Богатстве народов» Адама Смита, ни у Мальтуса, ни у Маркса об этом нет ни слова. В конце девятнадцатого века американский экономист Фрэнсис Амаса Уокер выражал некоторый интерес к перенаправлению денежного потока, но делал это, по-видимому, в устных заявлениях, а не в своих внушительных трудах. На эпохальной Бреттон-Вудской конференции в 1944 году, установившей послевоенный экономический порядок, ознаменованный учреждением Международного валютного фонда, в одном из подкомитетов был зафиксирован страстный призыв к разворотизму со стороны парагвайского представителя Хесуса З. Веласкеса. Поддержки он не получил, но важно, что он стал первым, кто произнес этот термин во всеуслышание.

Идея разворотизма периодически привлекала внимание различных групп в Западной Европе правого и праворадикального толка, поскольку она очевидно ограничивала власть и полномочия государства. К примеру, когда в Британии верхний налоговый индекс составлял восемьдесят три процента, правительству пришлось бы выдавать миллиарды самым усердным покупателям. Ходили слухи, что Кит Джозеф пытался заинтересовать Маргарет Тэтчер «возвратной экономикой», но ей было не до того. В интервью Би-би-си в апреле 1980 года сэр Кит настаивал, что это просто сплетни. В течение девяностых и нулевых разворотизм вызывал умеренный интерес в различных частных дискуссионных группах и малоизвестных правоцентристских научно-исследовательских центрах.

Когда разворотческая партия эффектно возникла на политической арене со своим популистским, антиэлитистским призывом, имелось немало таких, даже среди ее противников, кому уже был знаком «разворотный» тезис. После того как разворотисты получили поддержку американского президента, Арчи Таппера, а в особенности когда они принялись отваживать своих сторонников, консервативная партия начала в ответ медленное смещение вправо и дальше. Но для большинства консерваторов разворотизм оставался, как выразился экс-канцлер Джордж Осборн, «пределом полоумия». Никто не знает, какому экономисту или журналисту мы обязаны термином оборотисты для обозначения тех, кто считал, что деньги должны циркулировать старым, проверенным способом. Но в кандидатах нет недостатка.

Среди левых, в особенности «старолевых», всегда имелось немало таких, кто симпатизировал разворотизму. Хотя бы потому, что, по их мнению, это должно было наделить властью безработных. Не имея работы, за которую нужно платить, и массу свободного времени для походов по магазинам, безработные могли серьезно разбогатеть, если не в отношении наличных денег, то в отношении товаров. Тогда как состоятельные классы не смогут ничего поделать со своим богатством, кроме как тратить его на оплату труда. Когда избиратели лейбористской партии из рабочего класса сообразили, сколько они смогут заработать, устроив сыновей в Итон, а дочерей в женский колледж Челтнем, они также стали холодно приветствовать разворотизм.

Консерваторы, чтобы упрочить поддержку своего электората и задобрить разворотческий фланг своей партии, решили провести в ходе предвыборной кампании 2015 года референдум по развороту денежного потока. Результат оказался неожиданным, главным образом вследствие стихийного альянса между рабочими бедняками и стариками всех классов. Первые не дорожили своим положением, им было нечего терять, и они смотрели с надеждой на возможность получить товары первой необходимости, не говоря о предметах роскоши, а также поправить свои финансы, хотя бы ненадолго. А старикам, страдавшим когнитивными расстройствами, грела душу сама идея повернуть время вспять. Кроме того, обе группы распалялись националистским зудом. Сделав блестящий финт, разворотческая пресса сумела придать своему делу статус патриотического долга вкупе с обещанием возрождения и очищения нации: все плохое в экономике, включая неравенство богатства и возможностей, разделение севера и юга и застой в системе оплаты труда, объяснялось направлением финансовых потоков. Если вы любите родину и свой народ, вы должны повернуть вспять существующий порядок. Прежний режим служил лишь интересам снобистской правящей верхушки. Одним из наиболее неотразимых лозунгов стал: «Разворачивай деньги».

Премьер-министр, созвавший референдум, тут же ушел в отставку и словно испарился. Его место занял компромиссный кандидат, умеренный оборотист Джеймс Самс. Едва вернувшись из Букингемского дворца, он дал обещание на ступенях Даунинг-стрит, 10 уважить чаяния народа. Деньги потекут назад. Но, как и предсказывали многие экономисты и прочие комментаторы из желтой прессы и малоавторитетных специализированных журналов, это оказалось не так-то просто. Первый и самый трудный вопрос касался экспортной торговли. Немцы, несомненно, были бы счастливы получить британские товары вместе с внушительными платежами. Но они, разумеется, не станут в ответ присылать нам свои машины, набитые наличностью. Возникнет дефицит торгового баланса, и британская экономика рухнет.

Каким же образом разворотческая экономика могла процветать в мире, устроенном по принципам оборотистов? Переговоры с главными торговыми партнерами из числа европейских стран зашли в тупик. Прошло три года. Парламент, по большей части состоявший из оборотистов, разрывался между здравым смыслом и волей народа, не в силах предложить практического решения. Самс унаследовал шаткое большинство и стоял, покачиваясь, между ретивыми фракциями своей партии. Несмотря на это, отдельные газеты называли его Счастливчиком Джимом, ведь могло бы быть гораздо хуже: Хорас Крабб, лидер оппозиции, сам был старым разворотистом из числа постленинистских леваков.

Пока Самс пребывал в смятении и его кабинет раздирали противоречия, фракция пуристов из задних рядов консерваторов упрочивала свою позицию. Британия должна действовать самостоятельно и обратить остальной мир силой своего примера. Если мир откажется последовать за ней, тем хуже для него. Так возник акроним РАЗВЕС: разворот в единственной стране. И вскоре это стало темой песен и граффити – «Прогресс на РАЗВЕС». Разворотисты заявляли, что Британия выстояла в одиночку в 1940 году, когда пала Франция и нацистский ужас расползался по Европе. Так что Британия как-нибудь обойдется без немецких автомобилей. Но Самс продолжал колебаться, раздавая обещания направо и налево. Большинство экономистов, журналистов из Сити, деловая элита и весь финансовый сектор предрекали экономическую катастрофу, если Самс твердо встанет на путь разворотизма. Банки, расчетные конторы, страховые агенты и международные корпорации уже перебирались за рубеж. Именитые ученые и нобелевские лауреаты писали открытые письма, выражая авторитетное отчаяние. Улицы кричали со страстью: «Так держать!» В обществе нарастало возмущение, все больше людей чувствовали себя преданными. Газетная карикатура изображала Джима Самса в виде шекспировского Глостера, ослепленного и шатающегося на краю меловой скалы, а Эдгар, этакий крутой разворотист Джон-Бык [7], подначивал его прыгнуть [8].

Но затем вдруг, ко всеобщему изумлению, Самс со своим колеблющимся кабинетом, похоже, набрался решимости. Они были готовы совершить скачок.



Взглянув в глаза всем за столом и обуздав непроизвольный порыв разразиться феромонной песнью радости, премьер-министр произнес степенные слова приветствия. Голос у него был низким и ровным. Над его правой скулой задергалась мышца. Раньше такого никто не видел. В ходе своих вступительных замечаний он мимоходом сослался на их неразрывную связь и сказал, что отныне их «новый» кабинет будет голосовать в парламенте единогласно. Больше никакого разброда. Слепое единодушие. За столом послышался продолжительный шорох и согласное мычание. Все были как один – колония убежденных единомышленников.

Итак, за дело. На выходе они получат экземпляры недавнего исследования настроений избирателей и должны будут внимательно изучить его. Им следует иметь в виду один конкретный вывод: две трети в возрастной группе от двадцати пяти до тридцати четырех жаждут сильного лидера, которому «не придется возиться с парламентом».

– А пока мы возимся, – сказал Джим. – Но… – он не договорил, и в кабинете повисла тишина. – Отклоненный законопроект разворотистов вернется в палату через три месяца. Все поправки оппозиции будут забаллотированы. Меры по адаптации к новому порядку будут приняты уже сейчас. Канцлер подтвердит, что мы потратим восемь миллиардов на переходные мероприятия.

Канцлер, сутулый человечек с седыми бровями и белой козлиной бородкой, подавил удивление и кивнул с пониманием. Премьер-министр кивнул ему в ответ и чуть скривил губы в улыбке. Высочайшее признание.

– Теперь вам пора узнать. Я назначил Разворотный День, День Р, на двадцать пятое декабря, когда магазины закрыты. После этого рождественская распродажа обеспечит колоссальный толчок для ВВП.

Он обвел всех взглядом. Все внимательно смотрели на него. Никто не выводил каракули в блокноте. Джим завел руки за голову и сцепил пальцы, поразившись приятностью этого ощущения.

– Мы будем действовать по плану: проводить денежные вливания – увеличивать денежную массу, чтобы универсальные магазины могли позволить себе покупателей, а покупатели могли позволить себе работы.

Министр иностранных дел сказал:

– Намечаются некоторые изменения…

Премьер призвал его к молчанию, чуть качнув головой. И расцепил руки, так что они свесились вдоль тела.

– Обеспечить День Р, другими словами Наш День, – наша первоочередная задача. Но и задача номер два почти столь же важна. Без нее первая может провалиться.

Он выдержал паузу для эффекта. За это недолгое время он успел подумать, что ему делать с Бенедиктом Сент-Джоном. В семье не без урода. Но устроить идеальное убийство не так-то просто, когда твой офис на Даунинг-стрит. Нечто подобное попробовал когда-то провернуть этот болван в цилиндре из палаты общин, Джереми Торп. Ничего хорошего не вышло.

– Впереди нас ожидают некоторые трудности, и мы должны вести за собой народ. Фокус-группы прохлаждаются как раз тогда, когда нам так нужна популярность. Жизненно важна. Так что будем поднимать налоги для малоимущих и снижать для богатых. После двадцать пятого большая халява для рабочих. Чтобы оплатить это, – я уверен, наш мудрый канцлер поддержит меня, – мы повысим правительственные доходы, наняв еще двадцать тысяч полисменов, пятьдесят тысяч медсестер, пятнадцать тысяч врачей и двести тысяч дворников, чтобы обеспечить ежедневную выручку. Учитывая их налоговые льготы, эти новые кадры наверняка с легкостью смогут оплачивать свои работы. А еще китайцы нам должны восемьсот миллиардов за три атомные электростанции, которые они будут строить.

Внимательное молчание в комнате поменялось, и, похоже, не в лучшую сторону. Никто не доверял китайскому правительству. Вернут ли они долг? И станут ли разворачивать свою необъятную экономику? Кто-то вежливо кашлянул. Несколько человек изучали свои ногти. Джим почувствовал, что ему грозило скептическое отношение, если он еще не вполне лишился поддержки кабинета. Его спасла министр транспорта, обходительная дама, курившая трубку, представительница северо-восточного избирательного округа, фанатично амбициозная, как о ней говорили.

– Мы сэкономим уйму денег, если обеспечим, как и планировали, скоростное железнодорожное сообщение с Бирмингемом.

– Блестяще. Спасибо, Джейн.

Осмелев, подал голос министр обороны, Хамфри Баттон, крепкий мужчина с квадратной челюстью:

– И если введем в эксплуатацию еще четыре авианосца.

– Отлично, Хамф.

– Десять тысяч новых арестантов принесут два с половиной миллиарда.

– Неплохо, Фрэнк.

Внезапно все стали наперебой что-то предлагать, желая выслужиться, называть ведомственные проекты, ставшие возможными благодаря новому порядку.

Премьер сидел, откинувшись на спинку, лучась от радости, чувствуя, как голоса омывают его, и бормотал время от времени:

– То что надо… это по-нашему… блеск!

Довольно скоро этот энтузиазм исчерпал себя, и в комнате повисла гнетущая тишина, в которой прозвучал вопрос министра иностранных дел.

– А как же мы?

Все головы вежливо повернулись к Бенедикту Сент-Джону. В тот момент Джим понял, что другие еще не знают, что это чужак.

– Что?

Министр иностранных дел развел руками, намекая на очевидность своего вопроса.

– Взять хотя бы меня. Или любого из вас. В следующем году я должен побывать во всех мировых столицах в рамках «Глобальной Британии», убеждая другие правительства присоединиться к нам. А моя зарплата составляет 141 405 фунтов стерлингов в год.

– И что?

– Этого слишком много для жизни, даже при всех моих расширенных семейных обязанностях. Откуда я найду столько времени на покупки, чтобы обеспечить свою работу?

Снова послышался тихий шорох из-под стола. Джим оглядел комнату. Может, Бенедикт пытался острить? Может, он обращался ко всем?

Премьер-министр уставился на него в крайнем негодовании.

– Едрена вошь, откуда мне… да просто, э-э…

И снова его выручила министр транспорта, Джейн Фиш.

– «Амазон» в помощь, Бенни. Один клик. Купи себе «теслу»!

После такого элегантного решения все выдохнули с облегчением. Премьер был готов двигаться дальше, но Сент-Джон не унимался.

– Я волнуюсь. В твой День Р фунт наверняка упадет.

Твой? Это было уже слишком, но премьер включил обаяние.

– Это поможет нашему импорту.

– Об этом я и говорю. Об экспорте. Нам придется перевести еще больше денег за рубеж.

Джим произнес, словно говорил с ребенком:

– Достигнув денежного баланса, мы заработаем на импорте.

– Через три года все, что у нас останется, это Сент-Китс и Невис [9]. Джим, это может погубить нас.

Все министры внимательно следили за этим противостоянием. Премьер-министр неожиданно рассмеялся, и это был искренний смех, потому что он не только представил необъяснимую смерть министра иностранных дел, но и его похороны, со средним размахом, на которых Джим произнесет заключительное слово. Собор Святого Павла. «Нимрод» Элгара. Конная гвардия. Это напомнило ему, что он еще не завтракал.

– Что ж, Бенедикт, как сказал Карл Маркс, нужно сильно постараться, чтобы погубить государство.

– Это сказал Адам Смит.

– Тогда тем более.

Министры расслабились. Они сочли это решающим, безапелляционным аргументом. Джим перевел дыхание, собираясь перейти к следующему вопросу.

Но министр иностранных дел опередил его:

– Теперь о важном.

– Бога ради, приятель, – проворчал министр внутренних дел, Фрэнк Корд.

Бенедикт сидел напротив министра обороны. Они обменялись взглядами, и Баттон пожал плечами и опустил взгляд на свои руки. Сам им скажи.

– Обстановка еще уточняется. Официального заявления пока не было. Но мне сказали, что «Дейли мейл» собирается написать об этом на своем сайте. Так что вы все должны знать. Обычно я не…

– Давай, выкладывай, – сказал Джим.

– Сегодня утром, чуть позже семи, французский патрульный корабль налетел на «Ларкин», наше рыболовецкое судно, у побережья Бретани, вблизи Роскофа. Разрезал его надвое. Шесть человек команды. Всех выловили из пролива.

– Рад это слышать. Ну а теперь…

– Все мертвы.

Премьер-министр и его коллеги привыкли относиться к смерти как к статистике, с непременными поминками в виде гигиенической профилактики и с подобающими приличиями – Джим отогнал эти мысли. Он знал достаточно, чтобы произнести после недолгой паузы:

– Трагично. Но в море всякое бывает. Зачем нам это обсуждать?

– Судно занималось незаконным промыслом. В прибрежных водах Франции.

– Ну и?

Секретарь иностранных дел опустил подбородок на руки.

– Мы держали это в секрете, пока оповещали родственников. Но новость просочилась в «Твиттер». Теперь общее мнение таково, что французы намеренно протаранили нашу лодку. Утверждая свои территориальные права.

Канцлер герцогства Ланкастерского сказал:

– А что говорят французы?

– Густой туман, мелкая деревянная лодка, в двух километрах от берега, транспондер почему-то был выключен. Корабельный радар ничего не показывал. Данные наших ВМС и другие источники подтверждают все, что они говорят.

– Что ж, тогда все вполне ясно, – сказал министр юстиции.

Министр иностранных дел взглянул на свои часы.

– С минуты на минуту «Мейл» выбросит горячую новость на свой сайт. С патриотическим запалом. Скоро это разлетится по всему интернету. Скверная получается картина. Пятнадцать минут назад, пока мы тут сидели, кто-то бросил кирпич в окно французского посольства.

Выдержав паузу, он посмотрел на премьер-министра.

– Требуется заявление с самого верха. Чтобы прекратить это безобразие.

Все посмотрели на Джима, который откинулся на спинку кресла и произнес в потолок:

– Хм-м-м.

Бенедикт добавил мягким тоном:

– Плюс звонок французскому президенту, под запись?

– Хм-м-м.

Все смотрели и ждали. Наконец Джим вернулся в нормальное положение и кивнул секретарю кабинета, сидевшему, как обычно, в стороне от остальных.

– Если их будут хоронить вместе, я хочу быть на похоронах.

Министр иностранных дел начал говорить:

– Это может показаться слегка…

– Погоди. Лучше даже так. Если гробы прибудут вместе, а вы уж, бляха-муха, проследите за этим, я намерен быть там, на пристани, аэродроме, где угодно.

Пока остальные сидели не шевелясь, не столько от возмущения, сколько от изумления, министр иностранных дел дрожал мелкой дрожью. Казалось, он был готов встать, но взял себя в руки.

– Джим. Так нельзя.

Премьер-министр неожиданно повеселел и произнес в оживленной, игривой и насмешливой манере:

– Теперь, Бенедикт, по окончании этого заседания, ты завернешь за угол, в свой прекрасный офис, и сделаешь две вещи. Ты вызовешь французского посла и потребуешь объяснения. И скажешь своей пресс-службе об этом.

Министр иностранных дел сделал глубокий вдох.

– Нельзя играть в такие игры с Францией. Это наш очень близкий союзник.

– Погибли шестеро наших молодцов. Пока не доказано другого, я заявляю, что это подлое убийство.

Наконец министр обороны осмелился подать голос, хотя прозвучал он довольно жалко.

– Вообще-то данные адмиралтейства довольно однозначны.

– Адмиралы! Оппортунисты по большей части. Не сомневаюсь, у всех дома в Дордони.

Это вышло хорошо. Такой нефешенебельный английский уголок во Франции. За столом послышались смешки. Туго сжатые челюсти Сент-Джона намекали, что ему добавить нечего. Но премьер-министр продолжал буравить его взглядом еще с полминуты. Это произвело устрашающий эффект на остальных, в частности на Хамфри Баттона, имевшего популярность в стране за то, что был когда-то капитаном второго парашютного полка. Он с интересом рассматривал стакан воды перед собой, крепко сжав его обеими руками.

– С нами будут американцы, – сказал Джим. – У них особые чувства к Франции. Замечания? Хорошо. А теперь за дело, – он вынул из кармана клочок страницы, вырванной из журнала «Спектэйтор», на котором было что-то нацарапано карандашом. – Чтобы отметить День Р, мы выпустим памятную десятифунтовую монету. Я предлагаю эмблему в виде зеркального циферблата.

– Блестяще… чудесная идея, – таково было общее мнение.

Канцлер с трудом сглотнул и кивнул.

– Полагаю, со словами: «Сделай разворот», – сказал кто-то.

Премьер-министр обвел всех суровым взглядом, ища насмешника. Никто не улыбался.

– Еще какие мысли?

Мыслей больше не было.

– Дальше. Мы сделаем День Р национальным праздником. Рождественские дни, очевидно, не годятся, так что переношу на ближайшую дату в новом году, второе января. Возражения?

– Нет, – пробормотали они.

– Хорошо. Получается, это будет мой день рождения.

На это весь кабинет, кроме министра иностранных дел, принялся стучать ладонями по столу.

 Премьер-министр с достоинством воздел длань, и в комнате стало тихо. В своей предыдущей, такой недолгой, жизни он никогда не испытывал подобной уверенности в своих силах. Ему казалось, что прошло уже пять лет, а не три-четыре часа после того, как он проснулся, в тоске и смятении, не в силах управлять ни единой своей конечностью или хотя бы языком. Вот что он читал на лицах своих коллег: он главный, он – это сила, за этим столом и для всей страны, и не только. С трудом верилось в это. До чего же волнующе. Интригующе. Ничто не может встать у него на пути.

Он взглянул на свой список.

– И еще. Мне пришла такая мысль. Движению разворотистов нужна песня, позитивная песня. Некий гимн. Что-то более знаковое, чем ода «К радости» [10]. И меня осенило. Это старый хит из шестидесятых. «Шагаю назад к счастью». Вы должны его знать. Не знаете? Господи боже, Хелен Шапиро! [11]

Никто не знал ни песни, ни певицы. Но они не посмели сознаться в этом. Что бы ни сплачивало их втайне, они теперь слились нерасторжимо, вжившись в свои роли. И жестоко поплатились за свое невежество – премьер-министр широко раскинул руки и принялся напевать нетвердым баритоном, вымучивая улыбку, словно бывалый шансонье.

– Шагаю назад к счастью, о-па, оу, йе-йе.

Никто не посмел взглянуть другому в глаза. Они чуяли, что неуместная улыбка могла подорвать их карьеру. Когда же премьер поманил их быстрым движением пальцев, они с готовностью подхватили мелодию и пропели в торжественном единогласии, словно церковный гимн Хьюберта Пэрри [12]: «Йа, йа, йа, йа, ба-дум-би-ду».

Джим заметил, пока надрывал глотку, что министр иностранных дел молчит. Даже не открывает рот. Он неподвижно сидел, напряженно глядя перед собой, возможно в смущении. Или в презрении?

Когда певуны кое-как дотянули мелодию, Сент-Джон встал и сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Что ж, меня ждут дела, как вам известно.

Не взглянув на премьера, он быстро вышел из кабинета. Глядя ему вслед, Джим поразился, как можно одновременно испытывать такую радость и такую ненависть. Человеческое сердце, обладателем коего он отныне являлся, чудесная вещь.



Завершив заседание, Джим оставался несколько минут один, составляя свое первоочередное постановление. Отдельные высказывания он переслал Ширли для пресс-релиза. Она действовала быстро и умело. Когда пришло сообщение, что его машина готова и парадный вход открыт, СМИ уже почуяли дерзкий ветер перемен, пронесшийся по правительству. Как приятно ему было выйти на улицу в свете дня, в полный рост возвышаясь над порогом, который он переползал еще вчера. А как приятно было слышать гвалт вопросов, которые возбужденная толпа выкрикивала ему через улицу. Выйдя на крыльцо, он остановился у самой двери, чтобы дать фотографам полминуты, но говорить ничего не стал. Вместо этого он поднял руку в дружеском приветствии и улыбнулся не слишком широко, но уверенно. Теперь он полностью управлял ситуацией, пристально глядя на мир своими бинокулярными полноцветными глазами, медленно обводя взглядом лица журналистов, прилипших к своим камерам. Когда же подъехал его «Ягуар икс-джей сентинел» (бронированная машина, весьма в его вкусе) и открылась дверца, он поднял в триумфе обе руки, широко ухмыляясь, затем нагнулся и скользнул на заднее сиденье.

В течение недолгой поездки от Уайтхолла к Вестминстерскому дворцу он смаковал грядущий момент, когда он подойдет к красному чемоданчику и все узнают намерения его правительства. Что его особенно воодушевляло, так это мысль о его тайных, тихих сородичах, притаившихся за стенными панелями. В эти самые минуты они должны быть там, в темноте. Как же они будут им гордиться.



Из «Официального парламентского отчета», 19 сентября, том 663.

Первоочередное обращение к правительству



Премьер-министр (Джеймс Самс)



С вашего разрешения, г-н спикер, я сделаю заявление о целях и задачах того, что, по сути, является новым консервативным правительством. Когда законопроект вернется в эту палату, г-н спикер, наша задача будет состоять в том, чтобы поставить разворотизм на службу объединения нации и вдохнуть новую жизнь в нашу великую державу, чтобы не только вернуть ей былое величие, но и сделать ее величайшим государством на земле. К 2050-му это более чем возможно, и менее чем невозможно, чтобы Соединенное Королевство имело величайшую и самую процветающую экономику в Европе. Мы окажемся в центре новой сети противоточных торговых сделок. Мы будем лучшими на планете во всех областях. Мы станем надежной гаванью для электрической авиации. Мы поведем за собой мир по пути неразрушения нашей чудесной планеты. Этот же мир последует нашему сияющему примеру, и каждый народ развернет свой денежный поток, не желая отставать от остальных – [Восклицание с места.]



Господин спикер



К порядку! Слишком уж много шума в этой палате. Слишком много членов думают, что им можно выкрикивать свои мнения премьер-министру. Давайте уясним себе: это неправильно.



Премьер-министр



Г-н спикер, я аплодирую вашему вмешательству. Настоящее правительство покончило с разногласиями. Я и все министры, мы составляем единый организм и говорим единогласно. Наше единство нерушимо. Поэтому законопроект будет принят. Ничто не встанет у нас на пути. Аппарат должен с турбоскоростью принять все меры к переходу. Мы стремительно ускоримся и расширим наши торговые сделки за пределы храбрых Сент-Китса и Невиса. А до тех пор мы провозглашаем разворот в единственной стране. Мы выстоим в одиночку, как уже выстаивали в прошлом. Негативные мнения о разворотизме чересчур преувеличены. Сейчас не время для упаднического оборотческого мышления. Пусть никто не сомневается, что денежный поток готов изменить свое направление – время пришло. В первый день, День Р, мы ощутим положительный эффект как на макро-, так и на микроуровне. К примеру, в День Р наша расширенная полиция сможет притормозить беззаботно разогнавшегося водителя и передать ему в окошко банкноту в пятьдесят фунтов. Перед лицом возможного уголовного обвинения водитель примет решение использовать эти деньги на работу и оплату сверхурочных или найти работу получше. Это только один пример, г-н спикер, того, как разворотизм простимулирует экономику, встряхнет наших прекрасных граждан и упрочит демократию.

Разворотизм – залог нашего безоблачного будущего: чистого, зеленого, изобильного, дружного, надежного и амбициозного. Когда мы все вместе приложим усилия к общему делу, оборотческая экономика с ее разросшейся бюрократией, душащая предпринимательство и здравоохранение, ослабит свою мертвую хватку и отпустит всех нас, одного за другим. И очень скоро это же произойдет со всеми странами мира. Мы стоим у начала золотого века. Г-н спикер, я ручаюсь за это будущее перед нашей палатой так же, как и за свои слова.



Встали несколько почет. членов.