Тараканов остановился и повернулся к начальству.

— Я знаком с Дмитрием Дмитриевичем Кобеко. И надо ж такому случиться, что он мне про вас рассказывал. И кое-какое впечатление о вас у меня сложилось. Так вот, я буду вас отстаивать, хоть генерал губернатор на вас очень зол.

* * *

Всю следующую неделю сыскное отделение в полном составе занималось ликвидацией банды торговцев оружием. Из сарая Ганны было изъято двадцать пять винтовок и восемнадцать пистолетов. Все оружие было разобрано, винтовки сняты с ложей. Стволы, затворы и другие оружейные детали были аккуратно уложены в сундуки с потайным дном. Сверху в сундуках находился парафин в брикетах — один из наиболее распространенных экспортных товаров Галичины. Кавказцы ни в чем не сознавались, хотя допрашивали их в соответствии с военным положением. Поговорили со столяром. Тот не запирался и рассказал, что заказчика на сундуки с двойным дном к нему привел его знакомый — пан Штерн, владелец магазина подержанных вещей на Жолкевской улице. Штерна арестовали. Под угрозой немедленного расстрела он сознался во всем. Оказывается, еще задолго до войны Штерн снабжал оружием и взрывчатыми веществами русских революционеров. В начале 1907-го в галицийской столице стала действовать тайная школа «бомбистов», которую эсдеки были вынуждены перевести за границу из Киева, спасаясь от преследования охраны. Руководил «школой» Мы кола Бородонос. На обучение во Львов прибывали слушатели со всей Российской империи: из Западного края, из Великого княжества Финляндского, с Урала. В своем доме Бородонос оборудовал учебный класс, где под присмотром инструкторов будущие террористы осваивали теорию и практик)\'. Учебный курс длился два месяца. Слушатели школы учились рассчитывать объемы взрывчатки, необходимые для подрыва различных объектов, изготавливать корпуса бомб. На практических занятиях будущие террористы делали химические и ударные взрыватели, пироксилин, тринитротолуол. Австрийская полиция на деятельность русских революционеров смотрела сквозь пальцы. Как и всем соседям России, Габсбургам было на руку ослабление Москвы. Из-за границы во Львов прибывали и партии оружия, которые в дальнейшем переправлялись в Российскую империю. Большая часть этого оружия сначала попадала в магазин пана Штерна. К нему по старой памяти и явились гости с востока. Хоть и боялся пан Штерн сурового наказания, но предложенное кавказцами вознаграждение было так заманчиво, что он решил рискнуть. Он обратился к своим старым агентам, и те занялись добычей оружия. Его воровали со складов, покупали у интендантских чиновников, меняли на денатурат у подвыпивших солдат.

Целыми днями и ночами все сыскное отделение в полном своем составе производило бесчисленные обыски и аресты. Тараканов спал по два-три часа в сутки, да и то не на квартире, а в служебном кабинете, на сдвинутых стульях. Только тридцать первого декабря дознание и арестованных у них забрали военные власти. Начальник сыскного отделения перекрестился и пошел домой, спать.

Он съел приготовленный Мартой ужин, запер за отпросившейся на ночь кухаркой дверь, разделся и завалился на кровать.

Проснулся Тараканов от ощущения, что кто-то пристально на него смотрит. Тараканов нашарил рукой спички и зажег стоявшую у постели фотогенную лампу.

Рядом с кроватью на табурете сидел Хаузнер. В руках он держал армейский «наган». Ствол револьвера был направлен в лицо коллежского секретаря.

— Доброе утро, герр начальник! С наступившим вас русским Новым годом. Я пришел, чтобы доложить, что ваше задание я выполнил. И сразу хочу сказать, Мощинского я не убивал. Что же вы Новый год не празднуете?

— Устал как собака, не до праздника, — ответил Тараканов. — Да и какой праздник в одиночестве и без вина. Можно мне встать и одеться? А то я не совсем удобно себя чувствую.

— Дайте слово, что не станете ни кричать, ни нападать на меня, во всяком случае, пока не выслушаете, и вставайте. Я даже отвернусь, пока вы будете одеваться.

— Слово.

Хаузнер спрятал револьвер за пазуху, встал и отвернулся к стене. Тараканов вскочил с кровати, быстро натянул шаровары и надел тужурку.

— Можете повернуться. Чаю?

— С удовольствием. Извините за наглость, но я бы и от ужина не отказался.

Тараканов посмотрел на висевшие на стене часы. Они показывали половину пятого утра.

— Какой тут ужин, завтракать впору. Я даже не знаю, есть ли у меня что-нибудь из съестного. Пойдемте на кухню, посмотрим.

На кухне они нашли полдюжины яиц и ку сок ветчины.

— Яичницу с ветчиной будете? Ой, простите…

— Буду, буду. Я, герр начальник, два дня почти ничего не ел, поэтому мне не до кашрута.

Тараканов подкинул в плиту пару поленьев, ловко приготовил яичницу, порезал хлеб, согрел чайник.

Дождавшись, пока непрошеный гость уничтожит поздний ужин, Тараканов спросил:

— Если вы к убийству не причастны, чего ж тогда в окно сиганули?

Хаузнер отодвинул тарелку и отер губы салфеткой.

— Я подумал, что на свободе у меня будет больше шансов доказать свою непричастность. А находясь в руках ваших заплечных дел мастеров, я мог признаться в чем угодно — в убийстве эрцгерцога, например. Человек слаб.

— А как же на месте преступления оказался ваш пистолет?

— Его туда подложил мой недоброжелатель. Человек, который хотел, чтобы в убийстве заподозрили меня. Это единственно возможное объяснение.

Давайте, пан Тараканов, я расскажу все по порядку. Когда наши войска покидали город, я пошел к своему начальнику — господину Рейнляндеру. Я сказал ему, что не собираюсь уходить из Лемберга, надеюсь на скорое возвращение в город солдат его королевского величества, и попросил разрешения на время оккупации поступить на службу в русскую полицию. Дело в том, что я никогда не брал взяток и поэтому денег, даже самых небольших, не скопил. А ничего другого, кроме как ловить преступников, я делать не умею. А лембергские обыватели остаются подданными его величества, даже находясь под чужой властью. И их надо продолжать защищать от всякой криминальной мерзости. Господин надворный советник мне это разрешил, обязав заниматься исключительно уголовным розыском и отстраняться от выполнения любых заданий, прямо или косвенно связанных с политикой.

— Вы думаете, что его разрешение вам поможет в том случае, если австрийцы вернутся?

— Кхм. Сейчас я в этом сомневаюсь, но что делать — прошедшего не вернешь. — Хаузнер тяжело вздохнул. — Ну так вот. Я действительно не сдал один из имевшихся у меня пистолетов, и именно по той причине, о которой говорил господину следователю. Ну а также из-за того, что уже 3 сентября хотел поступить на службу в русскую полицию и считал, что пистолет мне на этой службе пригодится. Ведь вы же мне оружия не собирались давать?

— И мысли такой не было.

— Вот видите! А выполняя ваши задания, я оказывался в разных местах, в том числе и в таких, в которых без оружия появляться не рекомендуется. Поэтому пистолет я иногда брал с собой.

— Когда вы обнаружили, что он пропал?

— После Рождества. Видите ли… — Еврей замялся. — У меня есть одна отвратительная привычка — в вине я не знаю меры. Я могу не пить месяц, два, год, но если начинаю, то не останавливаюсь до тех пор, пока не свалюсь без памяти. Помните, я угощал вас ландвейном?

— Прекрасно помню.

— Так я потом сутки пил. Пришел домой, заперся и уничтожил все свои запасы. То же самое было и на Рождество. Начали мы с приятелями вечером двадцать четвертого, а очнулся я дома утром двадцать пятого.

— Вы и Рождество празднуете?

— Да, за компанию согласился. Так вот, очнулся я дома — лежал в одежде на полу, входная дверь была открыта.

— А кто-нибудь из тех приятелей, с кем вы начинали вечер, не мог взять пистолет?

Хаузнер пожал плечами:

— А зачем он им? Да и не знали они, что я пистолет не сдал. И потом, я его на виду не держал, прятал. — Голос его звучал неуверенно.

— А кто вас провожал до дому?

— Мы все так нарезались, что никто из нас не помнит, как закончился вечер. Все денатурат проклятый.

— А когда вы обнаружили пропажу, двадцать пятого?

— Нет. Уже после Нового года. Пистолет мне до Нового года не был нужен. А на праздник я решил его почистить. Новогоднюю ночь я коротал один — пан Хмелевский обещал прийти, но почему-то не пришел. Я хотел достать пистолет, но увидел, что там, где он лежал, — его нет.

— Почему о пропаже вы никому ничего не сказали?

— А кому я мог сказать? Вам? Зачем? За хранение оружия в военное время полагается виселица. Зачем вам было знать о том, что я нарушаю закон?

— Действительно, незачем. А с кем вы пили, что они за люди?

— Позвольте не говорить. Я их сам проверю.

— Нет уж, скажите! Если кто-то из них украл у вас пистолет, значит, это именно он убийца.

— Поэтому я вам про них ничего и не скажу. Вы расскажете про них следователю, тот их всех арестует и начнет разбираться по законам военного времени. Со мной пило четверо, и по крайней мере трое из них к этому делу не причастны. Зачем я буду подвергать риску ареста и пыток невиновных людей? Я сам установлю вора и убийцу. С вашей помощью, разумеется.

— Чем же я вам смогу помочь, если вы мне ничего не говорите?

— Ну почему ничего. Например, я вам сейчас расскажу о том, как я выполнил ваше задание. Вы же приказали мне разыскать возможных подруг убитой барышни. Так вот, я нашел такую подругу. В школе мне никаких сведений добыть не удалось, а вот в учительской семинарии удача мне улыбнулась. Я разыскал инспектора, и он мне сообщил, что госпожа Кравчук была очень дружна со своей землячкой — пани Лейвер. Они обе из Дрогобыча. Закадычные подружки еще с гимназических времен. Были, что называется, неразлейвода. После окончания семинарии Катерина осталась в Лемберге, она нашла место в школе, а ее подруга была менее удачлива, и ей пришлось вернуться в провинцию. А буквально месяц назад Лейвер была у инспектора и интересовалась судьбой Каси. Она рассказала ему, что Катерина ей писала почти каждую неделю, но с начала октября письма приходить перестали. Подружка стала волноваться и, как только между Дрогобычем и Лембергом возобновилось пассажирское сообщение, приехала. Удалось ли ей найти подругу или нет, пан инспектор не знал, Лейвер к нему больше не приходила.

— Лейвер из Дрогобыча. Закадычная подружка по гимназии. Подружка, которой доверяют все сердечные тайны… Надобно ехать в Дрогобыч.

— Затем я к вам и пришел. Я вам компанию, к сожалению, составить не смогу, у меня нет необходимого для такой поездки пропуска, а просить вас достать его я не стану, слишком большой риск. Да и вряд ли я вам там буду нужен. Лейвер — еврейка, поэтому наверняка понимает немецкий. Ну а уж разговорить ее вы сможете не хуже меня, в ваших способностях я убедился.

— Завтра же поеду.

— Езжайте, а я к вам денька через два загляну, если вы, конечно, не против. За вашей квартирой вроде не следят.

— Приходите.

— Спасибо. И еще одна просьба, господин начальник. Не одолжите ли немного денег? Я с получки жалованья отдам. Если, конечно, я когда-нибудь получу жалованье.

— Вот, возьмите. — Тараканов раскрыл бумажник и вытащил оттуда все кредитные билеты. — Тут около ста рублей. Больше нет.

* * *

Утром Тараканов провел совещание, назначил Беспеченского исправлять обязанности начальника и поехал в градоначальство за пропуском. Скалону он соврал, что визит в Дрогобыч требуется по «оружейному делу» — мол, оттуда найденный у кавказцев парафин, стало быть, следует и там поискать.

Градоначальник поворчал:

— «Оружейников» у нас военные уже забрали, пусть они и стараются. А вы бы лучше проститутками занялись. Совсем эти курвы распустились. А котами у них знаете кто?

— Знаю. Студенты и гимназисты.

— Вот! Тут один ясновельможный пан жаловался его сиятельству на Ясевича — мол, ни с того ни с сего огрел его дитятко тростью. Я капитана вызвал, он мне и рассказал: «Стою я, говорит, на Карла Людовика, жду приятеля. Тут ко мне гимназистик подходит, лет семнадцати, без усов еще, да и говорит, мол, не желает ли пан офицер любви и ласки, за весьма умеренную цену, и рукой на барышню показывает, которая в сторонке стоит, улыбается. Если, говорит, пану офицеру блондинки не нравятся, так у меня, говорит, и брюнетки есть, и рыжие». Вот Ясевич и не сдержался, саданул его по хребту. И правильно сделал! А блядей этих надо всех переловить и перепороть!

— Так ловим и порем, ваше превосходительство.

— Плохо ловите! Я в этом месяце еще ни одного распоряжения о порке не подписывал. И хорошо бы целый притон накрыть, а?

— Будет исполнено! Я поручу это дело моему польскому агенту. Он все разведает, а как я из Дрогобыча вернусь, мы притон и накроем!

Градоначальник еще немного поворчал, но пропуск выписал.

Тараканов вернулся на службу и вызвал к себе Хмелевского. Тот шел, хромая и опираясь на толстую трость с массивным набалдашником.

— Что с ногами?

— Ерунда, почти прошли, — ответил поляк, коверкая немецкие слова. — Еще один день с палкой похожу, а потом смогу бегать.

— Замечательно, побегать действительно придется. Пан Хмелевский, меня несколько дней в городе не будет, и чтобы вы не скучали, я дам вам задание. Его превосходительство озабочен распространением разврата на улицах города. В нарушение обязательного постановления от восемнадцатого сентября проститутки гуляют по центральным улицам, собираются в перворазрядных кафе и ресторанах. Выясните, в каком заведении их больше всего, и доложите. Неплохо было бы установить и какой-нибудь тайный притон разврата. Сделаете к моему возвращению?

— Сделаю!

В это время в дверь постучали.

— Войдите, — крикнул Тараканов.

В кабинет зашел сыскной городовой.

— Купил, ваше благородие! Но токма в третий класс, других в дрогобычском поезде нет. Вот. — Городовой положил на стол билет и сдачу.

— Спасибо, братец.

* * *

Дрогобыч, центр нефтяного района Восточной Галиции, отстоял от Львова на 100 верст. Это расстояние товарно-пассажирский поезд преодолевал более семи часов — все время приходилось пропускать военные эшелоны. Поэтому в город Тараканов прибыл только во втором часу ночи. Он переночевал в привокзальной гостинице-клоповнике (извозчика ночью найти не удалось) и в 8 утра отправился в уездное полицейское управление. Но там, кроме двух дежурных стражников, никого не было. Один из них, внимательно рассмотрев пропуск Тараканова, доложил:

— Господин исправник на службу к десяти прибудет. Хотите, обождите его в канцелярии.

— Спасибо, но я лучше пойду, где-нибудь кофейку выпью. Есть тут приличные кавярни?

— Так мы, ваше благородие, по кавярням не ходим, мы все больше чайком балуемся, поэтому, какие из них приличные, а какие нет, не знаем. Но на главной улице кавярен этих полно.

Тараканов прогулялся по городу, полюбовался виллами дрогобычских нефтяных нуворишей, в немецком кафе съел шницель с картофельным салатом и выпил великолепного кофе по-венски. В половине десятого он вернулся в управление. Исправника все еще не было.

Он угостил стражников папиросами, они уселись у печки и дружно закурили.

— А вы откуда сюда присланы, ваше благородие?

— Из Московской сыскной.

— Стало быть, москвич?

— Сейчас москвич, а так я тульских уроженец.

— Тульский? А какого уезда?

— Каширского.

— Во как! А мы с Митькой — с Зарайского! Он с Миндюкина, а я вообще с Пронюхлова — семь верст от вас.

— Выходит, земляки.

— Земляки. Хоть губернии у нас и разные, а соседи. Давно в Галиции?

— С сентября.

— А мы в октябре прибыли. По дому не соскучились?

— Соскучился.

— И я тоже. Ничего там не слыхать, когда Берлин возьмем? К лету аль попозже?

— Не знаю, братец, где мне знать.

В это время стражник посмотрел мимо Тараканова, вскочил, спрятав папиросу за спину.

— Здравия желаю, ваше благородие! — проорал он.

Тараканов обернулся.

На пороге управления стоял титулярный советник лет тридцати пяти в заиндевевшей шинели, в башлыке и с сосульками на усах.

— Прохоров, кто это у нас в гостях?

Тараканов ответил за стражника:

— Начальник Львовского сыскного отделения, коллежский секретарь Тараканов.

— Очень приятно. Владимиров, Вениамин Николаевич, исправляющий должность начальника уезда. — Владимиров протянул Осипу Григорьевичу руку — Прошу! — указал он в направлении своего кабинета.



Исправляющий должность исправника оказал Тараканову полное содействие — объяснил, где находится народное училище, рассказал, где живет его инспектор, и выделил в провожатые Прохорова.

— Вы, господин Тараканов, будьте поаккуратнее, а то у нас пошаливают.

— В каком смысле?

— А в самом прямом. Недавно вот начальника моего австрияки в плен утащили. Георгий Николаевич поехал с тремя стражниками в одну слободку денатурат изымать и не возвращается. Мы его ждали-ждали, а потом следом поехали. Стражников убитыми на дороге нашли, а он исчез. Недавно письмо прислал. Сидит в лагере под Краковом. Я ему посылку с провизией туда отправил.

— Как же они умудряются на нашей территории хозяйничать?

— А очень просто. Фронт неподалеку, да и не фронт это, а сплошное решето. Мне один знакомый офицер говорил — между отдельными частями до пяти верст разрывы. И население у нас в городе — сплошь проавстрийски настроено. Тут половина города — жиды.

— Да, это я заметил. Ну что ж, буду осторожен.

* * *

Инспектор народного училища сообщил, что о местонахождении учительницы Лейвер ему ничего не известно. Занятия в школе в этом учебном году так и не возобновились, учителя на службу не ходят, он за ними не следит и потому, чем они занимаются, и где находятся, не знает. С полицейскими он разговаривал в столь резкой форме, что Прохоров замахнулся на него прикладом.

— У, жидюга, взъерепенился!

— Отставить! — крикнул Тараканов. Затем обратился к инспектору: — Адрес ее жительства скажите нам, пожалуйста.

Инспектор нехотя назвал адрес.

Из разговора с дворником дома Лейвер Тараканов узнал, что учительница с квартиры съехала — жалованье ей платить перестали, и она подалась к матери. Начальнику сыскного повезло — дворник служил в этом доме давно, жильцов знал прекрасно, поэтому смог назвать деревню, из которой происходила госпожа Лейвер.

— В Новый Крапивник она подалась.

У исправника Тараканов изучил карту уезда — деревня учительницы находилась примерно в двадцати верстах от города, и в двадцати же верстах от линии фронта.

— Может, не поедете? — Владимиров посмотрел на коллежского секретаря.

— Поеду.

— Троих стражников дам, больше не могу. Возьмите винтовку.

— Спасибо, не надо. Револьвер у меня есть, а из винтовки я и стрелять не умею.



Из Дрогобыча выехали в половине первого. Прохоров сел в сани за кучера, двое других стражников скакали впереди, верхом. В Новый Крапивник приехали в три часа. Дом учительницы нашли быстро.

Мина Лейвер оказалась очкастой дурнушкой. Жила она вдвоем с матерью в маленькой и жутко грязной хате.

Увидев на пороге дома русского полицейского, Мина сначала недоумевающе посмотрела на Тараканова, а потом всплеснула руками и села на стул.

— Что с Касей?

— Ее убили, — огорошил учительницу коллежский секретарь.

Успокаивали девушку долго — минут тридцать, но в себя она так до конца и не пришла — постоянно прерывала разговор рыданиями.

— Ох, говорила я ей, говорила — большой город до добра не доведет. Но уж очень Kace в Лемберге нравилось — и магазины там шикарные, и кафе, и театр. Она все силы приложила, чтобы в городе остаться — занималась днями и ночами, зубрила до потери сознания и стала-таки первой ученицей. А первые пять девочек получали право выбора места дальнейшей службы. Кася львовскую школу и выбрала. А мне пришлось вернуться в Дрогобыч.

— Скажите, вы с ней переписывались?

— Конечно! Она мне каждую неделю письмо писала, и я ей.

— А о своих приятелях мужского пола она вам не рассказывала? Я не из праздного любопытства спрашиваю, поверьте!

— Если бы Катерина была жива, я бы на этот вопрос вам ни за что не ответила. А сейчас скажу. Был у нее друг. Она с ним на новый тысяча девятьсот четырнадцатый год познакомилась. У них в школе новогодний бал был, там они и сошлись.

— А кто таков, не знаете?

— Она девушка скрытная была, много не рассказывала. Знаю лишь, что парень был ее помоложе. Зовут его Ян, Янек. Вот, пожалуй, и все.

— А где он жил, из какой семьи происходит, она вам не писала? Припомните, пожалуйста, меня любые сведения о нем интересуют, даже самые, на ваш взгляд, незначительные.

Мина задумалась.

— Жил он где-то на Верхнем Лычакове, недалеко от нашей семинарии. Там такая история романтическая. Он, оказывается, Касю давно заприметил, еще тогда, когда она в семинарии училась. А подойти не решался. Год с силами собирался и только на балу посмел.

— Интересно. Ну а чем он занимался? С кем проживал? Кто у него папаша? Не писала об этом Кася?

— Нет, не писала. Хотя…. Подождите!

Мина вскочила со стула, кинулась в комнату и через несколько минут прибежала оттуда с пачкой писем.

— Сейчас, сейчас. — Она быстро перебирала пачку. — Вот! Нашла.

Пани Лейвер развернула одно из писем и начала его читать вслух:

«Дорогая Мина!» Так, дальше личное… Вот! «Насколько всем хорош мой Янек, настолько отвратителен его папаша, с которым я «имела честь» сегодня познакомиться. Он даже не поздоровался с Янеком, а меня этот напыщенный чинуша окатил такой волной презрения, что, будь я собой прошлогодней, я бы от стыда под землю провалилась. А сейчас ничего, только улыбнулась. Впрочем, чего взять со старого сальтисона!»

— Ничего не понял, — сказал Тараканов. — Что за «сальтисон»?

— Сальтисон — это польское блюдо, что-то вроде колбасы.

— То есть папа у Янека — колбасник?

— Нет, полицейский. Сальтисонами у нас зовут офицеров полиции.

* * *

Когда выехали за околицу села, уже стемнело. Тараканов полулежал в санях, вспоминал и размышлял.

«Янек — сын полицейского офицера. Живет в Лычаковке, там, где комиссарил Хмелевский. Получается, что папаша Янека служил в Лычаковской части, ведь не стал бы полицейский из другого участка там селиться — неудобно. Интересно, сколько классных чинов было в подчинении пана Хмелевского? Я думаю, что как у нас — человека два-три, не больше. Ну, может, пяток. И наверняка сын Янек был только у одного, ну максимум у двух из них. Приеду домой, спрошу Хмелевского и раскрою убийство. Стоп…»

Додумать Тараканов не успел. Ночь пронзили вспышки выстрелов. Оба стражника упали с коней. Прохоров подобрал вожжи и огрел лошадь кнутом: «Пошла, пошла, родимая!» Тараканов вытащил из-за пазухи револьвер и беспомощно крутил им из стороны в сторону, пытаясь разглядеть что-нибудь в окружавшем дорогу темном лесу. Оттуда последовал еще один залп. Прохоров упал на Тараканова, лошадь захрипела и повалилась на снег. Коллежский секретарь выскочил из саней и бросился было в лес, но тут же получил удар прикладом между лопаток, свалился и сразу же почувствовал на своем затылке тяжесть винтовочного ствола.

— Не дергайтесь, ваше благородие, а то я прострелю вам голову, — обратился к нему на русском языке с едва уловимым акцентом знакомый мужской голос.

• 9 •

В хате было жарко натоплено. Хмелевский, попыхивая длинной трубкой, сидел за столом и смотрел на Тараканова. Тот примостился на табурете у печки. Руки коллежского секретаря были скованы наручниками за спиной.

— Скажите честно, Осип Григорьевич, догадались вы, что это я девчонку и Мощинского убил, или нет?

— Начал догадываться, но до конца уверен не был. Но я знал, как проверить свою догадку.

— И как же?

— Хотел узнать, есть ли у вас сын и не зовут ли его Янек.

— Вы неплохой сыщик, Осип Григорьевич. Но и я не лаптем щи хлебаю. Правильно я употребил эту поговорку?

— Правильно. Вы вообще прекрасно говорите по-нашему.

— Спасибо. Батюшка, царство ему небесное, выучил. Мой отец очень любил вашего Пушкина и всегда хотел, чтобы я мог читать его в оригинале.

— Ваш отец знал русский?

— Конечно. Большинство интеллигентных варшавян знает русский. Без него в столице моей родины жить тяжело. Чтобы поляку в Польше легче жилось, ему надо обязательно знать русский. Вы не находите это неправильным?

— Вы родом из Варшавы?

— Вот именно что родом. Меня увезли оттуда, когда мне было три года. Мы бежали после разгрома восстания. Отец все потерял: дом, ресторан, гостиницу, жену и старшего сына. Все! Ему было сорок пять лет, когда он приехал в Галицию. А из имущества — один я, дрожащий от страха и плачущий от голода. Вы представляете, как тяжело в одночасье превратиться из богатого человека и счастливого отца большой семьи в бесправного, нищего беглеца? Как тяжело все начинать с нуля в сорок пять лет?

— Представляю.

— Осмелюсь предположить, что весьма плохо вы себе это представляете. Отец был сильным человеком. Он не плакал, не жаловался на судьбу, не запил, а принялся восстанавливать свое былое положение и за весьма небольшой срок его восстановил. У него опять появился собственный дом и собственное дело. Он дал мне образование, благодаря которому я смог поступить на хорошее место. Десять лет назад

старик скончался в почтенном возрасте, будучи уверенным, что у меня всегда все будет хорошо. Ан нет! Опять, теперь уже на мою родину, пришли русские, и опять они хотят лишить мою семью всего!

— Никто вас ничего лишать не намерен.

— Ну да, не намерен. Любимой службы уже лишили, сына — едва не лишили, отцовский дом в Станиславове разворотили гаубичным снарядом! Не намерены они… Как вы думаете, имею я после этого моральное право с вами бороться?

— Не мы эту войну начали.

— Ну да, ну да. Это же наш император стал бомбардировать Белград. А из-за чего он начал его бомбардировать, не припомните? Ладно, Осип Григорьевич, не будем про мои личные обиды. В конце концов, я гражданин своей страны и в любом случае обязан бороться с захватчиками.

— Убивая девушек и невооруженных людей?

Поляк вскочил.

— А что мне оставалось делать? Не убей я его, меня и госпожу Олешкевич уже бы повесили за шпионство. К тому же Мощинский был вооружен. Ну а с барышней… С барышней действительно вышла плохая история… Вас сегодня увезут в тыл и посадят в тюрьму. Потом расстреляют. Поэтому я, пожалуй, вам все расскажу. Я член австрийской агентурной сети в Лемберге. Несколько наших офицеров и чиновников специально остались в городе, чтобы наладить шпионскую работу. Мы занимались сбором информации о состоянии русских войск и планах вашего командования, вербовали среди русских агентов. Я поступил к вам на службу для того, чтобы было легче выполнять эту работу. В конце сентября мне удалось подкупить одну важную фигуру в вашей администрации, о которой я вам даже сейчас ничего говорить не буду. За приличное вознаграждение этот человек согласился сотрудничать с нами, и это сотрудничество должно было быть для нас очень плодотворным. Чтобы обговорить последние условия, мы встретились с ним в костеле Святой Эльжбеты, на галерее. Место для таких дел очень удобное: во-первых, безлюдно, постороннего человека сразу видно, поэтому подслушать нас никто не мог. Во-вторых — не подозрительно, ваш чиновник всегда мог оправдать свое появление в костеле желанием помолиться или полюбоваться городом с галереи. Мы обо всем договорились, чиновник мне в этот же день нужные сведения должен был передать в обмен на деньги. Спустились вниз, и надо же было такому случиться, что как раз в этот момент в костел зашел сын с этой… Ваш чиновник как ее увидел, так в ступор впал — очень она ему понравилась. Нельзя ли, говорит, с барышней познакомиться? И тут я совершил ошибку, ошибку, из-за который и вы, и я теперь в этой хате сидим.

Поляк тяжело вздохнул.

— Я вдовец, сын с пяти лет растет без матери. Я настолько был увлечен ловлей разных бухачей и шопенфелеров[13], что на сына у меня совсем не оставалось времени. А когда спохватился — было уже поздно. В общем, в один прекрасный день я узнал, что Ян стал сутенером. И не простым, а, несмотря на свою молодость, главарем целой банды. Они поставляли девочек нашим богатым сластолюбцам. Естественно, что все эти девочки были первого сорта. Когда я об этом узнал, у нас с сыном произошел крупный разговор. Я его хотел выпороть, но не сумел с ним справиться. Сын аккуратно меня поборол, попросил успокоиться, сказал, что стал взрослым и вполне самостоятельным, потребовав, чтобы я не лез в его жизнь. Потом собрал вещи и ушел из дома. Что мне оставалось делать? Ну не сдавать же собственного сына в полицию? С тех пор я встречался с Яном только случайно — на улицах, в увеселительных заведениях. Он всегда был окружен барышнями. Естественно, что всех этих барышень я считал нафками[14].

Когда в город пришли русские, сын вернулся домой. Попросил прощения, покаялся в своих грехах. Конечно, я простил сына, да и раскаяние его мне показалось искренним. Я человек в городе не последний и уже много лет исповедуюсь у самого его высокопреосвященства. Поэтому о грехах моего сына епископ знал. Он, с моего согласия, наложил на Янека епитимью — велел ему служить в костеле, прежде всего — для того, чтобы он не болтался без дела и не принялся за старое. А дел там хватало: днем отделочные работы идут, мастерам разнорабочие нужны, а ночью — сторожить надо, так что свободного времени у сына не оставалось.

— Выходит, пан Бильчевский очень хорошо знал Яна и его батюшку?

— Да. Соврал вам его преосвященство, соврал. И я думаю, что Господь уже простил ему этот грех. Ну так вот. Спускаемся мы с вашим чиновником с галереи, а навстречу — сын с какой-то размалеванной профурсеткой. Ах ты, думаю, щенок, опять за старое принялся! Ну, получишь ты у меня, дай только гостя проводить. Мыслей о том, что знакомая Янека может быть приличной девушкой, мне даже в голову не приходило. Тут чиновник спрашивает, что это, мол, за прекрасная дама? Я ему и сказал, что она — demi-mondaine[15]. Тогда он попросил познакомить с барышней. Я, не раздумывая, согласился — хотел ценному агенту приятное сделать. Предложил снять номер в гостинице и ждать нас там с девицей через час, проводил его, а сам кинулся к сыну. Пришлось ради Родины забыть о его непослушании. Отозвал Яна в сторонку и просьбу чиновника передал. И тут сын меня огорошил: мол, не курва это, а что-то вроде его подруги. Впрочем, сын сказал, что чувств он к ней никаких не испытывает и что познакомился с ней для того, чтобы в дальнейшем совратить и сделать одной из своих сотрудниц, а теперь никак от нее отвязаться не может… Да… Вот такой у меня сынок… Потом мы поговорили с девушкой. Лучше бы мы этого не делали… Меня она назвала старым сводником, Янека — предателем, расплакалась и убежала, заявив ему, чтобы он ее больше не искал. Я в гостиницу поехал и сообщил господину чиновнику, что познакомить его с барышней не смогу, а тот закусил удила. Поставил мне ультиматум: сведения — в обмен на панночку. А я уже доложил наверх об успешной вербовке! И там, наверху, информации от него ждали, как манны небесной. Я к нему и так, и эдак, он — ни в какую. Уперся, как баран. Шляхтич, что с него взять. Я узнал у сына, где живет Кравчук, и на следующий день поехал к ней домой, хотел еще раз с ней поговорить — больших денег пообещать, еще чего-нибудь. А там говорят: уехала она в неизвестном направлении. Я подумал, что она домой отправилась, Янек мне говорил, что она из Дрогобыча. Я уже хотел к ней на родину ехать. Тогда пассажирские поезда в Дрогобыч еще не ходили, поэтому я экипаж подрядил. Решил утром первого октября отправиться. Вечером пошел в костел, с сыном попрощаться и порасспрашивать у него поподробнее, где барышню в Дрогобыче искать. Весь день по вашим заданиям бегал, поэтому в церковь пришел поздно. С палкой был, ревматизм, проклятый, разыгрался. Подхожу к церкви, гляжу — отпрыск мой у порога без чувств валяется. Сначала подумал — убили его, потом вижу — пьян в дугу. Я его на лавочку положил, тулупом накрыл, стал двери закрывать, в это время Катерина и пришла. Я думаю, что она, дурочка, о том, что поездов в Дрогобыч нет, узнала только тогда, когда на вокзал приехала. Сдала она вещи в камеру хранения (я у нее в сумке потом квитанцию нашел), стала бродить по городу, потом в костел забрела — видимо, захотелось ей с сыном объясниться. Меня увидала, спросила сквозь зубы, где Янек. Я ответил — на галерее. Поднялись мы с ней, она видит, нет сына наверху. Хотела вниз спускаться, но я ее удержал. Стал опять упрашивать. Только теперь рассказал, зачем мне это нужно — про патриотизм напомнил, про гражданский долг. А она как про это услышала, так стала хохотать. Вот ты, говорит, старый кот, и попался. Сейчас же пойду в комендатуру и все о тебе расскажу! Ты, говорит, Янека запугал, поэтому он помочь тебе и согласился. Он меня любит, и когда тебя повесят, у нас все будет хорошо! И понял я — действительно пойдет. Влюблена была барышня в сына моего, по уши! А ради любимого женщина на все способна. Стала она к выходу прорываться, когтями своими в меня вцепилась, ну я ее палкой и огрел. Она от меня бегом — я ее по спине протянул. Она упала, я ее схватил, поднял и через перила перебросил, но ей каким-то чудом удалось за них руками зацепиться. До сих пор эта картина у меня перед глазами стоит. Висит она на перилах, смотрит на меня и говорит: «Спаси меня, дяденька!» Я уж было хотел ей помочь, но волю в кулак собрал и ударил ее по рукам палкой. Но она держалась. Кричит, больно ей, но держится. Тогда я еще раз, еще… Наконец она руки разжала и вниз, камнем. И главное — без единого звука падала, только когда о мостовую ударилась, я шлепок услышал. Постоял я на галерее минут десять, успокоился. Сумку ее нашел, открыл, осмотрел. Спустился вниз, сумку в печку сунул. Янека растолкал кое-как, все ему рассказал. Он долго спьяну ничего понять не мог, а как понял — плакать стал, ругаться на меня. Потом успокоился и говорит: «Она неплохой девкой была, но она мне никто, а ты отец родной, поэтому все сделаю так, как скажешь». Договорились мы с ним обо всем, и я ушел. Первый допрос прошел как по маслу, Янека вы отпустили, и мы с ним успокоились. Но потом от вас же я узнал, что в костеле сына ждет засада. Я сумел предупредить Янека, а потом увез его из Лемберга.

— А Хаузнер знал обо всем этом?

— Нет, — поляк недоуменно посмотрел на Тараканова. — С чего вы решили?

— Он же допрашивал Янека при мне, переводил его показания. Неужели он не признал в нем вашего сына?

— Хаузнеру Янека раньше видеть не доводилось. Он в уголовной полиции служил, я в наружной. Мы до войны с ним шапочно знакомы были, только по службе общались. Я, например, вообще не знаю, есть ли у него дети или нет.

— Понятно. Хоть это радует. А как вы про Лейвер догадались?

— А так же, как и вы. Когда городовой принес вам билеты в Дрогобыч, я понял, что вы продолжаете расследование убийства Кравчук и что вы нашли в Дрогобыче что-то интересное. Методы сыска во всем мире одинаковые. Всюду проверяют знакомых и друзей жертвы и преступника. Я стал думать, как мне найти знакомых Катерины, и додумался ровно до того, что и вы, — посетил семинарию. Семинария расположена на территории моей части, поэтому с тамошним инспектором я знаком много лет. И когда он рассказал мне о визите пана Хаузнера и о его расспросах, я понял, что на правильном пути. Я кинулся на вокзал, дал взятку дежурному по станции, и он посадил меня на паровоз военного эшелона. Так что в Дрогобыче я был раньше вас. Хочу открыть вам еще одну тайну. Именно через Дрогобыч идут все наши каналы связи с австрийским командованием. Именно через этот город я переправил за линию фронта и Янека, и пани Олешкевич. Я встретился со своими людьми, и они установили за вами слежку. Потом мы организовали на вас засаду, потом перетащили за линию фронта. Все очень просто.

— А как у вас оказался пистолет Хаузнера?

— У этого пропойцы можно было забрать все, что угодно. Он неплохой человек, этот еврей. Только слишком хорошо вам служит. Старается чересчур. Мы с ним сдружились и вместе праздновали Рождество. С нами пили еще трое общих приятелей — из фартовых. Хаузнер напился, и я потащил его домой. А там он похвастался пистолетом. Мы выпили еще бутылку, и он вырубился. Пистолет я забрал, Хаузнеру он ни к чему, а мне всегда мог пригодиться. И пригодился. Я как думал: если он вспомнит про пистолет, то я скажу, что забрал его себе, так как боялся, что он по пьяной лавочке начнет из него палить. А если не вспомнит, то и говорить ничего не буду. Я слышал от коллег, что Хаузнер запойный пьяница, а у таких людей на период опьянения наступает амнезия. Хаузнер не вспомнил, и пистолет остался у меня. Пани Олешкевич — тоже одна из пассий сына. Именно с ее помощью мы заменили Катерину — Анна сразу же согласилась раздвинуть ноги за идею. Впрочем, она согласна раздвигать их за что угодно и даже за просто так. Курва, одним словом. У ее папаши денег — куры не клюют, а она у моего Янека работать подвизалась. Из любви к искусству, так сказать. Подложил я ее под чиновника, он остался доволен, и все у нас с ним наладилось, и до сих пор ладится. Перед Новым годом Аннушка мне про другого чиновника — интендантского — рассказала, мол, из наших, из поляков, русофоб, готов бороться с русскими захватчиками. Меня такой кадр заинтересовал — ведь интенданты поставками в действующую армию ведают, а по количеству и составу таких поставок много о противнике можно узнать. Последил я за ним немного, с дворником его дома пообщался, вижу, все вроде чисто — чиновник каждый день в штаб на службу ходит, дворник его паном интендантом называет. Ну и назначил я пану коллежскому регистратору встречу в новогодний вечер. В пять я уже был у дома Мощинского, прошел через другой подъезд, на чердаке спрятался, дождался, пока они приедут. Встретились, мы, поговорили, вроде обо всем договорились. Я уж уходить решил, прощаюсь, а интендант револьвер достал и руки вверх поднять требует. Вы, говорит, арестованы, господин шпион. Хорошо, что Анна в это время сзади него стояла. Она его сзади по голове ударила. Несильно, но мне этого хватило. Чиновник отвлекся, револьвер в сторону отвел. А я, перед тем как в квартиру войти, пистолет с предохранителя снял и патрон в ствол загнал, на всякий случай. Ну, я и выстрелил… Естественно, что Анну надо было срочно увозить из города. Поэтому на другой день я на службу не пошел — сказался больным, а сам рано утром с Олешкевич в Дрогобыч поехал, передал ее верным людям и назад вернулся.

— А как же вы без пропусков по Галиции передвигаетесь?

— Почему без пропусков? С пропусками. Причем самыми настоящими. У меня их много, успевай только фамилии вписывать. И стоило мне это очень недорого, — поляк ухмыльнулся.

— Пистолет выкинули, чтобы на Хаузнера подозрения перевести?

— И не думал. Я его нечаянно выронил. Ударился о балку, он из руки и выпал, а искать времени не было, торопились мы с госпожой Олешкевич. К тому же я у Мощинского револьвер позаимствовал.

Поляк достал из кармана пиджака спички и раскурил потухшую трубку.

— Вот и конец моей исповеди. Убивать я никого не хотел, так обстоятельства сложились. Я присягу своему государю давал… Будь вы на моем месте, вы бы наверняка так же поступили.

— Я вам как на духу скажу, пан Хмелевский, — предложили бы мне сейчас с вами местами поменяться, не стал бы. Ей-богу. Как с этим жить-то потом?

Хмелевский насупился.

— А что мне оставалось делать? Правильно я поступил, — сказал Хмелевский, но никакой твердости в его голосе не было.

За окном послышался шум мотора. Поляк отодвинул занавеску.

— Пора нам прощаться. Экая несправедливость: мне пешком идти за линию фронта, а вам вон такси подали.

В хату вошел офицер с тремя звездочками на петлицах и двое солдат. Тараканову освободили руки, велели надеть шинель и фуражку, а когда оделся, опять завели руки за спину и сковали их наручниками.

Его посадили сзади, справа — за шофером. «Форд», модель Т, на такой я водить учился», — подумал Тараканов, поудобнее устраиваясь в кресле. Шофер крутанул ручку, и машина завелась. В это время на крыльцо вышел какой-то военный и что-то крикнул шоферу. Тот хлопнул себя по лбу и направился в сарай.

Вчера утром у Тараканова оторвалась пуговица на рукаве сорочки. Пришивать ее было некогда — из-за ночной беседы с Хаузнером коллежский секретарь проспал и опаздывал на службу, поэтому рукав он прихватил булавкой.

Сейчас он отстегнул эту булавку, пропустил ее иголку между зубцами одного из колец наручников, надавил на замок, и наручник открылся. Этому фокусу его научил Мотя Тамбовский в 1908 году.

Пленник резко поднял руки над головой и со всей силы опустил их на кепи конвойного солдата, схватил его за шинель и рывком выбросил из машины, потом кубарем перекатился на водительское сиденье, спокойно, как на занятиях, наполовину выжал педаль сцепления, перевел рычаг ручного тормоза в крайнее переднее положение, выжал педаль до конца и дернул на себя рычаг дроссельной заслонки. Машина резко рванула с места и помчалась по хорошо чищенной шоссированной дороге. Из сарая выбежал шофер с канистрой бензина в руках, вслед за автомобилем помчалось несколько всадников.

Офицер посмотрел на водителя. Тот вытянулся:

— Там бензина не больше чем на пару километров, господин гауптман!

Эпилог

Ещё в самом начале 1915 года с французского фронта в Карпаты, в район Горлицы, были переброшены четыре германских корпуса. Они вместе с шестым австро-венгерским корпусом и 11-й кавалерийской дивизией образовали 11-ю армию, командующим которой был назначен один из наиболее способных германских военачальников — генерал Август фон Макензен.

Передвижения неприятельских войск не остались незамеченными для русского командования. Из 3-й армии в штаб Юго-Западного фронта начали поступать тревожные известия о подвозе неприятелем войск и тяжелой артиллерии. Генерал Радко-Дмитриев на основании донесений своих агентов и наблюдений с самолетов докладывал командующему фронтом Н.И. Иванову о том, что на его фронте сосредоточивается очень сильная германская ударная группа.

Однако генерал Иванов не доверял донесениям Радко-Дмитриева и сосредоточил все свои силы на левом фланге фронта, так как полагал, что именно здесь немецко-австрийские войска начнут наступление.

Таким образом на участке, предназначенном для прорыва, противнику удалось обеспечить превосходство в живой силе в 2 раза, в пулеметах — в 2,5 раза, в легкой артиллерии — в 3 раза, в тяжелой артиллерии — в 40 раз.

18 апреля (1 мая) 1915 года на 35-километровом участке прорыва у Горлицы германская артиллерия открыла ураганный огонь. После мощной артиллерийской подготовки, продолжавшейся сутки, в 10 часов утра 19 апреля (2 мая) германо-австрийские войска перешли в наступление, легко прорвав русские позиции. Началось беспорядочное бегство российских войск.

Через пять дней наши войска отступили уже на 40 километров.

21 мая (3 июня) русские оставили Перемышль.

9 (22) июня на башне львовской Ратуши был поднят австрийский флаг.

Тараканов в это время сидел в одиночной камере краковской городской тюрьмы. Он побледнел, исхудал, стал нехорошо кашлять. Его не расстреляли — австрийцы посчитали, что после возвращения Львова он перестанет быть для них опасным и его можно будет обменять на кого-нибудь из пленных офицеров.



Хаузнер, полгода прятавшийся в доме своих дальних родственников в Кракидалах, вместе с восторженной толпой львовян встречал австрийские войска, обнимался и целовался с совершенно незнакомыми ему людьми, а потом два дня отмечал долгожданное освобождение города.

Однако радость его продолжалась недолго: через неделю после возвращения Львова австрийцам Хаузнер по доносу одного из своих «клиентов» был арестован как пособник русской полиции. Еще через неделю по приговору гарнизонного суда его повесили.

Хмелевского военное командование наградило орденом, приказом Императора он был повышен в чине до державного радника. Впрочем, пан Тадеуш пережил пана Леопольда всего на три года — зимой 1918-го бывший полицейский комиссар Хмелевский, уволенный от службы без прошения, умер от цирроза печени.



В сентябре Тараканова перевели в лагерь для военнопленных, и он наконец-то смог получать посылки и денежные переводы с Родины. Из письма Насти он узнал, что тещу убили во время майских немецких погромов — на то, что в квартире живет немецкая баронесса, погромщикам указал дворник — в этот год Генриетта Витольдовна обделила его наградными на Пасху. К счастью, Насти с Ванькой в это время в Москве не было — они уже уехали к матери Тараканова, на лето.

В ноябре Тараканова и еще двоих офицеров обменяли на австрийского оберстлойтнанта. В начале декабря он приехал домой и сразу же подал рапорт об отставке. Они с Настей поселились в Туле, в собственном доме. Днем отставной коллежский секретарь торговал мясом, а после запора лавки шел домой, где жена кормила его вкусным ужином. Она стала совсем купчихой.