Он весь уже затек. И на корточках, и вставал осторожно, лось то исчезал, то показывался. Ночь короткая, не успел пожрать, теперь наверстывает, думал Валентин. Да и ни к чему тебе жрать-то… иди уже!

Валентин подумал это нечаянно и поразился – получалось, что он знает судьбу сохатого, а сам сохатый не знает! Ест спокойно. У людей то же – Господь знает, мы – нет! Знал бы мальчонка, сколько горя принесет матери, разве пошел бы ночью? Ой-ой-ой, – вздохнул. Сам Романов, когда собирался что-то опасное сделать, всегда крестился со словами «Помогай, Господи!». И бывали ситуации, когда язык не поворачивался сказать такое. Тогда он не делал этого опасного дела. Так Господь и берег его от безрассудства. Вот бы Севке так сказать было! Может, и не пошел бы? А может, и пошел, сам же ты нас, Господи, любопытными сделал.

Он вздрогнул, здоровый горбатый самец шел прямо на него, проваливался шумно сквозь толстый наст. Остановился. До него было метров тридцать. Валентин сидел на корточках, спиной к сосне, ружье стояло рядом. Они с сохатым глядели друг на друга. Охотник чуть заволновался и уверенно поднялся во весь рост. Зверь вскинулся большой головой, прянул в сторону и заскакал по глубокому снегу. Валентин побежал к нему легонько, наст держал, зверь же проваливался почти по грудь, вскидывал острые копыта и двигался медленно, будто в снежной полынье барахтался. Валентин подошел шагов на десять, сохатый развернулся к нему мордой и замер. Раздался выстрел, зверь, битый в шею, заваливался, суча страшными копытами в разные стороны. Охотник подождал, пока сохатый затихнет, и перерезал глотку. Кровь хлынула темным ручьем.

Валентин закурил и стал обтаптывать снег вокруг добычи.



День непривычно быстро прибавлялся, было начало мая, солнце в четыре уже поднималось из тайги и голубило небо над белым еще, закованным в лед Енисеем. Анна с Валентином вставали следом за солнцем, вместе с ними и Ася. Азиз тоже был ранней пташкой, привычный к деревенскому укладу, вставал еще раньше и успевал наносить воды. У порога летней кухни, где спали Ася с Колей, всегда стояло ведро с чистой енисейской водой, льдинки плавали. Коля спал долго, а просыпаясь, читал лежа. Он прочел все, что было у Романовых, и теперь Валентин возил ему при случае книги из Ангутихи, из школьной библиотеки.

В это утро Ася с Азизом, как обычно, занимались аккордеоном. Чтобы никому не мешать, сидели у окна в просторной бане. Азиз окреп, волосы отросли, он выглядел симпатичным, стройным молодым парнишкой и был очень настойчив в занятиях. Сейчас он осваивал новые гаммы, какое-то место не давалось, он, нахмурившись, строго проигрывал и проигрывал его. Ася разглядывала его, улыбалась невольно. Черные с отблеском волосы, нос с горбинкой, глаза умные и строгие к себе. Тонкие, всегда стиснутые губы. Азиз был молчалив и даже когда оживлялся, смеялся одними глазами и уголками рта. Его отец был учителем, Ася представляла, что это сам Азиз учитель. Строгий и справедливый.

Он заметил ее улыбку, перестал играть и вдруг спросил:

– А почему твой Сева никогда не играл?

– У нас не было инструмента…

Азиз был единственный, с кем она говорила о Севе. И Анна, и Валентин были внимательны, но у них были свои заботы, дети, своя непростая жизнь. Азиз же чувствовал ее горе, слушал очень внимательно, иногда рассказывал о своих. Он был очень стеснительный, но иногда вдруг брал и целовал ее руку. Он переживал ее потерю, она его.

Азиз был трепетно влюблен в свою учительницу. Тихо ревновал Колю, что он ее сын и может любить ее открыто. Он неожиданно отложил инструмент:

– У тебя с Севой нечаянно получилось – ни ты, ни он, никто не виноват! – Он замолчал надолго, поднял на нее гордый, полный тоски взгляд. – У меня только отец погиб как мужчина. На фронте. Мама, братья и дед никогда не делали ничего плохого! За что их замучили?! Нам говорили – за предательство, но в Чечне никогда не было немцев. Русские всегда врут!

Кто-то подъехал к дому, окриком остановил лошадь, та громко выдохнула и забренчала уздечкой. Ася настороженно прислушалась, Азиз словно не слышал, продолжал рассказывать:

– Солдаты окружили наше село, их было очень много, но они все равно врали, что это военные учения. Все врали! Ни один солдат не сказал, что нас увозят. Сталин так велел! Потом долго везли в Казахстан и опять врали, что скоро приедем, что накормят, что будет врач… врали, что они хоронят умерших… Они обманули меня и увезли от заболевшего деда. – Азиз заскрежетал зубами и схватил себя за горло. – Дед был уже совсем слабый, без руки…

Ася молчала.

– Я ненавидел всех русских, я хотел мстить… Потом русский меня спас. Почему так?

– Не надо мстить… не надо, на земле слишком много горя.

– Это мужское дело! – насупился Азиз. – Я за тебя тоже убить могу! Себя мне не жалко! – он не смутился своих слов, только щеки чуть потемнели.

Азиз был мужчина, Ася это видела. Он уже не первый раз так проговаривался и так краснел.

В сенях бани загремели и в низкую дверь заглянул Шульга:

– Здорово! – по чистой бане поплыли запах сивухи и вонь сырого овчинного полушубка. Пал Палыч был в настроении. – Не помешал? Выдь-ка вон, поговорить надо! – небрежно кивнул Азизу.

Ася видела, как вспыхнули глаза Азиза. Не проронив ни слова, он взял телогрейку и вышел. Этот Шульга был не просто подлец, он наслаждался, что может быть подлецом. После того как открылось, что Азиз беглый, он с ними не церемонился.

– За тобой приехал! – Шульга сел рядом с Асей, касаясь ее. – Собирайся, будешь в клубе музыку играть. Я тебе ставку выбил!

Ася попыталась отодвинуться, но он облапил ее за талию и ухватил за колено. Он давно уже приставал и пытался ее лапать, когда заставал одну.

– Со мной будешь жить, – забасил в ухо, – соскучилась по мужику! Каждую ночь будем ребятишек с тобой строгать! Чего ты?! Жрачка – любая! Жить у меня будешь!

Ася отпихнула его руки, встала, растерянная. Шульга снял овчинный полушубок, вытащил бутылку из кармана.

– Бабу свою отправил в Туруханск, опять беременная, за тобой приехал! – Он отпил из горлышка, сморщился, занюхивая кулаком. – Выпей! – потребовал и придвинулся снова.

– Пал Палыч, – Ася осторожно отводила его руки, – я вам все объяснила, зачем вы…

Он встал, загораживая ей выход.

– Вот вы у меня где! – показал кулак. – Прямо здесь могу тебя разложить, никто не вякнет! Сядь! Сядь сюда!

Ася покорно села. Он положил руку ей на колено. Она терпела, чуть отвернувшись.

– Вот так! Плетью обуха не перешибешь! Все равно увезу тебя! Довольна будешь, от меня бабы на стенку лезут! – он повернул ее лицо на себя. – А не захочешь, сдам вас всех с потрохами! По закону! Как честный советский человек! – он ухмыльнулся и снова заглянул ей в глаза: – Хоть до лета поживи! Я свою бабу специально, из-за тебя отправил… – Шульга полез к ней под платье, Ася громко ойкнула и отскочила к двери.

Мимо окна мелькнул Романов, обстучал валенки о порог и вошел.

– Здорово, Шульга! – дружелюбно протянул руку.

– Здорово! – председатель смотрел с пьяным превосходством. – Выпей, Валька, с нами!

– О! Как раз будет! – Валентин только чуть зыркнул на Асю, он был чем-то необычно возбужден, возможно, слышал, как она вскрикнула. – Ух-х! – Он хорошо отпил из бутылки. – Сохатого здорового завалил, уже разделал, помоги привезти, Пал Палыч… половину отдам!

– Ну-у?! Где же ты его?

– Да вон, сразу за протокой. На одних санях не увезу…

– Чего же ты чечена своего не возьмешь?

– Какой с него помощник?! Там мужик нужен!

Ася видела, что Валентин темнит. Никогда бы он не стал просить Шульгу. Но тот, крепко захмелевший, только улыбался. Асе подмигнул снисходительно. Мужики еще по разу приложились и допили бутылку. Вышли за ворота.

– Поехали! – скомандовал Шульга и, отвязав вожжи, завалился в свои сани.



Валентин вернулся ночью. Уставший так, что пошатывало, лицо серое и исцарапанное.

– Подрались? – испуганно спросила Анна, подавая полотенце.

Не ответил, умывался, тяжело сопя. Руки тер от лосиной крови.

– Позови Азиза и Асю.

Когда все сошлись, Валентин курил у порога, встал, все еще хмуро размышляя о чем-то:

– Не было его сегодня здесь! Николай его не видел?

– Нет, – качнула головой Ася.

Валентин кивнул, будто утверждался в каких-то своих мыслях. Потянул еще папиросу, играя желваками. Ни капли хмеля в глазах.

– Завтра поедем, отвезу тебя в зимовье, – заговорил, обращаясь к Азизу, – поживешь недели две… Искать его будут, к нам заявятся… собери все свое, чтоб ничего не осталось.

Ночью Анна не спала. Слышала, что Валя не спит. Взяла его за плечо и зашептала:

– У тебя лицо все… видно, что рукой исцарапано…

– Знаю. Отвезу Азиза на Гремячий, оттуда поеду в Туруханск, торопиться не буду, по дороге заживет. – Он помолчал. – Если придут с обыском, скажи третьего дня еще уехал.

Кто-то из детей завозился, заговорил во сне, Анна прислушалась, опять зашептала:

– Коня его куда дел?

– Отогнал к Горошихе, он к ним уйдет, пусть там ищут. Спи давай, – обнял и прижал к себе.

– Меня прямо трясет всю, Валя… Ты с Шульгой что сделал?

Он помолчал, раздумывая, выдохнул тяжело:

– К налимам его отправил, не надо тебе…

– Уй-й! – Анна перекрестилась, но рука тряслась и путалась.

– Ну-ну, – Валя прижал голову жены к подбородку, – заложил бы он! Прямо сказал, если Аська с ним не поедет, завтра тут комендант будет! Потешился бы, потом все равно сдал бы…

Он помолчал, неловко поглаживая голову жены. Вздохнул с тяжелым кряхтеньем.

– Не донесли… всем бы лагерь был, и тебе, и Асе, а так – я один пойду. Разодрались два пьяных – десятку, больше не дадут. А может, и пронесет.

– Ой, Валя… человек ведь… – она уткнулась ему в плечо, как будто не хотела, чтобы все это было правдой.

– Когда-то и был человек, да одна мразь осталась. Аська готова была пойти ради нас… – Валентин замолчал, кряхтел и вздыхал время от времени, Анна вытирала беззвучные слезы. – Не тужи, может, Господь сжалится над нами наконец. Что мы ему плохого сделали?

– Кому?

– Да Богу нашему…

– Не греши так говорить.

Замолчали. Ходики тикали на стенке. Валентин опять вздохнул тяжело и сел в кровати.

– Все равно не усну. Собери мне на неделю и Азизке. Муки да картошки… соль в зимовье есть, мяса возьмем. Когда рассветет, пройди, глянь все хорошо. Чтобы и следа парнишки не было. Асе не рассказывай лишнего, я и тебе не хотел говорить… Мой это грех, и точка! А с обыском придут – самогонки им ставь побольше, не стесняйся.

Собирался неторопливо, коня запряг, Анна зажгла лампу, мелькала в окнах. Около трех пошел в баню разбудить Азиза. Его не было. Матрас с одеялом скручены, как будто не ночевал. И не топлено было. Валентин достал папиросу, вышел, прислушиваясь к тишине двора. Корова вздохнула во сне, лайка, увидев хозяина, виновато застучала хвостом о стенку будки. Начинало светать. Валентин дошел до туалета. Никого. Подумал с неприятностью – не с Асей ли где? – почему-то не хотелось этого. В летней кухне, и правда, слышно было какие-то шорохи. Валентин остановился в нерешительности. Ася, одетая в ватник и платок, вышла к Валентину.

– Азиза не видела?

– Нет.

– Не ночевал он… Ничего вчера не говорил?

– Нет… не помню… Сказал, что ты – настоящий мужчина, а он – нет!

– Вот сопляк! – Валентин бросил измятую и высыпавшуюся папиросу, достал другую, закурил. – Иди ложись, чего теперь.

– Валя, давай мы с Колей уйдем в Ермаково. У вас дети… давай так сделаем?! Мы здесь – одни проблемы.

– Какое Ермаково? – недовольно остановил ее Романов.

– Или в Ангутиху. Устроюсь работать… Даже не знаю, как благодарить тебя…

– Ты что говоришь такое?!

Анна вышла, кутаясь в платок.

– Если Азиз вернется… – начала говорить Ася, но Валентин перебил:

– Не вернется он. Не хотел нас подставлять, вот и ушел. Если его возьмут – не сознается, где был. Язык себе откусит, а не скажет, – Валентин повернулся и посмотрел в ту сторону, куда ушел мальчишка. – Эх, Азизка, Азизка, что же ты? – Он сдавил челюсти в досаде и стал выводить коня в ворота. – Поеду, может, увижу его где…

Анна шагнула к нему, прижалась к исцарапанному, пахнущему кровью лицу.

65

Ночь стояла черная, совсем другая, чем в низовьях. Теплая. С другими запахами. Сверчок пел за открытым окном. Чуть колыхалась ночным воздухом старенькая тюлевая занавеска. Был уже второй час ночи, Николь не спалось и очень хотелось выкурить папиросу. Курить, несмотря на большой восьмимесячный живот, она начала на этапе.

Из Ермаково ее увозил пассажирский теплоход «Иосиф Сталин», Николь стояла на палубе, сжав маленькую ручку Кати, вцепилась глазами в удаляющиеся улицы и пристань. Сердце останавливалось, прощалась с Сан Санычем. В трюме гудел женский этап, рядом конвоир дымил куревом. Николь спросила папиросу, но тот только чавокнул недовольно и не дал. Она купила пачку «Беломора» в буфете теплохода и с тех пор покуривала.

Николь осторожно поднялась, нащупала тапочки и, стараясь не разбудить чутко спящую старуху-хозяйку, вышла на крыльцо. Чиркнула спичкой. Тот, кто был в животе, брыкнулся, ему не нравилось, что она курит. Николь это знала.

Ее везли по этапу, ничего не объясняя, только бывший комендант Ермаково – они плыли вместе – шепнул, что она идет «по особому распоряжению». Что это значило, он не знал. Он попросил за нее, и Николь с Катей разместили не с уголовницами в трюме, а в каюте четвертого класса. Там тоже было тесно, но им досталась половина нижней полки, а из трюма доносился мат, крики, а иногда и звуки визгливого побоища, после которого снизу выводили не сильно трезвых баб с раскровяненными и опухшими от пьянства мордами. Конвойные и приносили им водку, женщинам всегда было, чем расплатиться.

Николь везла чемодан с вещами и тяжелый узел из простыни, который она надевала через голову. Она взяла зимнее и дорогие платья и кофты – подарки Сан Саныча – это могло продаться. Было полторы тысячи денег. Она разложила их в лифчик, в трусы под животом, а семьсот рублей, Померанцев, туго скатав, зашил в тряпичную Катину куклу. Все это было проделано в последнюю ночь в Ермаково. Так и не легли спать, чай пили, вспоминали «Полярный», Сан Саныча, команду. Померанцев проводил их в милицию, а потом на пристань.

Плыли больше недели. В Красноярск пришли ночью, загнали весь этап в какой-то барак, и там Николь обработали воровки. Навалились кучей и вытащили все деньги из трусов и лифчика. Платье порвали. Николь, опасаясь за Катю и за живот, не сопротивлялась. Порылись и в вещах, не оставив ничего шелкового, ни чулок, ни ночнушек.

На другой день с отдельным конвойным привезли в здание МГБ. Младший лейтенант, в кабинет которого ее завели, удивился на живот, а больше на Катю и сел писать бумаги. Они направлялись на постоянное местопоселение в Минусинский район Красноярского края.

Николь подала свою потрепанную картонку удостоверения ссыльной, села напротив, осторожно придерживая живот. Катя тихо играла с куклой на стульях, что-то объясняла ей шепотом, потом уложила спать и сама, посматривая на строгого дяденьку, сняла сандалики и улеглась рядом. И уснула. Как будто что-то понимая, а может следом за притихшей матерью, девочка вела себя очень дисциплинированно. Хмурившийся по службе младший лейтенант помягчел.

– Сколько ей? Года два? – кивнул на девочку.

– Год и два месяца…

– Крупная. Моей два с половиной, – он поскреб редкие усики быстрым привычным движением. Как будто вычесывал из них блох.

Лейтенант был лопоухий, круглолицый, с редкими льняными волосами. Вид у него был не злой, но слегка глуповатый, такой же и почерк, мелкий и не очень разборчивый. Шаблон документа был отпечатан в типографии, он только заполнял пробелы. Николь молча следила за поскрипывающим и цепляющимся за бумагу пером.

ПОСТАНОВЛЕНИЕ (о приеме под надзор и направлении к месту поселения)

Я, оперуполномоченный, – вписал лейтенант, – 3 Отделения 9 Отдела Управления МГБ по Красноярскому краю л-т Носов, рассмотрев материалы на ссыльно-поселенку Николь Вернье, 1925 года рождения.

НАШЕЛ: Вернье Н. на основании наряда отдела «А» МГБ СССР этапирована из пос. Ермаково Игарского р-на Красноярского края.

Руководствуясь Директивой МГБ СССР № 27 от 25 апреля 1951 года,

ПОСТАНОВИЛ: Николь Вернье направить на поселение в Минусинский р-н Красноярского края, под надзор местного органа МГБ.

Оперуполномоченный 3 Отделения 9 Отдела УМГБ по Красноярскому краю Л-т Носов

СОГЛАСНЫ: Начальник 3 Отделения 9 Отдела УМГБ по Красноярскому краю П-к Филимонов

Замначальника 9 Отдела УМГБ по Красноярскому краю К-н Шишин

В верхнем углу документ был утвержден росписью Начальника Управления МГБ по Красноярскому краю. Полковником. Подписи везде уже стояли. Получалось, четыре офицера госбезопасности занимались ее судьбой. Лейтенант расписался и с интересом посмотрел на Николь. У человека явно было хорошее настроение:

– Не пойму, что за фамилия – латышка?

– Латышка.

– Ну-ну, Николь, как Николай, получается.

Николь кивнула, подумав, что вот такой же грамотей-писарь сделал когда-то ее латышкой. Сейчас, правда, ей это было на руку.

– Каких фамилий только нет. Кабыздохова вчера оформлял, знаете, собак так зовут: эй, Кабыздох! А тут человек! А перед Новым годом у меня целая итальянка была… – лейтенант опять поскреб усы, – забыл фамилию. – Он глянул на дверь и, склонившись ближе к Николь, зашептал: – У нее место рождения – Рим! Вот бы посмотреть! Я в Берлине был и в Варшаве… да там одни камни остались.

– Вы воевали? – спросила Николь, уважительно улыбаясь. Лейтенант выглядел молодо.

– Два года, – он покосился на наградные планки на гимнастерке, потом на Николь, добавил совсем благодушно: – Могу «обязательство» и «расписку» с вас взять.

– Я давала и то и другое…

– Надо новые, расписка у вас устаревшая, теперь за побег с места поселения двадцать лет дают. Давайте, чтоб вам с ребенком в комендатурах не мучиться. У нас все отпечатано, только вписывай!

Он положил бланк и обмакнул ручку в чернильницу. Кажется, лейтенант любил писать.

РАСПИСКА № 26730

Мне, Николь Вернье, 1925 года рождения, объявлено, что я выслана в ссылку вКрасноярский край и место поселения мне определено с. Лугавское Минусинского района

Откуда выезжать без разрешения органов МГБ не имею права.

Я предупреждена, что за побег с места постоянного поселения буду привлечена к уголовной ответственности по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 26 ноября 1948 года. Мера наказания за это преступление предусмотрена 20 лет каторжных работ.

25 июня 1952 года. Расписку отобрал мл. л-т Носов.

Николь расписалась.

– А можно прочитать весь указ?

– Можно. Многие просят. – Лейтенант порылся в бумагах и достал замызганный листок.



УКАЗ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР № 123/12…

«Об уголовной ответственности за побеги из мест обязательного и постоянного поселения лиц, выселенных в отдаленные районы Советского Союза в период Отечественной войны»

В целях укрепления режима поселения для выселенных Верховным органом СССР в период Отечественной войны чеченцев, карачаевцев, ингушей, балкарцев, калмыков, немцев, крымских татар и др., а также в связи с тем, что во время их переселения не были определены сроки их высылки, установить, что переселение в отдаленные районы Советского Союза указанных выше лиц проведено навечно, без права возврата их к прежним местам жительства.

За самовольный выезд (побег) из мест обязательного поселения этих выселенцев виновные подлежат привлечению к уголовной ответственности. Определить меру наказания за это преступление в 20 лет каторжных работ.

Дела в отношении побегов выселенцев рассматриваются в Особом совещании при Министерстве внутренних дел СССР.

Лиц, виновных в укрывательстве выселенцев, бежавших из мест обязательного поселения или способствовавших их побегу, лиц, виновных в выдаче разрешения выселенцам на возврат их в места их прежнего жительства, и лиц, оказывающих им помощь в устройстве их в местах прежнего жительства, привлекать к уголовной ответственности. Определить меру наказания за эти преступления – лишение свободы на срок в 5 лет».



– А Катя? На нее нет никаких бумаг? – Николь отдала Указ.

– На нее нет. Отец-то у нее вольный? – лейтенант аккуратно промокнул бланки пресс-папье.

– Я не знаю…

– Что, отца не знаешь?

– Я не знаю, где он сейчас.

– Бросил вас?

– Может, и бросил, – пожала плечами Николь.

– Я бы таких, кто бросает, сажал бы! – лейтенант недовольно, со значением потеребил усы. Он, кажется, и вправду был добрый. – А этот, – строго кивнул на живот, – тоже его работа?

Николь чуть не рассмеялась, опустила голову и кивнула.

– Если хочешь добираться сама, я выпишу направление и маршрутный лист, но лучше по этапу. Туда почти пятьсот верст, билетов на пароход не достать… да и денег стоит.

– А где нам ждать этого этапа?

– В тюрьме, – лейтенант развел руки. – Где еще?

– Не хочу на этап, – решительно нахмурилась Николь. – У меня девочка, зачем ей это? Мне сказали, что я на особом учете. Что это значит, товарищ лейтенант?

– Гражданин! – по привычке поправил ее лейтенант, складывая бумаги в личное дело. – Для вас ничего не значит, это наши внутренние инструкции. Отмечаться в комендатуре будете раз в неделю, вот и все! Точно сами поедете? А билеты?

– А вы нам не поможете? Сделайте доброе дело, гражданин лейтенант!

– Билеты за свой счет! – удивился он ее просьбе.

– У меня есть деньги. – Николь жалостно смотрела на младшего лейтенанта. Она видела свое лицо в зеркало. Распухшее после почти двухнедельного этапа, некрасивое лицо бабы на сносях…

Лейтенант задумался, дверь в кабинет приоткрылась, в нее заглянул военный:

– Носов, мы в столовую! Догоняй! – и дверь закрылась.

– Попробую купить, тут рядом. Вам какой класс? Четвертый?

– Четвертый, но можно и на палубу… вам деньги дать? – Николь с ужасом думала, как у него на глазах будет распарывать Катину куклу.

– Потом отдашь, у нас зарплаты – вам не чета! – он подошел к спящей Кате. – Разбудить придется, в кабинете нельзя. В коридоре ждите.

Они просидели в коридоре до отхода парохода. Лейтенант выписал нужные бумаги и сам повел их на речной вокзал. Когда свернули в улицу и здание МГБ скрылось из виду, взял у Николь чемодан. Рассказывал, улыбаясь:

– Я два года на фронте, в артиллерии. После победы год дослуживал в Германии, а когда демобилизовался, по комсомольской линии предложили в погранучилище. Тут такие зарплаты… комнату сразу дали, ясли – пожалуйста. Чего бы я на заводе слесарем получал?! А здесь я в отделе спецпоселений, работа непыльная. Утром пришел, вечером ушел. В выходной – на рыбалку! Завтра едем с ребятами, сейчас тебя отведу, пойду червяков копать.

Николь с удивлением слушала, поддакивала. Через руки этого рыбака прошли сотни ссыльных судеб. Они с Катей еле успевали за неторопливо шагающим лейтенантом.

– Мама, мама! – Катя тянула вверх ручки.

– Потерпи, милая, скоро придем.

– Давайте, я возьму… иди-иди, – лейтенант ловко подцепил Катю на локоть и та, улыбаясь, обхватила его за шею. – У меня такая же, Анечка, зовут. А тебя как зовут?

– Катя! – бойко ответила Катя.

Николь, растерянная и благодарная, тащилась сзади с животом и узлом на плече.

У причала речного вокзала, боком один к другому, стояли несколько красавцев-кораблей.

– Вам скоро рожать? – спросил вдруг лейтенант.

– Через месяц, должно быть…

– Я и вижу, вам декретный отпуск положен! Как приедете, сразу коменданту заявите. Да идите в больницу, пусть справку дадут, наши бюрократы без бумажек ничего делать не будут.

Лейтенант показал удостоверение, зашел с ними на корабль и посадил их на место. Строго осмотрев попутчиков, откланялся. Николь пошла его проводить, еще раз предложила деньги, она успела их достать, но он великодушно отказался.

– Скажите, вы с нами так возитесь, потому что я на особом учете? – она удержала его за локоть, когда они оказались на палубе.

– Да нет, – засмущался лейтенант, – чего же не помочь женщине с ребенком?! С ребенками… – поправился он шутливо и еще больше засмущался. – Обращайтесь, если что.

– А вы не могли бы узнать, что с моим мужем? Он капитан парохода «Полярный»…

– А что с ним? – с простецкой важностью спросил лейтенант.

– Его арестовали органы в Ермаково в ноябре прошлого года, и с тех пор ничего…

Важность быстро сошла с лица лейтенанта, он уставился на Николь, потом нахмурился:

– Тут – не могу. Это совсем другой отдел! – он говорил очень тихо, еще раз глянул на людей, таскающих сумки, и не кивнув, пошел на берег.

Николь смотрела ему вслед. Лейтенант был хороший человек, не надо было его спрашивать. Даже поблагодарить не успела.

Так она оказалась на самом юге Красноярского края в селе Лугавском. Зарегистрировалась в комендатуре, сняла угол на улице Красных партизан. Село было большое, с садами, на задах дома, сразу за огородом протекала по мелким пескам речка Лугавка, за ней были видны острова и протоки Енисея. Они с Катей ходили купаться каждый день. Фрукты и овощи стоили копейки в сравнении с Ермаково, деньги пока были, и Николь, очень уставшая за дорогу, отдыхала. В больницу не сходила, справку не взяла, живот уже был такой огромный, что ни в каких справках не нуждался.

Николь курила на ночном крыльце, прислушивалась к бреху собак, здесь их голоса звучали иначе, чем в Ермаково. Тут вообще было намного тише, воздух, особенно по ночам пах чем-то сладким и степным, Николь казалось, что дынями и арбузами, здесь их тоже выращивали. Мысли ее летели куда-то далеко в ночь, где был сейчас Сан Саныч. Если бы можно было достать его этими мыслями и вызвать сюда. Ничего лучше и не надо было бы. Помогали бы бабке ухаживать за ее большим огородом. И тихо жили бы.

Ермаково, с его вечными снегами и темными колоннами зэков, откуда их обоих увезли этапами, казалось местом, где не может быть жизни.

Погасила папиросу. Луна уходила за Енисей. За черный силуэт горы.

Утром ее разбудил комендант Григорий Емельяныч. Он был одноногий, с костылем подмышкой и простой, как бутылка вниз горлом, деревянной культей от колена. Ногу он потерял не на фронте, а еще до войны – замерз по пьяному делу и обморозился. Емельяныч был бобылем, всегда ходил в форменной соленой от пота гимнастерке с кривыми сержантскими погонами, засаленной фуражке и с запахом самогона изо рта. Внешне он никогда не выглядел пьяным, но только как будто сонным.

– Ты, девка, выходи на работу! Тебе положено в трехдневный срок выйти! – комендант уселся, громыхнув культей об пол, и стал закуривать. – Я начальству в Минусинск звонил, сказал, что ты брюхатая. Говорят, если не работает, декрет не положен. Кто, мол, ей платить будет? Пусть, говорят, поработает… – он пустил дым в потолок. – Иначе будешь тунеядкой, дело подсудное. Правильно, Матвевна? Налей-ка похмелиться!

Хозяйка занесла ведро с водой, поставила на лавку и, ничего не ответив, вышла. Загремела чем-то в сенях.

– Спать любишь? – ухмыльнулся вдруг комендант на заспанную Николь, которая сидела, прикрывшись одеялом. – Приходи вечерком ко мне, погуляем!

– Иди-ка отседа, кобель одноногий! – прикрикнула хозяйка. – Иль у ей пуза не видишь!

– А я чего?! Все по-честному! Может, она арбуз проглотила? – захихикал комендант в сторону сеней. – Ладно, шутю! Я договорился в совхозе, возьмут тебя, бутылку мне поставишь! Начальство на картофельных полях сейчас, вот и ступай…

Пока Николь с Катей дошли, было уже полдевятого. Бригадирша, крупная женщина из раскулаченных, оглядела недовольно новых работничков, выдала мотыгу и показала два ряда картошки. Сама смотрела, как Николь будет работать с таким животом.

Солнце жарило изрядно. Николь повязала белый платочек Кате, потом себе. Картошка начала уже цвести фиолетовыми с желтеньким цветочками, Катя смекнула это дело и, радостно блестя глазками, вошла в грядки. Кусты были высокие, когда девочка присаживалась, ее совсем не было видно. Ровные картофельные ряды уходили за горизонт. Николь взяла Катю за руку и решительно направилась к бригадирше:

– Вы извините, я не смогу, я на восьмом месяце… Нет ли другой работы?

– Откуда ты? – подошла женщина с сильным латышским акцентом.

– Я ссыльная, из Риги.

– Dzīvoja tur?[142]

– Nē, – ответила Николь, и добавила: – Es nerunāju latviski[143].

– Начинай, сколько сможешь, потом в тенек, вон, садись, – распорядилась бригадирша. – Директора увидишь, он на рыжей кобыле будет, берись за мотыгу. Рабочий день я тебе закрою.

Николь прошла три десятка кустов, обернулась на свою работу, получалось неплохо, опыт с картошкой у нее был немалый, но живот очень мешал, она все время задевала его локтями. Пот градом катил по лицу и спине. Она снова нагнулась над грядкой, цепляла сорняки вместе с землей, окучивала, не делая лишних движений. Поглядывала на Катю, торчащую из ботвы. Улыбнулась. В прошлый раз она работала так на Оби, было холодно, лили дожди и у нее не было Кати.

Очнулась Николь от того, что ее тормошили. Она лежала на земле, возле хлопотали все та же бригадирша и латышка, имен которых она не знала. Бригадирша мочила ей лицо из чайника:

– Очнись-ка, родимая!

– Ее надо в больницу! – настаивала латышка. – Какое издевательство, она же может родить!

Николь попыталась встать.

– Сиди-сиди пока, – удержала ее бригадирша. – От приперло тебе детишек рожать! – Она осматривалась широко по полям, выглядывая кого-то. – И мужика у тебя нет?

– Мне уже лучше, я встану. – Женщины поддержали ее под руки. – У меня есть муж, его арестовали… а я ссыльная.

– Тут все ссыльные, давай-ка в тень, посиди там. Появится директор, скажи отдыхаешь, шел бы он его кобылев трещину… – Бригадирша отвернулась и, добавив еще чего-то матерного, грузной, мужицкой походкой пошла с поля.

Вечером к Николь пришла латышка, ее звали Мария, и еще две девушки помоложе. Познакомились, рассказали о селе. Местные в основном были высланными кулаками, они жили здесь давно, выращивали овощи на продажу, держали скот и лошадей. Другие полсела были ссыльными времен войны и после, платили им меньше, чем местным, и все равно жить здесь было намного легче, чем на северах…

Девушки расспрашивали о Ермаково, находили общих знакомых – Мария работала на рыбных промыслах в низовьях. Мир ссыльных был тесен. Даже на сибирских просторах.

Латышки не знали, что и посоветовать Николь. «Надо работать, – сочувственно размышляла Мария, – не будет денег на жилье, придется перебираться в общий барак для ссыльных. Там черно от клопов и нет электричества, а зимой очень холодно…»

Когда женщины ушли, Николь достала бумагу и села за письма. Долго сидела без движения. Работать с двумя детьми она не могла, помочь ей было некому. Померанцев уехал на «Полярный», и ее письмо его не нашло бы, писать в Дорофеевский не захотела – денег там ни у кого не было, как и здесь.

В Ермаково было много знакомых, которые получали огромные зарплаты в полторы и даже две тысячи рублей, а ей нужно было всего сто рублей в месяц. На хлеб и квартиру. Она перебирала имена, но так и не отважилась написать. Это было стыдно, у людей были свои проблемы. Николь еще и еще раз представляла свою жизнь здесь и вдруг успокоилась. Она поняла, что на хлеб и молоко все равно заработает…

Ее мысли привычно переключились на Сан Саныча. Только бы он нашелся. Она не видела его семь с половиной месяцев. Это могло значить, что его осудили по «пятьдесят восьмой» без права переписки. Ему было намного тяжелее. Он был один и в лагере, а у нее были дети. Николь разулыбалась отчего-то, по щекам текли слезы. Ревела и улыбалась, чувствуя не очень понятное, но очень глубокое счастье. Она любила его и не верила, что ее Сан Саныча могли осудить без права переписки… его письма… просто еще не дошли.

Она написала коротенькие весточки Але и Марии Егель в Дорофеевский. Это были адреса, которые она оставляла Сан Санычу. Достала папиросу и вышла на крыльцо. Курила и думала о Сан Саныче, и опять слезы наворачивались от их счастливых дней. Сан Саныч был сейчас в ней. Тихо лежал, не брыкался. Сегодня в магазине какая-то баба оценила ее от нечего делать: «Наблядують и ходють», – так она выразилась про ее живот, да и про Катю, наверное. Николь улыбнулась. Их любовь с Сан Санычем все это снесла бы. Все эти насмешки. Только бы он был жив. Такой нежный. Ее Сан Саныч был слишком нежным для лагеря. Так она чувствовала.

Она сморщилась на противный вкус табака во рту, загасила папиросу и вернулась в дом.

66

Начался июль, травы поднялись в пояс, был самый пик комара, солнце не уходило за горизонт, и Романов, казалось, не ложился спать… косил сено Гнедку и корове, чинил, строил, рыбачил. Поторапливался переделать дела, ждал, что Ася попросится ехать в Ермаково. Дни летели, а она все не могла решиться. Сидела одна на лавочке в темном накомарнике, как в парандже, или уходила по пескам вдоль берега.

Со дня гибели Севы прошло восемь месяцев, но в ее душе мало что изменилось.

Хорошо ей было только с Севой. Она разговаривала с ним, ласкала, прижимала к себе и была очень внимательна – она страшно страдала, что была такой нечуткой к нему раньше, пока это было можно. Пока не стало поздно.

Наедине с собой она плакала каждый день, поэтому и уходила подальше. Иногда ей хотелось рассказать о нем кому-то, но единственный, с кем она могла говорить о Севе, был Азиз. Трепетный и чистый парень. Азиза больше не было.

Она помогала Анне по дому, стирала, гладила, занималась с детьми, а сама думала и думала о нем. Она совершенно от этого не уставала. Он был все такой же, спокойный и серьезный не по возрасту, и им было хорошо вдвоем.

Если бы она знала способ, она, конечно же, ушла бы к нему.

В такие минуты она не помнила ни о старшем сыне, ни о муже. То сильное чувство, которое повело ее в эти края, то стремление, вопреки страшному устройству жизни, привезти детей к их отцу, обмелело, потеряло смысл перед холодной чернотой енисейской промоины.

Севино безрассудство было детским, ее – непростительным.

Каждую ночь она проваливалась и уходила под лед вместе с сыном, захлебывалась, и ее грудь разрывало острейшее чувство его последней вины. За то, что он пошел туда. Один. Она понимала его глупые, «мужские» – это потому, что у него не было отца! – мальчишеские чувства и просила за них прощения. У Севы и у Господа. И все бежала и бежала по снегу к той черной промоине. Босая, в ночной рубашке, как угодно бы бежала…

Она чувствовала себя очень скверно перед добрыми и терпеливыми Романовыми. Особенно перед Анной с тремя ребятишками. Да и Валентин… В мае у них кончилась картошка, потом мука. Валентин один от темна до темна молча работал на ораву едоков.

Из-за нее Валентин убил председателя.

Из-за нее ушел Азиз. Уход гордого и чистого мальчишки еще одним камнем лежал на сердце. Если бы она не была парализована гибелью Севы, все было бы по-другому. Она могла бы действовать, могла бы жить и принимать решения. Ее же поведение было неразумно, она и теперь не уезжала потому, что, уехав, стала бы дальше от Севы. От глухой енисейской деревни со страшным названьем Якуты.

Она ничего не знала о муже. Иногда ясно понимала, что не может простить ему, что он ничего не знает о гибели их сына. Он мог бы знать, но он сам так решил. Она не хотела называть Горчакова предателем, просто получалось, что он им стал. Когда он отказался от писем, она его понимала, чувствовала, что все это ради нее, и прощала. Теперь же она ясно знала – никто и никогда не смей отказываться от близких!

То, что он сделал, было предательством. Она слишком дорого заплатила, чтобы это узнать…

Она должна была к нему ехать. Ася спрашивала себя, любит ли она мужа. Горчакова Георгия Николаевича. И не могла ответить на этот вопрос. Молчаливый железный человек Валентин Романов больше знал о ее детях, больше помогал и переживал за них, чем родной отец. Она боялась плыть в Ермаково. Она так глубоко ушла в свое горе, что рядом уже никого не было. Кроме Севы.

Кораблей на Енисее было много, некоторые заходили к бакенщику. Многие шли в Ермаково.

Однажды утром она сидела на лавочке, в дыму дымокура от комаров, подошел Валентин, закурил и заговорил о Горчакове. Она согласно покивала, но не ответила, ушла к Енисею и вернулась, когда все уже пообедали. Она решила плыть. Романов смотрел с недоверием. Ася выглядела плохо. Затравленное, усталое лицо, костлявые плечи, даже осенью она была лучше.

Через несколько дней Ася, Коля и Валентин стояли на борту буксира «Печера», Анна с детьми махали руками с причала. Ребятишки с головы до ног были в сетках от комаров. Собаки крутились рядом, лаяли льстиво и недовольно в сторону удаляющегося хозяина.

Было раннее утро середины июля, по берегам буйствовала зелень, солнце всего несколько дней как начало скрываться за горизонт, и ночи были светлые. Романову не надо было зажигать и гасить бакена. Чайки, крачки дрались и падали в воду за картофельными очистками, что вывалила с камбуза кокша. Романов курил с капитаном возле рубки. Коля отвязал от вещмешка телогрейку, надел на плечи матери, обнял, заглядывая в глаза и отгоняя мошку:

– Не грусти… у нас там отец. Мы же хотели к нему.

Ася кивнула головой и взяла его за руку, поднесла к губам, потрогала костяшки пальцев. Улыбнулась грустно и снова отвернулась к бегущей мимо сильной равнодушной воде:

– Я к нему хочу…

– Мам… – Коля крепко обнял мать за плечи. – Ты не виновата в его гибели.

– Ах, Коля, Коля… – слезы полились из Асиных глаз, она улыбалась через силу, нервно прикусывала губы и улыбалась, – как же не виновата… – она нахмурилась, останавливая слезы. – Я не понимаю, что происходит и куда мы плывем.

Коля помолчал виновато:

– Ты говорила, отец мужественный человек. Нам втроем будет легче.

Ася нахмурилась, беря себя в руки, достала платок, стала сморкаться и вытирать слезы. Подошел Романов.

– Сколько нам плыть? – спросил Коля.

– Восемьдесят пять километров. У меня в Ермаково одна знакомая, она клубом заведовала… зайдем к ней насчет работы.

Он неторопливо скрутил самокрутку и полез за спичками.

– Вы, ребята, вот что… одну штуку вам скажу… Нигде, ни с кем, не дай бог, не проговоритесь про Георгия. Нет у вас ни мужа, ни отца. Помер, заболел и помер в Москве. От туберкулеза! А вы сюда на заработки плывете, за длинным рублем. Про Севу, про то, что у меня жили, тоже ни с кем не вспоминайте. Одно за другое потянется… узнают про Георгия – плохо будет! – Валентин изучал своих подопечных, внятно ли объяснил. – Что еще? Одежонку надо будет купить, денег я займу. У тебя, кроме этого, что-нибудь есть?

Ася посмотрела на свои войлочные зимние боты «прощай молодость».

– Босоножки еще. Платье для работы тоже есть.

– Ну вот, мыла, зубной порошок Анна положила, полотенце. Не пропадем, поживу с вами первое время. – Валентин выбросил окурок в воду, его завертело вдоль борта.

– А если мы нечаянно встретим его в поселке? – спросила Ася.

– Что ты?! Ни в коем случае! – возмутился Валентин. – Отвернешься и мимо пройдешь!

– А как же он узнает про нас? – спросил Коля.

– Молите бога, чтобы он был в Ермаково. Там я его найду. Обживешься маленько, на работу выйдешь… Не будем загадывать!



В клуб Асю не взяли, не было ставок, но завклубом позвонила директрисе школы – там нужен был учитель музыки. Отправились в школу. По дороге завернули в Бакланиху к знакомым Романова, вещи у них оставили и спросили про жилье.

Поселок, о котором они столько разговаривали, поразил Асю с Колей неухоженностью, раздолбанными деревянными дорогами с огромными лужами, засыпанными опилками. Дома-бараки выглядели так, словно их бросили жильцы и заселили случайные люди. Помойные ведра, зола из печек выливались прямо на улицу или возле деревянных туалетов. Горы дров и угля высились, многое только строилось… Всего было много, все было казенное, и среди этого казенного пульсировала живая жизнь. Хозяйки, громко что-то обсуждая, вешали белье на натянутые веревки, кошки дремали на завалинках. Босоногий мужик с подвернутыми штанами шел от Енисея с мешком, из которого торчал осетровый хвост. Мешок недовольно шевелился, мужик останавливался, сбрасывал ношу и вытирал пот, на солнце было жарко.

Ася с Колей сравнивали Ермаково не с Москвой, конечно, но с островом Валентина Романова. Там было тихо и красиво. У сильной и богатой реки жил рабочий, хозяйственный человек. Здесь же все им казалось, что люди заехали сюда ненадолго и уже собираются уезжать. Коля почему-то думал, что в центре Ермаково стоит огромная тюрьма. Тюрьмы не было.

В центре Ермаково было чище, тротуары подремонтированы, двухэтажные здания образовывали ровную улицу. Запах, правда, стоял, будто канализацию прорвало.

– В этих домах, – пояснил Романов, – сортиры на втором этаже сделали, деревянные короба сверху идут… как лето, так вонь…

Перед зданием школы росли цветы, женщины мыли большие окна. В коридорах, как и во всякой летней школе, было пусто и гулко. Директриса, пожилая женщина, поздоровалась и повела в актовый зал к пианино. Ася открыла крышку, попробовала, инструмент был хорошо настроен. Она делала все машинально, сама все время, как только вошли в красивое здание, думала о Севе, который никогда не был в школе. Он мог бы здесь учиться.

– Сыграйте! – услышала она голос директора.

– Да-да… что я должна сыграть?

– Что можете…

Директриса с начала каникул, как только уехала учительница музыки, прослушала несколько кандидаток. Все играли плохо или очень плохо. Она подозрительно посматривала на странную троицу, особенно смущал медвежьего вида рябой мужчина в кирзовых сапогах.

Ася все не начинала, рядом все стоял Сева, у нее наворачивались слезы. Она сыграла бы ему, но здесь были люди. Ася еле держалась, чтобы не встать и не уйти. Пальцы не хотели к клавишам, сжимались в кулаки.

– У меня нет времени… – директриса начала недовольно разворачиваться грузным телом, у нее были больные ноги, она опиралась на палку. Романов неожиданно шагнул поперек ее пути:

– Погоди, мать, погоди, она сыграет, – он и сам уже засомневался, умеет ли Ася на пианино. – Ася, может, тебе аккордеон раздобыть? На аккордеоне же можно? – Валя снова повернул круглое, битое жизнью лицо к директору.

И Ася заиграла, руки сами начали любимый Севкин ре-минорный концерт Баха. Она играла ему, он всегда слушал очень серьезно, слезы потекли. Инструмент в пустом пространстве большого зала звучал хорошо. Ася отвернулась в сторону, задрала голову, но все равно было ясно, что плачет.

– Вы ее муж? – спросила негромко директриса.

– Чш-ш, – зашипел Валентин: он никогда не слышал ничего такого и так близко.

Ася оборвала игру, достала платок, вытерлась, высморкалась и уже спокойнее заиграла прелюдию Шопена, потом концерт Моцарта.

Они спустились в кабинет.