Жорж Старков

Анархо

Предисловие

В этом предисловии нет каких-то пояснений по сюжету или персонажам. В нём лишь пара слов о том, почему эта самая книга была написана. Так что, кому неинтересно, может смело пролистать. Тем же, кто любопытствует — советую налить себе стаканчик чего-нибудь, на свой вкус.

Сразу поясню — именно футбольным хулиганом я никогда не был. Не был даже ультрас, в классическом понимании. Зато ими были, да и сейчас остаются, многие мои друзья и знакомцы. Я тоже ходил на матчи и пробивал выезды, тоже дрался и пытался драк избежать. Раздавал и получал, радовался и горевал, гордился и отплёвывался… Мне знаком околофутбольный мир, но я не его постоянный житель. Так, наездами…

Уже не помню, в каком именно году я впервые попал на футбол. Помню лишь, что это было ближе к середине девяностых, когда я шлёпал по этой земле ещё совсем мелким пацаном. Тогда мы с мамой жили в небольшом аккуратном городке под Ростовом. Отцу там квартиру дали, чтобы заманить на работу в местную районную газету. Он честно оттрубил там три года и укатил трудится обратно областной центр. Укатил, а квартира осталась. Тогда так было можно.

Сколько себя помню, родители были в разводе, но отец приезжал каждые выходные. А когда наступали каникулы, забирал меня к бабушке в Ростов, где, собственно и жил.

Днями я бегал с местной пацанвой по улицам, ходил на речку, да на раскинувшееся рядом вертолётное поле, где частенько, но не шибко мастеровито, гонял в футбол. Выходные на каникулах казались однообразными, но вполне себе счастливыми. Рядом отец, бабушка, дядя и вокруг какой-то особенный воздух. Наверное, ничего в нём особенного не было. Разве что, сейчас кажется, что в детстве мир пах вкуснее и интереснее. А может, просто запах бабушкиных пирожков застрял в памяти…

Но одни из таких выходных стали особенными. Отец весело предложил: «Пошли на футбол?» и явно расстроился, когда я заявил, что не имею никакого желания идти и смотреть, как взрослые мужики пинают мяч. Вот, самому попинать — вот, это дело! Вот, это нормально! Хотя, как уже говорил, играл я неважно. К аргументу: «Спартак же приезжает!» моё детское сознание оставалось равнодушным. Я пожимал плечами и повторял: «И чего тут такого?»

Какими уговорами отец заманил меня на стадион — непонятно. Но это тог стоило! Такого количества людей я не видел ещё никогда. Удивлялся… Какие все разные! Молодые и старые. Совсем потрёпанные и выглаженные. Кое-где чирикали дети, мои ровесники и даже младше. Чёрт побери, как же много всех и каждого! И все собрались единым огромным организмом в одном месте!

Помню, как прозвучал клавесином футбольный гимн, как выстроились команды. Жёлто-синяя и красно-белая. А потом началось то, что отпечаталось в памяти ярким абсолютно сюрреалистичным пятном. Люди негодовали и ругались, радовались ничтожно кратким моментам превосходства жёлто-синих и переживали личной трагедией пропущенные голы. А что они кричали о судье… Я напитывался новыми знаниями из области русского языка, а отец поглядывал на меня как-то виновато.

«Ростсельмаш» пропустил от московского «Спартака» три безответных мяча, но это было совсем неважно! Такой мощной и совершенно сумасшедшей энергетики, как на стадионе, я никогда не ощущал. Скорее всего, это можно было сравнить с поездкой на санках с огромной и невероятно крутой горки, куда родители ходить запрещали настрого. Но мы, естественно, ходили. Только вот, на стадионе было в сто, в тысячу раз круче! Потому что, одно и то же чувствуют многие сотни людей, а не только ты! Чувствуют и делятся этим. И ты так же — чувствуешь и делишься.

После, я остервенело упрашивал отца отвести меня на футбол. Не помню, был это следующий домашний матч или нет, но на дворе всё так же стояла тёплая осень, когда мы попали на игру с владикавказской «Аланией».

«Ростсельмаш» пропустил сначала один мяч, потом второй. Меня, как «бывалого» фаната это безумно расстроило… Но какова же была моя радость, когда наша команда сначала сравняла счёт, а потом забила ещё два мяча. Итог — четыре-два! И это при том, что тогда в «Алании» играл Георгий Деметрадзе, которого даже наши местные болельщики провожали с поля аплодисментами, настолько хорош был этот форвард. Столь неадекватное отношение к «врагу» меня тогда порядком взбесило. Впрочем, пятнышко детской обиды на «глупых» взрослых утонуло в искристом счастье — в счастье общей победы такого большого стадиона и, вообще, всего города.

Тогда мне было девять или десять.

Через пару лет мы с мамой вернулись жить в Ростов-на-Дону и на футбол я начал ходить уже с друзьями. Тогда всех, кто был на трибунах, мы считали болельщиками и фанатами. Я для себя очень смешно разделял: те, кто постарше — болельщики, молодёжь с клубными шарфами — фанаты.

Впервые, таким явлением, как околофутбол я столкнулся лет в шестнадцать. Тогда каждый день гулял на главной ростовской пешеходной улице — Пушкинской. «Пушкарь» был самой «неформальной» улицей. Все реально весёлые люди зависали, по большей части, именно на ней. И я зависал. У нас была большая компания просто хороших парней и девчонок — панков, скинов, металлистов, готов, и прочей молодёжной «интеллигенции». Тусовали с нами и фанаты. Мы любили свою юность, полуночные вопли под гитару и всё, что хоть чуть-чуть пахнёт спиртом.

Как-то, мы с товарищем в очередной раз отлучились за новой порцией алкоголя. В тот день наша компания расползлась на мелкие группы и одна из них оккупировала пару-тройку лавочек, на значительном возвышении, прямо у подножия главной областной библиотеки. Видно их было издалека. Возвращаясь обратно, счастливые от тяготы нагружённого в пакеты спиртного, мы ошарашено наблюдали, как на парапет, невероятно проворным человеческим роем, высыпала толпа, буквально за пару десятков секунд раздала серьёзных тумаков всем, кому не посчастливилось находится в ближайшем радиусе от осколка нашей компашки, и почти мгновенно растворилась в темноте позднего вечера.

Когда мы добежали до места происшествия, наш знакомый фэн держался за разбитое в кровь ухо и злобно твердил одно и то же: «Суки! Вот же суки!» Так я впервые увидел, как «кони» (фанаты ЦСКА и других армейских клубов) «дружат» со «свиньями» (фанатами «Ростсельмаша»/«Ростова»).

Второе прикосновение к околофутболу случилось через пару лет. Тогда мы с музыкантами моей группы и ещё одной дружественной панк-команды пошли на открытие нового рок-клуба. Вход был бесплатный, да и интересно было посмотреть незнакомую площадку, где, в перспективе, можно было рубить свои сумасшедшие концерты.

Народу в клуб набилось много. Кто и что играл со сцены уже не помню — пьяный был. Зато отлично помню, как басист дружественной нам группы зацепился с кем-то из фанатов. Началась драка, мы вступились и тут выяснилось, что фанья собралось чуть ли не пол клуба. Вломили нам вполне конкретно. Так мы познакомились с футбольными хулиганами поближе.

Но вскоре, что парадоксально, представители околофутбольного движения стали ходить на наши концерты. Нас даже за глаза называли фанатской группой, хотя никаких футбольных и, тем более, околофутбольных тем в нашей музыке не наблюдалось. И, тем не менее, с публикой мы сдружились, а с некоторыми её представителями так и вовсе стали вполне себе активно приятельствовать.

Мы, и сам того не заметив, начали всё глубже и глубже погружаться в жёсткий, но совершенно уникальный в своей атмосфере, околофутбольный мир. Я стал ходить на матчи уже на фан-сектор, «пробивать выезды». К слову, на выезды мы катались не только за футбольный «Ростов», но и баскетбольный «Локомотив», который чуть позже благополучно переехал на Кубань. «Локо» был довольно щедр и лоялен. Ни в каком фан-клубе состоять было не нужно, а потому на халяву катались по стране и ближнему зарубежью все кому не лень. В том числе, и футбольное фанатьё.

Помню, как на выезде в Питер, пропили все деньги ещё в поезде. Шизили. Проводница вызывала милицию, чуть ли не каждый час. «Локо» выделил целый вагон под фанатов, чему остальной поезд оказался вовсе не рад. Помню, как катили на «басе» в Одесскую область, по дороге затариваясь дешёвым и вкусным украинским пивом, и периодически запивая им русскую водку, которой клуб нам выдал целых два ящика.

Но самый безумный выезд был, когда я уже давно отошёл фанатской темы и вполне себе благостно работал журналистом на телевидении. «Ростов» вышел в финал Кубка страны и мне поручили поехать, проводить выездных фэнов, отравляющихся поддержать команду на игре в Каспийске. Отснять, как автобусы с болельщиками отъезжают от стадиона, записать с ребятами интервью.

Съёмка была вечером, а дневных в тот раз у меня не имелось. А потому, я блаженно просиживал штаны в операторской комнате отдыха и размеренно накачивался пивом. Денег тогда было достаточно и пили мы много. Ничего нас не ограничивало. Ко времени выезда я был уже прилично пьян, но не взять с собой в дорогу ещё и бутылку коньяка казалось мне весьма неосмотрительным. Когда мы приехали на место и начали работу, я уже ели ворочал языком.

Ребята, у которых я брал интервью казались полны оптимизма, веселы и благодушны. «На Стипе (вратарь команды Стипе Плетикоса) большая надежда! Стипе — наш лев!» — говорил спокойный улыбчивый парень, вовсе не обращая внимания на то, что я раскачивался из стороны в сторону, как камыш на ветру. Кто-то предполагал, что забьёт тот-то и тот. Кто-то говорил о конечном счёте.

Когда мы записали интервью, а оператор начал «набивать» видеоряд, я, на волнах захлестнувшей меня ностальгии, уплыл в прошлое. Блаженно и пьяно грустил, вспоминая о том, что раньше тоже «гонял» за «Ростов». Неосторожно сказал: «Завидую вам, пацаны». На что мне заявили: «Так, поехали с нами. В бас впишем, билет дадим…» И это было на полном серьёзе!

Я колебался лишь несколько мгновений. А потом безапелляционно вручил оператору микрофон и бахвальски заявил: «Ну, давай, брат… Я поехал в Дагестан!» На его изумленных глазах, я сел в автобус и действительно уехал.

Тогда мне звонили редакторы выпуска, продюсеры и даже зам директора телекомпании. Последний изумлённо вопрошал: «Какой финал?! Какой Дагестан?! Ты в бреду там?!» На что я хмельно и радостно кричал: «Это ты там в бреду! Финал кубка! Такое бывает раз в жизни!» У меня не было никаких документов, даже редакционное удостоверение на работе осталось. В карманах наличествовала лишь мелочь, пачка сигарет, да полупустая бутылка коньяка. Но, в это же время, я имел всё что нужно.

Всё было как раньше. Малознакомые люди стали понятны. Чувство озорного молодецкого единения казалось почти материально осязаемым. В одном автобусе, почти за тысячу километров от дома, ехали обычные болельщики и неутомимая «ультра», суровые хулиганы и возрастные «кузьмичи». Ехали через Краснодарский край и Адыгею, Карачаево-Черкесию и Кабардино-Балкарию, Чечню и Дагестан. Ехали, чтобы поддержать любимую команду и оставить в своём сердце отпечаток незабываемого футбольного праздника.

Меня угощали виски и водкой, делились домашними бутербродами. Рассказывали о своих выездах, а я о своих. Расспрашивали о моей работе, а мне было совсем неинтересно о ней рассказывать. Пока ехали, я успел не только напиться в «дым», но и впрячься за одного парня, что удивительно, сумев без драки свести конфликт на нет. А потом, примерно через неделю, узнал, что это оказался сын охранника, что дежурил на главной проходной нашей телекомпании.

Мы пили и пели, покупали пиво в Адыгее (или это был Ставропольский край…) и палёную водку в Кабардино-Балкарии, из люка размахивали клубным флагом в Чечне и Краснодарском крае, где нас за это чуть не арестовали. А потом был финальный матч.

События на «Анжи арене» слились в невообразимо яркий фрагмент, сбитый из сотен других, что вспыхивают в памяти, словно сами по себе. Помню отважную игру Баштуша и быстрые ноги Ананидзе. Помню, как Стипе в очередной раз доказал, что он «лев» и как наш сектор скандировал его имя, когда прозвучал финальный свисток. Помню зелень газона и перебранку с местными фанатами. Они что-то кричали и нехитрыми жёстами демонстрировали, что нам не рады. Хотя, это казалось странным. Играли-то мы не с «Анжи», а с «Краснодаром».

Мы выиграли по послематчевым пенальти и увозили из Каспийска Кубок России. Наверное, поэтому в Краснодарском крае нас хотели арестовать или, на худой конец, отобрать клубный флаг. Видимо, попавшиеся нам «серые» тоже болели. Только им досталась горечь, а нам великий праздник и место в истории. Мне досталось! Я был на историческом матче….

Потом, когда вернулся, с удивлением обнаружил, что все на меня обижены. На работе, за то, что вероломно и нагло свалил. Дома, за то, что не предупредил. Лишь матери звякнул, сказал: «Я уезжаю в Дагестан» и выключил телефон. Она уж подумала, что похитили, так как на тот момент я был публичной личностью. Но отец сложил два и два и заявил, что, скорее всего, я отправился на Кубок… Девушка обиделась. Ей я, в радостном забытье, вообще не удосужился позвонить.

Но коллеги со временем оттаяли, родные и близкие почти позабыли о той шалости. Всё это испарилось… Зато сколько осталось, укоренившись немеркнущими картинами в самых светлых закоулках памяти! От той поездки и не только.

Забыл очень многое, но и запомнил тоже… Как закусывал в Мариуполе неспелыми бананами, а потом сильно жалел об этом… Как бродил по Питеру, без копейки в кармане, пытаясь развлечься бесплатными музеями. Как «подрезал» в Краснодарском продуктовом, просто потому, что все так делали и было по приколу. Как не хотел, но дрался, ведь повернуть было проще, но позорнее, чем проиграть. Как смотрел «Фабрику футбола» три раза подряд, потому что «ничего нормального у тебя посмотреть больше нет», как говорил топ-бой одной из фанатских фирм. Как с друзьями утюжил ночную Пушкинскую после домашних игр, стараясь не попадаться на глаза хищным патрулям. Как всё же попадался и бессонно подпирал холодные стены обезьянника. Как пятался не смеяться, когда проводница проверяла билеты, а в отсеке для сумок прятался, решивший ехать с нами фэн Раменского «Сатурна». Много чего всплывает…

Я помню, что было со мной. Но также хорошо помню и те невероятные истории, что рассказывали ультрас, «шарфисты» и хулиганы из разных городов, рассекающие просторы страны за цвета своих клубов. Многое из пережитого и услышанного, в той или иной форме, отражено в этой книге.

«Анархо» — конечно, вымысел. Но вымысел, сотканный из десятков лоскутов, что были частью полотен чьих-то реальных жизней. Жизней, что горели на футболе и около него. Сияли там, где обычный человек видит лишь дикость и жестокость.

Эту книгу я хотел бы посвятить своему замечательному отцу. Тому человеку, который, сам того не ведая, матчем «Ростсельмаш» — «Спартак», приоткрыл для меня дверцу в не самый утончённый, но по-хорошему безумный и честный мир.

Глава 1. Выезд


2010 год


Трибуны жили… Дышали свободно, полной грудью. Дышали одновременно восторгом, искренней радостью, задором, нетерпеливостью, ехидством, хамоватостью, гневом, злобой, жаждой крови и чужого унижения. Они жили так, как было должно в особый день. День, когда дерби заставляет забыть обо всём, что было до неведомого рубежа. Когда пружинистые ноги переступают незримую черту между миром обыденности и новой реальностью, ведомой лишь тем, кто пропитан страстью к футболу и всёго того, что его сопровождает.

До конца встречи оставалось меньше десяти минут, а хозяева поля бесстыдно проигрывали два мяча. Местные болельщики ещё держали подмышкой надежду, но уже морально готовились обреченно поднять руки вверх и дать ей упасть на заплёванный лузгой металл, да позволить хныча уползти под трибуну.

Чернявый коротко стриженный парень взирал на пригорюнившихся «кузьмичей» с ликованием. Даже на расстоянии мог отчетливо увидеть, как в их глазах угасает вера в то, что команда ещё может повернуть вспять ход матча. Чужая горечь, ощущение собственного величия… Лишь соседний, отгороженный прочной решёткой сектор, отдавал иную энергию — горячую, звонкую, заставляющую вибрировать подбрюшье и пускать в кровь всё новые и новые инъекции адреналина.

Меж прутьев швыряли проклятия и угрозы скорой и постыдной расправы. Перекошенные злобой лица пучили глаза, кривились чистой злобой. Казалось, если бы не живая стена угрюмого ОМОНа, две людские волны хлынули бы друг на друга и начали бы рвать глотки прямо через решётку.

Миша Лидс прекрасно понимал, почему в некоторых городах местное активное фаньё так любит перебираться со своей «террасы» поближе к гостевому сектору. Эта близость не ведёт к дружбе и пониманию. Лишь к крови. Вряд ли те, кто выдумал такой ход, мечтал о чём-то кроме подогрева до должной температуры, ту живую энергетическую субстанцию, что витает не над полем, а околофутбола.

И сейчас она накалилась достаточно, чтобы дать иллюзию того, что на языке уже есть солоноватый, чуть отдающий железом вкус. Кровь своя, кровь чужая… Какая разница кто платит, если неповторимые минуты чистого безумия достаются всем. Жаль было лишь того, что в этот день краткие мгновения пройдут мимо и достанутся тем, кто не обременён непреодолимыми обстоятельствами.

Обстоятельство стояло рядом с широко распахнутыми глазами и почти менигая взирало на поле.

— Ну что, Лёня, как тебе? — тряхнул за плечо четырнадцатилетнюю «помеху» веселью, стоящий за спиной бритоголовый фэн. — Лидс, — толкнул он уже насторожившегося чернявого парня, — то, что ты брательника своего на этот выезд взял — самое правильное, что ты делал в своей жизни! Когда ещё такое будет, что мы этих ублюдков, на их же поле, так жёстко без вазелина натянем?! Зрелище уникальное, мать его! Уникальное!

Лидс сдержанно улыбнулся, чуть приобнял младшего брата и, сквозь шум гарцующего победный танец сектора, проорал в самое ухо: «Если будет что на трибуне — стой на месте, на «серых» не прыгай! Понял?» Юноша послушно закивал и снова переключился на созерцание зелёного прямоугольника, где двадцать два спортсмена-миллионера уже доигрывали дополнительное время.

Разочарованные зрители обреченно тянулись к выходам, на всякий случай, оглядываясь, каждый раз, когда ещё не до конца опустевшие трибуны обнадеживающе вздыхали по надуманным поводам. То удар «на удачу», почти с середины поля. То, казалось бы, неплохой прорыв по флангу, но бездарный навес, куда-то за ворота. Отважные гости были упорны и скрупулезны в обороне, сосредоточив у своей штрафной практически всю команду. Лишь в районе центрального круга перетаптывался одинокий, вышедший на замену нападающий, оставшийся там лишь приличия ради.

Но вот, когда судья в очередной раз мельком глянул на секундомер, а хозяева пошли на финальный отчаянный штурм, в слепой надежде на гол престижа, самонадеянный прострел заплутал в ногах обороняющихся, и рослый темнокожий защитник выбил мяч далеко в поле.

Одиноко пытающийся не забраться в офсайд форвард гостевой команды даже не сразу понял, что настал именно его час. Чисто инстинктивно принял мяч, промедлил самую малость и ринулся к чужим воротам. Двое заигравшихся в абордажников на подхвате защитников катастрофически не успевали за шустростью молодых и свежих ног. Вратарь отчаянно бросился на противника, но, за мгновение до того, как плоть врезалась в плоть, мяч мягко пролетел над запоздало вскинутыми вверх руками и «парашютом» приземлился за линией ворот.

Гостевой сектор взорвался. Прыжки десятков фанатов раскачивали трибуну в такт всепоглощающей радости.

— Ты видел это?! Ты видел?! — сверкал восторженными глазами четырнадцатилетний паренёк, пытаясь поймать хмельной от футбольного счастья взгляд брата.

— Нет, Лёня, нет! — сквозь смех отзывался Лидс. — Такого — нет! Три банки! Три! На выезде! Тем, кто в прошлом году в Лигу Чемпионов рвался! Нет, Лёня, такого я ещё не видел…

Протяжный судейский свисток поставил точку в позоре хозяев и триумфе гостей. Местные болельщики всё так же понуро проползали под трибунами прочь со стадиона, из-за решётки, с соседнего фансектора, проклятья сыпались всё интенсивнее, громче и казались на диво изощренными. На «террасу» приезжих фанатов черной змеей вползало все больше «омоновцев-космонавтов». Лишённые же шлемов офицеры обводили толпу цепкими взглядами, выискивая потенциальных зачинщиков бойни, но, на своё же благо, не находили.

— Чего это они? — кивнул на подкрепление Лёня.

— Нормально всё, — похлопал его по плечу Лидс. — Наша охрана. Сейчас эти ублюдки рассосутся, — небрежно махнул он на хозяйский фансектор, — и они нас к автобусу выведут.

— Это всегда так?

— Нет, не всегда. Но, сейчас же не двухтысячный, слава Богу… Мусора уже научились понимать, когда «дубьём» махать, а когда чего-нибудь нужное сделать. Без них нас прямо у стадиона «накроют». Так что, сегодня мусор человеку — друг.

Автобус казался смятой и бесстыдно тесной консервной банкой. Царили духота, жар и вонь разгоряченных тел. Проход меж сидениями был забит наглухо, словно в утренний час пик. Те, кто успел занять места, принимал на колени груз чужих тел. Лишь отъехав от стадиона достаточное расстояние, перегруженный транспорт начал порционно избавляться от пассажиров. Те, кому посчастливилось забить выездные места, в выделенном клубом автобусе, оставался. Те, кто приехал болеть за любимый клуб своим ходом, ретировались и расползались по чужому городу, чтобы после направится в обратный путь своим ходом.

— Нам где-нибудь здесь тормозните! — кричал Лидс водителю, протискиваясь меж утрамбованного околофутбольного люда.

— Да рано ещё! — окрикивал его сзади коренастый широкоплечий парень, с густой аккуратно остриженной и заметно отливающей медью бородой.

Однако, автобус скрипнул тормозами, облегченно распахнул двери. В салон ворвался свежий воздух, манящий чуть влажной и освежающей прохладой.

— Выходить будем или сиськи мять? — скрипел через плечо водитель.

— Лучше, конечно, сиськи, — улыбнулся Лидс в усталое морщинистое и немного обрюзгшее лицо. — Но тут у вас один сплошной силикон! — попытался ткнуть пальцем в не по мужски пухлую грудь, но водитель брезгливо отстранился.

— Вали уже! — раздалось сзади.

— А чем тебе силикон не нравится?

— Да он просто боится серьёзных отношений!

— Пусть не боится! Или сюда, «белочка», я тебя приласкаю! — наперебой раздавались сальные мужские шутки.

— Фу, противные! — Лидс скривил губы уточкой и спрыгнул со ступеньки. — Ладно, хулиганьё, дома увидимся!

— Да, вали уже! — снова зазвучало множественное низкое гоготание.

— Дайте Лидсу под зад, для ускорения!

— Барбер, воспитай, что ли, своего корешка! — посыпалось уже в спину бородатого крепыша, выныривающего из автобуса следом. — А то ему, видите ли, общество наше не нравится!

— А мне тоже не нравится, — хохотнул бородач. — Вам в зоопарке место, а не на стадионе!

— Да, пошёл ты! — посыпались шуточные оскорбления.

— Побрейся, а потом пасть разивай!

— Валите уже! А то «собаку» свою, бомжары, пропустите!

Автобус на прощание фыркнул и медленно покатился дальше, оставив на перекрёстке четверых крепкий парней и ещё совсем юного мальчишку. Лидс снова ощутил себя дома, в кругу своих… Даже тот факт, до настоящего дома было несколько сотен километров, почти не ощущался. Просто, среди этих людей Лидс чувствовал себя настолько защищено и уверенно, что мог прислониться к «родным стенам» хоть на краю света. В свои двадцать три он четко понял одно — самое главное, чтобы рядом были те, на кого можно положиться. Целиком и полностью. Кто не предаст и не оболжёт. Кого не нужно просить о помощи, ведь каждый из них и так прекрасно знает, когда эта самая помощь нужна, а когда стоит оставить в покое, наедине с самим собой.

Он с какой-то неведомой тоской смотрел на младшего брата и ловил себя на мысли, что, несмотря на общую кровь, ему нужно будет очень постараться, чтобы этот тоненький гибкий паренёк стал столь же близок, как трое стоящих рядом фэнов, с волчьими взглядами.

— «Розу» спрячь, — Барбер ткнул пальцем в шарф с яркой символикой клуба, обмотанный вокруг тоненькой шеи подростка.

Лёня непонимающе глянул на старшего брата, тот еле заметно кивнул.

— Спрячь, говорю, — настойчиво повторил бородач. — Или ты хочешь, чтобы нам хари повскрывали раньше времени? Пойдём…

Он махнул рукой в сторону светящейся витрины круглосуточного небольшого супермаркета и подошвы пяти пар легких кроссовок принялись утюжить чуть поблескивающий от влаги асфальт.

Перед компанией раскинулся высокий и длинный стеллаж алкогольного отдела. Ассортимент спиртного разных мастей и финансового эквивалента был не в пример обширнее скромного разнообразия съестного и различного рода мелочевки, вроде шариковых ручек, одноразовой посуды, детских раскрасок и прочего, не особенно интересовавшего компанию.

— Бухла, хоть залейся… — как-то печально резюмировал стройный высокий парень, с чертами лица, претендующими на аристократизм, гладко выбритыми щеками, по-модному взъерошенным каштановым волосом. — Текила, мартини, виски… А колбасы нормальной нет, да хлеб «хоть убейся».

В «основе» фирмы Слава Бэкхем был самым молодым. Но, несмотря на относительно нежный возраст, уже успел накатать больше сорока выездов и зарекомендовать себя, как верный товарищ и отличный боец. Прозвище свое Бэкхем получил благодаря некоторой внешней схожести со знаменитым английским полузащитником. Может, поэтому, а может из-за того, что внешность у парня действительно была под стать подиуму, Лидсу всегда казалось, что Бэкхему место среди напудренных моделей, а не идущих стенка на стенку футбольных хулиганов. Однако, когда волны ярости накатывали друг на друга, а плоть принималась калечить плоть, данное убеждение уже не казалось незыблемым. Делать людям больно и при этом избегать серьёзных травм, Бэкхем умел и умел хорошо. Возможно, так же хорошо, как и сам Лидс.

— Слушай, принцесса, — рослый бритый наголо парень, сунул Бэкхему под нос зелёную фигурную бутылку, — ты по-забугорному шаришь. Скажи, что это за пойло?

— Коньяк, Вова, коньяк…

Лидс в очередной раз про себя усмехнулся потрясающему несоответствию впечатления, которое производит на окружающих бритоголовый здоровяк, его реальному духовному содержанию. Вова Шарик, на первый взгляд, казался совершенно бестактным, туповатым и откровенно приторможенным. Однако, стоило пообщаться с ним всего пару часов, и любому, даже самому непроницательному индивиду, открывался совершенно другой человек. Шарик был прямым, словно адмиралтейский шпиль. Именно поэтому казался груб и даже жесток. Он никогда не считал нужным тщательно подбирать слова, чтобы озвучить ту или иную мысль в более корректной огранке. Его голая правда иногда шокировала даже успевших к ней привыкнуть, но, со временем, всё больше и больше подкупала своей «краснокнижностью». И, что самое любопытное, за безыскусностью кажущейся простоты, таилась удивительная мудрость. Когда все искали сложные ответы на сложные вопросы, Шарик легко и непринужденно раскладывал все по полочкам и озвучивал простые истины, удивительным образом вносившие ясность в, казалось бы, совершенно непонятные хитросплетения.

— Значит так, — подозвал всех к себе Барбер, комично взваливший на плечо палку сервелата и французский багет, — вот мы, — кивнул на экран смартфона, с раскинувшейся на нём сетью улиц малознакомого города. — Рвём за поворот, потом налево, в подворотню. Двор должен быть сквозной. Дальше — вниз на квартал и снова налево, а там разберемся.

— Это вы о чём? — подал голос Лёня, пытаясь заглянуть через широкие плечи старших товарищей.

— Забей… — хмыкнул брат. — Держись меня и всё будет нормально. Только не отставай.

— Не отставать? Что происходит?

— Жрать хочешь, «карлан»? — буркнул ему в самое ухо Шарик.

— Хочу, — непонимающе отозвался подросток.

— Значит, на… — всучил ему в руки консерву. — В карман засунь.

— В карман?

— Он, что у тебя — того? — покрутил пальцем у виска Шарик.

— Лёня, — буркнул старший брат на младшего, — не трахай мозги. Делай, что говорят.

Подросток пожал плечами и сунул банку в карман ветровки.

— Ну, пошли, — скомандовал Барбер и компания вразвалочку двинулась к выходу.

Пятёрка протискивалась по жёлобу свободной кассы мерно, без какого-либо намёка на нервозность. Барбер подмигнул кассирше, Бэкхем послал воздушный поцелуй, Шарик приветливо поздоровался. Казалось, наличие в руках батона колбасы, багета, пары бутылок дорогого спиртного вовсе не смущало парней.

— Молодые люди! — окликнула их изумлённая девица в форменной манишке. — Вы ничего не забыли?! — кивнула она на товарную ленту.

— Точно! Спасибо, — улыбнулся Лидс и взял со стойки мятную жвачку.

— Паша! — крикнула она охраннику, уже и без того преградившего выход.

— Далеко собрались?! — рыкнул обтянутый в чёрную форму молодой мужчина и потянулся за электрошокером.

— Я тебе эту игрушку сейчас в задницу засуну! — навис на ним живыми Альпами Шарик.

— Да, нет! — похлопал его по плечу Бэкхем. — Туда не надо! Лучше пусть даст нам поиграться…

— Да, ну… — скривился Барбер. — Как же «воин» без своего оружия останется? Оставь. Посвящаю тебя в рыцари батона и паштета, — спешно коснулся он сервелатом сначала правого, потом левого плеча оцепеневшего от неслыханной наглости охранника. — А теперь, два шага в сторону! Или к своей королеве, — стрельнул он глазами в сторону кассирши, — вернёшься только на щите.

Фанаты беспрепятственно вышли на свежий воздух в сопровождении обескураженных взглядов немногочисленного персонала круглосуточного мини-маркета и пары бессонных посетителей. Шагали неспешно и вальяжно и, лишь завернув за угол, бросились бежать. Первый квартал — рвущий жилы спринт. Заворот в подворотню, снова спринт и снова поворот. Переход на умеренный бег. Ещё одна смена направления. Переход на быструю ходьбу. Горячее дыхание, невесомые лёгкие, покалывание в ногах, широкие улыбки, распирающий жилы адреналин.

— Ну, отдышался? — похлопывал Лидс Лёню по спине.

Младший брат стоял, чуть сгорбившись, упёршись в собственные колени, тяжело дышал и пытался подавить смех.

— Чего ржёшь?

— Да, просто хорошему мальчику понравилось быть плохим мальчиком! — Барбер легонько стукнул подростка своим «сырокопчёным трофеем».

Лидс в очередной раз убедился — в умении читать людей, Барберу равных нет. По крайней мере, среди знакомых. Наверное, именно поэтому Егору удалось собрать вокруг себя, пусть небольшую, но крепкую и достаточно уважаемую группировку. «Анархо» — так прозвали фирму другие фэны, ещё даже до того, как сам Барбер успел придумать название сколоченной команде. И причиной тому, во многом, стал сам Лидс, одним из первых крепко сдружившийся с будущим лидером, когда тот откололся от своей прошлой фирмы, чуть позже вовсе прекратившей своё существование. Ведь, и у Лидса, и у Барбера, на предплечье были практически идентичные татуировки — знак анархии. Буква «А», окольцованная заглавной «О». Анархия и порядок… Только у Барбера знак был объят пламенем. У Лидса чёрный, с красными тенями.

— Так! — призвал к вниманию Барбер. — Пойдёмте. Тут рядом тихий скверик, там до утра побомжуем. Если бы Лидс не тормознул «кузбаса» раньше, не нужно было бы топать.

— Ну, тогда бы бомжевать на сухую пришлось, — в оправдание потряс бутылкой виски обвиняемый.

— Я думаю, эту проблему мы бы всё равно решили, — усмехнулся Барбер. — Дурное дело, оно нехитрое…

По чуть задубевшим от ночной прохлады рукам ходил кубизм иностранного алкоголя. «Red Label» лился в горячие рты, скользил глубже, порождая искусственное тепло, мягко растекающееся по всему телу. От холода страдал лишь самый младший. Лёне алкоголь не полагался, хотя тот и практически поминутно канючил, аргументируя свое желание стремлением не заболеть. Однако, Лидс лишь цокал языком, не ленился каждый раз скручивать кукиш и совать его братцу под нос.

Батон сервелата, в который поочередно вгрызались молодые острые зубы, закончился на удивление быстро. Хлеб ещё быстрее, оставив напоминанием о себе только крошки на мокром асфальте, птицам на завтрак. Вторую бутылку пришлось закусывать припрятанной в Лёнином кармане банкой красной икры. «Hennesy» и так и не родившиеся мальки лосося, сами по себе были шикарны. Но отсутствие ритуальности, в виде хотя бы худых бутербродов и каких-никаких стаканов, убивало в трапезе любой намёк на гастрономическую эстетику. Дорогой коньяк высасывался прямо из горлышка, икра зачёрпывалась немытыми руками.

— О! — вытащив палец изо рта, кивнул Шарик на вход в скверик. — Гости…

Пять пар внимательных глаз уставились на вальяжно приближающуюся компанию. Было заметно, что молодые люди, которых насчитывалось целых восемь человек, не в самом лучшем расположении духа и, когда первый из них вышел на свет, стало понятно почему. На шее виднелся красно-черный шарф. В этот день — цвета поражения, позора и даже унижения. Разгромный проигрыш на своем поле… Причем, проигрыш сопернику, находящемуся практически на дне турнирной таблицы, в то время, как красно-черные отчаянно борются за место в первой пятёрке, за прописку в еврокубках…

Гости города настороженно, но вовсе не испуганно притихли. В воздухе повисло немое напряжение, практически на физическом плане электризующее пространство.

— Здорова, молодежь! — нарушил молчание полноватый парень, с немного свернутым набок носом, когда пришельцы выстроились чуть изогнутым серпом напротив отдыхающих. — Развлекаемся?

— Здорова, — отозвался Барбер. — Как видишь. Угостишься? — изображая участливую приветливость, кивнул на коньяк.

— Да, там всего полбутылки. Нам на восьмерых — только зубы прополоскать. Может, подкинете на пивко?

— Нет, братан. Самим бы кто подкинул, — развел руками Барбер.

— Да, ну… — хмыкнул низкорослый местный фэн, с затянутыми густой щетиной щеками. — Вижу — прямо бомжуете. «Henessy», «Red Label»…

— А ты в чужой кармашек не заглядывай, — подал голос Лидс.

— Тебя кто-то о чём-то спрашивал? — прогундосил кривоносый. — Сиди и помалкивай, пока ещё сидеть можешь, а не только лежать, сучонок…

— Ладно, ребят, ладно! — умиротворяющее поднял руки Барбер. — Пацаны дело говорят, — хитровато окинул взглядом основу своей фирмы, — людям помогать надо.

Он легко и пружинисто поднялся, полез в карман.

— Темно, хоть глаз коли… — ковыряясь в портмоне, пожаловался он и проскользил под стекающий с уличного фонаря ленивый свет.

На лица местных выползли хищные ухмылки — индикатор того, что садистское естество начинает поглощать чужое унижение, трепеща от тонкого, уловимого далеко не всеми, наслаждения. Взгляды присосались к напоказ уничижающейся фигуре. Барбер словно стал ниже ростом и тщедушнее. Широкие плечи изогнулись бракованным коромыслом, на мощной спине выросла кочка пробивающегося верблюжьего горбика, брови выстроились жалобным домиком, а пальцы, казалось, и впрямь дрожат, от чего не могут щедро извлечь купюры, в обмен на снисходительную пощаду.

Как только внимание всех пришельцев приковал к себе импровизированный театр одного актёра, «Анархо» скинуло прокисшую страхом шкуру добычи, и раскрыло миру истинную сущность хищника. Две бутылки, практически одновременно, врезались в опрометчиво подставленные затылки. Уже через секунду ощерившиеся смертоносным цветком горлышки вгрызлись в замешкавшуюся в секундном ступоре плоть тех, кому не посчастливилось находиться ближе всего.

В это же мгновение жилистые руки Бэкхема обвили шею самого рослого противника. Сомкнулись в живой и почти нерушимый замок, безжалостно передавливая сонную артерию. Барбер же швырнул кошелёк в перекошенное лицо кривоносого, молниеносно посылая вслед пружинистое, но крепкое тело. Колено влетело в солнечное сплетение, кулаки принялись за работу ещё в полёте, но уже через миг нещадно вбивали чужую голову в асфальт.

Спустя всего несколько мгновений сначала схватки, численное преимущество уже было на стороне гостей города. Двое лежали без сознания с инеем мелкого стекла в волосах, двое ревели белугами, пытаясь корявыми пальцами удержать кровь от побега из вспоротых животов. Ещё один валялся с бурым месивом вместо лица, а Бэкхем, на удивление заботливо, укладывал придушенного здоровяка под разлапистый куст. Оставшаяся парочка казалась ошарашенной до полного ступора. Парни успели лишь попытаться помочь своим товарищам, но сразу же отпрыгнули в сторону, увидев окровавленное стекло «розочек».

Местные фанаты стояли и затравленно озирались по сторонам. Было понятно, что в их сердцах противоборствуют, но никак не могут выявить победителя, слишком разные чувства. Страх, обида, унижение, долг перед товарищами… Парням явно хотелось хлёстко «вдарить по тапкам», но привязь оставшейся чести никак не отпускала.

— Что, — поднялся с бездвижного тела Барбер, — драпанёте или не оставите друзей? А, сучата?

— Сначала на «мячике» трахнули вас, а теперь и здесь, — злорадствовал Лидс, протирая бутылочное горлышко рукавом, стараясь уничтожить отпечатки пальцев. — Не надоело булки раздвигать?

— А может, им нравится? — ехидно предположил Бэкхем. — Может они, это… — пытаясь подобрать выражение, щелкал он пальцами. — Садомазохисты, в общем.

— Или просто пидоры, — добавил свои три копейки Шарик. — «Розы» снимайте.

Сломленные фэны уныло протянули черно-красный шарфы.

— Кому нужно? — поинтересовался здоровяк у товарищей.

— Разве что, зад подтереть, — хмыкнул Барбер.

— Хорошо, — кивнул Шарик. — Тогда я один себе в коллекцию, как трофей возьму. А второй, — бросил он шарф под ноги бывшим владельцам, — жгите! Сожжёте — мы уйдем, и можете скорую этим придуркам вызвать, — кивнул он на поверженных оппонентов. — А если нет, самих сейчас рядышком положим!

«Анархо» с четырнадцатилетним прицепом снова рысью петляла по подворотням. Адреналин ещё не до конца выветрился из крови и товарищи то и дело перебрасывались горячими воспоминаниями о деталях личной победы. Лишь Лёня до сих пор находился в шоке от того, что ещё двадцать минут назад творилось на расстоянии вытянутой руки. Стекло разбивалось о головы и резало кожу, крепкие кулаки уродовали лица, руки беспощадным удавом отбирали кислород… И всё цинично, буднично… Словно это была не яростная драка, а обыденное дело, вроде стирки или мытья посуды.

Остаток ночи они провели в уютной беседке закрывшегося на ночь кафе. Бэкхем и Шарик, провалились в сон сразу же, как развалились на скамейке, словно поломанные куклы, свесит головы меж коленей. Лёня, несмотря на обилие впечатлений, тоже уснул, но лишь под самое утро. Барбер, то дремал, то просыпался, выкуривал сигарету и снова кимарил. Лишь же Лидс никак не мог позволить себе расслабиться.

Где-то глубоко внутри обгладывал требуху запоздалый страх. Вопросы, на которые так не хотелось знать ответов, настырно лезли в стыдливо опущенную голову. Что, если бы Лёню задели? Что, если бы ножом или «розеткой»? Что, если бы подростковый череп хрустнул под тяжёлой ступней?

Лидс гнал от себя дурные мысли, но они настойчиво возвращались, назойливо заползая под кожу и сворачиваясь ядовитыми гадами, где-то под сердцем. Это последний выезд, когда он взял на себя такую ответственность. Первый и последний…

Придумать для четырнадцатилетнего парнишки худшую компанию, чем футбольное хулиганьё — крайне сложно. Сомнительная романтика, сомнительное удовольствие, сомнительные идеалы… Это не для всех и не для каждого. Лишь для двинутых, вроде него самого. А брат… Брат добрый, отзывчивый, честный. Мама всегда хотела именно такого сына. Такого, на которого можно было бы возлагать надежды. Не то что на Лидса…

С десяти лет вечно на улице. С тринадцати в бесконечных синяках. С пятнадцати на учёте в детской комнате милиции. С девятнадцати, уже не в детской. Полгода в СИЗО запомнились отчетливо… Словно корявой наколкой врезались в те области мозга, что отвечают за паскудно стойкую память. Каждый день, как кусочек мозаики, составляющей единую картину. В отдельности — ничего не стоит. Лишь всё вместе даёт ощущение той безмерной тупости бытия в следственном изоляторе. Тягучее, пропахшее потом и плесенью время, такое плотное, что можно мять руками. День за днем, день за днём…

Из сна Лидса выдернул наглый подзатыльник.

— Давай уже! Подъём, мать твою! — почти орал Барбер.

— Барбер, ты чего творишь! В глаз дать?! — отмахивался Лидс, пытаясь при этом поднять будто налившиеся свинцом веки.

— Ага, только в поезде, если можно! Вставай, говорю! Опоздаем, на хрен! Нам ещё билеты покупать…

На этот раз удача растянула свои пухленькие губки в дружелюбной улыбке. Ранний автобус оказался вовсе не сонным и бодро скользил по ещё не успевшим пробудиться улицам от остановки к остановке. У касс тоже очередей не наблюдалось и понурая билетёрша, без лишних промедлений, выдала оранжевые билеты в плацкартный вагон.

— Ещё на пиво осталось, — шурша сдачей, похвастался Бэкхем. — Там, вроде бы, ларьки имеются у платформ. Время есть ещё. Сбегаю.

Товарищи лишь пожали плечами. Слава почти вприпрыжку удалился, но уже через пару минут вернулся, чёрный как туча.

— Чего, не хватило? — усмехнулся Шарик.

— Думаю, на тут всем «хватит»… Пойдёмте…

Бэкхем увлёк за собой компанию, притормозил процессию у самого выхода из здания вокзала, призывая аккуратно выглянуть из-за угла. Лидс насмешливо наблюдал, как друзья меняются в лицах. Внутреннее беспокойство проснулось лишь тогда, когда его собственным глазам предстала весьма живописная картина. У входа на платформу, у которой уже стоял их поезд, толпилось человек тридцать. Их просто невозможно было спутать с простыми пассажирами. Слишком у многих белые кроссовки. Слишком частые клетчатые бейсболки. Слишком удобные прочные куртки… Стало предельно ясно — ночной инцидент местные футбольные хулиганы не спустят на тормозах. Да, наверное, и не должны были…

— Твою мать… Проводы нам устроить решили. А другого выхода на платформу нет? — стараясь подавить расправляющий плечи страх, пробурчал Лидс.

— Нет, — покачал головой Барбер. — Это же тебе не Москва.

— Хреново.

— Согласен. Что думаешь?

— Ничего не думаю. Но «прыгать» не вариант. Каждый по разу «накернит» и прощай жестокий мир…

— Понятно, что не вариант.

— А этот куда идёт? — указал Лёня на стоящий на соседнем пути поезд.

— Не сейчас! — отмахнулся от брата Лидс. — Что делать-то будем?

— Ты не гони на пацана! — оборвал его Шарик, похлопав подростка по плечу. — Прав малой. Паровоз в ту же сторону идёт! И, по ходу, раньше нашего.

— Гениально… — подержал здоровяка Бэкхем. — За мной, братва…

— Стой! — придержал его Барбер. — По одному! И, в тот же вагон, что на билетах.

Когда поезд тронулся, Барбер едва удержал Шарика с Бэкхемом, чтобы те не вышли в тамбур и не начали показывать через окошко нервно караулящей их толпе известные жесты. Купилась проводница на байку о том, что дурные туристы перепутали поезда или нет — было неважно. На следующей станции высадили, чтобы спустя пятнадцать минут их подобрал другой поезд, весело стучащий резвыми колесами в нужном направлении.

По приезду, все пятеро долго сидели под подъездом у Лидса, прокручивая в памяти этот, по всем параметрам, удачный выезд. Лёня, по настоятельной рекомендации матери, удалился домой ближе к десяти вечера, остальные остались собирать недовольство приличного люда до глубокой ночи.

Спал Лидс плохо. Урывисто и тревожно. Подсознание словно крутило какую-то криво смонтированную нарезку давно выцветших воспоминаний. Вот он, тогда ещё вместе с живым отцом, идёт по коридорам роддома, стеснительно и с опаской заглядывает в палату. Чуть бледная мать держит на руках нечто крохотное, завернутое, словно мумия. Вот, Лидс хлопает дверью, убегая в неизвестность ночной улицы, но никто не стремится его остановить, ведь в колыбельке лежит тот, кому забота нужна гораздо больше и это, кажется, навсегда. Вот, почти безвольной рукою, бросает три горсти размокшей под дождём земли на дерево отцовского гроба. Вот, семилетний малыш, когда взрослые пьют на фоне траурного обставленного дома, утыкается своей заплаканной мордашкой в плечо и пропитывает солёным плохо выглаженную рубаху. Вот, медными трубами врывается заслушанная энергичная мелодия…

Пальцы сонно и неуверенно тянулись к ползущей по тумбочке чудной гусенице мобильного телефона.

— Да… — на силу разомкнулись слипшиеся губы.

— Лёша упал, — сквозь ватное одеяло сна прорвался подрагивающий материнский голос.

— Ну, пусть встанет и зелёнкой помажется… — почти неразборчиво пробурчал Лидс в трубку.

— Он не встанет, — раздалось гулким набатом. — Миша… Он умер.

Глава 2. А что, если…

Телефон жалобно мигнул и, с прискорбно потухшим экранчиком, уполз обратно в карман. Барбер поднял глаза на сына, что-то активно раскапывающего в песочнице. По спине пробежала постыдная, топочущая ледяными лапками, дрожь. Неужели всё может кончиться вот так? Без предупреждения, без знаков свыше, без каких-либо намёков на незримую Фемиду, карающую согласно настоящим, а не придуманным людьми законам. А что, если всё просто так? Был человек и нет. И больше не будет…

В памяти пронеслись те краткие и, как оказалось, цепкие моменты, когда подросток — братишка Лидса, улыбался, взирал распахнутыми в ожидании взрослых откровений глазами. Эти моменты будут единственными…

Малыш обернулся на отца и очень по-взрослому, даже с вызовом, словно не возился в песке, а вальяжно восседал за барной стойкой, с вызовом кивнул, мол: «Чего надо?» Удовлетворившись лёгкой улыбкой отца, отвернул мордочку и вновь принялся за своё самое главное на свете дело — жизнь. Представить, что этой крохи когда-нибудь может не стать, было решительно невозможно, даже невыносимо, непозволительно… Наверное, так же должен был бы думать и отец Лёни с Лидсом, если бы не покинул этот мир. Хотя, может, и к лучшему. Говорят, пережить своих детей — величайшее горе из всех, что успел выдумать такой немилосердный к своим чадам Господь.

Сигарета прыгнула в губы, по-французски поцеловалась с язычком копеечной зажигалки и сделала первый смоляной горячий выдох. Курить не хотелось вовсе, но чем ещё заняться себя в неловкий и пугающий момент, Барбер не понимал. Пусть даже дым не выветривал тянущую тревогу и не выгонял из груди застывшее тяжёлым камнем нечто, не дающее забыть, что пылающее сердце может биться ради кого-то, а не просто по глупости бессмысленной инерции.

Через двенадцать лет Ване, что сейчас сосредоточенно ковыряется крошечной лопаткой в чуть влажном песке, будет четырнадцать. Вдруг и его может не стать? Или позже, а может и раньше? Как такое возможно? Неужели судьба настолько слепа? Или же у неё свой непостижимый план, по закланию непорочности юных душ на алтарь неведомого кровожадного Бога?

Грубые пальцы жестоко вгрызлись в колючую рыжую бороду, поворошили, чуть дёрнули колючесть «медной» проволоки, поползли по остриженной почти в ноль голове, крепко сжали шею, безвольно повисли, утонув в кармане. Долго гладили телефон, прежде чем вдавить нужные кнопки.

— Да! — раздался на другом конце линии чуть взволнованный голос Бэкхема.

— Привет, — сквозь глубокую затяжку почти прошептал Барбер. — Михин мелкий умер.

— Знаю уже. Что делать будем?

— А что тут сделаешь? — грустно усмехнулся Барбер, в последний раз кратко затянулся и «стрельнул» окурком подальше от детской площадки. — Я чего звоню — не трогайте его сегодня. Пусть с мыслями соберётся. Завтра поговорим. И Вове скажи…

— Да, это понятно. Вот жесть…

— Да уж, жесть. Пока.

— Пока, — попрощался в ответ Бэкхем и первым повестил трубку.

Серая неправильность пластикового прямоугольника нервно вертелась в пальцах. Оборот, ещё оборот и ещё… Барбер уже хотел было сам набрать Шарика, чтобы всё же не полагаться на изменчивую исполнительность Бэкхема, как до слуха донеслось диссонирующее, совсем безтраурное.

Двое парней, наверное чуть младше его самого, бесстыдно громко гогоча, уселись метрах в десяти, шумно, с «чпоком», откупорили пиво. Они смеясь жили своим временем. Наслаждались отведёнными минутами, вовсе не горя желанием делить с кем-то угрюмость задумчивости, неспешную растянутость размышлений, пресность обыденности. Они просто жили…

— Можно потише? — не оборачиваясь, попросил Барбер, листая телефонную книгу.

В ответ долетела недовольная басистая невнятица, уже через пару секунд снова переросшая в молодецкий хмельной смех.

— Потише можно?! — гаркнул Барбер, уже нажав кнопку вызова.

— Ты чего такой серьёзный? — донеслось от расплывшихся в кривых улыбках пришельцев.

Зелёный пластиковый совочек в очередной раз уверенно вгрызся в песок и, преисполнившись, выпрыгнул оттуда, возвещая о своей победе жёлтым сыпучим фонтанчиком. Стенки крохотного котлованчика бессовестно осыпались, но «генподрядчик» старался быть прилежным и раз за разом возвращал примитив детского орудия в ямку. Казалось, ещё чуть-чуть и глубина будет ровно на полную длину совочка. Но тут отец одёрнул, как-то неестественно улыбнулся, бросил коротко: «Ваня, пойдём домой».

Перебирая неуверенными ножками, малыш всё же с глубочайшим сожалением оглянулся на безвременно оставленный «объект». За нещадным бортиком песочницы его было совсем не видно. Зато на детский ясный взгляд попались двое дяденек. Один кручинно держался за голову, чуть раскачиваясь из стороны в сторону, грозясь упасть со скамейки. Второй полулежал, неестественно развалившись в шушукающейся жужалке и сплёвывал красное и тягучее.

— А чего они? — пролепетал Ваня, задрав вверх крохотную мордашку, уставившись на отца требующим ответов озёрным взглядом.

— Устали, — не оборачиваясь в направлении оттопыренного детского пальчика, пояснил Барбер. — Просто устали…

Тёмный балкон давил своей обшарпанной камерностью, а сигаретный дым снова вползал в лёгкие, пока супруга, под лепет двухгодовалого малыша, меняла миниатюрный непромокаемый комбинезончик на домашнюю, столь же крохотную, лёгкую одежонку. Так было всегда. Пока мать переодевала Ваню после прогулок, тот старался во всех подробностях поделится тем, что было и что будет, если мама вдруг захочет в следующий раз присоединиться. Но она не хотела. Почти никогда.

Сигарета недовольно уткнулась краснеющим рыльцем в чернь старой пепельницы. Последние струйки дыма шумно вырвались из лёгких, взобрались на пролетающие мимо невидимые потоки и, безжалостно теряя кудлатость, устремились в неизведанные дали.

— Ты что, совсем охренел?! — раздалось сзади холодно, даже жестоко.

— Ты о чём? — не оборачивать, вопросил Барбер, со вздохом потянувшись за новой сигаретой.

В последние пару лет задушевность разговоров с женой сводилась к хладности осыпающихся на бесчувственный камень упрёков, колкой ядовитости замечаний, опостылевшей пресности констатаций, из ряда: «Мы не можем себе этого позволить…» Барбер никогда не думал, что Оксана, его кроткая Оксана, его «солнечная девочка», воплотится карикатурностью самых пошлых старых анекдотов про семейную жизнь. Грустных анекдотов. Такие, как показала жизнь, тоже бывают.

— О том! — хрипло, с отчётливой ссутулившейся ненавистью отозвалась жена. — Ты что!? Ты драку там устроил?! На детской площадке! Ну, ты и мразь… При сыне-то. Хочешь, чтобы он таким же уродом, как и ты вырос?! Да, если бы…

— Рот закрой! — сквозь зубы, чуть осипше прошипел Барбер.

Хотя, конечно, было бы неимоверно наивно полагать, что наказ будет воспринят, как нечто большее, чем просто набор звуков. Оксана осыпала его голову чем-то горьким и дурнопахнущим. Кажется, даже проклятиями. И это несмотря на то, что чемоданы были собраны, гостиница оплачена, а загодя купленные билеты лишь ждали вечера, чтобы прыгнуть в равнодушные руки проводницы. Абхазия уже простиралась приморским нетерпением и готова была раскинуть тёплые объятия на целых две недели. И, тем не менее. Тем не менее…

Барбер давно научился пропускать всю скверну мимо ушей. Оставалась лишь она — некогда столь нежная Оксана, с перекошенным в презрительной злобе лицом. Длинные прямые светло-русые волосы раскачивались словно маятник, когда та, выплёвывала очередную струю жгучего, но бессмысленного яда. Раньше, казавшиеся большими и бездонными, серые глаза, то глумливо щурились, то распахивались непозволительно широко, словно истерика и злоба вот-вот выдавит их из орбит. Тонкий, чуть задранный в концу носик то и дело брезгливо морщился, а чуть бледноватые губы вытягивались в тонкую бесчувственную линию — словно рисуя кардиограмму того, что некогда ошибочно называлось любовью.

Всё это уже успело породить унылую привычку — Барбер никогда, возвращаясь домой, сразу не раздевался. Так было удобнее. Ведь, накинуть куртку и нырнуть в обувь — это так скоро. Вот и теперь, преследуемый вязко тянущимися упрёками и оскорблениями, что семенили сзади по бетонным подъездным ступеням, в сознании ютилась столь упрямая мысль — скоро нелюбовь заберёт всю душу, оставив в пустоте лишь иллюзорность фантазий. Иллюзорность того, что даже у тех, кто скрепил свои судьбы глупостью почти детских решений, может что-то получится. Хотя, маленькое чудо, что ещё десять минут назад ковырялось в песочнице, ошибкой вовсе не казалось. И, всё же. Всё же…

* * *

Несколько худосочных пачек небольших листовок, звонко шлёпнув, распластались на столешнице. Белизну шапки каждого листка венчала намеренная наляпистость темноты чернил, стекающаяся в слово «сопротивление». Ниже бежали ровные многоножки строчек помельче. Среди прочих, аккурат посреди листка, выделялась чернеющим жиром цитата: «Если бы люди знали и поняли, как работает банковская система — революция наступила бы раньше завтрашнего дня. Генри Форд».

Тонкие, но цепкие пальцы ослабили хватку на термозажиме, бережно отложили «паяльник» в сторону. Теперь горло пластиковой бездушности небольшого пакета было вовек передавлено и бурая жижа перекатывалась в упаковке, без права на досрочное освобождение. Только по звонку. Только по решению судьи…

— Жалко малого… — уже, в который раз, вздохнул Шарик.

— Жалко, — послушно согласился Бэкхем. — Хорошо, что мы его почти не знали. Было бы вообще тошно. А так, вроде бы как, и не здесь и не с нами…

— Да… Хотя, даже стыдно почему-то.

— Оттого что не жалко?

— Да жалко, конечно, но, отчего-то больше Лидса. Хотя… — Шарик умолк, казалось, в желании как можно точнее сформировать мысль, но так и оставил в воздухе многозначность троеточия.

— Ну, что? — с ухмылкой глянул Бэкхем на верного товарища, обрывая связь тяжёлых размышлений, и чуть подбросил вверх «заготовку». — Тест-драйв?

Шарик равнодушно пожал плечами и пополз в карман угомонить вновь задребезжавший телефон. Бэкхем ухмыльнулся ещё шире и заскользил в ванную. Встал на шаткую табуретку, заглянул сверху за ширму, выставил вперёд руку, мягко разжал пальцы. Пакет обидчивой пощёчиной ударил эмаль, крохотным, но буйным цунами окрасив белое багряным. Мелкие брызги весело стрельнули в кафель и занавеску. Пара долетела до искажённого зловещей благостностью молодого аристократического лица.

— Круто… — прошептал Бэкхем, соскакивая с табурета. — Круто! — повторил уже в голос, возвещая товарища о явном успехе эксперимента.

— Харю утри, — бесцветно откликнулся Шарик, пряча мобильный. — Егор опять звонил.

— Барбер? Чего хотел?

— Ко мне идёт. Пивка попить.

— Опять со своей собачился? — предположил Бэкхем, смотрясь в зеркало и вполне бесхитростно растирая по щеке кровавые капли.

— Не знаю. Наверное, — спокойно признался Шарик.

— Так, ты ему не сказал, что у меня?

— Нет. Зачем ему всё это видеть? — кивнул он на листовки и несколько пакетов, словно тайком выкраденных из центра переливания крови. — Кстати, на фига тебе это надо? Мог бы краску разбадяжить с водой — то же самое было бы.

— Краска — не то. Всё должно быть по-честному! — не отрываясь от созерцания самого себя, пространно пояснил Бэкхем.

— Ага! По-честному… — фыркнул Шарик. — Вот, на меня сегодня на рынке очень по-честному, как на идиота смотрели, когда искал где кровь купить.

— Ну, тебе же по пути было, — не слишком искренне пытался оправдаться Бэкхем.

— По пути, — признался приятель, поднимаясь во весь немалый рост и разминая могучие плечи. — Только в следующий раз сам ходи.

— Замётано, — легко согласился визави. — Может, всё-таки с нами? — коротко кивнул на листовки.

— Нет, Слав. Я не думаю, что мне это нужно.

— А когда со скинами тёрся, нужно было?

— Тогда была хоть какая-то идея, — чуть печально ухмыльнулся Шарик. — Я бы и сейчас тёрся. Да только извелось всё. Достоинство, честь, чистота… Один у азеров работает, другой по вене дерьмо Афганское пускает, третий по беспределу пошёл, а остальные… Не, — уверенно двинул здоровяк увесистой челюстью. — В нашем городе на дерьмо изошёл весь правый движ. Не осталось идеи. Так, херня одна…

— Так, я тебе предлагаю идею! — коротко, но сильно впечатал Бэкхем твердь костяшек в монохромность агиток. — Разве бороться за то, чтобы не быть дойным скотом — плохая идея?

— Я же говорю, — Шарик мягко потрепал за плечо напористого товарища, — я не уверен, что мне это нужно.

— А тут не в нужности дело! — блеснул Бекхем ясностью горящих холодной целеустремлённостью глаз. — Доктор должен лечить! Пожарный тушить! А еврейский мальчик Мойша — играть на скрипочке! Каждый должен делать то, к чему есть талант. Это долг перед миром, если хочешь. Наше ремесло — насилие. Мы ничего больше не умеем. Неужели ты откажешь себе в удовольствии сделать мир лучше?

— Я пойду, — вместо ответа, протянул Шарик распахнутую лапищу, — скоро Барбер притопает.

— Иди, утешай… — грустно улыбнулся Бэкхем и тонкая, но крепкая ладонь утонула объятии железных пальцев. — Но, ты подумай.

— Каждый раз меня агитируешь… — усмехнулся здоровяк, ныряя в кроссовки и накидывая штормовку.

— А ты каждый раз обещаешь подумать.

— Это я из вежливости!

— Вали уже, вежливый… — чуть подтолкнул Бэкхем широкую спину, прежде чем захлопнуть дверь и остаться один на один с чёрно-белым запалом листовок и, старательно запаянной в пакеты, символичностью алой обличительности.

Минутная стрелка едва успела дважды описать полный круг, как «заготовки» выпрыгнули из рюкзака и, словно продрогшие щенки, спрятались за пазухами просторных курток. Листовки уютно улеглись в заднике карманы и трое молодых людей двинулись к безропотно внимающей толпе, облепившей вымощенное мраморной плиткой крыльцо.

— Расходимся врассыпную, — буркнул Бэкхем, расправляя и натягивая на нос сморщившуюся на шее полумаску. Двое кивнули, последовали примеру и разошлись в разные стороны.

Пестрота беззаботности воздушных шаров корпоративного цвета приковывала взгляды ребятни, невесть откуда согнанной на пахнущее безмерной алчностью мероприятие. Длинноногие девицы дарили окружающим мраморные улыбки и услужливо держали бархатную подушечку с цыганщиной позолоченных ножниц. Лощёные и раскормленные лица «тёмных пиджаков», что по очереди лили в микрофон пафос избитой до полусмерти лживой банальности, излучали лучистое удовлетворение.

— Это, юбилейное сотое отделение нашего банка в этом городе, символизирует тот факт, что степень доверия граждан с каждым днём только растёт! — задорно распинался лысеющий мужчина в тёмно синем дорогом костюме. — Это говорит о том, что мы работаем эффективно и качественно! Работаем с городом, — приветливо протянул он руку в сторону мэра, застывшего довольным садовым гномиком, — работаем с горожанами! — распахнутая ладонь поплыла, словно разливая бесплатную благостность полукругом, чтобы досталось всем и каждому в послушно внемлющей толпе. — Мы верим, что вместе, мы сделаем жизнь удобнее, качественнее и сможем добиться процветания всех и каждого! Мы верим…

Вылить весь заготовленный пафос он не успел. Над головой задорно пронеслось нечто, звонко ударившее в нарядность витрины лавки, по продаже столь желанного многими ярма. Свиная кровь хлёсткими струями брызнула в стороны. Потом ещё раз и ещё. Первый женский визг не успел распороть брюхо повседневной занятой обыденности, как в воздух, сразу с трёх окраин любопытствующей и отчасти насильно согнанной толпы, взвились чёрно-белые птицы листовок.

— Вот ваша настоящая суть! — раздался молодой чуть хрипловатый и злой возглас. — Выпить побольше людской крови, сукины дети! На хуй глобализацию! На хуй финансовое рабство! Очнитесь, народ!

Возможно, преисполненный своей собственной правдой, голос звучал бы дольше, но знающая дело цепкость пальцев чуть запоздало сжала ткань крепкой ветровки, потянула на себя. Человек в сером и форменном тащил, пытался вцепиться и второй пятернёй. Но пружинистость молодости почти неуловимо ответила вёртким и быстрым движением. Жадность хватки куснула воздух, а сама «серая туша» ошарашено повалилась наземь, скошенная упругостью резкого удара в подёрнутую жиром челюсть.

— Вот вам! — выпрыгнули из кулаков, бесстыдно устремившиеся в небо, средние пальцы.

Слева и справа уже напирало «серое». Человек шесть. Бэкхем успел облизнуть мелкую растресканность губ, стрельнуть ввысь ещё одним салютом агиток, перед тем как броситься через дорогу, сквозь поток ползущих в почти вечной пробке машин. Он бежал, растворяясь в собственной улыбке, в ласкающем чувстве торжества дерзкой, хоть и столь скоро гибнущей правды. Хотя, сейчас она будет вдыхать полный оторопелого негодования воздух чуть дольше. Ведь теперь хищные пасти телекамер усладятся не пресной бесцветностью официальной церемонии открытия очередного филиала по выдаче незримых поводков. Они вкусят столь приторную желтизну скандала.

Залитые кровью дорогие пиджаки… Непонимающие глаза тех, кто привык дёргать жизнь за загривок и пропихивать упрямый блуд все глубже в глотку … Однозначность монохрома листовок… Сопротивление!

Сопротивление тому, что так ненавязчиво скрючило весь мир на девяносто градусов и устремилось внутрь циничной пошлостью, которую принято называть прогрессивным человечеством. Сопротивление живо! Сопротивление питается огнём поющей молодости, а потому никогда до конца не умрёт. Губы знали это, а потому, сокрытые от случайных взглядов чёрным, смеялись, обнажали плотоядные зубы. Проходные дворы это чувствовали, а потому улыбались в ответ, раскрывая мрачные объятия и сокрывая своей гнетущей тенью ото всех, кому этот день мог показаться безрадостным.

* * *

Приглушённый облаками и чуть подёрнувшийся понуростью свет холодно падал на не в меру большой, для столь скромной компании, кухонный стол. Кому и когда взбрело в голову загромоздить этим, кажущимся в данном антураже исполином, чуть ли не половину пространства — на ум решительно не приходило.

Редкие блюдца со скромной закуской казались потерянными на бескрайних просторах Сибири разрозненными одинокими деревеньками. Вот деревня Грибная, отливает своими маслянистыми шляпками. Вот Колбасино, розовеет болезненно бледным срезом. Вот село Хлебное, стремится выползти за пределы своей окружности и теряет крошки, словно хороня почивших жителей где-то на отшибе. Особняком возвышается над всеми Водкино, поглядывая на приземистых собратьев со своей башни-каланчи.

Но вот Водкино склонилось и чуть оскудело. Один раз, потом ещё. Будто, и впрямь, русская деревня, что с каждым годом разжимает чумазые, но ласковые пальцы, отпуская, кого помоложе — в город, кого постарше — в сыру землю.