Пролог

Давно на автоматике

Пацана Сергей заметил перед посадкой и вскоре забыл.

Заметил, потому что пацан показался смутно знакомым и несколько странноватым. Это немного сбивало с толку: странности хорошо запоминаются и опознаются, а паренька Сергей опознать не смог. Даже не понял, что именно знакомо — внешность, одежда или манера — и чем именно странновато.

Вроде обычный парень лет четырнадцати, аккуратный, скромно одетый, симпатичный, стоит себе в дальнем углу и смотрит. Но что же в этом обычного — в том, что рослый симпатичный парень одет не то что в небрендовый шмот, а во что-то совершенно невзрачное и незапоминающееся, будто его дедушка одевал, стрижен чуть ли не под машинку, не хмурится, не ржет и не корчит рожи, а смотрит спокойно — на людей, а не в экран. Сергей понимал, что личный его опыт может быть не очень показательным и дети бывают не только такими, как Тимофей и Дарья или любые их приятели. Но до этой минуты он не представлял, что современный подросток умеет обходиться без телефона дольше двух минут — разве что в бассейне, и то ведь норовят протащить.

Парень в углу тем и обратил на себя внимание, что несколько минут спокойно стоял — свесив руки, а не сунув их в карманы, не теребя пальцы, не барабаня ногтями по штанине, и, в чем самая-то дичь, даже не пытаясь выдернуть из кармана телефон, проверить ленту, ответить на сообщение или сменить трек.

Самого Сергея телефон отвлек от вялых наблюдений раз семь — провожающие и встречающие беспокоились, спамеры не забывали, ну и Карина, конечно, мониторила, как уж без нее.

Точно не Дашкин одноклассник или дружок, я бы на контрасте запомнил, заключил Сергей, глянув на паренька в очередной раз. Да этот и помладше явно. Впрочем, на фоне нынешней Дашки даже выпускники кажутся помладше. А парень, наоборот, выглядел не по возрасту собранным.

Без наушников, без капюшона, без маски, и зрачки, скорее всего, нормальные, судя по тому, как неторопливо и профессионально, что ли, пацан наблюдал за площадкой перед посадочными воротами, лишь иногда отвлекаясь на панорамное окно, за которым на рулежке торжественно ползали два «боинга», будто определявшие с помощью ритуального танца, кому выпадет честь доставить Сергея с попутчиками в столицу нашей Родины город-герой Москву. По Сергею пацан скользнул тем же равнодушно-деловитым взглядом, но не как охранник в магазине, а как начальник, выбирающий достойных его высочайшего внимания. На Сергея так смотрели несколько раз в жизни. И не выбирали, кстати. Было больно. Не хватало еще, чтобы левый сопляк этот список пополнил.

Да гуляй ты лесом, придурок жизни, осколок унитаза, подумал Сергей внезапно всплывшей из детства формулировкой, ухмыльнулся и выбросил пацана из головы. Он сосредоточился на упихивании сувениров, норовивших вывалиться из кармана чемоданчика, и тут же — на проверке телефона. Что было в командировке, остается в командировке, поэтому здоровее чистить список контактов и сообщений, галерею, трекинг и прочие средства запала перед посадкой в самолет. Вспомнить последний раз, сладко потянуться, стереть и забыть.

Сергей и забыл — все и сразу, пацана тем более. А в самолете не то что вспомнил — пацан сам явился и сел рядом. Не плюхнулся, а именно сел в кресло у прохода — место между ним и Сергеем осталось незанятым, — деловито пристегнулся, вытянул из кармана перед собой ламинированный лист со скучными подробностями о «боинге», проглядел его с двух сторон, сунул обратно и застыл, откинув голову и разглядывая салон из-под ресниц.

Телефон он так и не достал. Кремень парень. С тоски же сдохнет.

— Привет, — сказал Сергей. — Может, у окна хочешь? Давай уступлю.

— Здравствуйте. Нет, спасибо, тут хорошо, — ответил пацан неожиданно низким ровным голосом.

Он не хмурился, не улыбался, не давал отлуп непрошенному собеседнику, просто информировал. Проинформировал, чуть повернув голову, и вернулся в исходное положение.

Голос ведь тоже знакомый, подумал Сергей с досадой, которую тут же облегченно утопил в догадке: да пацан боится просто. Летать боится.

Надо успокоить, понял Сергей, но решил переждать зычный рассказ про аварийные выходы и спасательные средства — тем более что пацан слушал разводящих руками бортпроводниц удивительно внимательно, единственный, наверное, в салоне. Сергей в последний раз проверил телефон, написал Карине, что взлетает, едва не забыв рассыпать положенное поголовье смайликов, выставил авиарежим и на миг прикрыл тяжелые веки.

И вздрогнул вместе с самолетом, выпускающим шасси.

Весь полет продрых. Неудивительно, с учетом обстоятельств.

Сергей улыбнулся и нахмурился, не без труда запретив себе вспоминать обстоятельства. Он потянулся, чтобы расправить затекшие мышцы и суставы, тряхнул головой и посмотрел в иллюминатор. Действительно садимся.

Сергей повернулся к пацану и отметил:

— Вот и все, а ты боялась.

Пацан, искоса рассматривавший медленно проворачивающуюся под крылом огненную Москву, помолчал и ответил слегка удивленно, но спокойно и как будто с жалостью:

— Чего тут бояться?

— Правильно, — согласился Сергей. — Самолеты — самый безопасный вид транспорта. На машинах в разы больше бьются. Я просто решил, что ты впервые летишь.

Он был готов к тому, что пацан нагрубит или вообще не ответит. Но тот, покривившись, сказал:

— На таком — впервые.

Ты в какой деревне ховался столь звонкий и малоразвитый, что от семьсот тридцать седьмого уберегся, чуть не спросил Сергей с веселым изумлением, но спросил, конечно, другое:

— И как тебе?

— Да так. Тихий слишком. Как понарошку все.

За иллюминатором взвыли закрылки. Сергей ухмыльнулся и уточнил:

— А как надо, чтобы как в кукурузнике или в этом, «Фантоме»?

— Вы на «Фантоме» летали? — спросил пацан со странноватой и, скорее, неодобрительной интонацией.

Дурной какой-то, подумал Сергей, но все-таки пояснил:

— Кто ж на нем летал-то. Нет, конечно. Я ж не американец, слава богу, и не военный. Хотя на военных полетать пришлось — когда как ты был или чуть старше.

— На «Дельфине» или «Альбатросе»?

Сергей медленно сказал:

— На «Альбатросе» немножко, но в основном на отечественном…

Пацан кивнул и понимающе резюмировал:

— Пятидесятом, ага.

— Ну, почти — пятьдесят втором, — сказал Сергей, как будто извиняясь, и разозлился на себя и на пацана, перед которым он вдруг вздумал оправдываться в том, чем гордиться надо: — И это потом уже. С Ног-Юртом у меня не срослось, а в авиашколе только «Як-52» были. Да и кто бы нас, мелких, без инструктора в одноместный пустил.

Пацан медленно повернул голову. Сергею показалось, что зрачки у него распахнулись во всю радужку и тут же съежились в острие иглы, но пацан моргнул и сказал, будто с трудом припоминая:

— Для «Пионера» первые отряды вроде всерьез готовили, некоторых даже на миговские «спарки» сажали, говорят.

— В смысле для «Пионера»? — не понял Сергей. — Это американский же вроде спутник был или станция, а я, повторяю, не американец. Или ты про магнитолу?

Пацан молча смотрел на него. Сергей, теряясь, продолжил:

— Или про журнал? Не, в «Пионере» про самолеты точно ничего не было, про кораблики было, но это не в «Пионере», а в «Костре» — это тоже журнал такой детский был, ты не знаешь. Хотя, я смотрю, увлекаешься, да?

Пацан так и смотрел.

— А, ты понять просто не можешь. Ног-Юрт — это Ногайский Юрт, такая авиабаза засекреченная, и там же космодром для спутников был при совке. Я в детстве туда чуть на испытания не поехал, типа «Зарницы». Отряд будущих летчиков-космонавтов, и все пацаны типа тебя — ты, кстати… Ну вот, там предполагалась специальная смена в «Артеке», всякие кроссы, ныряния, центрифуги — и самолеты даже: и пилотировать, и с парашютом прыгать. Официально про это не говорили, конечно, но намеки были. А я потом уже узнал, что самых лучших должны были в Ног-Юрт послать, в отряд настоящих космонавтов. Но все в последний момент отменилось. Нас в простой лагерь заслали — на море, но не в «Артек», конечно. Ну, какие, правда, из пацанов космонавты? Так ведь?

Сергей улыбнулся, надеясь, что улыбка не выглядит жалко. Опять под кадыком набухла и сжалась совсем детская обида на людей, которые поманили чудом и мечтой — и не дали.

Пацан, кажется, этого не заметил. Он прижался затылком к спинке кресла и скомандовал:

— Касание, прямо сядьте.

Сергей обалдело повиновался, и шасси тут же ударили в бетон, ухватили полосу и понесли по ней «боинг» — уже не прыжком, а катаньем. Впереди жидко похлопали. Сергей снисходительно пояснил:

— Посадки давно на автоматике, пилотам просто запрещено в управление соваться — кому аплодировать-то?

— Давно на автоматике, — повторил пацан с прикрытыми глазами. — Посадки на автоматике, автоматика импортная, самолеты заграничные. Своих нет. Ни самолетов, ни взлетов, ни автоматики, ни одежды.

— С бабушкой живешь, да? — уточнил Сергей, вытаскивая телефон и отключая авиарежим.

Разговор стал тухло неинтересным, а Карине требовалось написать: «Сели» — традиция такая. Кругом шумно вздымались пассажиры, чтобы выдернуть ручную кладь из рундуков над головами и десять минут тупо стоять в проходе. Генетически обусловленная тоска по очередям, не иначе.

— Телефон американский? — спросил пацан.

— Вот еще, — рассеянно оскорбился Сергей. — Сроду в секте яблочников не был. Все родненькое, китайское.

Пацан сказал со странной тоской:

— Летать учились, в космос хотели, «Костер» читали, клятвы давали. Могли уже на Луне яблони сажать и по Марсу гулять. А заместо этого — родненькое китайское, лучшее американское, надежное немецкое. Бочка варенья и корзина печенья вместо неба и космоса. Чего ж вы предатели такие, а, Серый?

«Кто предатель?» — хотел рявкнуть Сергей, схватив, возможно, мелкого наглеца за шкирятник, но не рявкнул. Наглеца в соседнем кресле не было. Не было и рядом с креслом — там тяжело дышала, испепеляя Сергея взглядом, толстуха в спортивном костюме. Перед нею и за нею пацана тоже не было.

Шустёр бобер, подумал Сергей и обмер. Когда я представиться-то успел? Во сне, что ли? Или он карманы мне обнес, пока я дрых?

Похолодев, Сергей проверил одежду. Резко успокоился, обнаружив, что паспорт, бумажник, кэш и карты в нем, как и все остальное, на местах, но на всякий случай вскочил, чтобы выдернуть, почти не задев голову толстухи, чемоданчик — и чтобы высмотреть все-таки наглого пацана.

Высмотреть не удалось: народ в проходе, покачиваясь по-пингвиньи, пополз к открывшимся дверям. Если пацан и умудрялся протискиваться сквозь эту жаркую динамическую систему, то разглядеть его не удавалось — да и смысла не было.

Сергей бегло проверил чемоданчик, совсем успокоился и ловко встроился в пингвинью шеренгу.

Уже через полминуты он снова, в последний раз, забыл наглого пацана, который исчез непонятно как, который говорил неприятные банальности и с которым Сергей тридцатью шестью годами раньше конкурировал за место участника экспериментальной исследовательской группы Министерства общего машиностроения СССР, проходившей в давно уничтоженных документах под кодом «КБПД “Пионер-12”».

Другой пролог

Через сутки, даже меньше

Костер оглушительно щелкнул, выбрасывая пучок искр. Остальные отшатнулись, поэтому я заржал и, наоборот, чуть придвинулся к огню — так, что кожа на скулах и даже глаза резко высохли и нагрелись, а от выставленной руки пахнуло паленым волосом. Есть, значит, у меня растительность на тыльной стороне ладони. Вернее, была.

— Давай-давай, сгори еще сейчас.

Мы сидели вплотную, но никого и ничего, кроме слоистого огня, видно не было. Голоса как будто сгущались из темноты — этот справа, другой слева. Прикольно.

— Это приказ? — осведомился я, обозначив, что если да, то прямо сейчас спляшу в огне, как болгарская девушка из «Клуба кинопутешествий».

— Кто же тебе прикажет, — снисходительно протянули с другой стороны.

— А вот, — сказал я торжественно и вернулся на бревно, поерзав задницей, чтобы подвинулись. — Помните об этом, дети мои.

Справа прилетело по башке.

— Давай-давай, резвись, пока можно, — сказал я безмятежно. — Завтра под трибунал за такое пойдешь.

— Вот ведь. А у тебя эта, как ее, гауптвахта есть?

— Устроим, — сказал я. — Может, и пистолет выдадут.

Слева хмыкнули. Я завелся:

— Чего ржешь-то? Сейчас даже пилотам в самолетах выдают, чтобы в Турцию и в этот, Израиль, не угоняли. А у нас не самолет вообще-то.

— Ты куда угонять будешь, в Турцию или Израиль? — немедленно спросили слева.

Справа подхватили:

— А можно на тропические острова, чтобы тепло, апельсины, бананы, океан, птички всякие?

— Попугаи, — подхватил я и томно протянул: — Вы не были на Таи-ити?

По спине будто провели мокрым одеялом: от степи дунуло. Я завозился и тут же замер: справа меня с шуршанием накрыл кусок настоящего одеяла, теплого. И тут же другое одеяло накрыло слева — с головой.

Я проглотил едва не вылетевшее из горла «Э, чо творите-то», зажмурился и некоторое время висел в темной, но очень уютной тесноте. Спереди она была жаркой, сзади — согревающейся из прохлады, снизу — твердой и неровной, сверху — холодной, бесконечной и манящей, справа и слева — теплой и родной. Манящей вправо.

Можно было попробовать просунуть правую руку, приобнять там или просто потрогать, но это было неправильно и нарушало условия тесноты, которые никто никому не ставил, но которые все понимали и так. Как-то. Телом и душой. Теплом, которое поднимается, вытесняя холод сладкой дрожью.

Наверное, это и называется счастьем, вдруг остро понял я.

Я потер нос, в котором защекотало, и бодро сказал:

— Что там с углями, готовы? Картоху закладываем?

— Рано. Сгорит, — сказали слева, где все шибко умные и рассудительные.

Вот и ладушки. Шевелиться не хотелось вообще.

Жаль, язык у меня всегда готов шевелиться. Без согласования с остальным мной.

— Боимся, ребзя? — осведомился я вполголоса.

Справа фыркнули, а слева спросили:

— Сам-то как?

Я вытянул ноги к огню, пошевелил стремительно накаляющимися резиновыми носками полукед и сказал:

— А смысл? Лететь надо? Надо. Кто-то, кроме нас, сможет? Не сможет. Мы готовы? Готовы. Для нас все всё сделали? Ага. Так фигли тут выпендриваться? И фигли бояться?

— Страх — он же не спрашивает.

— А я не отвечаю.

— Лишь бы брякнуть чего, — одобрительно, кажется, сказали справа.

— Учись, мать, у дедушки, пока он жив.

Я зашипел, убирая скрючившиеся от жара ноги, и быстро, пока мне со всех сторон не принялись напоминать, насколько все тут старше меня, спросил то, о чем спрашивать вообще не собирался:

— Как вы думаете, нам Героев дадут?

— Размечтался, — фыркнули справа и тут же добавили почти без паузы: — А чего нет? Всем дают, а мы чем хуже?

— Возрастом, — с раздражающей, как обычно, рассудительностью напомнили слева. — И вообще, я не уверен, что в невоенное время пионеры-герои возможны.

— Если не уверен, меня спрашивай, — посоветовал я. — Фотку Брежнева в пионерском галстуке видел? В «Артеке» там и так далее. Ну и все. А он сколькижды герой у нас был?

Справа хмыкнули, слева зашевелились, явно готовясь рассказать древний анекдот. Это надо было опережать:

— Да-да, помним-помним, «к Жукову не полечу, у него звезды порохом пахнут, а у тебя липой». У нас-то не липой будут.

— Если справимся, — почти беззвучно сказали справа.

— Ты что? — спросил я, развернувшись так, что слетели оба одеяла. — Ты заканчивай. Заболела? Не готова? Очко на минусе?

— Так с девочками нельзя разговаривать, — отрезала она.

Обиделась. Вот и хорошо.

— Ты не девочка, ты бортинженер! — рявкнул я. — Тебя взяли, тебе доверили, тебя обучили, от тебя все на свете зависит! Ты это помнишь?

Даже в кромешной тьме было понятно, что она уставилась на меня с ненавистью и, наверное, готова заплакать. На левое плечо легла ладонь, полегче, мол. Я ее сбросил. Какое тут легче, блин. Тут всей тяжестью и со всего размаху надо.

— Если сомневаешься, давай сейчас, пока не поздно, доложим, в двухместном режиме на старт пойдем, как и планировалось, Главный говорил…

— Кончай базар! — прошипела она. — В двухместном захотел. Фиг тебе, понял? Вы люк от сопла не отличите, теоретики, куда вас одних в космос отпускать?

— Вот именно, — подхватил я, успокаиваясь. — Тебя почему отобрали-то? Ты, смотри, вот сейчас спать ляжешь и тебе во сне команду дадут, что делать, — ты сделаешь?

— Да ладно, — протянула она презрительно и явно через силу.

— Ну и все, — отрезал я, как-то сразу успокаиваясь. — Значит, и там сделаешь, и где угодно, сколько угодно раз. Это и называется — справилась.

— А если мы сделаем, а она все равно…

— Тихо! — рявкнули уже слева — так, что мы оба вздрогнули и пришли в себя.

В самом деле, сидим под открытым небом, дебилы, и про такое говорим. А небо слышит. И она слышит.

Глупости, конечно, но никто же обратного не доказал.

Мы задрали головы и некоторое время пялились — привыкая к тьме после пламени и боясь привыкнуть совсем — в черное холодное небо с яркими звездами, невидимыми планетами и совсем будто не существующими кометами, умеющими, оказывается, превращать в несуществующее то, что вот только что существовало в сотнях тысяч километров от них.

Мир так устроен.

Взмах крыла бабочки на одном континенте пробуждает цунами рядом с другим, а неосторожное упоминание или даже мысль о космическом объекте заставляет, быть может, этот объект сменить траекторию, повернуться или пойти на голос. Это раньше было просто: вот Земля, вот Луна, вот Солнце, вот прочие звезды, сила тяготения есть — они взаимодействуют, нет — привет, плюют друг на друга. А теперь оказалось, что не плюют. Что всякий луч, коснувшийся твоего глаза, через этот глаз что-то делает с твоим мозгом. Каждая частица есть волна, омывающая разные части Млечного Пути. На каждое световое действие найдется магнитное противодействие. И вся Вселенная пронизана паутиной тонких, но тяжеленных нитей, которые, натянувшись, способны скомкать, перекосить и разодрать любой участок Галактики, если не всю Галактику, как зацепившаяся за застежку сапога петелька может разодрать и скомкать женский чулок. И никто не знает, не касается ли его локтя в этот миг одна из таких нитей — так, что неосторожное движение если не погубит мир, которого мы не знаем, то хлопнет пистоном, безобидным, когда лежит на ладошке, и смертоносным, когда этот пистон вмурован в капсюль патрона или бомбы. Смертоносным для одного человека. А мы готовимся спасти тысячи. Десятки тысяч. Миллионы. Не дать их убить. Завтра.

— Мафон куплю, — мечтательно сказали слева. — Фирменный. И кассет. Штук пять сразу.

Я задохнулся от смеси возмущения, удивления и любопытства. Во-первых, вот нашел, о чем мечтать в такой момент. Во-вторых — вот уж от кого я не ожидал таких мечтаний. В-третьих, кого, интересно, он записывать собрался, весь правильный такой? Не хэви-метал же и не Арканю Северного. Высоцкого, небось, или вообще Пугачеву.

Спросить я не успел — справа, конечно, опередили. Куда более презрительным тоном, чем тот, на который я был способен:

— Размечтался.

Надо ей анекдот «Размечтался, одноглазый» рассказать, подумал я.

А она продолжила:

— Фирменный, знаешь, сколько стоит? Ты думаешь, тебе Ленинскую премию дадут или там Государственную? Или зарплату, как у академика?

Слева вздохнули.

— Ну мы же не за зарплату, правильно? — спросил я. — И не за мафон.

— А за что? За счастье народное?

— За карто-ошечку, — протянул я, нагибаясь за газетным свертком. — Ветку мне подай, будь другом. Сейчас покажу вам, что такое настоящий пацанский картофан. А что запишешь-то? Аббаба-бонимэ?

— Да что угодно. Там же можно даже книги, например, записывать. Достать не смог — пофиг, в библиотеке взял, сам вслух начитал, и всю дорогу она с тобой, как музон, захотел — послушал.

Я, подумав, пока закрывал картошку углями, очень серьезно посоветовал:

— Можно сразу как «Бременских музыкантов» читать, с песенками. Самому сочинить, и, как диктовать задолбался, петь начинаешь.

Справа глумливо пропели старательным басом:

— Ла-ла-ла-лай ла-ла-ла.

Слева в тон повторили:

— Ла-ла-ла-лай ла-ла-ла.

И я завыл романтическим голосом:

— Куда ты, тропинка, меня привела!

— Интересно, что они поют? — проскрипел Главный.

— «Спят усталые игрушки», — предположил Обухов. — Им баиньки давно пора, а дозорный говорит, они не только поют, они еще картошку печь собрались. Завтра вареные встанут, а нельзя завтра вареными-то.

— Пусть. Старт поздний, подъем по такому поводу можем на часок сместить. Зато будет своя традиция перед стартом. Песни, костер, картошечка. Не хуже, чем «Белое солнце пустыни» смотреть и на колесо автобуса мочиться.

— Думаете, дойдет до традиции? В смысле, еще детишек до полетов допустят?

— Да куда денутся. Лишь бы эти…

Главный замолчал, застыв лицом к окну, за которым приплясывал далекий светляк костра. Светляк казался очень маленьким. Обычно пламя отбрасывает длинные тени, но тени от этого костра были невыносимо короткими.

Обухов отвернулся от окна и вполголоса сказал:

— Куда денутся. Удачно пройдет — значит, дети должны летать. Неудачно — значит, никто никогда летать не будет.

Главный укоризненно скрипнул. Обухов, сунув руки в карманы, продолжил:

— Мочиться все равно придется. Перед стартом-то как иначе. Это у американцев подгузники, знай под себя ходят. А у нас даже дети не ссутся.

Главный скрипнул — кажется, с одобрением — и поехал к выходу. У двери он остановил коляску и сказал:

— Через часок все-таки отбой им сыграй. Не через дозорного, сам.

— Обижаете, Алексей Афанасьевич. Когда уж я не сам-то.

— Вот и молодец. Ну и про мочиться и прочее — пусть они тоже сами решат. Это их полет, их решение, их ответственность.

— Через сутки, чуть больше, само решится.

— Через сутки, чуть больше, все решится, — сказал Главный и выехал в дверь.

Через сутки, чуть больше, я вбежал в подземный ход, задыхаясь, и сказал:

— Все херово. На космодромной части все разрушено, котлован остался. На аэродромной фирмовых машин полно и флаг вместо нашего французский, что ли. Нас, по ходу, НАТО захватило.

— Бал-лин. А год-то какой?

— Получается, военный, — сказал я. — Ладно. Переходим к плану «Хэ». Что там первым делом уничтожать надо?

Общий сбор

Заслуженный отдых

В пионеры всех принимают одинаково. Собирают в актовом или спортивном зале, реже в классе, рекреации или на школьном дворе, выводят перед линейкой и заставляют, держа приготовленный галстук на выставленном перед животом левом предплечье, хором декламировать давно выученное наизусть: «Перед лицом своих товарищей торжественно обещаю горячо любить свою Родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия».

В «Пионер» принимали очень по-разному и не всех. Точнее, почти никого и не приняли. И вообще все было не так, как говорили. Совсем не так — по-дурацки, неожиданно, странно. Тем обиднее было уезжать, толком не распробовав эту странность.

Но не приехать, наверное, было бы еще обиднее.

Антона, можно сказать, сняли с парашютной вышки. Он все-таки договорился с братьями Васильчуками из старшего отряда, который уже вовсю прыгал. Братья обещали, что прикроют и отвлекут Гафурыча, а Антон за это пригонит молодняк на субботник. За субботник надо было очистить двор, захламленный так, будто звено бомбардировщиков лет пять тренировалась на нем в прицельном бомбометании с помощью переполненных мусорных урн. Но Антон убрал бы весь двор и в одиночку, а потом подмел бы и протер водой с хозяйственным мылом каждый кусок разбитого асфальта и каждую квелую травинку. Если бы удалось прыгнуть.

Не удалось. Дед Марлен, старый да слепой, умудрился заметить, когда Антон спешно, но почти беззвучно добрался только до второй промежуточной площадки. Дед Марлен дунул в свисток. Пронзительная трель прибила Антона к перилам. Через пару секунд во двор выскочил Гафурыч. За его спиной мелькнули и исчезли от греха Васильчуки.

— Сползай быстро, — скомандовал Гафурыч.

Антон, помедлив, сполз, сунул руки в карманы и замер у перил.

Вот и прыгнул. Прочь от клуба.

Может, простит?

— Яковлев, подойди, — сказал Гафурыч.

Не простит.

Антон, нахмурившись, чтоб не разреветься, подошел, поддерживая прихваченную ремнем к поясу и уже ненужную полупудовую гирю.

— Тебе сколько лет? — спросил Гафурыч.

Как будто не знал.

Антон дернул плечом, но все-таки ответил как положено:

— Тринадцать через два месяца, Марат Гафурович.

— А на вышку со скольки лезть можно?

— С пятнадцати. Но я же умею…

— А что мне будет, если ты зависнешь, или ногу сломаешь, или просто кто-то стукнет?

Посадят, хотел сказать Антон, но не сказал, а набычился, чтобы не были видны потекшие все-таки горячие слезы.

Гафурыч вздохнул. Антон съежился. Сейчас скажет: «Сам все понимаешь, отчислен».

— Мне в тюрьму пойти нетрудно, как говорится, не зарекаюсь. А вот если ты покалечишься или…

Он сказал что-то непонятное и, вздохнув, продолжил:

— Мы тут дорогу в небо протаптываем, а ты в землю норовишь. Башкой вниз. Что вот с тобой делать, не отпускать теперь, что ли?

Антон переступил с ноги на ногу, перехватил совсем потяжелевшую гирю, чтобы не давила на бедро, и сипло спросил:

— Куда не отпускать?

— Да отстегни ты ее, — сказал Гафурыч. — Мне днем позвонили, спрашивали, можно ли тебя на сборы выдернуть — ну, не тебя, а лучшего в клубе до комсомольского возраста. Всесоюзные, «Пионер». Новые какие-то. Я тебя назвал, думал завтра обрадовать — мы же попрощались уже. А ты, оказывается, гирьку тырить побежал.

Антон дрожал от напряжения, вцепившись в гирю и боясь шмыгнуть, хлюпнуть или шевельнуться — и пропустить негромкое слово. Гафурыч задумчиво продолжил:

— И теперь даже не знаю. Выгнать тебя? Так я же тебя уже рекомендовал, на сборы все равно поехать можешь. Отзывать рекомендацию? Ну, несолидно как-то. А в клубе тебя оставить — так ты на сборах набедокуришь, весь клуб подведешь.

Антон прокашлялся, поднял мокрые глаза и твердо сказал:

— Я не подведу, Марат Гафурович.

Гафурыч непонятно смотрел на него. Вздохнул и сказал:

— Гирю верни уже в спортзал, надорвешься же. Завтра с братьями-акробатьями этими двор убираешь. Чтобы сверкал. А на субботник еще что-нибудь придумаем.

Гафурыч придумал, конечно. Антон долго не верил, что это всерьез. Что он прощен. Что он правда поедет на сборы авиалюбителей и, может, все-таки прыгнет с парашютом. Если повезет — даже не с вышки, а с самолета. А потом поедет на специальную смену в «Артек». Он не верил даже сейчас, когда автобус, длинно заскрипев, остановился посреди двора, расчерканного тенями от высоких незнакомых деревьев, и невысокий усатый дядька, встречавший всех в аэропорту, скомандовал:

— Выходим и собираемся на плацу.

Сергей вскочил, подхватил чемодан и рванул к дверям первым. Надоело ему сидеть рядом с мелким глазастым пацаном, который не только занял место у окна, так еще и разговор толком поддержать не мог: «да», «ну» и «ага» на все попытки пообщаться.

Впрочем, Сергей не то чтобы наизнанку в своих попытках выворачивался. Он смог бы, конечно, разговорить и глухонемого, причем на любую тему, которую требовали момент и повестка. Опыт был — но на фига? Сергей честно заслужил эти сборы и ради левых чуваков мог уже не париться.

Он старательно оттрубил два года в клубе интернациональной дружбы и полтора — в кружке юных космонавтов, научился здороваться на двадцати языках, помнил генсеков и вождей всех дружественных партий, участвовал в идиотских викторинах и соревнованиях, очных и заочных, под эгидой «Пионерской правды» и «Техники — молодежи», клеил из ватмана дебильные объемные модели ракет с фотонным двигателем, отправил сотню писем неизвестным сверстникам в ГДР, Никарагуа и Вьетнаме, еще десять — Рейгану против программы СОИ и за освобождение Леонарда Пелтиера, два — Индире Ганди. И даже поревел немного, когда ее убили. Пора, как батя говорит, пожинать плоды — поучаствовать во всесоюзных сборах, отобраться в «Артек», попасть в парадный отряд юных космонавтов и, может, даже съездить за границу. Юра из горкома комсомола так и сказал, не скрывая зависти: в космос, конечно, не отправят, а вот в Румынию и Болгарию запросто. А если повезет, то и в капстрану — Финляндию или даже Францию, к нашему другу Кретьену.

Но пока вокруг были наши друзья-кретины, один из которых сунулся к двери из первого ряда и чуть не свалил Сергея с ног.

Сергей успел ухватиться за спинку кресла и не слетел вниз по ступенькам «Икаруса», хоть и больно стукнулся голенью о край. Кретин, на которого он налетел, тоже из автобуса не выпал, а жаль: плюхнулся обратно в кресло. Еще угол Сергеева чемодана добавил ему ускорения. Сильно и не совсем нечаянно.

«Куда ты лезешь!» — чуть не рявкнул Сергей в ответ на неизбежное «Куда ты прешь!». Но кретин, слишком коротко стриженый и фигово одетый, впрямь, что ли, дебил из спецшколы, этого не сказал. Он молча потер ушибленное место и указал Сергею глазами на ступеньки. Спускайся, мол, если торопишься.

— Смотреть надо, — буркнул все-таки Сергей и неторопливо, чтобы не подвернулись ноги, одна из которых болела, а другая подрагивала — мог ведь и позвоночник сломать, кабы грохнулся, — вышел из душноватого салона в свет, тепло и многослойные запахи.

Олег, оглянувшись, убедился, что больше из глубины салона никто не вылетает: все выдергивают чемоданы и сумки, со смешками уступая друг другу дорогу. Он снова подхватил рюкзак и вышел наружу. Чемоданов дома не было. Мама предлагала купить новый, подлизывалась, но Олег сказал, что не надо. Пусть себе купит, если надо со Стасиком своим или еще каким ухажером на море ехать. А Олег возьмет рюкзак, с которым всегда отправлялся на соревнования. Старый, выцветший, затасканный по экспедициям. Таким от дяди Вити и достался, но не подвел ни разу. Этот рюкзак прошел тайгу, пустыни и океаны. Может, и до супертреков доведет. Олег его выстирал, подшил, поменял шнуровку и сказал, что для бурлака самое то.

Бурлаком его звали все, и Олег не обижался, а носил кличку как почетное звание уже второй месяц.

В ростовский полуфинал соревнований на призы «Пионерки» Олег попал с трудом. С осени мотор чихал, сбивался с ритма, а на районных просто не завелся. Новые движки тренеру Руслану Ахметовичу обещали уже третий год, а старые он перебирал чуть ли не ежедневно. Иногда это помогало. Мотор с карта Олега после третьей переборки и смены масла на супер-пупер-экспортное, выменянное Русланом Ахметовичем у парней с экспериментального участка завода имени Шерипова на что-то явно очень ценное — что именно, тренер так и не сказал, — успокоился и вел себя почти идеально. Результаты по году у Олега были стабильно хорошими, на отборах по городу и республике он был в призах, один раз даже разделил первое-второе с самим Чагаевым — и если бы был фотофиниш, может, и первым оказался бы. Но фотофиниша не было, конечно. Ни на их автодроме, ни на взрослых трассах в Грозном, ни по всей Чечено-Ингушетии. Его и в Ростове не было. И слава богу: только фотки с финиша Олегу не хватало.

Правила Олег сдал легко, на фигурном вождении пришел третьим — мог бы вторым, но побоялся сжечь движок, который разок чуть сбился с такта. Руслан Ахметович Олега похвалил, весь вечер возился с движком, влил остатки масла из помятой канистры, и мотор запел, как молодой.

Кольцевые Олег выигрывал просто разгромно, расцепил Чагаева и Славнюка, пытавшихся работать непроницаемой парой, обалденным маневром — втопил как будто по внешней полосе, Славнюк рванул перекрывать, а Олег дернулся влево, на перегазовке тормознул, юзом улетел вправо, заставив стопануться Славнюка и тут же — едва не бортанувшего его Чагаева, — и под слышные даже сквозь шлем и грохот пульса аплодисменты на том же ускорении обошел по внутреннему радиусу Тоома.

На предпоследний поворот Олег вышел с отрывом в почти полкруга. А на последнем движок зазвенел, оглушительно чихнул, выбросил клуб черного дыма и умер. Олег как-то сразу, заледеневшими сердцем, животом и корнем языка понял, что это навсегда. Несколько бесконечно долгих секунд он, вцепившись в руль, бережно выводил онемевший карт на обочину, где никому не помешает, а потом, пока инерция не погасла, выскочил, пристроился к корме, сгорбился, вцепился в задний отбойник и как мог быстро рванул вперед, толкая семидесятикилограммовую машину перед собой.

Это было запрещено правилами: пилот заглохшего карта должен ждать помощи, не выходя из машины и не создавая помех для остальных. Но Олег сделал все, чтобы не создавать помех, а на дисквалификацию ему было плевать. Все равно на этом моторе ему больше не ездить, а нового он явно не дождется. Олег уже дождался того, о чем мечтал два года — участия во всесоюзном чемпионате. Сниматься с него было глупо — да и поздно. Надо финишировать.

Карт шуршал колесами по бетону довольно шустро, к счастью, не рыская в стороны. Олегу удавалось почти что бежать, и перетяжка со словом «Финиш» болталась совсем рядом, казалось, прямо перед сразу запотевшими очками.

Но машины были, конечно, быстрее.

Тоом проревел мимо тут же, Славнюк проскочил через пару секунд, а Чагаев явно сбросил скорость, наверное, собираясь спросить, все ли с Олегом нормально. Олег, не отвлекаясь, на секунду отцепил руку от стальной трубы отбойника и показал Тимуру, чтобы летел дальше, — и тот притопил. А сзади нарастал шум остальных машин.

Не успею, понял Олег, наддавая. Не успею, убедился он, выдыхая со стоном от натуги, боли в бедрах и коленях и треска в спине. Не успею, почти смирился он, пытаясь не реветь И обнаружил, что перетяжка «Финиш» уже над ним и под ним.

Он финишировал четвертым.

Олег остановился, выпрямился и постоял, слегка качаясь и с трудом вдыхая сквозь грохот и рев сердца, пролетающих мимо картов и, кажется, аплодисментов. Он стянул перчатки и наконец стащил очки с мокрого лица, утерся подолом рубашки, стыдливо покосившись на трибуны, которые орали и хлопали, зачем-то глядя на него, и потолкал карт к техплощадке.

Там его, бессмысленно копающегося в движке, в котором ни фига не разбирался — Олег его слышал и понимал, но только живого и звучащего, а очень тяжелый ребристый набор хитро сочлененных металлических штучек был просто набором тяжелых штучек, — и нашел Руслан Ахметович. Он подошел, постоял рядом и сказал:

— Я этого тебе не говорил, понял? Но ты молодец. Мужчина. Горжусь. Больше так не делай.

Олег горько ухмыльнулся и щелкнул жалом отвертки по воздухозаборнику. Не сделаю, конечно. Негде и не с чем больше.

— Вот такой, сами видите, — сказал Руслан Ахметович. — Молчун. Упертый.

Он всерьез считал Олега молчуном, но сейчас говорил не с обычной досадой, а с незнакомой гордостью. Тренер, оказывается, был не один, а с лысоватым дядькой в летнем костюме. Тот сказал:

— Здравствуй, Олег. Меня зовут Константин Петрович.

И протянул руку. Олег отложил отвертку и показал, что ладонь черная и в масле. Лысый серьезно ждал, не убирая руку. Олег, хмыкнув про себя, пожал ее. Лысый улыбнулся и сказал:

— Принято решение создать гоночную команду олимпийского резерва «Пионер» с базой во всесоюзном пионерском лагере. Хочешь туда?

«Артек», сразу понял Олег. Но это был не «Артек». Совсем не «Артек».

— Ой колхо-оз, — протянула Юля, осмотревшись.

Громкости она не убавляла. Зачем? Обманули — получайте возмущение.

Юля выскакивала из вонючего автобуса, надеясь, что вид из окна искажался ограниченностью панорамы и немытым стеклом. В автобусе, в самолете, в поезде она задыхалась в ожидании. Сборы «Пионер» она представила себе в ярких цветах и сияющих подробностях, как только услышала об отборе лучших ныряльщиков для всесоюзной детской команды.

Отбирать, конечно, должны были мальчишек — и привезли сюда в основном мальчишек, как сразу с возмущением отметила Юля. И в основном не ныряльщиков и вообще не из водных видов, это бросалось в глаза. Обыкновенных, разных, но явно не умеющих задержать дыхание хотя бы на полторы минуты.

Юля могла не дышать почти три минуты — и проплыть за это время сто метров. Пусть и не в полную силу, но результат лучше в секции показывал только Альбертик, которого Юля за это сильно не любила.

Альбертика, конечно, взяли сразу — а Юле пришлось стараться, доказывать, устроить показательное испытание и пригрозить скандалом с подключением папы. Папа этого не простил бы, но он и не узнал, так что ничего страшного не произошло, а победителей не судят. Но приехать сюда еще не значило победить. Надо настраиваться на жесткий отбор, не забывай, напомнила себе Юля, рассеянно оглядывая уже не столько двор облупленного здания, сколько вывалившихся из трех автобусов мальчишек. Девочки тоже были, но немного. Тем проще.

Альбертик, заметив Юлю, радостно ей помахал, будто подружке. Юля отвернулась. Не хватало еще, чтобы подбежал общаться у всех на глазах.

Всего во дворе стояло, слонялось или даже расселось в тенечке, прямо на ломаном асфальте у толстых корявых корней огромного дерева, названия которого Юля не знала, человек сто. Ну да, как параллель из трех классов. Все лет десяти-тринадцати, хотя было несколько верзил даже выше Альбертика — и пара гномиков. Похоже, просто опережающие или отстающие в физическом развитии. Вряд ли опережающие в умственном, спортсмены же, решила Юля, которая себя спортсменкой не считала, а плаванием занималась сперва потому что мама заставляла, а теперь — потому что глупо бросать то, что получается, приносит дипломы, медали и даже фото в городской газете.

Пловцов все-таки было больше всех. Юля видела то тут, то там лица, знакомые по соревнованиям, да и повадки выдавали.

Лицо девочки рядом было незнакомым, а осанка как раз подсказывала, что плаванием та сроду не занималась. Потому Юле ничем не грозила — ни умениями, ни внешними данными. Была она крупная, невзрачная и неухоженная, как Разбойница с картинки к «Снежной королеве», к тому же в древней строительной куртке, и быстро плела что-то из цветных ниток или проводочков. Браслетик, наверное, Юле такой Лешка во втором классе подарил, умора.

— Здорово у тебя получается, — сказала она. — А мне сплетешь?

Разбойница покосилась на нее и зашевелила пальцами быстрее. Перед продуманной лестью никакая дикарка не устоит, отметила Юля удовлетворенно. Потом надо будет еще одну временную подружку подобрать, чуть симпатичнее.

— У меня как раз кофточка под цвет есть, дам потаскать, — сказала Юля, покровительственно приобняв Разбойницу.

Та изучила легшую на плечо ладонь Юли, вывернулась, подхватила чемодан и ушла на другой конец площади. Белобрысый мальчишка, топтавшийся рядом, громко хмыкнул.

Что ж. Такое Юля не забывала. Она поправила ремень сумки, чтобы не перекрывал адидасовскую коронку на олимпийке, повела глазом и убедилась, что вполне заметна и замечаема.

Это было хорошо и правильно.

Она деловито рассмотрела здание, которое было все-таки солиднее и основательнее, чем показалось сперва. Может, внутри там совсем дворец и фирма? Запросто. Если подумать, двор-то зачем украшать? «Бесполезная красота — деньги на ветер», — говорил папа с усмешкой, наблюдая, как мама красится перед походом в гости. Мама возмущалась, Юля сперва хихикала, потом возмущалась тоже, но теперь пыталась хотя бы этой фразой примирить ожидания с реальностью.

— Все-таки какое-то небольшое здание, — доверительно сказала она как бы себе.

Белобрысый ожидаемо откликнулся:

— Фига небольшое. А ты Дом Советов хотела?

Юля окинула его снисходительным взглядом — ну, симпатичный, можно сказать, — и пояснила:

— Бассейн же должен быть, правильно? Крытый, и, раз сюда со всего Союза привозят, солидный. Представляю себе размерчик. И знаешь, это правильно, закон эволюции: сперва бассейн при садике, потом какой-нибудь занюханный городской два на два, потом ДЮСШ на двадцать пять метров, потом олимпийский резерв на пятьдесят — а тут, наверное, будет…

— Э, какой бассейн, — сказал Линар. — ЭВМ рядом с водой нельзя.

— Какая еще ЭВМ? — надменно спросила красотка. — Тут тебе НИИ, что ли?

— А как будто нет, — ехидно отозвался пухлый пацан со значком физматшколы Академгородка — не выпускника, конечно, юбилейным или за заслуги. В олимпиаде победил, траекторию спутника рассчитал или что они там делают.

Линар в своей школе не делал ничего подобного, поэтому страстно мечтал о новосибирском или колмогоровском интернате. Никуда бы он, конечно, не попал, если бы не Фая. Хорошо, когда родная тетка, к тому же официальная опекунша, работает в роно. Линар бы, конечно, предпочел живых родителей, каких были, обычных инженеров нефтедобычи, но они погибли десять лет назад по пути в Альметьевск. Линара с собой не взяли, потому что кашлял и температурил, хотя он тоже очень просился в гости и ныл. Оставили у бабушки. Думали, на полтора дня, оказалось, навсегда.

Фая оформила опеку, но опекала, конечно, бабушка, закармливая и забалтывая до одури — ладно хоть Линар не разбирал почти ничего, — пока ее младшая дочь моталась по строящимся школам района. К воспитанию племянника она подключалась только в крайних случаях. Вернее, не к воспитанию — просто садилась напротив, долго молчала, потом вздыхала и спрашивала:

— Ты понял?

Линар кивал — так было проще, хотя ни фига он, конечно, не понял и виноватым себя не чувствовал. Почти. Перед Фаей просто неловко — ей и так трудно, она, наверное, нормальную семью хотела, а не математического вундеркинда-специалиста, доводящего учителей до приступов и срывающего городские олимпиады.

Фая трижды не позволила выгнать Линара из школы — и два раза он правда не сделал ничего плохого, а в третий вот психанул, если честно, и расписал на стене перед залом, где проходила олимпиада, три правильных решения задачи вместо того уродского, которое шло в зачет, но все равно стоял на своем: «А чего я-то сразу». Все равно не поверят.

Самое обидное, что про третий случай как раз поверили, а про первые два раза нет. Линар вообще обозлился. Ненадолго. Пока чувак, все собрание тихо просидевший в углу кабинета, не догнал его с Фаей в коридоре и не предложил участие в выездном физматлагере «Пионер», по итогам которого будут отбираться ученики спецшкол в Москве, Новосибирске и Киеве.

— Это там постоянно жить, что ли? Чтобы мальчик опять семьи… — начала Фая, но вовремя заткнулась.

Чувак переводил взгляд с Фаи на Линара. Линар умоляюще смотрел на Фаю. Фая шмыгнула и отвернулась к окну.

И Линар поехал в лагерь.

Он ждал, что увидит натуральный лагерь, то ли пионерский, то ли спортивный или полувоенный, с домиками либо палатками и огромным залом ЭВМ вместо стадиона — а может, даже с отдельными ЭВМ, настоящими, шестнадцати-, а то и тридцатидвухразрядными, в каждом, ну или хотя бы только его, Линара, домике, — хотя кто же такую роскошь, тем более инвалютную, детям даст. А увидел здоровенный особняк, обсаженный огромными деревьями по периметру плаца, на котором не было видно люков колодцев спецсвязи. И по воздуху провода к зданию не тянулись.

— Может, автономный машинный парк просто, — предположил пухлый пацан, отследивший озирания Линара.

— Или радиосвязь, как в кино, — ехидно поддакнул Линар. — Или со спутника. И питание от него же.