Прогремевший взрыв разворотил переднюю часть автобуса, вынес стёкла и поразил осколками водителя. Никто из сыщиков, благодаря отменной реакцией Василькова, не пострадал, а Павел Гордеевич, что-то шепча посиневшими губами, умер у Егорова на руках. Через пятнадцать минут, после звонка дежурному, к замершему посреди улицы автобусу прикатило несколько машин из МУРа и НКГБ, приехал даже сам комиссар Урусов. Разбирались долго: измеряли, фотографировали, опрашивали свидетелей.

Грифф представил их имена на пластинке, в скобках: (Холлоуэй – Гриффин). Дверь распахнулась, в студию вбежали Джаспер и Дин.

– Наш поезд на четверть часа застрял в туннеле перед Тотнем-Корт-роуд. Вроде бы какой-то болван бросился под поезд, – сказал Дин. – А вы чего здесь делали? В носу ковыряли?

В управление Васильков, Егоров и Ким вернулись только к вечеру. Все были мрачные, уставшие, голодные. Заварив по кружки крепкого чая, устроили короткий разбор полётов. Каждый оперативник, в течение двух - трёх минут, докладывал чем занимался в течение рабочего дня и что сумел накопать.



Сам Старцев до взрыва был на совещании руководства МУРа, но особенно по этому поводу не горевал. Помочь товарищам в оперативном расследовании всё равно было нечем, оно лишь называлась «оперативным», а на деле не сдвигалась ни на йоту, а тут ещё это чёртова граната.

- Забросить её в окно автобуса мог кто угодно, - настаивал Бойко. - И малолетний дурачок из хулиганских побуждений, и взрослые рецидивист в качестве мести за прошлые расследование, а может и кто посерьёзней.

– Эльф у нас в единичном экземпляре, таких больше не делают, – говорит Грифф. – Поначалу я как-то сомневался, думал, она не потянет выступлений в клубах. Мне казалось, что Дин, Джаспер и я – неплохое трио. Но Левон настоял, мы пригласили ее на джем-сейшн, и выяснилось, что он прав, а я – нет. Она водит машину, перетаскивает с нами аппаратуру, не обижается на выкрики из зала, и на сцене – два музыканта в одном. Она замечательный клавишник, а уж голос… Он такой узнаваемый.

- Посерьёзнее это кто? - не понял Старцев.

– Ага, «Мона Лиза» до костей пробирает. У Дебби даже слезы наворачиваются.

- Кто-то из бывших диверсантов-разведчиков. Протасова, как мы выяснили, мертвым никто не видел. Поднялся вместе со всеми в атаку и не вернулся, а когда взяли Одоев, по словам ротного Скрябина, погибших хоронили в братских могилах: кого опознали, от кого только руки ноги остались. Протасова среди опознанных не было.

– Вот только с ее парнями просто беда. Уж не знаю, где она таких находит. Этот ее австралиец… она опять с ним, представляешь?

Иван Харитонович скрасил кислую мину:

– Любовь слепа, – говорит Стив, – и не любит окулистов. А ты, значит… к ней неровно дышишь?

- Понимаю к чему ты клонишь. Ну и ты пойми, Олесь, нужны веские доказательства его бегства к немцам. Если мы получим хотя бы один факт его измены, то моментально подключим к расследованию контрразведку, а там глядишь у нас и вовсе забрали бы это гиблое дело с убийствами, только нет у нас на руках таких доказательств.

- А спичечница Протасова, которую Саня нашёл в Польше?

– Я? К Эльф? – У Гриффа вырывается смешок. – Нет. Нет-нет.

- Олесь, ты первый день в угрозыске? Контрразведка нас на смех поднимет, услышав о Саниной находке в Польском лесу. То могла быть очень похожие вещица или та самая, но изъятая каким-нибудь фрицом у погибшего в Тульской области Протасова. Так что извини, пока одни предположения.

– А что тут смешного? У нее все на месте, девушка фигуристая и вообще…

После взрыва гранаты в МУРовском автобусе, комиссар Урусов приказал подчинённым усилить бдительность и быть предельно осторожными. А группе Старцева выделил на ближайшую неделю легковой автомобиль с водителем, чтобы тот развозил сыщиков по домам после рабочего дня.

***

Грифф представляет себе реакцию Эльф.

Василькова высадили из машины возле дома последним. В свою комнату, в большой коммунальной квартире он попал около девяти вечера. Супруга Валя в этот день дежурила и возвращалась со смены только в восемь утра.

– Ну, может быть, если бы мы не были в одной группе… но секс музыке не конкурент.

«Привет мой дорогой, - прочитал Александр послание на листке календаря, - ухожу на дежурство, в белой кастрюльке тушёная капуста, в сковородке кусочек жареной рыбы. Не скучай. Люблю, целую! Твоя Валя»

– Как скажешь. А тебе хоть перепадает?

Улыбнувшись, он закинул на плечо полотенце и отправился в ванную. Ужиная в одиночестве Васильков продолжал размышлять над ходом расследования, думал он над этим и на общей кухне, споласкивая тарелку с вилкой и дымя папиросой в комнате у открытого настежь окна. Умывшись перед сном, он вернулся в комнату и опять остановился у календаря. Вторично прочитав послание супруги, Александр оторвал листок и устало произнёс, «Ну вот и ещё один день закончился, тяжёлый и бесплодный. Что нас ждёт завтра?»

– Что перепадает?

Расстёгивая на ходу рубашку, он направился к кровати и вдруг остановился посередине комнаты. Быстро вернувшись к календарю, стал внимательно рассматривать свежий лист с завтрашней датой. Пространство рядом с входной дверью было плохо освещено, Василькову пришлось снять гвоздя календарь и поднести его под оранжевый абажур. «Точно! - пробормотал он. - Как же я раньше не сообразил?»

Бросив календарь на стол, он отправился к висевшему в коридоре телефонному аппарату, набрав номер дежурного врача Сокольнической инфекционной больницы услышал голос супруги.

– Ишь ты, какой скромняга.

- Валюша, привет, - сказал он почти шёпотом, чтобы не беспокоить соседей.

- Саша ты? - обрадовалась она звонко мужа.

Грифф размышляет о Марии и Венере. Они вселились в его новую квартиру сразу же после праздничной вечеринки в «Герцоге Аргайле». У них есть свои ключи. Они приходят и уходят когда вздумается, но каждую ночь все трое проводят в одной постели. Они готовят и убирают. Покуривают дурь. О себе ничего не рассказывают, а Грифф не особо и расспрашивает. Боится, что если узнает слишком много, то они исчезнут, рассеются облачком дыма. Они ничего не требуют. Не ждут подарков. Не напрашиваются на тусовки. Но все держат под контролем. И Гриффа это вполне устраивает. Он сомневается, что их отношения – если это можно назвать отношениями – затянутся на долгое время. Наверное, поэтому он о них никому не рассказывает. Вообще никому, даже Дину, хотя Дин с ними знаком. Мария и Венера – очень странный период его жизни.

- Я. Ты не занята?

- Нет, у нас пока всё тихо. Что-то случилось?

– Нет, – врет Грифф брату. – Я пока еще только присматриваюсь…

- У меня к тебе один важный рабочий вопрос: где хранится журнал приема больных, которые вела Анна Протасова?



- Журнал? - супруга на пару секунд задумалась. - Наверное он сдан в наш больничный архив. А зачем он тебе?

«ГУЛЛЬ 40», – объявляет дорожный указатель. Стрелка спидометра стоит на сорока милях в час. «Тут даже я могу посчитать». Сейчас четверть третьего утра, так что на Альберт-авеню они будут минут через сорок.

- Хотелось бы на него взглянуть.

- Это Сашенька только завтра, потому что ключи от архива у главного врача.

– Как ты думаешь, отец еще не спит? – спрашивает Грифф.

- Спасибо, Валюша. Ты меня очень выручила, обнимаю тебя, до скорого.

Александр нажал на рычаг аппарата и услышал гудки, набрал номер дежурного по управлению МУРа…

– Не-а, ждет нас, сидит на диване, – говорит Стив. – Мы приедем, а он такой: «О, кого это там принесло на ночь глядя». А потом посмотрит на твои усы и скажет: «Сынок, у тебя на верхнюю губу что-то налипло. Дохлая мышь, наверное…»

***

– Ну да, у отца завсегда игла наготове, чтобы нас не слишком распирало от самомнения.

Через час два фронтовых друга подъехали на служебном автомобиле к дому номер шесть, по улице Мещанской. Поднявшись на второй этаж старого дореволюционного дома позвонили в квартиру.

- Кто там? - послышалось из-за двери

– Ты не думай, он тобой гордится. Было время, когда он объявлял всем своим пассажирам, что его сын – профессиональный барабанщик, самый молодой в Йоркшире. А теперь, когда тебя показали по Би-би-си, его вообще не остановишь. Он даже приволок в дом игрушечную ударную установку, которую мы с ним для тебя сделали из жестянок из-под печенья.

- Уголовный розыск, - привычно ответил Старцев.

Грифф косится на брата:

- Ох, и чего же так поздно? Неужели до утра невозможно дотерпеть? - доносились стенания, покуда в скважине ворочался ключ.

– Да ты что?!

Открыла сгорбленная старушка с тёмным морщинистым лицом.

– Ага, он хранил ее в сарайчике. – По Стиву скользят оранжевые отсветы придорожных фонарей. – И даже… – со смехом начинает он, но вдруг лицо его искажается ужасом.

- Здравствуйте бабушка, - Иван показал удостоверение. - Нам нужна Круглова Екатерина Фёдоровна.

Тяжелую фуру впереди заносит, она складывается перочинным ножом, заваливается на бок, а грузовик на встречной полосе на полном ходу врезается в разделительный барьер. Днище грузовика стремительно надвигается на лобовое стекло «ягуара». Грифф выворачивает руль, будто штурвал в шторм. Визжит резина. Руль клинит. «Разве что чудом…»

- Так спит уж небось, проходите.



Вскоре в прихожей появилась заспанная женщина в застиранном врачебном халате. На вид ей было лет сорок – усталая, с растрёпанными волосами. Узнав зачем к ней пожаловали гости из уголовного розыска, пошла одеваться.

– Нормально… – Голос Стива слышен откуда-то издалека и совсем рядом. Хрип. Грифф чем-то придавлен. «В нас врезался грузовик. Авария. Я жив. И Стив тоже. Ну, раз живы, то…» Грифф открывает глаз. Один. Второй не открывается. «Ничего страшного, одноглазому можно играть на барабанах… вот однорукому или одноногому сложнее… А одноглазому можно…» В искореженный «ягуар» сочится оранжевый свет фонарей. Стив согнут пополам, как игрушечный экшн-мен, руки и ноги неестественно заломлены. Крыша стала полом. «Мы перевернулись». Грифф пытается двинуть правой рукой. Рука не слушается. «Хреново». Пытается шевельнуть ногами. Не получается. Ему не больно. Это хорошо. Нет, плохо. «При переломе позвоночника не чувствуешь боли». С губ Стива срывается какой-то звук. Не слова. Хриплое бульканье.

Спустя ещё полчаса служебное авто тормознуло у главного входа в инфекционную больницу. Сыщики и главный врач подошли к запертой двери, позвонили. Открывшая Валентина очень удивилась позднему визиту начальства, но увидев мужа и его старого друга всё поняла.

– Все хорошо, – говорит Грифф, но получается «ссеххшшшо», как у дедушки после инсульта. «Или будто спьяну».

Круглова направилась прямо к архиву, погремев связкой ключей отперла замок и несколько минут перебирала корешки однотипных журналов на полках высокого стеллажа. Васильков со Старцевым терпеливо ждали, переминаясь у двери.

Изо рта Стива стекает струйка крови, заливает лицо, ползет по щеке. Неправильно, снизу вверх. В оранжевом свете кровь черная, как нефть. Скапливается в глазницах. Капает с бровей. Он слабо, прерывисто выдыхает.

- Держите, - наконец нашла она нужный журнал.

– Стив, погоди, не… – начинает Грифф. «Шти… хоти…».

Накатывает приливная волна.

Иван бережно принял его, нашёл место, где была вырвана страница и, включив электрический фонарь, направил луч на предыдущий исписанный, сверху донизу, лист. Его товарищь, вооружившись лупой, принялся этот лист изучать.



- Есть! - воскликнул он. – Есть, Ваня! Несколько фамилий одним столбцом, - оба с облегчением выдохнули.

Бум-бум, бум-бум, бум-бум, бум-бум, бум-бум. Прилив схлынул. Грифф возвращается в свое тело. «Это мой пульс». Прерывистый стон. Холодно. Это хорошо. Когда замерзаешь до смерти, становится жарко. Стив рядом. Стив не двигается. Наверное, бережет силы. «Я люблю звезды. Где звезды?» Стив, потолок, тысячи осколков стекла на полу. Который был потолком. Педали. Акселератор. Тормоз. Сцепление. Близко, только руку протяни. «Если б руки слушались». Поблескивает янтарь фонарей. Голоса. Далеко. Или приглушенные, дребезжащие, где-то близко. Из динамика, поздно ночью, под одеялом, в их со Стивом спальне, в доме на Альберт-авеню. «Love Me Tender»[82]. Дин иногда ее наигрывает, когда в шутку изображает Элвиса. Эльф сидит напротив, за битловским столиком в «Синем вепре». Джаспер ловит его взгляд под конец «Пурпурного пламени», чтобы гитара смолкла одновременно с последним ударом барабана.

Внезапно осенившая Василькова догадка сработала.

– Сирил! Неси резак, бегом! Быстрее!

- Вы здесь по работаете с журналом или заберёте его с собой? - вернул их в реальность усталый голос Кругловой.

Зачем? «Авария». Какая авария? «Вот эта самая авария».

- Заберём Екатерина Фёдоровна, но потом обязуемся вернуть в полной сохранности.

Грифф пытается крикнуть, сказать, что Стиву нужна помощь. Голос не слушается. Просто не слушается, и все. «Пока живы, есть надежда». Быть может, все это не так… Это песня такая. Там про всякие были и небылицы из Библии. Мама Гриффа ее пела, вывешивая белье на просушку. «Звезды». Весенний день. Грифф – мальчик у окна. «Звезды».

- Не возражаю, только напишите, пожалуйста, расписку - это документ и я за него отвечаю.

Ждет, когда начнется его жизнь.

Глава четырнадцатая

Москва; июль 1942 – декабрь 1943 года

Строители

Пробыв в спецлагере всего пять дней команда Протасова ознакомилась со свежими данными, по обстановке на фронте и внутри Советского Союза, получила фиктивные документы, простую, неброскую, гражданскую одежду, радиостанцию и шифры, советские деньги, оружие, снаряжение.

Дождь барабанил по зонтикам и по крышке гроба. Дождь взбивал воду в прямоугольной яме: семь футов длиной, три фута шириной и, как полагается, шесть футов глубиной. Левону было жаль могильщиков, которым пришлось извлечь эти сто двадцать шесть кубических футов холодной сырой земли. Кто-то всхлипывал. Когда умолк колокол в часовне, викарий загундосил насморочным голосом:

По новым документам Мишка стал Михаилом Петровым, новые фамилии получили и девять членов его команды. Из лагеря их перебросили в одно из прифронтовых подразделений Абвера, сотрудники которого, выбрав удобное время, переправили диверсантов на Советскую территорию в районе Ржева.

– В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься.

Проделав двестикилометровый пеший марш лесами Калининской и северо-московской области, команда добралась до окрестностей населённого пункта Лобня. Здесь предстояло разделиться и по одному - два человека, в разное время, проникнуть в Москву.

Сварливые вороны в тисах заглушили строки Книги Бытия. Голос викария прерывался и затухал, как издыхающий усилок.

– …трагедия… лишь Всевышнему ведомо… в расцвете сил… безвременно покинул…

С этой задачей они также справились - обошлось без потерь но нервишки патрули им всё таки пощекотали, задержав для проверки документов Мишкиного заместителя Абрамова и долговязого подрывника Величко. Но документы были сработаны на совесть и обоих вскоре отпустили.

Краем уха Левон слышал глухой ритмичный гул, размеренный, как удары басового барабана: бух, бух, бух. «Наверное, это Северное море». Ноги промокли. Носки впитали воду из мокрой губки дерна. Викарий завершил свою краткую речь, люди выстроились в очередь подписывать книгу соболезнований. «Надо было сделать это на отпевании, в часовне, а не под дождем», – подумал Левон. Человек семьдесят подходили друг за другом к мистеру и миссис Гриффин, к их старшим детям – дочери и сыну. Старшим детям под тридцать. Перчатки касались перчаток. Левон пожал руки родственникам. Семейное сходство было заметно с первого же взгляда.

– Мои соболезнования, – сказал он отцу Гриффа, водителю автобуса, и тут же подумал, что слова пусты и скупы и что никакими словами его горю не поможешь.

Родная Москва, после долгой разлуки показалось Мишке другой - она по-прежнему была военной, но уже не такой ощетинившийся и мрачный, людей в форме стало меньше, почти все гражданские ходили с противогазами на плече, во многих местах велись работы по восстановлению домов, улиц и предприятий после бомбёжек. Горожане стали спокойнее - в их лицах появилась уверенность.

Мистер Гриффин посмотрел на него непонимающим взглядом, будто не верил в происходящее.

– Мои соболезнования, – повторил Левон матери Гриффа (Грифф унаследовал ее подбородок).

В середине июля команда обосновалась в трех квартирах, адреса которых перед заброской им сообщили сотрудники Абвера. Квартиры находились в разных районах Москвы, на приличном удалении от центра. Пару недель спокойно обживались, присматривались к соседям, изучали прилегающие районы, наблюдали за транспортом и общей обстановкой.

Миссис Гриффин обратила к нему ввалившиеся заплаканные глаза и беззвучно шевельнула губами, будто хотела сказать спасибо. Вряд ли она знала, кто такой Левон.

Прошло несколько месяцев, выданные перед заброской деньги понемногу таяли, пятеро из десяти устроились на работу, пятеро имели эффективные или фактически инвалидности и встали на учёт для получения небольших пенсий. В числе фиктивных инвалидов были Мишка, его заместитель Абрамов по кличке Абитуриент и радист Зайцев по кличке Задор.

Затем присутствующим предложили бросить земли на могилу. Желающих оказалось примерно половина. Эльф, шедшая впереди Левона, помотала головой, подавила всхлип. Дин обнял ее за плечи и увел с кладбища. Джаспер взял лопату и огляделся с видом антрополога в экспедиции. Глухой стук мокрой земли по крышке гроба был для Левона самым печальным звуком на свете.



Согласно инструкциям Абвера они не должны были отвлекаться на работу, им предстояло заниматься разведкой объектов, планированием диверсий и поддержкой связи со штабом Валли. И они занимались, но в основном не тем, чему учили их в Варшавской школе, а тем, что было по душе и чем промышляли в довоенное время - грабили по ночам запоздалых прохожих. Несколько раз вскрывали склады: продовольственные, скобяные, промтоварные. Организовали налёт на кассу обувной артели, где работали инвалиды и старики.

В Королевской лечебнице Гулля перебинтованный, перевязанный и закованный в гипс Грифф, пряча глаза, выслушал рассказ Левона о похоронах Стива. Левон старался не смотреть на лысый череп Гриффа. Его обрили, чтобы закрепить металлическую пластину. Левон держался фактов. Факты говорили сами за себя. В коридоре кто-то зашелся истошным кашлем – выворачивающим, почти нечеловеческим кашлем курильщика. Грифф на больничной койке был Гриффом, но каким-то другим. Этот Грифф никогда в жизни не улыбался и уже не улыбнется. По больничному радио Фрэнк Синатра пел «Have Yourself a Merry Little Christmas»[83], хотя Рождество уже прошло.

Мишка купил на рынке почти новый патефон и дюжину пластинок ногинского завода. Прослушав вечернюю сводку совинформбюро, о положении на фронтах, работе тыла и о партизанском движении, он выключил радио, вставил пластинку Петра Лещенко или Александра Вертинского, заводил пружину и наслаждался.

– Хочешь еще винограду? – спросила Эльф.

Раз в неделю, во вторник или в пятницу, радист принимал зашифрованное послание от майора Марвеца. Как правило, тот указывал на определённый объект в Москве или ближнем Подмосковье, приказывая его уточнить.

– Нет, спасибо.

***

– А сигаретку?

– Давай.

Обстановка на фронте в конце 1942 года и вначале 1943 было неопределённой - линия фронта двигалась то в одну сторону, то ползла в другую, не позволяя Протасову и его команде сделать окончательный выбор между Рейхом и Советами. Приходилось вертеться подобно ужу на сковородке.

– Я купил тебе «Данхилл». – Дин вложил сигарету в рот Гриффу, поднес к ней зажигалку.

Задания Марвеца, связанные с добычей разведданных, больших хлопот не доставляли. Мишка отправлял к указанному в шифровке объекту одного из инвалидов и тот за три – четыре дня вынюхивал нужную информацию.

Грифф глубоко затянулся.

– Не знаю, вернусь ли я, – произнес он призрачным голосом, совершенно непохожим на свой. – Не могу даже думать про барабаны. И про выступления. И про чарты. Стив погиб.

Через некоторое время Марвец присылал благодарность за качественно выполненную работу. Больше всего Мишка опасался, что его команде прикажут провести громкую диверсию. Во-первых, организация и подготовка такого задания сложна и очень рискованна. Во-вторых, последствия не заставят себя ждать, ибо любой диверсией занимались ни какие-нибудь легаши из РОМа, а сотрудники контрразведки или СМЕРШ - эти товарищи умели распутывать самые сложные клубочки. Об этом курсантов не раз предупреждали инструкторы Варшавской школы. Но и с диверсией фартовому Протасову повезло, да так, что он почти поверил в Бога.

– Мы понимаем, – сказал Левон.

– Нет, не понимаете. – Грифф потер налитые кровью глаза. – Вы думаете, я так говорю, потому что Стив умер. А на самом деле я просто не знаю, хочу ли я. Тяжко все это. Каждую ночь, каждую ночь…

В апреле 1943 от Марвеца пришёл приказ - подорвать пути на восточном участке Московской кольцевой железной дороге - от станции Черкизово до Угрежской. Там, по днесениям других команд, ежедневно скапливалось на комплектовании до полусотни воинских эшелонов. Михаил отправил туда двух «инвалидов» и приступил к подготовке операции. Когда всё было готово и команда вышла к выбранному месту закладки взрывчатки, в паре километров от него вдруг загорелись и начали взрываться цистерны с бензином. Мишка мгновенно отменил операцию и приказал отходить, а следующим утром отправил инвалидов в тот район понюхать воздух. Вернувшись они рассказали, что товарняк на повороте сошёл с рельсов, перевернулось и полностью сгорело двадцать две цистерны, среди работников железки и жителей ближайших кварталов ходят упорные слухи о диверсии. Посовещавшись с подчинёнными, Мишка отправил Марвецу шифровку о выполнение его приказа с указанием участка путей и характера диверсии. Через девять дней, вероятно проверив информацию, Марвец прислал ответ: «Поздравляю с отличной работой, все участники операции представлены к наградам. Пичуге, Абитуриенту и Задору присвоены очередные воинские звания.»

– Это на тебя непохоже, дружище, – сказал Дин.

***

– В том-то все и дело. Я больше не я. Мой брат погиб. Я был за рулем.

– Но ты же не виноват, – сказала Эльф. – И тебя никто не винит.

Как то летом, 1943 года, Мишка возвращался со станции Лефортово, где, по заданию Марвеца, следил за крупным железнодорожным узлом, и вдруг на улице соколиной горы заметил, как навстречу ему, по другой стороне дороге, куда-то спешит сестра Анна – в простенькой, лёгкой одежде, с небольшой сумкой и белым халатом в руке. Она почти не изменилась, разве что сделала другую причёску – покороче. Ни одна клеточка его тело не возрадовалась встрече с родной сестрой, ничего нигде не ёкнуло, не защемило. По матери и отцу он действительно, иной раз, скучал, а по Аньке нет.

– Ни копы, – сказал Дин, – ни жена Стива. Никто.

Сам не зная зачем Протасов проследил за ней – Анна дошла до главного входа Сокольнической инфекционной больницы, где встретила подружку, радостно разговаривая, они исчезли за дверью больницы.

– Виноват, не виноват… – вздохнул Грифф. – Вот как закрою глаза, так и возвращаюсь туда. На трассу. И знаю, что произойдет. И ничего не могу изменить. Все время одно и то же. Грузовик. Фура. Стив и я. Вниз головой, как долбаные летучие мыши. Я уснуть не могу.

- Там тихая улочка, но по ней часто шастают патрули, - напомнил Абрамов. - Или ты подзабыл, что у легавых приказ - охранять продуктовые магазины?

– Ты врачу говорил? – спросила Эльф.

- Помню я об их приказе, они везде шастают, абитура. Так что же нам теперь, с голодухи загибаться? Ни денег, ни жратвы не осталось, - стоял на своем Протасов. - Двое лежат с жаром, еле языками ворочают, а дёрнем магазин - разживёмся продуктами.

– Чтобы мне еще таблеток выписали? Я и так уже ходячая аптека. То есть лежачая аптека.

***

– Твой отец сказал, что врач говорит…

– Ага, это могли бы быть мои похороны. Если бы я не был пристегнут. Если бы грузовик врезался под другим углом. Если бы «ягуар» перевернулся в другую сторону. Весь мир – одно сплошное «если бы». Если бы… И спать бы мне сейчас в гробу вечным сном…

В середине 1943 года команда пообтёрлась и чувствовала себя в Москве как дома, почти как в довоенное время. В июне Мишка встретился с прибывшим, через линию фронта, связным. Он снабдил команду свежими аккумуляторными батареями для рации и приёмника, передал новые шифры и приличную сумму денег. Однако командование штаба Валли не учитывало растущие цены на продовольствие, «инвалиды» и официально трудоустроенные члены Мишкиной команды получали продуктовые карточки и отоваривались в государственных магазинах, где цены росли не так заметно. Остальные вынуждены были закупать продукты на рынках и в коммерческих магазинах, а там цены кусались, да ещё как. Своего пика цены достигли летом 1943 года, когда за килограмм свинины на московских рынках просили до шестисот, за литр подсолнечного масла до семисот, за десяток яиц до двухсот, а за пол литра пятидесятиградусной водки до четырёхсот рублей. Потому привезённые связным деньги закончились осенью, а к зиме команда начала голодать. Трижды Мишка, в своих донесениях сообщал Марвецу о плачевном финансовом состоянии и трижды получал ответ – ожидайте, к концу года связного.

Тип на соседней койке громко всхрапнул.

В этот день между Протасовым и Абрамовым возник спор - заместитель ратовал за ограбление какой-нибудь квартиры, это с его точки зрения было безопаснее, чем дёргать магазин.

В другой ситуации это было бы смешно.

– Но ты же не в гробу, – сказал Джаспер.

– А Стив в гробу. Это-то меня и убивает, де Зут.



Дождь не прекращался и на следующее утро, когда поезд отбывал из Гулля. Крыши, речная дельта, флотилия траулеров, суровый город, футбольный стадион и потоки дождя уплывали в прошлое. Никому не хотелось говорить о пустяках. Единственной серьезной темой для разговора было будущее «Утопия-авеню». Эльф раскрыла «Под стеклянным колпаком» Сильвии Платт. Джаспер уткнулся в «Волшебную гору» Томаса Манна. Дин читал «Дейли миррор». А для менеджера думать о другом было непозволительной роскошью. Левон отменил новогоднее выступление в концертном зале «Хаммерсмит Одеон» и все остальные январские концерты, лишив «Лунного кита» четырехсот фунтов обещанных гонораров. А по счетам надо было платить. Ни хозяевам помещения, которое занимало агентство «Лунный кит», ни налоговой инспекции, ни телефонной компании не было дела до трагической смерти Стивена Гриффина. Жалованье Бетани. Оплата услуг «Пыльной лачуги». Страховка. «Рай – это дорога в Рай» был на пятьдесят восьмом месте в чартах, но сингл «Оставьте упованья» с треском провалился. «Илекс» выразил «разочарование». Виктор Френч сказал Левону, что третий сингл должен добиться большего успеха, чем «Темная комната». Ему не надо было добавлять, что в противном случае «Илекс» расторгнет контракт с «Утопия-авеню». Левон вспомнил любимую присказку Дона Ардена о том, что лейбл звукозаписи приходится соблазнять трижды: в первый раз – для подписания контракта, во второй – когда понадобятся деньги на рекламу, и в третий – когда проваливается сингл. Зять Муссолини, Галеаццо Чиано, однажды сказал: «У победы тысяча отцов, а поражение – всегда сирота». Левон смотрел на унылый пейзаж за окном и чувствовал себя сиротой. Многие представляют менеджера рок-группы таким, как его изобразили в фильме «Вечер трудного дня» – корыстным и наглым грубияном. В действительности же все гораздо сложнее. Да, Левон зависел от группы, но сообразно ситуации ему приходилось и ссужать деньги своим подопечным, и выгораживать их, принимая удар на себя, быть мальчиком на побегушках и мальчиком для битья, наркодилером, мозгоправом, сутенером, лакеем, подхалимом, строгим отцом, утешителем, нянькой, дипломатом – поочередно или одновременно всеми сразу. Если группа становилась знаменитой и зарабатывала кучу денег, то перепадало и менеджеру. Если группа прозябала, то и менеджер нищенствовал. «Утопия-авеню» была последним шансом Левона. Его лучшим шансом. Левону все они нравились, чисто по-человечески. Почти всегда. Ему нравилась их музыка. Но он выдохся. Лондон его измотал. Унылая погода. Гей-тусовки, чреватые аферистами, шантажистами и облавами. Ему не хватало простой человеческой любви. Менеджеру не достается благодарностей. Ну что бы стоило сказать: «Левон, спасибо тебе за то, что в нас поверил, за то, что надрываешься ради нас с утра до ночи». Хотя бы разочек. Так ведь нет. Если все идет хорошо, то это потому, что в группе одни гении. А если все плохо, то виноват менеджер.

Факт: после Нового года группе надо выпустить сингл – «Мона Лиза поет блюз» – и разрекламировать его от Лендс-Энда до Джон-о’Гротс. И по всей Европе.

Факт: без ударника это невозможно.



Дин читал последнюю страницу «Дейли миррор», так что Левону была видна первая полоса. Рекламная кампания «Я поддерживаю Британию» призывала британских трудящихся спасти экономику страны, ежедневно отрабатывая по полчаса без оплаты. Лейбл «Pye Records» выпустил сингл с песней «I’m Backing Britain»[84] в исполнении известного телеведущего Брюса Форсайта; диджей Джимми Сэвил объявил, что девять дней проработает добровольцем в центральной городской больнице Лидса. «Джимми вносит лепту – а ты?» – вопрошал заголовок. Левон считал всю эту затею бесполезной, дурацкой и наивной. Вагон покачивался, убаюкав Дина, Джаспера и Эльф. У Левона в затылке зрела мигрень, но надо было думать. Работа у него такая. Грифф сказал, что не знает, вернется ли в группу. Это он с горя? Может, у него нервный срыв? Или он действительно хочет бросить тяжелую жизнь музыканта? Следует ли агентству «Лунный кит» расторгнуть контракт с Гриффом? А как же будущие гонорары и авторские? Хауи Стокер и Фредди Дюк хотели вернуть вложенные деньги. Покамест Левон мог предъявить им только относительно популярный сингл и альбом, который продавался вяло. Неужели успех «Темной комнаты» был случайностью? А вдруг «Оставьте упованья» как раз и послужила истинным индикатором интереса британской публики к группе, на создание которой Левон потратил столько усилий? Может быть, Лондон больше не в центре событий на международной музыкальной арене? Может быть, центр сместился в Сан-Франциско?

Сами музыканты приводили Левона в отчаяние. Дин постоянно клянчил денег, которых пока еще не заработал. Эльф страдала от мнительности и неуверенности в себе. Джаспер был напрочь лишен практического мышления. А теперь вот еще и у Гриффа кризис. Левон закурил. Посмотрел в окно. Все еще север, все еще дождь, все еще уныние.

Он вспомнил, как приехал в Нью-Йорк, наивно полагая, что станет одновременно и гринвич-виллиджевским Бодлером в изгнании, и фолк-исполнителем, и битником, и автором великого канадского романа. Спустя десять лет лишь одно из вышеперечисленного походило на правду. Изгнание. Повинуясь внезапному порыву, Левон открыл записную книжку на последней странице.



Как утверждали наручные часы Левона, прошло девяносто минут. Пять страниц, заполненных торопливыми строками и перечеркиваниями, сложились в четыре строфы. Левон переписал их начисто на свободную страницу.

Любовь нашла меня, я молод был тогда:Палатка у воды, падучая звезда…Построил целый мир – Утопию – мой мозг,Где можно быть собой, не опасаясь розг.А я бывал и бит, и брошен из дверейВ костры благочестивых строгих алтарей.И «монстр», и «изврат», и «вообще больной» —Я получал в лицо и слышал за спиной.Да будь как все, чувак, иначе ты – изгой!Вот Догма – это да! А ты-то не герой.Утопию создал? Да это ж криминал.Придумал – позабыл, построил – развалил.Намеренья благие – это скользкий путь.Ну, так в чем же дело? Стань своим. Забудь![85]

Левон прекрасно сознавал, что до Роберта Лоуэлла или Уоллеса Стивенса ему далеко, но надо было чем-то себя занять. Иногда плач по собственной несчастной судьбе идет на пользу. Ландшафт за окном напоминал прерию, только заболоченную, насквозь пропитанную водой и пересеченную широкими дренажными каналами. Мимо проплыл собор. Это Линкольн? Или Питерборо?

– Это Или. – Джаспер зевнул. – Я тут учился.

– А, значит, вот он какой, Или. Теплые воспоминания?

– Воспоминания, – ответил Джаспер.

Левон закрыл записную книжку.

– Ты стихи написал.

Левон соврал бы, если бы об этом спросила Эльф. Или Дин.

– Да.

– А можно мне почитать?

Левон, заинтригованный интересом Джаспера, машинально передал ему записную книжку:

– Это просто стихи.

Глаза Джаспера скользили по строкам.

Потом он перечитал стихотворение еще раз.

Поезд выстукивал свой ритм.

Джаспер вернул записную книжку:

– Годится.



Поезд сделал остановку у пригородной платформы, но, как только тронулся с места, резко дернулся, заскрежетал и встал. В вагоне погас свет. Машинист оповестил пассажиров о «механических неполадках». Левон, протерев в запотевшем стекле глазок, прочел название станции: «ГРЕЙТ-ЧЕСТЕРФОРД».

– Здесь все время случаются поломки, – сказал Джаспер.

Спустя полчаса машинист объявил:

– Для оценки механических неполадок со станции выслан механик.

– Обожаю тавтологию, – сказала Эльф.

– Обожаю британские железные дороги, – простонал Дин.

На Фенские болота сыпал град. В душном вагоне стало еще душнее. Орали три младенца. Пассажиры чихали, засеивали воздух микробами. У Левона был с собой аспирин. Он налил в металлическую чашечку чай из термоса, чтобы запить таблетки, и увидел, что в чае поблескивают крошечные осколки стекла: колба термоса разбилась. С трудом наполнив слюной пересохший рот, Левон проглотил таблетки. Они встали в горле. Он сунул в рот мятный леденец «Поло», натужным глотком протолкнул аспирин внутрь и, не в силах дальше сдерживаться, сказал правду:

– Нам непременно нужен хит. Срочно.

– Ага. Дайте два. Каждому, – фыркнул Дин.

– Нет. Нам непременно нужен хит. Иначе все кончено.

– В каком смысле «все кончено»?

– Наша договоренность с «Илексом».

– Они собираются расторгнуть контракт? – обеспокоенно спросила Эльф.

– Кто и с какой стати этого потребует?! – возмутился Дин.

– Гюнтер Маркс. С той, что им попросту невыгодно.

– Но ты же видел Гриффа, – вздохнула Эльф. – Он не готов вернуться ни физически, ни морально, ни душевно.

– Твоя правда. Но правда и то, что если мы не выпустим сингл и не разрекламируем его так, что он мгновенно станет хитом, то возвращаться Гриффу будет некуда.

– Грифф быстро поправится, – с укоризной заявил Дин. – А если «Илекс» не хочет иметь с нами дела, пошлем их нахер и перейдем к другому лейблу.

– К какому именно? – уточнил Левон; его головная боль усилилась. – Кого заинтересует группа, у которой всех достижений – провальный сингл и вяло продающийся альбом?

– По-твоему, нам нужен новый ударник? – спросил Дин. – Тогда сам иди нахер. Если бы Ринго Старра сбил грузовик, то…

– У The Beatles миллионы на банковских счетах и внушительная дискография. Их старые хиты генерируют тонну денег в час. У «Утопия-авеню» на счету ноль. И похвастаться нам нечем.

- Ну посуди сам, - убеждал его в обратном Мишка. - Москвичи бедствуют, живут по карточкам, всё ценное давно выменяли на продукты, запасов не имеют. Сколько ты возьмёшь в квартире? В лучшем случае полкило сухарей и какой-нибудь крупы - за один присест всё сожрём и на завтра придётся вскрывать другую квартиру.

– Погоди, Левон, – сказала Эльф. – Значит, мы должны расторгнуть договор с Гриффом, у которого недавно погиб брат в жуткой аварии? Именно сейчас, когда Грифф сам не свой от горя? Ты это всерьез предлагаешь?

– Я просто излагаю факты. Потому что кто-то должен это сделать. Иначе никакой группы не будет. Безусловно, мы дадим Гриффу время прийти в себя. Безусловно. Но вы его сами видели. И слышали, что он сказал. Вполне возможно, что он не вернется в группу.

- Да лучше вскрывать по одной каждый день, чем рисковать и подставляться под пули.

– Таких барабанщиков, как Грифф, днем с огнем не сыщешь, – сказала Эльф.

– По-твоему, мне это неизвестно? – спросил Левон. – Я же сам его выбирал. Но барабанщик, который не в состоянии сесть за барабаны, – это не барабанщик. Джаспер. Скажи что-нибудь.

- Какие пули, абитура? Дед же доложил, что улица, после закрытия магазина, вымирает...

Джаспер вывел пальцем спираль на запотевшем стекле:

***

– Восемь дней.

– Да ты скажи по-человечески, а не как в кроссворде с загадками. Я тебя очень прошу. У меня мигрень размером с Восточную Англию.

За неделю до разговора с Абрамовым, Мишка отправил на разведку Дробыша - рядового агента по кличке Дед. В 1941, при отступлении, сержант Дробыш серьёзно повредил ногу и попал в плен. В концлагере его ногой никто не занимался, кость срасталась неправильно, плоть начинала гнить и когда он исподволь прощался с жизнью, рядом нарисовался вербовщик из Абвера, пообещавший, что врачи в разведшколе непременно поставят его на ноги. Дробыш согласился, так как других вариантов выжить у него не оставалось. Ногу прооперировали, она почти полностью восстановилась, но стала на три сантиметра короче здоровой. Благодаря приметному увечью и хромоте, московские патрули только однажды остановили его для проверки документов.

– Мой голландский дедушка говорил: если не знаешь, что делать, не делай ничего восемь дней.

– Почему восемь? – спросил Дин.

– Меньше восьми – слишком поспешно. Больше восьми – слишком затянуто. Восемь дней – оптимальный срок для того, чтобы мир перетасовал колоду и сдал тебе новые карты.

- Чёрт с тобой! - сдался Абрамов после долгих споров. - Но знай, не лежит у меня душа к этому делу.

Без всякого предупреждения поезд тронулся с места.

Измотанные пассажиры прокричали саркастическое «ура».

Состояние двух заболевших агентов ухудшалось, подкашливали и гундосили нездоровыми голосами ещё двое. Мишка списывал это на плохое питание и поторапливал товарищей с подготовкой к грабежу магазина.



Аплодисменты после «Waltz for Debbie»[86] наконец-то стихают.

Наконец наступило двадцать третье декабря. Он намеренно выбрал этот день - середина недели, четверг. Дополнительные патрули, вышедшие на улицы в день рождения Сталина, исчезли. До новогодних праздников ещё целая пропасть времени.

– Спасибо, – говорит Билл Эванс. – Большое спасибо. Мм… Следующую композицию я написал, когда скончался мой отец. Она называется «Turn Out the Stars»…[87] и… – Немногословный американец кладет сигарету в пепельницу и склоняется над клавишами, полузакрыв глаза. Начинает играть.

Едва небо стало меркнуть, один из «инвалидов» дважды прошёлся по району - ни патрулей, ни подозрительных гражданских лиц - всё спокойно, как и несколько дней назад. Стемнело, причём не только небо над головой, но и в уличных лабиринтах города. Из-за строжайшей светомаскировки уличные фонари не включались, автомобили ездили со специальными нафарниками, окна квартир закрывались плотными шторами или драпировались тёмным материалом.

Левон вспоминает, как полгода назад, в сиянии солнечных лучей, Эльф исполняла на этом самом «Стейнвее» только что сочиненную «Мона Лиза поет блюз». Он думает о Гриффе на больничной койке. «Все мои труды, все встречи, телефонные звонки, письма, просьбы и одолжения, все, что приxодилось сносить от Хауи Стокера, Виктора Френча, всех остальных, все, что было вложено в выпуск первого альбома „Утопия-авеню“, – все это пошло прахом… Так, прекращай ныть. Слушай музыку. В десяти ярдах от тебя играет величайший джазовый пианист…»

Павел приносит стопку водки, ставит на столик, успокаивающе поглаживает Левона по колену, и этот жест выдает его с головой. Во всяком случае, тип за соседним столиком заметил. Впрочем, невольно-виноватое смущение Левона быстро проходит. Незнакомец глядит сочувственно, чуть изогнув бровь. Левон уже где-то видел это характерное круглое лицо. На вид – пятьдесят с немалым гаком, седая челка, выражение почти ангельское, в другое бы время…

Всего в операции Мишка задействовал шесть человек: «инвалид» Дед и заместитель Абрамов стояли на стрёме по обе стороны от магазина, а четверо, вместе с ним, должны были проникнуть в магазин. Протасов рассчитал, что вчетвером они смогут вынести продуктов на несколько дней. Магазин проработал последние два часа, именно в это время его нутро заполнялось до предела и даже снаружи выстраивалась очередь из, возвращавшихся с работы, граждан.

Да это же Фрэнсис Бэкон! Художник насмешливо кивает из-за своего столика. Левон косится по сторонам, делает удивленные глаза, мол, это вы мне? Фрэнсис Бэкон растягивает губы в лукавой улыбке.



В восемь вечера крыльцо опустело, двери закрылись, к магазину на четверть часа подкатил милицейский автомобиль – инкассатор в сопровождении вооружённой охраны снял кассу. Памятуя о том, как закончилась охота за инкассаторской сумкой два года назад, Мишка в самом начале исключил повторение эксперимента.

Под звуки «Never Let Me Go»[88] в исполнении Билла Эванса на Левона накатывают волны воспоминаний – личных, горьких, ярких. Что было, чего не было, что могло бы быть и что происходит сейчас, в первые выходные Нового года. Все семейство, близкие и дальние родственники, а также избранные прихожане из отцовской церкви собираются в доме Фрэнклендов в Кляйнбурге, пригороде Торонто, чтобы встретить Новый, 1968 год. Рождественскую елку еще не убрали. Левон вот уже десять лет не был дома. Его не пригласили на свадьбы сестер. «Я привык… я давным-давно с этим сжился». Но под Рождество и под Новый год всегда становится тяжело на душе.

Наконец из магазина вышли последние сотрудники, заперев несколько замков, они опечатали закрытую дверь и отправились по домам. Морозец становился крепче, но Мишка не торопился и для верности выждал ещё минут двадцать. Когда большая стрелка доползла до девяти, он скомандовал:

– Меня зовут Фрэнсис. Вы позволите? – Художник наклоняется через стол. – Видите ли, мой приятель Хамфри заманил меня сюда, охарактеризовав мистера Эванса самым восторженным манером. Но, честно сказать, я пребываю в совершеннейшей растерянности… – В его речи проскальзывают отчетливые ирландские интонации. – Но, заметив, как вы внимаете музыке, набрался смелости и решил спросить у вас совета.

«Фрэнсис Бэкон со мной заигрывает?!»

- Погнали!

– Я не самый тонкий ценитель джаза, но готов помочь вам, чем смогу…

– Не самый тонкий? А на мой взгляд, вы прекрасно сложены. Так вот, почему он просто не играет музыку по нотам? Так, как написано? Простите, если это глупый вопрос…

– Ничуть не глупее того, если бы у вас спросили, почему Ван Гог не рисует подсолнухи такими, какие они есть.

Фрэнсис Бэкон посмеивается и с напускным смущением заявляет:

Дельце выгорало, замки в кромешной темноте ловко сорвал фомкой здоровяк Винокуров по кличке Вальс, долговязый Величко по кличке Вяз остался на крыльце караулить, остальные юркнули внутрь. Подсвечивая фонариками, выбирали самое жирное: мясные и рыбные консервы, мороженого судака, колбасу, сливочное масло, сыр, колотый сахар, хлеб.

– Ну вот, теперь вы наверняка считаете меня жутким профаном.

– Нет, профаны – это те, кто не задает вопросов. Для таких пианистов, как Билл Эванс, главное – не сама мелодия, а то, что она пробуждает. Как Дебюсси. В первой публикации его «Прелюдий» названия композиций – «Des pas sur la neige», «La cathédrale engloutie»[89] – были напечатаны не в начале, а в конце каждой пьесы, чтобы музыка говорила сама за себя, без предубеждения, создаваемого названиями. Для мистера Эванса таким предубеждением является мелодия, которую без труда можно напеть. Для него мелодия – не цель, а лишь средство достижения цели.

Нагрузившись под завязку выскочили из магазина и, как уговаривались, повернули налево. В эту сторону, до края длинного здания, было ближе, но оттуда вдруг послышался короткий свист - Дед предупреждал о появлении прохожих.

Соседний столик освобождается, пианист оказывается на виду: твердый подбородок, героиновая худоба.

– В общем, не знаю, поможет ли вам мое объяснение.

Повернули назад, пробежали по протоптанной в снегу тропинки метров тридцать. И тут из дворов вывернул мотоцикл, освещая узким лучом заледеневшую дорогу.

– Вы хотите сказать, что он – импрессионист?

«Легавый, мотоциклы только у них и у военных, что по связи. Здесь, в такое время, военные шастать не будут» - сообразил Мишка и закрутил башкой в поисках спасения. Деваться им было некуда - сзади шли какие-то люди, спереди приближался мотоцикл, не обратно же нырять в магазин.

«Неужели я попал на страницы какого-то французского романа, где персонажи бесконечно обсуждают искусство?» – думает Левон.

– Совершенно верно.

Если легаши заметят, то там же и накроют. Положение спас Абрамов, с чьей стороны тарахтел чёртов мотоцикл. Выхватив ТТ, он выпустил половину обоймы - жёлтый луч дёрнулся влево, вправо, мотоциклет завалился на бок, секунды через три раздался ответный выстрел и на улицу вернулась тишина.

– Да, это помогает. – Фрэнсис Бэкон окидывает Левона взглядом. – А вы в Сохо частый гость? Или я принимаю желаемое за действительное?

Все шестеро успешно покинули опасный район, не потеряв ничего из украденного в продовольственном магазине. И только через пару кварталов, тяжело дыша и еле поспевая за товарищами, Абрамов признался:

– Мы с вами прежде не встречались. Меня зовут Левон.

– О, Левонов я и правда еще не встречал. Судя по вашему акценту, вас занесло далеко от родины… Вы из Канады?

- Братва, чуть помедленнее, чуяла моя душа, что добром не кончится.

– Поразительно! Обычно спрашивают, не из Штатов ли я.

– У вас очень интеллигентный вид.

- Что с тобой? - подхватил его под руку Мишка.

– Вы мне льстите, мистер Бэкон. На самом деле я кочую, как цыган. Когда мне было девятнадцать, я уехал из Торонто и по ряду причин больше туда не возвращался.

– А я из захолустного Уиклоу и возвращаться туда не намерен, – с брезгливой гримасой говорит Фрэнсис Бэкон. Заметив пустую стопку Левона, он воровато оглядывается по сторонам, как шпион в дешевой мелодраме, и достает из кармана фляжку. – Не желаете ли согревающего? Не беспокойтесь, вам не грозит очнуться голым у меня на чердаке. Если, конечно, вы сами об этом не попросите.

- Кажись подстрелили…

«Такое возможно только в Сохо…» – думает Левон и отвечает:

– Спасибо, с удовольствием.

***

Он вспоминает, как в клубе «2i’s» плеснул виски в кока-колу Дина. Это тоже было своего рода обольщение.

– По правде сказать, я сегодня не самый интересный собеседник, – добавляет он.

Фрэнсис Бэкон наполняет его стакан.

В середине декабря 1943 года, в стране разразилась сильнейшая эпидемия гриппа. В больницах Москвы выделили семьсот дополнительных коек для госпитализации граждан с тяжёлой формой заболевания. Больницы, поликлиники, амбулаторные пункты и медицинские консультации принимали без очереди всех, кто чувствовал недомогание и повышение температуры. Городское аптечное управление с невероятным трудом, но всё же обеспечивало аптеки противогриппозными препаратами.

– А почему?

– Дела замучили. Не стану утомлять вас объяснениями. Павел, хозяин клуба, решил, что мне необходимо развеяться, и чуть ли не силой затащил меня сюда.

– Что ж, давайте выпьем за друзей, которые знают, когда насилие необходимо… – Художник чокается с Левоном. – И за быстрое разрешение проблем.

Ограбление магазина удалось, команда обеспечила себя продуктами на пять - шесть дней. Правда не обошлось без неприятности - Абрамов был подранен в левый бок - пуля прошла по касательной, оставив в боку глубокую борозду, но это была ерунда по сравнению с тем, что шестеро из десяти свалились с гриппом. В их числе был и раненый Абрамов. Больной радист из последних сил отправил Марвецу шифровку с докладом о тяжёлом состоянии шестерых агентов. В этот же день поступил ответ: « Связной уже в пути, скоро будет в Москве, о точном времени прибытия сообщу дополнительно».

– За надежду.

– Хамфри! – восклицает Фрэнсис Бэкон, завидев человека лет сорока, в свитере грубой вязки. – Бери стул, садись. Хамфри, познакомься с моим новым другом, Левоном. Фамилии пока еще не знаю.

– Левон Фрэнкленд, – представляется Левон, протягивая руку.

Мишка пока держался, на оставшиеся деньги он купил в ближайшей аптеке уротропин, аспирин, кальцекс, таблетки от кашля и головной боли. Разделил всё это поровну, по трём квартирам и через день интересовался состоянием подчинённых. А оно ухудшалось, самыми тяжёлыми был агент Саркисян по кличке Саба и Абрамов - то ли рана в боку заместителя, то ли грипп стали причиной очень высокой температуры. Не помогало ни обильное питьё, ни аспирин, ни обтирание водкой.

У Хамфри добродушное лицо и крепкое рукопожатие.